Семь камней. Устоять или упасть

Диана Гэблдон, 2017

Сага о великой любви Клэр Рэндолл и Джейми Фрэзера завоевала сердца миллионов читателей во всем мире. Ради такой любви стоит жить и рисковать жизнью. Семь камней – это семь историй, раскрывающих неизвестные страницы судеб уже так полюбившихся нам героев мира Чужестранки. У Джейми Фрэзера неприятности – его имя попало в списки якобитов, которые вот-вот попадут не в те руки. Но благодаря хорошенькой переписчице, очарованной его обаянием, все обойдется. Лорд Джон Грей прибывает со своим полком на Ямайку с целью подавить восстание рабов, а на деле сталкивается с шаманами, ядовитыми змеями и настоящими зомби. В Лондоне его старший брат Гарольд, лорд Мэлтон и герцог Пардлоу, попадает в немилость и переживает не самые легкие времена. Мало того – и ценные бумаги из его кабинета похищает коварная молодая особа.

Пространство между

Предисловие

Граф Сен-Жермен

Под таким именем существовал исторический персонаж (вполне возможно, даже не один). Имеются также многочисленные свидетельства (чаще неподтвержденные) о неком графе Сен-Жермене, который появлялся в разных местах Европы в течение двух столетий. На их основе возникли догадки, что этот граф (или некий граф с таким именем) был оккультистом, мистиком или даже обладал способностью путешествовать во времени.

Давайте скажем так: изобразив в этой новелле графа Сен-Жермена, я не имела в виду никаких подтвержденных документально исторических персон с таким именем.

Париж, март 1778 года

Он так и не понял, почему Гренуй-Лягушка не убил его в тот раз. Поль Ракоши, граф Сен-Жермен, вынул пробку и в третий раз осторожно понюхал содержимое фиала, но тут же заткнул его пробкой, все еще неудовлетворенный. Возможно, да. Возможно, нет. Запах темно-серого порошка в фиале будил в памяти призрак чего-то знакомого — но ведь прошло тридцать лет.

Он присел и, нахмурив брови, обвел взглядом разнообразные кувшинчики, флаконы и бутылки. День заканчивался, и мартовское парижское солнце было как мед, теплый и липнувший к щекам, оно горело в округлых стеклянных колбах и, в зависимости от их содержимого, бросало красные, зеленые, бурые лужицы цвета на деревянную столешницу. Единственной диссонансной нотой в этой мирной цветовой симфонии была крупная крыса, лежавшая на спине, и рядом с ней карманные часы с поднятой крышкой.

Граф осторожно положил два пальца на грудь крысы и терпеливо ждал. На этот раз это не заняло много времени; он привык к холоду, когда мысленно проникал в тело. Ничего. Его мысленный взор не заметил ни теплого красного цвета пульсирующего сердца, ни намека на свет. Он взглянул на брегет: полчаса.

Покачав головой, он убрал пальцы.

— Мелизанда, о коварная, — пробормотал он не без нежности. — Неужели ты думала, что я испробую все, что ты прислала мне, на себе самом?

Но все же… сам он был мертвым гораздо дольше, чем полчаса, когда Гренуй дал ему кровь дракона. Вечерело, когда тридцать лет назад с восторженно бьющимся сердцем он вошел в Звездную палату Людовика, предвкушая предстоящую дискуссию — дуэль магов, где ставкой была благосклонность короля, рассчитывая стать победителем. Он вспомнил чистоту и прозрачность неба, красоту еле заметных в тот час звезд, яркую Венеру над горизонтом и радость, бурлившую в крови. Все обретает особенную интенсивность, когда ты знаешь, что твоя жизнь может оборваться в ближайшие минуты.

А через час он подумал, что его жизнь в самом деле оборвалась, чаша выпала из его онемевшей руки, холод с поразительной быстротой сковал члены, заморозив слова «я пропал» и оставив в центре его мозга ледяную корку недоверчивого удивления. Он не глядел на Лягушку, последняя, кого он видел меркнувшим взором, была женщина — La Dame Blanche, — ее лицо над чашей, которую она протянула ему, испуганное и белое как кость. Но что он сейчас вспоминал вновь и вновь все с тем же чувством изумления, так это яркое голубое сияние, интенсивное, как вечернее небо вокруг Венеры, которое струилось от ее головы и плеч, когда он умирал.

Он не помнил даже крупиц сожаления или страха, только удивление. Впрочем, оно не шло ни в какое сравнение с тем изумлением, какое он испытал, когда пришел в себя, нагой, на каменной плите в отвратительном подземном помещении возле трупа утопленника. К счастью, в том ужасном гроте не было никого из живых, и он выбрался — пошатываясь, полуслепой, натянув на себя мокрую и вонючую рубаху утопленника, — в рассветный мир, прекраснее которого он еще не видел. Вот так — десять-двенадцать часов от момента очевидной смерти до возвращения к жизни.

Он посмотрел на крысу, потом приподнял пальцем ее маленькую, аккуратную лапку. Почти двенадцать часов. Обмякшая, окоченение уже прошло. Здесь, на самом верху дома было тепло. Тогда он повернулся к полке, шедшей вдоль дальней стены лаборатории, где лежали в ряд крысы, то ли без чувств, то ли мертвые. Он медленно прошел мимо них, трогая каждую пальцем. Мягкая, мягкая, окоченевшая. Окоченевшая. Окоченевшая. Все мертвые, несомненно. Каждая получила меньшую дозу, чем последняя, но все умерли — хотя насчет последней он не был уверен. Тогда надо подождать еще немного, чтобы убедиться.

Ему надо это знать. Потому что во Дворе Чудес ходили слухи. И они говорили, что Гренуй-Лягушка вернулся.

Ла-Манш

Говорят, рыжие волосы — знак дьявола. Джоан задумчиво смотрела на огненные волосы ее спутника. На палубе гулял сильный ветер, он резал глаза так, что из них текли слезы; он вырывал из-под повязки пряди волос Майкла Мюррея, и они плясали вокруг его головы словно пламя. Хотя, будь он посланником дьявола, у него и лицо было бы безобразным как смертный грех, но ведь оно не такое.

К счастью для него, он был похож на свою мать, придирчиво подумала она. Его младшему брату Йену повезло меньше, даже и без его языческой татуировки. У Майкла было весьма приятное лицо, хоть и обветренное, хоть и со следами горя; да что удивляться, ведь он только что потерял отца, а за месяц до этого во Франции у него умерла жена.

Но она стояла на палубе в такую непогоду не для того, чтобы разглядывать Майкла Мюррея, если бы даже он заливался слезами от горя или внезапно обернулся нечистой силой. Только она подумала об этом, как тотчас дотронулась до крестика, на всякий случай. Крестик благословил самолично их священник, а ее мать вдобавок ходила с ним пешком к источнику святого Ниниана и там окунула его в воду, прося у святого защиты и покровительства. Джоан хотелось как можно дольше смотреть на свою мать.

Она сорвала с головы платок и помахала им, крепко зажав в кулаке, чтобы его не вырвал ветер. Мать тоже неистово махала ей; ее фигурка, стоявшая на пристани, все уменьшалась. Рядом с матерью стоял Джой; он обнял ее за талию, чтобы она не упала в воду.

Джоан тихонько фыркнула при виде ее нового отчима, но тут же одернула себя и опять дотронулась до крестика, бормоча в наказание молитву о прощении. В конце концов, она ведь сама способствовала этому браку, и это было правильно. Иначе она по-прежнему торчала бы дома в Балриггане, а не плыла во Францию, чтобы стать там невестой Христовой.

Толчок в бок заставил ее оторвать глаза от берега; Майкл протягивал ей носовой платок. Ладно, что ж. Если у нее текли слезы из глаз — ой, и из носа тоже течет, — чему тут удивляться при таком свирепом ветре? Она взяла лоскут ткани, кратко кивнула в знак благодарности, быстро обтерла щеки и еще сильнее замахала головным платком.

Никто из семьи Майкла не пришел его провожать, даже Дженет, его сестра-близнец. И неудивительно, ведь они были заняты хлопотами после смерти старого Йена Мюррея. Да и зачем провожать Майкла? Майкл Мюррей торговал вином в Париже и был на удивление самостоятельным джентльменом. Ей было приятно сознавать, что он знал, что делать и куда идти, и обещал в целости и сохранности доставить ее в монастырь Ангелов, потому что прежде она с боязнью думала о том, как пойдет одна через весь Париж по многолюдным улицам, где все говорили по-французски — хотя, конечно, знала французский неплохо. Учила его всю зиму, а мать Майкла ей помогала — хотя, впрочем, лучше она не скажет в монастыре преподобной матери-наставнице про то, какие французские романы стояли на полке у Дженни Мюррей, потому что…

— Voulez-vous descendre, mademoiselle?^[18]

— Э? — Джоан повернула к Майклу лицо и увидела, что он жестом показывал ей на люк, который вел вниз. Она снова повернулась к берегу, моргая, — но пристань уже растаяла в дымке, и мать вместе с ней.

— Нет, — ответила она. — Не сейчас. Я просто… — Ей хотелось стоять и до последнего глядеть на удалявшийся берег. Возможно, она в последний раз видела Шотландию, и при мысли об этом все внутри нее сжималось в тугой комок. Она махнула рукой на люк: — А вы ступайте. Я тут и одна постою.

Он не ушел, а встал рядом с ней, взявшись за поручень. Она немного отвернулась от него, чтобы он не видел, как она плачет, но в целом не жалела, что он остался.

Никто из них не говорил; берег медленно погружался в воду, как будто море проглатывало его, и вскоре вокруг уже ничего не осталось, кроме открытого моря под мчавшимися тучами, серого и покрытого мелкой рябью волн. Внезапно у нее закружилась голова, закрыв глаза, она сглотнула.

«Милый Господи Иисусе, только бы меня не стошнило!»

Шорох рядом с ней заставил ее открыть глаза. Она обнаружила, что Майкл Мюррей глядел на нее немного озабоченно.

— Все в порядке, мисс Джоан? — Он улыбнулся. — Или мне надо называть вас сестра Джоан?

— Нет, — ответила она, взяв под контроль свои нервы и свой желудок. — Я ведь еще не монахиня, правда?

Он окинул ее с ног до головы откровенным взглядом, как это всегда делают шотландские горцы, и улыбнулся еще шире.

— Вы когда-нибудь видели монахинь?

— Нет, — ответила она как можно суше. — Но я также не видела Господа или Пресвятую Деву, но верю в них.

К ее немалой досаде, он расхохотался. Но, увидев выражение ее лица, сразу замолк и посерьезнел, хотя она видела, как подрагивали его губы.

— Простите, мисс Маккимми, — сказал он. — Я не сомневаюсь в существовании монахинь. Я видел собственными глазами много этих созданий. — Его губы скривились, и Джоан сердито сверкнула глазами.

— Созданий? Как это?

— Фигура речи, не более того, клянусь! Простите меня, сестра, я не нарочно! — Он поднял руки, изображая испуг. Чтобы не рассмеяться, он нарочито нахмурился, но она ограничилась лишь неодобрительным «хм-м».

Впрочем, любопытство пересилило, и через несколько мгновений, потраченных на созерцание пенистого следа за кормой, она спросила, не глядя на него:

— Когда вы видели монахинь, что они делали?

Он уже справился со смешливостью и ответил ей серьезно:

— Я, к примеру, видел сестер из конгрегации Нотр-Дам, они постоянно ходят по улицам и помогают бедным. Всегда по двое, и обе монахини идут с огромными корзинами, полными еды — может, и лекарств. Правда, они закрытые, те корзины, так что я не могу сказать наверняка, что в них. Может, они тайком проносят в доки бренди и кружева… — Смеясь, он увернулся в сторону от ее занесенной для удара руки.

— Ой, да-а, вы будете редкой монахиней, сестра Джоан! Terror daemonium, solatium miserorum… Ужас для демонов, утешение несчастным.

Она сжала изо всех сил губы, чтобы не рассмеяться. Ужас для демонов — какой наглец!

— Нет, я не сестра Джоан, — сказала она. — Кажется, в монастыре мне дадут новое имя.

— О-о, правда? — заинтересовался он. — И вы сможете сами выбрать себе имя?

— Я не знаю, — призналась она.

— Ну и какое имя вы бы выбрали, если бы вам было позволено? — спросил он, откидывая волосы со лба.

— Ну-у… — Она пока никому не говорила об этом, но, в конце концов, что тут такого? После приезда в Париж она больше не увидит Майкла Мюррея. — Сестра Грегори, — выпалила она.

К ее облегчению, он не засмеялся.

— О-о, какое хорошее имя, — сказал он. — В честь святого Григория Великого?

— Ну… угу. Вам это не кажется дерзким? — с легким испугом спросила она.

— Нет-нет! — удивившись, ответил он. — Ведь скольких монахинь зовут Мэри? Раз не дерзость брать себе имя Божьей Матери, как можно считать самонадеянным желание взять имя простого священника? — Он улыбнулся так весело, что она улыбнулась ему в ответ.

— А что, многих монахинь зовут Мэри? — из любопытства спросила она. — Так бывает часто, правда?

— О-о, угу, вы сказали, что не видели ни одной монахини. — Он перестал шутить над ней и ответил серьезно: — Около половины монахинь, которых я встречал, по-моему, звали сестра Мэри такая-то — ну, например, сестра Мэри Поликарп, сестра Мэри Иосиф… в этом роде.

— И вы встречали так много монахинь, занимаясь вашим бизнесом, да? — Майкл Мюррей был виноторговцем, младшим партнером «Фрэзер et Cie» — и, судя по покрою его одежды, жил достаточно неплохо.

Его губы дернулись, но он серьезно ответил:

— Что ж, пожалуй, да. Не каждый день, конечно, но сестры довольно часто заглядывают ко мне — или я к ним. «Фрэзер et Cie» поставляет вино в большинство монастырей Парижа, и некоторые из них присылают к нам пару монахинь, чтобы оставить заказ или забрать что-нибудь особенное — либо, конечно, мы сами доставляем заказ. Но вино для своих храмов заказывают даже те ордены, которые сами не пьют вина, — а большинство парижских орденов пьют его, ведь они французы, верно? А уж нищенствующие ордены каждый день заглядывают к нам и просят пожертвования.

— Правда? — Она была поражена — настолько, что отбросила свои опасения показаться невежественной. — Я и не знала… ну-у… значит, разные ордены делают совсем разные вещи, вы так сказали? А что еще?

Он взглянул на нее, но тут же отвернулся и прищурил глаза от ветра, задумавшись.

— Ну-у… есть монахини, которые все время молятся, — кажется, их называют созерцательными. Я вижу их в соборе в любое время дня и ночи. Впрочем, таких орденов несколько; одни носят серые одежды и молятся в храме святого Иосифа, а другие одеваются в черное, и их можно увидеть чаще всего в храме святой Марии на Море. — Он с любопытством взглянул на нее. — Вы хотите стать такой монахиней?

Она покачала головой, радуясь, что ветер обжигал ее лицо, маскируя румянец смущения.

— Нет, — ответила она с некоторым сожалением. — Вероятно, это самые святые монахини, но я провела бо́льшую часть жизни, созерцая пустоши, и мне это не очень нравится. Думаю, у меня не годится душа для того, чтобы хорошо это делать, даже в храме.

— Угу, — сказал он и убрал от лица трепещущие пряди волос, — я знаю, что такое пустоши. Чуть там поживешь — и ветер выдувает тебе мозги. — После секундных колебаний он продолжил: — Когда мой дядя Джейми — ну, ваш отец, — вы знаете, что он прятался в пещере после Каллодена?

— Целых семь лет, — ответила она с легким нетерпением. — Эй, все знают эту историю. И что?

Он пожал плечами:

— Только подумал. Я был тогда совсем еще мальцом, но иногда ходил с матерью туда, носил ему еду. Он радовался, увидев нас, но говорил мало. И мне делалось страшно, когда я видел его глаза.

По спине Джоан пробежали мурашки, вовсе не от резкого и холодного ветра. Она увидела — внезапно увидела, мысленно — худого, грязного мужчину с торчащими на лице скулами, как он лежал, съежившись, в сырой, холодной тени пещеры.

— Неужели? — насмешливо фыркнула она, скрывая дрожь в голосе. — Как можно было его бояться? Он хороший и добрый.

У Майкла дернулись уголки его широкого рта.

— Пожалуй, это зависит от того, видели вы его когда-нибудь в бою или нет. Но…

— А вы видели? — перебила она его. — Видели, как он дрался?

— Угу, видел. Но… — сказал он, не желая отвлекаться, — я не имел в виду, что он пугал меня. Просто мне казалось, что он боялся призраков. Ветер приносил ему голоса.

От этих слов у нее пересохло во рту, и она чуточку облизала губы, надеясь, что сделала это незаметно. Но она зря беспокоилась; он не глядел на нее.

— Мой отец говорил, что все это оттого, что Джейми провел так много времени один; голоса залезли ему в голову, и он слышал их и не мог прогнать оттуда. Когда он чувствовал себя в безопасности и являлся к нам домой, иногда проходили часы, прежде чем он начинал слышать нас, — мать не позволяла нам говорить с ним, пока он не съест чего-нибудь и не согреется. — Он улыбнулся с легкой грустью. — Она говорила, что до этого он не был человеком, — и, оглядываясь назад, я не думаю, что она говорила это просто так, как фигуру речи.

— Ну… — протянула она и замолчала, не зная, что и сказать. Она ужасно жалела, что не знала этого раньше. Отец и его сестра потом приедут во Францию, но она, возможно, его не увидит. А ведь она, пожалуй, могла бы поговорить с отцом, спросить, что за голоса были у него в голове, что говорили. Интересно, похожи ли они на те голоса, которые слышала она.

Уже смеркалось, а крысы все еще были мертвыми. Граф услышал колокола Нотр-Дама, отбивавшие sept,^[19] взглянул на карманные часы и нахмурился — колокола пробили на две минуты раньше семи часов. Он не любил неряшливость. Он встал, потянулся и застонал, когда его позвоночник затрещал, словно нестройные залпы солдат. Сомнений не было, он старел, и от этой мысли у него пробежал холодок по телу.

Если. Если он сумеет найти способ и продвинуться вперед, тогда, возможно… но ведь никогда не знаешь… вот в чем дело… Совсем недавно он думал — надеялся, — что путешествие назад, в прошлое, остановит процесс старения. Поначалу это казалось логичным, вроде перевода часов. Но потом все опять оказалось нелогичным, потому что он всегда уходил назад дальше, чем его собственное время жизни. Только однажды он попытался вернуться назад лишь на несколько лет, в то время, когда ему было двадцать с небольшим. Это была ошибка, и он до сих пор содрогался, когда вспоминал об этом.

Он подошел к высокому стрельчатому окну, выходившему на Сену.

Этот вид на реку почти не изменился за последние две сотни лет; он видел его несколько раз в разные времена. Этот дом не всегда принадлежал ему, но он стоял на этой улице с 1620 года, и ему всегда удавалось ненадолго попадать в него, хотя бы для того, чтобы восстановить собственное ощущение реальности после прыжка во времени.

В этом виде на реку менялись только деревья, а порой появлялось какое-нибудь странное на вид судно. Но остальное было всегда таким же и, вне всяких сомнений, будет всегда: старые рыбаки, в угрюмом молчании ловившие себе ужин на берегу, каждый охранял свое место растопыренными локтями; молодые, босые, с поникшими от усталости плечами, раскладывали для просушки сети, голые мальчишки ныряли с набережной. Вид на реку давал ему утешительное ощущение вечности. Возможно, даже не имело значения, что когда-нибудь ему суждено умереть?

— Ну и черт с ним, — пробормотал он под нос и взглянул на небо. Там ярко сияла Венера. Ему пора идти.

Дотрагиваясь пальцами до каждой крысы и убеждаясь, что в них не осталось ни искры жизни, он прошел вдоль полки, а потом побросал их в сумку из мешковины. Если он придет во Двор Чудес, то, по крайней мере, не с пустыми руками.

Джоан все еще не хотела идти вниз, но сгущались сумерки, а ветер усиливался; безжалостный порыв поднял ее юбки кверху и схватил холодной рукой за попу; от неожиданности она взвизгнула самым постыдным образом. Тогда она торопливо поправила юбки и пошла к люку в сопровождении Майкла Мюррея.

Увидев, как он кашлял и тер руки, спустившись по трапу, она пожалела, что заставила его мерзнуть на палубе; он был слишком вежливым, чтобы пойти вниз и бросить ее на произвол судьбы, а она слишком эгоистичной, чтобы заметить, что он замерз, бедняга. Она поскорей завязала узелок на своем носовом платке, чтобы не забыть и произнести венец покаяния еще на десяток четок.

Майкл посадил ее на скамью и сказал по-французски несколько слов сидевшей рядом с ней женщине. Очевидно, он представил ее, она это поняла, — но когда женщина кивнула и что-то ответила, Джоан только сидела, раскрыв рот. Она не поняла ни слова. Ни слова!

Майкл разгадал ситуацию, потому что сказал что-то мужу женщины, это отвлекло ее внимание от Джоан, и она включилась в разговор, а Джоан прислонилась к деревянной стенке, вспотев от смущения.

Ладно, она вслушается, вникнет, заверяла она себя. Никуда не денется. Полная решимости, она стала прислушиваться к французской речи, вылавливая иногда странные слова. Понимать Майкла было проще; он говорил медленнее и не проглатывал окончание каждого слова.

Она пыталась отгадать, как выглядело на письме слово, которое звучало как «пвуфгвемиарньер», но наверняка не могло быть таким. И тут ее глаз уловил чуть заметное движение на скамье, что напротив, и журчащие гласные застряли в ее глотке.

Там сидел парень, возможно, ее ровесник, лет двадцати пяти. Симпатичный, разве что лицо немного худое, прилично одет — и собирался умирать.

На нем лежал серый покров, такой, словно его окутал туман, и сквозь него виднелось только лицо. Она уже видела такую вещь — серый туман на лице, — видела два раза и сразу поняла, что это тень смерти. Один раз это был старик, и это видели все, потому что Ангус Мак-Уин был болен; но второй раз, всего через несколько недель после первого, она видела это на ребенке Вэйри Фрэзера, розоволицем мальчугане с милыми, пухлыми ножками.

Ей не хотелось верить этому. Ни тому, что она видела, ни тому, что это означало. Но через четыре дня кроху раздавил на дороге вол, обезумевший от укуса шмеля. Ее стошнило, когда ей сообщили об этом, и потом она долго не могла ничего есть от горя и ужаса. Ведь если бы она сказала родителям, может, несчастье можно было бы предотвратить? И что, милый Боженька, что, если это случится снова?

Теперь это случилось, и у нее все сжалось внутри. Она вскочила на ноги и двинулась в сторону трапа, оборвав неторопливую беседу французов.

«Только не это, только не это! — мучительно думала она. — Зачем мне показывают такие вещи? Что я могу сделать?»

Хватаясь за поручень, она с лихорадочной быстротой взлетела по трапу и вышла на палубу, хватая воздух и стремясь оказаться подальше от умирающего человека. Сколько еще это будет продолжаться, милый Боженька? Когда же она наконец доберется до монастыря и почувствует себя в безопасности?

Луна вставала над островом Ситэ, сияя сквозь дымку облаков. Ракоши посмотрел на нее, прикидывая, который час. Не было смысла идти в дом мадам Фабьен, пока девочки еще не вынули папильотки из волос и не натянули красные чулочки. Впрочем, пока он мог пойти в другие места: в мрачные питейные заведения, где профессионалы Двора подкреплялись перед грядущей ночью. В одном из них он и услышал впервые то самое известие — и решил посмотреть, широко ли расползлись слухи, и взвесить, насколько безопасно спросить открыто про мэтра Раймонда.

Он предпочитал прятаться в прошлом, а не уезжать в Венгрию или Швецию. Не так много людей при дворе знали его в лицо либо его историю, хотя истории остаются. Париж держался за свои histories. А жизнь при этом дворе обычно была короткой. Он нашел знакомые железные ворота — более ржавые, чем раньше, на его ладонях остались рыжие пятна — и распахнул их со скрипом, который услышат все, кто теперь жил в конце этой улицы.

Он должен увидеть Гренуя-Лягушку. Нет-нет, не встретиться с ним — он сделал краткий знак против зла, — но взглянуть на него. Помимо всего прочего, ему было необходимо узнать, постарел ли тот человек — если это человек?

— Он определенно человек, — нетерпеливо пробормотал он. — Кто же еще, в конце-то концов?

Он может быть кем-то вроде тебя, ответил он сам себе, и дрожь пробежала по его спине. «Страх? — удивился он. — Предвкушение интригующей философской тайны? Или, может… надежда?»

— Пропадает зря такая замечательная попка, — сказал по-французски месье Брешен, глядя из дальнего конца каюты вслед поднимавшейся по ступенькам Джоан. — И, mon Dieu,^[20] какие ножки! Представьте, как они обхватят вашу спину, э? Вы бы попросили ее не снимать полосатые чулочки? Я бы попросил.

Прежде Майклу даже в голову такое не приходило, но теперь ему было нелегко избавиться от этой картины. Он поднес к лицу носовой платок и покашлял в него, чтобы скрыть покрасневшее лицо.

Мадам Брешен двинула супруга в бок локтем. Он что-то пробурчал, но не придал этому значения; вероятно, это была у них нормальная форма супружеского общения.

— Бесстыдник, — сказала она без заметного возмущения. — Так говорить о Христовой невесте. Радуйся, что Боженька не поразил тебя ударом молнии.

— Ну, пока еще она не его невеста, — возразил ее супруг. — И вообще, кто создал такую попку? Наверняка Богу будет лестно услышать такое искреннее признание его мастерства. Да еще от человека, который знает толк в подобных вещах. — Он нежно ухмыльнулся мадам, и та смущенно фыркнула.

Тихий смех молодого человека, сидевшего напротив, показал, что месье Брешен не одинок в своей оценке, и мадам направила на него укоризненный взгляд. Майкл тщательно вытер нос, стараясь не встречаться взглядом с месье. Внутри него все дрожало, причем не от шутки попутчика и не из-за шока от неожиданной похоти. Он чувствовал себя ужасно.

Полосатые чулки Джоан исчезли в люке. Месье вздохнул.

— Христос не согреет ей постель, — сказал он, качая головой.

— Зато Христос не будет пердеть в ее постели, — заявила мадам, вынимая вязание.

— Pardonnez-moi^[21]… — сказал Майкл сдавленным голосом и, прижав платок к губам, торопливо бросился к лестнице, словно застигнутый морской болезнью.

Впрочем, его терзала не mal de mer.^[22] Он увидел Джоан, ее фигурка смутно виднелась в вечернем свете возле релинга, быстро повернулся и ушел на другой край судна, а там вцепился в поручень, словно от этого зависела его жизнь, и позволил мощным волнам горя захлестнуть его, накрыть с головой. Только так он сумел пережить эти последние недели. Держался, сколько мог, ходил с веселым лицом, пока какая-нибудь неожиданная мелочь, обломок эмоционального мусора не ударял его прямо в сердце, словно стрела охотника, и тогда он поспешно уползал в какое-то укрытие и извивался от бесконечной боли, пока ему не удавалось взять себя в руки.

На этот раз такой стрелой стало неожиданное замечание мадам Брешен, и его лицо исказилось болезненной гримасой: он смеялся, несмотря на лившиеся по его щекам слезы, вспоминая Лили. Она съела на обед угрей под чесночным соусом — от них она всегда потом пукала, беззвучно, но смачно. Когда его окутали ужасные миазмы, похожие на ядовитый болотный газ, он стремительно сел на кровати и обнаружил, что она глядит на него и на ее лице написаны ужас и негодование.

— Как ты посмел! — заявила она с видом оскорбленного величия. — Правда, Мишель.

— Ты ведь знаешь, что это не я!

Она открыла рот, и к ее ужасу и осуждению добавилось еще и негодование.

— О! — воскликнула она, прижимая к груди своего мопса Плонпона. — Ты не только пукаешь словно гниющий кит, ты еще пытаешься свалить вину на моего бедного песика! Cochon!^[23] — После чего она принялась деликатно трясти свободной рукой простыню, направляя отвратительный запах в его сторону, а песик лицемерно посмотрел на Майкла, повернулся и с большим энтузиазмом лизнул в лицо свою хозяйку.

— О, Иисусе, — прошептал он и, поникнув, прижался лицом к поручню. — О Господи, девочка моя, как я люблю тебя!

Он уронил голову на руки, его тело беззвучно сотрясалось от рыданий; иногда мимо проходили матросы, но никто не замечал его в темноте. Наконец его немного отпустило, и он тяжело вздохнул.

Ладно. Теперь он продержится некоторое время. И он с опозданием поблагодарил Господа, что ехал с Джоан — или сестрой Грегори, если ей нравится, — и должен был немного присматривать за ней. Он не знал, как он смог бы пройти по улицам Парижа до своего дома один. Как он войдет в дом, поздоровается с прислугой, — Джаред тоже будет там? — увидит огорчение на их лицах, выслушает их слова сочувствия в связи с кончиной отца, закажет еду, сядет… все это время желая просто рухнуть на пол их пустой спальни и рыдать словно пропащая душа. Рано или поздно ему придется пройти через это — но только не теперь. И прямо сейчас он с облегчением воспользуется предложенной отсрочкой.

Он решительно высморкался, убрал смятый носовой платок и спустился за корзиной, присланной матерью. Ему самому не лез кусок в горло, но он покормит Джоан и, возможно, еще хоть на минуту отвлечется от своих грустных мыслей.

— Вот как надо делать, — посоветовал ему Йен, его младший брат, когда они стояли вдвоем, опираясь на перекладины загона для овец и подставив лица холодному зимнему ветру, пока их отец безуспешно боролся со смертью. — Старайся, ищи возможность прожить еще одну минуту. Потом еще. И еще одну. — У Йена тоже умерла жена, и он знал, что говорил.

Он утер лицо — при младшем брате он мог рыдать не стесняясь, чего не мог делать при старшем или девочках и, уж конечно, при матери.

— И тогда со временем станет лучше? Ты об этом мне говоришь?

Брат повернулся к нему; с искаженного татуировкой могавков лица смотрели спокойные глаза.

— Нет, — тихо ответил он. — Но через некоторое время ты обнаружишь, что оказался уже в другом месте. И что ты стал не таким, каким был раньше. Тогда ты оглядишься по сторонам и поймешь, что с тобой. Может, найдешь себе дело. Вот это помогает.

— Ладно, ничего, — тихо пробормотал Майкл и расправил плечи. — Посмотрим.

К удивлению Ракоши, за грубоватой барной стойкой он увидел знакомое лицо испанского карлика. Если Максимилиан Великий и удивился при его появлении, то виду не показал. Другие посетители — пара фокусников, оба однорукие (но у одного отсутствовала правая рука, у другого левая), беззубая карга, которая, шамкая, что-то бормотала над кружкой арака, и нечто, похожее на десятилетнюю девочку, но точно не девочка, — повернулись и уставились на него, но, не увидев ничего примечательного в его поношенной одежде и сумке из мешковины, вернулись к своему занятию — стремлению напиться настолько, чтобы делать потом ночью то, что нужно делать.

Он кивнул Максу, выдвинул расколотый бочонок и сел.

— Что желаете, señor?

Ракоши прищурил глаза. Макс никогда не наливал ничего, кроме арака. Но времена изменились; рядом с бочонком грубого бренди стояла хризолитовая бутылка с чем-то еще, возможно, пивом, и бутылка из темного стекла с какой-то надписью мелом.

— Макс, пожалуйста, арак, — ответил он, решив, что лучше выбрать знакомое зло, и с удивлением увидел, как карлик прищурил глаза.

— Как я вижу, вы знали моего почтенного отца, señor, — сказал карлик, ставя кружку на стойку. — Вас давно не было в Париже?

— Pardonnez, — сказал Ракоши, взял кружку и опрокинул ее содержимое в глотку. Если ты можешь купить больше одной кружки, не позволяй ей скучать в твоей руке. — Ваш почтенный… покойный отец? Макс?

— Максимилиано эль Максимо, — твердо поправил его карлик.

— Конечно. — Ракоши заказал жестом еще одну порцию. — И с кем я имею честь беседовать?

Испанец — впрочем, его акцент был не таким заметным, как у Макса, — с гордостью представился:

— Максим лё Гран, к вашим услугам, a su servicio!

Ракоши сдержанно махнул ему рукой и опрокинул в глотку вторую кружку, жестом заказал третью и пригласил Максима присоединиться к нему.

— Давно я тут не был, — сказал он. И не солгал. — Мне интересно, жив ли еще один мой старый знакомый — мэтр Раймонд по прозвищу Лягушка!

По воздуху пронеслась легкая дрожь, еле ощутимая вспышка внимания, и тут же пропала, едва он это заметил.

— Что за лягушка? — спросил Максим, неторопливо наливая себе арак. — Сам я не знаю никаких лягушек, но, если услышу о какой-нибудь, что мне сказать? Кто спрашивал про нее?

Надо ли ему назвать свое имя? Нет, пока не надо.

— Это не важно, — ответил он. — Но весточку можно оставить у мадам Фабьен. Вам известно то место? На рю Антуан?

Карлик поднял брови и скривил уголок рта.

— Да, известно.

Несомненно, он знал, подумал Ракоши. «Эль Максимо» не сочетался с ростом Макса, как, впрочем, и «Ле Гран». Бог не лишен чувства справедливости, как и чувства юмора.

— Bon.^[24] — Он вытер губы рукавом и положил на стойку монету, на которую можно было бы купить целый бочонок. — Merci.^[25]

Он встал — горячий вкус бренди бурлил на стенке его гортани — и рыгнул. Пожалуй, он побывает еще в двух местах, прежде чем пойдет к Фабьен. Больше двух он уже не потянет, свалится; все-таки он постарел.

— Приятного вечера. — Он поклонился компании и осторожно распахнул потрескавшуюся деревянную дверь; она висела на одной кожаной петле, готовой оборваться в любую минуту.

— Ква-ква, — сказал кто-то очень тихо, прямо перед тем как за ним закрылась дверь.

Лицо Мадлен озарилось радостью при виде него, и он был растроган. Она была не очень умной, бедняжка, но зато хорошенькой и приветливой, и достаточно давно продавала свое тело, чтобы быть благодарной за доброту к ней.

— Месье Ракоши! — Она обвила руками его шею и страстно прильнула к нему.

— Мадлен, моя дорогая. — Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал в губы, крепко прижав к себе. Потом так долго целовал ее веки, лоб, уши — а она пищала от удовольствия, — что сумел почувствовать, как проникает в нее, мысленно оценивая вес ее матки, оценивая ее созревание.

Она казалась теплой, цвет в сердцевине был темно-красно-розовый, такой цвет называют «кровь дракона». Неделю назад она была плотной, твердой, словно сжатый кулак; теперь она становилась мягче, слегка полой, готовилась. Сколько еще дней нужно? Четыре?

Он отпустил ее и, когда она мило надула губки, засмеялся и поднес ее руку к губам, ощущая такой же восторг, какой испытал, когда впервые нашел ее, когда в ответ на его прикосновение между ее пальцами появилось слабое голубоватое сияние. Она этого не видела. Он даже поднес к ее лицу их сцепленные пальцы, а она просто удивленно хлопала глазками, — но оно там было, это сияние.

— Ступай и принеси еще вина, ma belle, — сказал он, ласково сжав ей руку. — Мне надо поговорить с мадам.

Мадам Фабьен не была карлицей, но она была маленькой, коричневой и пятнистой, словно жабий гриб мухомор, и такой же зоркой и настороженной; ее круглые, желтые глаза редко моргали и никогда не закрывались.

— Месье граф, — любезно сказала она, кивком приглашая его сесть в обитое штофом кресло в ее salon. В воздухе пахло свечным воском и юной плотью — гораздо лучшего качества, чем та, что предлагалась при дворе. Даже так, мадам пришла из того двора и поддерживала свои связи, не делая из этого тайны. Она не скривила лицо, глядя на его одежды, но ее ноздри раздувались, словно она уловила запах закоулков и дешевых пивных, откуда он пришел.

— Добрый вечер, мадам, — сказал он, улыбаясь ей, и поднял свою сумку. — Я принес маленький презент Леопольду. Он не спит?

— Не спит и раздражен, — ответила она, с интересом поглядывая на сумку. — Он только что сбросил кожу — так что не советую делать резких движений.

Это был замечательно красивый — и замечательно большой — питон-альбинос, что бывает очень редко. Мнения насчет его происхождения разделились; половина клиентов мадам Фабьен считала, что змею ей подарил знатный клиент, которого она излечила от импотенции, — некоторые говорили, что даже покойный король. Другие утверждали, что питон и сам когда-то был знатным клиентом, который отказался заплатить за оказанные услуги. У Ракоши имелось собственное мнение на этот счет, но ему нравится Леопольд, обычно ручной как кошка и готовый иногда приползти на зов — если у тебя в руке было что-нибудь такое, что он мог принять за корм.

— Леопольд! Месье граф принес тебе угощение! — Фабьен потянулась к огромной плетеной клетке, открыла дверцу и тут же поспешно отдернула руку, словно показывая, что она имела в виду под словом «раздражен».

Почти тут же на свет высунулась огромная желтая голова. У змей прозрачные веки, но Ракоши готов был поклясться, что питон раздраженно заморгал, свернув кольцом свое чудовищно огромное тело, но тут же выскочил из клетки и пополз по полу с поразительной для такого великана быстротой; его язык выскакивал и убирался, словно швейная игла.

Он двигался прямо к Ракоши и, когда подполз, разинул пасть. Ракоши успел схватить сумку, прежде чем Леопольд попытался проглотить целиком ее — или самого графа. Он отскочил в сторону, торопливо схватил крысу и бросил подальше от себя. Леопольд метнул свое тело на крысу со стуком, от которого задрожала ложечка в чашке мадам, и обхватил ее тугим узлом.

— Я вижу, что он раздраженный и голодный, — заметил Ракоши, пытаясь держаться непринужденно. На самом деле у него встали дыбом волосы на руках и шее. Обычно Леопольд ел неторопливо, и такой неистовый аппетит питона, находившегося совсем близко, потряс его.

Фабьен беззвучно смеялась; ее крошечные, покатые плечи вздрагивали под зеленой шелковой китайской туникой.

— На миг я подумала, что он вас проглотит, — сообщила она наконец, утирая слезы. — Тогда мне не надо было бы кормить его целый месяц.

Ракоши оскалил зубы, изобразив на лице выражение, которое можно было при желании принять за улыбку.

— Мы не должны допускать, чтобы Леопольд голодал, — сказал он. — Я хочу договориться насчет Мадлен — и тогда вы какое-то время сможете набивать этого червяка крысами до его желтой задницы.

Фабьен положила платочек и с интересом посмотрела на него.

— У Леопольда два пениса, но я что-то не заметила у него задницы. Двадцать экю в день. Плюс еще два, если ей понадобится одежда.

Он небрежно махнул рукой:

— Я имел в виду нечто более долгое. — Он объяснил свои намерения и с удовлетворением увидел, как лицо Фабьен окаменело от изумления. Но лишь на несколько мгновений; когда он договорил, она уже изложила ему свои начальные требования.

Наконец они пришли к соглашению, выпив полбутылки приличного вина. Леопольд проглотил крысу, и она превратилась в маленькое вздутие на мускульной трубе змеиного тела, но не оказала заметного действия на его поведение; кольца, сверкая золотом, беспокойно скользили по разрисованной ткани, покрывавшей пол, и узоры на его коже под чешуей показались Ракоши похожими на попавшие в ловушку облака.

— Красавец, правда? — Фабьен заметила его восхищение и купалась в нем. — Я вам никогда не рассказывала, откуда он у меня?

— Рассказывали, и не раз. Историй тоже было несколько. — Мадам очень удивилась, а он сжал губы. В этот раз он посещал ее заведение считаные недели, не больше. Он знал ее за пятнадцать лет до этого — хотя тогда лишь пару месяцев. Тогда он не сообщал свое имя, а мадам видела у себя столько мужчин, что вряд ли могла его вспомнить. С другой стороны, едва ли она не поленится припомнить, кому какую историю когда-то рассказывала. Казалось, так и было, потому что она удивительно грациозно пожала плечом и рассмеялась.

— Да, но эта правдивая.

— О, тогда ладно. — Он улыбнулся и, сунув руку в сумку, швырнул Леопольду новую крысу. На этот раз змея двигалась медленнее и не стала душить безжизненную добычу — просто разинула пасть и проглотила ее без лишних хлопот.

— Леопольд — мой старинный друг, — сказала она, нежно глядя на змею. — Я привезла его с собой много лет назад из Вест-Индии. Знаете, он дух-посредник, Mystère.^[26]

— Не знаю, нет. — Ракоши выпил еще вина; он просидел с мадам так долго, что чувствовал, как опять трезвеет. — И что же это значит? — Ему было интересно — не столько из-за питона, сколько потому, что Фабьен упомянула про Вест-Индию. Он уже забыл, что она, по ее словам, приехала оттуда много лет назад, задолго до того, как он познакомился с ней впервые.

Афиле, любовный порошок, ждал его в лаборатории, когда он вернулся назад; неизвестно, сколько лет он пролежал — слуги не могли вспомнить. Короткая записка Мелизанды — «Попробуй это. Возможно, это именно его использовал Гренуй-Лягушка» — была без даты, но наверху листка виднелись каракули: «Роуз Холл. Ямайка». Если у Фабьен сохранились какие-то связи с Вест-Индией, возможно…

— Некоторые люди называют их «лоа», — ее сморщенные губы выпятились вперед, словно она поцеловала это слово, — но те африканские. А Mystère — это дух, который выступает посредником между Бонди и нами. Бонди — это, разумеется, le bon Dieu, — объяснила она. — Африканские рабы говорят по-французски очень плохо. Дайте ему еще одну крысу, он все еще голодный и напугает девочек, если я позволю ему охотиться в доме.

Еще две крысы — и змея стала похожа на толстую нить жемчуга и теперь была не прочь полежать тихо, чтобы работал только пищеварительный тракт. Язык все еще мелькал, пробуя на вкус воздух, но уже лениво.

Ракоши снова взялся за сумку, взвешивая риски — но, в конце концов, если из Двора Чудес придут новости, его имя будет в любом случае скоро известно.

— Вот я подумал, мадам, поскольку вы знаете в Париже всех, — он поклонился ей, и она милостиво ответила тем же, — знакомы ли вы с неким человеком, известным как мэтр Раймонд? Некоторые называют его Гренуй-Лягушка, — добавил он.

Она моргнула, потом улыбнулась с легким удивлением.

— Вы ищете Лягушку?

— Да. Вы находите это смешным? — Он полез в мешок, нащупывая крысу.

— Немного. Вероятно, я не сказала бы вам это, но раз вы так любезны, — она благодушно посмотрела на кошелек с щедрым платежом, который он положил возле ее чайника, — мэтр Гренуй ищет вас.

Он так и замер, сжимая в кулаке мохнатую тушку.

— Что? Вы его видели?

Она покачала головой и, недовольно фыркнув на свой остывший чай, позвонила в колокольчик, вызывая служанку.

— Нет, но я слышала об этом от двух человек.

— Меня спрашивали по имени? — Сердце Ракоши учащенно билось.

— Месье граф Сен-Жермен. Это вы? — Она спросила об этом с легким интересом, не больше. В ее бизнесе ложные имена — дело обычное.

Он кивнул — у него внезапно пересохло во рту, мешая говорить, — и вытащил из сумки крысу. Внезапно она дернулась в его руке, и пронзительная боль в большом пальце заставила его отшвырнуть от себя грызуна.

— Проклятье! Sacrebleu!^[27] Она укусила меня!

Крыса, оглушенная падением, шатаясь, будто пьяная, побежала по полу в сторону Леопольда, язык змеи стал высовываться чаще. Фабьен с криком отвращения бросила в крысу щетку для волос с серебряной ручкой. Крысу испугал стук, она подпрыгнула, упала на лапы и промчалась прямо по голове изумленного питона. Потом прошмыгнула через дверь в вестибюль, где — судя по паническому визгу, — очевидно, встретилась со служанкой, и наконец выскочила на улицу.

— Господи Иисусе и святая Дева Мария, — пробормотала мадам Фабьен, набожно перекрестясь. — Чудесное воскресение. Причем за две недели до Пасхи.

Плавание благополучно завершалось; на рассвете следующего дня показался берег Франции. Джоан увидела его — узкую темно-зеленую черточку на горизонте — и, несмотря на усталость, испытала легкий восторг.

Она совсем не спала, хотя накануне вечером неохотно спустилась вниз с наступлением темноты, завернулась в плащ и накидку, стараясь не смотреть на молодого мужчину с тенью смерти на лице. Она лежала всю ночь, прислушиваясь к храпу и стонам попутчиков, жарко молилась и в отчаянии думала, неужели молитва — это все, что она могла сделать?

Она часто гадала, неужели во всем, что с ней творилось, виновато ее имя? В детстве она гордилась им; имя было героическое, имя святого, но также имя воина. Ее мать часто говорила ей это. Едва ли мать ожидала, что это имя может принести несчастье.

Конечно, такое случается не со всеми, кто носит имя Джоан, правда? Жалко, что она больше не знала ни одной Джоан, так что спросить не могла. Хотя, если такое действительно случается со всеми, остальные тоже будут помалкивать, как и она сама.

Ты ведь не станешь ходить по улице и сообщать людям, что ты слышала голоса, которых там не было. И уж тем более что ты видела вещи, которых тоже там не было. Ясно, что не станешь.

Разумеется, она слышала про ясновидящих; кто же не слышал про них на Шотландском нагорье? И почти все ее знакомые утверждали, что видели странные знамения или предчувствовали, что Ангус Мак-Уин умер, когда прошлой зимой не вернулся домой. И никого не останавливал тот факт, что Ангус Мак-Уин был старым пьянчужкой, грязным и сумасшедшим и что неизвестно, когда он умер, в тот день или нет, не говоря уж о том, что тогда стояли морозы, даже озеро замерзло, и он не мог провалиться под лед.

Но сама она никогда не встречала ясновидящих — вот в чем загвоздка. Да и как узнаешь? Разве кто-нибудь станет говорить людям: «Вот какое дело… я ясновидящий», — а они кивнут и скажут: «О, ага, конечно; а что случится со мной в следующий вторник?» — Важнее, впрочем, то, какого дьявола…

— Ой! — В наказание за нечаянное сквернословие она больно прикусила язык и ударила ладонью по губам.

— Что такое? — спросил позади нее встревоженный голос. — Вам больно, мисс Маккимми? Э-э… то есть сестра Грегори?

— М-м! Нет. Нет, я прошто… прикушила яжык. — Она повернулась к Майклу Мюррею и осторожно дотронулась пострадавшим языком до нёба.

— Что ж, такое случается, когда говоришь сам с собой. — Он вынул пробку из бутылки, которую держал в руке, и протянул ей бутылку. — Вот, прополощите рот вот этим; хорошо помогает.

Она набрала полный рот жидкости и погоняла ее между щеками; укушенное место на языке болело, но не очень сильно. Потом проглотила, как можно медленнее, чтобы подольше лечить язык.

— Иисусе, Мария и святые ангелы, — испугалась она. — Это что, вино? — Вкус во рту так мало походил на жидкость, которую она знала и считала вином, — как яблоко с яблони обладает весьма отдаленным сходством с конскими яблоками.

— Эге, и оно очень хорошее, — скромно ответил он. — Из Германии. Хм-м… хотите еще чуточку?

Она не возражала и с удовольствием выпила еще, почти не слушая его рассказ об этом вине, как оно называется, как его делают в Германии, где он взял его… и все такое. Наконец она пришла в себя настолько, что вспомнила про хорошие манеры, и с неохотой отдала бутылку, теперь наполовину пустую.

— Благодарю вас, сэр, — чопорно сказала она. — Любезно с вашей стороны. Но вам не стоит тратить время и опекать меня; я сама со всем справлюсь.

— Эге, ну… вообще-то я это делаю не для вас, — возразил он и сам сделал приличный глоток. — А для себя.

Она подставила лицо ветру и заморгала. Он покраснел, но не от вина и не от ветра, подумала она.

— Как это?… — удивилась она.

— Ну, я вот о чем хочу вас попросить, — выпалил он и отвел взгляд в сторону. У него ярко горели скулы. — Вы помолитесь за меня? Сестра? И за мою… мою жену? За упокой ее…

— О! — воскликнула она, убитая тем, что она была так поглощена своими собственными страхами и не замечала его горя.

«Господи, считаешь себя ясновидящей, а сама не видишь, что у тебя под носом; дура ты, больше никто, эгоистичная дура». Она накрыла ладонью его руку, лежавшую на поручне, и крепко сжала, пытаясь направить в его плоть чувство Божьей милости.

— Конечно, непременно! — сказала она. — Клянусь, я буду помнить о вас каждую мессу! — На миг она задумалась, уместно ли клясться в таких случаях, но, в конце концов… — И за душу вашей бедной жены, конечно, тоже! Как… э-э… как ее звали? Чтобы я знала, что говорить, когда буду молиться на нее, — торопливо пояснила она, видя, как прищурились от боли его глаза.

— Лилиана, — ответил он так тихо, что она еле расслышала из-за ветра. — Я звал ее Лили.

— Лилиана, — старательно повторила она, стараясь выговаривать слоги так, как он. Какое нежное, милое имя, течет будто вода по камешкам в ручье. Но ты больше никогда не увидишь ручьи, с болью подумала она, но прогнала эту мысль и повернула лицо к росшему впереди берегу Франции. — Я запомню.

Он благодарно кивнул, и они стояли так какое-то время, но потом она спохватилась, что ее рука все еще лежит на его руке, и резко отдернула ее. Он с недоумением посмотрел на нее, и она выпалила — потому что как раз думала об этом:

— Какая она была? Ваша жена?

На его лице отразилась невероятная смесь эмоций. Джоан даже не могла определить, чего было больше — горя, смеха или крайнего удивления, — и внезапно поняла, как мало его истинного «я» она видела до этого.

— Она была… — Он пожал плечами и сглотнул. — Она была моя жена, — с нежностью сказал он. — Она была моя жизнь.

Ей бы надо было знать, что сказать ему в утешение, но она не знала.

Она теперь в раю, с Богом? Это была правда, Джоан надеялась на это, но все-таки понимала, что для этого молодого мужчины важно было лишь одно — что его жена сейчас не с ним.

— Что с ней случилось? — прямо спросила она вместо этого, только потому что ей показалось, будто надо что-то сказать.

Он тяжело вздохнул и вроде чуточку качнулся; он допил вино, она взяла из его руки пустую бутылку и швырнула ее за борт.

— Инфлюэнца. Все говорят, что все случилось быстро. Мне это быстрым не показалось — но все же так и было, думаю, так и было. За два дня, и Господь свидетель, что я помню каждую секунду тех страшных дней, — но все-таки мне кажется, что я потерял ее между одним биением сердца и следующим. И я — я все время ищу ее там, в том пространстве между. — Он сглотнул. — Она… она была… — Слова «с ребенком» слетели с его губ так тихо, что она еле их услышала.

— Ой, — нежно сказала Джоан, тронутая его словами. — Ой, chuisle. — «Кровь сердца» — вот что это означало, и Джоан искренне считала, что именно кровью сердца и была для Майкла его жена. Господи, она надеялась, что он не подумал, будто она имела в виду… нет, не подумал, наоборот, с благодарностью посмотрел на нее, и тугая пружина в ее позвоночнике немного расслабилась. Он все же знал, что она хотела сказать, и, казалось, был рад, что она все поняла.

Заморгав, она отвела взгляд — и увидела молодого мужчину с тенью на лице; он стоял чуть дальше, у фальшборта, опираясь на планшир. При виде него у нее перехватило дыхание в глотке.

При утреннем свете тень казалась еще темнее. Солнце уже нагревало палубу; хрупкие белые облака плыли в голубом и прозрачном французском небе, но туман все же кружился и густел, закрывая лицо молодого человека, окутывая его плечи своим серым покровом.

«Господи, подскажи, что мне делать?» По ее телу пробежал ток, она хотела подойти к молодому человеку и заговорить с ним. Но что она могла сказать? «Вы в опасности, будьте осторожны»? Он примет ее за ненормальную. Но если та опасность такая, где она не может помочь, вот как было с маленьким Ронни и волом, то какая разница, скажет она ему или нет?

Она смутно сознавала, что Майкл с любопытством глядел на нее. Он сказал ей что-то, но она не слушала его, а вместо этого пыталась понять, что творилось в ее голове. Где же эти проклятые голоса, когда тебе срочно нужен хоть один?

Но голоса упрямо молчали, и она повернулась к Майклу; у нее даже задергались мышцы на руке, так крепко она держалась за корабельные снасти.

— Простите, — сказала она. — Я слушала невнимательно. Просто задумалась об одной вещи.

— Сестра, если я могу вам чем-то помочь, вам стоит только сказать об этом, — проговорил он со слабой улыбкой. — О! Кстати, об этом, я вот что хотел сказать — я сказал вашей матушке, что, если она захочет писать вам на адрес «Фрэзер et Cie», я прослежу, чтобы вы получали письма. — Он пожал плечами: — Я ведь не знаю, какие там правила в монастыре, правда? Насчет писем из мирской среды.

Джоан тоже не знала этого и тревожилась. Услышав слова Майкла, она испытала такое облегчение, что ее лицо засветилось широкой улыбкой.

— Ой, как любезно с вашей стороны! — воскликнула она. — И если бы я могла, может, отвечать?…

Он тоже улыбнулся, обрадовавшись, что может ей чем-то помочь, и следы горя немного стерлись.

— В любое время, — заверил он. — Я прослежу. Вероятно, я мог бы…

Пронзительный крик рассек воздух. Джоан удивленно подняла глаза, решив, что это была одна из морских птиц, которые прилетели с берега и кружили над судном. Но она ошибалась. Молодой человек стоял на планшире, держась за снасти, и прежде чем она успела ахнуть, он разжал руки и исчез.

Париж

Майкл тревожился за Джоан; она сидела в карете поникшая, не глядя в окно, пока ее лица не коснулось слабое дуновение холодного ветра. Запах был такой неожиданный, что он вырвал ее из раковины, слепленной из испуга и несчастья, в которую она спряталась, оказавшись на берегу.

— Матерь Божия! — воскликнула она, зажимая нос ладонью. — Что это такое?

Майкл порылся в кармане, достал грязную тряпку, в которую превратился его носовой платок, и с сомнением посмотрел на него.

— Это городское кладбище. Извините, я не подумал…

— Moran taing.^[28] — Она выхватила у него влажный платок и прижала его к лицу; ей было все равно. — Неужели французы не хоронят умерших на кладбищах?! — воскликнула она. Судя по запаху, тысячи трупов были выброшены из сырой земли и разлагались, а кружащие в небе стаи черных воронов никак не улучшали впечатление.

— Они хоронят. — Майкл обессилел — утро было ужасным, но старался держать себя в руках. — Тут повсюду болота; даже если гроб опускают в глубокую яму — хотя так бывает нечасто, — он через несколько месяцев все равно поднимается кверху. И если кладбище затапливается — а это бывает всегда при дождях, — остатки гроба разваливаются, и… — Он сглотнул, радуясь, что не завтракал. — В городе давно ведутся разговоры, что надо перенести хотя бы кости, сложить их в оссуарий, как они это называют. За городом есть старые каменоломни — вон там, — он кивнул головой, — и, возможно… но с этим так ничего и не сделали, — торопливо добавил он, зажав нос и дыша ртом. Но это ничего не меняло — дышишь ты носом или ртом, все равно воздух был такой густой, что хоть ножом режь.

Джоан выглядела больной, так же как и он, а может, и хуже; ее лицо было цвета скисшего крема. Когда матросы наконец достали из моря самоубийцу с опутавшими его ноги водорослями и вылили из него воду, Джоан стошнило, и на ее плаще так и остались следы. Длинные темные волосы были влажными и выбились из-под шляпки. Разумеется, она совсем не спала — как и он.

Он не мог везти ее в монастырь в таком виде. Возможно, монахини и не стали бы возражать, но она сама не захочет. Он протянул руку и постучал в крышу кареты.

— Monsieur?

— Au château, vite!^[29]

Сначала он отвезет ее домой. Крюк небольшой, в монастыре ее не ждут в какой-то определенный день или час. Она вымоется, поест и придет в себя. И если это к тому же избавит его от необходимости войти в дом одному, что ж, как говорится, доброе дело не останется без награды.

Когда они доехали до рю Тремуленс, Джоан позабыла — немного — свои многочисленные причины для огорчений. Ее захлестнул восторг — ведь она ехала по Парижу. Она еще никогда не видела так много людей в одном месте и в одно время — да и то прежде это были люди, выходившие из приходской церкви после мессы! За углом началась мостовая, сложенная из ровных, хорошо пригнанных булыжников; она была шире, чем вся река Несс, и на тех камнях стояли с обеих сторон тележки, телеги и лотки, ломившиеся от фруктов и овощей, и цветов, и рыбы, и мяса… Джоан вернула Майклу грязный носовой платок, учащенно дышала как собачка, крутила головой в разные стороны, вдыхая разом все чудесные, соблазнительные запахи.

— Вы уже выглядите чуточку лучше, — улыбнулся Майкл. — Сам он все еще был бледный, но тоже повеселел. — Вы голодная?

— Я умираю с голода! — Она бросала голодные взгляды на рынок. — Может, мы остановимся и купим яблоко? У меня есть немного денег… — Она полезла за монетами в свой чулок, но Майкл остановил ее:

— Нет, дома полно еды. Меня ждут на этой неделе, так что там все будет.

Она с тоской посмотрела на рынок, потом послушно повернула голову туда, куда он показывал, и высунулась из окна кареты, разглядывая дом, к которому они подъезжали.

— Я таких больших домов в жизни не видела! — воскликнула она.

— Нет-нет, — засмеялся он. — В Лаллиброхе он больше.

— Ну… этот зато выше, — ответила она. Так и было — добрых четыре этажа и огромная крыша из сланца, с зелеными медными швами, в которую вставлено больше дюжины стеклянных окон, и…

Она все еще пыталась сосчитать окна, когда Майкл помог ей выйти из кареты и предложил руку, чтобы вести ее к двери. Она глазела на большие тисовые деревья в бронзовых кадках и думала, сколько же сил надо потратить, чтобы содержать их в чистоте, когда почувствовала, что его рука внезапно застыла и стала словно деревянная.

Она удивленно взглянула на Майкла, потом посмотрела туда же, куда и он, — на дверь его дома. Дверь распахнулась, и по мраморным ступенькам, улыбаясь и что-то крича, спускались три человека.

— Кто это? — шепнула Джоан, наклонившись ближе к Майклу. Невысокий парень в полосатом фартуке был, должно быть, дворецким; она читала про дворецких. Но другой мужчина, джентльмен, гибкий словно ива, был одет в аби и сюртук с лимонными и розовыми полосами, а его шляпу украшало… ну, она предположила, что это перо, но готова была заплатить деньги, чтобы взглянуть на птицу, у которой такие перья. Как ни странно, она почти не обратила внимания на женщину в черном. Но теперь она заметила, что Майкл смотрел только на ту женщину.

— Ле… — начал он и сглотнул. — Ле — Леония. Леония ее имя. Сестра моей жены.

Тогда Джоан пристально посмотрела на нее, потому что, судя по виду Майкла Мюррея, он только что увидел призрак жены. Но Леония была вполне земной, стройной и хорошенькой, хотя на ее лице были заметны те же следы горя, что и у Майкла, оно казалось очень бледным под маленькой изящной треуголкой с крошечным голубым перышком.

— Мишель! — воскликнула она. — О, Мишель! — И со слезами, наполнившими ее миндальные глаза, она бросилась в его объятья.

Чувствуя себя ужасно лишней и ненужной, Джоан немного отошла и смотрела на джентльмена в сюртуке с лимонными полосами. Дворецкий тактично удалился в дом.

— Шарль Пепен, мадемуазель, — представился джентльмен, взмахнув шляпой. Взял ее руку, низко склонился над ней, и теперь она увидела на его ярком рукаве черную траурную ленту. — А votre service.^[30]

— О, — сказала она, слегка зардевшись. — Хм. Джоан Маккимми. Je suis… э-э… хм…

— Скажи ему, чтобы он так не делал, — сказал внезапно тихий, спокойный голос в ее голове, и она отдернула руку, словно джентльмен укусил ее.

— Рада познакомиться. Ой, извините, — ахнула она и отвернулась. Тут ее стошнило в одну из бронзовых кадок с тисом.

Джоан опасалась, что будет неловко, если она явится в осиротевший и пустой дом Майкла, но подбадривала себя, говоря, что предложит ему утешение и поддержку, как дальняя родственница и Божья дочь. Поэтому она была раздосадована, обнаружив себя целиком и полностью вытесненной из сферы утешения и поддержки и низведенной до ничтожного положения гостьи. Да, ее вежливо обслуживали и периодически спрашивали, хочет ли она еще вина, ломтик окорока, корнишоны… но в остальном игнорировали, тогда как прислуга Майкла, свояченица и… — она не знала положение в доме Шарля Пепена, казалось, у него какие-то личные отношения с Леонией — вроде кто-то сказал, что он ее кузен? — крутились вокруг Майкла как ароматическая вода в ванне, внимательные и проворные, касались его, целовали — ну, правда, она и раньше слышала, что во Франции мужчины целуют друг друга, но невольно вытаращила глаза, когда Пепен смачно расцеловал Майкла в обе щеки и вообще суетился вокруг него.

Впрочем, она испытывала облегчение оттого, что ей не надо поддерживать беседу на французском, можно лишь говорить время от времени просто merci и s’il vous plait.^[31] Это давало ей шанс справиться с нервами — и с желудком, и она была готова сказать, что вино творило чудеса, — и пристально рассмотреть месье Шарля Пепена.

«Скажи ему, чтобы он так не делал». — «А что ты имеешь в виду?» — спросила она голос. Ответа не получила, и это ее не удивило. Ее голоса не вникали в детали.

Она не могла сказать, это были женские или мужские голоса; казалось, ни те, ни другие, и еще она гадала — может, они принадлежали ангелам — ведь у ангелов нет пола, и, несомненно, это избавляет их от многих проблем. Голоса Жанны д’Арк имели обыкновение представляться, в отличие от ее голосов. С другой стороны, если голоса действительно ангельские, какой им прок говорить ей свои имена, она все равно их не поймет; так что, пожалуй, поэтому они и не трудились это делать.

Ну, так вот. Неужели нынешний голос имел в виду, что Шарль Пепен невежа? Она пристально посмотрела на него. Нет, не похож. Энергичное, приятное лицо, да и Майклу он вроде нравится — в конце концов, Майкл должен хорошо разбираться в людях, подумала она, ведь он торговец и постоянно общается с людьми.

Но что же не должен делать месье Шарль Пепен? Неужели у него на уме коварство или даже преступление? Или он собирался свести счеты с жизнью, как тот бедный дурачок, их попутчик? На ее руке до сих пор остался след от морских водорослей.

Она незаметно вытерла руку о подол платья, надеясь, что в монастыре голоса оставят ее в покое. Об этом она молилась каждый вечер перед сном. Но если этого не случится, то, по крайней мере, она сможет рассказать об этом, не боясь, что ее упекут в дурдом или побьют камнями на улице. У нее будет исповедник, насколько она знала. Может, он поможет ей понять волю Господа, наделившего ее таким даром без объяснений, что ей с ним делать.

Тем временем за месье Пепеном надо понаблюдать; может, она скажет что-нибудь Майклу перед отъездом. Но что?

Все же она с радостью видела, что Майкл был уже не такой бледный; все суетились вокруг него, кормили лакомыми кусочками, наполняли его бокал, рассказывали последние сплетни. Еще она с радостью обнаружила, что, расслабившись, в основном понимала их разговоры. Они сообщили, что Джаред — должно быть, Джаред Фрэзер, старший кузен Майкла, который основал их компанию и кому принадлежал этот дом — все еще в Германии, но его ждут в любой момент. Он прислал письмо и Майклу; где же оно? Ничего, найдется… А у мадам Нель де ля Турей была истерика, настоящая истерика, при дворе в прошлую среду, когда она столкнулась лицом к лицу с мадемуазель де Перпиньян и на той было платье такого же цвета зеленого горошка, какой носила только де ля Турей — бог весть почему, ведь она всегда выглядела от этого как сыр с плесенью, и она ударила свою служанку за то, что та сказала об этом, да так сильно, что бедная девушка отлетела и ударилась головой о зеркальную стену и разбила ее — очень дурной знак, но все разошлись во мнениях, для кого это дурной знак: для де ля Турей, служанки или де Перпиньян.

«Птицы, — сонно думала Джоан, потягивая вино. — Они похожи на веселых крошечных птичек на дереве, чирикающих все разом».

— Дурной знак для белошвейки, сшившей платье для де Перпиньян, — сказал Майкл, и слабая улыбка тронула его губы. — Когда де ля Турей выяснит, кто это. — Его глаза направились на Джоан, сидевшую с вилкой — настоящей вилкой, да еще из серебра! — в руке; ее рот был приоткрыт от стараний следить за беседой.

— Сестра Джоан — то есть сестра Грегори, — простите, что я оставил вас одну. Если вы достаточно поели, вы не хотите принять ванну, прежде чем я отвезу вас в монастырь?

Он уже приподнялся, протянул руку за звонком, и не успела она опомниться, как одна из служанок потащила ее наверх, ловко раздела и, сморщив нос от запаха снятой одежды, завернула Джоан в халат из потрясающего зеленого шелка, легкого как воздух, втолкнула в маленькую комнату, отделанную камнем, с медной ванной и потом исчезла, проговорив что-то, из чего Джоан уловила лишь слово «eau» — «вода».

Она сидела на деревянном стуле, прижимая халат к голому телу, а ее голова кружилась от выпитого вина. Она закрыла глаза и вздохнула полной грудью, пытаясь настроиться на молитву. Господь, он всюду, заверила она себя, но смутилась при мысли о том, что он сейчас тут с ней, в парижской ванной. Она еще крепче закрыла глаза и решительно начала читать молитвы по четкам, начав с «Тайны радостные».

Она закончила «Посещение Девой Марией святой Елисаветы» и только тогда немного пришла в себя. Первый день в Париже оказался совсем не таким, как она ожидала. Но все же ей надо что-то написать домой маме, непременно. Если в монастыре ей позволят писать письма.

Служанка вернулась с двумя огромными ведрами горячей воды и с чудовищным плеском опрокинула их в ванну. Следом за ней пришла еще одна, тоже с ведрами. Они подхватили Джоан, раздели и поставили в ванну, не успела она сказать первое слово «Воскресения Господа» для третьей декады.

Они говорили ей что-то по-французски, чего она не понимала, и показывали не очень понятные предметы. Она узнала маленький горшочек с мылом и показала на него, и одна из служанок тут же вылила воду ей на голову и принялась мыть ее волосы!

Она прощалась со своими волосами уже несколько месяцев, когда расчесывала их, смирившись с предстоящей потерей; то ли она сразу пожертвует ими, став новициаткой, или позже, уже послушницей, но все равно ясно, что с ними она расстанется. Шок от умелых и ловких пальцев, растиравших кожу на голове, чувственный восторг от теплой воды, лившейся по волосам, мягкая, влажная их тяжесть на груди — может, это Господь спрашивал, хорошо ли она все продумала? Знала ли она, с чем расстается?

Что ж, она знала. И она продумала. С другой стороны… она не могла остановить служанок, правда; это сочли бы за дурные манеры. Тепло воды и выпитое вино заставили кровь быстрее течь по венам; ей казалось, что ее разминают, словно ириску, растягивают, вытягивают, блестящую и падающую упругими петлями. Она закрыла глаза и пыталась припомнить, сколько «Аве Мария» ей надо прочесть в третьей декаде.

Лишь когда служанки подняли ее, розовую и распаренную, из ванны и завернули в удивительно огромное и пушистое полотенце, она резко вынырнула из своего чувственного транса. Холодный воздух напомнил ей, что вся эта роскошь — козни дьявола; наслаждаясь всем этим чревоугодием и грешным купанием, она совсем забыла про молодого мужчину, бедного, отчаявшегося грешника, который бросился в море.

Служанки ушли. Она тут же опустилась на колени на каменный пол и сбросила уютные полотенца, подставив в наказание свою голую кожу холодному воздуху.

— Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa,^[32] — шептала она, стуча кулаком в грудь в пароксизме боли и сожаления. Перед глазами был утонувший молодой парень, его тонкие каштановые волосы, прилипшие к щеке, полузакрытые незрячие глаза — о какой ужасной вещи он подумал, перед тем как прыгнуть в море, раз так закричал?

Она подумала о Майкле, о выражении его лица, когда он говорил о своей бедной жене — возможно, тот самоубийца потерял дорогого ему человека и не мог жить без него?

Ей надо было поговорить с ним. В этом была бесспорная, ужасная правда. Не имело значения, что она не знала, что сказать. Она должна была довериться Богу, и он послал бы ей слова, как сделал это, когда она говорила с Майклом.

— Прости меня, Отче! — страстно проговорила она вслух. — Пожалуйста, прости меня, дай мне силы!

Она предала того бедного парня. И себя. И Господа, который дал ей этот ужасный дар предвидения зря. И голоса…

— Почему вы не сказали мне? — воскликнула она. — Вам нечего и сказать в свое оправдание? — Вот, она принимала их за голоса ангелов, а они были лишь клочками тумана, проникавшими в ее голову, бессмысленными, бесполезными… бесполезными, как и она сама, ох, Господи Иисусе…

Она не знала, долго ли стояла так на коленях, голая, полупьяная, в слезах. Она слышала приглушенный, неодобрительный писк французских служанок, которые сунули головы в комнату и так же быстро отпрянули, но не удостоила их внимания. Она не знала, правильно ли молиться за бедного самоубийцу — ведь это смертный грех, конечно же, он попал прямо в ад. Но она не могла оставить его, не могла. Почему-то она чувствовала, что отвечала за него и так беззаботно позволила ему пасть… конечно же, Господь не сочтет его полностью виноватым, раз это она должна была присмотреть за ним.

Так она и молилась, со всей энергией тела, рассудка и духа просила о милосердии. О милосердии к этому парню, к маленькому Ронни и старому пьянице Ангусу, милосердии к бедному Майклу и душе Лили, его дорогой жены, и нерожденному ребенку. И о милосердии к себе самой, недостойному сосуду Божьего промысла.

— Я исправлюсь! — обещала она, шмыгая носом и вытирая его пушистым полотенцем. — Правда, исправлюсь. Я стану храбрее. Правда.

Майкл взял подсвечник у лакея, пожелал спокойной ночи и закрыл дверь. Он надеялся, что почти-сестра-Грегори удобно устроилась; ведь он распорядился, чтобы ее поместили в главной гостевой комнате. Он был уверен, что она хорошенько выспится. Он лукаво улыбнулся: непривыкшая к вину и явно нервничавшая в незнакомой компании, она выпила почти весь графин хереса, прежде чем он заметил, и сидела на углу с рассеянным взглядом и загадочной улыбкой, напомнившей ему картину, недавно увиденную им в Версале, которую дворецкий назвал тогда «Джоконда».

Конечно же, он не мог везти ее в монастырь в таком виде и отдал ее в руки горничных. Они обе глядели на нее с опаской, словно подвыпившая монахиня — особенно опасное существо.

Он и сам выпил немало в течение дня, особенно за обедом. Они с Шарлем беседовали и пили ромовый пунш. Не говорили ни о чем конкретно, просто он не хотел остаться один. Шарль позвал его в игровые комнаты — Шарль был отъявленным игроком, — но кротко принял его отказ и просто составил ему компанию.

Только он подумал о доброте Шарля, как пламя свечи на миг затрепетало и расплылось. Майкл заморгал и тряхнул головой, как оказалось, зря; его желудок взбунтовался, протестуя против такого неожиданного движения. Майкл еле успел донести его содержимое до ночного горшка. Избавившись от выпитого и съеденного, он без сил лег на пол и прижался щекой к холодным доскам.

Нет, конечно, он мог встать и дойти до кровати. Но он не мог смириться с мыслью о холодных, белых простынях, о таких круглых и гладких подушках, словно на них никогда не лежала голова Лили, а кровать никогда не знала тепла ее тела.

Слезы текли по его переносице и капали на пол. Послышался цокот коготков, из-под кровати вылез Плонплон, лизнул его в лицо и заскулил. Майкл сел, прислонившись плечом к кровати, с мопсом на одной руке, и потянулся к графину с портвейном, который оставил дворецкий — по его просьбе — рядом на столике.

Запах был ужасный. Ракоши закрыл нижнюю половину лица шерстяным шарфом, но вонь все равно просачивалась, липла к гортани, ему даже не помогало то, что он дышал ртом. Стараясь вдыхать как можно меньше воздуха, он осторожно пробирался по краю городского кладбища, светя себе под ноги узким лучом темного фонаря. Каменоломня находилась далеко от погоста, но при восточном ветре вонь долетала и туда.

Известняк не добывали здесь уже много лет; ходили слухи, что тут водилась нечистая сила. Так и было. Ракоши знал это точно. Чуждый религии — он был философом и естествоиспытателем, верил в силу разума, — он все-таки невольно перекрестился, ступая на ступени лестницы, которая вела вниз, в шахту, в зловещие недра каменоломни.

Но слухи о призраках, демонах и ходячих мертвецах, по крайней мере, отпугивали всех желающих исследовать странный свет, мерцавший в подземных штольнях каменоломни, если его вообще кто-либо замечал. Хотя на всякий случай… Ракоши раскрыл сумку из мешковины, все еще вонявшую крысами, и вытащил пучок уранинитовых факелов и шелковую клеенку, содержавшую несколько локтей ткани, пропитанной селитрой, солями поташа, голубого купороса, ярь-медянкой, маслом сурьмы и еще несколькими интересными веществами из его лаборатории.

Голубой купорос он нашел по запаху и плотно намотал ткань на головку одного факела, затем — тихонько насвистывая — сделал еще три факела, каждый пропитанный разными солями. Он любил эту часть ритуала, такую простую и удивительно прекрасную.

С минуту он постоял, прислушиваясь, но уже давно стемнело, и единственным шумом были сами звуки ночи — кваканье лягушек в далеких болотах возле кладбища и шелест весенней листвы. Несколько хибарок стояли в полумиле от него, и только в одной из дыры для дыма в крыше тускло мерцал огонь. Даже жаль, что никто, кроме него, не увидит этого. Он достал из упаковочного тряпья маленький глиняный тигель и коснулся углем факела, обмотанного тканью. Замигало крошечное зеленое пламя, словно змеиный язык, и тут же вспыхнул яркий шар призрачного цвета.

Он усмехнулся при виде такого зрелища, но нельзя было терять времени; факелы горят не вечно, надо сделать работу. Он привязал сумку к поясу и, держа в одной руке тихо потрескивавший зеленоватый огонь, стал спускаться в темноту.

Внизу он постоял у лестницы и глубоко вздохнул. Воздух был чистый, пыль осела. Тут давно никого не было. Тусклые белые стены отсвечивали под зеленым пламенем мягким, жутковатым светом; перед ним открылся зев штольни, черный, как душа убийцы. Даже хорошо зная это место, даже с факелом в руке, он все равно с трудом заставил себя войти.

«Может, смерть выглядит именно так?» — подумал он. Черная пустота, в которую ты входишь с крошечной крупицей веры в руке? Он сжал губы. Что ж, он делал это и раньше, хоть и не так долго. Но ему не нравилось, что в эти дни мысль о смерти постоянно сидела в уголках его сознания.

Штольня была широкая, тут могли идти рядом два человека, а кровля достаточно высокая. Грубо вырубленный известняк лежал в тени, и факел едва его касался. Боковые штольни были более узкими. Он стал считать штольни с левой стороны и невольно ускорил шаги, когда проходил четвертую. Там это и лежало, в боковом туннеле, поворот налево, потом еще налево — или это «widdershins», как это называют англичане, движение против часовой стрелки, против солнца? Он вспомнил, что так это называла Мелизанда, когда привела его сюда.

Шестая. Факел уже начал мигать, он вытащил из сумки другой и зажег от первого, а тот бросил на землю у входа в боковой туннель, оставив его гореть и дымиться, от дыма у него запершило в горле. Он знал дорогу, но даже при этом было полезно оставлять заметки тут, в царстве вечной ночи. В шахте были глубокие залы. В одном, дальнем, на стенах были странные рисунки несуществующих животных, изображенных с поразительной живостью, как будто они могли спрыгнуть со стены и убежать в любой момент. Иногда — редко — он проходил весь путь до потрохов земли, просто чтобы посмотреть на них.

Новый факел горел теплым светом природного огня, а белые стены теперь стали розоватыми, как и грубоватый рисунок на сюжет Благовещения в конце этого коридора. Ракоши не знал, чья рука создала рисунки, встречавшиеся в разных местах каменоломни — большинство были на религиозную тему, немногие подчеркнуто нет, — но все были полезными. В стене возле Благовещения было железное кольцо, и он вставил туда факел.

Повернись спиной к Благовещению, потом три шага… Он топнул ногой, вслушиваясь в слабое эхо, и нашел его. В сумке он принес совок и через считаные минуты откопал лист олова, закрывавший его тайник.

Тайник был квадратный, три фута шириной и три глубиной — всякий раз, глядя на этот совершенный куб, Ракоши испытывал удовлетворение, потому что любой алхимик был заодно и нумерологом. Тайник был обшит досками и заполнен наполовину, лежавшие там вещи были завернуты в мешковину или полотно, все они были такие, которые не понесешь открыто по улицам. Ему пришлось немного повозиться, развертывая и завертывая упаковку, пока он искал то, что ему нужно. Мадам Фабьен выставила жесткие, но справедливые условия: по двести экю в месяц сроком на четыре месяца за гарантированное эксклюзивное пользование услугами Мадлен.

Четырех месяцев наверняка хватит, размышлял он, нащупывая сквозь ткань круглые предметы. Вообще, он думал, что и одной ночи будет достаточно, но его мужская гордость отступала перед благоразумием ученого. И если даже… всегда существует шанс раннего выкидыша; он хотел быть уверенным, что ребенок будет, прежде чем выполнять новые эксперименты с пространством между временами. Если он будет знать, что часть его самого — кто-то с его странными способностями — останется, просто на всякий случай, в этом времени…

Он мог чувствовать это тут, где-то в давящей тьме за его спиной. Он понимал, что сейчас не мог это слышать; оно безмолвствовало, кроме дней солнцестояния и равноденствия, когда ты действительно входил в него… но он ощущал звук его своими костями, и поэтому его руки дрожали, когда он возился с тряпьем.

Блеск серебра, золота. Он выбрал две золотые табакерки, филигранное ожерелье и — после некоторых колебаний — маленький серебряный поднос. «Почему пустота не воздействует на металл?» — удивился он в тысячный раз. Действительно, если с тобой золото или серебро, тебе легче путешествовать во времени — или, по крайней мере, ему так казалось. Мелизанда говорила ему, что это так. Но драгоценные камни всегда разрушались в пути сквозь время, хотя и давали максимальный контроль и защиту.

Отчасти это было понятно; все знали, что самоцветы обладают специфической вибрацией, которая соотносится с небесными сферами, а сами сферы, конечно, влияют на землю. Как наверху, так и внизу. Но все же он не понимал, как вибрации влияли на пространство, портал… на это. Мысли об этом вызвали в нем желание, потребность потрогать их, убедить самого себя, и он отложил в сторону свертки, стал рыть в левом углу тайника, где, если нажать на определенную шляпку гвоздя, одна доска отделялась и плавно поворачивалась на шпинделях. Он сунул руку в темную щель, нащупал маленький замшевый мешочек, и, как только прикоснулся к нему, чувство неуверенности немедленно рассеялось.

Он развязал мешочек и высыпал на ладонь его разноцветное содержимое, сверкавшее в темной тени: яркую белизну бриллиантов, лавандовые и фиолетовые аметисты, золотое сияние топазов и цитринов. Достаточно?

Достаточно, чтобы перенестись назад, — это точно. Достаточно, чтобы с некоторой точностью управлять собой, выбрать, насколько далеко он окажется. Но достаточно ли, чтобы перенестись вперед?

Он взвесил на ладони сверкающую пригоршню и осторожно высыпал их назад. Нет, еще не пора. Но у него пока было время на поиски; он никуда не собирался как минимум четыре месяца. Пока он не убедится, что у Мадлен все хорошо и что она носит в своем чреве его ребенка.

— Джоан, — Майкл взял ее за локоть, удерживая, чтобы она не выпрыгнула из кареты. — Вы уверены? Ну, если вы не вполне чувствуете себя готовой, оставайтесь в моем доме, пока не…

— Я готова. — Она не глядела на него, а ее лицо было бледным, словно брусок свиного жира. — Пожалуйста, позвольте мне уйти.

Он с неохотой отпустил ее руку, но настоял, что пойдет с ней и позвонит в колокольчик у ворот, а там все объяснит привратнице. Но все это время он чувствовал, как она дрожала словно бланманже. Что это, страх или вполне понятные нервы? Он и сам чувствовал себя немного странно, ведь произошли такие перемены, начало новой жизни, так отличающейся от всего, что было прежде.

Привратница ушла за монахиней, отвечающей за новициаток, новеньких, и оставила их в маленьком дворике возле ворот. Оттуда он видел освещенный солнцем двор с аркадой вдоль дальней стороны, а справа обширный сад и огород. Слева высилось здание больницы, которую содержал орден, а за ним другие монастырские постройки. Место красивое, подумал он, надеясь, что ее страхи рассеятся при виде такого благолепия.

Она всхлипнула. Он встревожился, увидев, что по ее щекам текло что-то, похожее на слезы.

— Джоан, — тихо сказал он и протянул ей свой свежий носовой платок. — Не бойтесь. Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной в любое время, и я приеду. И насчет писем я говорил серьезно.

Он хотел добавить что-то еще, но тут вернулась привратница с сестрой Евстасией, которая встретила Джоан с материнской добротой. Кажется, это утешило девушку, потому что она всхлипнула, выпрямилась и, сунув руку в карман, вынула маленький, сложенный квадратик, очевидно, заботливо сохраненный во время поездки.

— J’ai une lettre,^[33] — сказала она на неуверенном французском. — Pour Madame le… pour… мать-настоятельница? — еле слышно сказала она. — Мать Хильдегарда?

— Oui?^[34] — Сестра Евстасия взяла записку с такой же бережностью, с какой она была отдана.

— Это от… нее, — сказала Джоан Майклу. У нее иссяк запас французских слов. Она по-прежнему не смотрела на него. — От папиной… э-э… жены. Ну, вы знаете. Клэр.

— Господи Иисусе! — выпалил Майкл, заставив привратницу и сестру Евстасию с укором посмотреть на него.

— Она сказала, что была подругой матери Хильдегарды. И если она еще жива… — Она бросила взгляд на сестру Евстасию, вероятно, понимавшую ее слова.

— О, мать Хильдегарда, конечно, жива, — заверила она Джоан по-английски. — И ей, несомненно, будет интересно поговорить с вами. — Она сунула записку в свой вместительный карман и протянула руку. — Итак, моя дорогая девочка, если вы готовы…

— Je suis prêt,^[35] — ответила Джоан дрожащим голосом, но с достоинством. Так Джоан Маккимми из Балриггана вошла в ворота монастыря Ангелов, сжимая в кулаке чистый носовой платок Майкла Мюррея и ощущая запах душистого мыла его умершей жены.

Майкл отпустил карету и беспокойно бродил по городу. Ему не хотелось возвращаться домой. Он надеялся, что монахини будут добры к Джоан, надеялся, что она приняла верное решение.

Конечно, утешал он себя, какое-то время она еще не будет монахиней. Он не знал, сколько проходило времени от поступления в монастырь до пострига в монахини, когда произносился обет бедности, целомудрия и послушания, но уж не меньше нескольких лет. У нее еще будет время убедиться, что она хочет этого. И она была, по крайней мере, в безопасном месте. Взгляд, полный ужаса и огорчения, который она бросила через ворота монастыря, все еще преследовал его. Он шел к реке, где вечерний свет отражался в воде словно в бронзовом зеркале. Рыбаки устали, дневные крики затихли. При таком освещении отражение лодок, скользивших домой, казалось более реальным, чем сами лодки.

Он удивился тому письму и гадал, имело ли оно какое-то отношение к огорченному состоянию Джоан. Он и не знал, что жена его дяди была как-то связана с монастырем Ангелов — хотя теперь он порылся в памяти и вспомнил, как Джаред упоминал, что дядя Джейми недолго, еще до Восстания, работал в Париже в винной торговле. Он предположил, что Клэр тогда, возможно, и познакомилась с матерью Хильдегардой… но все это было еще до его рождения.

При мысли о Клэр он ощутил странное тепло; вообще-то он не мог думать о ней как о своей тетке, хотя она была ею. Он провел с ней в Лаллиброхе не так много времени — но не мог забыть тот момент, когда она встретила его в дверях, одна. Кратко поздоровалась и, повинуясь импульсу, обняла. И он мгновенно почувствовал облегчение, словно она сняла тяжесть с его сердца. Или, может, вскрыла нарыв в его душе, как могла вскрыть на его заднице.

При мысли об этом он невольно улыбнулся. Он не знал, кто она — в Лаллиброхе кто-то считал ее ведьмой, а кто-то ангелом, но в большинстве мнения осторожно склонялись к определениям «фейри» — «фея», поскольку Старый народец был опасным, и все старались не говорить о нем слишком много, — но она ему нравилась. Отцу и Молодому Йену тоже, а это много значило. И дяде Джейми, конечно, — хотя все говорили, что дядя Джейми околдован. Майкл усмехнулся. Эге, если любить собственную жену было следствием колдовства.

Если бы кто-нибудь за пределами их семьи знал, что она им говорила… Он прогнал эту мысль. Этого он не мог забыть, но думать не хотел. Про кровь, текущую по сточным канавам Парижа. Он невольно посмотрел вниз, но канавы были полны обычным ассортиментом отбросов, дохлыми крысами и кусками пищи, слишком испорченными, чтобы на них позарились даже уличные попрошайки.

Он шел, медленно пробираясь по многолюдным улицам, мимо Нотр-Дама и Тюильри. Если он много ходил, то иногда ему удавалось заснуть без дюжины бокалов вина.

Он вздохнул и, работая локтями, пробрался сквозь группу бродячих музыкантов, толпившихся у таверны, потом повернул к рю Тремулен. В иные дни его голова была похожа на тропу среди ежевики: колючки впивались в него, куда бы он ни повернул, и невозможно было выбраться из зарослей.

Париж — небольшой город, но сложный, в нем есть места, где всегда можно погулять. Майкл пересек площадь Согласия, думая о том, что говорила им Клэр, и мысленно видя высокую тень от ужасной машины.

Джоан обедала рядом с матерью Хильдегардой, такой древней и святой, что девушка боялась даже дышать слишком сильно, а то вдруг преподобная мать-настоятельница рассыплется на крошки словно черствый круассан и душа ее полетит на небо прямо у нее на глазах. Впрочем, мать Хильдегарда невероятно обрадовалась письму, которое привезла Джоан, у нее даже слегка порозовело лицо.

— От моей… э-э… — Святые Марфа, Мария и Лазарь, как по-французски «мачеха»? — Э-э… жена моего… — Не знала она и как перевести «отчим»! — Жена моего отца, — нерешительно закончила она.

— Ты дочка моей милой подруги Клэр! — воскликнула монахиня. — И как она поживает?

— Бонни, э-э… то есть bon, когда я видела ее в последний раз, — ответила Джоан и потом попыталась что-то объяснить, но вокруг нее все говорили очень быстро по-французски, и она замолчала и взяла бокал вина, который предложила ей мать Хильдегарда. Так она станет пьяницей задолго до того, как примет постриг, подумала она и, пытаясь спрятать свое покрасневшее лицо, нагнулась и погладила крошечную собачку настоятельницы, пушистое, добродушное существо цвета жженого сахара по кличке Бутон.

Благодаря то ли вину, то ли доброте настоятельницы она немного успокоилась. Мать Хильдегарда приветствовала ее в общине и в конце трапезы поцеловала в лоб, а потом отправила с сестрой Евстасией осматривать монастырь.

И вот она лежала на узкой кровати в дортуаре, слушая дыхание дюжины других новициаток. Ей казалось, что она в коровнике — такой же теплый, влажный воздух, только без запаха навоза. Ее глаза наполнились слезами, когда внезапно и живо ей представился их каменный коровник в Балриггане. Но она прогнала слезы и плотно сжала губы. Несколько девушек тихонько рыдали, тоскуя по дому и семье, но она не хотела быть такой, как они. Она была старше многих из них — некоторым было не больше четырнадцати, — и она обещала Господу, что будет держаться.

День прошел неплохо. Сестра Евстасия была очень добра. Она провела ее и парочку других новеньких по территории монастыря, показала большой сад с лекарственными травами, фруктами и овощами для кухни, храм, где шесть раз в день служили молебны плюс мессу по утрам, хлевы и кухни, где они будут поочередно работать, и большую больницу Ангелов — главное место трудов в монастыре. Они видели больницу только снаружи, внутрь они пойдут завтра, когда сестра Мари-Амадеус объяснит им их обязанности.

Это было нелегко, конечно, — все-таки она понимала только половину того, что ей говорили люди, и была уверена по выражению их лиц, что они понимали еще меньше из того, что она пыталась им сказать, — но замечательно. Ей нравились духовная дисциплина, часы молитвы с ощущением покоя и единения, которое нисходило на сестер, когда они вместе пели и молились. Нравились строгая красота храма, потрясающая элегантностью, тяжелые линии гранита и грация резьбы по дереву, легкий запах ладана в воздухе, словно дыхание ангелов.

Новициатки молились вместе со всеми, только не пели. Их будут учить музыке — как чудесно! В юности мать Хильдегарда была, по слухам, знаменитой музыкантшей и считала музыку одной из самых важных форм молитвы.

Мысль о новых вещах, которые она увидела, и о тех, что еще предстояло увидеть, отвлекли ее — чуточку — от воспоминаний о голосе матери, о ветре с пустоши, о… Она торопливо прогнала такие мысли и взяла в руки новые четки, тяжелые, с гладкими деревянными бусинами, приятные на ощупь и успокаивающие.

Самое главное, тут был покой. Она совсем не слышала голоса, не видела ничего странного или тревожащего. Она была не настолько дурочкой, чтобы поверить, что она избавилась от своего опасного дара, но, по крайней мере, тут ей могли помочь, если… когда… все это вернется.

И по крайней мере, она уже знала достаточно латынь, чтобы правильно произносить святые молитвы. Ее тут научили.

— Ave, Maria, — прошептала она, — gratia plena, Dominus tecum,^[36] — и закрыла глаза. Тоска по дому затихла, когда четки медленно и бесшумно заскользили под ее пальцами.

На следующий день

Майкл Мюррей стоял в проходе винного склада, страдая от жестокого похмелья. Он проснулся с ужасной мигренью, потому что выпил накануне много всего на пустой желудок, и хотя головная боль уже отступила и лишь слабо пульсировала в затылке, ему все равно казалось, будто его растоптали и бросили умирать. Его кузен Джаред, владелец «Фрэзер et Cie», поглядел на него холодным взглядом бывалого человека, покачал головой, вздохнул, но ничего не сказал, лишь забрал список из его бесчувственных пальцев и стал считать сам.

Лучше бы уж Джаред упрекнул его. Все жалели его, ходили вокруг него на цыпочках. И словно мокрая повязка на рану, их забота лишь растравляла боль от потери Лили. Появление Леонии тоже не помогало — да, она была очень похожа на Лили внешне, но по характеру совсем другая. Она говорила, что они должны поддерживать и утешать друг друга, что она будет часто приезжать в его дом. А ему на самом деле хотелось, чтобы она просто исчезла, хотя он и стыдился такой мысли.

— Как там маленькая монахиня? — Голос Джареда, как всегда, сухой и деловитый, вырвал его из терзающих и туманных мыслей. — Ты проводил ее в монастырь? Все нормально?

— Угу. Ну… угу. Более-менее. — Майкл выдавил из себя слабую улыбку. Этим утром ему не слишком хотелось думать и о сестре Грегори.

— Что ты дал ей с собой? — Джаред протянул список Умберто, итальянцу, отвечавшему за этот склад, и пристально посмотрел на Майкла. — Надеюсь, не новую риоху, которая у тебя не пошла?

— А-а… нет. — Майкл старался сфокусировать внимание. У него кружилась голова от фруктовых испарений из бочек, в которых зрело вино. — Я пил мозель. В основном. И чуточку ромового пунша.

— О, понятно. — Старческие губы Джареда скривились. — Разве я не говорил тебе, чтоб ты не мешал вино с ромом?

— Ну, говорил раз двести, не больше. — Джаред шел по узкому проходу, и Майкл волей-неволей поспевал за ним. По обе стороны от них громоздились до потолка бочки.

— Ром — демон. А виски — виртуозное утешение, — изрек Джаред, останавливаясь возле стеллажа с небольшими черными бочонками. — Если виски хорошо сделано, оно никогда тебя не подведет. Кстати… — он постучал по донышку одного бочонка, и он издал резонирующий и глубокий звук «туннк», говоривший, что бочонок полон, — что это? Он прибыл из доков сегодня утром.

— О, ай… — Майкл подавил отрыжку и болезненно улыбнулся. — Это, кузен, uisge baugh, в память о моем отце. Йен Аластер Роберт Маклеод Мюррей и дядя Джейми сделали его зимой. Они решили, что тебе понравится маленький бочонок для твоего персонального употребления.

Джаред поднял брови и бросил искоса быстрый взгляд на Майкла. Потом повернулся и посмотрел на бочонок, нагнулся и понюхал паз между крышкой и клепками.

— Я пробовал, — заверил его Майкл. — Не думаю, что ты отравишься. Но, пожалуй, его не мешает выдержать пару годков.

Джаред издал странный звук горлом, а его рука нежно погладила выпуклый бок бочонка. Так он постоял пару мгновений, словно молился, потом внезапно повернулся и обнял Майкла. Он хрипло дышал, охваченный горем. Он был на годы старше, чем отец Майкла и дядя Джейми, и знал обоих всю их жизнь.

— Мне жалко твоего отца, парень, — буркнул он и отпустил Майкла, похлопав его по плечу. Посмотрел на бочонок и горько вздохнул. — Скажу тебе, что виски получится отменное. — Он замолк, медленно дыша, потом кивнул, словно принял какое-то решение.

— Я тут вот что придумал, a charaid, дружище. После того как ты уехал в Шотландию, я все думал и прикидывал, и теперь, когда у нас родственница в монастыре, так сказать… Пойдем со мной в контору, и я расскажу тебе.

На улице было холодно, но в мастерской ювелира уютно, словно в чреве матери: фарфоровая печь пульсировала от жара, на стенах висели вязаные шерстяные драпировки. Ракоши поскорее развязал шерстяной шарф. Нельзя потеть в помещении: пот охлаждал, но когда ты снова выходил на улицу, то сразу понимал, что в лучшем случае у тебя будет грипп, а в худшем плеврит или пневмония.

Сам Розенвальд был в комфортной рубашке и сюртуке, но даже без парика — его голый череп согревал лиловый тюрбан. Короткие пальцы ювелира гладили изгибы подноса из восьми лепестков, перевернули его — и замерли. Ракоши почувствовал спиной холодок опасности и принял непринужденный, уверенный в себе вид.

— Могу я вас спросить, месье, откуда у вас эта вещь? — Розенвальд поднял на него глаза, но на лице старого ювелира не было и следа обвинения — только осторожный восторг.

— Наследство, — ответил Ракоши с серьезным и невинным видом. — Мне оставила его старая тетка — и еще несколько других вещиц. А что, поднос стоит больше, чем серебро, из которого он сделан?

Ювелир раскрыл рот, потом закрыл и посмотрел на Ракоши. «Интересно, честный ли он? — с интересом подумал Ракоши. — Он уже сказал мне, что это нечто особенное. Объяснит ли он мне почему, в надежде получить и другие предметы? Или солжет, чтобы купить поднос подешевле?» У Розенвальда была хорошая репутация, но ведь он еврей.

— Поль де Ламери, — с пиететом пояснил Розенвальд, проведя указательным пальцем по авторскому клейму. — Это изделие Поля де Ламери.

По позвоночнику Ракоши пробежал ужас. Merde!^[37] Он принес на продажу не ту вещь!

— Правда? — спросил он, изображая любопытство. — Это что-то означает?

«Это означает, что я идиот», — подумал он и был уже готов выхватить у ювелира поднос и убежать. Но старик унес его под лампу, чтобы рассмотреть внимательнее.

— Де Ламери был одним из лучших ювелиров, работавших в Лондоне — возможно, и в мире, — пробормотал Розенвальд, словно говорил сам с собой.

— В самом деле? — вежливо отозвался Ракоши. Он все-таки вспотел. Nom d’une pipe! Черт побери! Впрочем, постой — Розенвальд сказал «был». Значит, де Ламери умер, слава те господи! Возможно, герцог Сандрингем, у которого я украл поднос, тоже умер? И он с облегчением перевел дух.

Он никогда не продавал что-либо приметное в течение ста лет после его приобретения — таков был его принцип. Он выиграл другой поднос в карты у богатого купца в Нидерландах в 1630 году, а этот украл в 1745 году — слишком недавно, чтобы не волноваться. И все же…

Его размышления прервал звон серебряного колокольчика над дверью: вошел молодой мужчина и снял шляпу, обнажив темно-рыжие волосы. Одет он был à la mode и обратился к ювелиру на превосходном французском с парижским акцентом, но на француза он не был похож. Длинноносый, с чуть раскосыми глазами. Лицо казалось знакомым, но все же Ракоши был уверен, что никогда прежде не видел этого человека.

— Пожалуйста, сэр, продолжайте, — сказал с вежливым поклоном молодой человек. — Я не хотел вас прерывать.

— Нет-нет, — ответил Ракоши, шагнув вперед, и показал мужчине на стойку ювелира! — Мы с месье Розенвальдом просто обсуждали стоимость этой вещицы. Мне еще надо подумать. — Он протянул руку и схватил поднос, почувствовав себя немного лучше. Он колебался: если он решит, что продавать поднос слишком рискованно, то сможет спокойно уйти, пока Розенвальд будет заниматься с рыжеволосым мужчиной.

Казалось, еврей удивился, но после секундного замешательства кивнул и повернулся к молодому человеку, который представился как Майкл Мюррей, виноторговец, партнер в «Фрэзер et Cie».

— Я полагаю, что вы знакомы с моим кузеном Джаредом Фрэзером?

Круглое лицо Розенвальда немедленно просияло.

— О, разумеется, сэр! Человек с самым изысканным вкусом и острым глазом. Я сделал по его заказу кувшин для вина с мотивом из подсолнухов, еще и года не прошло!

— Я знаю, — улыбнулся молодой человек; от улыбки его глаза прищурились, а на щеках появились морщинки, и в мозгу Ракоши снова зазвенел колокольчик узнавания. Но услышанное имя ничего ему не говорило — только лицо, да и то смутно. — У моего дяди есть еще один заказ, если вы не возражаете.

— Я никогда не отказываюсь от честной работы, месье. — Судя по удовольствию на румяном лице ювелира, честная работа, да еще хорошо оплаченная, его вполне устраивала.

— Что ж, тогда — позвольте? — Молодой человек вынул из кармана сложенный лист бумаги, но при этом посмотрел на Ракоши, вопросительно подняв брови. Ракоши кивнул ему, чтобы тот продолжал, а сам стал разглядывать музыкальный ящик, стоявший в комнате — массивный предмет величиной с коровью голову, украшенный почти обнаженной нимфой, одетой в легчайшую золотую тунику и танцующую на грибах и цветах в компании с большой лягушкой.

— Потир,^[38] — объяснял Мюррей, положив бумагу на стойку. Краем глаза Ракоши увидел на нем список имен. — Это дар в храм монастыря Ангелов в память о моем покойном отце. Моя молодая кузина только что ушла в этот монастырь, — сообщил он. — Поэтому месье Фрэзер счел это место самым подходящим.

— Превосходный выбор. — Розенвальд взял список. — И вы хотите, чтобы на потире были написаны все эти имена?

— Да, если вы сможете.

— Месье! — Розенвальд обиженно всплеснул руками, ведь была задета его профессиональная честь. — Это дети вашего отца?

— Да, в самом низу. — Мюррей склонился над стойкой и, водя пальцем по строчкам, медленно и внятно прочел иностранные имена. — Наверху имена моих родителей: Йен Аластер Роберт Маклеод Мюррей и Джанет Флора Арабелла Фрэзер Мюррей. А теперь я — то есть мы — хотим вставить еще эти два имени: Джеймс Александер Малкольм Маккензи Фрэзер и Клэр Элизабет Бошан Фрэзер. Это мои дядя и тетя. Дядя был очень дружен с моим отцом, — пояснил он. — Почти как брат.

Он продолжал говорить что-то еще, но Ракоши не слушал. Он схватился за край стойки, в глазах у него все замелькало, даже показалось, что нимфа усмехнулась ему.

Клэр Фрэзер. Так звали ту женщину, а ее муж, Джеймс, был родом из Шотландии. Так вот кого напомнил ему этот молодой мужчина, хотя тот был не таким видным, как… Но La Dame Blanche!^[39] Это была она, точно она.

И в следующее мгновение ювелир подтвердил это, резко отпрянув от листа с именами, словно одно из них могло выпрыгнуть из строки и укусить его.

— Это имя… принадлежит вашей тетке? А она и ваш дядя жили когда-нибудь в Париже?

— Да, — ответил Мюррей, слегка удивившись. — Может, лет тридцать назад — но совсем недолго. Вы знали ее?

— Э-э, не скажу, что я был лично знаком, — ответил Розенвальд с хитрой улыбкой. — Но она была… известна в городе. Люди называли ее La Dame Blanche.

Мюррей заморгал, явно удивленный.

— Правда? — Он выглядел скорее огорченным.

— Да, но это было очень давно, — поспешно проговорил Розенвальд, явно подумав, что сказал лишнее. Он махнул рукой на заднюю комнату: — Минуточку, месье. Вообще-то, у меня уже есть потир, не желаете ли взглянуть? И еще дискос.^[40] Если вы возьмете обе вещи, мы можем договориться о скидке. Они делались для клиента, который неожиданно скончался, я тогда еще не успел закончить потир, так что там почти нет декора — много места для имен. Может, мы напишем хм… ваших дядю и тетю на дискосе?

Мюррей кивнул, заинтересовавшись, и, следуя жесту Розенвальда, обогнул стойку и прошел за стариком в заднюю комнату. Ракоши сунул поднос из восьми лепестков под мышку и тихо вышел. В его голове роились бесчисленные вопросы.

Джаред поглядел на Майкла, покачал головой и склонился над своей тарелкой.

— Я не пьян! — выпалил Майкл и опустил пылающее лицо. Но даже так он чувствовал, как глаза кузена сверлили его макушку.

— Сейчас нет. — Голос Джареда звучал спокойно, почти ласково, в нем не слышалось обвинений. — Но ты напился накануне. Ты не прикоснулся к обеду, да и лицо у тебя будто испорченный воск.

— Я… — Слова застряли в его глотке. Угри под чесночным соусом. Запах от этого кушанья. Он вскочил со стула, не зная, то ли его стошнит, то ли из его глаз хлынут слезы.

— У меня нет аппетита, кузен, — с трудом проговорил он и отвернулся. — Прости.

Он хотел уйти, но колебался слишком долго, ему не хотелось подниматься в спальню, где больше нет Лили, но и не хотелось выбегать на улицу, чтобы не показаться вздорным. Джаред встал и с решительным видом подошел к нему.

— Я и сам не слишком голоден, a charaid, дружище, — сказал Джаред, взяв его под руку. — Пойдем, посиди со мной немного, выпьешь. Это успокоит твою душу.

Ему не очень хотелось, но больше он ничего не мог придумать и через несколько минут уже сидел перед душистым огнем, в котором потрескивали поленья из старых яблонь, с бокалом отцовского виски, и тепло от обеих приятностей растворяло стеснение в его груди и глотке. Он понимал, что это не лечило его горе, но зато позволяло ему дышать.

— Хорошая штука, — сказал Джаред, осторожно, но одобрительно нюхая виски. — Даже в таком виде, без выдержки. А уж через пару лет вообще будет чудо.

— Угу. Дядя Джейми знает в этом толк. Он сказал, что много раз делал виски в Америке.

Джаред засмеялся.

— Твой дядя Джейми всегда знает свое дело, — сказал он. — Вот только это знание не спасает его от неприятностей. — Он поерзал, устраиваясь поудобнее в своем старом кожаном кресле. — Если бы не восстание, он скорее всего остался бы тут, со мной. Да-а… — Старик вздохнул с сожалением и поднял свой бокал, рассматривая его содержимое. Жидкость все еще была почти такая же светлая, как вода — ее выдерживали лишь несколько месяцев, — но у нее был чуть вязкий вид хорошего, крепкого спирта, словно она могла ненароком выползти из бокала.

— Если бы он остался, тогда меня, думаю, тут бы не было, — сухо заметил Майкл.

Джаред удивленно посмотрел на него.

— Ох! Я вовсе не имел в виду, что ты плохая замена для Джейми, парень. — Он лукаво улыбнулся, и у него увлажнились глаза. — Вовсе нет. Ты самое лучшее, что у меня было. Ты и милая малышка Лили и… — Он кашлянул. — Я… ну, я не могу сказать что-либо, что может помочь, ясное дело. Но… так будет не всегда.

— Не всегда? — уныло пробормотал Майкл. — Что ж, посмотрим. — Между ними повисло молчание, нарушавшееся только шипением и потрескиванием огня. Упоминание Лили было для него болезненным, словно когти совы впивались в его грудную клетку, и он сделал большой глоток виски, чтобы заглушить боль. Может, Джаред был прав, посоветовав ему именно виски. Оно помогало, но недостаточно. И его действие длилось недолго. Он устал просыпаться с горем и головной болью.

Прогнав мысли о Лили, он заставил себя переключиться на дядю Джейми. Он тоже потерял жену, и это, судя по всему, что Майкл видел потом, разорвало пополам его душу. Потом она вернулась к нему, и он преобразился. Но в промежутке… он выдержал. Он нашел способ выжить.

Мысль о тете Клэр принесла ему легкое утешение: сейчас он старался не думать о том, что она сказала семье, кем была и где пропадала те двадцать лет, когда исчезла. Братья и сестры говорили потом между собой об этом. Молодой Джейми и Китти не поверили ни одному слову, Мэгги и Дженет сомневались — но Молодой Йен верил всему, и это много значило для Майкла. А она глядела на него — прямо на него, — когда рассказывала, что случится в Париже. И сейчас, вспоминая, он испытывал такой же легкий трепет ужаса. «Террор. Вот как это будет называться и вот что будет. Людей будут арестовывать без вины и обезглавливать на площади Согласия. Улицы обагрятся кровью, и никто — никто — не будет в безопасности».

Он взглянул на кузена. Джаред был старый человек, но все еще достаточно крепкий. Майкл понимал, что он ни за что не сможет убедить Джареда покинуть Париж и продать свой бизнес. Но пока еще остается какое-то время — если тетя Клэр была права. Не нужно сейчас об этом думать. Но она, кажется, так уверенно, словно ясновидящая, говорила обо всем, словно смотрела на все случившееся уже из более позднего, безопасного времени.

И все же она вернулась из того безопасного времени, чтобы снова быть с дядей Джейми.

Тут его посетила безумная фантазия, что Лили не умерла, а лишь улетела в далекое время. Он не мог ее видеть, прикасаться к ней, но знал, что она жива и что-то делает… может, именно такая вера, уверенность и помогли дяде Джейми держаться. Он с трудом сглотнул.

— Джаред, — сказал он, прочистив глотку. — Что ты думаешь о тете Клэр? Когда она жила тут?

Джаред удивился, но опустил бокал на колено и в раздумье выпятил губы.

— Она была красавицей, скажу я тебе, — ответил он. — Очень красивая. А язык как бритва, если она выступала против чего-то. И она умела убеждать. — Он кивнул дважды, словно что-то вспоминая, и внезапно усмехнулся. — Здорово умела убеждать!

— Правда? Ювелир — ну, Розенвальд, ты знаешь — упомянул о ней, когда я пришел заказать потир, и он увидел ее имя на листе бумаги. Он назвал ее La Dame Blanche. — Последняя фраза звучала не как вопрос, но он все же слегка добавил вопросительную интонацию, и Джаред кивнул, а легкая улыбка превратилась в широкую ухмылку.

— О, угу, я помню! Так назвал ее Джейми. Она временами оказывалась без него в опасных местах — ты сам знаешь, какие бывают негодяи и что могло случиться, — и он пустил слух, что она La Dame Blanche. Ты знаешь ведь про Белую Леди, да?

Майкл торопливо перекрестился, Джаред последовал его примеру и кивнул:

— Угу, вот так. Чтобы какой-нибудь мерзавец, задумавший нехорошее, дважды подумал. Белая Леди может лишить зрения или сделать пустой мошонку, да и еще много чего, если захочет. И я буду последним, кто скажет, что Клэр Фрэзер не могла бы это сделать, если бы захотела. — Джаред, задумавшись, поднес к губам бокал, сделал слишком большой глоток и закашлялся, прыснув каплями мемориального виски на пол.

Майкл засмеялся, к собственному ужасу.

Джаред вытер губы, все еще откашливаясь, потом выпрямился и поднял бокал, где еще осталось немного.

— За твоего отца. Slainte mhath! Будем здоровы!

— Slainte! Будем! — эхом отозвался Майкл и допил остаток. Потом решительно поставил пустой бокал и встал. Сегодня он больше не будет пить.

— Oidhche mhath, mo brathair-athar no mathar. Доброй ночи, кузен!

— Доброй ночи, парень, — сказал Джаред. Дрова в камине уже догорали, но все еще отбрасывали теплый, красноватый свет на лицо старика. — До свидания.

На следующий вечер

Майкл несколько раз ронял ключ, прежде чем наконец сумел повернуть его в старинном замке. Он не был пьян, после ужина с бокалом вина он больше не выпил ни капли. Вместо этого он прогулялся по всему городу в обществе лишь своих собственных мыслей. Все его тело дрожало от усталости, но зато он был уверен, что сможет заснуть. По его приказу Жан-Батист не закрыл дверь на засов, но один из лакеев растянулся на кушетке в вестибюле и храпел. Майкл слабо улыбнулся.

— Закрой дверь на засов и ступай к себе, Альфонс, — прошептал он, наклонившись, и потряс парня за плечо. Лакей пошевелился и всхрапнул, но Майкл не стал ждать, когда тот проснется. На лестничной площадке горела крошечная масляная лампа, круглый стеклянный шар в ярких красках Мурано. Лампа стояла там уже много лет, с первого дня, когда он приехал из Шотландии к Джареду, ее вид успокоил его, и он устремил свое усталое тело к широкой, темной лестнице.

По ночам, как это водится во всех старых домах, их дом потрескивал и разговаривал сам с собой. Хотя сегодня он молчал: тяжелая крыша с медными швами остыла, массивные стропила уснули.

Майкл снял с себя одежду и голый забрался в постель. Кружилась голова. Несмотря на усталость, его тело пульсировало, ноги дергались как у насаженной на вертел лягушки. Наконец он расслабился и нырнул в кипящий котел ожидавших его сновидений.

Конечно, она была там. Смеялась, играла со своей смешной собачкой. Гладила его по лицу, шее, ладонью, полной желания, прижималась всем телом ближе и ближе. Потом они оказались в постели, холодный ветер шевелил легкие занавески, слишком холодный, он замерз, но потом ее тепло приблизилось, прижалось к нему. Он страшно хотел ее, но одновременно боялся. Она была ужасно знакомой и ужасно чужой — и такая смесь вызывала в нем восторг.

Он потянулся к ней, но понял, что не мог поднять руку, не мог пошевелиться. И все-таки она была рядом, медленно извиваясь от желания, жадная и соблазнительная. Как водится в снах, он был одновременно перед ней, за ней, дотрагивался до нее и смотрел издали. Отсвет свечи на обнаженной груди, тени на пышных ягодицах, на откинутой белой простыне, одна нога, округлая и крепкая, выдвинулась вперед, мягко раздвинув его ноги. Мягко и требовательно.

Она свернулась за его спиной, целовала затылок, шею, и он потянулся, желая потрогать ее, но руки были тяжелые, неловкие, они беспомощно скользили по ней. Зато ее руки были решительные, более чем решительные — она взяла его за член и ласкала его. Ее рука работала быстро и жестко. Он брыкался, выгибал спину и внезапно освободился из трясины сна. Она ослабила хватку, пыталась отодвинуться, но он накрыл своей рукой ее руку и с радостной свирепостью быстро двигал их вверх и вниз, исходя конвульсиями, выбрасывая горячие, густые струи на свой живот, на сцепленные пальцы.

Она фыркнула от отвращения, он открыл глаза и увидел жуткую, как у горгульи, пасть, полную крошечных, острых зубов, и пару огромных выпученных глаз. Он взвизгнул.

Мопс соскочил на пол и стал с истеричным лаем носиться по комнате. За ним лежало чье-то тело. Майкл соскочил с кровати, запутался во влажных, липких простынях, споткнулся и в панике упал.

— Господи, господи, господи!

Стоя на коленях, он задыхался, тер ладонями лицо, тряс головой. И никак не мог понять, что все это значило. Не мог.

— Лили, — причитал он. — Лили!

Но заливавшаяся слезами женщина в его постели была не Лили. Он понял это и застонал от мучительного страдания новой потери.

— О, господи!

— Майкл, Майкл, пожалуйста, пожалуйста, прости меня!

— Ты… что… ради бога…

Леония бурно рыдала, протягивая к нему руки.

— Я не могла сдержаться. Я так одинока. Я так хотела тебя!

Плонплон перестал лаять и теперь подбежал к Майклу и нюхал его голую спину, обдавая ее взрывами горячего, влажного дыхания.

— Va-t’en! Уходи!

Песик попятился и снова залаял, выпучив глаза от обиды.

Не в силах найти слова, подходящие к ситуации, он схватил Плонплона и закутал его в простыню, чтобы не слышать его лая. Потом, пошатываясь, встал на ноги, все еще держа извивавшуюся собаку.

— Я… — начал он. — Ты… я имел в виду… о Господи Иисусе! — Он наклонился и осторожно поставил собачку на кровать. Плонплон мгновенно выпутался из простыни, бросился к Леонии и трепетно лизнул ее. Майкл уже думал о том, что надо отдать ей песика после смерти Лили, но почему-то это казалось ему предательством по отношению к прежней его хозяйке. При мысли об этом он был готов разрыдаться.

— Я не могу, — сказал он просто. — Никак не могу. Ты ступай спать, дева. Мы поговорим об этом позже, ладно?

Он вышел, осторожно ступая, словно очень пьяный, и осторожно закрыл за собой дверь. Прошел по коридору к главной лестнице и лишь там сообразил, что он голый. Он остановился там, ничего не соображая, и глядел, как меркли цвета муранской лампы с наступлением рассвета. Наконец его увидел Роберт и, прибежав, закутал в плащ и уложил в постель в одной из гостевых комнат.

Любимым игорным клубом Ракоши был «Золотой Петушок». Стена в главном салоне была покрыта гобеленом с изображением петуха. Вытканный золотой нитью, с распростертыми крыльями и распушенным горлом, он с триумфом кукарекал над разложенными перед ним выигрышными картами. Место было веселое, там встречались богатые торговцы и аристократы средней руки, а воздух был пряным от запахов свечного воска, пудры, парфюма и денег.

Ракоши собирался зайти в контору «Фрэзер et Cie», поговорить под каким-нибудь предлогом с Майклом Мюрреем и как-нибудь вывести разговор на тетку молодого человека. Впрочем, поразмыслив, решил, что это может насторожить Мюррея — и, не исключено, как-нибудь дойдет до женщины, если она где-то здесь, в Париже. А этого ему хотелось меньше всего.

Пожалуй, лучше было начать расспросы с более безопасного расстояния. Он узнал, что Мюррей время от времени появлялся в «Петушке», хотя сам он никогда не видел его там. Но если так говорят…

Прошло несколько вечеров с игрой, вином и беседами, прежде чем он познакомился с Шарлем Пепеном. Пепен был щеголем, безрассудным игроком и любителем поболтать. И выпить. Еще он был близким другом молодого виноторговца.

— О, та монахиня! — сказал он, когда Ракоши — после второй бутылки — упомянул, что слышал, будто у Мюррея есть молодая родственница, которая недавно ушла в монастырь. Пепен засмеялся, его красивое лицо зарделось.

— Я еще никогда не видел девицы, которая бы так не годилась в монахини — попка такая, что сам парижский архиепископ забудет про свои обеты, а ему уже восемьдесят шесть. Почти не говорит по-французски, бедняжка, — девица, не архиепископ. Впрочем, я бы и не стал вести с ней долгие беседы, если бы она была со мной, ну, вы понимаете… Она из Шотландии, ужасный акцент…

— Говорите, из Шотландии? — Ракоши задумчиво подержал в руке карту, потом положил ее. — Она кузина Мюррея — так, может, она дочь его дяди Джеймса?

Пепен за миг задумался.

— Я не очень… о да, точно! — Он весело рассмеялся и положил на стол свои проигравшие карты. — Господи. Да, она точно говорила имя отца — Джейми, так говорят шотландцы, значит, Джеймс.

Ракоши почувствовал, как по его спине пробежал холодок предвкушения. Да! Ощущение триумфа мгновенно сменилось потрясающим открытием. Девушка была дочерью La Dame Blanche.

— Понятно, — небрежно проговорил он. — Так, вы говорите, в какой монастырь ушла девушка?

К его удивлению, Пепен неожиданно пронзил его подозрительным взглядом:

— Зачем вам это надо знать?

Ракоши небрежно пожал плечами, а сам торопливо придумывал ответ.

— Пари, — сказал он с усмешкой. — Если она такая соблазнительная, как вы говорите… Я ставлю пятьсот луи, что затащу ее в постель, прежде чем она примет первый обет.

Пепен насмешливо фыркнул.

— О, да никогда! Она аппетитная, но не сознает этого. И она добродетельная, клянусь. И если вы думаете, что сумеете соблазнить ее в стенах монастыря…

Ракоши откинулся в кресле и показал на еще одну бутылку.

— В таком случае… что вы теряете?

На следующий день

Она почувствовала запах больницы задолго до того, как маленькая группа новициаток подошла к двери. Они шли по двое, скромно опустив глаза, но она не удержалась и бросила быстрый взгляд на трехэтажное здание, изначально дворец, который — по слухам — был отдан матери Хильдегарде ее отцом, как часть наследства, когда она посвятила себя церкви. Он стал монастырским домом и постепенно все больше и больше принимал больных, а монахини переселились в новый дом, построенный в парке.

Снаружи это был приятный старинный дом. Но запах болезни, мочи, кала и рвоты висел в нем как липкая завеса, и Джоан надеялась, что ее не стошнит, что она удержится. Маленькая послушница рядом с ней, сестра Милосердие Божие (которую все называли просто Мерси), была белее, чем ее вуаль, ее глаза были направлены на землю, но явно ничего не видели: она наступила на слизня и вскрикнула от ужаса, раздавив его сандалией.

Джоан поспешно отвела взгляд. Она никогда не научится смиренно опускать глаза, это точно. И не научится смирению в мыслях.

Ее обеспокоил и встревожил не вид пациентов. Она и прежде видела больных, и они тут не ждали от нее ничего, кроме мытья и кормления; с этим она справилась бы без труда. Она боялась увидеть тех, кому суждено скоро умереть — потому что в больнице наверняка будет много таких. И что тогда ей скажут голоса?

Однако голоса молчали. И через некоторое время она уже почти не нервничала. Она могла выполнять эту работу и фактически, к ее удивлению, даже наслаждалась своим умением облегчить чью-то боль, с радостью уделяла больным внимание — и если они смеялись над ее французским, то и пусть, зато они ненадолго забывали про боль и страх.

Были и такие, кто лежал под серым покровом смерти. Правда, их было совсем немного, и они пугали ее гораздо меньше, чем дома сынишка Вэйри Фрэзера или тот молодой самоубийца на судне. Может, дело было в смирении или во влиянии ангелов, в честь которых была названа больница, Джоан не знала, но обнаружила, что ей не страшно дотрагиваться до тех, кто, как она видела, скоро умрет, не страшно говорить с ними. Она замечала, что другие сестры и даже санитарки были ласковыми к таким людям, и ей пришло в голову, что тут не нужно провидческого дара, чтобы знать, что долго болевший человек, исхудавший так, что остались кожа да кости, не жилец на этом свете.

«Дотронься до него, — сказал тихий голос в ее голове. — Утешь его».

«Ладно», — вздохнула она. Как можно утешить такого больного, она не знала, но помыла его как можно ласковее и уговорила съесть несколько ложек каши. Потом она уложила его в постель, поправила ночную рубашку и тонкое одеяло.

— Спасибо, сестра, — сказал он и, взяв ее руку, поцеловал ее. — Спасибо за твои сладкие прикосновения.

В тот вечер она вернулась в дортуар задумавшись, но со странным ощущением, что она находится на пороге какого-то важного открытия.

В ту ночь

Ракоши лежал с закрытыми глазами, положив голову на грудь Мадлен, вдыхал запах ее тела и чувствовал между своих ладоней всю ее медленно пульсирующую световую сущность. Она была нежно-золотая, со светящимися голубыми венами, глубоко в груди под его ухом билось ее лазуритовое сердце, живой камень. И глубоко внутри была ее красная матка, раскрытая, нежная. Пристанище и помощь. Обещание.

Мелизанда когда-то показала ему основы сексуальной магии, и он прочел об этом с большим интересом в некоторых древних алхимических текстах. Впрочем, он никогда не применял ее на проститутках — и фактически не пытался и в этот раз. И все-таки это случилось. Он видел волшебство, медленно разворачивавшееся перед ним, под его руками.

Как странно, сонно думал он, глядя, как тонкие следы зеленой энергии распространялись по ее матке, медленно, но неуклонно. Раньше он думал, что это происходит мгновенно, что мужское семя прорастает в женщине, и все. Но все было не так. Теперь он увидел, что было два типа семени. У нее было одно, он ясно это чувствовал, бриллиантовое пятнышко света, сверкавшее словно пронзительное, крошечное солнце. Его собственное — маленькое, зеленое, простейшее — притягивалось к этому крошечному солнцу, готовое к жертвоприношению.

— Доволен, chéri? — прошептала она, гладя его волосы. — Тебе было хорошо со мной?

— Я невероятно счастлив, дорогая. — Он предпочел бы, чтобы она не раскрывала рот, но неожиданный прилив нежности к ней заставил его сесть и улыбнуться. Она тоже приподнялась и потянулась за чистой тряпочкой и спринцовкой, но он положил руку ей на плечо, заставляя лечь.

— Не мойся на этот раз, ma belle, — сказал он. — Сделай мне одолжение.

— Но ведь… — Она растерялась: обычно он настаивал на чистоте. — Ты хочешь, чтобы я забеременела? — Потому что перед этим он не велел ей пользоваться губкой, пропитанной вином.

— Да, конечно, — удивленно ответил он. — Разве мадам Фабьен не сказала тебе?

У нее раскрылся рот.

— Нет, не сказала. А что — зачем, ради бога? — Разволновавшись, она высвободилась из его рук и свесила ноги с кровати, собираясь накинуть платок. — Что ты собираешься с ним сделать?

— С ним сделать? — удивленно переспросил он. — Что ты имеешь в виду?

Она накинула платок на плечи и попятилась к стене, прижав руки к животу и глядя на него с нескрываемым страхом.

— Ты маг — это всем известно. Ты берешь новорожденных детей и используешь их кровь для колдовства!

— Что? — довольно глупо переспросил он. Протянул руку за кюлотами, но передумал. Вместо этого встал, подошел к ней и положил руки ей на плечи.

— Нет, — сказал он, наклоняясь и глядя ей в глаза. — Нет, я не делаю таких вещей. Никогда. — Он использовал всю силу искренности, какую мог продемонстрировать, и почувствовал, как она немного заколебалась, уже менее уверенная в своих страхах.

Он улыбнулся ей.

— Кто тебе сказал, что я маг, бога ради? Я философ, chérie, изучаю загадки природы, вот и все. И я клянусь тебе моей надеждой попасть на небо… — Вообще-то оно не существует, но зачем спорить и придираться? — …что я никогда, ни разу не использовал в моих исследованиях ничего, кроме водички мальчиков.

— Что, мочу маленьких мальчиков? — спросила она с усмешкой. Он слегка расслабил руки, но все еще не убирал их с ее плеч.

— Конечно. Это самая чистая вода, какую можно отыскать. Собирать ее немного трудно, заметь… — она улыбнулась, это хорошо, — …но процесс не причиняет ни малейшего вреда младенцу, который все равно извергает из себя воду, использует ее кто-то там или нет.

— О! — Она стала немного успокаиваться, но ее руки все еще были прижаты к животу, словно она уже чувствовала, что там растет ребенок. Еще нет, подумал он, прижимая ее к груди и осторожно проникая мыслью в ее тело. Но скоро! Нужно ли ему остаться с ней до тех пор? Чувствовать, что происходит внутри нее — стать интимным свидетелем творения самой жизни? Но он не знал, как поведет себя его семя, и не мог сказать, как долго это протянется, может, день или два.

Да, магия, в самом деле!

«Почему мужчины никогда не думают об этом?» — удивился он. Большинство мужчин — в том числе и он сам — рассматривают зачатие детей как необходимость, в случае нужды в наследнике или в других случаях как помеху, но тут… Впрочем, большинство людей никогда не знают того, что теперь знал он, и не видят того, что он видел.

Мадлен постепенно успокоилась и наконец убрала свои ладони с живота. Он поцеловал ее с реальным ощущением нежности.

— Он будет красивым, — шепнул он ей. — И когда я пойму, что у тебя действительно будет ребенок, я выкуплю твой контракт у Фабьен и заберу тебя отсюда. Я куплю тебе дом.

— Дом? — Ее глаза сделались круглыми. Они были зелеными, глубокими, чистыми как изумруд, и Ракоши снова улыбнулся ей, отступив назад.

— Конечно. Теперь ступай и спи, моя дорогая. Я приду завтра.

Она обхватила его руками, и он, смеясь, с трудом выпутался из ее объятий. Обычно он покидал ложе проститутки безо всяких ощущений, не считая физического облегчения. Но то, что он сделал, соединило его с Мадлен так, как ни с какой другой женщиной, кроме Мелизанды.

Мелизанда. Внезапная догадка промелькнула в нем, словно искра из лейденской банки. Мелизанда.

Он пристально посмотрел на счастливую Мадлен, голую, с белым телом. Теперь она сбросила с плеч платок и забралась в постель. Эта попа, глаза, мягкие светлые волосы, золотисто-белые, будто свежие сливки.

— Chérie, — поинтересовался он как можно небрежнее, натягивая кюлоты, — сколько тебе лет?

— Восемнадцать, — ответила она без колебаний. — А что, месье?

— А-а. Замечательный возраст, чтобы стать матерью. — Он натянул через голову рубашку и с облегчением послал ей воздушный поцелуй. Он знал Мелизанду Робишо в 1744 году. Значит, у него не было инцеста с собственной дочерью.

Лишь когда он проходил через гостиную мадам Фабьен, направляясь к выходу, ему пришло в голову, что Мадлен вполне могла оказаться его внучкой. Эта мысль его остановила, но ему было некогда размышлять над ней, поскольку в дверях появилась Фабьен и поманила его к себе.

— Весточка, месье, — сказала она, и что-то в ее голосе было такое, отчего по его спине пробежал холодок.

— Да?

— Мэтр Гренуй просит оказать ему честь и составить компанию завтра в полночь. На площади перед Нотр-Дам де Пари.

На рынке им не нужно было скромно опускать глаза. Сестра Жорж — величественная монахиня, руководившая такими экспедициями, — ясно предупредила всех, чтобы они не позволяли себя обвесить, зорко следили за ценой и остерегались карманников.

— Карманников, сестра? — удивилась Мерси, взмахнув светлыми ресницами. — Но мы ведь монахини — более или менее, — торопливо добавила она. — У нас нечего красть!

Большое красное лицо сестры Жорж покраснело еще сильнее, но она сохраняла терпение.

— В обычных условиях так и есть, — согласилась она. — Но у нас — или, вернее, у меня — есть с собой деньги, на которые мы покупаем продукты, и когда мы все купим, вы это понесете. Карманные воры крадут, чтобы поесть, n’est-ce pas?^[41] Им все равно, деньги это или продукты, и большинство из негодяев настолько ожесточились, что охотно украдут у самого Господа Бога, не говоря уж о парочке глупеньких послушниц.

Что до Джоан, то ей хотелось увидеть все, включая карманников. К своему восторгу, она узнала тот самый рынок, через который они проезжали с Майклом в первый день, когда она приехала в Париж. Правда, его вид напомнил ей о страхах и сомнениях того дня — но пока что она задвинула их подальше и окунулась следом за сестрой Жорж в потрясающий круговорот цветов, запахов и криков.

Джоан шла за сестрой Жорж и сестрой Матильдой по рыбным рядам. Запомнив особенно занятное выражение, она собиралась спросить у сестры Филомены его смысл. Сестра Филомена была чуть старше ее, но болезненно робкая и с такой нежной кожей, что вспыхивала словно яблоко при малейшем поводе. Сестра Жорж торговалась за большие закупки камбалы, морского гребешка, маленьких, серых, прозрачных креветок и огромного морского лосося. Бледный весенний свет переливался на рыбной чешуе розовыми, синеватыми, серебристыми искорками, а для других оттенков Джоан даже не знала названий — рыбы были так прекрасны даже в смерти, что у Джоан перехватило дыхание от восторга перед чудом творения.

— Ой, сегодня у нас буйабес! — тихонько воскликнула Мерси. — Délicieuse!^[42]

— Что такое буйабес? — шепнула ей Джоан.

— Рыбная похлебка — тебе понравится, вот увидишь! — Джоан и не сомневалась в этом. Она росла на Шотландском нагорье в бедности, постигшей страну после Восстания, и ее потрясли новые, восхитительно вкусные да и просто обильные монастырские блюда. Даже по пятницам, когда все постились в течение дня, ужин был простым, но вкусным — острый сыр на ржаном ореховом хлебе с ломтиками яблок.

К счастью, лосось был таким огромным, что сестра Жорж договорилась с торговцем о доставке его в монастырь вместе с другой купленной рыбой, таким образом, у них оставалось в корзинах место для свежих овощей и фруктов, и монахини перешли из царства Нептуна во владения Деметры. Джоан надеялась, что она не совершила кощунство, вспомнив о греческих богах, но не могла забыть книгу мифов с замечательными, раскрашенными от руки иллюстрациями, которую отец читал ей и Марсали в детстве.

В конце концов, сказала она себе, нужно знать греков, раз ты изучаешь медицину. Она немного боялась работы в больнице, но Бог повелел людям заниматься такими вещами и, раз такова Его воля, то…

Она не успела додумать эту мысль, потому что увидела изящную, темную треуголку с закругленным голубым пером, медленно плывшую через людскую толпу. Кто это? Да, Леония! Сестра покойной жены Майкла Мюррея. Движимая любопытством, Джоан взглянула на сестру Жорж, которая внимательно разглядывала огромный развал грибов. «Господи, неужели люди едят такие вещи?» — мимоходом подумала она и скользнула за тележку с салатной зеленью.

Она решила подойти к Леонии, попросить ее сказать Майклу, что ей надо с ним поговорить. Может, он придумает, как посетить монастырь… Но не успела Джоан подойти к ней, как Леония оглянулась через плечо, словно опасалась, что ее увидят, и нырнула за занавеску, висевшую на небольшом фургоне.

Джоан и раньше видела цыган, хоть и редко. Возле фургона слонялся темнокожий парень, разговаривал с группой других цыган. Их глаза равнодушно скользнули по ее монашеской одежде, и она вздохнула с облегчением. Быть монахиней — все равно что носить шапку-невидимку, подумала она.

Она поискала глазами своих спутниц и увидела, что сестра Матильда с кем-то из послушниц разглядывала большой и бугристый ком, похожий на экскременты серьезно больного борова. Ладно, значит, она может задержаться еще на минуту.

На самом деле ждать пришлось меньше. Леония выскользнула из фургона, держа в руке маленькую корзинку. Впервые за все это время Джоан поразило, что Леония одна, без служанки, отправилась что-то покупать, да еще на городской рынок, и теперь проталкивалась сквозь толпу и сама несла покупку. Во время плавания Майкл рассказывал о своем хозяйстве — как мадам Гортензия, повариха, ходит на рынок на рассвете, чтобы купить самый свежий товар. Что же такая аристократка, как Леония, покупает сама продукты, да еще одна?

Джоан пробиралась мимо рядов торговцев, следуя за покачивавшимся голубым пером. Внезапно Леония остановилась возле цветов и взяла букетик белых нарциссов, и это позволило Джоан подойти к ней.

Неожиданно ей пришло в голову, что она не знает полного имени Леонии, но сейчас ей было не до вежливости.

— Э-э… мадам? — нерешительно проговорила она. — Мадемуазель, я хотела сказать. — Леония резко обернулась с бледным лицом и вытаращенными глазами. Увидев перед собой монахиню, она смущенно заморгала.

— Э-э… это я, — робко сказала Джоан, борясь с желанием приподнять вуаль. — Джоан Маккимми. — Ей самой было странно это говорить, словно «Джоан Маккимми» была не она, а кто-то еще. Прошло несколько мгновений, прежде чем Леония поняла, кто перед ней, и тогда ее плечи немного расслабились.

— О! — Она приложила руку к груди и растянула губы в слабой улыбке. — Кузина Майкла. Конечно. Я не… э-э… Очень приятно! — Маленькая складочка сморщила кожу между ее бровями. — Вы… одна?

— Нет, — торопливо проговорила Джоан. — И мне нельзя останавливаться. Вот только я вас увидела и хотела попросить… — Ситуация стала еще глупее, чем полминуты назад, но ничего не поделаешь. — Передайте, пожалуйста, месье Мюррею, что я должна с ним поговорить, хорошо? Я знаю что-то… что-то важное… и должна ему сказать.

— Soeur Gregory? — Зычный голос сестры Жорж перекрыл пронзительный шум рынка, заставив Джоан вздрогнуть. Она видела голову сестры Матильды с большими белыми парусами, крутившуюся по сторонам в напрасном поиске.

— Мне надо идти, — сказала она удивленной Леонии. — Пожалуйста. Пожалуйста, скажите ему! — Ее сердце учащенно билось, и не только от неожиданной встречи. Она бросила взгляд на корзинку Леонии и увидела там бутылку из коричневого стекла, полуприкрытую толстым пучком растения, в котором Джоан узнала черную чемерицу. Милые чашечки цветов жутковатого зеленовато-белого цвета — и смертельный яд.

Она побежала через рынок и, запыхавшись и извиняясь, остановилась возле сестры Матильды, обдумывая увиденное… Она мало общалась с женой отца — но слышала, как та, записывая в книгу рецепты, говорила с отцом и упоминала черную чемерицу как средство, которое используют женщины, чтобы вызвать выкидыш. Если Леония беременная… Святая Матерь Божия, может, у нее ребенок Майкла? Эта мысль ударила ее под дых.

Нет. Нет, она не могла в это поверить. Ведь он любил жену, это было ясно видно, но, если даже и нет, она готова была поклясться, что он был не из тех… Но что, в конце концов, она знала про мужчин?

Что ж, она спросит его, когда увидит, решила она, поджав губы. А до этого… Ее рука дотронулась до четок на груди, и она мысленно проговорила быструю молитву за Леонию. На всякий случай.

Когда она упорно торговалась на своем ломаном французском за шесть баклажанов (гадая про себя, что это такое, лекарство или еда?), кто-то встал возле ее локтя. Красивый мужчина средних лет, ростом выше ее, в прекрасно сшитом голубино-сером сюртуке. Он улыбнулся ей и, дотронувшись до одного из этих странных овощей, сказал на медленном, простом французском:

— Не берите большие. Они жесткие. Возьмите те, что мельче, вот такие. — Длинный палец постучал по небольшому баклажану, вдвое меньше тех, которые навязывал ей торговец, и тот разразился злобной тирадой, заставившей Джоан испуганно попятиться.

Дело было не в выражениях торговца — она не поняла и десятой их части, — а потому что голос на чистом английском только что отчетливо проговорил: «Скажи ему, чтобы он не делал этого».

Ее бросило в жар, потом в холод.

— Я… э-э… je suis… м-м… merci beaucoup, monsieur! — выпалила она и, повернувшись, побежала, лавируя между грудами луковиц нарциссов и душистыми стеблями гиацинтов, поскальзываясь на раздавленных листьях.

— Soeur Grerory! — Сестра Матильда появилась перед ней так внезапно, что она чуть не врезалась в массивную монахиню. — Что вы делаете? Где сестра Милосердие?

— Я… о… — залепетала Джоан, собираясь с духом. — Вон там, — с облегчением сообщила она, заметив маленькую головку Мерси на фоне толпы перед телегой с мясными пирогами. — Я позову ее! — выпалила она и торопливо убежала, прежде чем сестра Матильда успела что-то сказать.

«Скажи ему, чтобы он не делал этого» — так говорил голос про Шарля Пепена. «Что происходит?» — гадала она. Или месье Пепен участвует в чем-то ужасном вместе с тем человеком в голубино-сером сюртуке?

Мысль о том человеке словно разбудила голос, и он зазвучал снова.

«Скажи ему, чтобы он не делал этого, — повторял голос у нее в голове, казалось, с особенной настойчивостью. — Скажи ему, что он не должен это делать!»

— Благодатная Мария, Господь с тобой, благословенна ты в женах… — Джоан сжимала четки и бормотала слова молитвы, чувствуя, как кровь отливает от ее лица. Он стоял там, мужчина в голубино-сером сюртуке, и с любопытством взирал на нее через лоток с голландскими тюльпанами и ветками желтой форсайтии.

Не чувствуя под собой ног, она пошла к нему. «Я должна, — думала она. — И не важно, если он примет меня за сумасшедшую…»

— Не делайте этого, — выпалила она, остановившись перед удивленным джентльменом. — Вы не должны этого делать!

После этого она повернулась и побежала, держа в руке четки, вуаль взмывала за ней, будто крылья.

Ракоши невольно думал о соборе Парижской Богоматери, как о живом существе. Как об огромной версии одной из собственных горгулий собора, скрюченных чудовищ, взиравших с высоты на город. Защищали они его? Угрожали?

Черная громада собора возвышалась над площадью, заслоняя свет звезд, красоту ночи. Символично. Да, он всегда считал, что церковь заслоняет Бога. Тем не менее, несмотря на теплый плащ, при виде чудовищного каменного исполина его бросило в дрожь, когда он проходил в его тени.

Может, сами камни собора вызывали ощущение угрозы? Он остановился, мгновение постоял, потом подошел к стене и прижал ладонь к холодному песчанику. Сначала он ничего не почувствовал, кроме холодной, грубой поверхности камня. Импульсивно закрыв глаза, он попытался проникнуть чувствами в камень. Опять ничего. Но он ждал, настойчиво повторяя вопрос: ты там?

Он был бы в ужасе, если бы получил ответ, но сейчас был разочарован. Впрочем, когда он наконец открыл глаза и убрал руки с камня, он увидел следы голубого света, еле заметные, кратко мелькнувшие между его пальцами. Это испугало его, и он поспешил прочь, спрятав руки в плащ.

Конечно же нет, заверил он себя. Он делал это и раньше, вызывал свечение, когда держал самоцветы, отобранные им для путешествия во времени, и произносил над ними слова — его собственную версию освящения. Он не знал, нужны ли слова, но Мелизанда их говорила, и он боялся, что без них ничего не получится. Он почувствовал тут что-то. Нечто тяжелое, инертное. Ничего похожего на мысль, не говоря уж о речи, слава богу. Он невольно перекрестился, потом тряхнул головой, напуганный и раздраженный.

Но это было что-то. Что-то чудовищно огромное и очень древнее. Может, у Бога голос камня? Такая мысль еще больше нервировала его. Камни там, в известняковой каменоломне, гул, который они издавали, — неужели там все-таки был Бог или он был там, в пространстве между временами?

В тени кто-то пошевелился, и все его мысли мгновенно исчезли. Мэтр Гренуй! Лягушка! Сердце Ракоши сжалось в кулак.

— Месье граф, — проговорил удивленный суровый голос. — Как я вижу, годы были милосердны к вам.

Раймонд с улыбкой вышел на звездный свет. Его вид привел графа в замешательство: Ракоши так давно ждал этой встречи, что реальность, как ни странно, разочаровала его. Невысокий, широкоплечий, с длинными распущенными волосами, откинутыми назад от массивного лба. Широкий, почти безгубый рот. Раймонд Лягушка.

— Почему вы здесь? — воскликнул Ракоши.

Брови мэтра Раймонда были черными — а тридцать лет назад они, кажется, были седыми? Одна бровь удивленно поползла кверху.

— Мне сообщили, что вы ищете меня, месье. — Он развел руками с добродушным видом. — Я и пришел!

— Благодарю вас, — сухо ответил Ракоши, постепенно приходя в себя. — Я имел в виду — почему вы в Париже?

— Любой человек должен где-то находиться, не так ли? Люди не могут быть все в одном месте. — Эти слова могли показаться добродушной насмешкой, но прозвучали серьезно, словно утверждение научного принципа, и Ракоши счел это тревожным знаком.

— Вы пришли, чтобы отыскать меня? — прямо спросил он. Он подошел чуть ближе, чтобы лучше рассмотреть этого человека. Он был почти уверен, что тот казался моложе, чем в прошлый раз. Длинные волосы стали несомненно темнее, шаг более упругим. Искра восторга вспыхнула в его груди.

— Вас? — Месье Гренуй, казалось, удивился. — Нет, я ищу потерянную дочь.

Ракоши был поражен и сбит с толку.

— Вашу?

— Более или менее. — Раймонд явно не собирался ничего объяснять. Он отошел чуть в сторону и прищурил глаза, пытаясь разглядеть в темноте лицо Ракоши. — Значит, вы умеете слышать камни, верно?

— Я — что?

Раймонд кивнул на фасад собора:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

18

[18] Вы не могли бы спуститься, мадемуазель? (Фр.)

19

[19] Семь (фр.).

20

[20] Господи (фр.).

21

[21] Извините меня (фр.).

22

[22] Морская болезнь (фр.).

23

[23] Свинья! (Фр.)

24

[24] Хороший (фр.).

25

[25] Благодарю (фр.).

26

[26] Мистерия (фр.).

27

[27] Святотатство! (Фр.)

28

[28] Спасибо большое (гэльск.).

29

[29] Домой, быстро! (Фр.)

30

[30] К вашим услугам (фр.).

31

[31] Пожалуйста (фр.).

32

[32] Моя вина, моя вина, моя величайшая вина (лат.) — формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века.

33

[33] У меня есть письмо (фр.).

34

[34] Да? (Фр.)

35

[35] Готова (фр.).

36

[36] Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с тобою (лат.) — первая строка католической молитвы к Деве Марии.

37

[37] Черт! (Фр.)

38

[38] Потир — церковная чаша на высокой ножке для освящения вина и принятия причастия.

39

[39] Белая леди (фр.) — призрак женщины в белой одежде, образ которой встречается в англосаксонской, германской, славянской и других фольклорных традициях.

40

[40] Дискос — церковный сосуд, представляющий собой круглое металлическое блюдо на невысокой ножке, используется во время литургии.

41

[41] Не так ли? (Фр.)

42

[42] Очень вкусный! (Фр.)