Расширение прав и возможностей женщин в России

Джули Хеммент, 2007

Основанная на исследованиях, проведенных в 1996–1998 годах, книга Джули Хеммент прослеживает историю женского движения в постсоветской России и его взаимодействия с неправительственными организациями. С помощью этнографической оптики Хеммент анализирует деятельность активисток девяностых годов на примере тверской группы «Женский свет». Поскольку представления об идеальном гражданском обществе у активисток и организаций-спонсоров зачастую не совпадали, работа таких организаций обычно балансировала между ощущением безграничных возможностей и непониманием со стороны НПО и фондов.

Введение

Гендерные интервенции

«Сидят на грантах и живут за их счет — это не женское движение, а создание рабочих мест! Если бы они [американцы] только догадывались, что происходит с их деньгами». Глядя на меня, она добавила, подмигнув: «Не рассказывай им! Они поддерживают нас только потому, что думают, что там, где есть феминистки, нет коммунистов!»

Светлана, активистка по защите прав женщин, журналистка

Где-то в конце мая 1998 года я приехала в Санкт-Петербург на конференцию вместе с моими подругами-активистками Валентиной и Викторией. Валентина — преподаватель социологии и основательница группы «Женский свет». Виктория — один из новых членов группы, ей слегка за пятьдесят, и ее недавно уволили с должности инженера. Заняв места в переполненном ночном поезде, мы обсудили возможные сценарии. Мы начинали наш совместный проект по открытию кризисного центра в провинциальной Твери. Мы надеялись, что нам будут полезны связи с другими группами в провинции.

Организатором и спонсором мероприятия была Американская ассоциация женщин с высшим образованием, поставившая цель сформировать новую женскую информационную среду. На конференцию съехались женщины со всех частей молодой Российской Федерации. Однако, несмотря на оптимистичную речь американского организатора Элизабет А. (профессора женских исследований), попытки объединиться потерпели неудачу. По комментариям на трибуне и из разгоревшейся в холле дискуссии стало понятно, что делегатам не под силу выносить как собравших их американцев, так и друг друга. Царила атмосфера замешательства. Некоторые женщины имели активистский стаж, другие создали женские группы совсем недавно и были новичками в области женских организаций. У собравшихся здесь администраторов, государственных чиновников и неправительственных активистов было мало общего, их цели явно расходились. «Крах» государственного социализма произошел семь лет тому назад, и сейчас простое присутствие иностранца уже не впечатляло; призыв к женскому единству, который когда-то воодушевлял, теперь казался устаревшим и не соответствующим местным реалиям.

Все трое мы были разочарованы. Я нашла себе утешение в роли этнографа (что совсем не утешало моих подруг-активисток) и занялась тем, что стала фиксировать некоторые из наиболее серьезных разногласий. Из всех комментариев, которые я записала в тот день, наиболее резкими были слова Светланы: женское движение в России, как она цинично намекнула, было средством, чтобы создать рабочие места для женщин из элиты. Это не массовое движение, приверженное идеям гендерного равенства и всеобщего сестринства.

После распада Советского Союза женский активизм в России прошел ряд этапов. Первые самостоятельные группы появились в России в конце 1980-х годов на волне гражданских инициатив и общественной активности, запущенной реформами перестройки⁶. Они получили название общественного движения. Как и другие неформальные образования, они представляли собой свободные объединения коллег и друзей, дискуссионные группы, имевшие различные цели общественных изменений. Во главе их стояли, как правило, интеллигенты [Fish 1995]. Вдохновляясь новой вольной атмосферой перестройки, они были явно «политическими» по своей направленности, поскольку противостояли государственному социалистическому режиму⁷. Когда государственный социализм рухнул и Россия открылась для остального мира, российские активистки впервые получили возможность общаться с иностранными коллегами и группами за рубежом. В начале 1990-х резко увеличились обмен и горизонтальное сотрудничество по женским проблемам между отдельными активистами и группами в Западной Европе и США. В середине 1990-х годов темпы и особенности обмена изменились и по мере регламентирования усилились благодаря работе американских и европейских фондов и организаций, которые появились и стали действовать в постсоциалистических государствах. Такие агентства, как Фонд Форда и Институт «Открытое общество», начали направлять средства женским группам в рамках своих более широких обязательств по содействию демократизации и переходу к рыночной экономике. Отчасти это было связано с международным признанием глубоких гендерных последствий перехода к рынку: на первых демократических выборах политическое представительство женщин резко сократилось; исследования, посвященные этому периоду, показали, что из-за рыночных отношений женщины были экономически вытеснены на обочину. Действительно, эти сигналы звучали как призыв к срочному вмешательству со стороны масштабно настроенных активистов, таких как Элизабет А. Но это было связано и с более широкими сдвигами. Так называемые гендерные мероприятия международных фондов в России стали возможными благодаря сдвигам в программах глобального развития и после появления новых глобальных инструментов женского активизма в конце холодной войны. Тогда забота о «гендере» — то есть забота о равенстве между мужчинами и женщинами — стала «основным направлением» деятельности международных организаций. В России цели фондов заключались в том, чтобы внести свой вклад в проект формирования гражданской активности, поддерживая участие женщин в общественной жизни. Эти организации помогали осуществлять различные программы, такие как обучение женщин лидерству, развитие компьютерных навыков и использование нетворкинга в интернете, бизнес-обучение и проекты, связанные со здоровьем. Все эти кампании и мероприятия сильно повлияли на организации женщин, радикально изменив внешний вид, цель и состав женских групп.

Комментарий Светланы свидетельствует, что не все было так гладко. Российские активистки были заинтригованы и взволнованы перспективами сотрудничества. Сначала они были в восторге оттого, что познакомились с иностранцами и вступили в те самые «партнерские отношения»; их манил обещанный «Запад» и то, что он символизировал для многих российских интеллектуалов того времени⁸. Однако реальность международного сотрудничества несколько отличалась от обещаний.

Те, кто занимался практической деятельностью по гендерным вопросам на международном уровне (в том числе активисты и ученые, а также сотрудники международных организаций), часто убеждены в эмансипаторном эффекте своей работы. Защищая права женщин и женские проблемы в России, они считают себя борцами с господствующими представлениями о периоде перехода к рынку. Однако их деятельность укоренена в сложной логике, которой они пытаются сопротивляться. Выведение гендера на первый план и его приоритетность как категории развития стали возможными благодаря определенному набору условий: реструктуризациям периода после окончания холодной войны и глобальному триумфу капитализма в новом тысячелетии [Comaroff, Comaroff2001], процессам, влияющим на весь спектр мероприятий, которые компании-спонсоры проводили в постсоциалистических государствах. Несмотря на самые лучшие намерения их исполнителей, эти гендерные мероприятия были частью мессианского культурного проекта, осуществленного после окончательной смерти коммунизма. Они были неразрывно связаны как с триумфом либерализма, так и с неолиберальным процессом реструктуризации. Эти мероприятия проводились в рамках проекта по перевоспитанию российских граждан — чтобы отучить их от коллективистских формулировок и реакций, перевести фокус внимания с материалистических оснований проблем к принятию индивидуальных решений, таких как «самопомощь» и «волюнтаризм».

В рамках этих проектов проблемы женщин подвергались селекции. Например, несмотря на достаточное финансирование проектов, посвященных нетворкингу в интернете, информационным технологиям и группам поддержки, ориентированным на самопомощь, лишь немногие гранты поддерживали активисток в ситуациях, когда они сталкивались со структурными последствиями распада Союза. К ужасу многих российских женщин-активисток, такие вещи, как право на бесплатные детские дошкольные учреждения и отпуск по беременности и родам, были уничтожены. При государственном социализме эти права считались само собой разумеющимися [Gapova 2004]. Основной задачей феминизма, добившегося гегемонии благодаря принятию гендерной проблематики, — Чандра Моханти назвала его «феминизмом свободного рынка», «неолиберальным, потребительским (протокапиталистическим) феминизмом», — было «продвижение женщин вверх по карьерным лестницам компаний и госслужбы» [Mohanty 2003: 6]. По словам Октябрины, одной из участниц «Женского света», в России за 1990-е годы «гендер» превращается в «грант». И, как любой цикл предоставления грантов, он должен закончиться. В 2001 году резко уменьшилось международное финансирование женских проектов в России. Это произошло в ответ на изменение стратегических приоритетов США и Западной Европы. Иными словами, Светлана была права: иностранные спонсоры действительно поддерживали женские проекты, так как думали, что там, где феминизм, нет места коммунизму. Любопытным эхом формулировки Светланы стал для меня в 2001 году рассказ Лизы, моей московской подруги-активистки, о ее столкновении с представителем американской организации в Нью-Йорке. В ответ на ее мольбы об увеличении финансирования он ответил: «Вы свободу получили? Коммунизма больше нет? Так давайте уже работайте!»

В этой книге я прослеживаю путь гендерных мероприятий международных фондов в России с момента их старта в начале 1990-х, в годы бума и до 2001 года, когда поддержка женских проектов пошла на спад. Как сказала Мэри Маколи, директор Московского офиса Фонда Форда, 1990-е были «десятилетием экспериментов» [McAuley 2001]. Вседозволенность и неразбериха были непосредственным результатом падения Советского Союза. Россия была открыта для всех, а государственный аппарат, неуверенный в своих силах, предоставлял бо́льшую свободу как отечественным, так и иностранным деятелям. Антрополог Джанин Ведель описывает, «как появилась мода на переход к демократии, и пришлые люди, консультанты, фонды и одиночки бросились исследовать новые рубежи, а иногда и пользоваться ими» [Wedel 1998: 4]. В подобных условиях международные проекты часто разрабатывались в спешке, противоречили местным особенностям и приводили к противоречивым, непреднамеренным последствиям. Вторая задача состоит в том, чтобы изучить последствия этой ситуации как для женщин-активистов, так и для ученых. В этой книге парадокс гендерного мейнстрима рассматривается как отправная точка для изучения альтернативного подхода к гендерной активности и международному сотрудничеству. Критика гендерного мейнстрима, включённого в неолиберальное развитие, может далеко завести местных активистов, запутавшихся в этой тревожной политэкономии. Какие уроки могут извлечь для себя такие феминистки-активистки, как Элизабет А., или такие, как я, феминистки-антропологи, которые пытаются проводить исследования, затрагивающие важные общественные вопросы?

Девятнадцать месяцев в период с 1995 по 2001 год я посвятила собственному этнографическому полевому исследованию в России. Бо́л́́ьшая часть этого времени прошла в Твери, провинциальном городе с полумиллионным населением, расположенном в 170 км от Москвы. Здесь находилась группа «Женский свет». По большей части я жила в ритме обычной жизни вместе с участницами группы, многие из которых стали моими близкими подругами. Весной 1998 года вместе с членами группы я начала совместный исследовательский проект по выработке стратегии и теории международной помощи. Это сотрудничество позволило — и заставило — работать в более тесном личном контакте и, по сравнению с крупными фондами, тратить меньше времени на бюрократию. И хотя ограничения тоже были, но они носили иной характер. В их основе лежала исключительно локальная и не организованная кем-то извне миссия создания перемен. Рассматривая это сотрудничество, я думаю, что мы имеем необходимость привязывать критическую антропологию к конструктивным политическим проектам.

Опасности и ловушки

Результаты таких гендерных мероприятий противоречивы. С одной стороны, международная помощь способствовала активизации женского движения. Когда в начале 1990-х российские активистки впервые вышли на международную сцену, самостоятельных женских групп было крайне мало. С тех пор их количество выросло, и в основном из-за интереса международных организаций. Российские женские группы работают как никогда, занимаясь «нетворкингом» и по-новому делясь между собой информацией. Они принимают участие в международных мероприятиях, например в конференциях, спонсируемых ООН, и в форумах НПО. Они — активные участники множества основных межгосударственных феминистских кампаний, например за ликвидацию насилия в отношении женщин и торговли женщинами и девочками. Эти группы стали эффективными посредниками между государствами. В них работают умелые публицисты, рассказывающие о своей работе в средствах массовой информации своей страны. Они — заноза в боку российского правительства.

С другой стороны, из-за спонсорской поддержки возникла досадно ироничная ситуация. Фонды финансировали женские группы для того, чтобы повысить степень участия женщин. Однако, несмотря на новый международный профиль женских групп, на родине мало понимают и ценят их работу. Большинство россиянок считают отечественные женские группы не стоя́́́щими внимания. Большинство людей не имеют никакого представления об их активности, а знающие относятся к их целям, скорее, с настороженностью. По сложным историческим причинам в России нет общепризнанного мнения о гендерной дискриминации, и люди подозрительно относятся к представлениям о женщинах-организаторах. Не потому, что проблема новая или никогда не была политически важной. Наоборот, женская эмансипация и достижение свободы и равенства женщин было выдающейся целью социальной инженерии большевистской эпохи [Айвазова 1998; Edmondson 1984; Хасбулатова 1994; Stites 1978]. Женщины в СССР получили полные гражданские права и свободы сразу же после Октябрьской революции 1917 года. И все же во имя этого равенства при государственном социализме — в 1970-е годы — были приняты некоторые крайне непопулярные политические решения. Особенно непопулярны были законодательные меры, обеспечивающие «отмирание» семьи, например, право на развод и на аборты. Эти меры, введенные в первом Семейном кодексе 1918 г., были непопулярны среди мужчин и женщин всех классов, а не только в мещанской среде⁹. В результате к 1980-м годам сложилось общераспространенное убеждение, что социализм эмансипировал мужчин и переэмансипировал женщин. И мужчины, и женщины жаждали отмены такой политики. Женский активизм дискредитировал себя тем, что он ассоциировался с общественным движением, продиктованным сверху и санкционированным партией¹⁰. При этом термин «гендер», принятый в 1990-х годах, когда российские активистки вступили в диалог с западным феминизмом, россиян раздражает. Этот термин является результатом честного языкового заимствования, но лингвистически и концептуально изолирован из-за почвеннического традиционализма, столь глубоко укоренившегося в русской философии.

Женские коллективы эпохи перестройки, встреченные с таким воодушевлением европейскими и американскими спонсорами, не были массовым явлением. В России они казались аномалией. Во главе их встали высокообразованные, прогрессивные, социально ориентированные личности. Как я покажу в следующих главах, феминизм и концепция гендера оказались полезными для этих женщин, потому что они предложили модель, с помощью которой смогли осмыслить свою жизнь во времена больших социальных потрясений и структурных изменений. Также они были средством для описания дальнейшего пути и предлагали инструменты для критики существующих структур власти и социальных отношений. Кроме того, интерес к феминизму выражал стремление наконец воссоединиться, через литературу и личные связи, с европейской мыслью и дебатами внутри нее, восстановить связи, прерванные большевистской революцией и ограниченные в течение семидесяти лет государственного социализма. Феминизм в России не был зарождающимся общественным движением. Это была форма идентификации для элиты, которая олицетворяла искания и стремления определенного класса людей в определенный исторический момент. В результате сотрудничества с фондами эти женские группы стали еще более редким явлением. Как и другие неправительственные организации, пользующиеся международной поддержкой, подобные группы также считаются далекими от забот большинства людей.

Сами российские женщины-активистки неоднозначно относятся к тому, как международные спонсоры поменяли их деятельность. Хотя женские группы работают сообща как никогда раньше, это сотрудничество происходит на все более неравномерном социальном поле. Между организациями, получающими гранты, и теми женскими группами, которые остаются вне круга международного финансирования, разверзлась пропасть. Эти группы могут процветать, но некоторых активистов раздражают новые условия сотрудничества, установленные иностранцами. Профессионалы из НПО, как обычно, больше думают о том, чтобы угодить спонсорам и обеспечить собственную организационную устойчивость. Местные проблемы волнуют их значительно меньше [Регентова, Абубикирова 1995]. В этих обстоятельствах женские группы стали «подобны флюгерам», как выразилась одна из моих подруг-активисток. Они поворачиваются туда, куда подует политический ветер стран-спонсоров.

Наконец, как я уже говорила, эти проекты по расширению прав и возможностей женщин увязли в сложной и тревожной политической экономике. Рекламирование американского и западноевропейского правительственного проекта по содействию переходу России к демократии и рыночной экономике превратило их в неотъемлемую часть тех самых процессов экономической реструктуризации, которые подорвали статус женщин в постсоциалистический период. Десятилетие продвижения прав женщин в России было десятилетием интенсивных экономических потрясений. «Шоковая терапия» — экономическая политика, которую поддерживали и агрессивно продвигали североамериканские и западноевропейские советники и которую затеяли так называемые российские «младореформаторы», — призывала к радикальной реструктуризации¹¹. Государственные заводы, предприятия и бюрократические структуры были закрыты и приватизированы. Это вылилось в массовые увольнения. За десятилетие, которое преподносится как «переход России к демократии», социальные показатели резко упали: ухудшилось здоровье населения, сильно возросла мужская смертность, многие оказались за чертой бедности. По данным исследований, от экономической реструктуризации особенно сильно пострадали женщины. После гарантированной полной занятости и равенства времен государственного социализма женщины как группа воспринимали демократизацию как разрушение и скорее чистый убыток, чем приобретение [Gal, Kligman 2000; Posadskaia 1994; Watson 1993]. Им было труднее приспособиться к рыночным условиям, и они добились более плохих результатов, чем мужчины, в новых условиях бизнеса и частного предпринимательства. Между тем, как правило, именно женщины обеспечивали уход за детьми, престарелыми и больными, и именно они особенно сильно пострадали от сокращения государственного обеспечения.

Международные проекты по расширению прав и возможностей женщин укладываются в эту логическую схему. В России они продвигались одновременно с сокращением систем социального обеспечения. Действительно, феминистские схемы навязывались теми же организациями, которые наблюдали за разрушением системы. В тот же период, когда они содействовали развитию гражданского общества и расширению прав женщин, международные кредитные учреждения, такие как Всемирный банк, и иностранные советники оказывали давление на новое демократическое правительство, чтобы оно проводило политику структурной перестройки¹². Кроме того, международные спонсоры стали требовать, чтобы женщины-активистки занимались совершенно иной работой, чем та, которую они изначально собирались выполнять. Под эгидой расширения прав и возможностей женские НПО подталкивали к гендерному разделению труда, когда на женщин стала возлагаться ответственность за предоставление услуг, которые раньше гарантировались социалистическим государством. Это ставило дилемму перед российскими активистками и теми, кто с ними работал.

Где феминисты, нет коммунистов? Гендер и Россия

Чтобы понять гендерные мероприятия в России, их восприятие и их сложные, противоречивые и часто непреднамеренные последствия, необходимо исследовать их в рамках более широкой политической географии. Об этом говорит ироничный комментарий Светланы. Ее замечание наталкивает на мысль о двух взаимосвязанных явлениях: истории и экономике.

Краткий экскурс в российскую и советскую историю раскрывает иронию судьбы в продвижении прав женщин в России. Здесь я опираюсь на недавние российские исследования феминизма, а также на англоязычную историографию, с которой эти исследования вступают в диалог¹³. В конце XIX века русские женщины участвовали в общемировой борьбе за женскую эмансипацию — в международном движении за избирательное право женщин [Keck, Sikkink 1998: 51–58]. Так называемые «равноправки» (активистки, боровшиеся за равные права)¹⁴ чаще всего были образованными женщинами из буржуазии. Они общались с феминистками первой волны из США, Англии и всей Европы, приезжали с ними на одни и те же конференции, читали одни книги и вместе учились в школах Цюриха и Германии. Дореволюционное российское женское движение было меньшим по охвату и менее сплоченным, чем многие западноевропейские, но все же оно было динамичным и разнообразным. Суфражистки стремились к политическому и юридическому равенству; социалистки боролись за равную оплату труда женщин и членство в профсоюзах; радикальные феминистки — за государственную поддержку материнства и репродуктивных прав женщин; христианские феминистки были сосредоточены на благотворительных проектах [Айвазова 1998: 26].

Что особенно важно для этой истории — женские организации в то время были тесно связаны с социалистами. С 1890-х годов женщины начинают активно участвовать в марксистских кружках [Edmondson 1984: 27]. На самом деле, основная линия разлома, пролегающая между этими ранними феминистскими группами, и основная причина разделения «движения» заключалась в вопросе уместности классовой борьбы. В то время как социалистически ориентированные женщины считали, что эмансипация женщин может быть гарантирована только революцией, «буржуазные» феминистки — как их насмешливо называли — были сосредоточены на завоевании политических и экономических прав. Интересно, что, несмотря на эти кардинальные различия во взглядах, все они воспринимали свою борьбу как часть общей борьбы за социальное «освобождение» — от царского самодержавия и патриархального общества, угнетавшего и мужчин, и женщин [Айвазова 1998: 49]¹⁵.

«Женский вопрос» превратился на рубеже веков в политический футбол. Различные политические партии получали поддержку, если выступали за равенство женщин. Российская социал-демократическая рабочая партия — первая марксистская политическая организация — включила в программу 1903 года завоевание равных прав для женщин. Так поступили и консервативные конституционные демократы (кадеты) [Успенская 2000: 144].

В дальнейшем российские женщины получили как избирательное право, так и полноту политических прав в целом существенно раньше, чем их западноевропейские и североамериканские коллеги. Этот факт любят настойчиво подчеркивать некоторые современные российские ученые. Попытка установить равенство между мужчинами и женщинами была одним из основных направлений социальной инженерии большевистской эпохи, и сразу после революции 1917 года большевики удовлетворили многие требования активисток. В 1920-е годы женские права укреплялись и расширялись: женщинам гарантировалась полная занятость, образование, право на аборт, на развод по взаимному согласию сторон [Goldman 1991]. И хотя в следующие десятилетия эти права то расширялись, то ослабевали в ответ на потребности партии, общий принцип оставался прежним: системы квот обеспечивали политическое представительство женщин и доступ к профессиональной квалификации и образованию. Что особенно важно — было искоренено буржуазное разделение на общественное и частное, которое отводило женщине место только в домашнем кругу. Однако эта победа была спорной, а результаты — сложными и противоречивыми. Как пишет Татьяна Клименкова: «Только после завоевания прав их неполнота стала очевидной. На самом деле женщины добились только возможности действовать на мужском поле мужскими методами» [Клименкова 1996: 61].

Советское государство усвоило язык женской эмансипации и равенства, чтобы мобилизовать женщин работать полный рабочий день, одновременно дистанцируясь от феминистских идей. В начале 1930-х годов Сталин заявил об окончательном решении «женского вопроса», поэтому партийные женотделы, образованные для обеспечения представительства женщин, были закрыты [Posadskaia 1994: 8]. Никаких попыток признать или оспорить культурные основы угнетения женщин больше не осуществлялось. Гендерное равенство стало неотъемлемой частью проекта по созданию гендерно-нейтрального Homo sovieticus («человека советского»). Не было попыток по-настоящему облегчить домашние обязанности; в советском проекте женская эмансипация подразумевала право быть «такими же, как» мужчины, при этом никаких изменений в поведении мужчин не ожидалось. В советский период в общественной жизни в целом элементы старого сохранялись и переплетались с новым; формальные декларации гендерного равенства были подорваны «контрдискурсами», которые утверждали и даже прославляли гендерные различия [Verdery 1996]. В результате на протяжении всего советского периода сохранялось сильное гендерное разделение труда. На женщин ложилась почти вся домашняя работа — воспитание детей, приготовление пищи, уход за престарелыми и больными. На рабочем месте женщины занимали более низкие уровни власти, а профессии, где преобладали женщины, такие как медицина и преподавание, были «феминизированы» — их важность была занижена, а заработная плата оставалась скромной.

Эта история помогает объяснить сопротивление России феминизму и то, почему с термином «гендер» связаны сильное замешательство и враждебность. Она также помогает понять ироничное отношение Светланы к своим американским коллегам-феминисткам. При знакомстве с институционализированным, стандартизированным подходом международных феминисток и при их будто бы незнании советской истории и современных российских реалий в сознании многих женщин возникали мысли о неуместности феминизма.

Как получилось, что история забыта? Как произошел такой перекос экономики? Вернемся к бурным изменениям 1989 года.

Окончание холодной войны: демократизация и НПО

Чтобы исследовать эту тему, нужно вернуться в переломный 1989 год. Падение Берлинской стены, «бархатные революции», охватившие Восточный блок государств, застали врасплох ученых и исследователей и зачаровывали телезрителей всего мира. Кто может забыть опубликованные СМИ фотографии молодых мужчин и женщин, стоящих наверху стены, которая десятилетиями разделяла Европу, их возбуждение и тосты с шампанским?

Ученые и комментаторы оценили 1989 год по-разному. Для некоторых крах государственного социализма был триумфом либеральной демократии: простые люди восстали и сбросили ярмо тоталитаризма. Некоторые даже приветствовали это как «конец истории» [Фукуяма 2015] — конец раскалывающей мир идеологии и победу капитализма.

Для российских активистов в провинции 1989 год означал совсем другое. Вместе с телезрителями всего мира Валентина и ее друзья праздновали падение Берлинской стены и сопровождавшую это событие атмосферу демократических реформ. Это было время великого оптимизма и беспрецедентных возможностей в России. Стало возможным организоваться самостоятельно, принять участие в первых демократических выборах, участвовать в дебатах о пути реформ и гражданских задачах. Также это было время для путешествий — налаживания связей и отношений за пределами бывшего железного занавеса, с учеными и активистами на ранее запрещенном и для некоторых очень идеализированном Западе.

Физический демонтаж Берлинской стены сопровождался концептуальным и символическим демонтажем — развалом идеологий и убеждений, реконфигурацией понятийной карты, которая структурировала жизнь в Европе, Соединенных Штатах и на большей части земного шара. Конец холодной войны ознаменовал крах «формы знания и когнитивной организации мира», а также мнимое завершение соперничества сверхдержав [Verdery 1996: 4]. Сразу же после краха коммунизма стала популярна оптимистичная идеализация возможности мировой гармонии. Не только «воины холодной войны», но и ученые, исследователи и активисты самых разных идеологических убеждений считали то время эпохой возможностей. Организация Объединенных Наций планировала усилить свою роль. Она резко увеличила активность сразу после окончания холодной войны, положив начало новому и продуктивному глобальному диалогу по прогрессивным социальным вопросам. В разгар холодной войны возник новый глобальный механизм активизма, поддерживаемый конференциями ООН и пересмотренными бюджетами фондов и спонсорских организаций. В период с 1990 по 1998 год ООН провела четырнадцать конференций по таким темам, как окружающая среда, устойчивое развитие, права человека, положение женщин и социальное развитие [Riles 2001: 187]. В соответствии с новым мандатом «демократизации» международные организации (такие как ООН) вышли за пределы так называемого развивающегося, или третьего, мира в новые независимые страны прежнего второго мира — в Восточную Европу и бывший СССР. Несмотря на крах ведущих нарративов, это было время принятия важных решений и появления нового универсализма, примером которого являются возникновение международных стандартов и руководящих принципов в национальной политике. В политических кругах США и Западной Европы к региону, который до недавнего времени оставался запретным, стали применяться единые для всех концепции и стратегии, такие как «гражданское общество», «социальный капитал», «права человека». НПО стали новыми действующими лицами в этом проекте, они размножились в ходе того, что некоторые исследователи называют «глобальной ассоциационной революцией» [Salamon, Anheier 1997].

Это сопровождалось серьезной перестройкой и сменой парадигмы. После окончания холодной войны наступило то, что политический философ и феминистка Нэнси Фрейзер называет «постсоциалистическим состоянием», духом времени, характеризующимся отсутствием или утратой прогрессивного ви́дения справедливого общественного порядка¹⁶. В результате краха социалистической альтернативы (СССР и Восточного блока) экономический либерализм остался явным победителем. Спасителем как капитализма, так и демократии (теперь неразделимых) стал здравый смысл. Это был «глобальный триумф капитализма», его «второе пришествие» [Comaroff, Comaroff2001: 291]. Знаменитый «новый мировой порядок» был порядком, продиктованным Соединенными Штатами Америки (непревзойденной сверхдержавой), его главным признаком была победа капитализма. Эта новая логика проявилась в так называемом Вашингтонском консенсусе — своде политических мер, которыми руководствовались международные финансовые институты в их отношениях с Россией в ранний постсоциалистический период, — и в том, что получило известность как «новая политическая повестка дня» — ином наборе политических целей, которыми руководствовались мероприятия в сфере развития внутри постсоциалистических государств и за их пределами в эпоху после окончания холодной войны.

Стратегия достижения гендерного равенства и гражданское общество

Именно к этому уровню относились описанные мною гендерные проекты. Опираясь на с трудом завоеванные в 1970–1980-х годах победы, когда проблемы женщин впервые удалось включить в процесс общественного развития, активистки женского движения умело использовали эту новую инфраструктуру для продвижения своей повестки дня как в политических кругах, так и в ООН. Благодаря усилиям некоторых активистов понятие «гендер» было успешно интегрировано в стратегические программы организаций [Buvinic 1996; World Bank 2001]. Сразу же после окончания холодной войны права женщин стали центральной темой для спонсорских организаций. Кредитные учреждения, такие как Всемирный банк, были убеждены, что улучшение положения женщин имеет экономический смысл. Организации начали продвигать феминистские идеи для устранения глобального «гендерного разрыва»: идеи гендерного равенства, прав женщин и необходимости существования женских организаций. В настоящее время положение женщин считается важным показателем развития. Международные кампании за права женщин набирали обороты в 1990-х годах, достигнув кульминации на Четвертой Всемирной конференции ООН по положению женщин в Пекине в 1995 году. Это событие ознаменовало экспансию и демократизацию участия в международных кампаниях. Проводящийся параллельно форум НПО позволил тысячам женщин принять в нем участие. И это были представительницы независимых низовых ассоциаций, а не государственные служащие. Действительно, в Пекине независимые российские активистки впервые заявили о себе на международном уровне [Sperling 2000]. Эти объединенные силы создали новую межнациональную инфраструктуру женского активизма как в Российской Федерации, так и за ее пределами.

В России и других постсоциалистических странах проекты расширения прав и возможностей женщин продвигались под общей эгидой программы развития гражданского общества. В главе 2 я говорю о том, что гражданское общество стало мощной концепцией для постсоциалистических государств. Классически определяемая как сфера общественного взаимодействия между семьей и государством, концепция гражданского общества возродилась в 1980-х годах. Она была популяризирована центральноевропейскими интеллектуалами как средство выражения протеста. Эта концепция использовалась как призыв к борьбе, как знамя, под которым объединились народы Восточной Европы и СССР, чтобы выразить сопротивление социалистическим государствам [Garton-Ash 1990; Ost 1990]. После «бархатных революций» гражданское общество предложило основу для объяснения изменений, происходящих на постсоветском пространстве. Силы, свергнувшие тоталитаризм, были названы по имени. Гражданское общество вызывало в памяти образы смелых диссидентов, народных движений и противодействия, кажущегося естественным по отношению к «неестественным» посягательствам государства. В 1990-е годы концепция гражданского общества получила распространение, став проектом по развитию [Sampson 1996]. Правительства США и Западной Европы вложили огромные средства в проекты по поддержке развития гражданского общества; они рассматривали продвижение гражданского общества как эффективное средство содействия экономическому развитию и «эффективному государственному управлению» [Richter 2004: 2]. Гражданское общество стало краеугольным камнем демократизации, перехода к рыночной экономике и проектов, обещавших обеспечить экономическое развитие и процветание постсоциалистическим государствам.

Много воды утекло с тех пор. Разговоры об общественной гармонии в мире породили более мрачные дискуссии о глобализации и имперских механизмах [Hardt, Negri 2000]. В свете постоянно увеличивающегося разрыва, отделяющего страны первого мира от остальных, ключевые решения, которые когда-то так широко применялись (гражданское общество, социальный капитал, права человека), стали казаться фальшивыми. В России экономические рыночные реформы и приватизация привели к крайней экономической поляризации; огромная пропасть теперь отделяет сверхбогатых от бедных. Многие наблюдатели сейчас считают эту новую инфраструктуру международной активности фатально скомпрометированной, неразрывно связанной с неолиберальной повесткой дня, которая стала доминирующей в эпоху после окончания холодной войны. Некоторые отвергают концепцию гражданского общества, считая ее риторическим приемом миссионеров от демократии [Comaroff, Comaroff2001; Hardt, Negri 2000; Mandel 2002], приемом, который одновременно рационализирует политику структурной перестройки и способствует сокращению государственного социального обеспечения [Alvarez et al. 1998; Foley, Edwards 1996]. НПО, посаженные на данной территории и за ее пределами как семена демократии, также не оправдали ожиданий. Во многих случаях они являются средством продвижения элит, а не источником новых возможностей для широких масс. Некоторые считают, что их появление является признаком стагнации и пассивности социальных движений.

Те же самые противоречия заметны и в проектах, осуществляемых во имя прав женщин. Как я покажу в следующих главах, транснациональные феминистские кампании против гендерного насилия, которые стали активно проводиться в 1990-х годах, привели к тревожным и противоречивым последствиям. Получилось так, что они отвлекли внимание от других вопросов социальной справедливости, особенно от гнетущего для женщин тяжелого материального положения. Международные кампании против торговли женщинами и девочками (которые в конце 90-х годов стали очень заметными в кругах, поддерживающих повестку общественного развития), хотя и были запущены от имени женщин, свидетельствуют об озабоченности вопросами безопасности Европы-крепости: криминализации женщин и неоказания им помощи, игнорирования того факта, что их эксплуатация является вопросом иммиграции и труда [Berman 2003]¹⁷. Очевидно, что в этом контексте учет гендерной проблематики означает не столько триумф радикальных социальных движений, сколько их свертывание и стагнацию [Alvarez et al. 1998; Lang 1997; Paley 2001]. Крайне важно подчеркнуть, что эти проекты повлияли на женские движения как на Западе, так и в остальном мире. Как говорит Энн Снитоу, соучредительница одной из первых феминистских сетей, действующих в Восточной Европе и бывшем СССР, Сети женщин Востока и Запада (NEWW), американские феминистские движения «отвязались» от более глубоких структур, которые привели к их появлению в эпоху после окончания холодной войны. В этом контексте такие концепты, как гендер, участие и гражданское общество оказались успешными именно потому, что они лишены своего радикального содержания [Snitow 1999: 35–42]. Феминистская концепция гендера была привязана к новым, малопривлекательным проектам, которые отвлекали внимание от классовой борьбы и соответствовали «постсоциалистической ситуации», когда становится все труднее говорить о структурном насилии или экономических проблемах [Farmer 2003; Fraser 1997; Gapova 2004].

Критика актуализации гендерной проблематики и новой роли феминизма имеет решающее значение, особенно в эпоху после 11 сентября, когда права женщин и гендерные аспекты используются правительствами США и Великобритании для легитимации бомбардировок «государств-изгоев». Лора Буш говорила о защите прав афганских женщин как о способе заручиться поддержкой военной кампании администрации Буша.

Я считаю такую критику важной и необходимой. Тем не менее опасно выставлять историю только в таком свете. Во-первых, критика потенциально усиливает сомнительные консервативные аргументы, выдвигаемые не только в странах-реципиентах, но и в странах-спонсорах, а именно, что феминизм — это просто импортный продукт, и он не имеет никакого отношения к жизни женщин. Тогда многие люди в России, которые шли против течения, настаивая на важности прав женщин, оказываются за бортом. Перечеркивается богатая история дореволюционной российской активности женщин, которую исследуют современные российские ученые. Во-вторых, такая критика невольно укрепляет антизападные настроения, наподобие изложенных президентом Владимиром Путиным. В последние годы он заявляет о подозрениях в отношении НПО, получающих иностранное финансирование. Наконец, критика, подобная этой, может заслонить потенциальные плюсы участия в кампаниях и помешать пониманию динамизма и переговорного процесса. Это происходит на всех уровнях, но особенно — на местном уровне. Цель моей книги — дать подробное описание того, как одна группа женщин-активисток боролась в этой спорной ситуации за то, чтобы реализовать важные для феминистских задач изменения, и исследовать сложности, противоречия и относительные победы, которых мы смогли достичь.

Что делать? За пределами критики

По иронии, присущей этому времени — которое было названо «эпохой миллениума» [Comaroff, Comaroff2001], — антропологи получили богатый материал. Изучая неурядицы постсоциализма, антропологи сделали то, что у них получается лучше всего: они возвели неурядицы в ранг проблем, подвергали их сомнению, были упорными, настаивая на неудобных сопоставлениях, и отзеркаливали процессы их родных стран. Они проблематизировали некоторые из ключевых понятий проектов 1990-х годов — гражданское общество, социальный капитал, рыночная экономика, расширение прав и возможностей граждан, права женщин, — показав, откуда они взялись (изучив культурный багаж, который они несут за собой) и исследуя их включённость в сложные отношения власти и глобальных сил [Gal, Kligman 2000; Hann, Dunn 1996]. Куда нас это привело? Что дало на практике? В ответ на растущее число попыток создать более социально вовлеченную антропологию среди современных ученых [De Soto 2000; Farmer 2003; Hyatt, Lyon-Callo 2003; Lamphere 2003; Rivkin-Fish 2004; Sanday 2003], я выступаю за необходимость связи между критической антропологией и конструктивными политическими проектами¹⁸. На этой почве для тех, кто здесь работает, — и для российских женщин-активисток, и для таких людей, как я, которые их изучают, — возникает дилемма. Дилемма, о которой я говорю, особенно остра для тех из нас, кто работает над темой НПО, где границы между теоретическим и прикладным и без того сильно размыты и где нас легко втянуть в «прикладные» формы работы¹⁹.

Таким образом, еще одна задача этой книги — проследить мое собственное участие в проектах, иными словами, исследовать мой собственный гендерный проект. Я рассказываю о моей попытке выйти за рамки критики международной помощи, чтобы создать более демократичный, диалогический процесс исследования.

Когда я проводила этнографические исследования среди женских групп, посещала семинары и конференции, организованные фондами под руководством американцев и европейцев, я поняла, что даже женщины, находившиеся в авангарде проектов социального обновления, были недовольны и разочарованы тем, как эти проекты задумывались и реализовывались. После краха коммунизма многие думали, что в России можно начать с чистого листа [Bridger et al. 1996]. Американским или западноевропейским советникам и экспертам часто не хватало знаний или опыта работы в России, они неохотно советовались со своими советскими коллегами [Bruno 1997; Rivkin-Fish 2004; Sampson 1996; Wedel 1998]. Несмотря на язык партнерства, усвоенный спонсорами, несмотря на самые лучшие намерения сотрудников организаций, их гендерные мероприятия оказались в значительной степени узконаправленными. Международные фонды и организации руководствуются повесткой дня, установленной в Женеве или Нью-Йорке. Бывает, что они продвигают вопросы, которые не имеют особого смысла на местном уровне. Гендерные проекты часто слепы к локальным особенностям и игнорируют другие проблемы, которые большинство российских женщин-активисток считают насущными: безработицу, алкоголизм, хроническую нехватку жилья, службу в армии. В самом деле, некоторые представители организаций, которых я встречала, были захвачены собственными построениями и, казалось, отвергали эти материальные опасения как форму ложного сознания. Исследуя феминистские кампании против насилия в отношении женщин, я обнаружила, что многие североамериканские и западноевропейские феминистки отвергают мысль о том, что экономические факторы могут объяснять насилие, совершаемое мужчинами. Стандартным ответом было утверждение, что дело не в экономике, поскольку «богатые мужчины тоже бьют своих жен». Это, конечно, точно и важно, но в постсоветском контексте этот факт кажется слишком оторванным от местных проблем и свидетельствует о слабом понимании масштабов экономических потрясений в России и их разрушительных последствий для жизни женщин и их семей. Как этнограф я отнеслась к этому несогласию во мнениях как к ценным данным. Как феминистка, стремящаяся создать более социально ответственную и вовлеченную антропологию, я решила добиться большего. Также, когда я собиралась исследовать эту тему, я не захотела воспроизводить эти закономерности в своих собственных исследованиях. Какие у меня были альтернативы? Какие идеи может привнести в этот контекст антропология? Какие методы могут способствовать усилению диалога и взаимодействия?

Тверь и «Женский свет»

Мой подход к созданию альтернативной разновидности гендерного проекта заключался в использовании и адаптации методов исследования совместных действий (Participatory action research (PAR)) в моей работе с провинциальной феминистской группой «Женский свет». PAR — это методология социальных изменений, уходящая своими корнями в народную борьбу на глобальном Юге за то, чтобы сделать исследования более эгалитарными и партиципаторными. Подход описывается по-разному: как метод, стиль или философия [Fals-Borda, Rahman 1991: 16]. PAR стало прямым вызовом как логике традиционной социальной науки, так и нисходящим инициативам в области развития [Freire 1970]. Если рассматривать его как совместную деятельность внешнего исследователя и членов общественной группы, то оно казалось идеально подходящим для идеологически нагруженного социального поля постсоциалистической России. Как напоминают нам Дадвик и Де Сото, это «контекст радикального неравенства, в котором западный этнограф становится символическим носителем авторитетов Запада и его победы в холодной войне» [Dudwick, De Soto 2000b: 6]. Методики совместных действий предлагают средства для проведения совместных исследований, о которых писали многие ученые [Lamphere 2003; Mertz 2002], — этот подход особенно уместен в условиях нестабильных или разрушающихся государств [Mertz 2002: 369]. У меня были опасения, что, если группа не окажется мне близка, подходы и методики совместных действий не будут ею усвоены. Я скептически воспринимала и свидетельства фундаменталистов, для которых PAR — единственно правильное решение. Тем не менее я считала такой подход многообещающим²⁰. PAR стал способом осмыслить мою роль и добиться более диалогичного и демократичного исследовательского взаимодействия.

«Женский свет» — это небольшая университетская женская группа, занимающаяся образованием и повышением сознательности женщин. Она была основана в провинциальной Твери в 1991 году, задолго до прихода западных фондов, на первой волне появления независимых организаций в России. Впервые я вышла на эту группу на этапе предварительных исследований в 1995 году, и меня заинтересовала ее философия. Как объяснила мне ее основательница, Валентина, группа была одновременно и откровенно феминистской, и явно неформальной. Оба этих обстоятельства делали ее необычной, даже аномальной. Как и большинство провинциальных групп, «Женский свет» не получала грантов и финансирования. Однако, в отличие от большинства других групп, она сохранила приверженность своему неформальному, диффузному статусу. Группа не была зарегистрирована в местных органах власти, у нее не было счета в банке, офиса, телефона, при этом она была очень активной и многого добилась. В дополнение к своей феминистской образовательной работе группа на протяжении многих лет реализовала ряд социально ориентированных проектов для женщин — бесплатные консультации по вопросам здоровья, бесплатные компьютерные курсы для безработных женщин. Валентина имела хорошие связи в российских феминистских кругах, была знакома со многими ключевыми фигурами движения; она отказалась участвовать в более формализованных взаимодействиях, которые характеризовали женское движение 1990-х годов, потому что ее беспокоили происходящие изменения, процессы, которые способствовали тому, что она назвала «профанацией» феминизма (приравнивание «гендера» к «гранту», как сказала Октябрина). Однако к 1997 году, когда я вернулась, группа оказалась на распутье. Времена в российской провинции были тяжелые; учителя, инженеры и врачи, которые в советский период чувствовали себя защищенными, теперь с трудом сводили концы с концами, поскольку зарплаты оставались прежними, а цены резко взлетели. Некоторые участницы «Женского света» захотели официально оформить свою активность и определиться с источниками финансовой поддержки. Они начинали делать пробные шаги в сторону полноценного сотрудничества с внешними организациями. Высказывались самые разные идеи о том, как двигаться в этом направлении. В это время напряженных общественных и политических изменений группа разошлась во мнениях. Женщины начали иначе думать о своем активизме.

Когда они основывали «Женский свет», то выбрали стиль участия и сотрудничества. Женщины воспринимали в штыки помощь, поступающую из-за рубежа, и учитывали как возможные ловушки, так и выгоды, которые можно получить в результате сотрудничества с международными организациями и иностранными феминистками. Именно поэтому им понравилась моя идея исследовать альтернативные формы совместных действий. Процесс нашего совместного исследования начался с определения дискурса. Тогда мы задались вопросами о терминах и моделях, предлагаемых фондами и организациями. Сообща мы выработали стратегии использования международной помощи, решив в дальнейшем работать с международными организациями и запустить некоторое число более формализованных проектов, включая основание в Твери женского кризисного центра. Рассказывая историю нашего сотрудничества, я показываю, как участницы «Женского света» работали над тем, чтобы сохранить свои проекты, взаимодействуя с глобальным дискурсом и привлекая ресурсы, и как они боролись за то, чтобы «гендер» стал важным.

Наша совместная работа и такой способ взаимодействия подтолкнули меня к переоценке некоторых моих прежних выводов о международном финансировании. Это привело меня к новому пониманию и новым формам близкого взаимодействия, новым отношениям и участию, которые заставили меня смотреть на мир помощи по-другому. Изначально мой проект был прямой критикой демократизации и международной помощи, но я стала рассматривать его по-другому — как площадку для свободы действий и творческого компромисса, где глобальное и локальное объединяются в динамичной импровизации.

Несмотря на недоверие большинства населения, феминизм укоренился в России и стал источником волнений, надежд, а зачастую — и неожиданностей. Для таких женщин, как Валентина и ее коллеги, «гендер» — это не просто «грант». В отличие от активисток, описанных в некоторых критических работах [Riles 2001], женщин, с которыми я работала в ходе исследования, глубоко волновали изменения, вызванные присутствием международных организаций. Хотя они не говорили о «глобализации» и не использовали язык антикапитализма (это было невозможно в постсоветский период), они осознавали опасности, знали о подводных камнях и изо всех сил старались привязать свою работу к местным реалиям.

В России и других бывших социалистических странах феминистское самовыражение всегда было связано со сложным взаимодействием глобального и локального, своего рода заимствованием у часто идеализируемого «Запада» [Gal, Kligman 2000: 9]. В конце 1980-х, во время политических и социальных потрясений, понятие гендера стало привлекать небольшую группу высокообразованных женщин, поскольку оно предлагало модель, благодаря которой они могли осмыслить свою жизнь. С его помощью им удалось понять, критически оценить структурирующие силы и сформулировать свое стремление к реформам и новым социальным отношениям. Подобно многим идеям, просачивавшимся в то время на волне общественного движения, феминизм был средством для того, чтобы выразить сопротивление государственному социализму. В начале 1990-х годов, когда начали ощущаться последствия рыночной экономики, «гендер» стал моделью, с помощью которой женщины могли осмыслить свои собственные потери, решения и возможности. Размышляя об истинной роли неправительственной сферы, участницы «Женского света» ставили вопросы о подотчетности и ответственности в постсоциалистическую эпоху. Кто должен нести ответственность за уход за детьми, престарелыми, больными и нуждающимися? Во многих отношениях «Женский свет» и другие подобные группы функционировали как своеобразные мастерские, дискуссионные форумы, где женщины могли обсудить происходящую приватизацию — уменьшение роли государства и сокращение социального обеспечения, которое особенно сильно ударило по женщинам. Участие в общественных организациях стало попыткой определить свою новую роль и найти свое место в жизни. Особо в этом нуждались высокообразованные женщины-профессионалы, которые работали в сфере образования или медицины и которые привыкли играть определенную роль или вносить свой вклад в общество.

После появления международных организаций и вкладывания ими средств в неправительственную деятельность, смысл участия женщин в общественных организациях изменился. Наличие грантов и финансирования открыло новые возможности, но в то же время наложило новые ограничения. В постсоциалистической России (как и в других «развивающихся странах» или ситуациях «демократизации») невозможно отделить категорию «гендера» от связанных с ней ресурсов. По иронии судьбы на новом рынке НПО «гендер» и гендерная организация стали специализированной системой знаний и новой основой для профессиональной экспертизы. Однако было бы ошибкой отмахиваться от них и считать, что они локально себя скомпрометировали. Принятие таких условий работы позволяет группам браться за новую работу и новые проекты.

Совместное написание

Эта книга посвящена не только отношениям, но и стратегии и тактике в рамках проекта. Отношения, неформальная деятельность и взаимопомощь были важными темами недавних антропологических исследований постсоциализма. Были проведены исследования о центральном месте неформальных связей в советский период, а также о неожиданных способах их реанимации и преобразования в ходе переходных процессов [Ledeneva 1998; Rivkin-Fish 2004; Sampson 1996; Wedel 1998]. Об этом рассказывается в последующих главах. Однако меня интересуют и другие грани отношений: в основном это отношения между исследователем и теми, кого условно называют субъектами исследования, — в данном случае отношения между мной и участницами «Женского света». На протяжении всей книги я исследую ритмы и контуры отношений, которые сделали возможным наше сотрудничество, используя метафору, предложенную мне Валентиной и взятую из неожиданного источника.

Такой подход дал мне возможность написать книгу, отличающуюся от обычных исследований по социологии. Когда я рассказываю историю нашего сотрудничества, я говорю от первого лица и делюсь информацией о себе. Эта рефлексивность связана с феминистским стремлением переосмыслить рабочие отношения в проекте [Berdahl 2000b; Enslin 1994; Silverman 2000; Stacey 1988]; это также связано с моей аналитической задачей и стремлением понять способы вовлечения исследователя в более широкие политические и экономические процессы. Антропология в основе своей рефлексивна. В отличие от ученых, занимающихся другими дисциплинами, антропологи не могут даже мечтать о том, чтобы спокойно наблюдать за процессами со стороны. Благодаря рефлексивным усилиям этнографии становится очевидной наша собственная вовлеченность в повседневную жизнь и причастность к ней; стремление к объективности труднее поддерживать, а это означает, что мы должны еще тщательнее обдумывать нашу работу и ее последствия [Abu-Lughod 1991; Behar 1996; Clifford 1988; Clifford, Marcus 1986]. Сближение в наших взаимодействиях и отношения интимности с нашими «информаторами» — во многих случаях с людьми, которые стали нашими близкими друзьями, — часто означают, что антропологи действуют в проектах от имени людей, о которых они искренне заботятся и перед которыми чувствуют себя обязанными, если не ответственными. Действия, которые выполняют этнографы, могут быть осмыслены по-разному: как формы взаимности, заступничества или активизма. Однако это измерение этнографической работы часто остается на периферии антропологических текстов; комментарии об этом часто оказываются в сносках, и люди вынуждены читать между строк, чтобы соединить нашу деятельность и отношения воедино²¹. Проведение совместных исследований, или исследований с вовлечением, заставляет нас пересмотреть наши приоритеты [Enslin 1994: 558]. В моем случае отношения, закалившиеся в результате совместных исследований, сильно повлияли на то, как я пишу. Я решила показать себя в отношениях с моими подругами, чтобы ясно обозначить мое участие и указать мою роль в этом отчете. PAR — это не защитный метод и философия, за них нельзя спрятаться; скорее, это подход, который заставляет нас упорно противостоять наблюдающему «я»²².

Я согласна с Джулией Мерц в том, что в драматическом и часто жестоком контексте разваливающегося государственного строя, где этнографы оказываются «бок о бок со своими субъектами, копая глубже, чтобы исследовать устройство самости, деятельности и общества так, как они возникают поминутно в действии и взаимодействии, рефлексивность — это не “удовольствие”, а очевидная методологическая необходимость» [Mertz 2002: 359]. Здесь возникает сложная проблема пристального взгляда («когда один человек смотрит в глаза другому») [Mertz 2002: 355], и вопрос о том, где провести грань между действием и наблюдением, стоит особенно остро. Одно из замечаний, сделанных западным ученым-феминисткам в 1990-е годы, когда они стремились задокументировать жизнь женщин в эпоху постсоциализма, заключалось в том, что они не учитывали себя в своих отчетах. Карола Б., коллега антрополога Эрмины Де Сото из Восточной Германии, охарактеризовала общение, которое сложилось у нее с западными исследователями-феминистками в начале 1990-х годов, как «улицу с односторонним движением». Ученые, с которыми она встречалась, ничего не рассказывали о себе и не стремились узнать что-либо от женщин Восточной Германии, с которыми они столкнулись [De Soto 2000: 86]. Мои друзья-активисты из России тоже считают такой подход сомнительным. Для них важно, чтобы я сообщала о взаимности процесса изучения (или процесса «самообразования»), который я документирую. Я выделяю и детализирую этапы нашего сотрудничества, чтобы привлечь внимание к этой теме. То, что я использую рассказ от первого лица и рефлексивность, связано с моей аналитической задачей. Я внимательно копаюсь в себе, потому что я часть процесса исследования, процесса приобретения знаний и разработки, создания и реализации проекта.

Насколько это было возможно, я стремилась, чтобы и книга была совместной. Я таскала черновики книги туда-сюда во время поездок в Россию, чтобы поделиться результатами с членами группы (2001, 2004, 2005 годы). Валентина, хорошо знающая английский язык, давала подробные отзывы, временами требуя пересмотреть формулировки. В книге мой анализ сочетается с критическими комментариями, цитатами из некоторых публичных выступлений, сделанных нами о нашей работе. Однако остается добавить, что это мой собственный «частичный отчет» о нашем совместном исследовательском процессе.

Примечания

6

Перестройка (от «перестраивать») — период реформ, инициированный генеральным секретарем КПСС М. С. Горбачевым в 1986 году и продолжавшийся до распада СССР в 1991 году.

7

Сюда входили экологические объединения, женские группы (в том числе и небольшое количество женских групп, считавших себя феминистскими). М. Стивен Фиш отмечает, что 1989 год стал переломным. Общая вовлеченность населения в политику резко возросла перед первыми в истории СССР почти демократическими и всенародными выборами в Совет народных депутатов СССР в 1989 году [Fish 1995: 35].

8

Хотя я признаю, что термин «Запад» сомнителен и несет в себе обезличивающее содержание, я временами использую его, и вот по какой причине. Этот термин широко использовался в литературе по развитию в эпоху после холодной войны. Так, например, обмены между новообразованными независимыми государствами Восточной Европы и бывшим СССР, с одной стороны, и США и Западной Европой, с другой, назывались обменом между «Востоком и Западом». В этой книге «Запад» означает капитализм и либеральную демократию, а Восток — государственный социализм. Во-вторых, мои российские собеседники часто воспринимали «Запад» как этическую категорию. К примеру, меня часто называли «западным человеком». Этот термин отражает живую реальность и устойчивость идеологии холодной войны после ее окончания.

9

Венди Голдман анализирует дебаты вокруг Кодекса законов о браке, семье и опеке РСФСР 1926 года. Показано, насколько женщины, принадлежавшие к рабочему классу, разделились по этому вопросу. Возникли новые проблемы, к которым привела такая «эмансипация»: безответственность мужчин, брошенные семьи [Goldman 1991: 125–143]. Наталья Козлова рассматривает сложный путь женской «эмансипации» на примере анализа документов Тверской области. Сопротивление проекту было сильным, и недовольство проявляли не только деревенские мужчины, но и члены комитетов Коммунистической партии [Козлова 2000: 86–93].

10

Женские организации советской эпохи были официальными структурами, создаваемыми под надзором Коммунистической партии. Управление женсоветами было вертикальным и централизованным. Женсоветы были обязаны «объединять всех советских женщин в интересах построения коммунизма» [Racioppi, See 1997: 6].

11

Совокупность мер, которыми руководствовались международные финансовые институты в своих отношениях с Россией в ранний постсоциалистический период, известна как Вашингтонский консенсус. Гарвардский экономист Джеффри Сакс был одним из главных архитекторов этой политики. В более поздних статьях Джеффри Сакс дистанцировался от нее и раскритиковал международные агентства, такие как МВФ, за их неспособность полноценно помочь России в первые годы реформ.

12

Валери Сперлинг подробно рассматривает этот процесс, объясняя, как выдача кредитов от международных кредитно-финансовых организаций зависела от отделения промышленности от сферы социального обеспечения. Согласно этой логике, если завод получал международные кредиты, он должен был передать свою социальную сферу (в том числе детские сады) городу. Поскольку в это время городские бюджеты сильно сокращались, это означало, что большинство объектов социальной сферы вообще закрывалось [Sperling 2000: 227].

13

Среди этих российских ученых — Светлана Айвазова [Айвазова 1998], Ольга Хасбулатова [Хасбулатова 1994] и собственно Валентина [Успенская 2000, 2003]. Кроме нового исторического анализа в их задачу входило ввести в российский оборот забытые феминистские тексты дореволюционного периода. В книгу С. Айвазовой «Русские женщины в лабиринте равноправия» входит несколько таких текстов: труды Первого Всероссийского женского съезда 1908 года, статьи из дореволюционных женских журналов, предисловие к русскому изданию книги Дж. Ст. Милля «Подчиненность женщины», первое издание которой в России вышло в 1869 году.

14

Валентина Успенская пишет, что термин «равноправки» был наиболее распространенным. Термин «феминизм» в России конца XIX — начала XX века использовался для обозначения «стремления женщин из образованных (чаще всего, буржуазных) слоев общества самостоятельно и организованно добиваться признания своих прав в обществе» [Успенская 2000: 141].

15

Об этом свидетельствует устав, принятый Всероссийским союзом за равноправие женщин. Союз был образован в 1905 году и объединял широкий круг радикально настроенных женщин. В уставе говорилось, что борьба за права женщин «неразрывно связана с политической борьбой за освобождение России». Цит. по: [Edmondson 1984: 39]. Более подробное описание сложных отношений между социализмом и феминизмом см. в [Edmondson 1984; Stites 1978].

16

Фрейзер использует этот термин, чтобы обозначить доминирующие политические настроения в эпоху после холодной войны, характеризующиеся сдвигом в «грамматике политических притязаний». Особенно это касается правосудия. Фрейзер показывает, как в 1990-е годы в контексте возникновения экономического либерализма стремление к признанию Западом (в том числе «культурного» признания) побеждает логику перераспределения благ (и вопросов социальной и экономической справедливости) [Fraser 1997: 2].

17

Политолог Жаклин Берман исследует некоторые из новых гуманитарных кампаний за женские права, проводимых после холодной войны. В своем анализе Берман показывает, как глобальные дискурсы торговли людьми, которые привлекают внимание к уязвимости восточноевропейских женщин перед сексуальной эксплуатацией, на самом деле работают на усиление запретительных мер и проводят расистскую политику.

18

В контексте дискуссии о конкретных этических проблемах исследовательской работы в бывших социалистических государствах Эрмина де Сото подхватывает призыв феминистки-исследовательницы Сандры Хардинг к «политике солидарности» с нашими информантами [De Soto 2000: 93]. В недавно вышедшей книге Мишель Ривкин-Фиш исследует проблемы, связанные с внедрением антропологических идей в мероприятия по расширению прав и возможностей женщин и демократии в области здравоохранения [Rivkin-Fish 2004]. См. также [Hemment 2004b].

19

Во время мероприятий 1990-х годов многие антропологи, работавшие в постсоциалистических государствах, были втянуты в «прикладные» формы работы. Они работали консультантами, оценщиками, переводчиками. Некоторые пришли к выводу, что такое сближение между культурной и прикладной работой является верным направлением для дисциплины в целом [Hackenberg, Hackenberg 2004; Lamphere 2003].

20

К 90-м годам «совместные действия» для международных спонсорских организаций стали таким же мейнстримом, как и «гендер». Многие критики уже указывали на то, что чаще всего «совместные действия», которые международные спонсоры предлагают местным группам, несвободны, так как ограничены неолиберальной повесткой дня. См. [Jordan 2003; Paley 2001].

21

Примечательным исключением из этого тренда является книга под редакцией Эрмин Де Сото и Норы Дадвик. Авторы исследуют специфические проблемы проведения полевых исследований в контексте постсоциалистических государств и приводят веские доводы в пользу рефлексивности. Обсуждаются сложности ведения переговоров о взаимоотношениях в полевых условиях, и подчеркивается, что исследователи должны постоянно позиционировать себя как в личном, так и в профессиональном плане [De Soto, Dudwick 2000].

22

Антрополог Рут Бехар много писала об этическом и нравственном выборе во время полевой работы этнографа. По ее мнению, методы работы часто являются способом защиты: они позволяют «снизить тревогу и эффективно действовать» в ситуациях, «когда мы чувствуем себя причастными к структурам власти или не можем избавить другого человека от страданий, или не знаем, следует ли действовать или наблюдать» [Behar 1996: 6]. Рут Бехар выступает против того, что она описывает как «смещение», которое лежит в основе профессиональной антропологии, в пользу уязвимости самого исследователя и его текстов [Ibid.: 1–33].