Мировая история

Джон М. Робертс (2004)

Эпохальный труд знаменитых английских ученых представляет собой не только настоящий кладезь сведений и бесчисленных фактов на основе огромной источниковедческой базы. Принципиальная новизна авторской концепции в том, что из тьмы этих фактов и событий особо выделены ключевые, наиболее значимые, поворотные моменты истории человечества от самого его зарождения до настоящего времени. Именно такой взгляд на предмет исследования заставляет даже самого неискушенного читателя понять, как связаны прошлое, настоящее и будущее и откуда взялся мир, в котором мы живем сегодня.

Книга третья

Классический век

Если мерить в годах, то получается так, что больше половины повествования о цивилизации заканчивается около 500 года до н. э. Мы все еще находимся к этой дате ближе, чем жившие тогда к своим первым цивилизованным предшественникам. Примерно за 3 тысячи или около того лет, разделявших их, человечество прошло долгий путь; какими бы неуловимо медленными ни казались им изменения, происходившие в повседневной жизни, пропасть между Шумером и Ахеменидской Персией с точки зрения качественных перемен выглядит громадной. К VI веку до н. э. важнейший период закладки оснований и ускорения эволюции уже завершился. От Западного Средиземноморья до берегов Китая произошло становление разнообразных культурных традиций. На них взросли неповторимые цивилизации, причем некоторые из них дали достаточно прочные и глубокие корни, позволившие им сохраниться до нашей эпохи. Некоторые просуществовали сотни или даже тысячи лет, постепенно совершенствуя формы бытия. Вклад этих обособленных цивилизаций в общую судьбу человечества за пределами их собственных территорий оценивается весьма скромно, зато они представляют огромный интерес с точки зрения определения границ человеческих способностей.

В своем подавляющем большинстве даже обитатели величайших центров цивилизации проявляли интерес к тому, что лежало вне их сфер, на протяжении как минимум 2 тысяч лет после гибели Вавилона. Разве что иногда народы отвлекались на отражение вторжений врагов. Перед нами открывается мир, в котором содержание некоторых из тогдашних цивилизаций углублялось и переходило в формирование моделей того, чему суждено прийти им на смену. Так выглядела эпоха, названная нами классической. Но не всеми цивилизациями, образовавшимися в начале времен, оставлено классическое наследие, способное сохраниться до нашего времени. Что-то изменилось до неузнаваемости по причине завоеваний, переселений народов или глубокой религиозной ревизии. В Китае признаки классического века, сложившиеся при династии Хань, сохранились за счет неизменности сути китайского государства. В Индии они сохранились благодаря неизменности религиозных воззрений и структуры общества. И в Восточном Средиземноморье сложился классический век, длившийся больше тысячи лет без нарушения его традиции, и намного позже он послужит плодородной почвой для глобального изменения в новейшей истории.

1

Перекраивание Древнего Мира

Появлением новой цивилизации в Восточном Средиземноморье мы во многом обязаны древнейшим традициям народов Ближнего Востока и бассейна Эгейского моря. С самого начала перед нами предстает сплав из греческой речи, семитского алфавита, идей, корнями уходящих в древность Египта и Месопотамии, а также напоминаний о Микенах. Даже после созревания этой цивилизации в ней все еще проявлялось разнообразие источников происхождения. Она никогда не выглядела простой, монолитно цельной, а ближе к концу и вовсе представлялась очень сложной. При всем том, что объединяло эту цивилизацию и придавало ей единство, всегда представлялось сложным делом разграничивать скопление сходных культур в районе Средиземноморья и бассейна Эгейского моря, их размытые ограниченные зоны простирались далеко в пределы Азии, Африки, дикой Европы и Южной России. Даже когда ее границы с ними просматривались вполне четко, на средиземноморскую цивилизацию оказывали влияние носители других традиций и сами многое получили от нее.

Этой цивилизации к тому же удавалось своевременно меняться. Она продемонстрировала повышенную по сравнению с ее предшественниками способность к эволюции. Даже когда внутри предыдущих цивилизаций проходили важные политические изменения, их государственные учреждения оставались по большому счету нетронутыми, зато средиземноморская цивилизация демонстрирует огромное разнообразие переходных политических форм и экспериментов с ними. Если в религиозной и идеологической сферах носители других традиций тяготели к развитию без крутых перемен или послаблений, предпочитая, чтобы цивилизация и религия оставались взаимосвязанными, зарождавшимися и погибавшими одновременно, то средиземноморская цивилизация появляется в условиях язычества и заканчивается, уступая место экзотическому христианству, революционизирующему все и вся иудаизму, которому уготована судьба первой мировой религии. В этом состояло огромное отличие, которое позволило этой цивилизации повлиять на будущее человечества.

Из всех факторов, послуживших формированию данной цивилизации, наиважнейшим можно назвать само место ее возникновения, то есть Средиземноморский бассейн. Он послужил одновременно и истоком, и водосбором; потоки без затруднений скатывались сюда с земель древних цивилизаций, а из этого центрального водохранилища они к тому же поднимались туда, откуда происходили, на север, в дикие земли. Притом что территория Средиземноморья обширна и заселена разнообразными народами, у его бассейна ясно просматриваются общие особенности. Подавляющее большинство его побережий занимают узкие равнины, сразу позади которых поднимаются крутые и замкнутые горные цепи, прорезанные несколькими долинами крупных рек. Обитатели этих прибрежных долин, как правило, обращали свой взор к морскому побережью и на земли, лежавшие за морем. То, что находилось за их спиной, эти народы интересовало мало. Такая география наряду с общим для них климатом служила благоприятным условием для естественного распространения среди предприимчивых народов новых замыслов и методов их претворения в жизнь в пределах Средиземноморья.

Недаром римляне назвали Средиземное море Mare Magnum — Великим морем. Оно представлялось выдающимся географическим фактом их мира, центром классических карт. Его поверхность служила великой объединяющей силой для тех, кто знал, как использовать ее, и к 500-м годам до н. э. мореходство достигло достаточно передового уровня, чтобы заниматься им постоянно, кроме зимних месяцев. По направлениям господствующих ветров и течений определились точные маршруты судов, движение которым придавалось одними только парусами или веслами, но в любую часть Средиземноморья можно было попасть водным путем из любого его уголка. В результате появилась прибрежная цивилизация носителей нескольких языков, на которых народы свободно общались в ее пределах. На ее территории возникли специализированные центры торговли, ведь обмениваться материальными ценностями по морю было легче, но фундаментом хозяйственной жизни оставалось возделывание пшеницы и ячменя, маслин и виноградных лоз, которое велось главным образом для местного потребления. Металлы, которых все больше требовалось для такой системы хозяйствования, можно было завозить извне. Пустыни на юге оставались на месте и не надвигались на побережье, и на протяжении, быть может, тысяч лет народы Северной Африки жили намного богаче, чем живут теперь. На их земле было больше лесов, водоемов, а почва была плодороднее. Того же самого вида цивилизация поэтому появлялась по периметру всего Средиземноморья. Такое различие между Африкой и Европой, которое мы, нынешние люди, считаем само собой разумеющимся, до окончания 500-х годов н. э. не существовало.

Придерживавшиеся политики расширения внешних связей народы этой прибрежной цивилизации создали свой новый мир. Народы цивилизации великой долины не заселяли новые территории, они их покоряли. Такие народы занимались внутренними делами, заботясь исключительно о достижении своих узких целей под управлением местных деспотов. Представителям многих более поздних обществ, существующих в пределах классического мира, приходилось делать то же самое, но с самого начала наблюдается заметное изменение темпа и потенциала их развития, и, в конечном счете, греки и римляне растили кукурузу в России, выплавляли олово из руды Корнуолла, строили дороги на Балканах, а также пользовались специями из Индии и украшали себя шелками из Китая.

Об этом мире нам многое известно, и не в последнюю очередь благодаря тому, что после него осталось богатое археологическое и монументальное наследие. Хотя гораздо дороже для нас тем не менее невиданные до того массивы письменного материала. С ним мы вступаем в эпоху полной грамотности населения. Среди прочих вещей нам встречаются первые настоящие труды по истории; представляющие ценность как великие народные творения евреев в форме сказаний о трагедии вселенского масштаба, разыгрывающейся вокруг хождений одного народа, они имеют весьма отдаленное отношение к истории. В любом случае они тоже доходят до нас через классический средиземноморский мир. Без христианства их влияние ограничивалось бы одним только Израилем; через него мифы, в них изложенные, предстояло на протяжении 400 лет внушать миру то, что мы теперь можем признать определяющей летописью истории, его уже миновавшей. Причем все труды древних историков, важные сами по себе, выглядят всего лишь крошечным разделом всей летописи. Вскоре по прошествии V века до н. э. перед нами предстает первая цельная великая литература, включающая все жанры от драмы до эпопеи, лирического гимна, истории и эпиграммы, хотя то, что от этой литературы сохранилось, представляет собой всего лишь небольшую часть былого величия — семь произведений из ста с лишним пьес величайшего трагика, например. Тем не менее эти произведения позволяют нам проникнуть в разум цивилизации настолько глубоко, насколько это не удавалось в случае с прежними цивилизациями.

Даже для Греции и, разумеется, для других, более отдаленных частей классического мира, письменного документа как такового недостаточно. Не обойтись без археологии, однако литературные источники гораздо познавательнее, так как они полнее, чем какие-либо другие источники древнего прошлого. Написаны они в основном на греческом или латинском языке, двух языках, служивших средиземноморской цивилизации интеллектуальной валютой. Наличие в английском языке, наиболее широко распространенном сегодня из всех языков мира, такого количества слов, позаимствованных из греческого и латыни, представляется само по себе достаточным доказательством важности данной цивилизации и ее преемников. Письменные памятники на этих языках позволили нам узнать подробности о том, что теперь просто называется «классический мир».

Такое название подходит безупречно при одном условии: мы помним, что люди, которые ввели его в обращение, были наследниками традиций, видевшихся им в нем и находившихся, возможно, в плену их допущений. Остальные традиции и цивилизации тоже прошли свои классические этапы. Это значит, что люди осознают в некотором периоде прошлого эпоху, на протяжении которой формируются нормы существования для грядущих времен. Много позднее европейцы должны были пребывать под гипнозом власти и очарования классической средиземноморской цивилизации. Кое-кто из живших при ней тоже думал, будто они, их культура и времена являлись исключительными, хотя такие мысли приходили им по причинам, кажущимся нам теперь малоубедительными. Все-таки их цивилизация выглядит исключительной; то было время энергичных и беспокойных людей, определивших стандарты и идеалы, а также технологию и учреждения, которые сулили радужные перспективы. В сущности, единство, позже распознанное теми, кто восхищался наследием Средиземноморья, было единством сознания.

Неизбежно было не обойтись без весьма анахроничных фальсификаций, внесенных теми, кто позже пытался постичь и использовать классический идеал, а также без романтизации утраченной эпохи. Однако даже после отсева всего этого, когда каноническое прошлое подверглось учеными скептическому исследованию, остается значительный нерастворимый осадок интеллектуальных достижений, с помощью которых эту цивилизацию удается втиснуть в пределы наших умственных границ. При всех сложностях и возможностях превратного истолкования, рассудок представителей средиземноморского классического века поддается пониманию большинства современных людей. «Это мир, — обычно говорят, — воздухом которого мы можем дышать».

В создании этого мира выдающуюся роль сыграли греки, и с них следует начинать наше повествование. Они внесли наибольший вклад по сравнению с другими народами в придание ему динамизма, составили основу его мифологического наследия. Греки со своим поиском совершенства определили, скажем, в европейском контексте это совершенство как таковое, и их достижения трудно переоценить. В этом заключается стержень процесса созидания классической средиземноморской цивилизации.

2

Греки

Во второй половине VIII века до н. э. тучи, скрывавшие Эгейское море с конца бронзового века, начинают потихоньку расступаться. Процессы и события становятся несколько более различимыми. Попадается даже парочка дат, одна из которых представляется важной в истории самоосмысления цивилизации: в 776 году до н. э., согласно сообщениям более поздних греческих историков, состоялись первые Олимпийские игры. Спустя несколько веков греки начнут отсчет истории с этого года точно так же, как мы ведем отсчет от Рождества Христова.

Народ, собравшийся на этот и последующие спортивные праздники того же самого рода, признал тем самым свою принадлежность к одной общей культуре. Его основой служил общий язык; дорийцы, ионийцы и эолийцы говорили на греческом языке. Более того, они делали это на протяжении длительного времени; язык теперь должен был приобрести определение, исходящее от его записи на некоем носителе, что представляется чрезвычайно важным событием, позволяющим, например, регистрацию на письме традиционной устной поэзии, которую, как говорили, сотворил Гомер. Древнейшая дошедшая до нас надпись, выполненная греческими буквами на кувшине, относится приблизительно к 750-м годам до н. э. Она показывает, сколь многим возрожденная эгейская цивилизация обязана народам Азии. Та надпись выполнена адаптированным финикийским шрифтом; греки оставались неграмотными до тех пор, пока их купцы не привезли домой этот алфавит. Похоже, его сначала использовали на Пелопоннесе, Крите и Родосе; возможно, они были первыми областями, населению которых посчастливилось восстановить связи с Азией после древнего средневековья. Факт этот покрыт завесой тайны, и сорвать ее вряд ли удастся, но так или иначе катализатором, ускорившим становление греческой цивилизации, могли быть контакты с народами Востока.

Кем были те общавшиеся по-гречески участники первой Олимпиады? Хотя так до сих пор называют их и их потомков, греками тех людей не называли; это имя их народу присвоили римляне несколько веков спустя. Слово, которым они назывались, звучит как «эллины». Изначально использовавшееся для обозначения захватчиков греческого полуострова Пелопоннес, чтобы отличить их от коренных обитателей, это слово стали применять к разговаривающим на греческом языке народам бассейна Эгейского моря. Им обозначалось новое понятие и новый народ, происходящий из древнего средневековья, и в нем заключалось нечто большее, чем словарное значение. Им обозначалось самосознание новой данности, одной, все еще находящейся в стадии формирования, и той, точное значение которой навсегда останется неясной. Некоторые из говоривших по-гречески племен вели оседлый образ жизни еще с VIII века, и их предки теряются в неразберихе вторжений супостатов бронзового века. Кто-то переселился сюда совсем недавно. Греков среди них изначально не было; они стали греками по прибытии на свое место в бассейне Эгейского моря. Они теперь определялись языком, и с его помощью между ними сплелись новые связи. Наряду с общим наследием в виде религии и мифологии греческий язык служил важнейшим признаком принадлежности к грекам, непреложным и высшим проявлением общей культуры.

Но все равно такие связи с точки зрения политики никогда особой роли не играли. Они вряд ли служили укреплению единства из-за самого театра греческой истории, которая на самом деле относилась не к грекам, а скорее к бассейну Эгейского моря в целом. Предшествовало всему широкое распространение минойского и микенского влияния на заре цивилизации, тем более что практически круглогодично существовала возможность беспрепятственного сообщения по воде между множеством островов и побережий этого моря. Появление греческой цивилизации вообще можно объяснить особенностями географии ее распространения. Прошлое тоже, разумеется, что-то да значило, но минойский Крит и Микены вполне могли оставить Греции меньшее наследие, чем англосаксонская Англия оставила поздней Великобритании. Окружение играло более важную роль, чем история, так как его составляла группа жизнеспособных с хозяйственной точки зрения сообществ людей, общавшихся на одном языке и пользовавшихся легким выходом не только друг на друга, но и к центрам цивилизации на Ближнем Востоке возрастом постарше. Точно так же, как древние речные долины — но по иным причинам, — бассейн Эгейского моря оказался удачным местом для сотворения цивилизации.

Бассейн Эгейского моря греки по большому счету заселили из-за ограниченных возможностей для проживания, которые они обнаружили на материке. Только на очень небольших его клочках плодородие земли и климатические особенности сулили возможность земледельческого изобилия. По большей части земледелие втискивалось в узкие полоски пойм рек, окаймленные каменистыми или поросшими лесом холмами, которые приходилось обрабатывать после окончания паводка; месторождения полезных ископаемых встречались редко, а залежей олова, меди или железа не удалось отыскать вообще. Совсем немного долин спускалось прямо к морю, и осуществлять сообщение между ними обычно представлялось трудной задачей. Все эти географические сложности склоняли жителей Аттики и Пелопоннеса к обращению взоров на земли, лежащие за морем, перемещаться по которому было намного легче, чем по неровностям суши. Тем более разделяли морских соседей расстояния, не превышавшие 65 километров.

Такая тенденция усилилась уже в X веке до н. э. из-за роста населения, когда удобных для земледелия земель стало явно не хватать.

В конечном счете, наступила великая эпоха колонизации; к ее завершению в VI веке греческий мир простирался далеко за пределами бассейна Эгейского моря от Черного моря на востоке до Балеарских островов, Франции и Сицилии на западе и Ливии на юге. Но переселение это продолжалось несколько веков, на протяжении которых кроме демографического фактора следует отметить роль еще несколько важных обстоятельств. В то время как Фракию заселяли колонисты-земледельцы, занимавшиеся поиском свободных земель, остальные греки осели в Леванте или Южной Италии в качестве купцов в расчете либо на потенциальное богатство, либо ради выхода на металлы, в которых они нуждались, но не могли найти в Греции. Некоторые черноморские греческие города возникали там, где можно было организовать торговлю, а другие в местах, где имелся потенциал для занятия земледелием. И при этом торговцы и земледельцы были не единственными миссионерами, занимавшимися распространением греческого уклада жизни и преподаванием греческого языка среди народов, населявших внешний мир. Хронологические записи других стран служат для нас свидетельством появления там греческих наемников начиная с VI века (когда они воевали на стороне египтян против ассирийцев) и дальше. Все приведенные выше факты должны были оставить важные социальные и политические последствия для родины самих греков.

Несмотря на службу в зарубежных армиях и яростные ссоры между собой, всегда подчеркивая различия в традициях и духовной сфере между беотийцами, дорийцами или ионийцами, греки никогда не забывали о своей общей этнической принадлежности и отличии от других народов. Это имело практическую важность; греческих военнопленных, например, нельзя было обращать в рабов, в отличие от «варваров». Это определение стало порождением самоосознанного эллинизма, однако тогда оно звучало содержательнее и не так презрительно, как в современной речи; к варварам относились народы остальной части мира, то есть те, кто не владел разборчивым греческим языком (каким бы то ни было его диалектом), а произносил некую тарабарщину, непонятную простому греку. На великие религиозные праздники греческого года, когда народ из многих городов собирался вместе, тех, кто не владел греческим языком, не пускали.

Религия служила еще одной основой греческой идентичности. Греческий пантеон выглядит явлением чрезвычайно сложным и представляет собой сплав массы мифов, сочиненных обитателями многочисленных общин, проживавших на обширной территории в разное время. Между этими мифами порой отсутствует связь или даже просматриваются противоречия, преодоленные позже благодаря рациональному подходу. Некоторые из этих мифов пришли извне, как азиатский миф о золотых, серебряных, бронзовых и железных веках. В основе греческого религиозного опыта лежали местные предрассудки и вера в подобные легенды. Причем религиозный опыт греков в значительной мере отличался от религиозного опыта других народов его исключительно гуманизирующей направленностью. Греческие боги и богини при всем их божественном положении и власти выглядят поразительно человечными. Во многом позаимствованные у египтян и народов Востока, в греческой мифологии и произведениях искусства боги обычно представляются как мужчины и женщины, обитающие в мире, лишенном чудовищ Ассирии и Вавилонии. Нет там и многорукого Шивы. Греки устроили буквально революции в религиозной сфере; обращение к ней означало, что человек — существо богоподобное. Мысль эта уже прослеживается у Гомера; быть может, он наравне с остальными греками замахнулся на сверхъестественную суть человека и не оставил большого места предметам массового поклонения. Он представляет богов, вставших на сторону того или иного из противников во время Троянской войны, в слишком человеческом виде, тем более они ввязались в спор друг с другом; а когда Посейдон изводит своими капризами героя «Одиссеи», Афина принимает участие в его судьбе. Один поздний греческий критик сетовал на то, что Гомер «приписал богам все те качества, которые считаются постыдными и заслуживающими порицания в мире людей: воровство, супружескую измену и обман». Мир богов у греков мало отличался от мира людей.

«Илиада» и «Одиссея» уже упоминались как источники сведений о доисторических временах; эти произведения тоже сыграли свою роль в определении контуров будущего. На первый взгляд они представляются занимательными объектами для воздаяния должного народу. В «Илиаде» содержится изложение краткого эпизода из легендарной, давно прошедшей войны; «Одиссея» же больше напоминает роман, автор которого повествует о скитании одного из величайших литературных персонажей по имени Одиссей по пути домой с той же самой битвы. Этим весь сюжет и исчерпывается. Но их почему-то стали почитать как некое святое писание.

Масса времени и литры чернил потрачены на споры о том, как их удалось сочинить. Наиболее вероятным теперь представляется, что они приняли свой теперешний вид в Ионии чуть раньше 700-х годов до н. э. Существенный момент состоит в том, что некто собрал материал, накопившийся за 4 века в сказаниях поэтов-песенников, и соткал его в единую устоявшуюся материю, и в этом смысле данные произведения считаются кульминацией эпохи греческой героической поэзии. Притом что эти произведения могли записать в VII веке, стандартную версию этих стихов приняли только в VI веке; к тому времени их уже считали авторитетным изложением ранней греческой истории, источником нравов и модели поведения, а также главным показателем литературного образования. Таким образом, они стали не только первыми документами греческого самоопределения, но и воплощением основных ценностей классической цивилизации. Позже им предстояло превратиться в нечто большее: вместе с Библией они стали источником западной литературы.

Какими бы гуманными по Гомеру ни выглядели его боги, обитатели греческого мира к тому же испытывали глубокое уважение ко всему оккультному и мистическому. Это уважение нашло свое воплощение в таких явлениях, как приметы и пророчества. Алтари пророчеств Аполлона в Дельфах или в Дидиме на территории Малой Азии служили местами паломничества и источниками загадочных советов. Проводились обрядовые поклонения, участники которых занимались «мистериями» с воспроизведением великих природных процессов начала цветения и роста, наблюдавшихся при прохождении сезонов. Популярная религия в литературных источниках занимает далеко не первое место, но она никогда полностью не отрывалась от религии «респектабельной». Важно не забывать о таких иррациональных недрах, тем более что достижения греческой элиты на протяжении более поздней классической эпохи выглядят внушительными и надежно опираются на здравый рассудок и логику; само безрассудное начало, однако, никуда не девалось, и в раннем периоде формирования, о котором идет речь в настоящей главе, это бросается в глаза.

В литературных источниках и признанной традиции тоже, пусть даже совсем не точно, говорится о социальных и политических атрибутах Древней Греции. Гомер представляет нам картину общества царей и аристократов, но общества уже отжившего свое к моменту, когда он взялся за его изображение. Титул царя иногда продолжал существовать, и в одном месте, то есть в Спарте, постоянно правили два царя сразу. К историческим временам власть перешла от монархов к родовой знати практически во всех греческих городах. Постоянную напористость и самостоятельность греческой общественной жизни можно объяснить поглощенностью военной аристократии проблемой храбрости; Ахиллес в том виде, в каком его представляет нам Гомер, выглядит таким же задиристым и ранимым персонажем, каким был любой средневековый европейский барон. Греки не удосужились создать некую прочную империю, так как основанием ей должен был служить фундамент из известной степени подчинения блага меньшего благу большему или некоторой готовности согласиться с дисциплиной упорядоченной службы. Это было бы совсем неплохо, только греки с их эллинским гонором не могли собрать в единое государство даже свою собственную родину.

Ступенькой ниже родовой знати древних городов стояли жители прочих слоев все еще весьма примитивного общества. Вольные граждане работали на собственной земле или иногда на чужой. Состояние не переходило к новому владельцу быстро или легко до тех пор, пока деньги не сделали его доступным в виде, позволяющем более упрощенную передачу, чем передача земли. Гомер измерял ценность в волах, и он явно предвидел появление золота и серебра в качестве предметов передачи в процессе вручения даров, но не как средства обмена. Это послужило фоном для формулирования более поздней идеи о том, что торговля и выполнение подсобных задач не пользуются уважением; взгляд на аристократию оставался неизменным. Теперь проще понять, почему в Афинах (и, возможно, повсеместно) торговлей на протяжении длительного времени занимались метеки, или переселенцы из зарубежья, не пользовавшиеся никакими гражданскими привилегиями, но зато оказывавшие греческим гражданам услуги, которые те сами себе отказались бы оказывать.

Рабство воспринималось, разумеется, как дело само собой разумеющееся, хотя много непонятного окружает само его учреждение. Оно со всей очевидностью позволяет самое вольное толкование. В допотопные времена, если Гомер именно их имел в виду, в большинстве своем в рабов обращали женщин, служивших добычей победителя, а убийство плененных мужчин позже уступило место и их обращению в рабство. Крупномасштабное рабство на плантациях, каким оно было в римских или европейских колониях новейших времен, встречалось крайне редко. Многие греки в V веке, числившиеся вольными гражданами, владели одним или двумя рабами, а по одной оценке в период высшего расцвета Афин около четверти населения этого государства составляли рабы. Рабы могли рассчитывать на освобождение; один раб в IV веке стал весьма известным банкиром. Весь мир в то время строился на предположении о том, что рабство вечно, и поэтому вряд ли кому на ум приходило желание оспаривать то, что греки считали бесспорным. Не существовало ни одного дела, выполнение которого обходилось бы без рабов, — от земледельческого труда до обучения (наше слово «педагог» изначально относилось к рабу, который сопровождал мальчика из знатного рода в школу).

Рабы могли, а иностранные граждане должны были служить одними из многочисленных каналов, посредством которых греки продолжали подвергаться влиянию Ближнего Востока еще на протяжении долгого времени после того, как цивилизация снова появилась в бассейне Эгейского моря. Гомер упоминал demiourgoi (иноземных ремесленников), которые наверняка принесли с собой в города эллинов не только техническое умение, но и сведения о других народах. В более поздние времена мы слышим о греческих мастерах, осевших в Вавилоне, и можно привести множество примеров, когда греческие солдаты нанимались на службу при иноземных царях. Когда персы брали Египет в 525 году до н. э., греки воевали с обеих сторон. Некоторые из ветеранов той войны должны были возвращаться на свою эгейскую родину обогащенными новыми представлениями и впечатлениями. Между тем существовало непрерывное торговое и дипломатическое общение между греческими городами в Азии и их соседями.

Разнообразие постоянных обменов, вытекающих из предприимчивости греков, весьма затрудняет разграничение местного и иноземного вклада в культуру Древней Греции. Одной из соблазнительных сфер можно назвать искусство; точно так же, как у жителей Микен, которые отразили азиатские образцы, у греков сюжеты с животными, украшающие бронзовые изделия, или позы богинь, например Афродита, напоминают искусство Ближнего Востока. Позже мастера монументальной архитектуры и скульптуры Греции подражали египетским коллегам, по египетским памятникам старины шлифовались стили произведений, сотворенных греческими ремесленниками в Навкратисе. Притом что конечный продукт в виде зрелого искусства классической Греции считается единственным в своем роде, его корни лежат далеко в прошлом, когда случилось восстановление связей с Азией в VIII веке. Не поддающимся скорому описанию остается последующее неспешное освещение процесса культурного взаимодействия, которое к VI веку шло в обоих направлениях, так как Греция к тому времени выступала в роли одновременно и ученика и учителя. Например, царство Лидия, принадлежащее легендарному Крёзу, считающемуся богатейшим в мире человеком, подверглось эллинизации со стороны его греческих городов-данников; подданные Крёза переняли от греков искусство и, более того, позаимствовали у них алфавит, косвенно приобретенный через Фригию. Таким манером в Азию вернулось то, что было у нее получено раньше.

Задолго до 500-х годов до н. э. греческая цивилизация отличалась такой сложностью, что в любой момент легко потерять связь с истинным положением дел. По стандартам ее времени, Древняя Греция выглядела стремительно меняющимся обществом, причем одни ее изменения заметить легче, чем другие. Одним из важных событий к концу VII века представляется вторая и более значительная волна переселенцев, часто прибывавших из восточных греческих городов. Их колонии появились в силу аграрных трудностей и бурного роста народонаселения на родине. Потом наступила очередь подъема торговли: новые хозяйственные отношения, завязывавшиеся в виде торговли с негреческим миром, стали проще. В качестве свидетельства такого подъема можно привести увеличение объема обращения серебра. Царь Лидии первым приступил к чеканке настоящих монет, отличавшихся стандартным весом и вытиском. А в VI веке деньги начали широко использоваться во внешней и внутренней торговле; только в Спарте противились их внедрению. Проблему нехватки земли на родине попытались решить методом узкой специализации. Правитель Афин обеспечил ввоз необходимых его подданным объемов зерна через специализацию на изготовлении огромного количества глиняной посуды и постного масла; с Хиоса отправляли на продажу постное масло и вино. Некоторые греческие города попали в гораздо большую зависимость от иностранного зерна, ввозимого, в частности, из Египта или греческих колоний Черного моря.

Торговая экспансия означала не только то, что земля перестала служить единственным магистральным источником богатства, но также и то, что больше людей могло купить землю, которая стала основным показателем статуса в обществе. Торговая экспансия потребовала радикальных преобразований в военной и политической сферах. Древним греческим идеалом войны считалось единоборство, то есть вид сражения, естественный для общества, выставлявшего воинов-аристократов, верхом или на колеснице, для встречи на поле боя с равными им представителями знати, в то время как легковооруженные слуги выясняли отношения с равными себе. Нувориши могли приобрести доспехи и оружие для оснащения самого передового на то время военного инструмента в виде полка гоплитов или тяжеловооруженных пехотинцев, на протяжении двух веков служившего становым хребтом греческих армий и обеспечивавшего им превосходство над врагами. Они одолевали врага своим дисциплинированным единством, а не отчаянной храбростью отдельных бойцов.

Гоплиты защищали голову шлемами, грудь — кирасами и несли с собой щиты. Их главным оружием было копье, предназначавшееся не для метания с некоторого расстояния, а для нанесения колющих и режущих ударов в рукопашной схватке, происходившей после сближения с противником в организованном строю гоплитов. Причем основной пробивной силой выступал как раз такой строй. Они разгонялись в виде организованной массы, чтобы смять противника своей инерцией, при этом их успех полностью зависел от способности организовать дисциплинированную боевую единицу. Сутью новой войны стало развитие способности к коллективным действиям. Притом что теперь к участию в сражениях привлекалось гораздо большее число воинов, расчет тем не менее делался не только на количество, как доказали три века греческих побед над азиатскими армиями. Большую роль стали играть такие факторы, как дисциплина и тактическая выучка, а для них требовалась соответствующая регулярная подготовка, а также расширение социальной прослойки воинов. Таким образом, потребовалось привлекать больше мужчин к обеспечению властных полномочий, считавшихся в древности практической монополией властей предержащих.

В те годы пришлось пойти и еще на некоторые нововведения. Греки додумались до политической деятельности; задумка обратиться к коллективным проблемам через обсуждение вариантов возможного выбора решений в публичном поле принадлежит им. Масштаб содеянного греками сохранился в языке, которым мы до сих пор пользуемся, так как слова «политика» и «политический» происходят от греческого слова «полис» (polis), или «город-государство». Он служил каркасом жизни греков. Полис — нечто много больше для грека, чем простое скопление народа, решившего жить в одном месте из хозяйственных соображений. И это проявляется еще в одном греческом обороте речи: греки не могли сказать, что Афины делают то-то или Фивы занимаются тем-то (как сказали бы англичане), а упоминали конкретно афинян и жителей Фив (как принято по нормам русского языка). Часто жестко разделенное население полиса, или города-государства, представляло собой общину, сплоченное единство людей, осознающих общие интересы и объединяющие цели.

Такое коллективное единомыслие можно назвать сутью существования города-государства; все недовольные порядками в своем городе могли поискать альтернативу в другом месте. Такая свобода выбора обеспечивала высокую степень единства горожан, но одновременно обусловливала узость их воззрений; греки навсегда сохраняли привязанность к своей местной автономии (еще одно греческое слово), и жители города-государства всегда взирали на внешний мир с настороженностью и подозрением. Постепенно у жителей полисов появились свои боги-хранители, свои праздники и свое церковное представление, соединившее живущих людей с прошлым, а также служившее обучению их традициям и законам. Так город-государство превратился в организм, существующий, сменяя поколения. В годы ветхозаветной старины категория граждан, то есть тех, кто составлял политически активную общину, сводилась к гоплитам, на которых держалась защита города-государства. Неудивительно, что в дальнейшем греческие реформаторы, обеспокоенные последствиями действий сторонников политического экстремизма, будет часто с надеждой обращаться к сословию гоплитов, видя в них устоявшийся прочный фундамент полиса.

У истоков городов-государств лежали и некоторые другии реалии: география, экономика, родство. Многие из этих городов выросли на очень древних территориях, заселенных в микенские времена; другие были новее, но почти всегда города-государства располагались в узких долинах, едва обеспечивавших их существование. Некоторым из них повезло больше: Спарту основали в просторной долине. Другим не посчастливилось совсем: Аттике досталась совсем тощая земля, и по этой причине граждан Афин приходилось кормить привозным зерном. Местный диалект усиливал ощущение независимости, укреплял чувство общего племенного происхождения, продолжавшее жить в массовых публичных поклонениях.

К началу исторических времен эти факторы уже поспособствовали возникновению чувства принадлежности к своей общине и индивидуальности, в силу которых греки фактически не могли себе представить жизни без родного города-государства: некие туманные лиги и конфедерации в расчет не брались. Участие граждан в жизни города было самым непосредственным; мы бы сочли его даже чрезмерным. Но из-за его масштаба город-государство мог обойтись без тонко настроенной бюрократии; сословие граждан, всегда составлявшее гораздо меньшую часть всего его населения, всегда можно было созвать на собрание в заранее оговоренном месте. Крайне маловероятно, что правитель города-государства стремился к мелочному бюрократическому регулированию дел его граждан; что-либо подобное находилось далеко за пределами полномочий его учреждений. Если судить по свидетельствам из Афин, а об этом государстве мы имеем больше всего информации, почерпнутой из надписей на камнях, разграничение полномочий власти, суда и законотворчества у древних греков происходило несколько иначе, чем в современном обществе; по аналогии с Европой Средневековья, исполнительный акт можно было оформить как решение суда в толковании действующей нормы права. Судоустройство, формально говоря, определялось ассамблеей граждан.

Число и квалификация членов этого ведомства определяла учредительный характер самого государства. От него в большей или меньшей степени зависели полномочия постоянного правительства в форме магистратов или судов. Ничто не напоминало бюрократию, уже наблюдавшуюся нами в царствах Ближнего Востока или в Китае периода Сражающихся царств (и даже еще большую при династии Хань). Правда, однозначные выводы по таким вопросам делать рискованно. Тогда существовало больше 150 городов-государств, и о многих из них нам ничего не известно; о большинстве остальных мы располагаем совсем скудными сведениями. Очевидно, что существовали большие различия между способами ведения городских дел, но общие подходы предположить можно. Поскольку богатство становилось все более широко распространенным, аристократия, потеснившая царей, сама превратилась в объект соперничества и нападок. Новые люди стремились заменить их правительствами, представители которых относились к традиционным интересам с меньшим почтением; в результате наступила эпоха правления тех, кого греки назвали тиранами. Они часто располагали большими деньгами, но к власти приходили за счет своей популярности у народа, и многие тираны должны были выглядеть доброжелательными деспотами. Они восстановили мир, нарушенный по причине социальных дрязг, вероятно усилившихся из-за затруднений, связанных с нехваткой земли для всех желающих. Мир способствовал экономическому росту, равно как обычно добрые отношения, связывавшие тиранов друг с другом. VII столетие было для них Золотым веком. Но все-таки век тиранов длился не долго. Не многие тирании просуществовали больше одного поколения. В VI веке до н. э. практически повсеместно течение жизни повернуло в сторону коллективного правления; стали появляться такие формы правления, как олигархия, конституционное правительство и даже зачаточная демократия.

Выдающимся примером послужили Афины. На протяжении длительного времени казалось, что в Аттике вполне достаточно пусть и тощей земли для того, чтобы предотвратить общественные волнения в Афинах, которые в других государствах вызвали движение колонистов. К тому же в ее хозяйственной системе с самого начала предусматривалась особая живучесть во многих отношениях; по гончарному производству уже в VIII веке до н. э. было видно, что Афины занимают положение лидера в сфере торговли и ремесел. Однако в VI веке до н. э. Афины тоже потряс конфликт между богатыми и бедными гражданами. Масло и вино (и емкости для их хранения) стали основными товарами афинского экспорта, а зерно оставалось дома. Одновременно через серию реформ уравняли права старого поместного сословия с недавно разбогатевшими нуворишами через новый народный совет, призванный исполнять функций экклесии, то есть общего собрания всех граждан. Сразу ликвидировать раскол в афинском обществе с помощью таких изменений не получилось. Век тиранов завершился только с изгнанием последнего их представителя в 510 году до н. э. Тогда в Греции наконец-то начали функционировать учреждения, посредством которых греки парадоксальным образом пришли к самому демократичному способу государственного управления. И это притом, что в Греции насчитывалось рабов больше, чем в любой империи.

Все политические решения принимались большинством голосов экклесии (участники которой к тому же выбирали главных судей и полководцев). Действенные меры предусматривались для организации граждан в объединения, предназначенные для того, чтобы предотвратить появление отдельных группировок городских жителей, противопоставлявшихся земледельцам или купцам. Наступала великая эпоха процветания, когда Афинам предстояло по сознательной инициативе властей организовывать праздники и поклонения, выходившие за пределы города и становящиеся достоянием всех греков. Это походило на попытку Афин стать лидером греческого мира.

Многое было сделано на противопоставлении Афин и их великого соперника Спарты. В отличие от Афин перед Спартой стояла задача не совершенствования ее учреждений, а противодействия их изменению. В Спарте нашел воплощение самый консервативный подход к этой проблеме, состоявший в ее решении на протяжении достаточно длительного периода времени посредством укрепления общественной дисциплины дома и покорения соседей, что позволяло спартанцам удовлетворять потребность в земле за счет других народов. Очень скоро по этой причине произошло окостенение спартанской общественной структуры. Спарта превратилась в настолько жестко традиционное государство, что появилось предположение о том, что ее легендарный законодатель по имени Ликург даже запретил записывать ее законы; положения всех законов внедряли в рассудок спартанцев с помощью строгого воспитания с юных лет как мальчиков, так и девочек.

Спарта обошлась без каких-либо тиранов. Правление ею поручалось двум ведомствам: совету старейшин и пятерке магистратов, названных эфорами, в то время как двух наследных царей наделяли особыми военными полномочиями. Эти олигархи подчинялись исключительно и в случае крайней необходимости ассамблее спартиатов (которых, если верить Геродоту, в начале V века до н. э. насчитывалось около 5 тысяч человек). Таким образом, Спарта представляла собой великую аристократию, своим происхождением, на чем сходятся древние писатели, обязанную сословию гоплитов. Спартанское общество осталось земледельческим; купеческому сословию пути не давали. Спарта даже осталась в стороне от движения колонизации, и спартанцы предприняли всего лишь одно мероприятие подобного рода. Из-за этого среди спартиатов возникла своего рода военизированная уравниловка, основанная на готовности каждого пожертвовать собой ради своего государства. Хотя время шло и позиция царей позволила немного смягчить условия их жизни, спартиаты так и не узнали, что такое богатство или уют. До самого наступления классических времен они все носили одинаковую одежду и питались в общинных столовых. Условия их жизни характеризовались одним словом — «спартанские», отразившим идеализацию бойцовских качеств и жесткой дисциплины.

Возможно, спартанская политика упрощалась или приглушалась серьезнейшей проблемой Спарты, которая заключалась в делении общества на общины граждан и остальных жителей. Большая часть жителей спартанского государства к категории граждан не принадлежала. Часть жителей Спарты были гражданами, но большинство составляли илоты (по сути рабы, привязанные к земле), которые наряду со свободными крестьянами выполняли ту же задачу выращивания продуктов, потребляемых в общинных столовых спартиатов. Изначально илотское население могли составлять местные жители, взятые в рабство в результате нашествий дорийцев, но этих рабов, как позже смердов, привязали к земле, а не сделали собственностью частных владельцев. Понятно, что позже их численность выросла в результате завоеваний чужих земель, прежде всего после аннексии в VIII веке до н. э. равнины Мессинии, исчезнувшей из греческой истории в качестве независимого государства на 300 с лишним лет. В результате над спартанским достижением нависло облако страха перед илотским восстанием, и этот факт не остался без внимания остальных греков. Отношения спартанцев с другими государствами осложнились. Все сильнее они опасались надолго отправлять свою армию за границу, чтобы в ее отсутствие дома не возникло соблазна мятежа. Власти Спарты постоянно находились начеку, а враг, которого они боялись, поджидал удобного момента у них дома.

Спарту и Афины в V веке до н. э. ждал смертельный разлад, и после него эти государства воспринимались как два полюса политического мира античной Греции. Ими конечно же не ограничивались модели государственного устройства, и здесь кроется одна из загадок греческого успеха. Следует помнить о богатстве политического опыта. Этот опыт послужил бы пищей для первых системных размышлений о великих проблемах права, долга и обязанностей, с тех пор занимавших лучшие умы человечества, по большому счету с точки зрения, обозначенной классическими греками. В доклассические времена царили авторитет обычаев и исключительно местный опыт.

Город-государство был общим наследием и практической собственностью греков, но они знали о других типах политической организации через контакты, установленные в ходе торговых отношений и в силу открытой природы многих их собственных поселений. У греческого мира имелись пограничные области, где существовала опасность возникновения конфликта с соседями. На западе они когда-то упорно продвигались в ходе практически безграничной экспансии, но два века поразительного продвижения закончились около 550-х годов до н. э., когда карфагенцы и этруски своей мощью поставили предел.

Первые поселения, располагавшиеся на местах, которые за несколько веков до этого использовались минойцами и микенцами, служат свидетельством того, что в их появлении торговля играла такую же важную роль, как земледелие. Их большая часть находилась на Сицилии и в Южной Италии, то есть на территории, которую в более поздние классические времена назовут Magna Graecia (Великая Греция). Богатейшей из этих колоний считались Сиракузы, основанные коринфянами в 733 году до н. э., и в конечном счете им суждено было превратиться в доминировавшее на западе греческое государство. Самая удобная их гавань находилась на Сицилии. За пределами данной колониальной территории поселения появились на Корсике и на юге Франции (в Массилии, позже названной Марселем), одновременно кое-кто из греков поселился среди этрусков и латинян в Центральной Италии. Греческие товары появляются даже в далекой Швеции, и греческий стиль архитектуры замечается в оборонительных сооружениях Баварии постройки VI века. Влияния более деликатные трудно определить, хотя один римский историк полагал, что греческий пример послужил предтечей цивилизации варваров на территории, позже ставшей Францией, и именно греки научили этих варваров возделывать почву и культивировать виноградную лозу. Если все произошло именно так, то потомки многим обязаны неугомонным греческим купцам.

Греки со своей энергичной экспансией явно вызвали у финикийцев зависть и желание повторить их пример. Финикийцы основали Карфаген, а карфагеняне захватили плацдарм на западе Сицилии. В конечном счете, они смогли перекрыть грекам торговлю в Испании. Однако они не могли прогнать греческих поселенцев с Сицилии, как смогли этруски, прогнавшие греков из Италии. Решающее сражение, во время которого сиракузцы разбили карфагенскую рать, состоялось в 480 году до н. э.

Этот год имел еще большее значение для греческих отношений с Азией, так как жители греческих городов Малой Азии часто находились в состоянии ссоры со своими соседями. Они претерпели много бед от лидийцев, пока не достигли соглашения с лидийским царем Крёзом, обладавшим легендарным богатством, и не принесли ему полагающуюся дань. Еще раньше греки повлияли на лидийские манеры; кое-кто из предшественников Крёза отправлял подношения для возложения к алтарям Дельфов. Теперь эллинизация Лидии стала происходить еще быстрее. Как бы там ни было, но намного более грозный соперник появился гораздо дальше на востоке. То была Персия.

Война между Грецией и Персией считается кульминационным моментом истории Древней Греции с последующим переходом ее в классическую эпоху. Так как греки придавали громадное значение своему затянувшемуся конфликту с персами, легко теряются из виду многочисленные нити, связывавшие соперников. На персидских флотах, и в меньшей степени в персидских армиях, отправленных на штурм Пелопоннеса, служили тысячи греков — главным образом выходцев из Ионии. Кир привлекал наемных греческих резчиков по камню и скульпторов, а у Дария служил лекарь грек. Вероятно, война послужила появлению антагонизма не меньше, чем его дальнейшему разжиганию, какое бы глубокое эмоциональное отвращение ни провозгласили греки к стране, народ которой относился к своим царям как к богам.

Причины той войны лежали в мощной экспансии Персии, находившейся под властью Ахеменидов. Около 540-х годов до н. э. персы покорили Лидию (то есть наступил конец правлению Крёза, якобы спровоцировавшего нападение персов своим опрометчивым толкованием высказывания дельфийского прорицателя, который будто бы сказал, что если тот пойдет войной на Персию, то сможет разрушить великую империю, но не уточнил какую). Теперь грекам и персам предстояло противостояние повсюду, куда бы ни направлялся наступательный порыв персидских армий. Когда персы покорили Египет, греческие купцы лишились там своих доходов. Затем персы переправились в Европу и подчинили себе прибрежные города до самого Македона, находившегося далеко на западе; переправиться через Дунай у них не получилось, а в скором времени пришлось уйти из Скифии. В этом регионе возник своего рода перерыв в войне. В 50-х годах V века до н. э. жители азиатских греческих городов подняли мятеж с целью избавления от персидского сюзеренитета. Поводом для мятежа можно считать поражение Дария в борьбе со скифами. Жители материковых городов или некоторых из них приняли решение выступить на помощь мятежникам. В Ионию направился флот Афин и Эретрии. В ходе последовавших операций греки сожгли бывшую столицу Лидии город Сарды (библейский Сардис), где размещалась западная сатрапия Персидской империи. Но мятежники в конечном счете потерпели поражение, а жителям материковых городов пришлось испытать на себе месть разгневанного противника.

Большие события в древнем мире обычно разворачивались неспешно, а подготовка масштабных экспедиций тем более требовала массу времени, но практически сразу после подавления ионийского восстания персы послали на греков свой флот; этот флот погиб во время шторма у Афонского мыса. Со второй попытки, предпринятой в 490 году до н. э., персы расправились с Эретрией, но потом потерпели поражение от афинян в сражении у местечка, название которого стало легендарным, — Марафон.

Притом что эта победа принадлежит афинянам, лидером на следующем этапе борьбы с Персией выступала Спарта, считавшаяся самым сильным из городов-государств на Греческой земле. Из Пелопоннесской лиги — так назывался военно-политический союз, образованный греками ради того, чтобы спартанцам не пришлось в будущем отправлять свою армию в зарубежные походы, — выделился некий национальный лидер в лице той же Спарты. Когда персы десять лет спустя возобновили наступление на греков, те практически единодушно смирились с верховенством Спарты, даже правитель Афин, которому удалось укрепить афинский флот, превратившийся в главную морскую силу лиги на море.

Греки говорили и, несомненно, верили в то, что персы пришли снова (в 480 году до н. э. через Фракию) числом в несколько миллионов человек; даже если, как теперь кажется более вероятным, персы на самом деле располагали войском в лучшем случае под 100 тысяч человек (включая несколько тысяч греков), их было достаточно много для непропорционально меньшего числа защитников греческих городов. Персидское войско медленно двигалось вдоль побережья вниз к Пелопоннесу в сопровождении огромного флота, нависавшего с флангов. При всем этом греки располагали важными преимуществами в виде прекрасно обученной военному делу тяжелой пехоты, имевшей более совершенное вооружение, высокого боевого духа и рельефа местности, лишавшего персидскую конницу превосходства над греками.

На сей раз решающее сражение произошло в море. За ним последовал еще один ставший легендарным эпизод, когда царь Спарты Леонид I с 300 воинами своей личной гвардии на два дня остановил превосходящие силы персов в Фермопильском проходе. После гибели всех защитников персам пришлось оставить Аттику. Греки отошли к Коринфскому перешейку, свой флот они сосредоточили в бухте у острова Саламин под Афинами. Время работало на пользу грекам. Стояла осень; в скором времени должна была наступить зима, к которой персы не были готовы, а зимы в Греции весьма суровые. Персидский царь Ксеркс пренебрег численным превосходством своего флота и принял решение сразиться с греками в узких проходах у острова Саламин. Его флот дрогнул, и Ксеркс начал долгое отступление к Геллеспонту. На следующий год войско, которое он оставил после своего отступления, потерпело поражение при Платеях, а греки в тот же день победили в еще одном великом морском сражении при Микале у мыса с противоположной стороны Эгейского моря. На этом греко-персидская война завершилась.

То был великий момент в греческой истории, быть может, величайший, и Спарта с Афинами покрыли себя неувядающей славой. Затем наступила очередь освобождения азиатской части Греции. И это был период непреклонной веры греков в свои силы. Их порыв не ослабевал до самой высшей точки своего проявления, когда через полтора столетия образовалась Македонская империя. Осознание греками своей самости достигло максимального предела, и людям, оглядываясь назад на эти героические дни, оставалось только задаваться вопросом, не был ли тогда навсегда упущен великий шанс объединения Греции как великой нации. Возможно, к тому же здесь заключалось нечто большее, так как отражение азиатского деспота греческими вольными гражданами заложило зерно противопоставления между тиранией и народовластием, часто используемого поздними европейцами, хотя в V веке до н. э. это противопоставление возникало в умах очень немногих греков. Но из мифов рождаются будущие реалии, и несколько веков спустя другим людям придется оглянуться в старину, на Марафон с Саламином, и увидеть в них первые из многочисленных побед в сражениях, когда Европа вставала на пути варваров и одерживала верх.

С победой над персами началась величайшая эпоха в истории Греции. Кое-кто говорит о «греческом чуде», настолько высокими представляются достижения этой цивилизации. Однако фоном для тех достижений служила настолько горькая и развращенная политическая история, что все закончилось исчезновением главного атрибута, в котором существовала греческая цивилизация, — города-государства. Сложное в деталях, это дело совсем несложно представить в общем виде.

Война с Персией после сражений при Платеях и Микале тянулась еще на протяжении 30 лет, но теперь она служила всего лишь фоном явления поважнее — обостряющегося соперничества между Афинами и Спартой. Все обошлось, и спартанцы с легкой душой отправились домой, переживая о своих илотах. В результате Афины остались бесспорным лидером тех государств, цари которых горели желанием продолжать освобождение от персов остальных городов. Они образовали конфедерацию под названием Делосская лига (союз), предназначенную для содержания общего флота, нацеленного на борьбу с персами, а командовать ею назначили афинянина. Время шло, но своих кораблей члены конфедерации в общий флот не предоставляли, ограничиваясь денежными пожертвованиями. Кто-то стал воздерживаться от платежей под тем предлогом, что угроза со стороны Персии ослабела. Вмешательство афинян, проверявших поступление средств, усилилось и стало жестче. Царя Наксоса, например, попытавшегося покинуть альянс, осадили на его острове и силой вернули в лигу. Делосская лига постепенно превращалась в Афинскую империю, и признаками этого можно назвать переезд ее совещательного органа с Делоса в Афины, использование общих денежных взносов на нужды Афин, распространение власти афинского городского суда на участников лиги и передачу важных уголовных дел на рассмотрение в афинские суды. После заключения мирного договора с Персией в 449 году до н. э. Делосскую лигу распускать не стали, хотя причины для ее сохранения не находилось. На пике существования этой лиги дань Афинам платили 150 с лишним государств.

Первые этапы этого процесса в Спарте восприняли благосклонно, довольные тем, что обязательства перекладываются на другие государства за пределами их собственных границ. Как и в остальных странах, изменения обстановки в Спарте осознавали с некоторым запаздыванием. Когда суть этих изменений до них доходила, оказывалось, что афиняне со своей гегемонией все больше влияли на внутреннюю политику греческих государств. У них часто возникал раскол по поводу содержания лиги. Вносившие налоги богатые граждане негодовали из-за необходимости вносить дань, а те, кто был беднее, ничего не платили, у них просто не находилось денег. Вмешательство афинян сопровождалось внутренней революцией, результатом которой становилась имитация афинских учреждений. Афины сами жили в условиях постоянной борьбы, которая неуклонно вела их в направлении демократии. К 460 году до н. э. эта проблема стала острой, и раздражение по поводу их поведения на дипломатическом поприще скоро приобрело идеологический привкус. Усилить раздражение Афинами могли и другие факторы. Они слыли крупным торговым государством, и положение еще одного большого торгового города — Коринфа — выглядело весьма неустойчивым. К тому же объектами прямой афинской агрессии оказались беотийцы. Таким образом, накопились предпосылки для формирования коалиции против Афин, и во главе ее в конечном счете встала Спарта, вступившая против Афин в войну, начавшуюся в 460 году до н. э. Последовали 15 лет весьма вялых вооруженных столкновений, закончившихся сомнительным миром. И только спустя еще 15 лет, в 431 году до н. э., началась большая внутренняя распря, которой суждено было сломать хребет классической Греции: речь идет о Пелопоннесской войне.

Она длилась с перерывами 27 лет, до 404 года до н. э. По сути, то была война сухопутных греков против греков морских. На одной стороне выступала Спартанская лига с Беотией, Македонией (ненадежный союзник) и Коринфом как самыми важными сторонниками Спарты; они удерживали Пелопоннес и пояс суши, отделявший Афины от остальной территории Греции. Союзники Афин располагались вдоль побережья Эгейского моря, в ионийских городах и на островах, то есть в области, принадлежавшей им со времен Делосского союза. Стратегия диктовалась доступными средствами. Армию Спарты было лучше всего использовать для захвата афинской территории с последующим ее подчинением. Афинянам было нечего противопоставить своим врагам на суше. Зато они располагали более мощным флотом. Он считается в значительной мере творением двух великих афинских государственных деятелей и патриотов — Фемистокла и Перикла, которые полагали, что великий флот позволит их городу отразить любое нападение. События развивались совсем по иному сценарию, к тому же в городе вспыхнула эпидемия чумы, а после смерти Перикла в 429 году до н. э. афиняне лишились достойного командования, но фактическая бесполезность первых десяти лет войны вытекает из данного стратегического тупика. В 421 году до н. э. пришлось заключить мир, продлившийся совсем недолго. Огорчения афинян в конце концов нашли выход в замысле по переносу военных действий вглубь суши.

В Сицилии находится богатый город Сиракузы, бывший важнейшей колонией города Коринфа, самого по себе крупнейшего из торговых соперников Афин. Овладение Сиракузами обещало глубокое поражение врага, прекращение поставок зерна на Пелопоннес, а также сулило громадные трофеи. С захватом его богатства в Афинах могли надеяться на строительство и укомплектование экипажами еще более мощного флота, достаточного для достижения окончательного и неоспоримого превосходства во всем греческом мире. Можно даже было рассчитывать на установление своей власти над финикийским городом Карфагеном и к тому же на господство в западной части Средиземноморья. Но все закончилось злополучной экспедицией на Сицилию 415–413 годов до н. э. Она сыграла решающую роль и пришлась смертельным ударом по афинским амбициям. Афиняне потеряли половину армии и весь флот экспедиции; на родине у них наступил период политического брожения и раскола. В завершение поражение послужило дальнейшему сплочению союза врагов Афин.

Теперь спартанцы попросили помощи персов и обрели ее в обмен на обещание содействовать в деле превращения греческих городов материковой Азии в вассалов Персии (какими они и были перед греко-персидской войной). При этом у спартанцев появилась возможность нарастить мощь своего флота, способного оказать помощь подчиненным Афинам городам, изъявившим желание избавиться от афинского имперского диктата. Военное и морское поражение послужило подрыву боевого духа воинства в Афинах. В 411 году до н. э. из-за неудачной революции демократический режим там на короткое время сменился олигархией. Тогда посыпались новые беды, в том числе захват врагом остатков афинского флота, а в конце концов — установление блокады. На сей раз все решил голод населения. В 404 году до н. э. с Афинами заключили мирный договор, по условиям которого все укрепления города сравняли с землей.

Такого рода события отозвались бы трагедией в истории любой страны. Переход от славных дней борьбы против Персии к возвращению персами всего ими утраченного практически без усилий благодаря расколу в стане греков представляется драмой, захватывающей воображение при каждом обращении к ней. Повышенный интерес к данному отрезку истории Греции проявляется еще и в силу того, что он послужил предметом исследования автора бессмертной книги «История Пелопоннесской войны» по имени Фукидид, сотворившего первый научно-исторический труд свидетеля тех событий. Но принципиальное объяснение причины, почему эти несколько лет нас так волнуют, когда более крупные сражения оставляют равнодушными, состоит в нашем ощущении того, что в центре всех хитросплетений боевых столкновений, интриг, бедствий и славы находится увлекательная и большая загадка. Что же там случилось: неужели греки после Микале прозевали все свои реальные возможности или затянувшийся их упадок наступил после того, как рассеялись все иллюзии, а обстоятельства, как на мгновение показалось, обещали больше, чем фактически было возможно?

У тех военных лет существует еще один потрясающий аспект. Пока шла война, дало результат величайшее достижение цивилизации, когда-либо являвшееся миру людей. Политические и военные события, случившиеся тогда, очертили те достижения в определенных направлениях, которые должны были сохраниться в будущем. Именно поэтому столетие или около того истории этой небольшой страны, судьбоносные десятилетия которой приходятся на ту войну, заслуживает столько же внимания, сколько тысяча лет империи древности.

Вначале нам следует вспомнить, на каком узком, образно говоря, постаменте возникла греческая цивилизация. В то время, разумеется, существовало множество греческих государств, причем рассеянных по обширному пространству бассейна Эгейского моря. Но даже с учетом Македонии и Крита площадь земной поверхности Греции вполне поместилась бы на территории Англии без Уэльса или Шотландии, причем только лишь приблизительно одна пятая часть этой территории подходила для возделывания. Подавляющее большинство этих государств были крошечными, с численностью населения не больше 20 тысяч; население самого крупного государства могло составлять 300 тысяч человек. В этих государствах лишь малочисленная верхушка принимала активное участие в решении проблем всего общества и пользовалась благами того, что мы теперь называем греческой цивилизацией.

Теперь наступило время понять, в чем с самого начала заключалась сущность той цивилизации. Греки уже тогда прекрасно разбирались в радостях комфорта и чувственных удовольствиях. Предметы физического наследия, оставленного ими, служили канонами красоты во многих направлениях искусства на протяжении 2 тысяч лет. К тому же греков вспоминают как великих поэтов и философов; главное наше внимание привлекают именно достижения разума древних греков. Эти достижения косвенно признаются в представлении о канонической Греции через творения более поздних эпох, а не самих греков. Конечно же кое-кто из греков V и IV веков до н. э. считал себя носителями культуры более высокого порядка по сравнению с существовавшими тогда другими культурами, но сила классического совершенства заключается в том, что в ней представлялись воззрения из более поздней эпохи, лучшие умы которой оглядывались на Грецию и находили в ней стандарты, по которым оценивали себя. Представители последующих поколений искали такие стандарты, прежде всего, в V веке до н. э., то есть в годах, наступивших после победы греков над персами. Этот V век обладает объективной значимостью потому, что в этот период произошло особое напряжение и ускорение развития греческой цивилизации, даже притом, что та цивилизация неискоренимо была связана с прошлым, устремлялась в будущее и выплескивалась наружу, растекаясь по всему греческому миру.

Корни той цивилизаций уходили во все еще относительно примитивный хозяйственный уклад; по сути, они прорастали из предыдущей эпохи. Никакая великая революция не изменила ее с времен введения денежного обращения, и на протяжении трех столетий или около того наблюдаются всего лишь последовательные или частные трансформации в направлениях или номенклатуре товаров греческой торговли. Натуральный обмен повседневными товарами еще долго сохранялся после наступления эпохи чеканки монет. Объемы производства ремесленных товаров оставались на низком уровне. Существует такое предположение, что в разгар повального увлечения самой качественной афинской гончарной продукцией ее изготовлением и украшением занималось не больше 150 ремесленников. Стержнем экономики практически повсеместно служило натуральное сельское хозяйство. Несмотря на специализацию Афин или Милета с точки зрения спроса на товары и их производства (например, присвоение наименования по основному ремесленному товару, как, например, столица шерстяных изделий), типичная община жила за счет продукции мелких земледельцев, занимавшихся выращиванием зерна, маслин, виноградных лоз и заготовкой древесины для внутреннего рынка.

Такие мужчины считаются типичными греками. Кого-то из них можно назвать людьми богатыми, подавляющее же большинство по современным стандартам следует отнести к беднякам, но даже сейчас средиземноморский климат позволяет оценить весьма низкие доходы здешних жителей как более терпимые, чем где бы то ни было еще. Торговля на всех уровнях и другие виды предпринимательской деятельности могли находиться по большому счету в руках метеков. Они занимали заметное положение в обществе, а многие из них владели весьма значительными состояниями, однако, например в Афинах, они не имели возможности приобрести землю без особого на то разрешения, хотя подлежали призыву на военную службу (в начале Пелопоннесской войны в войске числилось приблизительно 3 тысячи человек из тех, кто мог позволить себе приобрести оружие и доспехи, необходимые для прохождения службы гоплитом в пехоте). Остальные жители города-государства мужского пола, не удостоенные статуса граждан, относились к категории либо вольных людей, либо рабов.

Женщинам тоже права гражданства не предоставлялись, хотя общие рассуждения относительно их законных прав выглядят занятием весьма рискованным. Так, в Афинах они не пользовались правом наследования или владения собственным имуществом, тогда как в Спарте и то и другое считалось возможным, и они не могли заключать коммерческую сделку, превышающую стоимость бушеля зерна. Развод по инициативе жены для афинских женщин теоретически разрешался, но практиковался, как представляется, весьма редко и с большими оговорками. Мужчинам избавиться от опостылевшей жены было гораздо проще. По литературным свидетельствам можно предположить, что жизнь у замужних женщин, кроме жен богачей, по большей части была не легче, чем у ломовых лошадей. Общественные представления относительно должного поведения женщин отличались большой строгостью; даже женщинам из высших сословий предписывалось большую часть времени сидеть в заточении дома. Выходить из дома они могли исключительно в сопровождении мужчины; появление на пиру означало для женщины поставить под сомнение свою порядочность. Рассчитывать на публичную жизнь среди женщин могли исключительно артистки и куртизанки, они пользовались определенной славой, а почтенная женщина — не могла. Показательно, что в канонической Греции девочки считались неспособными к обучению. Такое отношение позволяет предположить существование примитивной атмосферы в обществе, в котором росли греческие девочки, и это общество весьма отличалось от социума, скажем, минойского Крита или Рима более поздних времен.

Судя по литературным источникам, греческий брак и статус родителей могли предусматривать глубокие чувства и настолько же высокие взаимные отношения между мужчинами и женщинами, как и в современном обществе. Один элемент в нем, который в наше время рациональной оценке поддается с трудом, заключался в допустимости и даже романтизации мужеложства. Его существование допускалось обычаем. Во многих греческих городах для молодых мужчин высшего сословия считалось приемлемым завязывать романтические отношения с пожилыми мужчинами (примечательно, что в греческой литературе встречается намного меньше свидетельств однополой любви между мужчинами одного возраста).

В этом отношении (как во всем остальном) нам известно намного больше о поведении высшего сословия, чем о жизни основной массы греков. Гражданство, на практике охватывавшее совсем разные социальные слои, является категорией, слишком широкой, чтобы позволить себе обобщения. Даже в демократических Афинах человек, поднявшийся в общественной жизни и о котором, поэтому, мы читаем в летописях, обычно принадлежал к землевладельцам; в летопись вряд ли мог попасть торговец, тем более ремесленник. Некий ремесленник мог играть важную роль как представитель своего цеха на собрании, но едва ли он мог пробиться в руководство государством. Торговцам могли мешать издавна внушенные предубеждения греков высшего сословия, считавших торговлю и ремесло недостойными занятиями для благородного человека, который в идеале должен проводить свою жизнь в заслуженной праздности, обеспеченной доходами от принадлежащих ему земель. Такое представление перешло в европейскую традицию, вызвав важные последствия.

История греческого общества проступает в политике греческого государства. Поглощенность греков политической жизнью — жизнью полиса — и тот факт, что история классической Греции четко делится на две совершенно самостоятельные эпохи (эпоху греко-персидских войн и эпоху новой империи — Македонской), облегчают понимание важности греческой политической истории для цивилизации. На предстающей взору картине главное место принадлежит Афинам, и поэтому приходится брать на себя большой риск, называя явления, наблюдающиеся исключительно в Афинах, типичными. Часто мы склонны считать главным то, о чем нам известно больше всего, а поскольку величайшие из греков V века были афинянами и Афины числились одним из полюсов великой трагедии Пелопоннесской войны, огромное внимание ученые уделили как раз ее истории. Причем к тому же нам известно, что Афины, если ориентироваться всего лишь на два показателя, были большим городом и центром торговли; то есть мы имеем дело с нетипичным государством.

Не таким опасным с точки зрения истины видится искушение переоценить культурное значение Афин. Их культурное первенство признавалось во все времена. Хотя многие величайшие греки не были афинянами и много греков отвергали претензии афинян на превосходство, граждане Афин считали себя стоящими во главе Греции. Когда в самом начале Пелопоннесской войны Перикл заявил своим соотечественникам, что их государство являло собой образец для остальной Греции, он предался простой пропаганде, но все равно уже сложилось убеждение в справедливости того, что он сказал. Такое положение основывалось и на идеях, и на власти. Мощь флота принесла Афинам бесспорное господство в акватории Эгейского моря, и отсюда, естественно, шла дань, пополнявшая афинскую казну в V веке до н. э. Пик влияния и богатства Афин пришелся как раз на начало Пелопоннесской войны, на годы, когда творческая деятельность и патриотическое вдохновение афинян достигли предельной высоты. Гордость за расширение территории своей империи позже связали с достижениями в области культуры, которыми на самом деле пользовался народ.

Торговля, флот, идейная стойкость и демократия представляются достижениями, неразрывно и традиционно вплетенными в историю Афин V века до н. э. Практически всеми признавалось в то время, что флот в составе кораблей, приводимых в движение исключительно наемными гребцами, человек по 200 на каждом, служил одновременно инструментом имперской власти и гарантом демократии. Гоплиты в морском государстве ценились меньше, чем где-то еще, и особой необходимости в дорогостоящих доспехах для гребцов не наблюдалось. Гребцам платили из пожертвований в лиге или поступлений от успешной войны — как на это надеялись, например, при подготовке сицилийской экспедиции. Автократия пользовалась настоящей популярностью среди афинян, рассчитывающих на прибыль, пусть даже только на косвенную и коллективную, но нести ее бремя никто не хотел. Это было аспектом афинской демократии, которому уделяли большое внимание ее критики.

Демократия возникла в Афинах неожиданно, и сначала ее почти никто не замечал. Ее корни лежат в учредительных изменениях VI века до н. э., когда организующий принцип кровного родства заменили на принцип места проживания; в теории и праве, по крайней мере, отнесение к месту проживания стало важнее семьи, к которой принадлежал человек. Это изменение явно представляется общим для всей Греции, причем демократии придали отдельный правовой статус, сохраняющийся за ней с тех самых пор. Не заставили себя ждать новые изменения. К середине V века до н. э. всех взрослых мужчин обязали принимать участие в ассамблее, а через нее, тем самым, в выборах крупных административных чиновников. Полномочия Ареопага или совета старших постоянно сокращались; после 462 года до н. э. он представлял собой всего лишь судебный орган по рассмотрению определенного круга преступлений. Остальные суды в то же время оказались более восприимчивыми к демократическим веяниям через учреждение платы за отправление функций присяжного заседателя. Так как они к тому же плотно занимались административными делами, им требовалось активное участие населения в организации повседневной жизни их города. Сразу после Пелопоннесской войны, когда наступили трудные времена, за участие в ассамблее предлагали плату. Наконец, афиняне верили в выбор по жребию; его использование для назначения судей отвергало передающиеся по наследству авторитет и власть.

В основе такого установления лежит неверие в эрудицию, признанный авторитет и надежность коллективного здравого смысла. Отсюда, несомненно, проистекает относительное отсутствие интереса афинян, проявляемого к последовательной юриспруденции — допрос в афинском суде велся в основном с целью выяснения повода для правонарушения, статуса и сути, а выполнение закона отходило на второй план. Достойными политическими лидерами в Афинах считали тех, кто обладал талантом привлечь на свою сторону народ яркими речами. Достойны ли они называться демагогами или ораторами, значения не имело; они были первыми политиками, навязывавшими свою власть через убеждение толпы в своей правоте.

Ближе к концу V века до н. э., притом что такого обычным делом никак не назовешь, кое-кто из политиков пришел из-за пределов традиционного правящего класса. Сохранение роли древних политических кланов служило тем не менее важной рекомендацией демократической системы. Фемистокл в начале века и Перикл в начале Пелопоннесской войны принадлежали к старинным семьям, по своему происхождению они имели полное право даже в глазах консерваторов взять на себя бразды правления в государстве; старые правящие классы согласились смириться с демократией хотя бы в силу того, что по своему статусу пользовались полным правом на власть при ней. Эти факты как-то теряются из вида, когда люди начинают заниматься развенчанием или идеализацией афинской демократии, к тому же они всегда некоторым образом пытаются оправдать ее очевидную умеренность. Налогообложение в Афинах выглядело малообременительным, а законодательство относительно богатых, то, что мы теперь связываем с демократическим правлением, можно было назвать дискриминационным с большой натяжкой. Появление такого законодательства Аристотель назвал неизбежным результатом правления бедных.

Даже на стадии становления афинская демократия отождествлялась с риском и предприимчивостью во внешней политике. Поддержки греческих городов Азии, население которых восстало против владычества Персии, потребовала афинская общественность. Позже по понятным причинам та же общественность придала внешней политике антиспартанский уклон. Борьбу за обуздание власти Ареопага возглавил Фемистокл. Тот, который занимался строительством афинского флота, одержавшего победу под Саламином, и разглядел происходившую от Спарты после окончания греко-персидской войны опасность. Таким образом, вину за Пелопоннесскую войну и за то, что из-за этой войны обострилось дробление и раскол всех остальных городов Греции, следует всецело возложить на плечи демократии. Она не только принесла беды к воротам самих Афин, как утверждают критики греческой демократии, но и пробудила в них горечь от раскола и общественной вражды. Если на одну чашу весов добавить к тому же исключение из афинской демократии женщин, метеков и рабов, баланс окажется против нее; по современным понятиям это выглядит и узкой, и катастрофически неудачной политической системой. Но все равно не следует лишать Афины места, доставшегося им позже в глазах потомков. Легко сравнивать свой режим с отжившим прошлым да еще подходить к нему пристрастно; Афины нельзя сопоставлять с идеалами, не осознанными до конца за последовавшие две тысячи лет. Сравним их с примерами той поры. При всей живучести влияния авторитетных семей и невозможности для большинства граждан появления на каких-либо ассамблеях, созываемых по конкретным вопросам, все-таки к самоуправлению привлекалось больше афинян, чем граждан всех остальных государств. При афинской демократии в большей степени, чем при любом другом государственном устройстве, удалось освободить мужчин от политической привязанности к семье, что считается одним из великих достижений греков. Даже без права назначения всех граждан на государственную службу афинская демократия все еще могла использоваться в качестве величайшего инструмента политического просвещения, созданного к тому времени.

Но притом, что греческая демократия предусматривала участие народа в делах государства, ею к тому же поощрялась состязательность. Греки восхищались мужчинами-победителями и считали, что все мужчины должны стремиться к победе. Последовательное высвобождение физической человеческой энергии было колоссальным и к тому же опасным. Образец, выраженный широко используемым словом и переведенным не совсем верно как «мужество», служит этому иллюстрацией. Когда его произносили греки, они подразумевали людей способных, сильных и сообразительных, притом обладающих такими качествами, как справедливость, принципиальность или добродетельность в современном им смысле. Герой Гомера Одиссей часто поступал как ловкач, но проявлял при этом храбрость и незаурядный ум, потому преуспел в своем деле; за это заслужил восхищение. Проявление такого качества ставилось в заслугу; никто не учитывал возможные при этом высокие общественные издержки. Грек заботился о поддержании своего достойного восприятия в обществе; воспитанный в своей культурной среде, он боялся позора больше, чем наказания, и его страх перед позором не шел ни в какое сравнение с боязнью общественного предъявления обвинения. Некоторое объяснение чувства горечи от раскола в греческой политике как раз лежало в данной плоскости. За это не жалко было заплатить любую цену.

Достижение, сделавшее Грецию наставником всей Европы (и через нее всего мира), представляется слишком роскошным и многообразным, чтобы делать по его поводу обобщения даже в пространном и подробном исследовании; на страничке или около того вывод не сформулируешь. Однако следует обратить внимание на один существенный аспект, возникающий из него: укрепление уверенности в необходимости рационального, сознательного изыскания. Если цивилизацию считать продвижением к контролю сознания и окружающей среды на рациональной основе, то заслуга греков в этой сфере выглядит большей, чем всех их предшественников. Они поставили этот философский вопрос как частное и общее одной из величайших догадок всех времен: они утверждали возможность найти последовательное и логическое объяснение сути вещей, того, что мир, в конечном счете, объясняется совсем не бессмысленными и произвольными указаниями сверху богов или демонов. Сформулированную таким образом истину далеко не все могли ухватить или ухватили, даже не всем грекам это удалось. Эта истина с трудом пробивала себе путь в мире, пронизанном безрассудством и суеверием. Тем не менее греки предложили революционное и полезное понятие. Даже Платон, считавший невозможным, чтобы большинство людей могло разделить его мнение, согласился с этим понятием и поставил перед правителями его идеального государства задачу рационального понимания в качестве обоснования одновременно своих привилегий и дисциплины. Греки взялись за избавление общественной и умственной деятельности от бремени присутствующего в ней бессознательного начала и добились на этом поприще весьма многого, избавившего от иррациональности в жизни, как никто другой до них. При всем последовавшем искажении и мифотворчестве освободительное содержание этой эмфазы ощущалось снова и снова на протяжении нескольких тысяч лет. В этом одном уже заключалось величайшее достижение греков.

В то время как мракобесие и суеверия все еще таились во многих закоулках народного бытия, в греческом обществе стали высоко ценить всевозможные формы человеческой рассудительности. Афинский философ Сократ, благодаря своему ученику Платону обретший статус исходной личности и человека величайшего ума и оставивший потомкам в качестве максимы представление о том, что «непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», обидел богов, почитавшихся в его государстве, и сограждане осудили его на смерть; ему вменили в вину сомнение в признанной астрономии. Но несмотря на такие важные исторические, образно говоря, осадочные философские породы, в греческой мысли ярче, чем в любой древней цивилизации, отразились изменения акцентов и стилей.

Эти изменения произрастали из собственного динамизма греческого общества и не всегда приводили к обогащению приемов воздействия на природу и само общество. Скорее греки шли на уступки, а иногда они сами оказывались в тупике и обращались к сумасбродным фантазиям. Греческую философскую мысль монолитной назвать нельзя; нам следует ее представлять не в виде блока, связывающего все его части, а как исторический континуум, распространяющийся на три или четыре столетия, в котором в разное время выступают наружу различные элементы и который с трудом поддается оценке.

Одна причина этого состоит в том, что греческие мыслительные категории — сам способ, если можно так выразиться, с помощью которого греки составляли интеллектуальную схему перед тем, как начать размышлять о ее отдельных компонентах, — нам не принадлежат, хотя часто они обманчиво похожи на наши категории. Некоторые из используемых нами категорий для греков не существовали, и со своими знаниями они проводили совсем иные границы между сферами исследования, отличными от тех, что мы считаем само собой разумеющимся.

Иногда это выглядит очевидным и не вызывает затруднений; когда философ, например, выделяет управление домашним хозяйством и его земельным владением (экономикс) как сферу исследования предмета, который нам надлежит назвать политикой, нам не составит труда его понять. При рассмотрении тем более абстрактных у нас могут возникать затруднения.

Один пример следует привести из греческой науки. Для нас наука выглядит доступным способом приближения к пониманию материального мира с применением методов практического эксперимента и наблюдения. Греческие мыслители нашли подход к природе материального мира через отвлеченные соображения, через упражнения в метафизике, логике и математике. Говорят, что греческая рассудительность в конечном счете встала на пути научного прогресса, потому что исследователи прибегали к логической и отвлеченной дедукции, а не занимались наблюдением природы. Среди великих греческих философов один только Аристотель уделял достаточно внимания сбору и классификации данных, но делал он это по большей части только при проведении своих социальных и биологических исследований. Тем самым он обосновал одну из причин того, что историю греческой науки не стоит совсем отделять от философии. Эти философы в целом представляют собой продукт существования множества городов и череды событий за четыре столетия или около того.

С их появлением в человеческой мысли происходит революция, а когда там появляются древнейшие греческие мыслители, о которых мы располагаем информацией, эта революция уже случилась. В VII и VI веках до н. э. они жили и творили в ионийском городе Милете. Актуальная интеллектуальная деятельность продолжалась там и в остальных ионийских городах вплоть до замечательной эпохи афинского абстрактного теоретизирования, начавшегося с Сократа. Несомненно, важную роль сыграл стимул азиатского происхождения, большое значение имел и тот фактор, что Милет был богатым городом — древние мыслители явно относились к людям состоятельным и могли себе позволить тратить время на отвлеченные размышления. Как бы то ни было, с опорой на Ионию прокладывается путь из древности к разнообразной интеллектуальной деятельности, распространившейся со временем на весь греческий мир. Западные поселения в Magna Graecia (Великой Греции) и Сицилии сыграли решающую роль во многих событиях VI и V веков до н. э., и первенство в более поздней эллинистической эпохе должно было перейти к Александрии. Весь греческий мир в целом принимал участие в достижении успеха греческого образа мысли, и даже большой эпохе афинского сомнения в его пределах не стоит придавать излишнего значения.

В VI веке до н. э. философы Милета Фалес и Анаксимандр начали здравое теоретизирование по поводу природы мира, показавшее, что решающая граница между мифологией и наукой преодолена. Египтяне в свое время приступили к прагматической переделке природы и в ходе этого процесса получили массу логических знаний, а в заслугу вавилонянам следует поставить важные измерения. Представители милетской школы с толком воспользовались добытыми ими знаниями и к тому же смогли взять на вооружение более фундаментальные понятия космологии, унаследованные от прежних цивилизаций; считается, что философы Милета видели происхождение земли из воды. Причем ионийские философы в скором времени пошли дальше приобретенного ими наследия. Они разработали общие воззрения на сущность Вселенной, которые пришли на смену мифологии в виде беспристрастного толкования. Такая замена производит более глубокое впечатление, чем тот факт, что конкретные ответы, предложенные ими, в конце-то концов оказались бесполезными. Примером можно привести анализ греков, посвященный природе материи. Хотя общие черты атомистической теории появились за две с лишним тысячи лет до наступления ее времени, от нее отказались к IV веку до н. э. в пользу представления, основанного на взглядах ранних ионийских мыслителей, считавших, что вся материя состоит из четырех «элементов» — воздуха, воды, земли и огня, соединяющихся в веществах в различных пропорциях. Эта теория вплоть до Ренессанса служила лекалом для придания контуров западной науке. Она сыграла огромную историческую роль, так как по ней устанавливались пределы и определялись возможности. К тому же все это, разумеется, оказалось большим заблуждением.

Такой вывод стоит помнить в качестве вторичного соображения к главному пункту. Философы из Ионии с основанной ими школой заслужили благодарность потомков за то, что потом совершенно справедливо назвали «ошеломительной» новизной. В своем понимании природы они отодвинули в сторону богов и нечистых духов. Время не пощадило часть того, что они сделали, и это приходится признать. В Афинах в конце V века до н. э. нечто большее, чем временная тревога перед лицом поражения и опасности, просматривалось в попытках осуждения в качестве богохульных взглядов, гораздо более умеренных, чем те, что пропагандировались ионийскими мыслителями двумя столетиями раньше. Один из них сказал: «Если бы телец мог нарисовать картину, его бог выглядел как телец»; несколько веков спустя каноническая средиземноморская цивилизация утратила большую часть такого восприятия действительности. Его появление в древности представляется самым наглядным признаком живучести греческой цивилизации.

Подобные передовые представления тонули не только в широко распространенном суеверии. Свою роль играли прочие тенденции в становлении философской мысли. Одна из них сосуществовала с ионийской традицией в течение долгого времени, к тому же ей была уготована судьба прожить дольше и не утратить своего влияния. Главной загвоздкой для ее носителей было обоснование положения о нематериальности бытия; что, как позже Платон выразился в одном из своих самых убедительных высказываний, в жизни мы воспринимаем только изображения чистых Форм и Идей, которые являются небесными воплощениями истинной действительности. Такую действительность можно было осознать только посредством размышления, причем не только путем систематических предположений, но и к тому же интуиции. При всей отвлеченности у такого рода мысли имелись свои корни в греческой науке, если и не в предположениях ионийцев о веществе, то в трудах математиков.

Некоторые их величайшие достижения приходятся на время после смерти Платона, когда практически оформится единственный крупнейший триумф греческой мысли, которым считается учреждение арифметики и геометрии, служивших западной цивилизации вплоть до XVII века. Каждому школьнику, как правило, известно имя Пифагора, жившего в Кротоне на юге Италии в середине VI века до н. э. и, можно сказать, обосновавшего метод дедуктивного доказательства. К счастью или несчастью, на этом его достижения не заканчиваются. Наблюдая за вибрирующей струной, он открыл математическое обоснование гармонической функции, но особенно его интересовало соотношение чисел и геометрия. К ним он выбрал полумистический подход; как и многие математики его времени, Пифагор относился к верующим в Бога людям, и говорят, что успешное завершение доказательства своей знаменитой теоремы он отметил приношением в жертву тельца. Представители его школы — в свое время существовало «Пифагорейское братство» — позже пришли к заключению о том, что изначальная природа мироздания есть по сути явление математическое и числовое. «В их представлении принципы математики служили принципами всех вещей», — несколько неодобрительно утверждал Аристотель, хотя его собственный учитель Платон находился под сильным влиянием такого заблуждения, а также скептицизма пифагорейца начала V столетия до н. э. Парменида по поводу мира, познаваемого органами чувств. Цифры выглядели привлекательнее материального мира; они обладали одновременно заданным совершенством и относительностью Идеи, в которой воплощалась действительность.

Пифагорейское влияние на греческую мысль представляет собой многомерный предмет для изучения; к счастью, он не требует подведения итога. Главное заключается в негативных последствиях для формирования представлений о Вселенной, носители которых ориентировались на математические и дедуктивные принципы, а не на наблюдения. Поэтому на протяжении без малого двух тысяч лет они держали астрономию на ложных путях. От них пошло видение Вселенной, построенной из последовательно перекрывающих друг друга сфер, на которые поместили Солнце, Луну и планеты, движущиеся по заранее заданной траектории вокруг Земли. Греки заметили, что в реальности небесные тела перемещались несколько иначе. Но очевидные вещи они пытались объяснять новыми уточнениями в ложную в своей основе схему, и древние математики при этом уклонялись от тщательного исследования принципов, из которых все это выводилось. Окончательно доработанная греческая математическая теория мироздания увидела свет во II веке н. э. в трудах знаменитого александрийца Птолемея. Усилия Птолемея получили достойную оценку современников, а возражения поступили от совсем немногочисленных раскольников (то есть в греческой науке могли появиться и иные интеллектуальные результаты). При всех признаках несостоятельности системы Птолемея она позволяет делать предположения по поводу движения планет, положение которых все-таки служило точными ориентирами для прокладки курса судов в океане в эпоху Колумба, пусть даже тогдашние корабелы опирались на ложные представления.

Теория четырех элементов и развитие греческой астрономии служат иллюстрацией дедуктивного уклона греческой мысли и присущей ей слабости — ее представители стремились к созданию правдоподобной теории, объясняющей самый широкий спектр знаний без проверки их практическим экспериментом. В эту теорию греки попытались втиснуть все сферы мыслительной деятельности, которые, как мы теперь полагаем, должны объясняться наукой и философией. Плодами поборников данной теории, с одной стороны, стал аргумент в пользу беспрецедентной неукоснительности и проницательности, а с другой стороны, абсолютное неверие в чувственные данные. Только греческие лекари пятого столетия, возглавляемые Гиппократом, достигли многого за счет эмпиризма.

В случае с Платоном — на беду или на счастье контуры философской дискуссии в целом определил он и его ученик Аристотель, а не кто-либо еще — этот уклон мог получить подкрепление его по большому счету пренебрежением ко всему, что он видел собственными глазами. Аристократ по происхождению, афинянин Платон отвернулся от мира прозаических дел, в которых он надеялся принять участие, уже разочарованным вершителями политики афинской демократии и, в частности, их обращением с Сократом, которого они осудили на смерть. От Сократа Платон перенял не только его пифагорейство, но и идеалистический подход к проблемам нравственности, а также метод философского научного изыскания. Добро, считал он, постигается методом поиска и интуицией; так диктовала действительность. «Добро» Платон назвал величайшим из «понятий», стоявших в ряду «Правды, Красоты и Справедливости». На самом деле они не были понятиями в том смысле, что в любой момент у них существовала форма в чьем-либо сознании (иначе говоря, кто-то мог бы сказать, что «у меня есть представление о том-то»). Однако они представляли собой реальные явления, на самом деле существующие в мире конкретном и вечном, элементами которого являлись эти представления. Этот мир неизменной действительности, считал Платон, был скрыт от людей чувствами, обманывающими их и толкающими на неверный путь. Зато он был доступным для души, способной осознать его при помощи рассудка.

Такие представления имели значение, далеко выходящее за пределы формальной философии. В них (как и в доктринах Пифагора) можно найти, например, следы знакомой нам появившейся позже идеи, фундаментальной для пуританцев, согласно которой человеческая натура делится на противоречивые составляющие в виде души, божественного происхождения, и физического тела, в котором все это заключено. Результатом борьбы этих трех начал должно стать не примирение, а победа одного из них. Такое представление сути человека во многом определит сущность грядущего христианства. Сразу за этим у Платона возникло острое прагматичное беспокойство, так как он полагал, что познание совершенного мира могло бы помочь изменить в действительности условия, в которых жили люди. Он сформулировал свои взгляды в серии диалогов между Сократом и людьми, посещавшими его для обмена мнениями. Так появились первые учебники философских воззрений, и труд, который мы называем «Республика», считается первой книгой, в которой изложена схема общества, направленного на достижение высшей нравственной цели. В этой книге описывается авторитарное государство (напоминающее Спарту), в котором браки будут регулироваться ради достижения у потомства самых позитивных наследственных качеств, прекратят существование семья и частная собственность, культуру и искусство будут подвергать строгой цензуре, а образование тщательному надзору. Те немногие, кому предстоит управлять таким государством, должны обладать достаточными интеллектуальными и нравственными качествами, чтобы овладеть знаниями, которые позволят им создать справедливое общество, на практике постигая совершенный мир. Наравне с Сократом Платон считал, что мудрость заключается в понимании действительности, и пришел к такому выводу: чтобы увидеть правду, следует сделать невозможными поступки, идущие вразрез с нею. В отличие от своего учителя он полагал, что для большинства людей образование и законы должны наложить запрет на то, что Сократ считал неисследованной жизнью, которую не стоит вести.

«Республика» и приведенные в ней аргументы стали поводом для продолжавшихся несколько веков обсуждений и подражаний, и такой же была реакция практически на все труды Платона. Как выразился английский философ XX века, почти вся последующая философия на Западе состояла из повторов и ссылок на Платона. Несмотря на отвращение Платона к тому, что он наблюдал вокруг себя, и предубеждения, порожденные всем этим, он предвосхитил практически все великие вопросы философии, будь то касающиеся нравов, эстетики, основы знания или природы математики. К тому же он изложил свои представления в крупных произведениях литературы, которые люди всегда читали с удовольствием и волнением.

Академия, которую основал Платон, обладала полным правом считаться первым университетом. Из ее дверей вышел его ученик Аристотель, мыслитель более всесторонний и уравновешенный, отличавшийся большей верой в возможности сущего и меньший авантюрист, чем его учитель. Аристотель никогда не пытался развенчать учение своего наставника, но позволил себе отступление от него по принципиальным направлениям. Он весьма преуспел в сборе и классификации сведений (особенно его интересовала биология) и, в отличие от Платона, не отрицал чувственного опыта. Действительно, он искал одновременно надежные знания и счастье в практическом мире, отклоняя при этом понятие универсальных идей и вынужденно переходя от фактов к общим законам. Аристотель относился к таким всесторонним мыслителям и интересовался столь широким спектром практической жизни, что его историческую роль так же сложно поместить в рамки, как влияние Платона. В своих трудах он обозначил пределы поля для обсуждения в области биологии, физики, математики, логики, литературной критики, эстетики, психологии, этики и политики на предстоявшие две тысячи лет. Он наметил направления овладения этими предметами и подходы к ним, которые представлялись гибкими и в конечном счете достаточно просторными, чтобы вместить в себя христианскую философию. Он к тому же основал науку о дедуктивной логике, которая прослужила людям до конца XIX столетия. Ему приписываются великие достижения, отличающиеся по сути, но такие же важные, как достижения Платона.

Политическое мышление Аристотеля в известном смысле совпадало с воззрениями Платона: город-государство представлялся им наиболее подходящей формой общественного существования, Аристотель видел необходимость ее реформирования и очищения для функционирования должным образом. Но за пределами данного пункта его воззрения далеко расходились с позицией наставника. Аристотель предполагал надлежащее функционирование полиса таким образом, чтобы каждый гражданин получал соответствующую его положению роль, и в этом, по сути, заключался вопрос, решение которого привело бы жителей большинства существующих государств к счастью. При формулировании ответа он использовал греческую идею, которой его учение должно было дать долгую жизнь, то есть понятие «усреднения», означавшее то, что совершенство находится в равновесии между крайностями. Эмпирические факты это подтверждали, и Аристотель собрал таких доказательств больше, чем, как нам представляется, это сделал кто-либо из его предшественников; но он выступал за примат фактов при обращении с обществом, а его ждало еще одно греческое изобретение в образе истории.

Так что разберемся с очередным крупным достижением греков. В большинстве стран истории предшествуют хроники или летописи, предназначенные для регистрации событий в их последовательности. В Греции все обернулось иначе. Исторические писания на греческом языке появились благодаря поэзии. Поразительно то, что этот литературный стиль достиг своего высшего уровня в его первых воплощениях — в двух книгах мастеров, не имевших равных среди последователей. Первого из них — Геродота — с полным на то основанием назвали «отцом истории». Само слово — historia — существовало еще до его рождения и означало «исследование». Геродот придал ему дополнительное значение: исследование событий во времени и письменная регистрация результатов в произведении искусства прозы на первом дошедшем до нас европейском языке. Им двигало желание понять близкий к его современности факт великой войны с Персией. Он собрал информацию о персидских войнах и предшествовавших им событиях, прочитав огромную массу доступной ему литературы, опросив людей, встретившихся на пути во время его путешествий, а потом усердно записал все, что ему рассказали и что сам прочитал. Впервые все эти сведения стали предметом системного анализа, а не просто хроники. В результате появился труд Геродота под названием «История» в восьми томах, представляющий собой замечательное повествование, посвященное Персидской империи, с встроенной в него обширной информацией о ранней греческой истории и своего рода мировым обзором, сопровождаемым летописью персидских войн вплоть до битвы при Микале. Геродот родился (так традиционно утверждают) в дорийском городе Галикарнасе в юго-западной части Малой Азии в 484 году до н. э., и большую часть своей жизни он посвятил путешествиям. В какой-то момент он прибыл в Афины, где остановился на несколько лет в статусе метека, и во время пребывания в этом городе его могли наградить за публичные декламации своих трудов. Потом он отправился в новую колонию, основанную в Южной Италии; там он закончил свой труд и умер в начале 430-х годов до н. э. Следовательно, он на собственном опыте приобрел кое-какие знания о территории греческого мира, а также посетил Египет и множество других государств. Таким образом, в основу его труда лег богатый личный опыт, изложение тщательно отобранных сообщений очевидцев, хотя Геродот иногда относился к своим рассказчикам с излишней доверчивостью.

Обычно признается, что одно из преимуществ творчества Фукидида, считавшегося величайшим из преемников Геродота, заключается в его более строгом подходе к изложению фактов истории и попытках подавать их в критическом ключе. В результате достижение его интеллекта производит более благоприятное впечатление, хотя на фоне строгости изложения очарование трудов Геродота доставляет большее эстетическое удовольствие. Предметом исследования Фукидид выбрал событие, случившееся ближе к его времени, — Пелопоннесскую войну. В таком выборе нашли отражение глубокое личное участие и некая новая концепция: Фукидид принадлежал к ведущему афинскому роду (он служил военным начальником, но подвергся опале за провал порученной ему операции), а жизнь свою посвятил поиску причин, приведших его город и Грецию к ужасному поражению. Он разделял с Геродотом его практические мотивы, побуждавшие к труду, считал (как и почти все греческие историки после него), что все им обнаруженное будет обладать прагматической ценностью, поэтому стремился не просто описывать исторические события, а еще и пытался дать им объяснение. В итоге он оставил потомкам одно из самых ярких произведений исторического анализа, среди когда-либо созданных в мире, и первым попытался представить многогранные и разносторонние толкования событий. В процессе работы над своим трудом он предложил будущим историкам модель беспристрастного суждения, ведь его пристрастное отношение к Афинам читателю практически не навязывается. Книга осталась неоконченной — повествование доходит только лишь до 411 года до н. э. — но общий вывод автора выглядит лаконичным и точным: «Укрепление мощи Афин и страх со стороны Спарты послужили, по моему мнению, причиной, подтолкнувшей эти государства к войне».

Изобретение истории само по себе служит свидетельством выхода литературы, созданной греками, на новый интеллектуальный уровень. Мы имеем дело с первым завершенным диапазоном, известным человечеству. Еврейская литература выглядит практически такой же всеобъемлющей, однако в ней отсутствуют такие жанры, как драма и критическая история. Не будем упоминать более легкие жанры. Но греческая литература делит с Библией первенство с точки зрения формирования контуров всего последующего писательского творчества. Наряду с положительным содержанием своей литературы греки определили ее главные формы и исходные темы для критики, по которым можно судить о литературных произведениях.

С самого начала, если судить по Гомеру, греческие авторы тесно связывали свое творчество с религиозными верованиями и нравственными учениями. Поэт Гесиод, предположительно живший в конце VIII века до н. э. и по традиции считающийся первым стихотворцем постэпического периода, сознательно обратился к проблеме справедливости и природы богов. Тем самым он подтвердил традиционное мнение о том, что литература представляет собой нечто больше, чем просто развлечение, и поднял одну из основных тем греческой литературы, обсуждавшуюся на протяжении последующих четырех веков. Греки всегда будут смотреть на поэтов как на своего рода наставников, ведь их творчество пронизано мистическими скрытыми намеками и вдохновением. У греков будет много поэтов, и возникнет множество стилей поэзии на греческом языке. Первый такой стиль, поддающийся вычленению, относится к личным переживаниям. Он отвечал вкусам аристократического общества. Но когда с наступлением в VII и VI веках до н. э. эры тиранов в большую моду вошло личное покровительство, это явление постепенно вышло на коллективную и гражданскую арену. Тираны сознательно поощряли проведение всевозможных публичных праздничных мероприятий, которые должны были послужить продвижению в массы величайших образцов греческого литературного искусства в форме трагедий. Происхождение драмы коренится в религии, и ее элементы должны были присутствовать в каждой цивилизации. Первым театральным представлением был обряд молитвы. В данном случае достижение греков заключалось в побуждении аудитории к сознательному восприятию происходящего на сцене; от этой аудитории ожидалось нечто большее, чем послушное смирение или разнузданная одержимость. В представлении заключался нравоучительный посыл.

Первые греческие драмы приняли форму дифирамба в виде хорового пения, посвященного празднику Диониса, сопровождаемого танцем и пантомимой. В 535 году до н. э., как нам известно, этот жанр подвергся коренному обновлению, когда Феспид ввел в представление отдельного актера, речь которого звучала неким антифоном хоровому пению. С дальнейшими нововведениями появлялось все больше актеров, и через сотню лет мы получаем полноценные, зрелые театры Эсхила, Софокла и Эврипида. Из их постановок до наших дней дошло 33 пьесы (с учетом одной полноценной трилогии), но нам известно, что в V веке до н. э. в Греции исполнялось больше 300 разнообразных трагедий. В греческой драме все еще сохраняется религиозный подтекст, хотя не столько в словах, как в мизансценах, в которых они произносились. Великие трагедии иногда исполнялись в виде трилогий на публичных праздничных мероприятиях, участниками которых становились граждане, уже знакомые с основными сюжетами (часто мифологическими), которые они собирались посмотреть в игровой форме. При этом подразумевался просветительный момент. Вероятно, большинство греков никогда не видели постановку Эсхила; конечно же их было бесконечно малое число по сравнению с количеством современных англичан, видевших пьесы В. Шекспира. Как бы то ни было, на такие представления собиралась огромная аудитория народа, не слишком занятого на своих земельных наделах или не находящегося в дальнем путешествии.

Больше людей, чем в любом другом древнем обществе, тем самым поощрялось к тщательному исследованию и размышлению над содержанием их собственного нравственного и общественного мира. От народа ожидалось, что он осознает скрытые акценты знакомых обрядов, сделает новый выбор их значения. Именно эту возможность дали своему народу великие драматурги Греции, даже если в некоторых своих пьесах они заходили достаточно далеко, а иногда даже, в подходящие моменты, высмеивали признанные в обществе святыни. Речь, разумеется, идет не о представленных натуралистических сценах, а о функционировании законов героического, традиционного мира и их мучительного воздействия на людей, попавших в молох этих законов. Во второй половине V века до н. э. Эврипид даже начал использовать обычную форму трагедии в качестве средства для развенчания воззрений на то, что считалось приличным; тем самым он внедрил приемы, которые в западном театре используют современные нам и столь разные авторы Н.В. Гоголь и Г. Ибсен. Рамки, ограниченные замыслом, тем не менее всем знакомы, и в его сердцевине лежало признание авторитета неумолимого закона и неотвратимого возмездия. Само допущение такого условия можно считать свидетельством особенности иррациональной, а не рациональной стороны греческого сознания. Все-таки было еще далеко от состояния сознания, когда паства восточного храма в ужасе или с надеждой наблюдала за очередным представлением неизменного ритуала с жертвоприношением.

В V веке до н. э. разнообразие театральных жанров расширялось еще по некоторым направлениям. Это случилось, когда в самостоятельный жанр развилась аттическая комедия, и нашелся Аристофан, ставший первым великим постановщиком развлечений для зрителей с помощью манипулирования людьми и событиями. Он подбирал для своих постановок особый материал: часто на политические темы, почти всегда в высшей степени актуальный, и частенько подавал его в непристойном виде. Факт того, что Аристофан не просто выжил, но и пользовался успехом, служит для нас самым наглядным свидетельством терпимости и свободы нравов афинского общества. Спустя 100 лет греки практически подошли к современному миру с точки зрения манеры лицедейства по поводу интриг рабов и несчастных любовных отношений. Речь не о влиянии Софокла, но греческая пьеса все еще удивляет и представляется практически чудом, ведь за 200 лет до этого ничего подобного не существовало. Стремительность, с какой греческая литература развилась после завершения периода эпической поэзии, и ее непреходящий авторитет служат доказательством предрасположенности греков к новаторству и умственному росту, которые легко признавать, даже когда не получается объяснить.

В конце классической эпохи греческой литературе все еще предстояла долгая жизнь, наполненная важными событиями, когда исчезли города-государства. У нее росло число поклонников, так как греческому языку суждено было стать одновременно языком общения и официальным языком на всем Ближнем Востоке и практически повсеместно в Средиземноморье. Ему не грозило снова пережить высоты афинской трагедии, зато на нем были созданы настоящие литературные шедевры. Ощущение заката видов изобразительного искусства представляется более очевидным. В этом направлении сверх монументальной архитектуры и обнаженной фигуры Греция снова установила стандарты для грядущих поколений. Из первых заимствований в Азии развилась совершенно невиданная до тех пор архитектура — классический стиль, элементы которого все еще сознательно повторяются, даже в лаконичных конструкциях строителей XX века. На протяжении нескольких сотен лет этот стиль распространился по большой части мира от Сицилии до Индии; в этом искусстве греки тоже выступили в роли поставщиков культуры остальным народам.

Им повезло с точки зрения геологии, ведь недра Греции богаты строительным камнем высокого качества. Его долговечность проверена сохранившимся великолепием реликвий, которыми мы любуемся сегодня. И все-таки нам не удается избежать некоторой иллюзии. Чистота и строгость, с которыми Афины V века до н. э. предстают перед нами в образе Парфенона, скрывают их видение глазами грека. До нас не дошли аляповатые статуи богов и богинь, разноцветные краски, охра и беспорядочно расставленные монументы, алтари и стелы, которые должны были загромождать Акрополь и лишали его храмы нынешней строгости. На самом деле многие крупные греческие центры могли больше напоминать, скажем, современный Лурд; при приближении, например, к храму Аполлона в Дельфах могло возникать такое впечатление, что его загромождают неопрятные мелкие алтари, там толпились купцы, гнездились лотки и валялся мусор, в который превратились подношения идолам (хотя нам следовало бы сделать скидку на вклад, внесенный археологами с их фрагментарными открытиями).

Тем не менее после всех оговорок обратим внимание на разрушение временем, в результате которого возникла красота формы, практически непревзойденная красотой рукотворной. При этом не приходится говорить о какой-либо скидке на взаимосвязь суждения об объекте со стандартами, которые происходят исключительно из объекта как такового. Остается совершенно справедливым то, что создание произведения искусства, настолько глубоко и мощно говорящего о человеческом разуме на протяжении стольких поколений, само по себе не поддается простому толкованию, разве что его можно приводить в качестве доказательства непревзойденного творческого величия и поразительного мастерства в придании ему выразительности.

Такое качество к тому же представлено в греческой скульптуре. В ней свою роль сыграло наличие достойного по качеству камня, а также влияние восточных, часто египетских, скульптурных образцов. Как и гончарное ремесло, однажды позаимствованные восточные образцы скульптуры эволюционировали в направлении большего натурализма. Высшим сюжетом греческих скульпторов служила человеческая фигура, изображаемая уже не ради увековечения, а ради самого ее совершенства. Опять же, приходится только верить в законченный вид статуи, которую видели греки; эти изваяния часто покрывали позолотой, краской или декорировали слоновой костью и драгоценными камнями. Некоторые изделия из бронзы кто-то похитил или расплавил, поэтому нынешнее преобладание каменных резных фигур может само по себе вводить в заблуждение. Зато их внешний вид служит доказательством очевидной эволюции мастерства ваятелей. Мы начинаем со статуй богов, а также молодых людей и женщин, живые прототипы которых часто нам неизвестны, просто и симметрично представленных в позах, напоминающих статуи с Востока. В классических изваяниях V века до н. э. их натурализм начинает говорить о неравномерном распределении веса и отказе от простого положения анфас. Развитие ремесла идет в направлении зрелого, человеческого стиля Праксителя и IV века до н. э., в котором впервые отображается человеческое тело, обнаженная женская фигура.

Великая культура представляется большим, чем простой экспонат музея, и никакую цивилизацию нельзя втиснуть в выставочный каталог. При всем их элитарном качестве достижение и роль Греции осознаны во всех сторонах жизни; они включают политику города-государства, трагедию Софокла и статуи Фидия. Представители последующих поколений осознали это интуитивно, счастливо неосведомленные о добросовестной дискриминации, которой ученые-историки в конечном счете подвергли различные периоды истории и места исторических событий. Они совершили весьма плодотворную ошибку, потому что в конечном счете вклад Греции в культуру будущего стали ценить ровно настолько высоко, насколько она того заслуживала. Значение исторического опыта Греции пришлось пересматривать заново и давать ему иное толкование, а Древнюю Грецию открывали заново и повторно оценивали, так что на протяжении двух с лишним тысяч лет Греция рождалась заново. Снова использовался ее опыт, и каждый раз по-разному. Во всех случаях, когда действительность отставала от более поздней идеализации, и при всей силе ее связей с прошлым греческая цивилизация весьма объективно служила самым важным инструментом познания человечеством его судьбы в древности. На протяжении четырех веков греки успели изобрести философию, политику, практически полную арифметику и геометрию, а также категории западного искусства. Этого было бы достаточно, даже если их ошибки тоже не были такими плодотворными. Европа начислила проценты на капитал Греции, заложенный с тех пор, и через Европу остальная часть мира вела дела по тому же самому счету.

3

Мир эллинов

В истории Греции после V века до н. э. произошло множество причудливых зигзагов, но самым поразительным из них можно назвать то, как греческая цивилизация внедряла и придавала направление имперским мечтам о монархии, которую кое-кто называл совсем не греческой, а македонской. Во второй половине IV века до н. э. на основе этого государства, располагавшегося на севере Греции, образовалась величайшая за всю историю человечества империя, унаследовавшая территории и Персии, и всех греческих городов-государств. Мир этой империи мы называем эллинским, так как преобладающей и объединяющей его силой служила культура, греческая по духу и языку. Именно македонцы принесли миру греческую культуру посредством поразительных завоевательных походов их императора IV века до н. э. Александра.

Рассказ наш начинается с заката авторитета Персии. Персидское возрождение в союзе со Спартой на время скрыло непреодолимые внутренние слабости этой империи. Одна из них увековечена в известном сочинении Ксенофонта под названием «Анабасис», посвященном протяженному маршу армии греческих наемников обратно домой вверх по реке Тигр и через горы к Черному морю после неудачной попытки притязания на персидский престол со стороны брата царя. Тот поход выглядит мелким и второстепенным эпизодом на фоне общего заката персидской империи, порождением одного частного проявления внутреннего раскола. На протяжении всего IV века до н. э. эту империю не оставляли проблемы, когда область за областью (среди них Египет, который уже в 404 году до н. э. добился независимости и пользовался ею в течение 60 лет) уходили из-под ее власти. Крупный мятеж западных сатрапов вызревал долгое время, и, хотя императорское правление в конечном счете удалось восстановить, далось это восстановление большой ценой. Власть персы сумели вновь навязать, но правили персы подчас без должной напористости.

Одним из правителей, соблазнившимся возможностями такого ослабления персов, был Филипп II Македонский, правивший далеко не могущественным царством, власть которого держалась на воинской аристократии. В этом царстве сложилось грубое, жестокое общество; его правители все еще напоминали военачальников времен Гомера, их власть опиралась больше на личное могущество, чем на атрибуты государства. Принадлежность данного государства к греческому миру вызывала большие сомнения; многие греки считали македонцев варварами. Вместе с тем их цари претендовали на происхождение из греческих родов (один из которых восходил к Гераклу), и их претензии обычно признавались. Сам Филипп тоже хотел укрепить свое общественное положение; он требовал считать мифологического Македона греком. Когда в 359 году до н. э. его назначили регентом малолетнего правителя Македона (Македонии), он приступил к последовательным территориальным приобретениям за счет других греческих государств.

Единственным объяснением своей экспансионистской политики Филипп II считал собственное войско, которое к концу его правления превратилось в самую совершенную по степени обученности и организации армию в Греции. По сложившейся в Македонии воинской традиции главная роль на поле боя отводилась коннице, закованной в тяжелую броню, и она продолжала служить главным родом войск. Традиционную военную науку Филипп обогатил опытом использования пеших воинов, который он приобрел в юности, когда находился заложником в Фивах. Из тактики гоплитов он позаимствовал новый боевой порядок, представлявший собой фалангу из 16 шеренг воинов, вооруженных длинными пиками. Воинов для такого боевого порядка вооружали пиками, которые были в два раза длиннее копий гоплитов, и действовали они в более рассредоточенном строю, когда пики воинов второй и третьей шеренги направляли между фалангистами для придания гораздо большей плотности убойных наконечников при переходе в атаку. Еще одно преимущество македонцев заключалось в освоении ими приемов осады укреплений, неизвестных остальным греческим армиям; они располагали катапультами, с помощью которых вынуждали защитников осажденного города уходить в укрытие, а сами в это время вводили в дело тараны и осадные башни на колесах. Такую технику до них применяли только в армиях Ассирии и их азиатских наследников. Наконец, Филипп правил весьма состоятельным государством, его богатства значительно возросли, когда он владел золотыми рудниками на горе Пангей, хотя он так сильно потратился, что после него остались огромные долги.

Он пользовался своей властью в первую очередь ради надежного объединения Македонии. За считаные годы младенца, регентом при котором его назначили, свергли с престола, а Филиппа избрали царем. Тогда он начал посматривать на юг и северо-восток. Экспансия в тех направлениях рано или поздно вела к посягательству на интересы Афин и наступлению на их позиции. Союзники афинян на Родосе, Косе, Хиосе и из Византии воспользовались македонским покровительством; остальные, то есть Фокида, потерпели поражение в войне, к которой ее подстрекали Афины, но не оказали достойную поддержку. Хотя Демосфен как последний великий агитатор афинской демократии обеспечил себе место в истории (до сих пор мы связываем его со словом «филиппики») тем, что предупредил своих соотечественников о грозящих им опасностях, спасти их он не смог. Когда война между Афинами и Македонией (355–346 гг. до н. э.) наконец-то закончилась, Филипп не только получил в свое распоряжение Фессалию, но и утвердился в Центральной Греции, а также взял под свой контроль проход Фермопилы.

Для него складывалась благоприятная ситуация с реализацией замыслов по Фракии, и при этом подразумевалось возвращение греческого интереса к Персии. Один афинский писатель выступил в пользу проведения греческого крестового похода, чтобы воспользоваться ослаблением Персии (в противоположность Демосфену, продолжавшему осуждать действия македонского «варвара»). И снова разрабатывались планы по освобождению азиатских городов. Такое предложение выглядело достаточно привлекательным, чтобы принести плоды в рядах инертного Коринфского союза, сформированного в 337 г. до н. э. из крупнейших греческих государств без участия Спарты. Филипп числился его председателем и военачальником, и он в чем-то напоминал Делосский союз; внешняя самостоятельность его участников служила всего лишь ширмой, так как все они числились македонскими сателлитами. Создание этого союза стало кульминацией правления Филиппа (в следующем году на него будет совершено покушение), но воплощение в реальность дела его жизни произойдет только после нового разгрома македонцами афинян и фиванцев в 338 году до н. э. Условия мира, навязанного Филиппом, были сносными, но участникам Коринфского союза пришлось согласиться пойти войной на Персию под македонским руководством. После смерти Филиппа греки еще раз попытались напомнить о своей независимости, но его сын и наследник Александр сокрушил греческих мятежников, как делал это с остальными повстанцами в других частях его царства. Фивы он приказал тогда (335 год до н. э.) стереть с лица земли, а их население обратить в рабство.

Так опустился занавес четырехвековой драмы греческой истории. За этот период времени удалось сотворить цивилизацию и поселить ее в городе-государстве, располагавшем одним из самых совершенных политических режимов, известных миру. Теперь, причем не в первый раз и далеко не в последний, казалось, что будущее принадлежит тем, у кого больше войско и крупнее организация. Материковая Греция с этого времени представлялась тихой политической заводью под властью македонских губернаторов и начальников гарнизонов. По примеру своего отца Александр стремился снискать расположение греков, предоставив им широчайшие права для внутреннего самоуправления в обмен на поддержку его внешней политики. При таком подходе всегда оставался кое-кто из греков, прежде всего афинские демократы, с кем невозможно было договориться.

Александр, которого мы знаем как Александра Великого, родился в 356 году до н. э. Невзирая на то что отец хотел привить ему любовь к передовой греческой философии и науке, в юности Александр предпочитал семинарам попойки с приятелями; он также питал симпатию к необузданному насилию — один историк назвал его «юным пьющим головорезом». Однако он к тому же мечтал превзойти великие завоевания отца. Когда Александр в 336 году до н. э. взошел на престол, он решил разгромить персов и покорить весь мир.

Правление Александра началось с трудностей, устроенных греками, но, как только те угомонились, он смог обратить свое внимание на Персию. В 334 году до н. э. он переправился на территорию Азии во главе войска, четверть которого укомплектовал ратниками из Греции. Речь тут шла не об одном только идеализме; наступательная война могла к тому же представляться предприятием благоразумным, ведь прекрасной армии, оставленной Филиппом, надо было платить, чтобы она не представляла угрозы свержения новому царю, а завоевательный поход сулил необходимые деньги. Александру исполнилось 22 года, и перед ним лежал короткий по времени, но великий по достижениям путь военных побед, настолько блистательных, что его имя на века войдет в легенды и обеспечит внешние условия для самого широкого распространения греческой культуры. Он вывел жителей городов-государств в невиданный для них большой мир.

Все события укладываются в весьма лаконичное повествование. В легенде говорится, что после перехода в Малую Азию он, образно говоря, разрубил гордиев узел. Потом он нанес поражение персам в битве при Иссе. За ней последовала кампания, развернувшаяся южнее, через Сирию. По пути Александр разрушил Тир и в конечном счете вступил в Египет, где основал город, до сих пор носящий его имя. В каждом сражении он лично вел своих воинов в бой, и в рукопашных схватках не раз был ранен. Он двинулся вглубь пустыни, допросил оракула оазиса Сива, а затем вернулся в Азию, чтобы нанести второе и решающее поражение Дарию III в 331 году до н. э. в битве при Гавгамелах. Македонцы взяли приступом и спалили Персеполь, а Александра объявили наследником персидского престола; Дария на следующий год убил один из его сатрапов. Александр двинул свое войско дальше, преследуя иранцев северо-востока, отступавших на территорию Афганистана (туда, где находится Кандагар, в названии которого среди многих других городов увековечено его имя). При этом он на 160 километров или около того прошел через Инд вглубь Пенджаба. Там его воины отказались идти дальше, и тогда он повернул назад. Они устали, и разгромившее армию, оснащенную 200 боевыми слонами, его воинство не горело большим желанием сразиться с еще одной, насчитывавшей 5 тысяч слонов, якобы ожидавшей македонцев в долине Ганга. Александр вернулся в Вавилон. Там он умер в 323 году до н. э. тридцати двух лет от роду. Прошло чуть больше 10 лет после того, как он покинул Македонию.

И его территориальные приобретения, и их включение в империю носят печать гения одного человека; это словосочетание звучит не слишком громко, так как достижения такого масштаба представляются не просто результатом удачи, благоприятного стечения исторических обстоятельств или слепой предопределенности. Александр обладал творческим умом и даром провидца, пусть даже он кажется занятым самим собой и одержимым погоней за славой человеком. Великий ум сочетался в нем с практически безрассудной храбростью; он считал предком своей матери гомеровского Ахиллеса и всячески стремился подражать этому персонажу. Его честолюбие заставляло постоянно доказывать свое превосходство в глазах других людей (а быть может, в глазах его властной и неласковой к нему матери) через завоевание новых земель.

Сама идея эллинского крестового похода на Персию без сомнения являлась для него делом реальным, но к тому же при всем его восхищении греческой культурой, о которой он узнал от своего наставника Аристотеля, Александр был человеком слишком эгоцентричным, чтобы быть миссионером, а его космополитизм базировался на оценке бытия. Его империей должны были управлять персы наряду с македонцами. Сам Александр сначала женился на бактрийской, а затем на персидской принцессе и принял — неправомерно, по мнению некоторых его компаньонов, — почести, которые на Востоке воздавали правителям, считавшимся богоподобными. К тому же он подчас проявлял поспешность и опрометчивость; именно солдаты принудили Александра повернуть назад у Инда, правитель Македонии не должен был бросаться в схватку, не заботясь о том, что произойдет с его монархией, если он погибнет, не оставив наследника. Хуже всего то, что в пьяной ссоре он убил друга и мог быть причастен к убийству своего отца.

Жизнь Александра закончилась слишком скоро, чтобы обеспечить единство его империи в будущем или доказать потомкам, что даже он не мог долгое время гарантировать ее целостность. Однако все им содеянное за это время внушает бесспорное восхищение. Основание им 25 «городов» уже само по себе выглядит великим делом, даже если некоторые из них представляли собой всего лишь укрепленные опорные пункты; они служили ключами к азиатским сухопутным маршрутам. Соединение Востока и Запада с их общим правительством все еще представлялось задачей куда более сложной, но Александр за 10 лет многое сделал на этом пути. Понятно, что особого выбора у него не было; не нашлось достаточно греков и македонцев, чтобы воевать и управлять огромной империей. Сначала он управлял завоеванными областями через персидских чиновников, а после возвращения из Индии приступил к реорганизации войска в смешанные полки, состоявшие одновременно из македонцев и персов. То, что он переоделся в персидское платье и попытался заставить своих соотечественников, а также персов, кланяться ему до земли, вызвало недовольство со стороны его последователей, поскольку в таких нововведениях проявилась его склонность к восточным манерам. Последовали заговоры и мятежи; все они провалились, а по его относительно умеренным репрессиям можно предположить, что особой опасности для Александра такие происки врагов не представляли. Переломный момент наступил вслед за его самым экстравагантным жестом по культурной интеграции, когда Александр, взяв в жены дочь Дария (не расставшись при этом со своей женой принцессой Бактрии Роксаной), исполнил обряд массового бракосочетания 9 тысяч его воинов с восточными женщинами. В историю это мероприятие вошло как «обручение Востока с Западом», и это был акт государственного деятеля, а не идеалиста, так как новую империю ради ее сохранности требовалось чем-то скреплять.

Что империя Александра на самом деле значила в культурной связи, осмыслению поддается с трудом. Греки расселились, понятное дело, на обширной территории. Но последствия этого проявились лишь после кончины Александра, когда формальная структура империи рухнула, зато из нее возник культурный факт существования эллинского мира. На самом деле о жизни в империи Александра Великого нам известно немного, и с учетом кратковременности ее существования представляется маловероятным наличие каких-либо ограничений для античного правительства и отсутствие желания заняться коренными преобразованиями, когда большинство ее населения в 323 году до н. э. сочло свою жизнь заметно отличающейся от той, которую они вели за десять лет до того.

Походы Александра сказались и на жизни народов Востока. Он правил недостаточно долго, чтобы заметно повлиять на взаимоотношения западных греков с Карфагеном, которым пришлось заниматься весь конец IV века до н. э. В самой Греции до самой его кончины обстановка оставалась спокойной. Именно в Азии он правил землями, которыми греки раньше не управляли. В Персии он объявил себя наследником Великого царя, и правители северных сатрапий Вифинии, Каппадокии и Армении признали его власть.

Слабая, так как связи империи Александра представлялись непрочными, она подвергалась испытанию, когда он умер, не оставив неоспоримого наследника. Его военачальники затеяли борьбу за все то, что они могли отхватить и удержать, а империя распалась еще до посмертного рождения его сына от Роксаны. Она к тому времени уже убила его вторую жену, поэтому, когда она и ее сын умерли в злоключениях, какая-либо надежда на прямого наследника исчезла. За 40 с лишним лет междоусобиц все успокоились на том, что воссоздать империю Александра Великого никому не удастся. На ее месте появилось несколько крупных государств, представлявших собой наследственные монархии. Их основали удачливые военачальники — диадохи или «преемники» Александра Македонского.

Птолемей Сотер, считающийся одним из лучших генералов Александра, захватил власть в Египте сразу после смерти своего господина, и туда же он впоследствии перевез ценный трофей в виде тела Александра Великого. Потомкам Птолемея предстояло править его провинцией на протяжении без малого 300 лет до смерти легендарной Клеопатры в 30 году до н. э. Египет при династии Птолемеев оказался самым живучим и богатым из государств — преемников империи Александра Македонского. Из азиатской части империи индийские территории и часть Афганистана ушли из рук греков целиком, так как их пришлось уступить индийскому правителю в обмен на военную помощь. Оставшаяся от нее часть к 300 году до н. э. представляла собой огромное царство площадью 28,5 миллиона квадратных километров с приблизительно 30 миллионами подданных. Она простиралась от Афганистана до Сирии, а столица находилась в Антиохии. Этой обширной вотчиной правили потомки еще одного македонского полководца по имени Селевк. Из-за набегов кочевых кельтов, забредавших из Северной Европы (которые уже вторглись в саму Македонию), в начале III века до н. э. произошло ее частичное разобщение, и отколовшаяся от нее территория впоследствии превратилась в вотчину царства Пергам, которым правила династия так называемых Атталидов, выдавивших кельтов дальше вглубь Малой Азии. Селевкидам перепали остальные территории, хотя в 225 году до н. э. им пришлось уступить Бактрию, где потомки воинов Александра образовали знаменитое греческое царство. Македонцы при правлении еще одной династии — Антигонидов попытались сохранить контроль над греческими государствами, оспаривавшимися в Эгейском море флотом Птолемеев, а в Малой Азии — селевкидами. Около 265 года до н. э. афиняне предприняли очередную попытку обрести независимость, но потерпели неудачу.

Эти события выглядят сложными, но не представляют большой важности для нашего повествования. Значение имело то, что на протяжении около 60 лет после 280 года до н. э. эллинские царства пребывали в относительном равновесии сил, занятые событиями в Восточном Средиземноморье и Азии и, за исключением греков и македонцев, обращая мало внимания на события, происходившие дальше на западе. Сложились мирные условия для самого активного распространения вширь греческой культуры, и с такой точки зрения эти государства представляли большую важность. Именно своим вкладом в распространение и рост цивилизации они привлекают наше внимание, а не туманной политикой и неблагодарной междоусобицей диадохов.

Греческий язык теперь считался официальным языком на всем Ближнем Востоке; но гораздо важнее то, что он был языком общения жителей городов, служивших очагами нового мира. При династии Селевкидов союз эллинской и восточной цивилизаций, о котором мог мечтать Александр Македонский, начал обретать реальные очертания. Селевкиды собирали всех греческих переселенцев и основывали новые города везде, где они могли служить средством укрепления структуры их империи и эллинизации местного населения. Власть Селевкидов сосредоточивалась в городах, поскольку за их пределами простирались районы обитания разнообразных местных племен, персидских сатрапий и вассалов. В основе административной системы селевкидов все еще лежали сатрапии; теорию абсолютизма цари Селевкидов унаследовали у Ахеменидов, а также их систему налогообложения.

В появлении новых городов отразился экономический рост, а также здравость политики властей. Победоносные участники войн Александра и продолжателей его дела завладели огромной добычей, большую часть которой составляли слитки золота, накопленные правителями персидской империи. Добытые трофеи пошли на стимулирование хозяйственной жизни по всему Ближнему Востоку, но к тому же принесли бедствия инфляции и нестабильности. Однако, как бы там ни было, в целом все шло к дальнейшему накоплению богатства. Никаких нововведений не внедрялось ни в ремесленное производство, ни в освоение новых природных ресурсов. Средиземноморская экономика оставалась практически тем, чем всегда была, разве что вырос ее масштаб. Зато эллинская цивилизация стала богаче своих предшественников, и прирост населения служил одним из показателей этого.

По развалинам эллинских городов можно судить о затратах на внешние атрибуты греческой городской жизни; в избытке строили театры и гимназии, во всех городах проводились спортивные игры и праздничные мероприятия. Местное сельское население, вносившее подати и в некоторой своей части негодовавшее по поводу того, что теперь называют «вестернизацией», вряд ли приглашали на все эти городские мероприятия. Тем не менее солидные достижения были налицо. Через города удалось провести эллинизацию Ближнего Востока в том виде, в каком он оставался до прихода ислама. В скором времени здесь появляется собственная греческая литература.

Все-таки притом, что здесь прижилась цивилизация греческих городов, по своему духу она отличалась от цивилизации прошлого, как это с горечью отмечала некоторая часть греков. Македонцы никогда не знали жизни города-государства, и в их творениях в Азии отсутствовала сущность таких городов; Селевкиды основали множество городов, но над ними сохранили старую автократическую и централизованную администрацию сатрапий. Мощное развитие получила бюрократия, а самоуправление зачахло. Как ни странно, наряду с ответственностью за ликвидацию последствий стихийных бедствий, лежавшей на них с прошлого, города самой Греции, где сохранялась едва тлеющая традиция независимости, представлялись той частью эллинского мира, которая фактически переживала экономический и демографический упадок.

Хотя политический кураж из городов ушел, городская культура все еще служила великим механизмом передачи греческих воззрений на мир. Огромный интеллектуальный капитал можно было позаимствовать в двух крупнейших библиотеках древнего мира, открытых в Александрии и Пергаме. Птолемей I к тому же основал свой Музей, представлявший собой своего рода учреждение передового просвещения. В Пергаме один царь жертвовал средства наставникам, и в том же Пергаме народ усовершенствовал использование пергамента, когда Птолемеи прекратили поставку папируса. В Афинах сохранились Академия и Лицей, и эти учреждения способствовали повсеместному оживлению традиции греческой интеллектуальной деятельности свежими мыслями. В таких заведениях велась в основном деятельность в узком смысле академическая, то есть по большому счету подыскивались достойные толкования былых достижений, но зато она находилась на высоком качественном уровне и теперь представляется малозначимой из-за грандиозных достижений ученых V и IV веков до н. э. Эта традиция была достаточно прочной, чтобы выдержать испытание временем на протяжении даже христианской эры, хотя значительная ее содержательная часть безвозвратно утрачена. Со временем мир ислама воспримет учение Платона и Аристотеля через наследие эллинских грамотеев-наставников.

Наилучшим образом в эллинской цивилизации сохранилась греческая традиция в науке, и здесь выдающаяся роль принадлежит Александрии, как крупнейшему из всех эллинских городов. Величайшим специалистом в области систематизации геометрии считается Евклид, определявший путь развития этой науки вплоть до XIX века, а Архимед, известный своими практическими достижениями в разработке конструкции боевых устройств на Сицилии, числится предположительным учеником Евклида. Еще один александриец по имени Эратосфен первым из представителей рода человеческого вычислил размеры Земли, а эллинский грек Аристарх Самосский договорился до того, что Земля вращается вокруг Солнца, хотя его взгляды отвергли современники и потомки потому, что они противоречили принципам Аристотелевой физики, построенным на противоположном принципе. Архимед добился больших успехов в развитии гидростатики (он к тому же изобрел ворот), но главные достижения носителей греческой традиции всегда лежали в области математики, а не прикладных дисциплин, и в эллинские времена греческие математики достигли своих высот в теории конических сечений и эллипсов, а также заложили основы тригонометрии.

Они послужили важными дополнениями к инструментальному набору познания мира человечеством. И все же они не настолько определенно выглядели достижениями эллинской нравственной и политической философии по сравнению с тем, что было раньше. Представляется заманчивой попытка отыскать причину этого в политических изменениях при переходе от города-государства к более крупным государственным образованиям. В тех же Афинах философия нашла свой величайший центр развития, и Аристотель надеялся возродить этот город-государство; в достойных руках, думал этот философ, в нем могли бы появиться условия для лучшей жизни. Но, возможно, из-за необходимости произвести благоприятное впечатление на представителей остальных национальностей, в силу, возможно, несомненной привлекательности для них мира за пределами греческой культуры, новые монархи все больше склонялись к восточным культам, положенным личности правителя. Такое почитание царя уходило корнями в месопотамскую и египетскую старину. Между тем настоящим основанием эллинистических государств служила бюрократия, причем не обузданная традициями гражданственной независимости (так как большинство греческих городов в Азии основали или восстановили Селевкиды, все, что они давали, они же могли и забрать), и армии греческих и македонских наемников, освободивших их от зависимости, привязанной к местным ратникам. Какими бы могущественными и внушающими страх они ни были, в таких структурах обнаруживалось мало качеств, способных внушить их разношерстым подданным лояльность и эмоциональную привязанность.

В некотором роде эллинистический триумф греческой культуры выглядел обманчиво. Греческий язык все еще использовался, но некоторые его слова приобретали иное значение. Греческая религия, например, как великая объединяющая эллинов сила пребывала в упадке, и греческий рационализм V века до н. э. вместе с ней. Такой крах традиционной системы ценностей послужил предпосылкой к переменам в области философской мысли. Изучение философии в самой Греции все еще велось весьма энергично, и даже здесь представители эллинистической ветви предположили, что люди возвращаются к своим личным проблемам, отстраняются от общества, на которое не могут повлиять, ища убежища от ударов судьбы и трудностей повседневной жизни. Похоже, ничего нового в этом нет. Вспомним хотя бы Эпикура, искавшего благо исключительно в личных человеческих удовольствиях. Вопреки появившимся позже искаженным толкованиям он подразумевал под этим нечто далекое от потакания своим слабостям. Удовольствием Эпикуру служила субъективная удовлетворенность и отсутствие боли. Такое представление об удовольствии для современного человека выглядит аскетичным. Но с точки зрения симптоматики его важность представляется значительной, потому что в нем просматривается устремление человеческого увлечения в сторону частного и личного.

Другая форма этой философской реакции выразилась в отстаивании идеалов самоотречения и неприсоединения. Представители школы, известной как школа киников, отказались от общепризнанных норм жизни и старались избавиться от радостей окружающего их материального мира. Один из них — киприот по имени Зенон, живший в Афинах, стал пропагандировать собственную доктрину в общественном месте — в расписном портике stoa Poikile. По месту сбора учеников Зенона его школу назвали школой стоиков. Стоики заняли место среди наиболее влиятельных философов, потому что их учение казалось легко применимым к повседневной жизни. По большому счету стоики проповедовали ту истину, что жизнь следует прожить в соответствии с разумным порядком, позаимствованным у движения Вселенной. Человек не может повлиять на то, что с ним происходит, говорили они, но он может принять послания судьбы, распоряжение воли Всевышнего, в которого они верили. Благие дела, соответственно, не следует совершать ради ожидаемой похвалы, ведь они могут не получиться или принести зло. Совершать их надо ради них самих и приносимой ими пользы.

В стоицизме, пользовавшемся большой популярностью в эллинистическом мире, заложена доктрина, придающая человеку новую опору для нравственной веры в то время, когда авторитетом больше не пользовался ни полис, ни традиционная греческая религия. Стоицизм к тому же обладал потенциалом на долгую жизнь, потому что он отвечал чаяниям всех людей, которые согласно этому учению уравнивались в правах: в нем содержалось зерно нравственного всеспасения, через которое постепенно изживалось старинное различие между греком и варваром, а также любое другое различие между благоразумными людьми. Оно взывало к общей человечности и фактически выражало осуждение рабству, что представляется потрясающим шагом в мире, построенном на принудительном труде. Стоицизму предстояло послужить плодотворным источником для мыслителей на протяжении двух тысяч лет. В скором времени его этика дисциплинированного здравого смысла должна будет удостоиться великого успеха в Риме.

У философии, таким образом, появились признаки эклектизма и космополитизма, которые бросаются в глаза практически в любом аспекте эллинской культуры. Возможно, их самым наглядным отображением послужило приспособление греческой скульптуры к монументальной скульптуре Востока, мастер которой произвел таких чудовищ, как тридцатиметровый Колосс Родосский; все же в конечном счете эклектизм и космополитизм проявились в устремлениях стоиков точно так же, как в экзотических восточных культах, пришедших на смену греческим богам. Ученый Эратосфен сказал, что он видел во всех добрых людях своих соотечественников, и в данном замечании выражается новый дух эллинизма в его лучших проявлениях.

Политическая конструкция этого мира, в конце концов, стремилась к переменам, так как источники перемен появлялись помимо человеческой воли. Одним из ранних предзнаменований грядущих перемен стало появление новой угрозы с востока в виде Парфянского царства. К середине III столетия до н. э. слабость, обусловленная сосредоточением династией Селевкидов населения и богатства в западной половине их царства, потребовала безотлагательно заняться отношениями с остальными эллинскими государствами. С северо-востока, как всегда, угрожали степные кочевники, но правительство отвлеклось от этой опасности на добывание денег и ресурсов, необходимых для ведения споров с птолемеевским Египтом. Искушение для находившегося вдали сатрапа действовать по своему собственному усмотрению в качестве военачальника подчас было просто непреодолимым. Ученые не сходятся в деталях, но одной из сатрапий, где предводитель не удержался от такого соблазна, было Парфянское царство, занимавшее важную область на юго-восточном побережье Каспийского моря. Ему предстояло занять еще более важное место несколько веков спустя, так как через него пролегали караванные маршруты в Центральную Азию, по которой осуществлялась связь западного классического мира с далеким Китаем по Великому шелковому пути.

Кто же были эти парфяне? Изначально они представляли собой иранскую кочевую народность, появившуюся из Центральной Евразии. Из нее в высокогорье Ирана и Месопотамии возникло некое политическое образование. Они стали символом военной выучки, так как только парфяне владели одним неоценимым навыком: они умели пускать стрелы в цель из лука на скаку. Но просуществовало их царство почти 500 лет не только за счет воинского искусства. Они к тому же унаследовали административную структуру, оставленную Селевкидам Александром Македонским, который позаимствовал ее у персов. На самом деле парфяне во многом казались наследниками, а не творцами; официальные документы их великой династии составлялись на греческом языке, и они явно не имели никакого собственного права, зато радостно согласились на уже сложившуюся практику, будь то вавилонян, персов или эллинов.

Их древняя история по большому счету остается туманной. В III столетии до н. э. в Парфянском царстве существовала какая-то монархия, центр которой не удается обнаружить до сих пор, но Селевкидам до него явно не было особого дела. Во II веке, когда династия Селевкидов полностью отвлеклась на проблемы, нависшие с запада, два брата, младшего из которых звали Митридат I, образовали Парфянскую империю, территория которой к моменту кончины Митридата простиралась от Бактрии (еще один осколок наследия Селевкидов, который в конечном счете отделился приблизительно в то же самое время, что и Парфянское царство) на востоке до Вавилонии на западе. Прекрасно помнивший судьбу тех, кто ушел в лучший мир до него, Митридат сам приказал отчеканить на своих монетах собственное положение «великий царь». После его смерти случилось несколько потерь, но его тезка Митридат II вернул утраченные позиции и пошел дальше. Селевкиды теперь увязли в проблемах Сирии. В Месопотамии границей его империи служил Евфрат, а китайцы установили с ним дипломатические отношения. На монетах второго Митридата чеканился гордый ахеменидский титул «царь царей», и напрашивается разумный вывод о том, что династия Аршакидов, к которой принадлежали Митридаты, теперь сознательно связывалась с великим персидским родом. Все-таки Парфянское государство представляется намного более свободным, чем персидское. Оно больше напоминает феодальное объединение дворян вокруг военачальника, чем забюрократизированное государство.

На Евфрате Парфянское царство должно было в конечном счете познакомиться с новой державой запада. Даже эллинские царства, находившиеся ближе к нему, чем Парфянское царство, и поэтому практически не имеющие оправдания, почти не обращали внимания на подъем Рима — этой новой звезды политического небосклона, и они пошли своим путем, не принимая во внимание то, что происходило на западе.

Западные греки, конечно, лучше знали о происходящем, но были заняты первой большой угрозой, то есть Карфагеном, противостоящим грекам в Средиземноморье. Основанный финикийцами около 800-х годов до н. э., возможно, даже тогда, чтобы прекратить греческое коммерческое влияние на маршрутах транспортировки металлов, Карфаген вырос и превзошел Тир с Сидоном в богатстве и мощи. Но он остался городом-государством, пользующимся союзами и покровительством, а не завоеваниями и гарнизонами, его граждане предпочитали торговлю и земледелие войнам. К сожалению, собственные документы Карфагена погибли, когда в конечном счете этот город стерли с лица земли в 146 году до н. э., и мы мало знаем о его истории из первых рук.

Все же он откровенно представлялся значительным коммерческим конкурентом для западных греков. К 480 году до н. э. они были ограничены в коммерческом плане чуть больше, чем долиной Роны, Италией и, прежде всего, Сицилией. Этот остров и один из его городов — Сиракузы — служил ключом к греческому западу. Сиракузы прикрыли Сицилию от карфагенян в первый раз, когда их жители схватились с ними и разбили. На протяжении практически всего V века до н. э. Карфаген больше не обеспокоил западных греков, и жители Сиракуз смогли оказать помощь греческим городам Италии в борьбе против этрусков. Тогда Сиракузы стали целью провалившейся сицилийской экспедиции из Афин (415–413 гг. до н. э.), потому что они были величайшим из западных греческих государств. Карфагеняне после этого вернулись, но Сиракузы избежали поражения, чтобы в скором времени вступить в величайший период своей власти, распространявшейся не только на сам остров, но и на Южную Италию и Адриатику. Жителей Сиракуз переполняла решимость к действию; в какой-то момент они чуть было не захватили Карфаген, и в результате еще одной экспедиции к своей Адриатической вотчине добавили Керкиру (Корфу). Но чуть позже 300-х годов до н. э. стало ясно, что карфагенская мощь росла, в то время как Сиракузам пришлось встретиться с римской угрозой на материке Италии.

Сицилийцы поссорились с человеком, который, возможно, спас их, — с Пирром Эпирским, и к середине III века до н. э. римляне стали хозяевами своего материка.

Теперь на западной арене появилось три основных персонажа, но эллинский Восток казался удивительно равнодушным к тому, что происходило (хотя Пирр знал обо всем). Такое безразличие выглядит недальновидным, но в это время римляне не видели себя мировыми завоевателями. Во время вступления в Пунические войны с Карфагеном, из которого они выйдут победителями, ими двигали в равной степени страх и алчность. Потом им предстоит обратить свой взор на восток. Кое-кто из эллинских греков к концу века начнет понимать то, что их могло ожидать. «Туча на Западе» — так называли битву между Карфагеном и Римом, за которой наблюдали на эллинизированном Востоке. Независимо от ее исхода она должна была иметь большие последствия для всего Средиземноморья. Как бы там ни было, Восток должен был доказать в таком случае, что у него найдутся собственные силы и воля для сопротивления. Как позже выразился один римлянин, Греция возьмет своих пленителей в неволю, приобщив к греческой культуре новых варваров.

4

Рим

По всему западному средиземноморскому побережью и на протяжении обширных областей Западной Европы, Балкан и Малой Азии можно до сих пор встретить реликвии великих достижений Римской империи. Больше всего их находится в некоторых известных местах — особенно на территории самого Рима. Причина их появления там объясняется тысячелетней историей великой империи. Если не оглядываться на достижения римлян, как часто делали наши предки, завидуя этому народу, все равно не оставляет ощущение замешательства и даже восхищения тем, как много способен сотворить человек. Понятно, что чем пристальнее историки присматриваются к величественным останкам былых достижений и чем тщательнее они анализируют сохранившиеся документы, в которых разъясняются римские идеалы и умения римских мастеров, тем нагляднее мы осознаем простую истину того, что римляне все-таки не обладали сверхчеловеческими способностями. Великолепие, присущее Риму, иногда кажется показной мишурой, а достоинства, провозглашенные его публицистами, могут во многом звучать политическим лицемерием точно так же, как и подобные лозунги сегодня. Все-таки, когда все уже сказано и сделано, нам остается поразительный и мощный стержень творческой изобретательности. В завершение следует обратить внимание на то, что римляне поменяли декорации греческой цивилизации. Тем самым они обозначили контуры первой цивилизации, охватывающей всю Европу. К такому достижению римляне шли вполне осознанно. Оглядываясь на пройденный путь, когда позже все вокруг них уже рушилось, они по-прежнему ощущали себя такими же римлянами, как их предки, сотворившие свою цивилизацию. Они и были римлянами, пусть даже по ощущению, в которое верили. А все остальное было пустое. При всей его объективной внушительности и эпизодической грубости стержень римского успеха состоял в идее, идее самого Рима, в ценности того, что в нем воплотилось и через него передалось другим, в понятии того, что однажды назовут romanitas (признаками римского духа).

У всего этого просматриваются глубокие корни. Римляне говорили, что их город основал некий Ромул в 753 году до н. э. Всерьез воспринимать такую выдумку не стоит, но легенда о волчице, вскормившей своим молоком Ромула и его брата-близнеца Рема, заслуживает внимания; она являет собой наглядный символ долга Древнего Рима перед его прошлым, принадлежащим народу под названием этруски, среди культов которого прослеживается особое преклонение перед волком.

При всем богатстве археологических находок, украшенных многочисленными письменами, и всех добросовестных усилиях ученых по установлению их смысла, этруски остаются для нас таинственным народом. На текущий момент удалось с некоторой достоверностью очертить в общем плане природу этрусской культуры и в значительно меньшей степени его историю или хронологию. Ученые до сих пор не договорились о времени появления этрусской цивилизации, историки указывают самый широкий период от X до VII века до н. э. Не могут они прийти к единому мнению о происхождении этрусков; сторонники одной из гипотез называют их переселенцами из Азии, двинувшимися в путь сразу после краха Хеттской империи, но находятся сторонники и других гипотез. Уверенно можно лишь утверждать, что они не были первыми итальянцами. Когда и откуда бы они ни пришли на Апеннинский полуостров, Италию уже тогда населяли самые разные народы.

В то время вполне могли еще среди них проживать кое-какие коренные местные племена, к предкам которых присоединились индоевропейские захватчики, прибывшие во 2-м тысячелетии до н. э. На протяжении последующих тысяч лет некоторые из этих итальянцев создали свои разновидности передовой культуры. Обработка железа, вероятно, велась уже около 1000-х годов до н. э. Этруски могли перенять такое умение от народов, осевших там раньше их, возможно, у представителей культуры, названной культура Вилланов (по месту археологических раскопок под современной Болоньей). Они довели металлургию до высокого уровня и активно осваивали месторождения железной руды на острове Эльба недалеко от побережья Этрурии. Располагая железным оружием, они могли установить этрусское господство, в период максимального расцвета охватывавшего всю центральную часть Апеннинского полуострова от долины реки По до области Кампания. Политическая организация Этрурии до конца не выяснена, но можно предположить, что она представляла собой свободный союз городов под управлением царей. Этруски владели грамотой и использовали алфавит на основе греческого языка, который, возможно, позаимствовали у жителей городов Magna Graecia (хотя из их письма трудно что-либо разобрать). К тому же их можно считать относительно состоятельными людьми.

В VI веке до н. э. этруски закрепились на важном плацдарме южного берега реки Тибр. Там находился городок Рим, бывший тогда одним из многочисленных небольших городов латинцев, давно обосновавшихся в области Кампания. Через этот город кое-что из сохранившегося от этрусков передалось в европейскую традицию и потом в ней затерялось. Ближе к концу VI столетия до н. э. римляне покончили с этрусским господством во время восстания населения латинских городов против своих господ. Но до тех пор этим городом управляли цари, последнего из которых, согласно традиционной легенде, прогнали в 509 году до н. э. Какую бы точную дату ни называли, все определенно случилось приблизительно в то время, когда этрусской власти, занятой упорной борьбой с западными греками, успешно бросили вызов латинские народы, выбравшие после того свой собственный путь. Тем не менее Риму досталось много полезного от его этрусского прошлого. Как раз через Этрурию Рим впервые получил выход на греческую цивилизацию, с которой римляне продолжали жить в контакте и по суше, и по морю. В Рим сходились главные сухопутные и водные пути вдоль по течению Тибра, хотя морские суда в город войти не могли.

Важнейшим наследованием Рима можно назвать его обогащение влиянием греков, но римляне к тому же сохранили еще многое от этрусского прошлого. Одним из этрусских наследий можно считать то, как народ сводили в «центурии» для ведения боевых действий; больше несерьезных, но поразительных примеров находим в гладиаторских схватках, городских торжествах и толковании предзнаменований — в виде обсуждения внутренностей жертвенных животных ради определения контуров будущего.

Римской республике суждено было просуществовать больше 450 лет, и даже после падения сохранились названия ее учреждений. Римляне всегда любили порассуждать по поводу преемственности и их всеподданнейшей приверженности (или предосудительного отвержения) старым добрым традициям своей древней республики. И дело касается не просто исторических выдумок. В подобных утверждениях кроется известная истина. Например, в утверждениях по поводу преемственности парламентской формы правления в Великобритании или мудрости отцов-основателей Соединенных Штатов Америки, согласившихся на утверждение конституции, которая до сих пор себя вполне оправдывает. Разумеется, по мере прохождения веков в традиции вносились заметные изменения. Они нарушали правовую и идеологическую преемственность, и историки все еще спорят о том, как их правильно истолковать. Как бы там ни было, при всех этих изменениях с помощью непременных римских атрибутов созданы условия для того, чтобы римское Средиземноморье и Римская империя простирались далеко за пределы того, что должно было стать колыбелью Европы и христианства. Таким образом, Рим, как и Греция (традиции которой пришли к многим последующим поколениям людей только через тот же Рим), в большой степени сформировал контуры современного мира. Причем не просто в физическом значении существования людей среди его развалин.

Если не вдаваться в подробности, изменения республиканских времен выглядят признаками и результатами двух главных процессов. Одним из них был распад; учреждения республики постепенно прекращали функционировать. Ими больше нельзя было сдержать развитие политических и социальных реалий, и в конечном счете такая неконтролируемость событий уничтожила атрибуты республики, даже когда сохранились их названия. Второй процесс состоял в пространственном напряжении римского правления, сначала за пределами городов, а потом — Италии. И на протяжении около двух веков оба процесса проходили весьма медленно.

Внутренняя политика коренилась на договоренностях, изначально предусматривавших предотвращение возврата к монархии. Учредительная теория в кратком виде выражена в девизе, украшавшем памятники и штандарты Рима, когда уже давно наступили времена империи: SPQR, то есть первыми буквами латинских слов «Римский сенат и Народ». Теоретически, безусловный суверенитет всегда определялся народом, который действовал через сложную систему собраний, открытых абсолютно для всех граждан (разумеется, не все жители Рима считались гражданами). Точно такая же система применялась во многих греческих городах-государствах. Общим ведением практических дел занимался сенат; сенаторы принимали законы и регулировали функционирование избиравшихся магистратов. Самые острые политические проблемы римской истории обычно выражались как раз в форме напряженных переговоров между полярными группировками сената и народа.

Отчасти вызывает удивление то, что внутренние распри в начале становления республики выглядят относительно бескровными. Их последствия представляются неоднозначными, а кое в чем даже мистическими, хотя результат состоял в том, что гражданское сообщество получило возможность активно участвовать в делах своей республики. Сенат, в стенах которого сосредоточились рычаги политического руководства государством, к 300-м годам до н. э. стал представлять интересы правящего сословия, в котором объединились прежние патриции дореспубликанских времен с состоятельными представителями плебса, как называли остальную часть граждан. Члены сената составили некую воспроизводящуюся олигархию, хотя некоторых из них обходили во время очередной переписи населения (проводившейся раз в пять лет). Стержнем сената служила группа дворянских семей, происхождение которых можно было иногда проследить к плебейскому сословию, но среди их предков были консулы, то есть высшие должностные лица магистрата.

Последних царей в конце VI века до н. э. как раз сменили два консула. Назначаемые на один год, они правили через сенат и числились его самыми важными чиновниками. Кандидатов на такие посты подбирали из людей опытных и пользующихся авторитетом в обществе, ведь перед избранием на должность им предстояло пройти обсуждение как минимум на двух подчиненных уровнях избираемых депутатов, таких как квесторы и преторы. Только после этого они получали право на использование всех своих полномочий. Квесторы (двадцать из которых переизбирали каждый год) к тому же автоматически становились членами сената. С помощью такой процедуры обеспечивалось предельное единство римской правящей верхушки и необходимые профессиональные навыки, так как продвижение по карьерной лестнице регулировалось тщательным подбором кандидатов из многочисленных претендентов, прошедших необходимую проверку и подготовку в ходе исполнения служебных обязанностей. То, что такое устройство себя вполне оправдывало на протяжении долгого времени, бесспорно. Риму всегда хватало способных мужчин. Парламентом маскировали естественное стремление олигархов к формированию фракций, поскольку, какие бы победы ни одерживали плебеи, функционирование системы гарантировало такое положение вещей, что государством управляли богачи, и богачи спорили за право занять ту или иную государственную должность исключительно между собой. Даже в коллегии выборщиков, вроде предназначавшейся для представления всего народа, существовали comitia centuriata (центуриатные комиции), с помощью которых подавляющее влияние переходило в распоряжение граждан весьма состоятельных.

Слово «плебеи» в любом случае нами воспринимается обманчиво упрощенно. Этим словом в разное время обозначались различные явления общественной реальности. По мере территориальных приобретений и предоставления избирательных прав новым гражданам происходило медленное расширение границ гражданства. Даже в старинные времена эти границы простирались далеко за пределами конкретного города и его окрестностей, так как в состав республики включались все новые города. В то время типичным гражданином считался некий сородич. Фундамент римского общества всегда составляли земледельцы и селяне. Важно отметить, что латинское слово для обозначения денег — pecunia — происходит от слова, обозначавшего отару овец или стадо крупного рогатого скота, а римской мерой земли был iugerum — площадь поля, которую можно было вспахать за день на паре волов. Земля и общество, существовавшее за счет этой земли, во времена республики связывались постоянно меняющимся образом, но основой республики всегда служило ее сельское население. Сложившееся позже в умах людей представление об имперском Риме как великом городе-паразите уводит от истинного положения вещей.

Вольные граждане, составлявшие основу населения на заре республики, относились к земледельцам, некоторые из которых были гораздо беднее других. В соответствии с законом существовала сложная система их подразделения на группы, уходившая корнями в этрусское прошлое.

Имевшиеся различия большой экономической роли не играли, хотя с точки зрения избирательного права их структурной важностью пренебрегать не стоит, и по ним более сложно судить об общественных реалиях республиканского Рима, чем по различиям, предполагаемым римской переписью, между теми, кто был в состоянии приобрести для себя оружие и доспехи, необходимые для службы в качестве ратников, и теми, чей вклад в государство состоял исключительно в производстве детей (proletarii — неимущие, дающие только потомство), а также теми, кого просто считали по головам, так как они не владели собственностью и не заводили семьи. Ниже их всех по положению в обществе, разумеется, находились рабы.

Существовала устойчивая тенденция, стремительно нарастающая в III и II веках до н. э., которая касалась многих плебеев, которые на первых порах сохраняли за собой некоторую вольность в силу владения собственной землей, а потом скатывались в нищету. Между тем новая аристократия увеличила свою относительную долю земли, поскольку завоевания чужих территорий принесли ей еще большее богатство. Такой процесс затянулся надолго, и за это время появились новые подвиды общественных интересов и политических акцентов. Ко всему прочему следует добавить еще один усложняющий фактор, когда вошло в широкую практику предоставление гражданства союзникам Рима. В республике фактически наблюдалось постепенное увеличение сословия граждан с одновременным реальным ослаблением ее полномочий с точки зрения влияния на происходящие события.

Дело даже не в том, что в проведении римской политики теперь приходилось всецело учитывать интересы богатого сословия. К тому же все вопросы теперь приходилось решать в Риме, притом что никто не позаботился о передаче представительских функций на места для учета пожеланий даже тех римских граждан, которые жили в перенаселенной столице, не говоря уже о гражданах на остальной обширной территории Италии. На таком фоне стала складываться тенденция направления угроз по поводу отказа от военной службы или вообще выхода из-под власти Рима и основания города в другом месте, при этом плебеи смогли несколько ограничить полномочия сената и магистратов. После 366 года до н. э. к тому же одного из этих двух консулов стали избирать в обязательном порядке из сословия плебеев, а в 287 году до н. э. решениям плебейского собрания придали преимущественную силу закона.

Но главное ограничение для традиционных правителей ввели с помощью десяти выборных народных трибунов, то есть избираемых всеобщим голосованием должностных лиц, пользующихся правом законодательной инициативы или вето на обсуждаемые законы (одного вето было достаточно), и они круглые сутки вели прием граждан, считающих, что с ними несправедливо обошлись в магистрате. Наибольший вес трибуны приобретали в случае обострения социальных противоречий или расхождения личных взглядов в сенате, ведь тогда их начинали всячески обхаживать политики. В самом начале существования республики, но и гораздо позже трибунам, принадлежавшим к правящему сословию и даже носившим дворянские титулы, как правило, было гораздо проще находить общий язык с консулами и остальными членами сената. Административный талант и опыт этого коллектива и повышение его престижа, благодаря руководству войной и мероприятиями по ликвидации последствий чрезвычайных ситуаций, невозможно было поставить под сомнение до тех пор, пока социальные изменения не достигли достаточно серьезной степени, чтобы составить угрозу крушения республики как таковой.

Учредительное устройство Римской республики с самого ее начала тем самым представлялось очень сложным, но зато функциональным. Оно служило предотвращению насильственной революции и содействию последовательным переменам. Но все-таки нам оно виделось бы не таким важным, как устройство Фив или Сиракуз, если не сыграло бы решающую роль в первой фазе победоносной экспансии римской власти на соседей. Судьба республиканских учреждений представляется важной и в более поздние периоды из-за того, во что превратилась республика сама по себе. Практически весь V век до н. э. ушел на подчинение соседей Рима, и в ходе этого территория империи увеличилась в два раза. Затем признали верховенство Рима остальные города Латинского союза; когда жители некоторых из них в середине IV века до н. э. поднимали мятежи, их насильно возвращали на место, причем на более жестких условиях. Это походило на приземленный вариант афинской империи, существовавшей на сто лет раньше; политика римлян состояла в том, чтобы поручать своим «союзникам» осуществление самоуправления, но им вменялось в обязанность подчиняться внешней политике Рима и предоставлять контингенты в распоряжение римской армии. Кроме того, римские политики в остальных итальянских общинах высоко ценили устоявшиеся господствовавшие кланы, и выходцы из римских аристократических семей умножили с ними личные связи. Гражданам таких общин к тому же предоставляли право на получение гражданства, если они переселялись в Рим. Этрусскую гегемонию в центральной Италии, считавшейся самой богатой и наиболее развитой частью Апеннинского полуострова, тем самым заменили гегемонией римской.

Римская военная мощь выросла пропорционально числу покоренных Римом государств. В основе собственной армии республики лежал принцип всеобщей воинской повинности. Каждый гражданин мужского пола, владевший собственностью, был обязан служить по призыву, и эта обязанность выглядела не такой уж легкой — 16 лет для пешего ратника и 10 лет для кавалериста. Организационно армия состояла из легионов по 5 тысяч ратников каждый. Вооруженные длинными копьями ратники сражались в плотном строю под названием фаланга. Такая армия не только подчинила Риму соседей, но и отбила ряд вторжений галлов с севера в IV веке, хотя в одном случае галлы взяли сам Рим (в 390 году до н. э.). Последние вооруженные схватки этого периода формирования империи приходятся на конец IV века до н. э., когда римляне завоевали народы самнитов, жившие в области Абруцци. Фактически теперь республика могла выставить союзное войско со всей Центральной Италии.

Наконец Рим остался один на один с западными греческими городами. Сиракузы были, безусловно, самым важным из них. В начале III века до н. э. греки попросили помощи у великого военачальника материковой Греции короля Эпира по имени Пирр, который вел кампанию и против римлян, и против карфагенян (280–275 гг. до н. э.), но достиг только дорого ему обошедшихся и сомнительных побед. С тех пор такие победы стали называть «пирровыми». Он не мог устранить римскую угрозу, нависшую над западными греками. В течение нескольких лет они волей-неволей ввязались в борьбу между Римом и Карфагеном, в которой на кону стояло все Западное Средиземноморье, — в Пунические войны.

Поединок между ними продолжался больше столетия. Их название происходит от римского произношения слова «финикийский», и, к сожалению, мы располагаем одной только римской версией происходившего в ходе той войны. Речь идет о трех вспышках вооруженного противостояния, и в ходе первых двух решился вопрос превосходства. Вначале (264–241 гг. до н. э.) римляне впервые приступили к военно-морской операции крупного масштаба. Располагая новым флотом, они взяли Сицилию и утвердились на Сардинии с Корсикой. Сиракузы покинули прежний союз с Карфагеном, а Западную Сицилию и Сардинию в 227 году до н. э. провозгласили первыми римскими областями. Важный шаг был сделан.

Так закончился всего лишь первый тур. Конец III века до н. э. приближался, а окончательного результата все еще не просматривалось, зато напрашивается масса предположений по поводу того, какая из сторон в этой опасной ситуации несет ответственность за развязывание Второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.), ставшей величайшей из трех. Война разворачивалась на огромном по протяженности театре вооруженного противоборства, ведь когда она начиналась, карфагеняне уже обосновались в Испании. Некоторым тамошним греческим городам римляне обещали покровительство. Когда один из них подвергся осаде с последующим разрушением карфагенским войском во главе с полководцем Ганнибалом, война как раз и началась. Она получила широкую известность благодаря протяженному переходу Ганнибала в Италию и преодолению его войском Альп вместе со слонами, а также своей кульминации в виде сокрушительных карфагенских побед у Тразименского озера в 217 году до н. э. и при Каннах в 216 году, где погибла римская армия, в два раза превосходившая численностью ратников войска Ганнибала. В этот момент хватка Рима, которой он держал Италию, серьезно ослабла; некоторые его союзники и вассалы начали приглядываться к карфагенской мощи как символу лучшего будущего. Фактически весь юг перешел в войне на противоположную сторону, только Центральная Италия осталась преданной Риму.

В отсутствие прочих ресурсов, кроме собственных усилий, и благодаря великому преимуществу, состоявшему в том, что Ганнибалу остро не хватало войск для осады Рима, римляне выстояли и спаслись. Ганнибал вел свою кампанию во все более оголенной во всех отношениях сельской местности в отрыве от своих тыловых складов. Римляне беспощадно разгромили мятежного союзника в лице жителей города Капуя, без Ганнибала прибывших на помощь, а потом храбро перешедших к тактике набегов на Карфаген, находившийся под властью Рима. Такую тактику ратники Капуи применяли в Испании. В 209 году до н. э. «Новый Карфаген» (Картахена) сдался римлянам. Когда в 207 году до н. э. попытку младшего брата Ганнибала привести ему подкрепление удалось отбить, римляне перенесли свои наступательные действия на территорию самой Африки. Туда наконец-то вслед за ними пришлось отправиться Ганнибалу и в 202 году до н. э. потерпеть от римлян поражение в битве при Заме. На том война и закончилась.

Этой битвой не просто закончилась война, ею решилась судьба всего Западного Средиземноморья. Когда же римляне поглотили долину реки По, Италия во всех очертаниях ее границ превратилась в субъекта власти Рима. Мир, навязанный Карфагену, выглядел оскорбительным и хрупким. Мстительные римляне продолжали преследовать Ганнибала и принудили его к изгнанию при дворе Селевкидов. Поскольку Сиракузы снова вступили в союз с Карфагеном во время этой войны, их самонадеянность была наказана лишением независимости; Сиракузы были последним греческим государством на острове. Вся Сицилия теперь принадлежала римлянам, как и Южная Испания, где была образована еще одна провинция.

В конце Второй Пунической войны возникает соблазн вообразить Рим на развилке при выборе пути. На одной стороне лежал путь к умеренности и предохранению спокойствия на западе, на другом — экспансия и политика оголтелого империализма в отношении востока. Беда в том, что мы пытаемся чересчур упрощать действительность; восточные и западные проблемы слишком перепутались, чтобы позволить делать какой-то выбор. Уже в 228 году до н. э. римлян допустили к участию в греческих Истмийских играх; так проявилось признание, пусть даже только формальное, что для части греков римляне представлялись цивилизованной державой и государством эллинского мира. Через Македон тот мир уже включился непосредственно в войны Италии, так как этот Македон находился в союзе с Карфагеном; Рим поэтому принял сторону греческих городов, настроенных против Македона, и таким образом начал развлекаться греческой политикой. Когда в 200 году до н. э. поступил прямой призыв из Афин, с Родоса и от царя Пергама о помощи в противостоянии с Македоном и Селевкидами, римляне уже морально подготовились посвятить себя восточному предприятию. Вряд ли, однако, кто-то из них думал, что это могло стать началом ряда приключений, из которых появится эллинистический мир под властью Римской республики.

Еще одна перемена в римских настроениях пока окончательно не сформировалась, но начинала давать плоды. Когда сражение с Карфагеном только началось, подавляющее большинство римлян высшего сословия могли усмотреть в нем исключительно оборонительное мероприятие. Кое-кто из них продолжал опасаться даже потрепанного врага, покинувшего поле боя у Замы. Призыву Катона, прозвучавшему в середине следующего века: «Карфаген должен быть разрушен!» — суждено было приобрести известность как выражение непримиримой враждебности, порожденной страхом. Как бы там ни было, в провинциях, приобретенных в ходе войны, у людей начало пробуждаться осознание других возможностей, и скоро появились новые причины для продолжения дела. Рабы и золото с Сардинии, из Испании и с Сицилии скоро стали открывать глаза римлян на то, какие выгоды обещает им империя. Отношение к этим странам как союзникам отличалось от отношения к материковой Италии. В них римляне видели источник ресурсов, которым необходимо по-хозяйски распорядиться и который требовалось с толком освоить. При республике к тому же укреплялась традиция, когда генералы занялись раздачей крох военных трофеев среди ратников.

При всех сложных зигзагах и поворотах политики главные этапы римской экспансии на востоке во II веке до н. э. представляются вполне очевидными. Завоевание и сведение Македона до статуса провинции завершились после серии войн, закончившихся в 148 году до н. э.; их фаланги были уже не теми, что раньше, македонские полководцы тоже измельчали. По ходу дела города Греции низвели до статуса вассалов и заставили прислать в Рим заложников. Из-за вмешательства сирийского царя римские войска впервые перешли на территорию Малой Азии; потом настала очередь царства Пергама, которое прекратило свое существование, римского господства в бассейне Эгейского моря и учреждения в 133 году до н. э. новой азиатской провинции. Повсеместно покорение остальной территории Испании, кроме северо-запада, провозглашение зависимой конфедерации в Иллирии и разделение на провинции Южной Франции в 121 году до н. э. означали то, что побережье от Гибралтара до Фессалии теперь находилось под властью Рима. В 149 году до н. э. появился шанс, которого ждали враги Карфагена. Началась Третья, и последняя, Пуническая война. Три года спустя этот город лежал в развалинах, на его месте распахали поля и вместо царства Карфаген основали новую римскую провинцию, включающую Западный Тунис (Африка).

Так возникла империя, образованная властью республики. Как все империи, но, возможно, с большей очевидностью, чем предыдущие, появилась она по воле случая и настолько же благодаря человеческим замыслам. Страх, идеализм и в конечном счете алчность одновременно служили побуждениями, гнавшими легионы все дальше от родного дома. Единственной опорой Римской империи оставалась ее военная мощь, и подпитывалась она за счет непрерывной экспансии. Перевес в силе решил исход карфагенской кампании: защитникам Карфагена хватало опыта и упорства, зато римская армия взяла численным превосходством. Римляне располагали возможностью наращивать свою военную мощь за счет первоклассных ратников, поставлявшихся их союзниками и сателлитами, а республиканский режим обеспечивал порядок и постоянное управление новыми субъектами их государства. Основными административными единицами Римской империи числились ее провинции, каждой из которых управлял губернатор с проконсульскими полномочиями, формально назначаемый на один год. При нем числился налоговый чиновник.

Внутри возникшей империи неизбежно возникли политические последствия от смены режима. Прежде всего, стало еще труднее обеспечивать участие широких масс народа — то есть привлекать к решению общих вопросов бедных граждан — в управлении государством. Затянувшаяся война послужила укреплению обыденной власти и морального авторитета сената, и нужно сказать, что его послужной список выглядит убедительно. К тому же расширение территории добавило новые недостатки к уже имевшимся после распространения римской власти на всю Италию недочетам. Один из недостатков заключался в милитаризации общества и соответствующем положении военачальников. В 149 году до н. э. пришлось созывать специальный суд для рассмотрения уголовных дел, касающихся откровенного лихоимства чиновников и военачальников. Вне зависимости от природы этого лихоимства единственную возможность получить обещанные им богатства можно было приобрести через участие в политике, так как именно в сенате для новых провинций подбирали губернаторов, и как раз в сенате назначали сборщиков податей, сопровождавших губернаторов, причем их кандидатуры искали среди людей состоятельных, но не относящихся к дворянскому сословию equites, или «всадников».

Еще одна слабость государственного организма возникла потому, что принцип ежегодных выборов членов магистратов все чаще и чаще на практике старались обходить стороной. Война и мятежи в провинциях служили источниками обострения ситуации, разрешение которой консулы, выбранные за их политические умения, могли счесть непосильным для себя делом. Понятно, что проконсульская власть неизбежно переходила в руки тех, кто по роду деятельности привык преодолевать чрезвычайные ситуации, то есть в руки проверенных военачальников. Не стоит видеть в республиканских полководцах профессиональных солдат в современном толковании этого понятия; они принадлежали к правящему сословию и вполне могли преуспеть на поприще карьерного государственного служащего, судьи, адвоката, политика и даже священника. Одним из ключей к административной сноровке в Риме было согласие с принципом отсутствия у его правителей какой-либо специальности. Зато некий полководец, находившийся при своем войске на протяжении многих лет, становился совсем иной разновидностью политического творения по сравнению с проконсулами Римской республики на заре ее существования, которые командовали армией на протяжении всего одной кампании и снова возвращались в Рим к политике. Существовала даже своего рода укоренившаяся в обществе продажность, ведь все римские граждане получали выгоду от империи, в которой появлялась возможность освобождения от любых прямых поборов; жителям провинций приходилось платить дань за родную землю. Осознание такого рода пороков не требует особого осуждения со стороны записных морализаторов и разговоров о закате империи в I столетии н. э., когда они уже превратились в фатальный фактор.

Еще одно изменение, привнесенное империей, состояло в приобщении новых народов к греческой культуре и религии (эллинизация). Здесь возникают сложности с определением масштаба ее распространения. Еще до того, как римляне приступили к завоеванию территорий за пределами Италии, римская культура уже в известной мере подверглась эллинскому влиянию. Неким показателем этого представляется сознательная поддержка республикой дела независимости греческих городов Македона. При этом, чем бы Рим уже ни обладал, он мог приобрести еще очень многое только после непосредственного общения с народами, привлеченными к греческой культуре и религии. На худой конец, многим грекам Рим представлялся еще одной варварской державой, ничуть не лучшей, чем Карфаген. Обратите внимание на символизм легенды о смерти Архимеда при падении Сиракуз, которого во время решения им геометрической теоремы на песке поразил мечом римский ратник, представления не имевший, кто находится перед ним.

В условиях империи общение между народами стало прямым, а влияние греческой культуры и религии многогранным и частым. В наступившие позже эпохи вызывает удивление страсть римлян к омовениям в ваннах; эту привычку они переняли у жителей подвергшегося греческому влиянию Востока. Первые произведения римской литературы были переводами на латинский язык греческой драмы, а первые комедии на латинском языке выглядят подражанием греческим образцам. Произведения искусства начали поступать в Рим в виде трофеев, награбленных ратниками, однако с греческим стилем, прежде всего в архитектуре, римляне уже познакомились на примере западных греческих городов. Не следует сбрасывать со счетов еще и переселение народов. Одного из тысячи заложников, направленных в Рим из греческих городов в середине II века до н. э., звали Полибий, он составил для римлян их первый учебник истории, основанный на научной традиции Фукидида. Его история Рима периода с 220 года по 146 год до н. э. представляет собой осмысленное исследование явления, которое, по его ощущениям, должно было ознаменовать новую эпоху: успех Рима в разрушении Карфагена и покорении эллинского мира. Он первым среди историков признал дополнение к былым заслугам Александра Македонского по внедрению цивилизации в новом единстве, навязанном Средиземноморью Римом. Он к тому же восхитился атмосферой бескорыстия, которую римляне создали в правительстве империи — служащей напоминанием римлянам, которые сами осуждали собственные пороки в период республики ближе к ее закату.

Величайшие достижения Рима зиждились на установлении мира. Во второй великой эллинской эпохе люди могли путешествовать от одного конца Средиземноморья до другого без помех. Неотъемлемые свойства конструкции, на которой держался Pax Romana (мир внутри Римской империи), уже присутствовали при республиканском режиме и выражались, прежде всего, в космополитизме, поощряемом римской администрацией, стремившейся не навязывать некий общий образ жизни, а только собирать подати, охранять мир и разрешать ссоры мужчин в соответствии с общим для всех правом. Великие достижения римской юриспруденции ждут еще далеко впереди, но на заре республики около 450 года до н. э. зарождалось Римское право с его историей определения через консолидацию Двенадцати таблиц, которые маленькие римские мальчики, счастливые тем, что им выпало пойти в школу, все еще должны были заучивать наизусть сотни лет спустя. На них в конечном счете выстроился каркас, на основе которого могли сохраниться многочисленные культуры, внесшие вклад в общую цивилизацию.

Повествование о распространении республиканского режима правления до его пределов целесообразно закончить перед тем, как вывести заключение о том, как такое достижение в конечном счете привело к гибели республики. Заальпийская Галлия (Южная Франция) в 121 году до н. э. числилась римской провинцией, но (как и всей Северной Италии) ей продолжали досаждать кельтские племена, время от времени совершавшие грабительские набеги. Долине реки По присвоили статус провинции одновременно с Цизальпийской Галлией в 89 году до н. э., и без малого 40 лет спустя (в 51 году до н. э.) остальная часть Галлии (грубо Северная Франция и Бельгия) покорилась римлянам. После этого с кельтской угрозой удалось покончить навсегда. Между тем на востоке продолжались захваты новых территорий. Последний царь Пергама передал свое царство в распоряжение Рима в 133 году до н. э. За Пергамом в начале I века до н. э. последовало приобретение римлянами Киликии, и потом серия войн с правителем Понтийского царства на Черном море Митридатом. Итогом стало перекраивание границ государств Ближнего Востока. Рим получил побережье, простиравшееся от Египта до Черного моря, причем расположенное между зависимыми княжествами или провинциями (одну из которых назвали «Азией»). В 58 году до н. э. аннексии подвергся остров Кипр.

Как ни странно, в противоположность постоянным и неопровержимым успехам на иноземных территориях внутри империи нарастали распри. Суть дела состояла в том, что представителям правящего сословия запрещалось наниматься на государственную службу. Избирательное право и политические соглашения вступили в противоречие из-за двух серьезных перезревших проблем. Прежде всего следует назвать неуклонное обнищание итальянского земледельца, являвшегося характерной фигурой республики на заре ее появления. Причин этого было несколько, но корень зла лежал в ужасных издержках Второй Пунической войны. Мало того что мобилизованные ратники на многие годы отлучились для проведения практически безостановочных колониальных кампаний, так еще Южной Италии был нанесен огромный физический ущерб. Между тем те, кому все-таки улыбнулась удача и удалось накопить на имперских предприятиях некоторое состояние, тут же вложили его в единственное надежное и достойное инвестиций дело — в покупку земли. Конечный эффект состоял в сосредоточении собственности с образованием крупных поместий, на которых обычно трудились рабы, значительно подешевевшие из-за войн; мелким землевладельцам никакого места при таких поместьях не оставалось, и им приходилось переезжать в города и как-то устраиваться там, оставаясь римскими гражданами на словах, но превратившись в пролетарии на деле. При этом за гражданами сохранялось право голоса. Для обладателей состояний и политических амбиций римский гражданин стал объектом подкупа или запугивания. Так как путь к доходному местечку на государственной службе лежал через всеобщие выборы, политика республики все больше упиралась во власть денег. Власть денег к тому же распространилась на всю Италию. Как только голосу избирателя присвоили цену в деньгах, граждан-пролетариев Рима вряд ли обрадовала его постоянная девальвация за счет предоставления гражданских прав новым итальянцам, даже притом, что союзникам Рима приходилось брать на себя воинскую повинность.

Очередную проблему вызвало изменение в армии. История легионов под властью республики насчитывает больше 400 лет, и их развитие едва ли можно выразить простой формулой, но, если эту формулу все-таки поискать, возможно, лучше всего сказать, что армия становилась все более профессиональной организацией. После Пунических войн невозможно было больше полагаться исключительно на ратников, на какое-то время отвлеченных от земледелия. Бремя воинской повинности всегда было тяжелым для них, а теперь полностью утратило популярность среди народа. Когда в ходе военной кампании мужчины из года в год уходили все дальше от дома, а гарнизоны в захваченных провинциях иногда приходилось держать на протяжении нескольких десятков лет, даже римский мобилизационный запас рекрутов начал демонстрировать признаки истощения. В 107 году до н. э. случилось формальное признание всего происходящего: отменили имущественный ценз для призыва на военную службу. Данную реформу предложил консул по имени Гай Марий, который таким способом решил проблему комплектования легионов ратниками, так как теперь вполне хватало нищих добровольцев, а в призыве необходимость отпала. На военную службу по-прежнему брали исключительно граждан Рима, но зато их было в достатке; в конечном счете, однако, желающим поступить на военную службу предоставлялось гражданство. Еще одним нововведением Мария была выдача легионам их «орлов», то есть штандартов, служивших символом esprit de corps («духа воинского единства») или чем-то между предметом слепого поклонения и современной полковой эмблемой. По причине таких изменений римская армия постепенно превращалась в политическую силу нового вида, которой могли воспользоваться такие деятели, как Гай Марий, считавшийся талантливым полководцем и пользовавшийся большим спросом, когда требовалось навести порядок в той или иной провинции. Он требовал у всех ратников, поступавших под его командование, принимать личную присягу верности.

Растущая пропасть между богатыми и бедными в Центральной Италии по причине того, что наделы земледельцев уступили место крупным поместьям, приобретенным за деньги (причем вместе с рабами) из осколков империи, и новые возможности, открывшиеся для политизированных военачальников, в конечном счете оказались фатальными для республики. Ближе к завершению II века до н. э. народные трибуны братья Гракхи попробовали решить социальную проблему Рима единственным возможным для земледельческой системы хозяйствования способом — через земельную реформу, а также ограничения произвола сената и предоставления equites (сословию всадников) больше полномочий в правительстве. Они попытались фактически провести передел богатства империи, но их попытки закончились гибелью. На примере братьев Гракхов можно судить о росте ставок в политике; в последнем столетии республики фракционная борьба достигла своего пика, потому что ни для кого не было секретом, что участие в политической борьбе может стоить жизни. К тому же наступало время того, что назовут римской революцией, так как конвенции римской политики пришлось отбросить в сторону, когда тогдашний консул Тиберий Гракх (старший брат) убедил плебеев сместить трибуна, наложившего вето на его законопроект о земле, и тем самым заявил о своем неприятии традиционной уловки в виде права трибуна на запрет формальной воли народа.

Сползание республики в неразбериху ускорилось в 112 году до н. э. из-за новой войны, когда один североафриканский царь вырезал множество римских торговцев. Чуть позже волна захватчиков-варваров с севера создала угрозу римскому правлению в Галлии. В сложившейся опасной ситуации на передовые позиции выдвинулся консул Гай Марий, который успешно разделался с врагами республики, но сделал это ценой конституционных нововведений, приведших к тому, что его пять лет подряд избирали на должность консула. Он был фактически первым в череде военачальников, правивших республикой на протяжении последнего ее столетия, так как стремительно следовали одна война за другой. Нарастали требования по поводу распространения римского гражданства на остальные латинские и итальянские государства. В конечном счете эти союзники (socii) в 90 году до н. э. подняли мятеж, не совсем справедливо называемый «Союзнической войной». Усмирить их удалось только с помощью уступок, которые свели на нет представление о том, что римские народные собрания являются показателем абсолютного суверенитета; гражданство присвоили практически всему населению Италии. Потом пришло время новых азиатских войн — на фоне которых появился еще один полководец с политическими претензиями по имени Луций Корнелий Сулла. Прошла гражданская война, Гай Марий умер, еще раз заняв должность консула, а Сулла в 82 году до н. э. вернулся в Рим, чтобы установить диктатуру (одобренную сенатом), причем править начал с безжалостного объявления вне закона своих противников (вывесили списки их имен с наделением правом всех, кто их встретит, немедленно с ними расправиться), отмены конституционных норм о правах населения и попытки восстановления прав сената.

Одним из бывших соратников и протеже Суллы считается молодой человек по имени Гней Помпей. Сулла двигал его по карьерной лестнице через назначение на должности, обычно принадлежавшие только консулам, и в 70 году до н. э. Помпея тоже выбрали на эту должность. Три года спустя его отправили на восток, чтобы он покончил с пиратами из Средиземноморья и продолжил завоевание огромных азиатских территорий в ходе войн против Понтийского царства. Юного, успешного и талантливого Помпея стали бояться как потенциального диктатора. Но разобраться в хитросплетениях римской политики было дано немногим. Годы шли, а порядка в столице оставалось все меньше, зато продажность в правящих кругах только расцветала. Страх перед наступлением диктатуры нарастал, но эти страхи терзали участников одних олигархических фракций по отношению к другим, а так как существовало их немало, откуда исходит настоящая угроза, разобраться было сложно. Более того, на одну опасность никто долго не обращал внимания, а потом уже было поздно.

В 59 году до н. э. еще одного аристократа, приходящегося племянником жене Гая Мария, избирают консулом. Им оказывается молодой Гай Юлий Цезарь. Какое-то время он пользовался поддержкой Гнея Помпея. В должности консула он встал во главе армии и за последующие семь лет провел в Галлии череду блистательных военных кампаний, закончившихся полным покорением данной провинции. Все эти годы Цезарь внимательно следил за политическими событиями, находясь вдали от Рима, где из-за бандитизма, казнокрадства и убийств общественная жизнь выглядела уродливой, а сенат утратил доверие граждан. За годы отсутствия в столице он сказочно разбогател и воспитал преданное, опытное и уверенное в себе войско, рассчитывавшее на его руководство, достойную оплату их ратного труда, продвижение по службе и новые победы в будущем. Он к тому же зарекомендовал себя как хладнокровный, упорный и немилосердный человек. Сохранилась притча о том, как он шутил во время игры в кости с несколькими пленившими его пиратами. Цезарь вроде бы в шутку пообещал распять их на кресте, когда освободится. Пираты посмеялись, а он все-таки приказал их распять.

Кое-кто из сенаторов забеспокоился, когда Гай Юлий Цезарь, этот загадочный мужчина, изъявил желание задержаться в Галлии во главе своей армии и провинции, хотя ее покорение завершилось, сохранив за собой должность командующего до очередных выборов консула. Его противники требовали отозвать Цезаря в столицу для предъявления обвинений в попрании закона во время пребывания в должности консула. Тогда Цезарь предпринял шаги, которые, притом что ни он сам, ни кто-либо еще не мог об этом догадываться, означали начало конца республики. Он повел свою армию на форсирование реки Рубикон, обозначавшей границу его провинции, тем самым начав поход, закончившийся в Риме. Это произошло в январе 49 года до н. э. Тем самым он допустил откровенное предательство, хотя и клялся, будто защищал свою республику от ее врагов.

В такой ситуации Помпею поступило обращение сената с просьбой защищать республику. В отсутствие вооруженных сил в Италии Помпей отправился через Адриатику собирать новое войско. Консулы и чуть ли не весь сенат составили ему компанию. Гражданская война теперь казалась неотвратимой. Цезарь организовал стремительный переход в Испанию, чтобы разгромить там семь легионов, преданных Гнею Помпею; с ними тогда обошлись достаточно мягко, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше солдат. Он мог проявлять немилосердность и даже жестокость, но считал благоразумным и дальновидным обращаться со своими политическими противниками сдержанно; Цезарь заявил, что не собирается подражать Сулле. Потом он двинулся за Помпеем, нагнал его в Египте, но Помпей был предательски убит заговорщиками. В Египте Цезарь оставался достаточно долго, чтобы поразвлечься участием в египетской гражданской войне и практически случайно вкусить любви легендарной Клеопатры. Потом он вернулся в Рим, чтобы почти сразу же отправиться в Африку и разгромить там римскую армию, выступавшую против его власти. Наконец, он снова возвратился в Испанию и разгромил войско, мобилизованное сыновьями Помпея. Это случилось в 45 году до н. э., спустя четыре года после переправы через Рубикон.

Блистательность таких деяний одними только победами на поле боя не ограничивалась. Какими бы краткосрочными ни были последние посещения Рима Цезарем, он сумел ловко организовать себе политическую поддержку и назначить в сенат своих людей. Одержанные победы принесли ему великие почести и реальную власть. Его избрали пожизненным диктатором, и Цезарь превратился в фактического монарха, пусть под иным названием. Своей властью он пользовался без какой-либо оглядки на чувства других политиков и без создания видимости того, что его правление обеспечит успехи на долгую перспективу, хотя навел должный порядок на римских улицах и предпринял шаги, чтобы покончить с влиянием ростовщиков на политику. Мы в долгу перед ним за одну важную реформу, определившую будущее Европы, — за введение юлианского календаря. Как и еще очень многое, что мы считаем римским, новый календарь пришел из эллинской Александрии, где некий астроном намекнул Цезарю на то, что в году насчитывается 365 дней с дополнительным днем, приходящимся на каждый четвертый год, и с введением такого календаря можно будет избавиться от сложностей традиционного римского календаря. Такой новый календарь внедрили с 1 января 45 года до н. э.

Пятнадцать месяцев спустя 15 марта 44 года до н. э. на пике своей карьеры Цезарь погиб от рук группы сенаторов. Причины покушения на его жизнь у участников заговора были разные. На выбор момента для его убийства, несомненно, повлияло сообщение о его намерении организовать грандиозную восточную кампанию против парфян. Если бы он возглавил свое войско, то мог вернуться с новой великой победой и еще более недосягаемым для врагов, чем когда бы то ни было раньше. Шли разговоры о переходе к монархии; кто-то видел признаки наступления эллинской деспотии. Сложным побуждениям его врагов придавало благоприличие отвращение тех, кто ощущал возмутительное унижение республиканской традиции в фактической деспотии одного человека. Мелкие акты пренебрежения конституцией побуждали к сопротивлению некоторых других граждан, и в конечном счете его убийцы представляли собой сложное сочетание обиженных ратников, лелеющих свой интерес олигархов и оскорбленных консерваторов.

Его убийцы не могли дать рецепта решения проблем, на которые у Цезаря не нашлось времени, а их предшественники откровенно потерпели неудачу, взявшись за их решение. Долгое время чувствовать себя в безопасности им не пришлось. Республику провозгласили восстановленной, но действие актов Цезаря тоже подтвердили. Заговорщики у всех вызывали чувство отвращения, и в скором времени им пришлось бежать из столицы. В течение двух лет всех их умертвили, а Гая Юлия Цезаря объявили богом. Республика, получившая смертельное увечье задолго до пересечения Цезарем Рубикона, тоже отживала свой век, ведь душа покинула ее конституцию, невзирая на все попытки по ее восстановлению. Однако ее мифы, ее идеология и формы продолжали жить в латинизированной Италии. Римляне не могли заставить себя повернуться спиной к формальному наследию и признать, что они сделали с ним нечто непоправимое. И все-таки они это сделали и уже могли напоминать римлян республики разве что по названию и устремлениям.

Если вклад греков в цивилизацию можно назвать по сути интеллектуальным и духовным, то вклад граждан Рима выглядел структурным и практичным; по сути, этим вкладом была сама их империя. Притом что ни одному человеку нельзя приписать заслугу создания империи, даже великому Александру Македонскому, ее характер и режим правления в удивительной степени выглядят творением одного человека выдающихся способностей — внучатого племянника Юлия Цезаря и приемного наследника по имени Октавиан. Позже ему присвоят почетное звание цезаря Октавиана Августа. В его честь назвали целую эпоху; от его имени образовано прилагательное для последующих поколений. Возникает ощущение, будто он изобрел практически все, что характеризовало имперский Рим, от новой преторианской гвардии, которая стала первым воинским подразделением с постоянным расквартированием в столице, до обложения податью холостяков. Считается, что он владел совершенным мастерством подавать информацию о своей деятельности в самом выгодном свете; обратите внимание на то, что до наших дней о нем дошло гораздо больше хвалебных реляций, чем о любом другом римском императоре.

Октавиан происходил из незнатной богатой семьи. От Юлия он в возрасте восемнадцати лет унаследовал аристократические связи, большое состояние и поддержку в военной среде. Какое-то время он сотрудничал с одним из приверженцев Гая Юлия Цезаря по имени Марк Антоний, помогавшим ему в жестоких гонениях на участников покушения на жизнь великого диктатора. С отъездом Марка Антония на восток, где ему предстояло одержать победы над врагами, чего не случилось, и заключением им неуместного брака с Клеопатрой, когда-то отдавшей предпочтение Юлию Цезарю, у Октавиана появились новые неожиданные возможности. От имени республики он противостоял угрозе того, что Антоний мог вернуться с претензией на кресло консула, привезя в обозе восточную монархию. После победы Октавиана у мыса Акциум (31 год до н. э.) случилось легендарное самоубийство Антония и Клеопатры; царству Птолемеев пришел конец, а Египет после аннексии стал провинцией Рима.

Так закончилась гражданская война. Октавиан вернулся, чтобы стать консулом. У него на руках находились все карты, и он рассудительно повременил их раскрывать, предоставив противникам возможность признать свою силу. В 27 году до н. э. Октавиан осуществил то, что сам же назвал восстановлением республики при полной поддержке сената, республиканское членство в котором, выхолощенное и ослабленное в ходе гражданской войны и гонений, он уладил к своему фактическому первенству в нем с тщательным выполнением формальностей. За фасадом республиканского благочестия он возродил полноту власти на уровне своего двоюродного деда. Он стал императором только на том основании, что командовал войсками пограничных провинций — но именно там располагалась большая часть римских легионов. По мере того как ветераны его войска и армии его двоюродного деда возвращались со службы домой, их должным образом обеспечивали земельным наделом и соответственно награждали за заслуги. Срок его нахождения в кресле консула продляли из года в год, а в 27 году до н. э. ему присвоили почетный титул Август, с которым он вошел в историю. В Риме тем не менее его формально и обычно называли по семейному имени или обращались как к princeps — первому среди граждан.

Шли годы, а власть Августа только укреплялась. Сенат наделил его правом на вмешательство в дела тех провинций, которыми он формально управлял (то есть там, где не было никакой потребности в размещении гарнизонов римской армии). Все проголосовали за предоставление ему полномочий трибуна. Его особый статус укрепился и получил формальное признание с присвоением ему звания dignitas, как римляне назвали его; он восседал между двумя консулами после его отставки с того поста в 23 году до н. э., и его предложения в первую очередь рассматривались на заседаниях сената. В довершение всего в 12 году до н. э. он становится главным жрецом — pontifex maximus, — главой официального культа, каким был его двоюродный дед. Формальности республики с их всеобщими выборами и выборами состава сената сохранялись, но Август сам называл, кого и куда следует избирать.

Политической действительностью, замаскированной с помощью такого верховенства, предусматривалось восхождение к господству в кругах правящего класса мужчин, обязанных своим положением цезарю. Но представителям новых элит нельзя было позволить вести себя так, как вели себя представители элит прежних. Относящийся к эпохе Августа доброжелательный деспотизм послужил упорядочению провинциального управления и армии, посредством передачи их в руки послушных людей, чей труд оплачивался за счет казны. Свою роль при этом сыграло к тому же сознательное возвращение к жизни республиканских традиций и праздников. Относящееся к эпохе Августа правительство проявляло большую заботу по поводу нравственного возрождения народа; добродетели Древнего Рима в глазах многих вроде бы оживали снова. Поэта Овидия, воспевавшего удовольствия и любовь, из-за несоответствия пропагандируемых им идеалов любви официальной политике императора Августа в отношении семьи и брака сослали из Рима в Западное Причерноморье, где он провел последние годы жизни. Если к такому официальному аскетизму добавить мир, сохранявшийся практически весь период правления Августа, и великие, притягивающие взор памятники римских архитекторов и инженеров, то заслуженная репутация, относящаяся к эпохе Августа, едва ли вызовет удивление. После кончины Августа в 14 году н. э. его стали обожествлять точно так же, как Юлия Цезаря.

Август хотел, чтобы ему на смену пришел кто-либо из членов его собственного рода. Притом что он уважал республиканские формальности (и эти формальности все чтили с завидной последовательностью), Римская республика превратилась в настоящую монархию. Этот факт наглядно продемонстрировала череда сменявших друг друга пяти членов той же семьи. Единственным ребенком Августа была дочь; его прямым преемником числился приемный сын Тиберий, рожденный его дочерью от одного из трех мужей. Последним из его правивших потомков был Нерон, умерший в 68 году н. э.

Правителям классического мира обычно доставалась нелегкая жизнь. Кое-кто из римских императоров приказывал устанавливать большие зеркала в углах коридоров их дворцов так, чтобы потенциальные убийцы не могли проникнуть через эти коридоры. Сам Тиберий вряд ли умер естественной смертью, и все четыре его преемника погибли от рук наемных убийц. Этот факт представляется важным свидетельством слабости плебейского происхождения Августа. Оно служило источником многочисленных булавочных уколов вельмож сената, который формально продолжал назначать первых магистратов, а также поводов для интриг и заговоров при дворе и в доме императора. И все-таки у сената не оставалось ни малейшей надежды на возвращение власти, так как единственной основой власти всегда служили военные. Если в центре возникал беспорядок, то окончательное решение принимали военачальники. Так произошло во время первой большой вспышки гражданской войны, потрясшей империю в 69 году н. э. — в Год четырех императоров, из которых выделился центурион Веспасиан, бывший далеко не аристократом. Первая магистратура уплыла из рук великих римских семей.

Когда младшего сына Веспасиана убили в 96 году н. э., о его внезапно возвысившемся роде все забыли. Его преемником стал пожилой сенатор Нерва. Он решил проблему наследования, отказавшись от попыток обеспечения естественной династической преемственности. Вместо этого он официально оформил практику усыновления, к которой шел Август. В результате к власти по очереди пришли четыре императора: Траян, Адриан, Антонин Пий и Марк Аврелий, подарившие империи сотню лет достойного правления; этому периоду присвоили (в честь третьего из них) название эпоха Антонинов. Все эти императоры происходили из семей с провинциальными корнями; они послужили доказательством той степени, до которой империя была космополитической в действительности, структурой постэллинского мира Запада, а не просто достоянием, порожденным итальянцами. Усыновление облегчило поиск кандидатов, на которых могли согласиться военачальники, руководители провинций и члены сената, но этот Золотой век закончился с возвратом к принципу родового наследования с императора Коммода, приходившегося сыном Марку Аврелию. Его убили в 192 году н. э. Подобное случилось в 69 году н. э., когда на следующий год на арену вышли четыре императора, поддержанные собственными армиями. В конечном счете верх одержала Иллирийская армия, навязавшая своего полководца. Очередного и последующих императоров тоже назначали военные; впереди ждали тяжкие времена.

К этому времени римские императоры правили подданными на много большей территории, чем та, которой располагал цезарь Август. На севере Гай Юлий Цезарь провел разведку территории Британии и Германии, при этом границу провел по Галлии с каналом Ла-Манш и Рейну. Август вошел на территорию Германии и также поднялся по Дунаю с юга. Впоследствии Дунай превратился в границу империи, но вторжения за Рейн оказались неудачными, и установить границу по Эльбе, как рассчитывал Август, не получилось. Зато в 9 году н. э. серьезный удар пришелся по самоуверенности римлян, когда войско херуского племени во главе с Арминием (в ком немцы последующих поколений увидят своего национального героя) в Тевтобургском лесу уничтожило три легиона. Вернуть отнятые земли и восстановить разбитые легионы больше не удалось, так как численность херусков считалась настолько огромной, что их противник заранее обрекался на поражение. Поэтому херуски больше не появлялись в военных летописях римлян. Восемь легионов остались стоять гарнизонами вдоль Рейна на страже наиболее надежно охраняемого участка границы из-за угрозы, нависавшей с противоположного берега.

На остальных направлениях римская власть все еще надвигалась на земли соседей. В 43 году н. э. Клавдий приступил к покорению Британии, и северную границу отвоеванных земель лет через сорок обозначили Валом Адриана. В 42 году н. э. римской провинцией объявили Мавританию. На востоке Траян в 105 году н. э. покорил Дакию (позже Румыния), но это случилось спустя полтора с лишним века после затянувшегося спора, начавшегося в Азии.

Римляне впервые встретились в воинами Парфянского царства на Евфрате, когда армия Суллы в 92 году до н. э. вела там военную кампанию. Последующие 30 лет ничего важного не происходило до тех пор, пока не началось выдвижение римской армии против Армении. Там наложились друг на друга сферы влияния правителей двух царств, а Помпей одно время выступал в качестве посредника в пограничном споре между армянским и парфянским царями. Затем в 54 году до н. э. римский триумвир Марк Лициний Красс затеял вторжение на территорию Парфянского царства с форсированием Евфрата. Через считаные недели сам он погиб, а римскую армию численностью 40 тысяч человек противник разгромил. Так случилась одна из тяжелейших в римской истории военных катастроф. Всем стало ясно, что в Азии появилась новая великая держава. Парфянская армия состояла из более чем приличных верховых лучников того времени. У нее в распоряжении к тому же находилась тяжелая конница непревзойденного качества с всадниками (катафрактами), защищенными кольчугой и вооруженными тяжелыми пиками. Слава об их прекрасных боевых лошадях дошла даже до далеких китайцев и вызвала у них зависть.

Дальше на протяжении сотни лет восточная граница Рима на Евфрате оставалась спокойной, но парфяне особой любви у римлян не вызывали, так как подстрекали к проведению политики гражданской войны, угрожающей Сирии и поощряющей волнения среди палестинских евреев. Марку Антонию, потерявшему 35 тысяч ратников, пришлось позорно отступить на территорию Армении после поражения в злополучном походе на парфян. Но Парфянское царство тоже пострадало от внутреннего раскола, и в 20 году до н. э. Август смог добиться возвращения римских штандартов, отобранных у легионов Красса. Тем самым он устранил какую-либо необходимость нападения на парфян ради восстановления репутации своей империи. Но угрозу конфликта устранить полностью не получилось из-за той щепетильности, с которой каждая из держав относилась к Армении, и из-за неустойчивости династической политики Парфянского царства. Один из императоров по имени Траян захватил парфянскую столицу Ктесифон и прошел войной до самого Персидского залива. Однако его преемник Адриан мудро снискал доверие парфян, возвратив им большую часть завоеваний Траяна.

Римляне гордились тем, что их новые подданные получали благо от распространения на них Pax Romana, или имперского мирового порядка, при котором исчезала угроза вторжения варваров или международной напряженности. В пределах границ империи царил мир и порядок, какого никогда не бывало прежде. В некоторых местах при этом постоянно менялись образы поселений, так как на востоке основывались новые города, или потомки ратников Цезаря оседали в новых военных колониях Галлии. Иногда последствия оказывались еще более далекоидущими. Установление границы по Рейну сказалось на истории Европы из-за разделения германцев этой рекой. Между тем по мере того, как все входило в обычную колею, повсеместно шла романизация местной знати. Ей прививали критерии общей цивилизации, распространение которой заметно облегчалось за счет невиданного ускорения сообщения по новым дорогам, прокладывавшимся в первую очередь для перемещения легионов. Курьеры Наполеона не могли домчаться от Парижа до Рима быстрее, чем это делали императоры I столетия н. э.

Римская империя занимала огромное пространство, и потребовалось решение проблем управления ею, которых не стояло перед греками или которые решили персы. Появилась сложная бюрократическая машина с огромным объемом задач. В качестве небольшого примера приведем тот факт, что послужные списки всех офицеров звена центурии и выше (командиры сотен и выше) велись централизованно в Риме. Управленческим каркасом служил корпус провинциальных государственных служащих, основанный на практической зависимости во многом от армии, в сферу деятельности которой входило не только ведение войны. Управление бюрократией осуществлялось через постановку весьма ограниченного круга задач. К ним, прежде всего, относился сбор налогов; при поступлении податей римские правители иным образом не вмешивались в местные обычаи. В Риме взяли за правило проявлять терпимость. Правители обеспечивали внешние условия, при которых пример их цивилизации отлучал варваров от врожденного образа жизни. Административная реформа началась при Августе. Назначение на многие посты все еще осуществлялось через сенат на ежегодной основе, но легатов императора, выступавших от его имени в пограничных провинциях, подбирал он сам по своему усмотрению. Все доказательства говорят о том, что, какие бы средства ни использовались для достижения такого положения, управление государством при империи подверглось заметному совершенствованию по сравнению с продажностью чиновников последнего века республики. Оно стало намного более централизованным и консолидированным, чем система сатрапий Персии.

К сотрудничеству подчиненные народы склоняли соответствующими посулами. Сначала территорию республики, а затем империи расширяли через предоставление гражданства все большему количеству подданных Рима. Гражданство считалось большой привилегией; среди прочего, как сказано в Деяниях святых апостолов, гражданством предусматривались права обжалования приговора местных судов перед императором в Риме. С помощью предоставления гражданства можно было добиться преданности местной знати; шли века, в сенате и в Риме появлялось все больше неримлян. Наконец, в 212 году н. э. гражданство предоставили всем вольным подданным Римской империи.

В этом проявилась замечательная способность римлян к ассимиляции остальных народов. Империя и принадлежащая ей цивилизация отличались откровеннейшим космополитизмом. Административная ее структура содержала в себе поразительное разноцветье противоположностей и отклонений. Они держались вместе отнюдь не за счет беспристрастной деспотии, навязывавшейся римской правящей верхушкой или профессиональной бюрократией, а конституционной системой, служившей механизмом романизации местной элиты. С I столетия н. э. среди самих сенаторов оставалась лишь тонкая прослойка мужчин итальянского происхождения. Римская терпимость в этом смысле прививалась остальным народам империи. Империя никогда не была расовым единством, иерархия которого становилась неприступной для неитальянцев. Только один из ее народов, то есть евреи, чувствовал себя отверженным с их самостью, и эта самость определялась его религией и навязанными ею традициями.

Заметное смешение традиций Востока и Запада было достигнуто уже при эллинской цивилизации; теперь этот процесс продолжали римляне, но на территории значительно обширнее. Первичным элементом нового космополитизма, наиболее в нем заметным, служил, разумеется, грек, ведь сами римляне большую часть своего культурного наследия позаимствовали у греков, хотя именно с греками в эллинскую эпоху им жилось уютнее всего. Все образованные римляне в равной степени владели двумя языками, и это служит иллюстрацией традиции, которую они свято хранили. Латынь была официальным языком и всегда оставалась языком армии; на ней общались многие народы на Западе, а если судить по военным донесениям, то грамотой в армии владели многие люди. Греческий считался языком межэтнического общения в восточных областях, понятный всем чиновникам и купцам, а также использовавшийся в судах по желанию участников процесса. Образованные римляне воспитывались на греческой классике и заимствовали из нее нормы морали и существования в обществе людей; сотворение литературы, равной старинным образцам, всегда было похвальным стремлением большинства римских писателей. В I столетии н. э. они ближе всего придвинулись к этой благородной цели. Следует отметить совпадение по времени культурных и имперских достижений, представленных с поразительной силой в произведениях Вергилия, считающегося сознательным рационализатором эпической традиции, воспевшим в поэзии миссию императора.

Здесь можно искать один из ключей к разгадке специфического уклада римской культуры. Возможно, как раз очевидность и широкая распространенность греческого происхождения лишает римскую культуру атмосферы новизны. Вес греческого фактора усиливается статичным, консервативным подходом к философским проблемам римских мыслителей. Все внимание этих мыслителей почти исключительно поглощалось двумя этими очагами, доставшимися от греков по наследству, а также нравственными и политическими традициями их республики. Оба очага существовали причудливо и отчасти искусственно в материальных условиях, которые все меньше им подходили. Систематическое образование, например, из века в век мало менялось по содержанию. Великий древнеримский историк Тит Ливий снова попытался сформулировать республиканские добродетели в своей частично сохранившейся «Истории Рима от основания города», но не решился подвергнуть их критике и дать им новое толкование. Даже когда римская цивилизация безвозвратно приобрела городскую суть, практически потухшие добродетели вольного земледельца по-прежнему пользовались широкой популярностью, и богатые римляне мечтали (по их собственным словам) бежать от городской суеты и искать спасения в простых условиях сельской жизни. Мастера римской скульптуры предлагали снова только то, что греки уже сделали, причем лучше римлян. Философская система Рима тоже принадлежала грекам. Центральное место в ней занимали эпикурейство и стоицизм; новым явлением считался неоплатонизм, но его завезли с Востока, точно так же, как таинственные религии, которые должны были в конечном счете дать римским мужчинам и женщинам нечто такое, что их культура не могла им дать.

Только в двух практических областях римляне проявили свои новаторские способности — в законотворчестве и техническом проектировании. Достижения адвокатов пришли относительно поздно; случилось это во II веке и начале III века н. э., когда римские правоведы приступили к накоплению комментариев, которые послужат бесценным наследием в будущем с передачей кодификации юристам средневековой Европы. В техническом проектировании — а римляне не отличали его от архитектуры — качество их достижений производит большое впечатление сразу же. Это источник гордости римлян, и в этой, одной из немногих областей они определенно превзошли греков. В его фундаменте лежал дешевый труд: в Риме им занимались рабы, а в провинциях — зачастую незанятые делом ратники легионов, которыми комплектовались гарнизоны в мирные времена. Им поручали выполнение масштабных работ по возведению гидротехнических сооружений, мостов и прокладке дорог. Но речь идет не только о материальных факторах. Римляне фактически основали градостроительство как художественное и административное мастерство, распространившееся к западу от Инда, а с изобретением цементного раствора и сводчатого купола они коренным образом изменили очертания строений. Впервые внутреннее пространство зданий перестало считаться только лишь вместилищем нескольких поверхностей для художественного оформления. Архитекторы обратились к пространству и освещению внутри строения, что заметно в поздних христианских базиликах.

Памятники технических достижений римлян встречаются на территории, протянувшейся от Черного моря на востоке до Вала Адриана на севере и Атласских гор на юге. Самые впечатляющие реликвии римской архитектуры сосредоточены конечно же в столице империи. Процветание империи выразилось в роскошной отделке и богатом художественном оформлении шедевров, сосредоточенных здесь в таком количестве, как нигде больше на планете. В ту пору, когда мраморную отделку еще никто не повредил, а покраска и лепные украшения были столь пышными, что почти не оставляли чистой поверхности камня, Рим, должно быть, превосходил Вавилон. Однако вся эта показная роскошь свидетельствовала о некоторой вульгарности, и в этом легко почувствовать качественную разницу между Римом и Грецией; римская цивилизация отличалась грубостью и материальностью, заметной даже в ее величайших монументах.

В какой-то мере речь шла о простом выражении общественных реалий, служивших опорой империи; Рим, как весь древний мир, строился на острых разногласиях между богатыми и бедными, и в самой столице эти разногласия приобрели форму пропасти, причем не скрываемой, а сознательно выставляемой напоказ. Контраст между великолепием домов нуворишей, которые обратили себе на пользу достижения империи, взяли в услужение множество рабов в месте проживания и отправили сотни их в поместья, за счет которых жили сами, и муравейниками съемных комнат, где прозябал римский пролетариат, выглядел вопиющим. Римляне легко мирились с таким делением; подобное положение было в большинстве цивилизаций вплоть до наших дней, хотя мало кто из них демонстрировал такое деление настолько откровенно, как граждане имперского Рима. К сожалению, реальные масштабы богатства в Риме все еще остаются смутными для историков. Финансовое состояние только одного сенатора — Плиния-младшего — известно нам во всех подробностях.

Римский стиль жизни нашел отражение во всех крупных городах империи. Он был главным для цивилизации, которую римляне насаждали повсюду. Провинциальные города стояли как острова греко-римской культуры в исконных сельских местностях подданных народов. Соответствующие поправки делались на климат, в них находили отражение особенности образа жизни среди замечательной однородности, демонстрировавшей римские приоритеты. В каждом городе были свой форум, храмы, театр, термы, либо достроенные в старых городах, либо специально предусмотренные проектом в основанных заново. Планы застройки предусматривали прямоугольное расположение улиц по направлениям частей света. Управление городским хозяйством находилось в руках местных воротил — куриалов, или отцов города, которые по крайней мере до времен Траяна пользовались большой самостоятельностью в ведении муниципальных дел, хотя позже за ними установили более жесткий надзор. Некоторые из этих городов, такие как Александрия, Антиохия или Карфаген (который римляне основали заново), разрослись до огромных размеров. Самым крупным из всех городов считался сам Рим, население которого в поздние времена насчитывало больше миллиона человек.

В этой цивилизации постоянным напоминанием о допустимой жестокости и грубой силе служили представления, проводившиеся в амфитеатрах, понастроенных повсюду. Важно не выпустить их из поля зрения просто потому, что не стоит слишком напирать на «декаданс», о котором часто упоминают в своих трудах будущие реформаторы, занимавшиеся восстановлением нравственных устоев. Одним из изъянов, по которому мы можем судить о настрое общественного сознания римской цивилизации, следует назвать такие массовые народные развлечения, как бои гладиаторов и представления с дикими зверями, радикально отличавшиеся от греческих театральных представлений. Развлечения народа в любую эпоху сложно найти высоконравственными, и римляне формализовали их наименее привлекательные аспекты, построив просторные арены для представлений и поставив воротил массовой индустрии развлечений на службу политического аппарата; проведение зрелищных представлений служило одним из способов применения богачами своего состояния ради сохранения и укрепления политического превосходства. Тем не менее мы не можем знать, как в древности развлекали себя народные массы, скажем, Египта или Ассирии, нам остаются единственные в своем роде гладиаторские ристалища; речь идет об эксплуатации жестокости в качестве развлечения в большем масштабе, чем когда-либо прежде, и что считается одним из непревзойденных зрелищ до XX века. Это стало возможным благодаря урбанизации римской культуры, в условиях которой собиралась более многочисленная, чем прежде, аудитория. Изначальные корни таких «игр» тянутся к этрускам, но их развитие ускорилось за счет нового масштаба урбанизации и потребностей римской политики.

Еще один аспект жестокости, лежавшей в основе римского общества, конечно же заключается в распространении рабовладения (в греческом обществе рабовладение отличалось таким разнообразием форм, что говорить о нем в обобщенном виде не получается). Многие римские рабы трудились за деньги, кое-кто из них купил себе свободу, и пользовались определенными правами по закону. Появление крупных землевладений, отведенных под плантации, вызвало усиление роли рабовладения примерно в I веке, однако вряд ли стоит говорить, будто римское рабство выглядело более жестоким, чем в остальных древних государствах. Те немногие, кто сомневался в справедливости рабства, встречались в Риме редко: моралисты смирились с существованием рабства примерно так же, как позже это сделали христиане.

Большая часть знаний о массовом сознании, существовавшем в древние времена, пришли к нам через религию. В римской религии со всей очевидностью отразилась жизнь народа при Римской империи, но если рассуждать о ней с применением современных понятий, то легко впасть в заблуждение. Римская религия не имела никакого отношения к спасению отдельных душ или определению поведения индивидуума; прежде всего, она считалась общим делом. Она входила в понятие res publica и представляла сабой набор ритуалов, исполнение которых шло на пользу римского государства, а игнорирование — грозило неизбежной карой. Никакой касты жрецов, обособленных от остального народа, в Риме не существовало (разве что оставалась парочка пережитков в храмах, посвященных нескольким особым культам), а исполнение обязанности жрецов перепоручалось магистратам, должностные лица которых видели в исполнении священных ритуалов мощный рычаг общественного и политического воздействия на плебс. Никакого символа веры или догмы тогда тоже не существовало. От римлян требовалось разве что посещение предписанных служб и исполнение привычным способом ритуалов; для неимущего пролетария все ограничивалось тем, что по праздникам он ничего не делал.

Гражданские власти повсеместно отвечали за проведение обрядов, а также за содержание храмов в приличном состоянии. Надлежащее соблюдение обрядов имело мощное практическое предназначение: Тит Ливий сообщает о консуле, говорящем, что боги «смотрят доброжелательно на добросовестное соблюдение религиозных обрядов, которые принесли нашей стране ее нынешнее ведущее положение». Мужчины искренне считали, что мир Августа был pax deorum, то есть пророческим вознаграждением за надлежащее почитание богов, которое восстановил Август. Отчасти даже цинично Цицерон отметил, что боги нужны ради предотвращения первозданного Хаоса в обществе. Таким образом выражался практичный подход римлян к религии. В этом нет никакой неискренности или неверия; судить об отношении к религии римлян можно хотя бы по обращению за помощью к предсказателям, толковавшим предзнаменования, и потому, что они прислушивались к решениям прорицателей относительно важных политических действий. Но в понимании официальных культов ничего таинственного не наблюдалось, все было весьма приземленным.

По содержанию эти культы представляли собой смесь греческой мифологии, а также праздников и обрядов, восходящих к первобытной римской практике, и поэтому в них выпукло отразились традиции земледельцев. Одной из них, сохранившейся в прекрасных символах другой религии, была декабрьская вакханалия сатурналии, дошедшая до нас в виде празднования Рождества. Но религия, практиковавшаяся римлянами, одними только официальными обрядами не ограничивалась. Самой поразительной особенностью римского подхода к религии были ее эклектика и космополитизм. В Римской империи находилось место для всех без исключения разновидностей религиозных убеждений, при том условии, что их носители не нарушали общественный порядок и не мешали исполнению официальных ритуалов. В большинстве своем земледельцы повсеместно сохраняли безмерное суеверие к своим местным природным культам, горожане время от времени подвергались новым повальным увлечениям, и грамотное население проповедовало поклонение классическому пантеону греко-римских богов и вело народ к их официальному признанию. В каждом клане и семье, наконец, приносили жертвы своему собственному богу с исполнением соответствующих ритуалов в важные моменты человеческой жизни: при рождении ребенка, заключении брака, в случае недуга и смерти. При каждом доме сооружался свой алтарь, а на каждом углу улицы ставился свой идол.

При императоре Октавиане Августе предпринималась попытка возродить старую веру, подвергшуюся некоторому ослаблению более близким знакомством с эллинским Востоком, к которой несколько скептиков уже во II веке до н. э. отнеслись с недоверием. После Августа римские императоры всегда оставляли за собой пост pontifex maximus (верховного понтифика), политическое и религиозное первенство таким образом объединялось в одном лице. Так начиналось повышение роли и насаждение культа императора как такового. В этом отразился врожденный римский консерватизм, почитание римлянами традиций и привычек предков. Культ императора связал уважение к традиционным покровителям, умиротворение знакомых божеств или призыв к ним, а также поминовение великих мужей и событий с идеями божественного начала монархии, пришедшими с Востока, из Азии. Именно поэтому первые алтари соорудили в честь Рима или сената, а в скором времени их посвятили императору. Культ императора распространился на всю империю, хотя только в III веке н. э. такой порядок полностью признали в самом Риме. Такими сильными в столице оставались республиканские настроения. Но даже там вожди империи уже тянули в сторону возрождения официального благоговения, достойного культа императора.

С Востока пришло еще много полезного и не очень. Ко II веку н. э. отличить исконно римскую религиозную традицию от завезенных в империю иноземных верований стало практически невозможно. Римский пантеон, как и греческий, полностью растворился в почти неразличимой массе верований и культов, слившись неуловимо по шкале опыта, простирающейся от абсолютной магии до философского единобожия, внедренного в народное сознание носителями философской системы стоиков. Представители интеллектуального и религиозного мира империи проявляли всеядность, доверчивость и крайнюю иррациональность. Тут главное не обольщаться внешней практичностью римского ума; практичные люди часто оказываются людьми суеверными. Греческое наследие тоже не подверглось полному рациональному осознанию; в I веке до н. э. греческие философы воспринимались как мужчины вдохновленные, святые люди, мистическое учение которых охотно осваивалось по их трудам, и даже греческая цивилизация всегда покоилась на широкой основе народного суеверия и местной культовой практики. Племенные боги встречались всюду на территории римского мира.

Все это в значительной мере сводится к прагматической критике древнего римского уклада. В него явно больше не помещалась городская цивилизация, сколь бы численно ни преобладали земледельцы, опиравшиеся на него. Многие традиционные праздники были пасторальными или сельскохозяйственными по происхождению, но иногда забывалось даже божество, которому они посвящались. Городские жители, обитавшие во все более усложнявшемся мире, постепенно приходили к потребности в чем-то большем, чем простая набожность. Люди отчаянно хватались за все, что могло придать значение их миру и некоторую степень управления им. Это шло на пользу древним суевериям и новым повальным увлечениям. Доказательства можно рассмотреть в привлекательности для римлян египетских богов, поклонение которым охватило всю империю, так как их покровительство облегчало путешествия и общение (их даже опекал император Луций Септимий Север). Цивилизованный мир достиг большей сложности и единства, чем любой из предыдущих миров, к тому же он отличался все большей религиозностью и практически безграничной пытливостью. Говорят, что один из последних великих проповедников языческой старины Аполлоний Тианский жил с брахманами Индии и учился у них. Люди искали новых спасителей задолго до того, как его обнаружили в I веке н. э.

Еще одним признаком восточного влияния можно назвать популяризацию мистерий в виде культов, основанных на общении носителей конкретных добродетелей и сил с посвященными людьми через тайные обряды. Одним из наиболее известных был жертвенный культ незначительного зороастрийского божества Митры, особо почитаемого легионерами. Практически во всех мистериях отмечается нетерпимость поклонников к гнету материального мира, предельное недовольство им и страх перед смертью (и возможное обещание жизни после нее). В этом кроется их способность дать психологическое удовлетворение, больше не получаемое от старых богов и никогда на самом деле не обещавшееся официальным культом. Они притягивали к себе индивидуумов; они обладали привлекательностью, позже увлекшей людей в христианскую веру, которая в самом начале часто виделась в большой степени новым таинственным культом.

Римское правление устраивало далеко не всех подданных Римской империи, и даже жителей самой Италии. Уже к 73 году до н. э., в период беспорядочной последней эпохи республики, на разгром крупного восстания рабов потребовалось три года, на протяжении которых велась военная кампания, после чего 6 тысяч мятежников распяли на крестах, установленных вдоль дорог от Рима до южных рубежей. В провинциях вспыхивали бунты местного масштаба, и их причиной всегда могли служить проявления жестокого или несправедливого правления местных властей. Таким было известное восстание Боудикки в Британии или чуть раньше великое паннонское восстание при императоре Августе. Иногда корни такого рода бедствий лежали в местных традициях независимости прошлого, таковые имели место в Александрии, где мятежи случались весьма часто. В одном особом случае, когда дело касалось евреев, затрагивались темы, мало чем отличающиеся от мотивов более позднего национализма. Выдающаяся летопись еврейского неповиновения и сопротивления возвращает нас во времена до римского правления, к 170 году до н. э., когда они оказывали непримиримое сопротивление методам «вестернизации» эллинских царств, правители которых предвосхитили политику, позже проводившуюся Римом. Внедрение культа императора только усугубило все дело. Даже те евреи, которые не возражали против действий римских сборщиков налогов, так как считали, что кесарю следует воздавать кесарево, рассматривали как факт богохульства подношение жертвы к его алтарю. В 66 году н. э. настало время великого восстания; мятежами отметились периоды правления Траяна и Адриана. Еврейские общины походили на пороховые бочонки; их щепетильность служит объяснением нежелания прокуратора Иудеи около 30 года н. э. решительно настаивать на строгом соблюдении законных прав одного приговоренного человека, когда еврейские вожди потребовали его казнить.

Существование империи поддерживалось за счет налоговых поступлений. В спокойные времена налоги, когда их вполне хватало на оплату администрации и поддержание общественного порядка, большой обузой не казались. Но вызывали гнев населения, когда время от времени поборы увеличивали за счет натуральных сборов, реквизиций и принудительных работ. В течение долгого времени их изымали из процветающей и растущей системы хозяйствования. Дело даже не в таких удачных приобретениях императора, как золотые рудники Дакии. Рост в торговом обращении и стимул в виде появления новых рынков больших приграничных лагерных стоянок войск также способствовал появлению новых отраслей и поставщиков товаров. Огромное число винных кувшинов, обнаруженных археологами, — всего лишь признак оживленной торговли продовольствием, текстилем, специями, от которых осталось гораздо меньше следов. При всем этом хозяйственной основой империи всегда служило земледелие. По современным стандартам римское земледелие не было богатым, так как его техническое оснащение оставалось примитивным; ни один римский фермер никогда не видел ветряную мельницу, а водяные мельницы были все еще большой редкостью, когда на Западе с империей было покончено. При всей ее идеализации сельская жизнь была суровым и трудоемким делом. Поэтому для нее большую важность представлял Pax Romana: римский мир означал, что налоги можно было собирать с небольшого произведенного излишка, а землю нельзя было губить.

В крайнем случае, практически все, как нам представляется, возвращается к армии, от которой зависел римский мир. Тем не менее она служила инструментом, который изменился за шесть с лишним веков точно так же, как само римское государство. Римское общество и культура всегда были военизированными, однако инструменты прежнего милитаризма изменились. Со времен Августа римская армия была регулярными, постоянного состава вооруженными силами, официально отсутствовала всеобщая воинская повинность мужского населения. Рядовой легионер служил 20 лет в регулярном войске, 4 года в запасе, и со временем все большее их число набиралось в провинциях. Как бы удивительно это ни казалось с учетом доброй славы римской дисциплины, добровольцев, по всей видимости, вполне хватало, так как с потенциальных новобранцев истребовались рекомендательные письма и заверения покровителей. После поражения в Германии в 9 году н. э. вдоль границ обычно размещалось 28 легионов общей численностью около 160 тысяч человек. Они составляли стержень армии, в которой насчитывалось еще столько же человек, служивших в коннице, вспомогательных и других родах войск. Легионами продолжали командовать сенаторы (кроме Египта), и главным вопросом политики в самой столице оставался все еще доступ к возможностям, которые давали эти легионы. Так получалось, а это становилось все яснее по мере прохождения веков, что именно в лагерях легионов находился ключ к империи, хотя преторианская гвардия в Риме иногда оспаривала их право избирать нового императора. Все же военные представляли собой всего лишь одну силу, определявшую ход истории Римской империи. Не меньшую роль играла в ней горстка мужчин, бывших последователями и учениками человека, которого прокуратор Иудеи передал стражникам для распятия на кресте.

5

Христианство и его движение на запад

Мало кто из любезных читателей настоящей книги мог слышать об Авгаре, а еще меньше о его царстве Осроены на востоке Сирии; тем не менее этот малоизвестный и затерявшийся в глубине веков монарх издавна считался первым христианским царем. На самом деле повесть о его обращении в христианство остается легендой (ведь он почил в бозе в 68 году до н. э.); скорее всего, правил Осроенами его потомок Авгарь IX, когда это царство стало христианским в конце II века н. э. Обращение в христианство могло даже не коснуться самого царя, но это совершенно не беспокоило агиографов или составителей житий святых. Они поставили Авгаря и его набатийско-арабское царство во главе длинной и великой традиции; в конце-то концов, она должна была включить фактически всю историю монархии в Европе. Оттуда она должна была распространить свое влияние на правителей в других частях света.

Все эти монархи будут вести себя по-разному, так как они видели себя христианами, и тем не менее важно отметить то, что в этом состояла всего лишь крошечная часть различий, внесенных христианством в историю человечества. Фактически до прихода индустриального общества христианство представляется одним из немногих достойных нашего внимания исторических явлений, созидательная сила и роль в формировании нашего мира которого сопоставимы с великими детерминантами предыстории. Христианство сложилось внутри канонического мира Римской империи, сплавившись в конце с ее непременными атрибутами и распространившись посредством его общественных и интеллектуальных структур, чтобы стать самым важным нашим наследием данной цивилизации. Часто маскируемое или затушевываемое его влияние распространяется вглубь стран, сформированных христианами; практически случайно христианство послужило нравственным лекалом для Европы. Этот и остальные континенты представляются тем, чем являются сейчас, потому что горстка евреев видела, как распяли их учителя и наставника, а также поверила в его воскрешение из мертвых.

Еврейство христианства считается фактором основополагающим, и оно могло послужить ему спасением (выражаясь мирским языком), так как шансов на историческое выживание, оставим в стороне вселенские достижения, у малочисленной секты, почитавшей святого человека, в Римской восточной империи практически не было. Матрицей и защитной средой в течение долгого времени, а также источником самых основательных христианских идей служил иудаизм. В свою очередь, еврейские идеи и мифы подверглись обобщению через христианство, чтобы превратиться в движущие силы мира. В основе всего этого лежали еврейские представления о том, что история являла собой чудесно обретенное многозначительное повествование, космическую драму, представленную единым всемогущим Богом для избранного им народа. Через Его завет этому народу можно обрести руководство к правильному поступку, и все зависит от приверженности Его закону. Нарушение закона всегда влекло кару, как ту, что постигла весь народ в пустынях Синая и в водах Вавилона. В следовании ему лежит обещание спасения для всей общины. Эта великая драма дала вдохновение автору еврейского исторического писания, в котором евреи Римской империи увидели образец, который придал смысл их жизни.

Такой мифологический образец имел глубокие корни в еврейском историческом опыте, который после великих дней Соломона представляется совсем не сладким и к тому же воспитывает в еврейском народе устойчивое недоверие к иноземцу и железную волю к жизни. В жизни этого замечательного народа можно вспомнить много замечательных моментов, среди них сам факт его продолжающегося существования. Вавилонское пленение, начавшееся в 587 году до н. э., когда вавилонские завоеватели увели с собой многих евреев после разрушения иерусалимского Храма, было последним решающим событием в формировании их национального самосознания, завершившемся задолго до нынешних времен. Через это самосознание выкристаллизовалось еврейское видение истории. Вавилонские пленники слышали предсказания таких пророков, как Иезекииль, о Новом Завете; жителей Иудеи наказали за их грехи изгнанием и разрушением иерусалимского Храма, а теперь Бог снова повернется лицом к Иуде, и евреи опять вернутся в Иерусалим, отпущенные из Вавилона, как колено Израилево отпустили из Ура и из Египта. Иерусалимский Храм предстоит восстановить. Вероятно, это было нужно только меньшинству евреев, находившихся в вавилонском плену, но меньшинство было значительным, и к нему принадлежала религиозная и управленческая элита Иудеи, если судить по тем (опять же предположительному меньшинству), кто при появлении возможности это сделать вернулись в Иерусалим. В пророчестве им дано название «спасительный остаток».

Прежде чем это произошло, жизнь находившихся в плену евреев поменялась, зато укрепились еврейские воззрения. Ученые разделились во мнении по поводу того, имели ли место более важные события среди изгнанников или среди евреев, которых оставили в Иудее оплакивать все, что с ними случилось. Так или иначе, еврейская религиозная жизнь тем не менее претерпела глубокие сдвиги. Самое серьезное изменение состояло во внедрении чтения Священного Писания как центральный акт поклонения иудаизму. В то время как для завершения формирования Ветхого Завета в его нынешнем виде оставалось еще три или четыре сотни лет, составление первых пяти томов, или «Пятикнижия», традиционно приписываемое Моисею, удалось практически закончить вскоре после возвращения евреев из вавилонского плена. В них содержалось обещание по поводу будущего и руководство к его достижению посредством следования Закону Божьему с учетом новых подробностей и единства. Свою роль сыграл фактор медленной работы толкователей и писцов, которые должны были выверить и объяснить текст священных книг. В какой-то момент из их еженедельных встреч должны были вырасти одновременно такой непременный атрибут, как синагоги, а также освобождение религии от места отправления культа и обряда. Однако евреи упорно и долго продолжали тосковать по восстановлению иерусалимского Храма. Отправлением еврейской веры можно было заниматься везде, где для евреев имеется возможность собраться вместе, чтобы почитать Священное Писание; им была уготована роль первых народов по Священному Писанию, а христиане и мусульмане должны были следовать за ними. По этому писанию образ Бога представлялся более абстрактным и общим достоянием.

Притом что иудаизм можно отделить от культа Храма, некоторые пророки видели искупление и очищение, которые могли предшествовать прикосновению к тому, что в наше время считается законами Моисеевыми. Самоизоляция евреев приобрела большее значение и с особенной очевидностью проявилась в городах в ходе очищения еврейских общин, когда потребовалось, чтобы все евреи, женатые на язычницах (и таких могло быть много), с ними развелись.

Все это началось после разгрома персами Вавилона. В 539 году до н. э. часть евреев воспользовалась представившейся возможностью и возвратилась в Иерусалим. Иерусалимский Храм восстанавливали в течение следующих 25 лет, и Иудейское царство стало при персидском правлении своего рода теократической сатрапией. В V веке, когда Египет восстал против персидского владычества, Иудея служила стратегически деликатным районом, ею правили аккуратно с помощью местной иерейской аристократии. Тем самым до римских времен здесь существовала политическая нация еврейского свойства.

С окончанием персидского правления новые проблемы возникли после прихода наследников Александра Македонского. Пережив власть Птолемеев, евреи перешли в подчинение Селевкидам. Общественное поведение и представления высших сословий Иудеи подверглись эллинизации; в результате углубилось разделение общества по признаку состоятельности, более острыми стали различия между горожанами и селянами. К тому же произошло отторжение жреческой семьи от народа, который остался преданным приверженцем традиции Закона Божьего и Пророков, как это проповедовалось в синагогах. Вспыхнуло великое восстание маккавеев (168–164 гг. до н. э.) против царя Селевкидов эллинской Сирии Антиоха IV, а также культурной «вестернизации», одобренной священниками, но отвергнутой массами. Антиох, недовольный еврейской изолированностью и отказом от предлагаемого евреям примера эллинской цивилизации, вмешался в порядок исполнения еврейских обрядов и осквернил иерусалимский Храм тем, что решил превратить его в храм олимпийского бога Зевса. Быть может, однако, он всего лишь хотел открыть храмовый комплекс для всех прихожан, что считалось обычным для любого храма в эллинском городе. После подавления этого восстания, давшегося с большим трудом (а партизанская война продолжалась еще очень долго), селевкидские цари стали проводить более мягкую, примиренческую политику. Многих евреев она не устроила, и в 142 году до н. э. они смогли воспользоваться благоприятным для них стечением обстоятельств, чтобы добиться независимости, которой пользовались на протяжении без малого 80 лет. Затем в 63 году до н. э. Помпей навязал римское правление, и тогда последнее независимое еврейское государство на Ближнем Востоке исчезло почти на две тысячи лет.

Независимость для евреев оказалась не слишком успешной. Сменявшие друг друга цари избирались из кланов священников, и своими нововведениями и своеволием никак не могли навести должный порядок. Они и священники, безропотно соглашавшиеся с их политикой, возмущали оппозицию. Их власти угрожали представители новой, более последовательной школы толкователей Закона Божьего, жестко придерживавшиеся его положений, а не культа Дома Господня как стержня иудаизма, и давали ему новую и испытующе строгую интерпретацию. Их называли фарисеями, представлявшими реформистскую ветвь. Они снова и снова выражали свои воззрения в еврейских общинах и указывали на опасность ползучей эллинизации. К тому же они мирились с прозелитизмом среди неевреев, распространяя веру в восстановление из мертвых и божественный Страшный суд; в их позиции уживался дуализм национальных и общечеловеческих устремлений. Они навязывали всем суть еврейского единобожия.

Большая часть всех этих изменений происходила в Иудее, представлявшей собой крошечный район когда-то великого царства Давида; во времена Августов там проживало меньше евреев, чем в остальной империи. Начиная с VII века до н. э. они расселились по всему цивилизованному миру. В армиях Египта, Александра Македонского и Селевкидов существовали свои еврейские полки. Остальные осели за границей, где занимались торговлей. Одна из крупнейших еврейских колоний образовалась в Александрии, куда евреи переезжали приблизительно с 300-х годов до н. э. Александрийские евреи говорили по-гречески; там впервые на греческий язык перевели Ветхий Завет, а когда родился Иисус, в этом городе могло насчитываться больше евреев, чем в Иерусалиме. В Риме жили еще 50 тысяч или около того евреев. Такие скопления евреев служили расширению возможностей обращения в свою веру приверженцев иных верований, а тем самым еще и повышению опасности разногласий между общинами.

Евреи многое предложили народам мира, где традиционные культы постепенно приходили в упадок. Препятствиями для них служило обрезание мальчиков и ограничения в рационе питания, но для новообращенных их многократно перевешивала привлекательность величайшей подробности кодекса поведения, форма религии, не зависящей от храмов, алтарей или духовенства, служащего для отправления религиозных обрядов, и, прежде всего, обещание спасения души. Один из великих библейских пророков Исаия, почти наверняка переживший вавилонское пленение, уже объявил послание, несущее свет язычникам, и многие из них увидели этот свет задолго до христиан, которые должны были придать ему новый смысл. Прозелиты (новообращенные) могли отождествить себя с избранным Богом народом в их великом деле, послужившем вдохновением для авторов великого еврейского исторического писания, единственного достижения в данной сфере, заслуживающего сравнения с изобретением греками научной истории и того, что придало значение трагедиям мира. В своей истории евреи увидели пример, на фоне которого они прошли очищение огнем Судного дня. Основообразующий вклад евреев в христианство будет состоять в ощущении народа порознь, видении вещей по отдельности, а не мира в целом; христианам предстояло продолжить развитие представления об искуплении грехов человечества. Происхождение обоих мифов коренится глубоко в еврейском историческом опыте и в удивительном, хотя очевидном факте выживания данного народа.

Крупные сообщества евреев и еврейских прозелитов служили важными общественными факторами политики римских губернаторов, так как выделялись из общей массы подданных не только размером, но и неуступчивой обособленностью. Археологические свидетельства того, что синагоги представляли собой отдельные строения особого назначения, появляются уже после надежного перехода к христианской эпохе, однако еврейские кварталы в городах выделялись на общем фоне, так как их обитатели селились вокруг собственных синагог и зданий судов, действовавших по нормам статутного и общего права. Притом что обращение в христианскую веру приобрело широкое распространение и еврейская вера пришлась по душе даже некоторой части римлян, следует отметить в самом Риме первые признаки общественной неприязни к евреям. Массовые беспорядки были частым явлением в Александрии, причем они легко перекидывались на другие города Ближнего Востока. Еврейские волнения вызывали недоверие к этому народу со стороны властей и (по крайней мере, в Риме) к расселению еврейских общин.

Сама Иудея считалась особенно опасной областью, и такое отношение подпитывалось религиозным брожением последних полутора веков до н. э. В 37 году до н. э. царем Иудеи через сенат назначили еврея Ирода Великого. Этот монарх популярностью в народе не пользовался. Разумеется, народ чувствовал отвращение к любому правителю, назначенному из Рима, и правителю, стремившемуся по понятным причинам к сохранению дружбы с Римом. Ирод, однако, заслужил особую неприязнь евреев эллинским образом жизни при своем дворе (хотя и старался демонстрировать преданность иудаизму) и обременительными налогами, ставки по которым поднял, а поступления тратил на грандиозное строительство. Даже если бы не случилось легендарного избиения младенцев и ему не досталось места в христианской демонологии, Ироду все равно не нашлось добрых отзывов в исторических анналах. С его кончиной в 4 году до н. э. царство разделили между тремя его сыновьями. Такая мера себя не оправдала, и в 6 году н. э. Иудею передали в состав римской провинции Сирии, которой управлял наместник из Кесарии. В 26 году н. э. прокуратором был назначен Понтий Пилат, в обязанности которого входил сбор налогов и фактическое исполнение полномочий губернатора. Данную хлопотную и обременительную должность он занимал в течение 10 лет.

Ему пришлось управлять данной неспокойной провинцией в неблагоприятный период ее истории. Волнения без малого двух столетий тогда достигли своего кульминационного момента. Евреи пребывали в натянутых отношениях со своими соседями самаритянами и негодовали по поводу притока сирийских греков, особенно заметного в приморских городах. Они ненавидели римлян, как последних своих завоевателей в длинной их череде, и также из-за требований вносить подати; сборщики налогов — «публиканы» из Нового Завета — не пользовались популярностью не только из-за того, что брали чужое, но и потому, что брали ради иноземного господина. Но беда состояла к тому же в мучительном расколе между самими евреями. Великие религиозные праздники часто отмечались кровопролитием и беспорядками. Между фарисеями, например, и саддукеями, представляющими бюрократию аристократической касты жрецов, вообще существовал непримиримый антагонизм. Представители остальных сект отвергали и тех и других. Об одной из самых интересных этих сект нам стало известно только в последние годы, когда посчастливилось обнаружить и расшифровать Свитки Мертвого моря (Кумранские рукописи), из которых прояснилось, что их представители обещали своим сторонникам очень многое из того, что предлагалось ранними христианами. Они ждали окончательного избавления, которое должно было наступить после апостазии (впадения в ересь) Иудеи, и тогда поступит сообщение о пришествии Мессии. Евреи, соблазненные таким учением, искали письмена Пророков с описанием провозвестников таких событий. Другие искали путь чуть прямее. Зилоты обратились к националистическому движению сопротивления, ведущему их к цели.

В условиях как раз такой наэлектризованной атмосферы приблизительно в 6 году до н. э. родился Иисус. Он пришел в мир, где тысячи его соотечественников ждали прибытия Мессии, или вождя, способного повести их к военной или символической победе, открывающей последние и величайшие дни Иерусалима. Очевидность фактов его жизни содержится в летописях, помещенных в Евангелиях после его смерти, они увековечены в утверждениях и традициях, которые ранняя церковь обосновала свидетельствами тех, кто непосредственно знал Иисуса. Евангелия сами по себе не могут служить достаточными доказательствами пришествия на землю Мессии, однако содержащиеся в них несоответствия не стоит преувеличивать. Их написали с совершенно очевидным намерением показать сверхъестественную власть Иисуса и утверждения через фактические события его жизни справедливости пророчеств тех, кто давно обещал пришествие Спасителя. Такое заинтересованное и агиографическое (житийное) происхождение Христа требует абсолютного доверия ко всем приведенным в Евангелиях фактам; многие из них обладают врожденным правдоподобием в том, что в них отразились черты, ожидавшиеся от еврейского религиозного вождя того периода истории. Не стоит их отвергать с порога; ведь люди подчас приводят гораздо более неадекватные доказательства существования субъектов. Трудно привести какие-либо основания для применения более строгих или жестких канонов приемлемости к ранним христианским анналам, чем, скажем, к свидетельствам Гомера, когда тот освещает жизнь Микен. Как бы там ни было, подтверждающие доказательства фактов, приведенных в Евангелиях, найти в других анналах удается с большим трудом.

Из них складывается такая картина, что Иисус как человек принадлежал к скромной, хотя и не нищей семье с претензией на наличие царской крови. Такого рода претензии его враги, несомненно, отрицали бы, не находись в них некие основания. Галилея, где вырос Иисус, представляла собой своеобразную пограничную область для иудаизма, где носители этой веры чаще всего соприкасались с сирийскими греками, что часто вызывало раздражение религиозных рецепторов. Там по соседству вел свои проповеди человек по имени пророк Иоанн, к которому стекались толпы народа до тех пор, пока его не схватили по приказу тетрарха Галилеи и не обезглавили. Ученые пытаются связать Иоанна Крестителя с общиной Кумран, после которой остались Свитки Мертвого моря; хотя он представляется отшельником, человеком весьма самодостаточным, наставником, бравшим пример с великих Волхвов. Один из евангелистов утверждает, будто он приходился Иисусу двоюродным братом; такое близкое родство вполне возможно, но не настолько, насколько важным представляется единство авторов всех вариантов Евангелия по поводу того, что Иоанн крестил Иисуса. Точно так же он окрестил бесчисленное множество народа, обратившегося к нему из страха перед наступлением Судного дня. К тому же сказано, что он в Иисусе признал наставника, равного себе и даже выше: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого?»

Иисус знал о своем предназначении праведника; его учение и свидетельства его святости, проявившейся в чудесах, в скором времени убедили множество народа следовать за ним в Иерусалим. Его триумфальное вхождение в священный город было основано на их самопроизвольных чувствах. Они пошли за ним, как следовали за другими великими наставниками в надежде на Мессию, который должен был прийти к ним. Конец ему грозило положить обвинение в богохульстве, вынесенное еврейским судом, и либерализация буквы римского закона Пилатом, попытавшимся предотвратить новые проблемы в жестоком городе. Иисус не был римским гражданином, и для таких мужчин в качестве высшей меры наказания назначалось распятие на кресте после бичевания. Надпись на кресте, к которому прибили Христа, звучала так: «Иисус Назарей, Царь Иудейский»; таким манером римский прокуратор Иудеи выразил свою политическую иронию, а чтобы ее значение не прошло незамеченным, надпись нанесли на трех языках: латинском, греческом и иврите. Событие это можно отнести к 33 году н. э., хотя называют также 29 и 30 год н. э. Вскоре после смерти Иисуса его ученики поверили в то, что он воскрес из мертвых, что они видели его и его вознесение на Небеса и что получили божественный дар его власти в Пятидесятницу, которая поддержит их самих и их сторонников до самого Судного дня. Они к тому же верили, что этот день скоро наступит, и тогда Иисус вернется в качестве судьи, сидящего по правую руку от Бога. Все это говорится нам в Евангелиях.

Если первые христиане именно это видели в Иисусе Христе (в переводе с греческого «Помазанник»), к тому же в его учении можно выделить прочие элементы, имеющие намного более широкое применение. Известные религиозные представления Иисуса вполне укладываются в рамки традиции; все, что он назвал, включало службу в еврейском Храме, соблюдение традиционных церковных праздников и угощений наряду с вознесением личной молитвы. В таком истинном смысле он жил и умер евреем. Его учение тем не менее сосредоточено было на раскаянии и избавлении от греха, причем на избавлении от греха, обещанном всем народам, а не только евреям. Определенное место в учении Иисуса отводилось воздаянию за дела свои (в этом фарисеи с ним соглашались); поразительно, что львиная доля наиболее ужасающих вещей, перечисленных в Новом Завете, приписана как раз ему. Главная задача человека состояла в беспрекословном следовании Закону Божьему. Но этого было недостаточно; кроме соблюдения Закона предусматривался долг раскаяния и возмещение ущерба в случае неблаговидного поступка вплоть до самопожертвования. Руководством к пристойным действиям служил закон любви. Иисус решительно отвергал саму роль политического лидера. Политическим молинизмом (пассивностью) обозначили одно из значений, позже обнаруженных в изречении, которое считалось двусмысленным: «Царство Мое не от мира сего…»

Все-таки многие рассчитывали на то, что Спаситель возьмет на себя роль политического лидера. Другие люди ждали вождя для борьбы против еврейского духовного истеблишмента, и тем самым они представляли потенциальную опасность для устоявшегося общественного порядка, даже если нацеливались только на духовное очищение и исправление. Понятно, что Иисус дома Давидова в глазах властей неизбежно стал опасным человеком. Одним из его учеников был Симон Кананит (Зилот), считавшийся беспокойным соратником, так как принадлежал к экстремистской секте. Во многих своих проповедях Иисус поощрял чувства против господствовавших тогда саддукеев и фарисеев, и те в свою очередь старались выискивать в его высказываниях любой намек на недовольство римским правлением, который можно было вменить Иисусу в вину.

Такие факты служат основанием для уничтожения Иисуса и разочарования в нем народа, однако они не объясняют причин живучести его учения. Он пришелся по душе не только разочарованным в политике властей евреям, но и тем евреям, которые чувствовали, что Закон Божий больше не служит в полной мере руководством к действию, а также неевреям, которые пусть даже могли рассчитывать на второразрядное гражданство Израиля в качестве прозелитов, хотели некие надежные гарантии милости Божьей в день Страшного суда. К Иисусу, кроме того, тянулись нищие и обездоленные; таких было много в обществе, разделенном по имущественному признаку на сказочно богатых и невероятно бедных граждан, причем оказавшимся на обочине жизни рассчитывать на милосердие не приходилось. Они стали носителями некоторых обращений и представлений, которые в конечном счете должны были принести поразительный урожай. Однако при всей их относительной эффективности при собственной жизни Иисуса они как бы скончались вместе с ним. К моменту гибели Иисуса его последователи составляли всего лишь крошечную еврейскую секту среди многих подобных сект. Зато они верили в то, что с ними случилось единственное в своем роде событие. Они поверили в то, что Христос воскрес из мертвых, что они видели его и что он предложил им и тем, кто спасся через его крещение, точно такое же преодоление смерти и личную вечную жизнь после Суда Божьего. Обобщение этого послания и его представление всему цивилизованному миру было совершено через 50 лет после смерти Иисуса.

В силу своих убеждений ученики Иисуса остались в Иерусалиме, служившем тогда центром паломничества евреев из всех уголков Ближнего Востока и поэтому ставшем средоточием нового вероучения. Два ученика Иисуса Христа — Петр и брат Иисуса Иаков — возглавляли крошечную группу сторонников, ожидавших неизбежного возвращения Спасителя. Они готовились к данному событию через покаяние в грехах и служение Богу в Храме. Они последовательно придерживались настроений своих единоверцев евреев, отличились разве что обрядом крещения. Однако остальные евреи видели в них опасность; их коренное отличие от грекофонных евреев происхождением из-за пределов Иудеи вызвало сомнения в полномочиях священнослужителей. Первого мученика из их группы по имени Стефан (причислен к лику святых) забили камнями евреи по приговору суда Синедриона. Одним из очевидцев данного трагического события оказался фарисей из Тарсийского колена Веньямина по имени Павел. Возможно, случилось так, что как эллинизированный еврей разбредшегося по миру народа он особенно остро чувствовал потребность в правоверии. Он гордился своим происхождением. К тому же ему принадлежит величайшая заслуга в формировании христианской веры после самого Иисуса.

Неким непостижимым образом изменилось воззрение Павла. Из гонителей последователей Христа он стал одним из них: такая метаморфоза могла случиться после его пребывания в пустынях Восточной Палестины, где Павел предавался размышлениям и созерцаниям. Затем в 47 году н. э. (быть может, раньше — датирование жизни и путешествий Павла представляется сомнительным) он предпринял ряд апостольских путешествий, в ходе которых посетил все Восточное Средиземноморье. В 49 году н. э. участники Апостольского собора в Иерусалиме приняли важное решение отправить его в качестве миссионера к язычникам, которым позволят не подвергаться обрезанию, считавшемуся важнейшим актом приобщения к еврейскому вероисповеданию; неясно, кто отвечает за принятие такого решения: Павел, участники собора или все вместе. В Малой Азии уже тогда возникли небольшие общины евреев, придерживавшихся нового учения, занесенного паломниками. Теперь усилиями Павла началось их великое объединение и сплочение. Особое внимание он уделял новообращенным в иудаизм язычникам, которым мог проповедовать на греческом языке и кому теперь предложили статус полноправных жителей Израиля через подчинение Новому Завету.

Вероучение, которому посвятил свою жизнь Павел, можно назвать новым. Он отрицал Закон Божий (чего никогда не делал Иисус) и стремился примирить фактически еврейские представления, лежащие в основе учения Иисуса, с понятийным миром греческого языка. Он продолжал делать упор на неотвратимости наступления конца всего, но предлагал всем нациям шанс понимания через Христа загадок мироздания и, прежде всего, отношений видимых и невидимых вещей, духа и плоти, а также верховенства первого над вторым. В этом процессе Иисус превратился в нечто большее, чем избавителя человечества, преодолевшего смерть, и служил воплощением самого Бога — и это должно было разрушить шаблон еврейских представлений, внутри которых родилось его вероучение. Внутри еврейства для таких представлений прочного места не нашлось, и христианство теперь вытеснили из Храма. Первым из многих новых его мест отдохновения, которые пришлось искать на протяжении многих веков, оказался интеллектуальный мир Греции. Из-за данного изменения пришлось возводить колоссальную теоретическую конструкцию.

Из Деяний святых апостолов можно почерпнуть многочисленные свидетельства большого шума, который такое учение сподобилось произвести, а также интеллектуальной терпимости римской администрации, когда дело не касалось нарушения общественного порядка. Но нарушения случались часто. В 59 году н. э. римлянам пришлось спасать Павла от возмущенных евреев в Иерусалиме. Когда в следующем году его подвергли судебному преследованию, он обратился к императору в качестве римского гражданина и отправился в Рим, причем вполне удачно туда прибыл. С того времени следы его в истории теряются; возможно, он погиб во время преследований Нероном в 67 году н. э.

На протяжении первой эпохи христианских миссий вероучение Иисуса распространилось по всему цивилизованному миру, пустив корни повсеместно, и в первую очередь в еврейских общинах. Появившиеся церкви в административном отношении совершенно не зависели друг от друга, хотя за общиной Иерусалима признавалось закономерное главенство. Там можно было отыскать тех, кто видел возвысившегося Христа, и их преемников. Единственные связи между церквями, кроме их веры, заключались в организационной сфере крещения, признании в новом Израиле и обрядовой практике евхаристии (благодарения), таинства, которое было установлено самим Иисусом во время тайной вечери с учениками перед лишением свободы. Евхаристия, или Святое Причастие, остается главнейшим, признаваемым всеми христианскими вероисповедованиями, обрядом по сей день.

Настоятели местных церквей осуществляли самостоятельные полномочия, но при этом далеко не заходили. В конце-то концов, их обязанности ограничивались вынесением решений по делам местной христианской общины. Между тем христиане ждали Второго пришествия Христа. Былого влияния Иерусалим лишился после 70 года н. э., когда римляне разграбили город, а многие тамошние христиане разбежались; после этого времени у христианства в пределах Иудеи уже не осталось прежней жизненной энергии. К началу II века христианские общины за пределами Палестины стали многочисленнее, роль их повысилась, и в них уже развилась иерархия чиновников, призванных управлять их делами. Тогда же определились три более поздних церковных чина: епископы, пресвитеры (старейшины) и диаконы. Их жреческие функции на данном этапе были минимальными, а главную роль они играли в административных и управленческих делах.

Реакция римских властей на повышение авторитета новой христианской общины выглядела по большому счету предсказуемой; их главный принцип состоял в том, что в отсутствие какой-либо конкретной причины для вмешательства к новым культам относились терпимо, если они не побуждали к непочтительности по отношению к империи или неповиновению правителю. Сначала возникла опасность того, что христиан могут отождествить с другими евреями в ходе активной римской реакции на еврейские националистические движения, достигшие высшей точки в многочисленных кровавых столкновениях, но собственная политическая пассивность и провозглашенная враждебность к ним со стороны остальных спасли их. В самой Галилее в 6 году н. э. шло восстание (возможно, память о нем повлияла на отношение Пилата к знаменитому делу галилеянина, среди учеников которого был Зилот), но настоящее отличие от еврейского национализма проявилось в великом еврейском мятеже 66 года н. э. Он считается самым важным во всей истории еврейства под правлением Римской империи, когда экстремисты захватили власть в Иудее и взяли Иерусалим.

Еврейский историк Иосиф Флавий описывает жестокую борьбу, развязанную после заключительного штурма иерусалимского Храма, где находился главный очаг сопротивления евреев, и пожар в нем, когда римляне одержали победу. Перед решающим штурмом несчастные жители Иерусалима в борьбе за выживание от голода дошли до людоедства. Археологи не так давно обнаружили в Масаде, расположенном вблизи Иерусалима, возможное место последнего стояния евреев перед сдачей римлянам в 73 году н. э.

Беспокойные времена на этом для евреев не закончились, но поворотный момент все-таки наступил. Крайние элементы еврейского националистического движения былой поддержкой населения больше никогда не пользовались, и доверие к ним пошло на убыль. Формальным признаком принадлежности к еврейству теперь, как никогда раньше, считалась приверженность Закону Божьему, а еврейские ученые и наставники (после этого периода времени их все чаще стали называть «раввинами») продолжили разворачивать его значение в центрах обучения, находившихся уже не в Иерусалиме, все еще терзаемом мятежом евреев. Похоже, благодаря их достойному поведению все-таки удалось спасти этих евреев от разгона по диаспорам. Позже беспорядки никогда не играли такой важной роли, как в случае с великим еврейским восстанием, хотя в 117 году н. э. массовые еврейские беспорядки в Киренаике переросли в полномасштабную вооруженную схватку, а в 132 году последний «мессия» Симон Бар-Козива (Бар-Кохба) поднял свой народ на еще одно восстание в Иудее. Но евреи сохранили свой особый статус, причем закон у них остался нетронутым. Иерусалим у них отняли (Адриан провозгласил его итальянской колонией, на территорию которой евреям разрешалось входить только лишь один раз в год). Однако их вероисповеданию римляне предоставили привилегию — специального чиновника в виде патриарха, пользовавшегося персональным суверенитетом. К тому же евреев освободили от обязательств по положениям римского права, противоречащим их религиозным обязанностям. Здесь том еврейской истории можно закрывать. На последующие 1800 лет еврейская история сводится к повествованию об общинах еврейских диаспор до тех пор, пока среди развалин очередной империи в Палестине не провозгласили национальное государство евреев.

Без националистов Иудеи евреи на протяжении долгого времени вполне безмятежно жили повсеместно на территории Римской империи даже с наступлением беспокойных лет. Христианам жилось похуже, хотя их религию власти не очень-то отличали от иудаизма; для римлян она представлялась, в конце-то концов, одним из вариантов еврейского единобожия, предположительно, с теми же самыми утверждениями. Судя по подвигу первомученика Стефана и злоключениям апостола Павла, как раз евреи, а не римляне первыми придумали казнь через распятие на кресте. Именно еврейский царь Ирод Агриппа, который, если верить авторам Деяний святых апостолов, первым учинил гонения на еврейскую общину в Иерусалиме. Кое-кому из ученых даже казалось вполне правдоподобным то, что Нерон, подыскивавший козла отпущения за великий римский пожар, случившийся в 64 году н. э., заставил враждебно настроенных евреев указать ему на христиан. Кто бы ни организовал массовые казни христиан (в ходе них согласно известной христианской легенде погибли святой Петр и святой Павел), которые сопровождались леденящими душу кровавыми представлениями на арене, все-таки ими на продолжительное время закончились какие-либо официальные гонения римлян на христиан. Христиане никогда не поднимали оружия против римлян во время еврейских восстаний, и власти должны были по достоинству оценить их лояльность.

В начале II века н. э. в административных документах появляются упоминания о христианах как о заслуживающей внимания правительства категории подданных империи. Обоснованием такого внимания служит откровенная непочтительность, которую христиане к тому времени демонстрировали через отказ в пожертвованиях императору и римским божествам. Именно этим они тогда отличались от остальных граждан Римской империи. Евреи обладали правом на отказ; им принадлежал исторический культ, признававшийся римлянами — как они всегда признавали подобные культы, когда взяли Иудею под свое управление. Теперь христиан со всей очевидностью отличали от евреев, и их считали недавним «изобретением». И все-таки отношение римлян к ним состояло в том, что при всей неправомерности христианства его не следовало подвергать всеобщим гонениям. Если же подозревались нарушения закона (а отказ от пожертвований к ним относился), власти применяли наказания, когда в суде такие подозрения удавалось квалифицировать и должным образом обосновать. В результате появились многочисленные мученики, так как христиане отвергали благонамеренные попытки римских государственных служащих убедить их нести пожертвования или отказаться от своего Бога. Однако системных попыток уничтожить христиан властями не предпринималось.

Враждебность властей на самом деле представляла намного меньшую опасность, чем ненависть соотечественников. После завершения II века появляются новые свидетельства массовых погромов и нападений на христиан, не пользовавшихся защитой властей в силу приверженности не признанному по закону вероисповеданию. Иногда их могли использовать в качестве козлов отпущения, когда это было выгодно администрации, или громоотводов, бравших на себя опасные напряжения, возникавшие в обществе. Носителям общественного сознания суеверного века легко было внушить преступления христиан перед богами, обрушившими на народ голод, наводнения, чуму и прочие стихийные бедствия. В мире, где еще не изобрели иные приемы объяснения природных катаклизмов, какие-либо еще одинаково убедительные объяснения таких явлений отсутствовали. Христиан подозревали в черной магии, кровосмешении, даже людоедстве (предположение, несомненно, объяснимое с точки зрения вводящих в заблуждение сообщений о евхаристии — причастии). Христиане собирались тайно по ночам. Более определенно, хотя нам не дано судить о масштабе всего этого, христиане вызывали страх контролем приверженцев их вероучения над всей привычной структурой, которой регулировались и определялись надлежащие отношения родителей и детей, мужей и жен, хозяев и рабов. Они провозглашали, что в учении Христа отсутствовали оковы, но и вольницы не предусматривалось и что пришел Он, чтобы принести не мир, но секущий меч семьям и друзьям. Язычникам хватало прозорливости, чтобы ощутить опасность в таких воззрениях.

Величайший вклад христианства в грядущую западную цивилизацию состоял в последовательном пророческом и индивидуалистическом утверждении того, что жизнь следует строить с оглядкой на нравственный ориентир, независимый не только от правительства, но и любого другого исключительного человеческого авторитета. В этой связи совсем несложно понять причины вспышек гнева в крупных провинциальных городах, таких как случились в Смирне в 165 году или в Лионе в 177-м. Они послужили популярным аспектом усиления оппозиции христианству, у которого был интеллектуальный аналог в виде первых нападок на новый культ со стороны писателей-язычников.

Гонения выглядели не единственной опасностью, грозящей церкви на заре ее существования. Их можно назвать самой мелкой угрозой ей. Гораздо серьезнее представлялась угроза того, что она просто разовьется в еще один своего рода культ, многочисленные примеры которого можно встретить в Римской империи, и в конечном счете ее поглотила бы загадочная трясина древней религии. По всему Ближнему Востоку обнаруживались примеры «таинственных религий», сердцевиной которых было приобщение верующих к тайному знанию посвящения, сосредоточенному на конкретном боге (одним из популярных божеств была египетская Исида, вторым — персидский Митра). Практически всегда верующему человеку предлагали шанс соединить себя с божественным существом во время церемонии с инсценировкой смерти и воскрешения, и таким манером имитировалось преодоление смертности. Служители таких культов предлагали через свои выразительные обряды покой и освобождение от искушения, чего многие и жаждали. Они пользовались большой популярностью.

Реальную опасность развития христианства по такому пути показала роль гностиков, которую они сыграли во II веке. Их название происходит от греческого слова гнозис, означающее «знание»: знание, которое христианские гностики относили к тайной, эзотерической традиции, доступной далеко не всем христианам, а только немногим из них (по одной версии, им владели только апостолы и представители секты, которым впоследствии его доверили). Некоторые из их представлений пришли из зороастрийских, индуистских и буддистских источников, в которых обращалось внимание на противоречие духа и материи в том ключе, из-за которого случилось искажение иудейско-христианской традиции; кое-что пришло из астрологии и даже магии. При такой двойственности всегда возникало искушение причисления добра и зла к противоположным принципам и объектам, а также опровержения благости творения всего сущего.

Гностики выступали хулителями этого света и в некоторых своих системах доходили до уныния, типичного для проповедников таинственных культов; спасение души виделось возможным только лишь через приобретение навыков колдовства, тайн посвященных избранников судьбы. Кое-кто из гностиков даже видел во Христе не спасителя, который подтвердил и обновил обет, а того, кто освободил людей от заблуждения Иеговы. Это вероучение считается опасным в любом проявлении, так как его адепты подрубают корни надежды, служащей душой христианского богооткровения. Они отвернулись от искупления здесь и сейчас, из-за которого христианам не пристало впадать в полное уныние, так как они восприняли иудейский обычай, что Бог создал этот мир и мир был добро.

Во II столетии, с его общинами, рассеянными всюду, где существовала еврейская диаспора, и их вполне основательными организационными фундаментами, христианство тем самым вроде бы оказалось на распутье дорог, каждая из которых могла оказаться фатальной для него. Если бы христианство отвернулось от воплощения в жизнь заветов апостола Павла и осталось просто еврейской ересью, его со временем в лучшем случае опять поглотила бы иудейская традиция; в то же время бегство от еврейства, которое его отвергло, могло толкнуть христиан в объятия эллинского мира таинственных культов или бросить в безысходность гностиков. Благодаря горстке мужчин оно избежало обоих этих вариантов и превратилось в обещание спасения каждому отдельному человеку.

Достижение Отцов Церкви, которые провели свою паству через эти опасности, при всем его нравственном и благочестивом содержании было прежде всего интеллектуальным. Их взбадривала опасность складывавшейся ситуации. Ириней, в 177 году н. э. пришедший на смену преданному мученической смерти епископу Лиона, предложил первый великий набросок христианской доктрины, догму и определение писаного канона. Благодаря его нововведениям христианство удалось отделить от иудаизма. Но он к тому же писал свои наброски на фоне вызовов со стороны еретических верований. В 172 году собрался первый Поместный собор, чтобы отмежеваться от догматов гностиков. Христианская догма подверглась сжатию до интеллектуальной респектабельности в связи с потребностью оказания сопротивления нажиму со стороны соперников. Ересь и православие шли рука об руку, как близнецы по рождению. Одним из кормчих, управлявших судном зарождавшегося христианского богословия в данный период истории, был необычайно образованный христианский платоник Климент Александрийский (вероятно, родившийся в Афинах), через труды которого христиане пришли к пониманию того, что, кроме мистерий, могла означать эллинская традиция. В частности, он направил христиан к изучению наследия Платона. Своему превзошедшему наставника ученику Оригену он передал мысль о том, что правда Бога была разумной правдой, верой, способной привлечь на свою сторону людей, образованных на представлении стоиков о действительности.

Интеллектуальный порыв ранних отцов церкви и врожденная социальная привлекательность христианства позволили использовать его огромные возможности, состоявшие в рассеянности и экспансии паствы, унаследованные от структуры классического и последующего римского мира. Проповедники христианства могли свободно путешествовать, а также общаться и переписываться друг с другом на греческом языке. Великое преимущество заключалось в его появлении в религиозную эпоху; нелепое легковерие II века скрывалось под глубокими вожделениями. Они служат намеком на то, что жизненная энергия канонического мира уже сходит на нет; греческое достояние требовало пополнения, а источник пополнения виделся в новых вероучениях. Философия превратилась в своего рода инструмент духовного поиска, а рационализм или скептицизм сохранил привлекательность только для уходящего в бесконечность меньшинства. Но даже в такой вселяющей надежды обстановке перед церковью стояла одна важная задача; христианство на заре своего существования следует рассматривать в постоянном контексте взаимодействия с процветающими соперниками. Рождение в религиозную эпоху сулило такие же выгоды, как и опасности. То, насколько успешно христианство встретило угрозу и воспользовалось выпавшим ему шансом, будет видно на переломе в III веке, когда канонический мир практически рухнул и сохранился исключительно за счет колоссальных, и в конце губительных, уступок.

После 200 года н. э. появляется множество признаков того, что римляне стали смотреть на свое прошлое по-новому. Они постоянно говорили о золотых веках прошлого, сладострастно впадая в обывательскую ностальгию. Но в III столетии пришло нечто новое, с ощущением упадка в сознании. Историки говорят о каком-то «надломе», но его наиболее очевидные проявления фактически удалось преодолеть. Изменения, проведенные римлянами или согласованные ими к 300 году, послужили возрождению надежд на светлое будущее практически всей классической средиземноморской цивилизации. Они даже могли сыграть решающую роль в передаче многих черт этой цивилизации новым поколениям преемников. Тем не менее эти изменения не обошлись совсем без последствий, так как некоторые из них оказались чрезвычайно разрушительными для самого духа той же цивилизации. Деятели, занимающиеся восстановлением чего-то ушедшего, зачастую всего лишь бессознательно подражают предшественникам. Приблизительно в начале IV столетия мы можем ощутить, что баланс качнулся в сторону, противоположную сохранению средиземноморского наследия. Его легче чувствовать, чем увидеть то, что стало решающим моментом. Такие знаки представляют собой внезапное умножение зловещих нововведений — административная структура империи восстановлена на новых принципах, ее идеология претерпела преобразования, религия некогда никому не известной еврейской секты превращается в формальное православие, а просторные участки территории физически отдаются поселенцам из-за рубежа, иноземным переселенцам. Еще столетие спустя и в качестве последствия от этих изменений происходит явное политическое и культурное разъединение.

В этом процессе важную роль играли взлеты и падения имперского авторитета. К концу II столетия н. э. каноническая цивилизация приобрела общие границы с Римской империей. Господствующее положение в ней занимала концепция романита, означавшая римский подход ко всем делам. Из-за нее первопричиной всего, что в империи шло не так, как надо, можно назвать недостатки системы ее управления. Кабинет императора перестал занимать, как при притворявшемся его хозяином Августе, ставленник сената и избранник народа; в реальной жизни появился полновластный монарх, жестокость правления которого сдерживалась разве что такими практическими соображениями, как умиротворение преторианской гвардии, от которой зависела его жизнь. Серией гражданских войн, разгоревшихся вслед за вступлением на престол последнего, причем не достойного своего чина, императора династии Антонинов в 180 году открылась ужасная эпоха. Этого испорченного человека по имени Коммод задушил раб-атлет по распоряжению любовницы самого императора и управляющего двором в 192 году, но убийство ненавистного правителя ничего не решило. В результате борьбы четырех «императоров», продолжавшейся несколько месяцев после убийства Коммода, появился Луций Септимий Север из провинции Африка, женатый на сирийке, который стремился основывать империю на принципе престолонаследия через попытку связать свою собственную семью родственными узами с Антонинами и тем самым воспользоваться одним из фундаментальных конституционных упущений.

Таким образом он отрицал факт своего собственного успеха. Север, как его соперники, был выдвиженцем одной из провинциальных армий. В III веке императоров на самом деле назначали военные, и их сила коренилась в тенденции империи к дроблению. К тому же без военных было совсем не обойтись; из-за угрозы варваров, теперь нависавшей одновременно на нескольких участках границы, численность армии следовало увеличивать, а ее командование всячески ублажать. В результате возникла дилемма, решать которую предстояло императорам на протяжении следующего столетия. Сын Севера Каракалла, который осмотрительно начал свое правление с щедрого подкупа военных, тем не менее тоже умер не своей смертью.

В теории за сенатом сохранялось право на назначение императора. Фактически же власть его распространялась не дальше одобрения своим авторитетом одного кандидата на престол из многочисленных претендентов. Сильным козырем сенатскую поддержку назвать трудно, но с точки зрения нравственного эффекта сохранения старых форм что-то позитивное все-таки в ней содержалось. Как бы там ни было, подобные маневры служили обострению скрытого антагонизма между сенатом и императором. Север передал больше полномочий чиновникам, набранным из сословия всадников, по социальному положению стоящего ниже клана сенаторов. Каракалла рассудил так, что чистка сената ему поможет, и сделал решительный шаг к авторитарному правлению. Его примеру последовали новые императоры из военного сословия; в скором времени появился первый римский император, не имевший отношения к отряду сенаторов, хотя происходил из сословия тех же эквитов (всадников). Дальше — хуже. В 235 году огромного роста и физической силы бывший ратник рейнского легиона Максимин взошел на престол, на который претендовал восьмидесятилетний кандидат из Африки, пользовавшийся поддержкой африканской армии и даже сената. Многие императоры погибли от рук собственных солдат; один погиб в схватке со своим главнокомандующим в бою (его победителя впоследствии убили готы, а выдал его им предатель из числа командиров). Столетие тогда выдалось ужасное; в общем и целом пришли и ушли 22 римских императора, и в это число не входят претенденты (или такие императоры наполовину, как Марк Кассианий Латиний Постум, который на некоторое время провозгласил себя правителем Галльской империи и тем самым предвосхитил предстоящий раскол Римской империи).

Притом что Север своими реформами на какое-то время сумел поправить дела империи, шаткость положения его преемников послужила ускорению заката в управлении государством. Каракалла последним из императоров попытался расширить базу налогообложения, провозгласив всех вольных обитателей своей империи римскими гражданами, на которых распространялся налог на наследство, но ни на какую радикальную финансовую реформу он не решился. С учетом неотложных дел, которыми необходимо было заниматься, и имевшихся в наличии ресурсов закат империи выглядит по большому счету неизбежным. С утратой надлежащей организованности и импровизациями во всем расцвели жадность и продажность, так как те, кто пробрался к власти или на должность, использовали их исключительно в своих шкурных интересах. К этому прибавилась еще одна проблема: хозяйственная слабость империи, проявившаяся в III столетии.

Особых обобщений по поводу того, что это означало для потребителя и поставщика, не требуется. При всей продуманности и тщательной организации сети городов хозяйственная жизнь империи всецело вращалась вокруг земледелия. Ее основой служило сельское имение с большим или маленьким домом, которое считалось основной единицей производства, а во многих местах к тому же и общественного объединения. Такие имения являлись источником пропитания для всех тех, кто жил на их территориях (а это практически все сельское население). Быть может, поэтому большинство населения сельской местности не ощущало всей тяжести долгосрочных зигзагов экономики, зато страдало от реквизиций и утяжеления бремени налогообложения, ставшего результатом прекращения экспансии империи; армии приходилось содержать на сузившейся базе ресурсов. Иногда к тому же возделанные на полях посевы гибли из-за разворачивавшихся там сражений. Но земледельцы существовали на прожиточном минимуме, не вылезали из нищеты, и ничего в их жизни не менялось, будь они крепостными или вольными. По мере ухудшения их благосостояния, некоторая часть земледельцев соглашалась на положение смердов, предлагавшее такую систему хозяйствования, при которой внесение денег можно было заменить расчетом товарами и подневольным трудом. Смутные времена порождали еще и такие явления, как переселение земледельцев в города или образование шаек разбойников; мужчины искали заступничества везде, где только можно.

Реквизиция и повышение ставок налогов в некоторых местах могли способствовать сокращению народонаселения, хотя в IV веке находится больше свидетельств такого явления, чем в III. И с точки зрения сокращения населения такие меры представляются весьма пагубными для империи. В любом случае реквизиции и обременительные налоги можно назвать мерами пристрастными, так как многие богачи освобождались от налогов, и владельцы поместий не слишком сильно страдали во времена роста цен, если только не теряли благоразумия. Преемственность многих владевших крупными имениями семей в древности не позволяет полагать, что проблемы III века сильно сократили их ресурсы.

Администрация и армия острее других ощущали пагубное воздействие практически всех экономических проблем, и особенно главного зла того времени в виде роста цен. Их источники и глубину сложно определить, и они все еще вызывают споры у историков. Одной из причин бед называют официальное снижение содержания благородного металла в монетах, усугубившееся необходимостью выплаты в слитках дани варварам, которых время от времени надежнее всего умиротворяли с помощью этого средства. Но вторжения варваров сами по себе служили причиной нарушения доставки дани, и это снова шло во вред городам, где росли цены на товары и услуги. Так как денежное довольствие солдатам устанавливалось на фиксированном уровне, его фактическая величина уменьшалась (поэтому солдаты беспрекословно слушались военачальников, предлагавших им щедрые взятки). Притом что конкретные факты оценке поддаются с трудом, высказывается предположение относительно того, что ценность денег в течение того столетия от их изначального уровня могла снизиться в 50 раз.

Такой спад одновременно проявился в делах городов и в финансовой практике властей империи. Начиная с III века и позже многие города ужались в размере и стали более сдержанными во внешнем проявлении богатства; преемники периода раннего Средневековья выглядели бледными отражениями тех величавых мест, которыми они когда-то представлялись. Одной из причин считали повышенную настойчивость императорских сборщиков налогов. С начала IV века из-за обесценивания монет императорским чиновникам пришлось взимать налоги в натуральном виде. И подобные поступления зачастую использовали непосредственно для снабжения местных гарнизонов, но также они шли на оплату услуг государственных служащих. И при таком фискальном выверте все больше теряло поддержку населения не только правительство, но также куриалы, или муниципальные служащие, выполнявшие задачу по сбору таких податей. К 300 году их часто на такие должности назначали принудительно, и это служило верным признаком того, что когда-то желанные почести превратились в требующую напряженного труда обузу. Некоторым городам был к тому же нанесен фактический физический урон, особенно тем, что находились в пограничных областях. Значительным представляется тот факт, что ближе к завершению III века вокруг городов, находившихся в глубине территории империи, начали восстанавливать (или возводить заново) стены для их защиты. В Риме приступили к фортификационным работам вскоре после 270 года.

Между тем армия постоянно увеличивалась в размере. Для того чтобы не пускать варваров внутрь империи, этой армии следовало платить, она к тому же нуждалась в пропитании и вооружении. Однако, если варваров не отгонять от границ силой, им пришлось бы платить дань. Но бороться приходилось не с одними лишь варварами. Только в Африке граница империи с соседями Рима выглядела относительно спокойной (потому что там не было соседей, достойных особого внимания). В Азии дела обстояли гораздо мрачнее. Еще со времен Суллы холодная война с Парфянским царством время от времени перерастала в полномасштабное вооруженное столкновение. К полному и окончательному примирению римляне и парфяне не могли прийти по двум причинам. Первая заключалась в пересечении сфер их интересов. Наиболее наглядно оно просматривалось в Армении, царстве, которое поочередно служило буфером и предметом бесконечных споров между ними в течение полутора веков. Но парфяне к тому же вмешивались в потревоженные воды еврейских мятежей. А они для Рима оставались весьма деликатным делом. Еще один источник беспокойства находился в искушении, постоянно появлявшемся у Рима из-за собственных внутренних династических проблем Парфянского царства.

Такого рода факторы уже приводили во II веке н. э. к кровопролитной схватке за обладание Арменией, подробности которой до нас дошли в очень расплывчатом виде. Север как-то вторгся на территорию Месопотамии, но ему пришлось вывести свои войска; слишком уж далеко находились месопотамские долины. Римляне старались хвататься за слишком много дел сразу и поэтому столкнулись с классической проблемой чрезмерного напряжения империализма. Но их противники тоже утратили былую прыть и пребывали в упадке. Письменные документы парфян сохранились во фрагментарном виде, свидетельства истощении сил и всеохватывающей некомпетентности проявляются даже в чеканке монет, изображения на которых читаются неясно и выглядят как смазанные подобия древних эллинизированнных эскизов.

В III веке Парфянское царство исчезло, но угроза Риму с Востока сохранилась. В истории старой области персидской цивилизации наступил поворотный момент. Около 225 года царь по имени Ардашир Папакан (позже известный на Западе в греческой передаче как Артаксеркс) убил последнего монарха Парфянского царства и взошел на престол Ктесифона. Ему предстояло воссоздать Ахеменидскую империю Персии под управлением новой династии — Сасанидов, выступавшей величайшим антагонистом Рима на протяжении 400 с лишним лет. В этом наблюдается огромная преемственность; империя Сасанидов принадлежала зороастрийской ветви вероисповедания, каким было Парфянское царство, и возродилась ахеменидская традиция, как это произошло во времена Парфянского царства.

Через несколько лет персы вторглись в пределы Сирии, и с тех пор три столетия шла борьба с Римской империей. В III веке не было ни одного десятилетия без войны. Решительная попытка римлян прогнать Сасанидов назад в 260 году закончилась катастрофой. Император Валериан I, возглавивший римское войско, попал в плен к персам и числится единственным римским императором, которому когда-либо выпадала такая судьба: умереть в плену у иноземцев. Персидский шахиншах Шапур I после смерти незадачливого римского императора в плену якобы приказал снять с тела Валериана кожу и хранил изготовленное из него чучело в качестве боевого трофея. Весь остаток III столетия сражения шли то тут, то там, но ни одной из держав не удалось одержать решающего превосходства над другой. Все вылилось в затянувшееся и ожесточенное соперничество. Своего рода равновесие установилось на весь IV и V века. Так что только в VI столетии наметился заметный перелом. Между тем появились коммерческие связи. Хотя торговля на границе официально ограничивалась тремя формально назначенными городами, крупные колонии персидских купцов ожили во всех крупных городах Римской империи. Более того, через Персию пролегали торговые маршруты в Индию и Китай, которые представлялись настолько же жизненно важными для римских экспортеров товаров, как и для тех, кто нуждался в восточном шелке, хлопке и специях. Все-таки такие связи не отменяли наличия остальных факторов. Когда обходилось без войны, эти две империи как-то умудрялись сосуществовать, пряча холодную и благоразумную враждебность; их отношения осложнялись наличием общин и народов, осевших с обеих сторон границы, поэтому постоянно существовала опасность нарушения стратегического баланса из-за любого изменения в одном из буферных царств — в Армении, например. Последний тур открытой борьбы долго откладывался, и его время наконец-то наступило в VI веке.

Но не будем забегать слишком далеко вперед; к тому времени в Римской империи произошли огромные изменения, требующие объяснений. Одним из источников нажима, стимулирующего их, был рациональный динамизм монархии Сасанидов. Второй исходил от варваров, обитавших вдоль границ по Дунаю и Рейну; причину переселения народов, двигавшего ими в III веке и после, следует искать в протяженном развитии, и оно не так важно, как его результат. Эти народы становились все более упорными в своих намерениях, действовали большими массами, и в конце концов им пришлось позволить осесть внутри римской территории. Здесь их сначала использовали в качестве солдат, призванных защитить империю от других варваров, а затем переселенцы постепенно начали прибирать к рукам управление самой империей.

В 200 году все это было еще в будущем; тогда уже не оставалось сомнений, что внешний нажим будет только нарастать. Самыми активными в этом варварскими племенами были франки и аламанны с Рейна и готы из низовий Дуная. Начиная приблизительно с 230 года легионеры империи изо всех сил пытались их сдержать, но война на два фронта дорого обходилась римлянам; сложные персидские дела в скором времени принудили одного из императоров пойти на уступки аламаннам. Когда его ближайшие преемники к персидским трудностям добавили свои собственные разногласия, готы воспользовались потенциально выгодной ситуацией и вторглись на территорию провинции Мёзия, расположенную непосредственно к югу от Дуная, в 251 году мимоходом покончив там с одним из императоров. Пять лет спустя франки переправились через Рейн. Аламанны последовали их примеру и дошли до Милана. Племена готов овладели Грецией, совершили набег на Азию и царства Эгейского бассейна с моря. На протяжении нескольких лет европейские защитные валы варвары преодолевали повсюду и одновременно.

Масштаб вторжений варваров не поддается оценке. Они вряд ли когда-то могли выставить войско численностью больше 30 тысяч воинов. Но такой численности противника в одном конкретном месте для императорской армии было уже слишком много. Ее основу составляли новобранцы из иллирийских провинций; соответственно, ситуацию переломили сменявшие друг друга императоры иллирийского происхождения. В историю они вошли по большей части как толковые полководцы и к тому же отличились интеллектуальной импровизацией. Они умели верно определять приоритеты; главные опасности исходили из Европы, и в первую очередь следовало заниматься именно ими. Благодаря союзу с Пальмирой у них получилось выиграть время и отдохнуть от Персии. Расходы сократились; из задунайской провинции Дакии они ушли в 270 году. Организацию армии поменяли таким манером, чтобы создать боеготовые мобильные резервы на каждом угрожаемом направлении. Все это ставится в заслугу Луцию Домицию Аврелиану, которого в сенате заслуженно называли «воссоздателем Римской империи». Но заслуги его перед империей дорого ей обошлись. Если трудам этих иллирийских императоров не суждено было пропасть даром, тогда требовалось более основательное переустройство всей системы, и такую цель перед собой поставил Гай Аврелий Валерий Диоклетиан. Он зарекомендовал себя храбрым воином и теперь решил восстановить относящуюся к эпохе Августа традицию. А получилось у него полное преображение империи.

У воина Диоклетиана проснулся гений крупного администратора. Не обладающий богатым воображением, он отличался превосходной хваткой, когда дело касалось организации и принципов управления государством, любовью к порядку и умением подбирать нужных людей, а также доверять тем, кому можно было делегировать полномочия. К тому же Диоклетиан был энергичным человеком. Столица Диоклетиана находилась там, где оказывалась императорская свита; она перемещалась по всей территории империи, останавливаясь на год там, на парочку месяцев здесь, а иногда только на день или два в одном и том же месте. Сам смысл реформ, проводившихся при его дворе, заключался в расчленении империи, предназначенном для того, чтобы оградить ее от опасностей внутренних распрей между претендентами на престол из отдаленных провинций, а также от перенапряжения административных и военных ресурсов. В 285 году Диоклетиан назначил соправителем Максимиана (Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий) и вверил его заботам западную часть империи по линии от Дуная до Далмации. Двум этим августам впоследствии присвоили титул цезарей как коадъюторов; теперь им предстояло помогать друг другу и в случае необходимости наследовать престол. Тем самым создавался вариант упорядоченной передачи власти по наследству. Фактически механизм престолонаследия в соответствии с замыслом Диоклетиана использовался всего лишь один раз при его отречении и отречении его соправителя. Однако практическое разделение системы управления империей на две имперские структуры не отменялось. После этого времени всем императорам приходилось мириться с таким разделением, даже когда номинально оставался один лишь император.

В дополнение к этому появилась совершенно новая концепция императорской канцелярии. Титул принцепс больше уже не использовался; императоров стали назначать военные, а не сенат, и им все подчинялись на условиях, напоминавших полуобожествление царского сана восточных дворов. На практике они действовали через пирамиду власти бюрократии. «Епархии», подчиненные непосредственно императорам через их «викариев», включали области, намного меньшие по размеру и приблизительно вдвое более многочисленные, чем были раньше. Монополия сенаторов на власть правительства ушла в историю; звание сенатора теперь символизировало лишь общественное отличие (принадлежность к состоятельному сословию землевладельцев) или обладание одним из важных бюрократических постов. Сословие эквитов исчезло как таковое.

Военное ведомство тетрархов, как назвали данную систему государственного управления, подверглось значительному укрупнению (и поэтому удорожанию) по сравнению с установленным изначально Августом учреждением. От теоретической мобильности легионов, глубоко пустивших корни в своих долгое время существовавших гарнизонах, пришлось отказаться. Армию на границах теперь разбили на подразделения, часть которых постоянно оставалась в местах своего расположения, в то время как остальные подразделения преобразовали в новые мобильные отряды, меньшей численностью, чем прежние легионы. Снова вводится обязательная воинская повинность. На ратную службу призывалось около полумиллиона мужчин. Их управление полностью отделялось от гражданского правительства провинций, от которого когда-то военные были неотделимы.

В результате получилась система, выглядевшая не совсем так, как ее себе изначально представлял Диоклетиан. Она в значительной мере обеспечила восстановление военной мощи и стабилизацию ситуации, но требовала громадных затрат. Платить за армию, в течение столетия увеличившуюся по размеру вдвое, должно было население, которое к тому времени уже начинало сокращаться. Бремя налогов не только подрывало лояльность подданных империи и поощрило казнокрадство; оно к тому же потребовало строгого контроля мер социального развития в том плане, чтобы сохранить существовавшую налоговую базу. Пришлось принять драконовские меры по пресечению миграции населения; земледельцев, например, обязали остаться там, где их зарегистрировали в ходе переписи. Еще один знаменитый (хотя совершенно очевидно провальный) пример состоял в попытке отрегулировать оклады и цены по всей империи через их замораживание на определенном уровне. Такого рода меры, как и усилия по привлечению большего объема налоговых поступлений, означали укрупнение аппарата государственной службы, и по мере соответствующего роста числа административных работников конечно же то же самое происходило с накладными расходами правительства.

В конце правления Диоклетиан смог добиться величайшего своего достижения, открыв путь к новому представлению о самой канцелярии императора. Так или иначе, в условиях непрерывных попыток узурпации власти и постоянных провалов властей восприятие империи перестало быть однозначным. Дело даже не в бытовой неприязни к повышающимся поборам или в страхе перед растущим числом сотрудников древней тайной полиции. Распалась идеологическая основа империи, а без нее преданность подданных направить было некуда. Цивилизация пребывала в тупике, а с нею там оказалось правительство империи. Духовная матрица канонического мира разваливалась; ни государство, ни цивилизацию больше не считали чем-то само собой разумеющимся, а ведь для их существования требовался новый идеальный образ.

Ответом на эту потребность стал акцент на уникальном статусе императора и его сакральной роли. Диоклетиан действовал сознательно как спаситель, как подобный Юпитеру деятель, сдерживающий хаос. Многое в поступках роднило его с теми мыслителями конца классического мира, которые видели в жизни бесконечную борьбу между добром и злом. Все-таки в таком видении не просматривалось ничего греческого или римского. Его видение мира было восточным. Принятие нового отношения императора к богам и поэтому новой концепции официального культа не сулило ничего хорошего традиционной практической терпимости греческого мира. Теперь определить судьбу империи могли решения относительно вероисповедания.

Таким образом сформировалась история христианских церквей со всеми ее успехами и провалами. Христианству предстояло выступить в качестве наследника Рима. Многие религиозные конфессии поднялись с положения преследуемых меньшинств, чтобы превратиться в самостоятельные духовные учреждения. Отличие от них христианской церкви, стоящей особняком, заключается в том, что ее становление происходило внутри уникально всесторонней структуры заключительного периода Римской империи. Она одновременно принадлежала к классической цивилизации и укрепляла ее спасительную связь. Результатом стали грандиозные последствия не только для христианства, но и для Европы, а также в конечном счете для всего мира.

В начале III века миссионеры уже донесли свою веру до нееврейских народов Малой Азии и Северной Африки. В частности, в Северной Африке христианство добилось своих первых массовых успехов в городах; оно долго оставалось преобладающим городским явлением. Однако все еще в значительной степени считалось вероисповеданием меньшинства, и повсеместно на территории империи старые боги и местные божества пользовались преданной поддержкой селян. К 300 году христиане составляли всего лишь около одной десятой части населения Римской империи. Но уже бросались в глаза признаки благосклонности и даже уступок со стороны официальных властей. Один император номинально числился христианином, а еще один почитал Иисуса Христа наравне с остальными богами, которым поклонялись в частном порядке его домочадцы. Такого рода контакты с придворными служат иллюстрацией взаимодействия еврейской и классической культуры, которое составляет важную часть процесса укоренения христианства в Римской империи. Возможно, старт данному процессу дал апостол Павел, ведь этот еврей из Тарсуса мог общаться с афинянами на понятном им языке. Позже, уже в начале II века палестинский грек Юстин Мученик предпринял попытку показать, что христианство было в долгу перед греческой философией.

Здесь стоит обратить внимание на политический момент; культурное отождествление с классической традицией помогло опровергнуть обвинение христиан в нелояльности империи. Если бы христиане могли стоять в ряду идеологических наследников эллинского мира, их следовало считать добропорядочными гражданами, и рациональным христианством Иустина (даже притом, что он принял мученическую смерть около 165 года) предусматривалось богооткровение промысла Божьего, в котором все великие философы и пророки, Платон в их числе, приняли участие, но который был полным только во Христе. Остальные должны были следовать тем же линиям, особенно проповедник Климент Александрийский, попытавшийся объединить языческую образованность с христианством, и Ориген (хотя его учение как таковое все еще вызывает споры ввиду утраты многих его писаний). Североафриканский христианин Тертуллиан высокомерно вопрошал, какое отношение Академия имеет к Церкви; ему ответили Отцы Церкви, которые сознательно использовали концептуальный аппарат греческой философии, чтобы представить символ веры, который прикрепил христианство к рациональности, чего Павел не удосужился сделать.

Если присовокупить к его обещанию спасения души после смерти тот факт, что христианской жизнью можно прожить целеустремленно и оптимистично, то такие соображения послужат основанием для предположения о том, что христиане к III веку верили в будущее. Благоприятные предзнаменования выглядели намного обыденнее, чем преследования, настолько популярные в истории древней церкви. Наблюдалось два великих рецидива. В одном — середины века — отразился духовный кризис данного учреждения. Дело касалось не только экономической деформации и военного поражения, свалившихся на империю, но и деформации, обусловливающей сам римский успех: космополитизм, казавшийся во многом отметиной Римской империи, неизбежно послужил растворителем романитас, все больше превращавшийся в миф и пустой лозунг.

Император Деций явно уверовал в то, что старый рецепт возвращения к традиционной римской добродетели и ценностям все еще мог подействовать; при этом подразумевалось возрождение служения богам, благосклонность которых обернется на пользу империи. Христиане, как приверженцы остальных вероисповеданий, должны поклоняться римской традиции, сказал Деций, и многие его послушали, судя по пожертвованиям, принесенным ими ради спасения от преследований; кто-то отказался повиноваться и погиб. Несколько лет спустя Валериан возобновил преследование на тех же самых основаниях, хотя его проконсулы занялись скорее управляющим персоналом и имуществом церкви — ее зданиями и книгами — чем массами прихожан. После этого гонения пошли на спад, и церковь возобновила свое подпольное существование чуть ниже горизонта официального внимания.

Гонения на церковь показали тем не менее, что на истребление новой секты потребуются большие усилия и продолжительное время; искоренение христианства уже, возможно, было не по силам римскому правительству. Исключительность и обособленность раннего христианства стали уходить в прошлое. Христиане приобретали все большую значимость в местных делах в азиатских и африканских провинциях. Епископы часто становились общественными деятелями, с которыми чиновники готовы были поддерживать деловые отношения; появление отличительных традиций внутри паствы (традиции церквей Рима, Александрии и Карфагена считались самыми важными) свидетельствовало о той степени, в которой они укоренялись в местном обществе и насколько могли отражать чаяния местной паствы.

За пределами империи также просматривались признаки того, что христианство впереди могут ждать лучшие времена. Местные правители зависимых государств, приютившихся в тени Персии, цеплялись за все источники потенциальной поддержки, причем уважение к получившему широкое распространение вероисповеданию выглядело по меньшей степени благоразумным. В своей миссионерской деятельности христиане преуспели среди населения Сирии, Киликии и Каппадокии, а в ряде городов они даже сформировали социальную элиту. Помогло убедить царей еще и бытовое суеверие; могущество христианского бога можно было как-то доказать, и к тому же практически ничего не стоило застраховаться от его недоброжелательности. Таким образом произошло просветление политических и мирских перспектив христианства.

С некоторым удовлетворением христиане отметили, что их гонители получили по заслугам: Деций сгинул в бою с готами, а судьба Валериана уже изложена выше. Зато Диоклетиан, по всей видимости, должных выводов для себя не сделал и в 303 году приступил к последним великим римским гонениям на христиан. Сначала особой жестокости не проявлялось. Главными субъектами преследования власти назначили верующих во Христа чиновников, духовенство, а также такие объекты, как книги и здания церкви. Священные книги полагалось сдавать для последующего предания их огню, однако казней за воздержание от жертвоприношений в течение некоторого времени не проводилось. (Многие христиане тем не менее на самом деле вносили положенные пожертвования, епископ прихожан Рима в том числе.) Кесарь Запада Констанций отказался от гонений на христиан после 305 года, когда от престола отрекся Диоклетиан, хотя его восточный коллега (преемник Диоклетиана по имени Галерий) имел на этот счет четкое мнение и под страхом смертной казни потребовал всеобщего жертвоприношения. Другими словами, гонения на христиан были жестче в Египте и Азии, где их организовывали на самом высоком уровне на несколько лет дольше. Но до того их прекратили путем сложных политических ходов, послуживших появлению императора Константина Великого.

Он приходился сыном Констанцию, скончавшемуся в Британии в 306 году спустя год после его восшествия на престол под именем Август. Константин в то время находился рядом, и, хотя по отцу звание кесаря ему не полагалось, императором его провозгласили ратники армии в Йорке. Наступило время двух беспокойных десятилетий. Запутанность борьбы за власть обозначила провал задумок Диоклетиана, мечтавшего о мирной передаче империи. Все успокоилось в 324 году, когда Константин объединил империю под властью единоличного правителя.

К этому времени он уже решительно взялся за решение проблем империи, хотя гораздо большего добился как солдат, чем как администратор. Зачастую с привлечением новобранцев из числа варваров он сформировал мощную полевую армию, по всем параметрам отличавшуюся от пограничной охраны; ее он расквартировал в городах внутри территории империи. С тактической точки зрения он принял здравое решение, трезвость которого подтвердилась военной мощью, демонстрировавшейся империей на Востоке на протяжении последующих двух столетий. Константин к тому же расформировал преторианскую гвардию и создал новую личную охрану, укомплектованную германцами. Он восстановил хождение твердой золотой валюты, а также проложил путь к отмене системы натуральных налогов и восстановлению товарно-денежного хозяйства. Его реформы налогово-бюджетных отношений принесли не такие однозначные плоды, зато он сделал попытку перераспределения бремени налогов таким манером, чтобы в большей степени переложить их на богачей. Ничто из описанного выше тем не менее не поражало его современников настолько мощно, как его отношение к христианству.

Константин предоставил церкви официальное пристанище. Тем самым он сыграл в формировании ее будущего более важную роль, чем любой из христианских прихожан, и за это Константина стали называть «тринадцатым Апостолом». Однако его личные отношения с христианством складывались совсем непросто. В интеллектуальном плане он рос с монотеистической склонностью многих деятелей конца классического периода и, несомненно, пришел к твердой вере во Христа (для христиан тогда было обычным делом: точно так же, как и он, они откладывали крещение до восхождения на смертное ложе). Только отдавался он вере исключительно из страха и надежды, так как бог, которому он поклонялся, был богом власти. Сначала он поклонялся богу солнца, изображение которого носил на теле и чей культ официально ассоциировался с культом императора. Затем в 312 году накануне сражения и в результате того, что он верил в нечто, показавшееся ему пророческим видением, он приказал своим ратникам изобразить на щитах христианскую монограмму. На данном примере можно почувствовать его готовность молиться любым подходящим для решения собственных задач богам. То сражение Константин выиграл, и впредь, хотя продолжал публично поклоняться культу солнца, начал оказывать большие предпочтения христианам и их Богу.

Одним из наглядных проявлений такого предпочтения стал эдикт, выпущенный в следующем году другим претендентом на империю после соглашения с Константином в Милане. Христианам возвращалась их собственность и обеспечивалась та же терпимость, которая распространялась на приверженцев остальных вероисповеданий. В такой реабилитации могли раскрываться собственные взгляды Константина, а также его желание сформулировать возможную формулу компромисса с его коллегой, так как в эдикте его положения объяснились надеждой на то, что «какое бы божество ни восседало на небесном престоле, его всегда можно умиротворить и рассчитывать на высшую благожелательность к нам и всем, кто находится под нашей властью». Константин по-прежнему щедро одаривал церкви Рима недвижимым имуществом, проявляя особое к ним расположение. Наряду с предоставлением значительных налоговых уступок духовенству, он передал церкви неограниченное право на завещательный дар. Тем не менее на протяжении многих лет через чеканку своих монет он продолжал чтить языческих богов, особенно Непобежденное Солнце.

Постепенно Константин приходил к ощущению себя как носителя своего рода священной миссии, что сыграло главную роль в дальнейшем преобразовании имперской канцелярии. Он взял на себя ответственность перед Богом за благополучие церкви, которой он все более публично и однозначно поклонялся. После 320 года солнце на его монетах больше не появлялось, а ратников заставляли выстаивать на торжественных построениях перед богослужением. Но он всегда помнил об уязвимости чувств его подданных язычников. Пусть даже позже он обобрал храмы, лишив их золота, которое пустили на украшение строившихся роскошных христианских церквей, и поощрял новообращенных всяческими посулами, он по-прежнему уважал старые культы.

В ряде трудов Константин (как и в своих трудах Диоклетиан) предпринял попытку расширенного толкования прецедентов, скрытых и неявных в прошлом. Он на самом деле допускал вмешательство во внутренние дела церкви. Уже в 272 году христиане Антиохии обратились к императору с просьбой забрать одного епископа, а в 316 году Константин сам пытался уладить разногласия в Северной Африке через назначение епископа Карфагена против воли донатистов. Константин пришел к убеждению, что император был обязан Богу большим, чем предоставлением свободы церкви или даже облечением. Его представление о собственной роли развилось до того, что он увидел себя гарантом, а если потребуется, то и творцом единства, требуемого Богом в качестве платы за свое высшее благоволение. Когда он взялся за донатистов, им двигало собственное видение долга, а донатисты вошли в историю в качестве первых схизматиков (раскольников), подвергшихся гонениям со стороны христианского правительства. Константин числится творцом цезарепапизма, то есть веры в то, что светский правитель одарен божественными полномочиями на регулирование вероисповедания, и представления о государственной религии в Европе на последующие тысячу лет.

Величайшим поступком Константина в упорядочении религии можно назвать формальное объявление себя христианином в 324 году (заявление поступило до того, как он одержал еще одну победу над имперским соперником, который, что забавно, подвергал христиан гонениям). При этом он собирал первый Вселенский собор, вошедший в историю как Никейский собор христианской церкви. Впервые этот собор прошел в 325 году, на нем присутствовало без малого 300 епископов, и Константин вел его в качестве председателя. Перед участниками того собора ставилась задача разработки реакции церкви на появление новой ереси в лице арианства, основатель которого по имени Арий утверждал, будто Бог Сын не обладал божественностью Бога Отца. Технические и теологические по своей сути, эти проблемы все-таки вызвали огромные противоречия в обществе. Громкий скандал устроили оппоненты пресвитера Ария. Константин постарался ликвидировать раскол, и на соборе сформулировали догму с осуждением арианов, но при этом предусмотрели второе воссоединение, во время которого Ария снова пригласили к таинству Святого Причастия после провозглашения подходящих заявлений. Тот факт, что такое решение удовлетворило не всех епископов (и то, что с Запада в Никею прибыло совсем немного делегатов), представляется не таким важным, как председательство Константина на этом решающем событии, когда все узнали об особых полномочиях и обязанностях, возложенных на императора. Сама церковь получила покрывало цвета имперского фиолета.

Заслуживают упоминания и остальные великие свершения. Под маской казуистики богословов скрывался большой вопрос одновременно практики и принципа: какое место следовало отвести в новом идеологическом единстве, приданном империи через официальное учреждение христианства, отклонению от христианских традиций, представлявшихся в общественно-политических, а также литургических и богословских реалиях? Церкви Сирии и Египта, например, отличались мощным налетом унаследованных представлений и обычаев, и принадлежавших эллинской культуре, и происходивших от популярных вероисповеданий тех районов. С учетом таких важных моментов становится легче объяснить, почему практический результат политики Константина в духовной сфере оказался меньшим, чем он рассчитывал. Участники того собора не смогли придумать буферную формулу для облегчения всеобщего примирения в духе компромисса. Отношение самого Константина к арианам в скором времени смягчилось (в конце-то концов, как раз арианский епископ окрестил его, когда он был при смерти), но противники Ария, во главе с самым последовательным их представителем епископом Афанасием Александрийским, оставались беспощадными к арианам. Когда Арий умер, этот спор еще продолжался, а в скором времени скончался и сам Константин. И все равно арианству не дано было прочно прижиться на Востоке. Своего окончательного успеха арианские миссионеры достигли среди германских племен Юго-Восточной России; воспринятому населением стран варваров арианству суждено было сохраняться на Западе до VII столетия.

Насколько неизбежным можно считать случившееся в конечном счете возвышение церкви? Гадание по этому поводу никакой пользы не принесет. Понятно, что, вразрез с существовавшей североафриканской христианской традицией, носители которой видели государство учреждением бесполезным, настолько безусловно важное явление, каким считается христианство, едва ли могло оставаться непризнанным гражданской властью. Кто-то должен был сделать первый шаг. Таким человеком, соединившим церковь и империю на все время существования самой империи, стал Константин. Его выбор оказался решающим в истории человечества. Больше всех от решения Константина выиграла церковь, ведь ее служители обрели благодать Рима. Внешне в империи мало что изменилось. Как бы там ни было, сыновей Константина воспитали христианами, и пусть даже хрупкость нового учреждения обнаружится вскоре после его смерти в 337 году, он все равно совершил решающий разрыв с традицией классического Рима. В конечном счете невольно он заложил основы христианской Европы и, тем самым, основы современного мира.

Одно из его решений, совсем чуть-чуть не такое долговечное по своему действию, было основание им «по промыслу Божиему», как он сказал, на территории древней греческой колонии Византий у входа в Черное море города, сравнимого с Римом. В 330 году этот город освятили с присвоением имени Константинополь. Притом что его собственный двор оставался в Никомедии и ни один император не жил там постоянно еще 50 лет, Константин снова определил будущее своих потомков. На протяжении тысячи лет Константинополь служил девственной христианской столицей, неопороченной языческими обрядами. После этого больше 500 лет своей столицей его считали язычники, а потенциальные преемники его традиций постоянно вели борьбу за обладание им.

Тем не менее умерим свои разыгравшиеся фантазии. Нам следует вернуться в Римскую империю той поры, когда ее покинул Константин, в глазах римлян все еще остающуюся единственной цивилизацией, окруженной варварами. Ее границы по большей части проходили вдоль физико-географических объектов, которыми, более или менее, обозначались признанные рубежи отдельных географических или исторических областей. Северным их пределом служил Вал Адриана в Британии; на территории континентальной Европы границы проходили по руслу Рейна и Дуная. Черноморские побережья к северу от устья Дуная пришлось уступить варварам в 305 году до н. э., зато Малая Азия осталась в пределах империи; она простиралась на восток до самой подвижной границы с Персией. Дальше на юге, в пределах границы империи находились побережье Леванта и Палестина, и эта граница шла до Красного моря. Долина Нижнего Нила все еще принадлежала Риму, так же как североафриканское побережье; африканская граница империи проходила по Атласским горам и пустыне.

Это единство, при всех великих трудах Константина, в значительной мере оставалось всего лишь видимостью. Как показали первые эксперименты с внедрением власти двух императоров одновременно, мир римской цивилизации стал слишком большим для единой политической структуры, каким бы желательным ни казалось сохранение мифа о ее единстве. Растущее культурное различие между говорящим на греческом языке Востоком и на латыни Западом, новая роль Малой Азии, Сирии и Египта (где появились многочисленные христианские общины) после учреждения христианства и продолжающееся стимулирование прямых контактов с ними вело к неизбежному концу империи. После 364 года две части старой империи в последний раз (и только на короткий период времени) управлялись одним и тем же человеком. Их учреждения расходились все дальше друг от друга. На Востоке император считался богословской, а также юридической фигурой; воплощение империи и христианского мира в положении императора как воплощении Божественного промысла считалось бесспорным. На Западе к 400 году уже явно просматривались предвестники различия ролей церкви и государства, которые должны были породить один из самых созидательных аргументов европейской политики. К тому же развилась хозяйственная противоположность: на Востоке хватало населения для производства все еще крупных доходов, в то время как на Западе в 300 году у народов отсутствовали возможности прокормить себя без ввоза продовольствия из Африки и со средиземноморских островов. Сегодня нам кажется очевидным, что должны были появиться две совершенно разные цивилизации, но потребовалось продолжительное время, прежде чем любой из участников процессов, происходящих в древности, смог это увидеть.

Вместо этого они стали свидетелями намного более устрашающего события: западная империя просто исчезла. К 500 году, когда границы восточной империи оставались по большому счету на том же месте, что и при Константине, а его преемники все еще удерживали их собственную вотчину от поползновений персов, последнего западного императора свергли, и его регалии в Константинополь послал царь варваров, притязавший на власть в качестве наместника восточного императора на Западе.

Зададимся вопросом: а что же на самом деле рухнуло? Что пришло в упадок или погибло? Писатели V века сожалели о случившемся настолько горько, что легко возникает впечатление, усиленное драматическими эпизодами истории типа разграбления самого Рима, что римское общество как таковое развалилось на части. Все обстояло не совсем так. Рухнул один только государственный аппарат, одни его функции некому стало выполнять, а другие перешли в иные руки. Этого было достаточно, чтобы объяснить возникшую у писателей тревогу. Учреждения с тысячелетней историей существования уступили дорогу новым ведомствам в течение полувека. Едва ли стоит удивляться тому, что с тех самых пор народ задается вопросом: почему так случилось?

Объяснение можно дать в общем виде: государственный аппарат на Западе постепенно «заедал» после восстановления в IV веке. Совокупные его заботы слишком выросли из-за демографической, финансовой и экономической базы, на которую они ложились. Главная цель привлечения поступлений в казну состояла в том, чтобы оплачивать военную машину, но становилось все труднее обеспечивать достаточную сумму денег. После Дакии не было новых завоеваний, чтобы получить дополнительную дань. В скором времени меры по выжиманию повышенных налогов заставили богатых и бедных в равной степени искать пути их обхода. Задача состояла в том, чтобы довести земледельческие усадьбы до положения простого воспроизводства ради собственного потребления и превращения в замкнутые предприятия без выхода на открытый рынок. Параллельно с этим процессом шел распад городского правительства, так как торговля чахла, а богачи уходили в сельскую местность.

Результат в военной сфере выразился в том, что в армию пришлось набирать всякий сброд, так как было нечем платить достойному контингенту. Даже у реформы, предусматривавшей дробление армии на мобильные и гарнизонные войска, оказались недостатки, так как подразделения первой категории утратили боевой дух в силу размещения рядом с императорской резиденцией. Солдаты быстро привыкали к неге и привилегиям, связанным с городским образом жизни. А в это время подразделения второй категории превратились в оседлых колонистов, не желающих рисковать благополучием своих хозяйств, которыми обзавелись. Логически последовало новое снижение на бесконечной спирали спада. При слабой армии Римской империи пришлось еще больше полагаться на тех самых варваров, которых эта армия якобы должна была держать на почтительном расстоянии. Поскольку их призывали на службу в качестве наемников, чтобы сохранить лояльность таких ратников, требовалась политика соглашательства и умиротворения. В этой связи римлянам пришлось пойти на очередные уступки варварам, когда переселение германских народов достигало очередного пика. Переселение и привлекательная перспектива оплачиваемой службы на территории империи могли послужить более веским вкладом варваров в крах этой империи, чем простой расчет на возможность пограбить ее население. Надежда на щедрую добычу могла бы послужить поводом для образования банды грабителей, но едва ли свержению империи.

В начале IV столетия германские народы заселили всю полосу вдоль границы империи от Рейна до Черного моря. Тех, что жили ближе других к областям римской экспансии, начавшейся в I столетии, в значительной степени притягивал опыт развития империи. Римляне все еще могли смотреть на них как на варваров, но уже появились варвары с новыми моделями организации общества, новыми техническими приемами и новым оружием, позаимствованным за последние 400 лет развития посредством торговли и культурного влияния вдоль римских границ. Многие из этих варваров должны были к тому же помнить, что на протяжении многих веков они страдали от злонамеренной военной агрессии Рима. Самая мощная концентрация таких варваров в тот момент оказалась как раз на юге. Они принадлежали к народностям остготов и вестготов, выжидавшим подходящего момента на противоположном берегу Дуная. Некоторые из них уже принадлежали к христианам, хотя и арианского уклона. Вместе с вандалами, бургундцами и лангобардами они составили восточную германскую группу племен. К северу обитали западные германцы: франки, аламанны, саксы, фризы и тюрингцы. Они вступят в дело на втором этапе Vo¨lkerwanderung (Великого переселения народов) IV и V столетий.

Перелом наступил в последней четверти IV века. После 370 года дальше к западу усиливался нажим со стороны могучего кочевого народа из Центральной Азии, вошедшего в историю под названием гунны. Они наводнили территорию остготов, разгромили аланов (говорившее на иранском наречии племя, переселившееся туда в предыдущем веке) и затем у Днестра повернули на вестготов. Не в силах сдержать гуннов, вестготы бежали в поисках спасения в Римскую империю. В 376 году им позволили переправиться через Дунай и обосноваться у границы. Так произошел новый отход от сложившихся было правил. Раньше вторгшихся варваров изгоняли или распределяли на проживание среди большинства местного населения. Римские порядки привлекли правителей варваров, и их последователи вступали в римские легионы. Вестготы между тем пришли целым племенем численностью порядка 40 тысяч человек. Они сохраняли свои законы и религию и держались вместе компактной колонией. Император Валент II собрался было разоружить их, но этого сделано не было, поэтому пришлось применить оружие. В сражении при Адрианополе в 378 году император погиб, и римскую армию разгромила конница вестготов. Вестготы разорили Фракию.

Обозначился поворотный пункт по нескольким направлениям. Теперь на службу в римскую армию в качестве конфедератов — федератов — стали наниматься целые племена, и они переходили на римскую территорию, чтобы служить под командованием своих вождей в готовности дать отпор другим варварам. Крупные группы вандалов и аланов переправились через Рейн в 406 году, и вытеснить их с территории Рима не получилось. Временное соглашение с вестготами те выполнять не собирались. В восточной империи не нашлось сил, способных отстаивать ее европейские территории за пределами Константинополя, хотя, когда армии вестготов в начале V века двинулись на север в сторону Италии, их на некоторое время задержал один полководец вандалов. Оборону Италии как старинного центра Римской империи на тот момент обеспечивали исключительно наемники-варвары, но в скором времени даже они уже не могли справиться с такой задачей; Константинополь можно было еще удерживать, зато Рим готы взяли в 410 году. После неудавшегося похода на юг в расчете на разграбление Африки точно таким образом, каким они прошлись по Италии, вестготы снова повернули на север, перешли через Альпы в Галлию и в конце пути в 419 году обосновались в новом царстве под названием Тулуза, представлявшем собой государство готов в составе Римской империи, где готская аристократия делила власть с гальско-римскими землевладельцами, представителями старинных родов.

Во всех этих запутанных событиях трудно разобраться, но следует все-таки обратить внимание на еще одно основное движение народов, позволяющее объяснить перекраивание европейской расовой и культурной карты V столетия. В обмен на колонизацию Аквитании западный император заручился обещанием вестготов оказать ему помощь в изгнании с территории Испании остальных посторонних пришельцев. Самыми опасными среди них считались вандалы, принадлежавшие восточногерманскому племени с балтийских берегов. В 406 году оголенная граница по Рейну, солдат с которой послали защитить Италию от нашествия вестготов, тоже пала, и вандалы с говорящими на персидском языке аланами ворвались в Галлию. Оттуда они ринулись на юг, по пути осаждая города и грабя население, перешли Пиренеи, чтобы в Испании провозгласить государство вандалов.

Спустя 20 лет их позвал в Африку римский губернатор-раскольник, нуждавшийся в помощи вандалов. Вестготы вытеснили их из Испании. В 439 году вандалы взяли Карфаген. В царстве вандалов Африки теперь появилась своя морская база. Им предстояло оставаться там на протяжении без малого 100 лет, и в 455 году они тоже отправились брать Рим. Рим они взяли и оставили свое имя в истории, ставшее синонимом бессмысленного разрушения бесценных культурных памятников. Ужасное само по себе разрушение Рима ничто по сравнению с захватом вандалами Африки, послужившим смертельным ударом по старинной западной империи. Теперь Римская империя утратила львиную долю своей экономической базы. Невзирая на то что восточные императоры все еще могли себе позволить мощные усилия и прилагали их на западе, римская власть там дышала на ладан. Уже в 402 году западный император и сенат бежали из Рима в Равенну, послужившую последней столицей империи в Италии. В использовании варваров против варваров проявилась фатальная ущербность империи. Совокупный эффект от свежих внешних воздействий сделал ее восстановление невозможным.

Для защиты Италии требовалось оставить Галлию и Испанию на милость вандалов, а их вторжение в Африку означало утрату Римом зерноводческих провинций.

Полный крах наступил в Европе в третьей четверти текущего века. Он последовал за величайшими нашествиями гуннов. Эти кочевники способствовали вытеснению германских племен на Балканы и в Центральную Европу после предварительного разорительного захода в Анатолию и Сирию. К 440 году во главе гуннов стоял Аттила, при котором их мощь достигла высшего предела. Из Венгрии, где заканчивается широкий степной коридор из Азии, он с огромным войском союзников в последний раз повернул на запад, но потерпел поражение в сражении под Труа в 451 году от «римской» армии вестготов, которой командовал воевода происхождением из варваров. Больше гунны угрозы не представляли; Аттила умер два года спустя, а перед кончиной он собирался жениться на сестре западного императора и по возможности самому занять императорский трон. После смерти Аттилы среди гуннов начались распри, чем воспользовались их подданные на территории Венгрии, поднявшие массовое восстание и разгромившие их войско. С тех пор следы гуннов в истории практически исчезают. У них на родине в Центральной Евразии формируются новые конфедерации кочевников. Им предстоит сыграть похожую роль в будущем, но с рассказом о них можно повременить.

Гунны нанесли добивающий удар империи на Западе; один император послал своего понтифика просить мира у Аттилы. Последнего западного императора в 476 году сверг германский военачальник Одоакр, и формальная верховная власть над империей перешла к восточным императорам. Притом что Италия, как и остальная часть прежних западных провинций, стала с тех пор царством варваров, самостоятельным во всех отношениях кроме названия, своим сувереном итальянцы видели императора, хотя тот мог находиться в Константинополе. Остальная часть Западной Европы перешла под власть кочевников из Центральной Евразии; фундаментом появившихся новых царств стали народ, традиции и представления, получившие развитие в степях Центральной Евразии, а также влияние готов, аланов и гуннов, которое они оказывали на германские племена, общавшиеся с ними. Тем, кто жил на континенте, этот мир казался совершенно неизведанным.

Структура, которая под ударами варваров уступила путь новым веяниям времени, в последние 10 лет своего существования постоянно напоминала о себе самым зловещим образом. Она вроде бы все время куда-то исчезала; поэтому практически невозможно назвать точную дату ее конца. Вряд ли 476 год запомнился живущим в то время чем-то знаменательным. Появление царств варваров можно назвать всего лишь логическим развитием зависимости римлян от отрядов варваров, составлявших их полевое войско, и заселения федератами приграничных районов. Самим варварам ничего сверх того, что им удавалось элементарно награбить, не требовалось. Совершенно определенно они не собирались заменять императорскую власть какими-то своими собственными порядками. Некий гот, как утверждают, высказался вот так: «Я надеюсь остаться в глазах потомков тем, кто восстановил Рим, ведь не могу же я вдруг оказаться узурпатором!» Гораздо большую и основательную опасность представляли угрозы, а не бахвальство варвара.

В социально-экономическом плане та же легенда III столетия повторилась в столетии V. Города приходили в упадок, а их население сокращалось. Государственная служба все больше скатывалась к дезорганизации, поскольку чиновникам приходилось как-то защититься от роста цен на товары, требуя денег за выполнение своих обязанностей. Хотя поступления в казну сократились из-за утраты ряда провинций, щедрые расходы двора удавалось сохранять за счет продажи государственных должностей за деньги. Зато от самостоятельности ничего не осталось. Власть римских императоров всегда опиралась на мощь их армии, но последние правители Западной империи дошли до такой стадии, что на равных вели переговоры с военачальниками варваров, которых им приходилось обхаживать, а потом и вовсе превратились в их марионеток, запертых в последней столице империи Равенне. Современники оказались правы в том смысле, что увидели в разграблении Рима в 410 году окончание эпохи, так как в этом событии обнажилась истина того, что в Римской империи не осталось места для духа романитас.

К тому времени появилось множество новых свидетельств того, что происходило в империи. Последний император династии Константина попытался в период своего краткосрочного правления (361–363 гг.) восстановить языческие культы; тем самым он заслужил себе историческую известность (а в глазах христиан позор) и звучное звание «Отступник», хотя больших заслуг за ним не числится. Он полагал, что восстановление старинных жертвоприношений должно обеспечить былое благополучие, но ему выпало слишком мало времени, чтобы проверить правильность такого своего суждения. Самым поразительным теперь могло выглядеть бесспорное предположение о неразрывном переплетении религии и общественной жизни, на котором базировалась его политика и которым определялось генеральное соглашение; корни происхождения такого предположения уходили в римскую, а не христианскую почву. Юлиан не смел ставить под сомнение труды Константина, а Феодосий как последний правитель единой империи в 380 году наконец-то запретил публичное богослужение древним идолам.

Что это означало на деле, сказать трудно. В Египте все указывало на окончание процесса преодоления его древней цивилизации, которая просуществовала на протяжении восьми столетий или около того. Победу греческих идей, сначала одержанную философами Александрии, повторило христианское духовенство. Жрецов древних культов теперь следовало высмеивать как язычников. Римское язычество находило искренних последователей еще в V веке, и только в конце этого столетия наставников-язычников изгнали из университетов Афин и Константинополя. Наступил момент некоего великого поворота; пришло время закрытого христианского общества Средневековья.

Христианские императоры в скором времени приступят к развитию его в нужном им направлении, которое слишком знакомо теперь всем, через лишение евреев как наиболее заметной группы населения, чуждой закрытому обществу, их юридического равенства остальным гражданам. Наблюдается новый поворотный момент. Иудаизм давно считался единственным монотеистическим представителем в плюралистическом религиозном мире Рима, и теперь его место заняло христианство, вышедшее из недр того же иудаизма. Первым ударом по иудаизму пришелся запрет на обращение в его веру, и в скором времени последовали новые удары. В 425 году отменили патриаршество, при котором евреи пользовались административной автономией. Когда начались погромы, евреи стали уходить на территорию Персии. Их растущее отчуждение к империи ослабило ее, так как они могли теперь обращаться за помощью к врагам Рима. Правители еврейских арабских государств, простиравшихся вдоль торговых маршрутов в Азию через Красное море, ради поддержки своих единоверцев тоже готовы были причинить ущерб римским интересам. Идеологическая суровость достигалась дорогой ценой.

Правление Феодосия I тоже отмечено в истории христианства отдельной строкой из-за его распрей с епископом Амвросием Медиоланским. В 390 году после подавления восстания в Фессалониках Феодосий безжалостно расправился с тысячами его жителей. К изумлению современников, императора чуть позже заметили стоящим в миланской церкви и кающимся в этой резне. Амвросий отказал ему в причастии. Суеверие выиграло первый тур того, что должно было перерасти в затяжное сражение за гуманизм и просвещение. Остальных власть имущих персон пришлось усмирять отлучением от церкви или угрозой такого отлучения. Но тот случай считается первым, когда духовный чин столь твердо проявил характер. Особое значение поступку придает тот факт, что произошло все в Западной церкви. Амвросий показал, что его положение как служителя духа выше любого земного императора. Впервые поднималась великая проблема западноевропейской истории — противостояние духовных и светских притязаний, которая потом будет снова и снова возвращать историков в передовое русло конфликта церкви и государства.

К тому времени славный для христианства век подходил к концу. Он считается великим веком обращения в христианство, на протяжении которого миссионеры проникли до самой Эфиопии, блистательным веком богословия и, прежде всего, веком становления самого христианского вероисповедания. И все же христианство того века пережило многое, что выглядит сейчас отталкивающим. С признанием их веры христиане обрели власть, которой не преминули воспользоваться. «Мы смотрим на те же самые звезды, те же самые небеса находятся над нами, — обратился один язычник к Амвросию Медиоланскому, — та же самая вселенная окружает нас. Главное состоит в том, каким путем каждый из нас добирается до истины». Но Симмах вопрошал напрасно. На Востоке и Западе характер христианских церквей был упорным и ревностным; если и существовало различие между этими двумя церквями, то оно лежит между убеждением греков в практически безграничном авторитете обращенной в христианство империи, объединенной в духовной и светской власти, и настороженной, подозрительной враждебности ко всему светскому миру, в том числе к государству, латинской традиции, которая учила христиан смотреть на себя как на сохранившийся его осколок, брошенный в моря греха и язычества спасаться на Ноевом ковчеге церкви. Все-таки надо отдать должное Отцам Церкви, а также понять причины их тревог и опасений. Для этого современному наблюдателю придется признать притягательную власть суеверия и мистики над всем классическим миром ближе к концу его существования. Признание и образное выражение все это получило в христианстве. Языческие божества, в окружении которых христиане начинали свой земной путь, представлялись им существами настоящими точно так же, как и язычникам. Понтифик V столетия обратился за советом к предсказателям, которые должны были ему подсказать, как поступить с готами.

Этим в известной мере объясняется то ожесточение, с которым преследовались мракобесы и раскольники внутри христианства. Покончить с арианством участникам Первого Никейского собора не удалось; это направление процветало среди готских народов, и арианское христианство занимало господствующее положение практически на всей территории Италии, Галлии и Испании. Католическая церковь не подвергалась гонениям в царствах арианских варваров, ею там просто пренебрегли, а когда все зависело от покровительства монархов и вельмож, пренебрежение могло быть опасным. Еще одну угрозу представляли схизматики-донатисты Африки, заручившиеся общественной поддержкой и спровоцировавшие кровавые конфликты между жителями города и деревни. Опять же в Африке старая угроза гностицизма снова ожила в манихействе, переселившемся на Запад из Персии; носители еще одной ереси в виде пелагианства продемонстрировали готовность некоторой части христиан в латинизированной Европе к благожелательному приему варианта христианства, догматами которого правильная жизнь человека подчиняется мистике и причастности.

Немногие мужи оказались подходящими по характеру или образованию для того, чтобы осознать суть, проанализировать и повести борьбу с такими опасностями. Самым достойным среди них признан Аврелий Августин, считающийся величайшим из Отцов Церкви. Главное состоит в том, что он был выходцем из Африки, то есть римской одноименной провинции, территория которой включала приблизительно современный Тунис и Восточный Алжир, где Аврелий Августин родился в 354 году. К тому времени африканское христианство существовало уже больше ста лет, но все еще оставалось уделом меньшинства населения. У африканской церкви сформировался свой специфический духовный уклад, определившийся еще со времен ее великого основателя Тертуллиана. Корни этой церкви уходят не в города эллинизированного Востока, но в почву, удобренную религиями Карфагена и Нумидии, получившими распространение среди берберских земледельцев. Очеловеченные божества Олимпа никогда не пользовались популярностью в Африке. Местные традиции шли от богов, обитавших далеко в горах и на возвышенных местах, им поклонялись через первобытные и восторженные обряды (считается, что карфагеняне приносили в жертву детей).

Непримиримый, страстный характер африканского христианства, вызревавшего на таком фоне, в полной мере отразился в характере самого Августина. Он реагировал на те же умственные импульсы и ощущал необходимость в противостоянии злу, скрывающемуся в себе самом. Один из ответов лежал на поверхности и пользовался всеобщей поддержкой. В Африке наблюдалось весьма мощное влечение к стойкому дуализму манихейства; на протяжении почти 10 лет Августин принадлежал к секте манихеев. Характерно, что позже он с большим неистовством реагировал на критику своих ошибок.

В юности и до ухода в манихейство обучение Августина велось с прицелом на общественную карьеру в Западной империи. Ему преподавали исключительно на латыни (Августин мог говорить только на латыни, а греческий язык ему не поддался) и очень выборочно. Он приобрел прекрасные навыки в ораторском искусстве, и именно в краснобайстве Августину не было равных. А вот что касается научных представлений, тут проявилось его полное бессилие. Августин занялся самообразованием и прочел множество книг; первым большим шагом вперед для него стало открытие трудов Цицерона. Можно предположить, что он впервые познакомился, пусть поверхностно, с классической греко-римской традицией.

Светская карьера Августина закончилась в Милане (куда он переехал преподавать ораторское искусство), в 387 году его крестил как католика сам Амвросий Медиоланский. В то время Амвросий пользовался авторитетом, признанным практически на всей территории империи, хотя служил всего лишь в одном из ее самых важных городов. Итоги наблюдения Августином за отношениями между религией и светской властью утвердили его во взглядах, отличающихся от воззрений греческих церковников, которые утверждали соединение светской и религиозной власти в императоре, который принадлежал их вероисповеданию. Потом Августин вернулся в Африку, где сначала жил монахом в Гиппонском соборе, а позже без большой охоты стал его епископом. Там он оставался до своей смерти в 430 году, укрепляя положение католицизма, противостоящего донатизму, и почти, между прочим, благодаря обширной переписке и огромному литературному творчеству, став главенствующим деятелем Западной церкви.

Августин больше всего прославился нападками на донатистов и пелагианов. В отношении к первым на самом деле имелся политический подтекст: какая из двух соперничавших церквей должна была взять верх над римской Африкой? Вторые вызывали более широкие проблемы. Они могли казаться далекими от отнюдь не склонной к богословию эпохи, но при их участии свершился поворот будущей европейской истории. По сути, пелагиане проповедовали своего рода стоицизм; они принадлежали классическому миру и придерживались его традиций, описанных на христианском теологическом языке, насколько это представлялось возможным. Опасность, которую пелагиане представляли, если, конечно, вообще представляли, состояла в угрозе утраты самости христианства, и церковь тогда просто превращалась в носителя одного из течений веры классической средиземноморской цивилизации. Причем со всеми присущими ему достоинствами и недостатками. Августина отличало бескомпромиссное богословие человека не от мира сего; для него единственная возможность искупления для человечества заключалась в благодати Божьей, дарованной самим Богом, и ни один человек не мог ссылаться на свои заслуги перед ним. В истории человеческого духа Августин заслуживает отдельного места за то, что точнее всех своих предшественников установил рамки великих прений по поводу предопределенности и доброй воли, благодати Божьей, которым суждено было сопровождать европейскую историю на всем ее протяжении. Практически без особого умысла он установил латинское христианство на прочное основание единственной в своем роде церковной власти доступа к источнику Божьей благодати через причастие.

Об этом теперь забыли все, кроме специалистов. Блаженный Августин (кем он позже стал) теперь пользуется несколько недоброй славой как один из самых убедительных и последовательных истолкователей неверия в плоть, которой должна была отличаться христианская позиция, и тем самым вся западная культура, в вопросах отношения полов. Он оказывается в странной компании, например, с Платоном как отцом-основателем пуританства. Но его интеллектуальное наследие выглядит намного богаче, чем можно предположить, исходя из вышеизложенного посыла. В его письменных трудах просматриваются основы большинства средневековых политических воззрений, так как их нельзя безоговорочно отнести к аристотелевским или легалистическим, а также представление об истории, которое будет долгое время доминировать в христианском обществе на Западе и оказывать на них такое же влияние, как слова самого Христа.

В философском труде под нынешнем названием «О граде Божием» содержатся откровения Августина, сыгравшие важнейшую роль в определении будущего Западной Европы. Дело не столько в каких-то особых воззрениях или догмах — ведь существуют трудности в определении конкретных результатов его влияния на средневековых политических мыслителей, возникшие, возможно, потому, что в его высказываниях много двусмысленностей. В своем труде он изложил свои взгляды на историю и правительство людей, которые стали неотделимыми от христианского мышления на протяжении тысячи лет и больше того. Под заголовком этого труда стоит призыв «Щадить покорных, низлагая гордых». В нем раскрывается его цель: опровергнуть обвинения реакционеров и язычников в том, что все проблемы, возникшие в империи, появились из-за христианства. На изложение своих мыслей в богословском труде его вдохновило разрушение Рима готами в 410 году; первостепенной целью для себя он считал наглядный показ того, что христианину доступно понимание даже такого ужасного события, и, разумеется, осознать его можно исключительно через христианское вероисповедание. Но в своем труде Блаженный Августин касается самого широкого круга вопросов: от роли целомудрия до философии Фалеса Милетского; также он разъясняет суть гражданских войн Мария и Суллы столь же тщательно, как значение обетований Божьих Давиду. Обобщению данный труд не поддается. «Для кого он мал или для кого слишком велик, пусть извинят меня», — с оттенком сдержанной иронии пишет Августин в последнем параграфе своей книги. В труде дано христианское толкование всей цивилизации в целом и указание на то, что пошло на ее сотворение. Самая замечательная черта заключается в его собственном центральном суждении: вся земная природа вещей суть приходящая, а культура и правила, даже сама великая империя, если Бог того пожелает, ничего в конечном счете не стоят.

Предположение о такой воле Бога Августин сделал по виду двух городов. Один город был приземленным, его основали люди сортом пониже, поэтому он выглядел далеким от совершенства, сотворенным греховными руками, каким бы великолепным внешне ни казался и какую бы важную роль время от времени ни играл в божественном промысле. Иногда преобладает его греховный аспект, и становится ясно, что люди должны сбежать из приземленного города — но Вавилону тоже предназначалась своя роль в божественном плане. Другой город был небесным городом Бога, общиной, основанной на вере в обещания Бога о спасении, и к такой цели человечество готово было совершить опасное паломничество из приземленного города. При этом людей будет вести и вдохновлять церковь. В церкви следовало сформировать одновременно символ города Бога и средство его достижения. С появлением церкви изменился весь ход истории: с того момента стало ясно видно борьбу в мире добра со злом, а спасение человечества заключалось в его защите. Такие аргументы повторяются вслух постоянно до самых наших времен.

В аргументации Августина эти два города выглядят по-другому. Иногда они представляются двумя группами людей: теми, кто приговорены к наказанию в следующей жизни, и теми, кто совершает паломничество к славе. Эти города воплощают в себе деления всего рода человеческого здесь и сейчас, а также всех тех, кого уже настиг суд божий со времен Адама. Но Августин считал, что принадлежность к церкви совсем не означает принадлежность к одной группе и то, что остальная часть человечества принадлежит к другой. Возможно, сила воззрений Августина со всей мощью проявлялась в их двусмысленности, слабости натяжения нитей аргумента и предположения. Государство нельзя было просто так называть приземленным и ущербным: ему отводилась своя роль в божественном замысле, а правительство по его природе было Богом данным. Позже по этому поводу было сказано весьма много; от государства потребуют оказать церкви услугу через предохранение ее от земных врагов и при помощи ее собственной власти по навязыванию чистоты веры. Но все-таки мандат небес (как сформулировали это представители еще одной цивилизации) могли отозвать, и, когда это случалось, даже такое событие, как разграбление Рима, выглядело всего лишь одним из ориентиров в процессе осуждения греха. В конце Город Божий должен победить.

Блаженный Августин в своем величайшем труде избегает простых определений, причем, возможно, он избегает их во всех смыслах. Августин заслуживает гораздо большего внимания, места для которого в настоящей книге не хватит. Его, например, считали внимательным и добросовестным епископом, любящим пастором для прихожан; он к тому же устраивал гонения на раскольников и заслужил сомнительную славу тем, что убедил правительство империи применить силу против донатистов. Он написал захватывающее церковное исследование, которое, притом что представляется глубоко противоречащим фактам его молодости, послужило основанием для литературного жанра романтической и вдумчивой автобиографии. Он мог быть художником словесного выражения — использовать латинские слова, а не греческие (ему пришлось просить помощи у Иеронима Стридонского в переводе своих трудов на греческий язык) — и считался заслуженным ученым-богословом, но его художественность происходила из страсти, а не из мастерства, и его латынь часто грешила малой выразительностью. И все равно его творчество пропитано римским прошлым. Именно с высоты своего мастерства римской традиции он взирал, образно говоря, очами христианской веры на туманное, неясное, а для кого-то еще и пугающее будущее. В своем творчестве он, возможно, воплотил традиции двух древних культур более полно, чем кто-либо еще в те времена раскола, и, скорее всего, именно поэтому полторы тысячи лет спустя он все еще возвышается над ними.

В ходе вооруженных вторжений германцев сформировались первые народности современной Европы. Они подразделяются на четыре основные группы. Самые северные племена саксов, англов и ютов устремились на территорию старинной римской провинции Британия, начиная с IV столетия, и осели там задолго до того, как этот остров покинули его обитатели, когда последний римский император, провозглашенный своими солдатами, переправился с армией в Галлию в 407 году. Британию в то время оспаривали сменявшие друг друга группы захватчиков и романо-британские жители до появления на ее территории в начале VII века семи англосаксонских княжеств, окруженных кельтским миром, состоящим из Ирландии, Уэльса и Шотландии.

Притом что первые британцы все еще жили коммунами, предположительно сохранявшимися до X века, а возможно, и дольше, романо-британская цивилизация исчезла полностью, в отличие от остальных западных цивилизаций, от которых остались хоть какие-то следы. От романо-британской цивилизации не осталось даже языка; его практически полностью заменил германский язык. Мимолетные проявления последних попыток романо-британского сопротивления воплотились в легенде о короле Артуре и его рыцарях, которые служат неким напоминанием о высоком боевом искусстве конной гвардии последнего римского императора, но не более того.

Следов административной или культурной преемственности между этой провинцией империи и княжествами варваров фактически не сохранилось. Имперское наследие передалось будущей Англии в виде физических памятников. Они достались в форме руин городов и усадеб, редких христианских крестов или величественных сооружений типа Вала Адриана, над происхождением которых ломали голову переселенцы, пока им не осталось ничего другого, как поверить в легенду о том, что их возвели великаны, обладавшие сверхчеловеческой силой. Некоторые из этих реликвий, таких, например, как банный комплекс, сооруженный на термальных источниках в городе Бат, пропали из вида историков на сотни лет, а в XVII и XIX веках их вновь открыли люди усилиями хранителей древностей. Сохранились проложенные римлянами дороги, иногда на протяжении столетий служившие в качестве торговых маршрутов, даже когда их конструкции разрушались под действием времени, ненастья и любителей дармового строительного материала. В конце упомянем естественных переселенцев, прибывших вместе с римлянами и прижившихся в Британии: имеются в виду такие зверьки, как хорек, или растения вида горчицы, служившей приправой к жареной говядине, тысячу с лишним лет спустя ставшей своего рода мифологизированным блюдом. А вот от духовных ценностей, созданных римлянами, нам практически ничего не досталось. Исчезло романо-британское христианство, каким бы оно ни было, и хранители этой веры удалились на некоторое время в туманную даль, где монахи кельтской церкви вынашивают свои думы. Так возник еще один Рим, призванный преображать английскую нацию, а не римскую империю. А до преображения английской нации преобладающее, как нигде более, формирующее влияние в пределах данной старинной имперской территории будет оказывать германская традиция.

Совсем иная картина складывалась на противоположном берегу Ла-Манша. Очень многое там сохранилось в неизменном виде. После опустошения вандалами Галлия продолжала находиться в тени вестготов Аквитании. Участие в отражении нашествия гуннов позволило им взять на себя самую главную роль, какой они никогда не играли. К северо-востоку от Галлии тем не менее лежали земли германских племен — франков, которым еще предстояло отобрать у вестготов их тогдашнее превосходство. В отличие от вестготов франков никто не обращал в арианское вероисповедание; наряду со всем прочим по этой причине им должно было принадлежать будущее Европы. Они призваны сыграть ведущую роль в формировании контуров Европы, потеснив остальные племена варваров.

По захоронениям первых франков создается представление об объединении воинов, построенном на принципе подчинения нижестоящих чинов вышестоящим. Тяготеющие к оседлому образу жизни больше остальных тогдашних варваров, они в IV веке обосновались на территории современной Бельгии между реками Шельда и Мёз, где их признали римскими федератами. Часть их двинулась дальше вглубь Галлии. Одна группа франков осела в Турне, где из них выделилась правящая династия, позже названная Меровингами; третьим королем (если это слово уже можно употреблять) этой династии числится Хлодвиг. Он считается первым великим деятелем в истории страны, известной как Франкия (Франция), названной в честь народов, которых объединил король Хлодвиг I.

Хлодвиг I стал правителем западных франков в 481 году. Формально он тогда еще считался вассалом римского императора, но вскоре двинул свои войска на последних римских губернаторов Галлии и подчинил себе народы земель далеко к западу и вниз по течению Луары. Между тем восточные франки разгромили аламаннов, а когда Хлодвига I избрали еще и их королем, королевство франков охватывало всю территорию долины низовий Рейна и Северную Францию. Так сформировался центр государства франков, которое в положенное время стали считать наследником римского господства в Северной Европе. Хлодвиг I взял в жены принцессу еще одного германского народа — бургундцев. Эти бургундцы поселились в долине реки Роны, а также в области, уходящей на юго-восток к современной Женеве и Безансону. Она была католической, хотя ее народ принадлежал к арианскому вероисповеданию, и в какой-то момент после их венчания (традиционно относится к 496 году), а также после крещения на поле боя, напоминающего о Константине, сам Хлодвиг I перешел в католицизм. Тем самым он заручился поддержкой пользовавшейся величайшим авторитетом римской церкви, все еще сохранявшейся после крушения империи на землях варваров, в период истории, который теперь принято считать временем религиозной войны с остальными германскими народами Галлии. Католицизм к тому же считался путем к установлению дружбы с романо-галльским населением. Такое обращение в католика, несомненно, подразумевало политический ход и к тому же означало важный перелом. Править в Галлии должен был Новый Рим.

Первой жертвой Хлодвига I стали бургундцы, хотя их не удалось полностью усмирить до самой его кончины, когда править ими поставили принцев Меровингов, но сохранили структуру независимого государства. Потом франки взялись за вестготов; им оставили только юго-восточные территории, которые они занимали к северу от Пиренеев (позже названные Лангедок-Руссийоном и Провансом). Хлодвиг I считался теперь преемником римлян во всей Галлии; император его признал, назначив консулом.

Столицу франков Хлодвиг I перевел в Париж, и его похоронили там в церкви, как первого франкского короля, а не варвара. Но история Парижа как постоянной столицы тогда не начинается. Германское королевство не стало еще тем, что позже будут считать государством, да и римляне его не признали. Оно представляло собой некое наследие, состоящее, с одной стороны, из земель и, с другой, из родовых групп. Наследие Хлодвига I поделили между собой его сыновья, и франкское государство оставалось в раздробленном состоянии до 558 года. Несколько лет спустя оно снова распалось. Постепенно на его территории сложились три относительно устойчивые части франкского государства. Одна из них называлась Австразия со столицей в Меце, а центр его притяжения находился к востоку от Рейна; ее западным эквивалентом стала Нейстрия со столицей в Суассоне; под тем же самым правителем, но отдельно, находилось королевство Бургундия. Их правители постоянно спорили по поводу принадлежности приграничных земель.

В таких условиях начинает формироваться франкская нация, переставшая быть средоточением воинственных шаек варваров, они преобразились в народ, принадлежащий узнаваемому государству, говорящий на местном латинском диалекте, а в его недрах зарождалось сословие землевладельческого дворянства. Важно отметить, что от этой нации к тому же происходит христианское толкование роли варваров, изложенное в «Истории франков» (в 10 книгах, с автобиографией), составленной святым епископом Григорием Турским, принадлежавшим к романо-галльской аристократии. Видные деятели остальных варварских народов тоже оставили такого рода труды (возможно, величайшее среди них произведение посвящено Англии и принадлежит перу Беды Достопочтенного), авторы которых предприняли попытку примирения традиций, язычество все еще пользовалось большим авторитетом на фоне христианства и цивилизованного наследия. Нужно сказать, что Григорий представил картину жизни франков после смерти его кумира Хлодвига I, выглядевшую весьма мрачно; он считал, что франкские правители вели себя настолько неразумно, что их государство обречено на забвение.

Других варваров Меровинги в Галлию не пускали, зато отобрали у остготов земли к северу от Альп, где их величайшим королем считался Теодорих. Его право на власть в Италии, откуда он выбил остальных германцев, было признано римским императором в 497 году. Он относился к безусловным приверженцам власти Рима; крестным отцом Теодориха числился сам император, и до 18 лет его воспитывали в Константинополе. «Наша верховная власть представляется повторением вашей монархии, всего лишь подобием вашей единственной в мире империи», — написал он однажды императору в Константинополь из своей столицы в Равенне. На его монетах появилась надпись «Рим Непобедимый» (Roma Invicta), а когда Теодорих поехал в Рим, он в цирке провел игры в старом стиле. Но с точки зрения права он числился единственным остготом, наделенным статусом римского гражданина; его личная власть признавалась сенатом, но его соотечественники считались обычными наемными солдатами Римской империи. На гражданские должности он назначал римлян. Один из них считался его другом и советником. Его звали Боэций, философ, которому суждено было стать ведущим мыслителем своего времени, через которого наследие классического мира передалось ученым средневековой Европы.

Теодорих представляется разумным правителем, поддерживавшим добрые отношения с остальными варварскими народами (он женился на сестре Хлодвига), и пользовался среди них авторитетом первого среди равных. Однако он не разделял арианского вероисповедания своего народа, а духовное отчуждение в конечном счете сыграло против остготской власти. В отличие от франков и вопреки примеру своего правителя они не могли считаться преемниками римского прошлого. Поэтому после кончины Теодориха полководцы Восточной империи выгнали всех остготов из Италии и ее истории. Те покинули Италию в руинах, и на ее территорию в скором времени вторглись новые чужаки — племена лангобардов.

На западе Хлодвиг оставил вестготам фактически одну только Испанию, с территории которой они вытеснили местных вандалов. Там уже успели обосноваться другие германские народы. Ее ландшафт доставлял несколько иные трудности — одинаковые для всех последующих захватчиков и правителей, и властители королевства вестготов не смогли сопротивляться дальнейшей поступательной романизации, которая стала гораздо агрессивнее, чем при его основателях в Галлии, где они намного менее слились с существовавшим обществом, чем это сделали франки. Вестготы, а их насчитывалось намного меньше — около 100 тысяч человек, сплотились вокруг своих вождей, которые повели их из Старой Кастилии в другие провинции; их споры достигали такого накала, что на протяжении более полутора веков здесь на юге не удавалось восстановить власть императора. В конце концов короли вестготов обратились в католическую веру и через церковь мобилизовали авторитет испанских епископов. В 587 году закладывается долгая традиция католической монархии Испании.

Конец ознакомительного фрагмента.