Агент на передовой

Джон Ле Карре, 2019

Более полувека читатели черпали из романов Джона Ле Карре представление о настоящих, лишенных показного героизма, трудовых буднях британских спецслужб и о нравственных испытаниях, выпадающих на долю разведчика. В 2020 году мировой классик шпионского романа ушел из жизни, но в свет успела выйти его последняя книга, отразившая внутреннюю драму британского общества на пороге Брексита. Нат – немолодой сотрудник разведки, отозванный в Лондон с полевой службы. Несложная работа «в тылу» с талантливой, перспективной помощницей дает ему возможность наводить порядок в семейной жизни и уделять время любимому бадминтону. Его постоянным партнером на корте становится застенчивый молодой человек, чересчур близко к сердцу принимающий политическую повестку страны. Их зарождающаяся дружба нежданно-негаданно приводит к самой нестандартной спецоперации в карьере бывалого оперативника. Книга содержит нецензурную брань

Глава 5

Если верить моему ежедневнику, никогда не содержавшему такой информации, чтобы его нельзя было забыть в автобусе или дома, всего мы с Эдом сыграли в Атлетическом клубе пятнадцать матчей, в основном по понедельникам, иногда два раза в неделю — четырнадцать до падения и разок после. Слово «падение» я употребляю довольно условно. Оно никак не связано ни с осенним листопадом, ни с Адамом и Евой. Не уверен, что эта метафора подходит к нашему случаю, но ничего лучше мне на ум не пришло.

Если идти к клубу северным путем, то последним отрезком будет бодрящая прогулка через парк Баттерси. А прямиком от дома всего пятьсот метров. Большую часть моей взрослой жизни я состоял в Атлетическом клубе, он служил мне убежищем от всего на свете. Прю называет его моим детским манежем. Живя за границей, я сохранял членство и использовал короткие отпуска, чтобы поддерживать спортивную форму. Всякий раз, когда Контора вытаскивала меня на оперативное совещание, я улучал минутку, чтобы сгонять матч. В клубе я для всех просто Нат, и никому нет дела до того, чем я или кто другой зарабатывает себе на жизнь, никто не задает лишних вопросов. Китайцев и прочих азиатов по отношению к белым у нас три к одному. С тех пор как Стеф научилась говорить «нет», она отказывалась выходить на корт, но я помню, как привозил ее сюда поплавать и поесть мороженого. Верная Прю откликалась на мои просьбы, но неохотно, а с тех пор, как она стала работать юристом pro bono и проводить инструктажи, я потерял ее как партнершу.

Барменом у нас служит Фред, уроженец Шаньтоу неопределенного возраста, страдающий бессонницей. У нас есть специальное членство для молодых, что экономически страшно невыгодно. Зато после двадцати двух надо платить двести пятьдесят фунтов в год плюс приличный вступительный взнос. И нам бы пришлось задрать цены еще выше, если бы наш китаец по имени Артур ни с того ни с сего не сделал анонимное пожертвование в размере ста тысяч евро. Это целая история. Я как почетный секретарь клуба был одним из немногих, кто смог поблагодарить Артура за щедрость. Однажды вечером мне сказали, что он в баре. Моего возраста, но уже совсем седой, он сидел за столиком в отличном костюме и галстуке. Никаких напитков.

— Артур, — сказал я, присаживаясь рядом. — Мы не знаем, как вас благодарить.

Я жду, что он ко мне повернется, но он продолжает смотреть перед собой.

— Это за моего мальчика, — откликается он после бесконечной паузы.

— Он сейчас здесь? — спрашиваю я, глядя на группу юных китайцев у бассейна.

— Больше нет, — отвечает он, по-прежнему не поворачивая головы.

Больше нет? В каком смысле?

Я затеваю осторожную проверку. С китайскими именами много путаницы. Членом клуба когда-то был юноша с той же фамилией, что у нашего донора. Его членство истекло полгода назад, а на напоминания об оплате — никакой реакции. Элис вспомнила, что его звали Ким. Такой энергичный худенький подросток. Милашка. Говорил, что ему шестнадцать, а на вид все шестьдесят. С ним приходила очень вежливая китаянка, не то мать, не то сиделка. Заплатила наличными за начальный курс обучения, шесть уроков. Вот только паренек вообще не попадал по волану. Тренер посоветовал ему поработать дома: на внимание, подбивать волан ракеткой. И через несколько недель вернуться. Не вернулся. Ни он, ни сиделка. Мы решили, что он махнул на это дело рукой. Или уехал в Китай. Или… даже страшно подумать. Господи, позаботься о бедном Киме.

Не знаю, зачем рассказываю об этом эпизоде в таких подробностях, просто я люблю клуб и все, чем он был для меня столько лет, включая наши пятнадцать матчей с Эдом, которые мне очень понравились, за исключением последнего.

◾

Наш первый понедельник прошел далеко не так гладко, как указано в журнале записей. Я педантичен — по мнению Стеф, до тошноты. Он же на встречу, назначенную еще три недели назад, примчался отдуваясь, за три минуты до начала, в помятом костюме, с прищепками на отворотах брючин после велосипедной гонки, с коричневым дипломатом из кожзаменителя в руке и явно не в духе.

До этого, напоминаю, я его видел всего один раз в спортивном снаряжении. А еще, хочу вам напомнить, он на двадцать лет моложе меня, и это он бросил мне вызов на глазах у моих товарищей, а я его вызов принял — не в последнюю очередь чтобы помочь ему сохранить лицо. Ко всему прочему, помимо того, что я чемпион клуба по бадминтону, утром я провел подряд две встречи с не самыми толковыми и не самыми продуктивными агентами Джайлса, поступившими в мое распоряжение (обе оказались женщинами и по понятным причинам не скрывали своего недовольства сменой начальника), обеденный перерыв потратил на утешение Прю — она получила обидный мейл от Стеф, требующей, чтобы забытый дома мобильник ей послали заказной бандеролью по неизвестному адресу на имя некоего Джуно (какой еще, к черту, Джуно?), — а потом выпалывал очередные ненужные выпады против порочного образа жизни Орсона, хотя уже дважды просил, чтобы это сделала Флоренс.

К тому времени, когда Эд влетает в раздевалку, напоминая бежавшего дезертира, я в полной амуниции уже десять минут пялюсь на настенные часы. Он бурчит что-то невнятное об «этой суке, водителе грузовика, ненавидящем велосипедистов», который мешал ему проехать на светофоре, и о своем начальстве, которое «задержало его на работе без всяких, растудыть, причин», на что я отвечаю односложным «бедняга» и, сев на скамейку, молча наблюдаю в зеркале за его хаотическим переодеванием.

Если я не такой расслабленный, как три недели назад, то и стоящий передо мной Эд сейчас мало похож на того смущенного парня, которому, чтобы мне представиться, потребовалась помощь Элис. Он срывает с себя пиджак и все остальное выше талии, с шумом распахивает шкафчик, достает коробочку с воланами и пару ракеток, а затем ворох одежды — футболка, шорты, носки, кроссовки.

Стопа у него большая. Возможно, не слишком шустрый на корте. Пока я об этом размышляю, он швыряет внутрь свой дипломат и запирает шкафчик. Зачем? Он же еще до конца не переоделся. Через полминуты ему предстоит убрать в шкафчик одежду, которую он срывает впопыхах. Еще раз, зачем запирать шкафчик, чтобы тут же снова отпирать? Боится, что кто-то умыкнет дипломат, стоит ему отвернуться?

Речь не столько об осознанном анализе, сколько о моей déformation professionelle^[3]. Этому меня учили, этим я занимаюсь на протяжении всей карьеры, не важно, является ли объектом моего интереса Прю, прихорашивающаяся в Баттерси, или парочка средних лет, давно сидящая за угловым столиком в кафе и настолько увлеченная беседой, что даже не поглядывает в мою сторону.

Эд через голову стягивает рубашку, обнажая торс. В хорошей физической форме, чуть худощав, ни татуировок, ни шрамов, ни других отличительных знаков. И, как мне видится снизу, высоченного роста. Снимает очки, открывает шкафчик, забрасывает туда очки и снова запирает. Натягивает футболку, потом все те же длинные шорты, в которых подходил ко мне знакомиться, и некогда белые носки.

Его колени на уровне моих глаз. Без очков его лицо кажется каким-то беззащитным и еще моложе, чем при первой встрече. На вид лет двадцать пять, не больше. Он подается к зеркалу, частично закрывая мне обзор. Вставляет контактные линзы. Отмаргивается. Любопытно, что за все время своих метаний он ни разу не согнул колени. Пружинит у него только верхняя половина, завязывает ли он шнурки или вставляет линзы. А значит, несмотря на высокий рост, ему может быть непросто дотягиваться до низко летящего волана. Он еще раз отпирает шкафчик, запихивает внутрь костюм, рубашку и туфли, захлопывает и запирает дверцу, пару секунд разглядывает лежащий на ладони ключ, потом, пожав плечами, снимает ленточку, с помощью рычажка открывает ногой урну и выбрасывает ее туда, а ключ сует в правый карман шортов.

— Ну что, всё? — спрашивает он меня, как будто это я, а не он затягивал время.

Мы идем на корт. Эд шагает впереди, размахивая ракеткой и продолжая тихо кипеть, то ли по поводу водителя грузовика, ненавидящего велосипедистов, то ли из-за своего безмозглого начальства, а может, существует еще какой-то, пока мне неведомый раздражитель. Путь ему хорошо знаком. Готов поклясться, что он тайно тренировался — например, все время, что мы не виделись, не исключено. Моя профессия требует умения ладить даже с теми, кому в обычной жизни я бы руки не подал. Но сей молодой человек испытывает мое терпение, и на корте я положу этому конец.

◾

В тот день мы сыграли семь ожесточенных партий. Не припомню другого случая, включая игры за чемпионство, чтобы я так выкладывался или так жаждал поставить на место своего оппонента. Я выиграл четыре партии, но едва-едва. Он был хорош, но, по счастью, нестабилен, что дало мне маленькое преимущество. Несмотря на молодость, он был в превосходной форме, к тому же на голову выше меня. Но концентрация, слава богу, его порой подводила. За десять очков он мог бороться отчаянно — наседал, бил смэши, шел к сетке, давал свечки и укороченные, отбегал назад, срезал самые неожиданные углы, так что я за ним едва поспевал. А в следующих трех-четырех розыгрышах вдруг выключался, как будто победа ему до лампочки. Затем снова оживал, но было уже поздно.

За все это время мы не произнесли ни слова, кроме объявления счета (эту обязанность он с самого начала взял на себя и исправно выполнял) да эпизодического «черт!» после очередного промаха. К решающему моменту вокруг собралось около дюжины зрителей, которые проводили нас дружными аплодисментами. Да, он оказался тяжеловат на ноги. И да, он судорожно, в последний миг дотягивался до низко летящего волана, несмотря на свой высокий рост.

Но, должен признаться, он играл и проигрывал с неожиданным достоинством, не оспорил ни одного случая, когда волан падал на самой линии, не требовал переигровки, что в нашем Атлетическом клубе, да и во всех других, большая редкость. А когда матч закончился, он даже расплылся — это была первая улыбка, которую я увидел… огорченная, но абсолютно искренняя, неожиданная и оттого еще более симпатичная.

— Отличная игра, Нат, лучшая на моей памяти, ага, — искренне заверяет он меня, тряся мою руку. — Как насчет заправиться? За мой счет.

Заправиться? Вот что значит — давно не был в Англии. В смысле?.. В голове промелькнула абсурдная мысль, что сейчас он мне предложит нюхнуть кокаина, припрятанного в коричневом дипломате. Лишь потом соображаю, что он просто зовет меня цивилизованно пропустить по рюмочке в баре. Спасибо, Эд, отвечаю, но не сегодня, увы, у меня дела, и это чистая правда: поздним вечером у меня еще одно совещание, с последней агентшей Джайлса по кличке Звездная, жуткой бабой, вот кому я бы точно не стал доверять, но Джайлс уверен, что она под контролем.

— А как насчет матча-реванша на следующей неделе? — поджимает меня Эд, что, видимо, в его стиле. — Если придется отменить, не страшно. Я бронирую. Вы готовы?

Я так же честно отвечаю, что неделя мне предстоит немного напряженная, так что посмотрим. И в любом случае бронь корта за мной. Моя ответка. Далее следует все та же забавная тряска вместо обычного рукопожатия. Напоследок я вижу, как он в своих прищепках на брюках снимает цепь, которой прикован его допотопный велосипед. Кто-то делает ему замечание, мол, ваш велосипед мешает прохожим, на что следует отповедь: да пошли вы.

Мне и впрямь пришлось эсэмэской отменить следующий понедельник из-за «Розового бутона», который после неохотного согласия Флоренс смягчить свое моральное негодование и моего незаметного лоббирования постепенно обретал почву под ногами. Эд предложил среду, и пришлось ему объяснять, что у меня вся неделя без продыху. Но и следующий понедельник, поскольку мы находились в подвешенном состоянии, мне пришлось отменять с извинениями, как и всю неделю. Было неприятно, что я его вожу за нос, но всякий раз меня успокаивал вежливый ответ: «Без проблем». И вот уже третья пятница, а я по-прежнему не понимаю, получится ли у меня в следующий понедельник и дальше.

Рабочий день закончился. Дежурная смена уходит на выходные, и только юный Илья готов остаться. Ему нужны деньги. Звонят из Конторы. Это Дом. У меня сильное желание не брать трубку, но потом решаю смилостивиться.

— У меня для тебя неплохие новости, Нат, — говорит он деловым тоном. — Некая дама по имени Розовый Бутон добилась расположения нашего Русского отдела. Они переслали наше предложение в Директорат, от которого теперь ждем окончательной отмашки. Хороших тебе выходных. Ты их заслужил, я считаю.

— Наше предложение, Дом? Или только Лондонского управления?

— Наше общее предложение, Нат, как мы договорились. Гавань и Лондонское управление маршируют одной колонной.

— И кто же официальный автор предложения?

— Твой номер два, женщина без страха и упрека, автор операции, хотя и в статусе стажера. В соответствии с традицией она сделает презентацию по всем правилам в оперативном конференц-зале в следующую пятницу ровно в 10.30. Тебя это устраивает?

Только когда получу письменное подтверждение, Дом. Я звоню Вив — союзнице, как выясняется. Она мне присылает по электронной почте официальное подтверждение. У нас с Домом одинаковый статус. Флоренс признана автором проекта. Вот теперь я могу послать эсэмэску Эду. Прошу прощения, что пишу в последний момент, но как вы насчет ближайшего понедельника?

Он готов.

◾

На этот раз никакого мятого костюма и прищепок на брюках, никакого бурчания по поводу грузовиков или безмозглых начальников, никакого дипломата из кожзаменителя. Джинсы, кроссовки, рубашка с распахнутым воротом и счастливая улыбка из-под велосипедного шлема, который он расстегивает. Должен признаться, что после трех недель вкалывания с утра до ночи эта широкая улыбка и размашистое рукопожатие действуют на меня освежающе.

— Сначала очко взыграло, но потом все-таки осмелели, да?

— Наложил в штаны, — весело подыгрываю я ему, и мы бодрой кавалерийской походкой направляемся в раздевалку.

И снова игра на тоненького. Сегодня никаких зрителей, и все напряжение только по делу. Как и в прошлый раз, мы идем нос к носу до последних розыгрышей, но, к моей досаде — хотя и к моему облегчению, ибо кому охота постоянно укладывать на лопатки своего противника? — он меня все-таки разделывает под орех, и на этот раз я без промедления приглашаю его в бар заправиться. По понедельникам игроков в клубе негусто. То ли чисто импульсивно, то ли по привычке я выбираю угловой столик на двоих, с оловянной столешницей, подальше от бассейна, откуда просматривается парадный вход.

С тех пор, без всякого обсуждения, этот изолированный столик становится для нас тем, что моя мать в свои «немецкие минуты» назвала бы Stammtisch^[4], а мои chers collègues^[5] — местом преступления. Это касается как наших регулярных вечерних встреч по понедельникам, так и импровизированных, в другие дни.

◾

Я не ожидал, что наше послематчевое пиво как-то выйдет за рамки обычной формальности: проигравший оплачивает первую кружку, победитель — вторую, если понадобилась, обменялись любезностями, назначили следующую встречу, приняли душ и разошлись по домам. А поскольку Эд в том возрасте, когда жизнь после девяти вечера только начинается, я предполагал, что одной кружкой все ограничится и дома я сварю себе яйцо, так как Прю наверняка засидится с дорогими клиентами-нахлебниками.

— Живете в Лондоне? — спрашивает Эд, когда мы усаживаемся со своим пивом.

Я это подтверждаю.

— И чего делаете?

Для членов клуба это уже перебор, ну да ладно.

— Присматриваюсь, — отвечаю. — До недавнего времени зарабатывал на жизнь за границей. Сейчас вернулся домой и думаю, в какой бы пирог запустить зубы. — И для ровного счета: — А пока помогаю старому приятелю наладить бизнес. — Отработанный, рутинный ответ. — Ну а вы, Эд? Элис сказала, что вы исследователь. Верно?

Он задумывается — похоже, ему никто не задавал подобного вопроса. Вид у него такой, словно его в чем-то уличили и ему это не очень приятно.

— Исследователь, ага. Точно. — Еще подумал. — Приходят материалы. Их надо разобрать. Потом передать профессионалам. Как-то так.

— Ежедневные новости?

— Ага. Внутренние, иностранные, фейковые.

— А корпоративные? — подсказываю я, вспомнив его инвективы в адрес начальства.

— Ага. Корпоративный уклад, еще какой. Если не играешь по правилам, то ты в жопе.

Отстрелялся, подумал я. Но он, поразмышляв, продолжает:

— Пару лет оттрубил в Германии. Страна понравилась, а вот работа не очень. Вот и вернулся.

— На ту же работу?

— Ага, та же жопа, только в профиль. Подумал, может, как-то развернусь.

— Не развернулись?

— Так и ковыряюсь. Делаю что могу. Ага.

Вот в сухом остатке и весь наш с ним разговор о том, кто чем занимается. Меня это устроило, и его, судя по всему, тоже, потому что больше к данной теме мы не возвращались, хотя мои chers collègues считают иначе. Но я помню, словно это было вчера, как резко повернулась беседа, стоило нам только оставить тему профессиональных занятий.

Какое-то время Эд скалился в никуда и, судя по гримасам, спорил сам с собой по какому-то серьезному поводу.

— Нат, вы не против, если я вам задам вопрос? — вдруг выпаливает он с решительным видом.

— Конечно нет, — отвечаю я дружелюбно.

— Я вас очень уважаю. Хотя мы совсем мало знакомы. Но стоит разок поиграть с человеком, чтобы тебе стало про него все понятно.

— Продолжайте.

— Спасибо. Продолжаю. Я полагаю, что для нас и всей Европы, как и для либеральной демократии в целом, выход Великобритании из Евросоюза под присмотром Дональда Трампа и ее последующая безоговорочная зависимость от Соединенных Штатов, которые катятся к институциональному расизму и неофашизму, — это жопа глубже некуда. Вот я и спрашиваю: вы в целом со мной согласны или вы оскорблены моими словами и мне лучше встать и уйти? Да, нет?

Удивленный этим ничем не спровоцированным обращением к моим политическим взглядам со стороны едва знакомого молодого человека, я предпочитаю выдержать вежливую паузу, как это называет Прю. Какое-то время он невидящим взглядом таращится на плескающихся в бассейне людей, а затем снова обращается ко мне:

— Просто не хочу изображать перед вами не пойми кого, раз я восхищаюсь вами как игроком и человеком. Брексит, я считаю, самое важное для Британии решение после 1939 года. Все говорят «после 1945-го», уж не знаю почему. Вот я и спрашиваю: вы со мной согласны? Понимаю, что лезу на рожон. Многим не нравится, что я задаю вопросы в лоб, но уж какой есть.

— На рабочем месте? — спрашиваю, чтобы выиграть время.

— На рабочем месте свобода слова — табу. Нам нельзя выражать свое личное мнение ни по какому вопросу. Иначе ты прокаженный. Вот почему я держу рот на замке и все меня считают букой. Но я могу вам назвать множество других мест, где люди не желают слышать настоящую правду, по крайней мере от меня. Даже если восхищаются западной демократией, они предпочитают не заморачиваться и не думать о долге ответственных граждан перед лицом надвигающейся фашистской угрозы. Однако вы так и не ответили на мой вопрос.

Признаюсь вам здесь и сейчас, как я это уже делал ad nauseam^[6] перед моими chers collègues: хотя выражение «жопа глубже некуда» не входит в мой активный словарь, тема Брексита давно для меня что красная тряпка для быка. Я рожден и воспитан европейцем, в моих жилах течет французская, немецкая, английская и старая русская кровь, и в континентальной Европе я чувствую себя как дома, не хуже, чем в Баттерси. Касательно же позиции, что в трамповской Америке доминируют белые расисты, мы с Эдом и здесь не сильно расходимся, как и многие мои chers collègues, хотя публично они предпочитают высказываться куда нейтральнее.

При всем при том я остерегался давать ему прямой ответ. Всегда возникает вопрос: вдруг это подстава? Не пытается ли он что-то из меня вытянуть или скомпрометировать? На что с абсолютной уверенностью я отвечаю отрицательно. Только не этот парень, ни в коем разе, исключено. Тогда второй вопрос: стоит ли игнорировать написанную от руки нашим китайским барменом, стариной Фредом, записку, прилепленную к зеркалу позади стойки: «НИКАКИХ РАЗГОВОРОВ О БРЕКСИТЕ»?

Наконец, я ведь не забыл, что являюсь государственным служащим, притом секретным, давшим клятву поддерживать политику правительства, если считать, что таковая имеется в наличии? Или сказать себе: передо мной смелый, честный парень, да, эксцентричный, не всем нравится, что даже к лучшему, зато сердце у него там, где положено, он желает быть услышанным, он всего на семь или восемь лет старше моей дочери с ее радикальными взглядами по любому вопросу и ко всему прочему очень неплохо играет в бадминтон?

Тогда придется добавить в эту гремучую смесь еще один ингредиент, который я только сейчас готов признать, хотя эта мысль дремала во мне со дня нашего удивительного знакомства. Я понимал, что становлюсь свидетелем довольно редкого в моей жизни явления, тем более в таком молодом человеке: внутренние убеждения, не продиктованные выгодой, или завистью, или местью, или бахвальством, — нет, настоящие убеждения, ни убавить ни прибавить.

Бармен Фред медленно и вдумчиво разливает охлажденное пиво по кружкам с логотипом клуба. Вот над такой запотевшей кружкой, склонив голову и поглаживая длинными пальцами округлые бока, завис Эд в ожидании моего ответа.

— Эд, — говорю я после долгой паузы, приличествующей серьезному обдумыванию. — Скажу так. Да, Брексит — это жопа глубже некуда, но вряд ли в наших силах повернуть часы вспять. Такой ответ вас устроит?

Не устроит, как мы оба понимаем. Моя так называемая вежливая пауза не идет ни в какое сравнение с затяжными зависаниями Эда, которые я со временем начинаю воспринимать как характерную особенность наших разговоров.

— А как насчет президента Трампа? — Он выделяет это имя так, словно речь идет о самом дьяволе. — Вы не считаете, как я, что он является угрозой и приговором всему цивилизованному миру плюс поощряет систематическую и ничем не ограниченную нацификацию Америки?

Наверное, я уже улыбаюсь, но это не находит отклика в угрюмом выражении лица моего собеседника, которому нужен вербальный ответ, а не успокоительные гримасы.

— Не в такой фундаментальной форме, но в принципе, да, Эд, здесь я с вами тоже согласен, если это может служить утешением, — говорю я мягко. — Но он ведь не будет президентом вечно, правда? И конституция его ограничивает, не давая полной свободы действий.

Но ему этого мало.

— А как вам все эти узколобые фанатики, которыми он себя окружил? Христиане-фундаменталисты, считающие, что это Иисус придумал жадность? Куда денутся они?

Я решаю отшутиться:

— Эд, когда уйдет Трамп, этих людей развеет ветром, как прах. Лучше давайте выпьем по второй.

Ну теперь-то точно должна последовать широкая улыбка, сметающая все лишнее. Но нет. Вместо этого ко мне через стол тянется здоровенная костлявая рука.

— Значит, мы на одной волне?

Я ее пожимаю со словами: да, мы на одной волне, и только тогда он уходит за второй порцией пива.

◾

Последовал еще добрый десяток понедельничных игр с дальнейшими посиделками, и я ни разу не пытался отмести или затушевать все эти прямолинейные выпады. Иными словами, ни одна наша постбадминтонная встреча — начиная со второго матча, как помечено в моем ежедневнике, — за привычным Stammtisch не проходила без его политического монолога по животрепещущим вопросам.

Со временем он навострился. О самом первом грубоватом наскоке забыли. Эд не был грубым. Он просто сильно увлекался. Что, в свою очередь, — сейчас это легко признать — уводило в крайности. К четвертому матчу стало ясно, что он очень хорошо информирован и не пропускает ни одной широко обсуждаемой политической новости, будь то Брексит, Трамп, Сирия или еще какой-то долгосрочный конфликт. Для него это было настолько личным делом, что я поступил бы попросту негуманно, если бы попытался его заткнуть. Самый большой подарок молодым — наше время. То, чего я явно недодал Стеф, и, вероятнее всего, родители Эда тоже были не слишком щедры в этом отношении.

Моим chers collègues очень хотелось верить, что, даря ему свое время, я, таким образом, его раскручивал. Они указывали на нашу разницу в возрасте и мое «профессиональное обаяние». Чушь собачья. Эд сразу решил, что в его нехитром бестиарии я всего лишь ухо, готовое слушать, и с таким же успехом это мог быть сосед в автобусе. Что-то я не припоминаю случая, когда бы мое мнение, даже самое сочувственное, произвело на него хоть какое-то впечатление. Он был благодарен за то, что нашел слушателя, который не приходил в ужас, не возражал и просто не уходил пообщаться с кем-то другим. Уж не знаю, насколько бы его хватило в настоящем споре, чтобы не сорваться. То, что его точка зрения на любой предмет была мне очевидна еще до того, как он откроет рот, меня особо не волновало. Да, он зациклен на одной теме. Знакомая порода. Несколько раз я таких вербовал. Его интересует геополитика. Он умен — в жестких границах своих установок — и легко выходит из себя (хотя я не проверял), если их ставят под сомнение.

Какую выгоду я лично извлекал из наших отношений за пределами корта? К этому вопросу мои chers collègues возвращались постоянно. На допросах у меня не было готового ответа. Гораздо позже я вспомнил, как чувство моральной ответственности, исходившее от Эда, словно бы взывало к моей совести, а затем следовала широкая, несколько пристыженная улыбка, которая как бы все отменяла. Все вместе это давало мне ощущение, будто я предоставляю убежище вымирающему виду. Что-то в этом роде я сказал Прю, когда предложил позвать его к нам выпить или пригласить на воскресный ланч. Но мою мудрую супругу это не убедило.

— Мне кажется, дорогой, что вы нашли друг друга. Оставь его себе, нечего мне к вам влезать.

Я воспользовался ее советом. Наша рутина оставалась неизменной до самого конца. Отбегавшись на корте, мы натягивали куртки, иногда заматывали шею шарфом и шли за свой Stammtisch, где проигравший сразу отправлялся к стойке бара. За столиком мы обменивались парочкой любезностей, порой вспоминали какой-нибудь розыгрыш. Он задавал мне расплывчатый вопрос о моей семье, я спрашивал, хорошо ли он провел выходные. Следовали вежливые ответы. Потом он умолкал в некотором ожидании, и я быстро научился не прерывать эту паузу, после чего звучал доклад дня. Я с ним соглашался или отчасти соглашался, в крайнем случае говорил: «Эй, тише, Эд», — и сопровождал это смешком старого и умудренного жизнью человека. Лишь изредка, и то в самом мягком тоне, я позволял себе поставить под сомнение особенно пикантное высказывание, но осмотрительно, помня о его уязвимости.

Иногда казалось, что это говорит не он, а кто-то другой. Голос, в норме довольно приятный, подскакивал на целую октаву и ненадолго зависал на дидактической нотке, но за это время я успевал по-думать: знакомый регистр, в духе Стеф. И спорить бесполезно, накатывает волна, а тебя словно и нет, лучше всего покивать в ожидании, что волна спадет сама собой.

А по существу? В каком-то смысле каждый раз один и тот же замес. Брексит — это самосожжение. Британцев ведет по краю пропасти кучка преуспевающих элитарных мародеров, выдающих себя за представителей народа. Трамп — антихрист, Путин — такой же. Для Трампа, богатенького мальчика, откосившего от армии, воспитанного в стране великой, хотя и не без изъянов, демократии, не может быть искупления ни в этой жизни, ни в следующей. Для Путина, никогда не знавшего демократии, вдали еще что-то мерцает. Так нонконформистское прошлое Эда постепенно находило выражение в его словоизлияниях.

Как развивались события, Нат? — интересовались мои chers collègues. Его взгляды менялись? Не было ли у вас ощущения, что он готов сделать некое важное признание? Опять же мне нечем было их утешить. Может, он стал свободнее и разговорчивее, укрепившись в доверии к слушателю, то есть ко мне. Может, со временем я стал более дружелюбной аудиторией, хотя никакой враждебности с моей стороны и так вроде не было.

Но я готов признать: случались у нас за Stammtisch посиделки, когда меня отпускали разные заботы — Стеф, Прю, или что-то начудивший новый агент, или эпидемия гриппа, которая на пару недель оставила нас без передатчиков, — и я был почти весь внимание. В такие минуты я позволял себе поспорить с очередным радикальным утверждением — не столько для того, чтобы его опровергнуть, сколько из желания несколько умерить бескомпромиссный тон Эда. В этом смысле — да… менялись не столько его взгляды, сколько мое отношение — я начал к нему привыкать — и его реакции, готовность иногда, пусть и неохотно, посмеяться над собой.

Но примите во внимание простую вещь, и это не попытка самооправдания, а констатация факта: я не всегда внимательно его слушал, а иногда и вовсе выключался. Если в Гавани была напряженка — а это случалось все чаще, — перед тем как идти за Stammtisch, я обязательно совал в задний карман служебный мобильник и украдкой проверял сообщения, пока Эд разглагольствовал.

А когда его монологи, по-юношески невинные и безапелляционные, совсем уж меня доставали, после прощального рукопожатия я не шел прямо домой к Прю, а выбирал обходной маршрут через парк, чтобы как-то привести мысли в порядок.

◾

И последнее о том, что бадминтон значил для Эда и что он значит для меня. В глазах неверующих это смягченная версия сквоша для мужчин с избыточным весом, опасающихся инфаркта. Для истинно верующих это спорт номер один. Сквош — сплошные муки и страдания. Бадминтон — хитрость, терпение, скорость и невероятные спасения. Выпад из засады, пока волан описывает неторопливую дугу. В отличие от сквоша, бадминтону чужды социальные различия. Ему тесно в рамках привилегированной частной школы. Он далек от теннисного аллюра на открытом воздухе и от мини-футбола. Не начисляет очков за красивый замах. Не прощает ошибок. Бережет твои колени, но, говорят, ужасно вреден для тазобедренных суставов. Он требует более быстрых реакций, чем тот же сквош, и это доказанный факт. Здесь между игроками нет особой душевности, каждый, в общем-то, сидит в своей скорлупе. В глазах других спортсменов мы выглядим немного чудаками-одиночками.

Мой отец играл в бадминтон, когда служил в Сингапуре. Только одиночные партии. С армейскими, со мной. На нормандских пляжах во время летних отпусков. В Нёйи, через бельевую веревку вместо сетки, с фляжкой красного дерева, наполненной шотландским виски, в свободной руке. Бадминтон — лучшее, что он мне дал. Когда меня отправили с вещами в Шотландию, в эту ужасную школу-интернат, я там играл в бадминтон, как и он до меня, а впоследствии я выступал за свой университет. А когда уже служил в Конторе и ждал первого назначения в дальние страны, я подбил своих партнеров, и мы под кодовой кличкой «Диверсанты» бросали вызов новичкам.

А Эд? Как он обратился в истинную спортивную веру? Мы сидим за Stammtisch. Он глядит незамутненным взором в свою пивную кружку, как обычно делал, когда решал мировые проблемы, или гадал, что не так с его бэкхендом, или просто медитировал. Для него простых вопросов не существовало. До всего приходилось докапываться.

— В школе у нас была учительница физкультуры, — наконец отвечает он, широко осклабившись. — Как-то вечером повела меня и еще одного парня в свой клуб. Так и пошло. Короткая юбка и блестящие белые ляжки. Ага.

Примечания

3

Профессиональная деформация (фр.).

4

Стол для завсегдатаев (нем.).

5

Дорогие коллеги (фр.).

6

До тошноты (лат.).