Позолоченная луна

Джой Джордан-Лейк, 2020

Никогда Керри не вернулась бы из Нью-Йорка домой, в горную провинцию, и тем более не пошла бы работать в поместье Билтмор, к одному из богатейших людей Америки, Джорджу Вандербильту. Но обстоятельства оказались сильнее, пришлось им подчиниться. Так Керри оказывается меж двух миров: впечатляющей роскоши и сокрушительной бедности, что притаилась в темных переулках города. К тому же очень скоро в ненавистном городке начинают происходить очень странные, жуткие события: кто-то убивает приезжего репортера и распространяет листовки с угрожающими призывами. Теперь жизнь Керри, ее любовь, будущее ее семьи зависят от ее силы духа и… умения плести интриги.

Глава 10

До наступления сумерек Керри успела обойти весь Бест и бо́льшую часть Эшвилла. Но никакой работы за деньги не нашла.

Она одиноко брела мимо станции. В телеграфной комнате сидел Фарнсуорт. Он курил, закинув ноги на свой стол, посреди которого стоял телеграфный щит, утыканный сложными рычагами. Может быть, подумала Керри, теперь, когда название деревни стало Билтмор, все работы направлены на прославление родового щита Вандербильтов — как знать?

Фарнсуорт не поднял головы, когда она подошла, но может, оно и к лучшему. Ей надо было послать телеграмму, но заплатить за нее было нечем. А люди гор не просят об одолжениях.

Нашарив в кармане марку — последнюю, оставшуюся от дней в Барнарде, где у нее была небольшая стипендия, — Керри подошла к мусорной корзине, стоящей за дверями телеграфной, и, высоко держа голову, стала перебирать чистые, хоть и использованные, листы бумаги. Один из них был телеграммой Мэдисону Гранту.

Влияние ЛНА растет, особенно среди эрудитов. Галльскому петуху по нраву Рейхсадлер^[20], а лысый орел набирает силу.

Продолжайте распространять: если так продолжать — проиграем гонку.

Какое-то странное сообщение. Может, оно относится к защите природных ресурсов, на которые Грант ссылался в поезде? Керри зачеркнула эти слова и написала то, что, без сомнения, выглядело как отчаянный крик о помощи, адресованный мисс Хопсон.

Необходимы учебники для близнецов, им тринадцать лет. Они умные, но…

Тут она помедлила, а затем дописала последнюю строчку, разрываясь между правдой и лояльностью к своим родным — и к своим горам. И к крошечной школе в одну комнату, которая давала своим ученикам образование, только если попадался такой же редкий учитель, с каким повезло ей самой и близнецам, которых мисс Хопсон учила четыре года до того, как уехала в Нью-Йорк. После мисс Хопсон в школе сменилась череда почти не отличающихся друг от друга учителей, чьи добрые сердца и стремления изменить мир даже отдаленно не готовили их к тому, сколько у них будет учеников, каких разных с какими потребностями. Один за другим они худели, грустнели, а потом исчезали.

Очень умные, но им нужно подучить грамматику…

Она вздохнула.

Математику, географию, научные предметы. Все, что может пригодиться. Правда.

С наилучшими пожеланиями.

Керри.

Она решительно отмела угрызения совести по поводу того, как выглядит это письмо — ни настоящего конверта, ни даже чистого листа. Сложив бывшую телеграмму так, что обе внешние стороны были чистыми, Керри написала адрес мисс Хопсон в Барнарде и приклеила марку. Чтобы заклеить письмо, она подошла к растущей возле рельсов сосне, окунула щепку в каплю смолы, потом наклонилась к рельсам за обломком угля из паровозной топки. Клей был бы лучше, если бы уголь со смолой удалось нагреть, но сойдет и так.

Фарнсуорт, очевидно, наблюдал за всеми ее телодвижениями, почесывая бороду.

— Мистер Фарнсуорт, — сказала она, протягивая ему письмо. — Я буду вам признательна, если это будет отправлено со следующей почтой. — И ушла, прежде чем он успел задать хоть какой-то вопрос.

Проходя мимо ряда болиголова, она миновала беседку с мраморной богиней. Теперь, когда рядом не было близнецов, наблюдающих, как она смотрит на Билтмор — смотрит по-настоящему, впервые за последние два года, — Керри направила взгляд через длинную полосу газона.

В жизни ей редко приходилось бороться с завистью, даже когда она гуляла со своими соученицами из Барнарда по Пятой авеню, и мимо них проезжали кабриолеты и кареты четверней. Но теперь, вернувшись вновь в свои горы…

Она никогда не представляла себе ничего подобного, даже когда читала близнецам старую книжку в потрепанной обложке, на которой можно было различить только часть слова Гримм. Эти сказочные башенки. Проблеск меди на башнях и скатах крыш. Общая невероятность этого волшебного замка, окруженного лесом и несколькими почти заброшенными хижинами.

Почти заброшенными. Потому что ее не заставят бросить свою.

Но замок стоял здесь, перед ней, в меркнущем свете дня: шпили его башен, казалось, пронзали плывущие в небе облака. Выгнутый стеклянный купол, отражающий облака, казался продолжением неба. Как будто к нему были неприменимы физические законы, определяющие, где кончается небо и начинается замок.

Стоя у каменной ограды, она услышала сзади шаги. Она узнала этот быстрый хруст веток, торопливые шаги по влажной земле, широкую поступь. Она знала, что Дирг Тейт не станет ее окликать.

Мужчины гор лаконичны. И на добро, и на худо они реагируют одним и тем же стоическим молчанием. О его волнении за него говорил его бег.

Она напряглась. Вместе с привычной старой радостью. И старой дружбой. И старой тягой к его явной, открытой силе.

Но вдоль спины у нее пробежал и ужас.

Взобравшись на каменную балюстраду, она посмотрела вниз, на двойной излом дороги, бегущей по обеим сторонам холма, на кирпичную террасу и фонтан в добрых десяти метрах под тем местом, где она стояла, с трудом удерживая равновесие. Но она выросла, прыгая по скалам, и чувство равновесия у нее было не хуже, чем у горной козы. А сейчас ей надо было казаться повыше.

Она видела замок на ранних стадиях строительства — как рабочие ровняли лужайку, размечали помещения, возводили деревянные клети лесов. Но сегодня она впервые увидела больше, чем его размер и великолепие.

Сегодня она в первый раз поняла, что все это значит.

Дверь к переменам была открыта — но обратного пути не существовало.

Ей показалось, что где-то вдалеке послышался свисток поезда. А потом ей почудились воображаемые звуки отцовской скрипки — оттуда, из тех ночей, когда его зрачки были нормальны, а пальцы верно держали деку инструмента.

Теперь из-за куста рододендронов, кроме шагов Дирга, слышалось постукивание его ружья, которым он опирался о землю при каждом шаге. Подойдя, он остановился и поднял голову к ней, стоящей на каменной балюстраде.

Не сказав ни слова, они оба протянули руки, касаясь друг друга пальцами — и былое течение возобновилось. Затем она быстро отдернула руку — течение было слишком сильно, чтобы быть безопасным.

Он проследил ее взгляд в сторону замка и голубых волн горных хребтов позади него.

— Мы все скучали по тебе, Керри. Просто чертовски.

— И я по всем скучала.

Она соскочила вниз. Дала ему обхватить себя мощными, сильными руками. Его объятия всегда уносили ее куда-то прочь. Но путы, связывающие их, могли однажды прервать ее дыхание.

— Прости, что не встретил тебя с поезда, — сказал он, — застрял в Уитнеле, там с мельницей проблемы. Когда я наконец закончил, то встретил на станции Фарнсуорта. Он сказал, что передал тебе мое письмо.

Пальцы Керри скользнули к карману юбки: телеграмма от Дирга все еще была там, бумага хрустнула под рукой. После нападения она даже не вспомнила о ней.

— Спасибо тебе за это. Ты слышал, что там случилось — до того, как ты вернулся? — Перед ней снова замелькали образы — репортер, такой серьезный, такой милый, лицом в грязи.

Дирг покачал головой.

— Просто позор. Да вся станция только и говорила об этом, когда я пришел. Как папа?

— Плохо. Но я это знала еще до возвращения.

Он вытащил из жилетного кармана часы, блеснувшие бронзой.

— Это что-то новое, — откинув голову, она заметила, что его шляпа тоже была новой: светло-серый фетр, который испачкался бы после первой же борозды, пройденной по пашне. И ружье, поняла вдруг она — не старый обрез, а настоящая новая винтовка. Винчестер. — По твоим письмам я думала…

Не отвечая, он прислонил винчестер к каменным перилам.

— Ты только посмотри на себя, Керри МакГрегор. Ничего-то в тебе не изменилось. — Он указал на то, что она прижимала к себе. — И вечно с книжкой под мышкой.

Она и забыла, что брала ее с собой. Хотя весь день читала ее урывками между очередными отказами в работе.

Эта книга будет напоминать тебе, сказала мисс Хопсон, что ты можешь сделать со своей жизнью все, что захочешь.

Керри зажмурилась при этом воспоминании. Потому что это была неправда.

Дирг сжал губы.

— Я вот так и вспоминал тебя, пока тебя не было. Даже если тебя приглашали на танцы и всякие такие вечера — с книжкой под мышкой. Когда уж слишком сильно скучал по тебе.

Она знала, что это последнее признание было для него рискованным. Вот это я вместо мы скучали. Как лесная рысь, перевернувшаяся на спину и открывшая мягкое брюхо.

Она улыбнулась ему одной из прежних улыбок, со всем сладким грузом общих воспоминаний детства — записки мелом на доске, венки из незабудок и босые ноги в ручье.

Но она была уже не той, которая уехала несколько лет назад.

Она опустила глаза на свою книгу. Словно та служила ей щитом — от изможденного, серого отца, от прогнившей крыши хижины, от наступающей зимы.

Книжка. Защита от всего этого. Довольно жалкий щит.

— Это одна из книг мисс Хопсон, — сказала она. Дирг знал это.

— Как она?

— Ей нравится преподавать в Барнарде. Она привыкла жить в Нью-Йорке. Думаю, она бы сказала, это стоило всех тех лет, которые она провела здесь.

— Я помню, как она давала тебе всякое, чтобы читать твоей маме, пока она лежала в лежку. Тогда-то ты и начала говорить, как она. И думать, как она.

Это было правдой. Мисс Хопсон позволила Керри ходить в школу с четырех лет — с тех пор, как она начала сидеть на школьном пороге, как пришитая. И все годы мисс Хопсон посылала с малышкой домой свои собственные книги — чтобы та прятала их от отца и читала своей прикованной к постели матери. Это стало спасением для Керри — и для ее мамы.

В голосе Дирга появились хриплые нотки.

— Она была хорошая.

Именно эта хрипотца в его голосе, снова напомнившая об их прошлом, и эти горы заставили Керри повернуться к нему.

Голубые глаза над загорелыми щеками. Жесткая шершавость домотканой рубахи, выкрашенной вручную, в горных традициях — она так скучала по всему этому все два года. Вечный намек на бороду, чуть темнее, чем волосы на голове. Капли пота на широком лбу. Он прошел несколько миль, ища ее — наверное, начал с хижины, где близнецы отправили его в город. Наверняка он шел по следам ее городских ботинок.

Он проследил ее взгляд в сторону замка.

— Ты хочешь быть одной из тех, кто приедет сюда жить?

— Нет, конечно.

Но она ясно представила себе эту картину: женщины в сверкающих платьях, увешанные гирляндами рубинов, бриллиантов и жемчугов, спускающиеся по длинному пролету лестницы, которую им никогда не придется мыть. Женщины, которые не варили репу все утро, подолы юбок которых оторочены кружевом, а не приставшими ошметками сена и навоза.

И тут же мужчины, лица которых не сморщены от многолетней работы на палящем солнце или морозе, манжеты их рубашек без единого пятнышка, они не воняют коптильней, перебродившей кукурузной соломой и подгнившим овсом. Мужчины, которые кланяются дамам.

Дирг сморщился.

— Так и смотрят поверх своих чертовых носов. Как будто, если какой-то урод может купить себе землю, будто лорд, все остальные вокруг становятся его крестьянами. — Он буквально искрился негодованием. — Ты же понимаешь, что тут происходит, да? Мы с тобой превратились из тех, у кого была своя ферма неподалеку от стройки великого Билтмор Хауз, просто в ничто, в бельмо на глазу, которое нужно поскорее убрать.

— Мы, — сказала она, — не бельмо. И мы никуда не уйдем.

Она заставила себя сосредоточиться на том, что всегда было здесь — всегда принадлежало ей: глухая, густая зелень болиголова, бесконечное мерцание света среди березовых ветвей, которые трепетали, дрожали и никогда не находились в покое. Полыхающие сахарные клены. Шум и рев водопада вдали. Сырость сосновой хвои. Прелый запах листьев.

Она всегда любила здешнюю осень. И никакие приехавшие миллионеры, никакие построенные замки, никакой больной отец, рушащаяся ферма или подступающие перемены не отнимут у нее этого.

До своего отъезда в Нью-Йорк она редко просто стояла вот так — всегда надо было принести воды из ручья, домесить тесто, выварить на очаге яблочную кожуру, закрученную в штопор. Даже сейчас ей мерещились лица Талли и Джарси с круглыми, голодными глазами, и отец в постели. Единственным, что отделяло ее семью от безжалостного наступления грядущей зимы, была она сама, Керри.

На одну секунду последний луч дневного света, вытянув свои пальцы через вершины гор, упал на известняковые стены Билтмора, и они стали бледно-, почти прозрачно-голубыми. Как лед на водопаде возле хижины. Башни отбросили на простирающуюся внизу лужайку длинные тени. И это значило, что ей пора идти.

С неожиданной нежностью Дирг вынул сухой листок из ее волос.

— Ферма в порядке?

— Крыше нужно менять стропила, — она выдавила смешок. — Но там все нуждается в подпорках, включая и меня.

— Тебе надо только попросить, — он поглядел ей прямо в глаза и, казалось, мог бы сказать гораздо больше.

— Я знаю. Спасибо.

Он коснулся ее челюсти.

— Что за синяк?

— Это не он. — Но Дирг и так должен был знать, что ее отец слишком болен, чтобы наставить кому-то синяков. — Но его обрез всегда пинается похуже иного мула.

— Ну и дала бы мне из него стрелять. Да я бы и гораздо больше бы сделал. Если б ты позволила.

Старый вопрос снова повис между ними.

— Я не продаю ферму. Мы с папой давно так решили. Но мне придется что-то придумать.

— Если б ты не была так чертовски упряма… — Его лицо было таким хорошим, сильным, прямым, как и он сам. От него пахло сосновой щепой.

Она положила ладонь ему на плечо.

— Дирг. Как ты тут — на самом деле?

Он отвернулся. Но потянулся к ее руке, словно хотел ощутить ее как можно ближе.

Она внимательно вгляделась в его лицо.

— Ты о чем-то умалчиваешь.

Керри увидела, как при ее попытке заставить его что-то рассказать на его переносице появилась напряженная складка. Мужчину невозможно заставить заговорить, по крайней мере если ты оставила свой обрез дома.

Он накрыл ее руку своей.

— Вот мы с тобой, ты и я, и все пытаемся вырастить себе пропитание на скале.

Она еще раз взглянула на Билтмор, где на сей раз увидела человека на лошади, которая легким галопом шла от ворот по широкой лужайке в сторону дома, а человек приподнялся в седле, чтобы любоваться полной картиной. И человек, и лошадь тоже как будто стали частью сказки. Как будто сейчас сами по себе зажгутся свечи, заиграет музыка, начнется королевский бал — и перед ними с самого начала развернется новая сказка.

Повернувшись в седле, человек посмотрел на синие полумесяцы гор. И заметил их. Поднял руку и помахал. А потом поехал дальше.

Дирг снова сказал, как сплюнул:

— Ничего не может вырасти на скале.

— Похоже, только замки, — сказала она и пожалела о своих словах еще до того, как успела договорить их.

Молчание.

И потом…

— Два проклятых года я ждал, пока ты вернешься из этого города, — его голос был низким, хриплым. — Думал, когда ты вернешься… Думал, мы…

— Я знаю. — Она коснулась его руки, ее загрубелой шершавости. Она ежилась от прикосновения любой мужской руки в Нью-Йорке, какими бы мягкими ни были они на балах и званых ужинах, все эти сыновья банкиров и адвокатов, которые не держали в руках ничего тяжелее теннисной ракетки или клюшки поло. А она скучала по Диргу.

А теперь, снова оказавшись здесь, она скучала по большому миру, который узнала в городе. О том, что люди там знают, читают и думают.

— Я имею право, — сказал Дирг, обнимая ее за талию, — знать, о чем ты думаешь.

Издалека снова донесся свист, долгий и низкий. Какое-то время он пульсировал вокруг и прямо сквозь нее, как будто перенял свой ритм — вверх-вниз, долго-коротко — у окружающей их волнистой линии голубых холмов.

— Дирг, я не могу. Я не могу ответить тебе сейчас. Прости.

— Если ты ждешь, что Вандербильт подхватит тебя и унесет в закат…

— Дирг, не будь идиотом.

— Вот оно что. Я просто идиот.

— Я хотела сказать, не будь смешным. Все, о чем я могу сейчас думать, это как выжить — как заботиться о человеке, которого я ненавижу с детства. Как добывать пищу. Как спасти крышу, чтобы она не рухнула нам на голову. Прости, Дирг. Но я могу думать только об этом.

Уронив руку с его плеча, она пошла прочь. Теперь, когда солнце опустилось за горы, темнота подступала быстро, и она пустилась бежать. Сосновая хвоя и густой слой ярких листьев под ногами заглушали ее шаги.

Мимо зарослей болиголова. Мимо текущего в лавровых кустах ручья.

Снова раздался свисток поезда. Его зов завис над болиголовом, разнесся по всей долине. Старожилы все еще воспринимали его как нечто чуждое и печальное, и ей он тоже казался скорбным.

Но сегодня он казался предупреждением. Что-то грядет. Возможно, что-то ужасное. Нечто рычащее и бряцающее, сотрясающее землю, как локомотив.

Но это будут перемены. Перемены, к которым она должна быть готова.

Поезд засвистел снова. Ей показалось, что на бегу она слышит и перестук его колес, поршней, осей: Что-то грядет, грядет, грядет. Что-то…

Примечания

20

Геральдический (имперский) орел.