Господа

Джованни Верга, 1887

«Писать они умеют, – вот в чем беда. Ранний утренний холод зимою и жатвенную жару они выносят, как всякий другой бедный человек, – потому что и они тоже из плоти и костей, как и их ближние, и тоже наблюдают, чтобы ближние не крали у них времени и задельной платы. Но если вы с ними дело имеете, – они приценят вас и по имени, и по прозванию, и наших сродственников – и все это своим перышком, – закуют вас в долги и из их книг уж вам не выбраться…»

Писать они умеют, — вот в чем беда. Ранний утренний холод зимою и жатвенную жару они выносят, как всякий другой бедный человек, — потому что и они тоже из плоти и костей, как и их ближние, и тоже наблюдают, чтобы ближние не крали у них времени и задельной платы. Но если вы с ними дело имеете, — они приценят вас и по имени, и по прозванию, и наших сродственников — и все это своим перышком, — закуют вас в долги и из их книг уж вам не выбраться.

— Ты с прошлого года дне меры зерна должен.

— Синьоре, год был плохой!

— Я-ль виноват, что дождей не было? Прикажешь мне из стаканчика поливать?

— Синьоре, я моей кровью вашу землю полил!

— За то мошенник, я тебе и плачу! Тоже кровью плачу! Мне хозяйственные расходы крови стоять… а вы, — как пришел неурожай, — бросаете все; серп под мышку и — прощай, разбрелись. Правду говорят люди: — «Нищему легче, чем зажиточному». С нищего, ведь, за долг шкуры не сдерешь. За землю, потому что у него нет ничего, он, разумеется, заплатит дороже (тут и владелец больше рискует), а пришел неурожай — ничего не возьмешь и уйдет себе с серпом под мышкой; только, конечно, и так уйти дело скверное; целый год труда пропал, а впереди — голодная зима.

А от неурожая, всякому в голову всякая дурь лезет. Раз, в жатву (истинно, прогневался Господь!) около полудня, приехал капуцин-сборщике в поле к дону-Пидду; колотит, пришпоривает деревянными башмаками в живот свою лошачиху и еще откуда орет: «Благословен грядый!»

Дон-Пидду сидел на проломленной кошелке, печально глядя на пустую ригу среди выгорелого жнитва, под огненным небом которого, в отчаяньи, и с непокрытой головой не чувствовал.

— Славный мул у вас, фра-Джузеппе. Получше будет, вон, тех четырех одров, которым ни молотить, ни жрать нечего.

— Мул от подаяний, отвечал фра-Джузеппе. — Благословенна буди благость ближнего! — Я пришел к вам за сбором.

— Счастливы вы, — не сеете, а собираете: позвонят вам — вы идете в трапезную и кушаете благость ближнего. У меня пятеро детей; за всех надо о хлебе подумать. Глядите — урожай какой! Вы у меня в прошлом году, стащили полчетверти зерна, чтоб св. Франциск урожай послал, — а целые три месяца, вот какой дождь идет — огненный!

Фра-Джузеппе вытирал пот носовым платком.

— Жарко вам, фра-Джузеппе? Я вас проклажу.

И прохладил: четверо работников такие же, как он, сердитые, завернули капуцину полы одежды и окатили его мутной водой из колоды.

— Чорт! кричал дон-Пидду; — уж если милостыня моя ни во что, за то и тебе досталось!

И с тех пор он к себе, капуцинов ни разу не пускал, а за сбором велел прихолить другим, от Сан-Франическо ди Паола.

Фра-Джузеппе это себе завязал на память.

— А-а, дон-Пидду, вы меня опозорили, я вас без рубашки оставлю!

Был он капуцин с вот-этакой бородой, затылок широкий, волосы черные, густые, настоящий бык, — и за то, по всем поселкам и закоулкам в чести у кумушек и у деревенщины.

— Не связывайтесь вы с этим доном-Пидду. Он самим Господом отвержен; земля его проклята.

Конец ознакомительного фрагмента.