Среди других

Джо Уолтон, 2010

Волшебство рядом. Стоит лишь приглядеться. Магия реальна. И Морвенна Фелпс знает об этом не понаслышке. Она победила в неравной битве свою безумную мать-колдунью, но потеряла родную сестру-близнеца. Сбежав к отцу, которого прежде Морвенна никогда не видела, она отправляется в школу-интернат, где от одиночества искушает судьбу и с помощью волшебства решает завести настоящих друзей. Своими действиями она привлекает внимание фейри, странных и чудесных созданий, но Морвенна еще не знает, что семья просто так ее не оставит, а волшебный мир может быть очень страшен.

Четверг, 6 сентября 1979 года

Отец отвез меня в школу. На заднем сиденье лежал аккуратный чемоданчик — я его впервые видела, — а в нем, как заверила одна из теть, аккуратно сложенная форма. Был еще кожаный саквояж — по ее словам, со школьными принадлежностями. На обоих ни царапинки, так что я решила, что они совсем новые. Дорогие, должно быть, до неба. В моей сумке лежало то, с чем я сбежала, плюс одолженные книги. Я крепко прижимала сумку к себе и не позволила им ее отобрать и поставить к остальному багажу. Я им покивала — язык прилип к нёбу. Даже забавно, насколько при них невозможно было плакать и вообще выказывать сильные чувства. Они мне были не свои. И не похожи на своих. Это прозвучало как первые строчки стихотворения, так что у меня руки чесались записать их в блокнот. Я неловко залезла в машину. Было больно. Хорошо хоть, внутри хватило места выпрямить ногу. Передние сиденья лучше задних, я это и раньше замечала.

Я умудрилась попрощаться и поблагодарить. Каждая тетя чмокнула меня в щеку.

Отец, пока вел машину, на меня не смотрел, поэтому я могла его разглядывать — искоса. Он дымил, прикуривая новую сигарету от прежней — совсем как она. Я опустила окно, чтобы не задохнуться. Он по-прежнему казался мне совсем не похожим на нас. И не только из-за бороды. Я задумалась, что бы сказала о нем Мор, и с силой отбросила эту мысль. Немного спустя он заговорил:

— Я тебя записал как Маркову.

Так его зовут. Даниэль Марков. Я это всегда знала. Так записано в моем свидетельстве о рождении. Он был женат на моей матери. Ее так звали. Но я никогда этим именем не называлась. Моя фамилия — Фелпс, я с ней и в школу пошла. Фелпсы — это кое-что значит, по крайней мере в Абердэре, — это мои бабушка с дедушкой, моя семья. А миссис Маркова — это та безумная, моя мать. Все равно в Арлингхерсте это ничего не будет значить.

— Морвенна Маркова — язык сломаешь, — отозвалась я после слишком долгой паузы.

Он засмеялся.

— Я так и сказал, когда вы родились. Морвенна и Морганна.

— Она говорила, имена выбирал ты, — сказала я не слишком громко, разглядывая в открытое окно заплаты ровных полей со всяческими посадками. Одни были сжаты, другие перепаханы.

— Пожалуй, я, — признал он. — Она составила список и заставила меня выбирать. Все имена были очень длинные и очень валлийские. Я говорил, что язык сломаешь, но она обещала, что люди их сократят. Сократили?

— Да, — ответила я, пялясь в окно. — Мо или Мор. Или Мори.

Когда прославлюсь как поэтесса, возьму имя Мори Фелпс. Сейчас я так книги подписываю. «Экслибрис Мори Фелпс». А какое отношение Мори Фелпс имеет к Морвенне Марковой и что с ней будет в новой школе?

Когда-нибудь я над этим буду смеяться — обещала я себе. Буду смеяться над этим вместе с людьми такими умудренными и умными, что пока мне их даже не вообразить.

— А твою сестру звали Мог? — спросил он.

До сих пор он меня о ней не спрашивал. Я покачала головой, потом сообразила, что он рулит и не смотрит на меня.

— Нет, — сказала я. — Мо или Мор — мы обе.

— А как же вас различали?

Он не смотрел на меня, прикуривал новую сигарету.

— Не различали. — Я улыбнулась про себя.

— Ты не против в школе быть Марковой?

— Мне все равно. И, как бы то ни было, платишь за это ты, — сказала я.

Он повернул голову, коротко взглянул на меня и снова стал смотреть на дорогу.

— Платят мои сестры, — сказал он. — У меня нет денег кроме тех, что они мне выделяют. Ты представляешь нашу семейную ситуацию?

Что там было представлять? Я ничего о нем не знала, кроме того, что он был англичанин — из-за этого я без конца дралась на детской площадке — и что женился на моей матери в девятнадцать лет, а через два года сбежал, когда она легла в больницу рожать еще одного младенца — младенца, который умер от потрясения.

— Нет, — ответила я.

— Моя мать была замужем за неким Чарльзом Бартлби, довольно богатым. У них было три дочери. Потом началась война. Он воевал во Франции с сорокового, попал в плен, в лагерь военнопленных. Моя мать оставила трех моих маленьких сестер с бабушкой Бартлби в Олдхолле — это тот дом, из которого мы сейчас едем. Она нанялась на работу в столовую ВВС, чтобы хоть чем-то помочь солдатам. Там она повстречала польского летчика Сэмюэла Маркова и влюбилась в него. Он был еврей. Я родился в марте сорок четвертого. В сентябре сорок четвертого Бартлби освободили из лагеря, и он вернулся в Англию, где они с моей матерью развелись. Она вышла замуж за моего отца, который тогда как раз узнал, что все его родные в Польше погибли.

— У Маркова тоже были жена и дети?

Я в этом не сомневалась. Польский еврей! Во мне есть польская кровь. Или еврейская? А я знала про иудаизм только из «Страстей по Лейбовицу» и «Умирающему изнутри». И, пожалуй, по Библии.

— У матери были свои деньги — не слишком много. Отец после войны ушел из авиации и работал на фабрике в Айронбридже. Бартлби оставил дом и деньги моим сестрам. Когда мне было тринадцать, мать погибла. Сестры тогда были уже взрослыми, они приехали на похороны. Антея предложила оплатить мне школу, и отец согласился. С тех пор они меня поддерживали. Женился я, как ты знаешь, студентом.

— А что сталось с Бартлби? — спросила я. Тот, наверное, был немногим старше дедушки.

— Застрелился, когда девочкам исполнился двадцать один год, — ответил он голосом, пресекавшим дальнейшие расспросы.

— А ты что… делал? — спросила я.

— Они держали веревочку от кошелька, но распоряжался имуществом я, — сказал он. И уронил окурок в переполненную пепельницу. — Они платили мне жалованье, и я жил в их доме. Право, очень по-викториански.

— Ты там и жил с тех пор, как сбежал? — спросила я.

— Да.

— А они говорили, что не знают, где ты. Дедушка к ним ездил поговорить, в такую даль! — возмутилась я.

— Они солгали. — Он вовсе не смотрел на меня. — Тебя так беспокоит мой побег?

— Я от нее тоже сбежала, — я ответила не на вопрос, но достаточно вразумительно.

— Я знал, что бабушка с дедушкой о вас позаботятся, — сказал он.

— Они и заботились, — подтвердила я. — Об этом мог не беспокоиться.

— Да, — сказал он.

Тут я виновато подумала, что самое мое присутствие в машине — для него страшный упрек. Прежде всего, я была там одна, а бросил он близняшек. И еще я была калекой. И, наконец, вообще была: потому что сбежала. Мне пришлось просить у него помощи — и, хуже того, мне пришлось просить помощи через социальную службу. Ясно, что не так уж хорошо он нас устроил. В самом деле, я самим своим существованием доказывала сейчас, что он никуда не годный отец. И, сказать по правде, он таким и был. Какая бы ни была мать, бросать маленьких детей не годится — вообще, а бросать младенцев на нее было особенно безответственно. Но я тоже от нее сбежала.

— Я бы не захотела другого детства, — сказала я. Дедушка с бабушкой. Долина. Дом. — Правда. В нем было что любить — много всего. Лучшего детства и быть не могло.

— Я скоро познакомлю тебя с моим отцом; возможно, на первых же каникулах, — пообещал он. Просигналил поворотником, и мы свернули между двумя полузасохшими вязами на захрустевшую под колесами гравийную дорожку. Арлингхерст. Приехали.

Первым происшествием в новой школе стала битва за химию. Здание было большое и роскошное, с собственным участком — внушительное и викторианское. Но пахло в нем школой: мелом, вареной капустой, дезинфекцией и потом. Директриса оказалась благовоспитанной и недосягаемой. Она не разрешила отцу курить, сразу выбив его из колеи. Стулья у нее были слишком низкие. Мне с трудом удалось встать. Но это бы все ничего, если бы не расписание, которое она мне вручила. Прежде всего, ежедневно три часа спортивных игр. Дальше: искусство и религия в обязательном порядке. Кроме того, пришлось выбирать между химией и французским и еще между латынью и биологией. В остальном выбор давался легко: например, физика либо экономика или история, либо музыка.

Роберт Хайнлайн в «Имею скафандр — готов путешествовать» говорит, что изучать имеет смысл только языки, историю и естественные науки. Он еще называет математику, но мне математических мозгов не перепало, они все достались Мор. Правда, для нас это было все равно: мы либо понимали мгновенно, либо хоть кол на голове теши.

— Как ты умудряешься разбираться в булевой алгебре, когда тебе даже деление в столбик не дается? — в отчаянии дивился наш учитель математики. Но диаграмма Венна — это просто, а деление так и осталось для меня серьезным вызовом. Труднее всего давались задачи, в которых люди без всякой причины совершали непостижимые поступки. Я забывала о сложении, гадая, кому интересно время встречи поездов (шпионам), почему люди так нервно делят сидячие места (недавно развелись) и — по сей день это для меня загадка — принимают ванну без затычки.

С историей, языками и естественными науками у меня проблем не было. Если в естественных науках нужна математика, то всегда по делу, и к тому же там разрешают пользоваться калькуляторами.

— Мне нужны сразу латынь, и биология, и французский вместе с химией, — сказала я, подняв взгляд от расписания. — Зато мне ни к чему искусство и религиозное воспитание, так что это легко будет устроить.

Директриса взвилась до небес, вроде как расписание — это святое или как-то так. Я не слишком вслушивалась.

— В школе учатся больше пятисот девочек, ты предлагаешь мне стеснить их всех, чтобы подстроиться под тебя?

Отец, который наверняка тоже читал Хайнлайна, вступился за меня. Для меня Хайнлайн в любое время важнее директрисы. Сошлись на том, что я поступлюсь биологией, если мне разрешат посещать остальные три курса, а это можно устроить, если немножко побродить из класса в класс. Химию мне пришлось учить с другим классом, но мне это было все равно. Пока я удовлетворилась и такой победой и согласилась, чтобы мне показали спальню, классную руководительницу и «новых подруг»

Отец, прощаясь, поцеловал меня в щеку. Я проводила его взглядом и заметила, что он закурил, едва вышел за дверь.