В аду места не было

Дживан Аристакесян

Все, что я написал, сказал, – спасенные из ада прошлого крохи и частицы, свидетельства моей жизни и жизни народа. Ведь я не раз обречен был исчезнуть, мое существование не должно было продлиться долго – но случилось чудо, и я в состоянии письменно свидетельствовать обо всем, что было. Тем самым я становлюсь правдивым, чистым и полноводным первоисточником. Но уже невозможно упорядочить мои записи согласно последовательности событий, мест и дат.

Мама, ты где?

В наших полях было много козлобородника. Мы рвали его и ели исключительно с солью. Помню, как радовались наши, видя меня здоровым и невредимым. Мама уже не жила с нами… я был сирота.

Дед согласился, чтобы моя молодая мать вышла замуж, таков был зов природы, таково было требование общества. Но как ей оставить своего Дживана? Решили не вывозить её из нашего рода. Мисак остался без жены — всё та же молодежь — поженить, и все вопросы решатся!

— Нет, — сказал дед, — это мне не по сердцу. Да и Гоар там будет плохо (скорее всего, они были бедные).

Многие приходили просить её руки.

— Ещё подождём, — говорил дед.

И вот, в далёком селе Чехныз началось движение к нашему дому.

Дед нашёл лучшего из всех кандидатов, тот согласился. Они тоже очень рады. Как должны увезти — это вопрос — в моём присутствии это было невозможно. Договорились не появляться в деревне вовсе, а в наш дом прийти ночью, когда я буду спать. Мать уложила меня на ночь, и сама легла со мной. Я спокойно заснул. Утром я проснулся — матери рядом нет, бабушка стоит у изголовья.

— Мама, ты где? — меня обняли.

— Она в поле ушла, ты не плачь. — А сами плачут. Удивительно.

— Вы обманываете меня, — не перестаю плакать.

— Где моя мать? В какое поле ушла? Я тоже туда пойду. И побежал… Меня поймали.

— Куда захочешь, туда и пойдем, мой детёныш, — дед берет меня на руки и гладит.

— В какое поле? В то и поведите!

Мы пошли в поле Святых Деревьев. Дошли, я плачу… В деревню меня привезли на руках, спящим.

Как я потом привык — не помню.

Дед организовал дело вместе с Манук-ага. Он был основой и лицом деревни Чехныз. Был он богатой и уважаемой персоной также среди турецких чиновников. У него было двое сыновей: старший, Мисак, остался холостым, ребёнка у него не было (потом родился от моей матери), это я хорошо помню. Он был грамотный, занимался торговлей — об этом расскажу чуть позже.

Но пока остановимся ненадолго в нашей деревне, в моей колыбели.

В деревне опять горе. Пришли, коня забирают, поджигают дом Тороса, говорят: «Ты прячешь ружьё». Вот и военная полиция уже на нашем дворе. Мой дед пытается смягчить ситуацию, найти язык:

— Неужели армянин не может иметь коня, господин полицейский?

— Ты только теперь понял, дьякон? Если гяур⁸ сядет на коня, разве после этого станет он склонять голову перед османцем? Есть Аллах… Есть порядок, — смеётся он — Наш Гуран требует раба, и ваш Бог должен поработиться. Иначе зачем мы вошли в вашу страну, и зачем распростёрли свое влияние?

— Сам скажи, дьякон, ведь ум армянина с краю, верно⁹? А края нет, нет…

Мой дед сказал мне: «Кофе поднесёшь ему и поприветствуешь». «Приветствую, — говорю — я сирота, умоляю, оставьте лошадь мне», — повторяю слова моего Тацу. Мой Тацу в роли переводчика. Сжалился, оставил.

Тем временем лошадь измазали навозом, чтобы она выглядела похуже, худее — лишь бы не досталась турку на обед. Выглядела так же убого, как выглядит армянин. Армянин не имеет права ездить верхом, держать лошадей. Убог армянин, убога Армения… Потом мой дед продал коня.

Теперь о моей матери. Мать моя была дочерью сына священника из Гарнпетак (что значит «горный улей»). Мой дед уделял много внимания вопросу женитьбы, с помощью своей старшей дочери, жившей с мужем в Гарнпетаке, он нашел для отца мою мать в невесты. Они жили бедно. Я их запомнил, когда мы с дедом поехали навещать их с матерью перед отъездом. По дороге Гарнепетак мы зашли деревню Булк. Там было много-много мельниц. Там дед мне показал какую-то жидкость и сказал:

— Это масло из камня (это была нефть), если поджечь, оно будет гореть. Здесь есть и газ.

Мы остались там на два дня. Потом поехали чуть дальше, в деревню Мандз. Это была родная деревня бабушки Змо. Помню, у её брата было шесть пальцев (два больших).

Пришёл день отправляться к матери, мы пустились в путь на моём коне. Пошли с правой стороны родника Цорак, вышли на дорогу, обращённую к деревне, дошли до крепостного холма Дум-дум, откуда почти под острым углом склонялось к горе высокогорное ущелье. Путник там сразу оказывается укрыт, приходящий же сразу виден со всех сторон, особенно напротив нашего района. Можно было помахать рукой, позвать, что-то сказать. Рано утром мы — внук и дед — попрощались и пустились в путь по склонам оврага. Солнце уже поднялось, когда мы пересекли вершину, не садясь на лошадь (она была слишком нагружена, это было попросту невозможно). Появились вдали первые дома села Торус. Курдские мальчишки швыряли камни… Но в кого? Армян не было видно. Были дома, и только печальный дым шёл из их труб.

В центре села видели османских опричников. Мы прошли по деревне, ни разу не улыбнувшись армянам, и они тоже с нами не здоровались. Вышли в низовьях. И дед сказал: «Пришли в Торус — разрушен он. Куда ни глянь — везде погром. Не поздоровится тому, кто пройдет по нижним домам! Здесь турки, — сказал дед. — Пойдем поверху».

Пошли, присели возле какого-то колеса. О чём мы думали, не знаю… На просторной земле притесняли друг друга существа разных видов. Спустились в сторону деревни Фриз, хорошо помню. В дали виднелось мшистое зелёное дно Чёрной воды, которую пересекает быстрая река — как черная крапива. Дед по одному показал мне все деревеньки округи и сказал: «Село Девнер наверху, село Котер внизу, пройдем в Котер. Ты увидишь, что за село». Дошли до Пира. Там нас встретили:

— Вах, отец Геворг, вчера Бин-баши ограбил нас и сказал, что мы должны покинуть село, говорит, выходите из села, здесь будут жить мусульмане, а армяне-гяуры должны быть уничтожены.

— Ты пришёл, внука привёл, свет глазам твоим! У кого нам тебя положить?

Этот скорбящий человек был священником деревни и каким-то родственником деда.

Дед ночью не заснул, а я спал. Больше ничего не понял. На следующий день мы пошли уже по правому берегу Чёрной воды, к мосту Котер.

Любой армяновед обязан знать: мать-река Евфрат берёт начало от Чёрной воды. Она берёт начало из гор Каркар Карина. Не увидишь соломинки, чтобы перейти реку. На всей этой территории есть только один-единственный, значительный мост — с соборной славой, имя которого стало святым, который зовётся «мост Котер».

Дошли до прозрачного ручья. У него нельзя было сидеть. Мы хорошо поели, чем был занят дед, не знаю, а я был весел — шёл к матери. Слева также находилось большое плоскогорье. Вдалеке на позиции хозяина — Багарич. Это старинное строение есть в сердце каждого армянина, глядишь на него м кажется, будит память предков.

К полудню достигли мы развалин Кура (это не река Кур), расположенных на правом берегу моста Котер. Огромные разломанные куски скалы валялись друг на друге вплоть до самого основания моста.

— Что это, дедушка, почему все сломано?

— Эти развалины когда-то были самой мощной армянской крепостью. Армянский Дерджанк, Котер…

Дед сам себе ответил. Мы вошли на мост. Мост был защищен с обеих сторон высокими стенами, стоящими на семи протяжённых дугообразных опорах. Это был горбатый вымощенный мост. На его середине дед остановил коня. Поднял руку и ударил кнутом по каким-то проводам.

— Что это? — спросил я.

— По этим нитям разговаривают между городами. Посмотри вдоль колонн: они идут в Багарич, идут в Карин, идут в Ерзнка, идут в Себастию, идут до Полиса (Константинополя).

— У этих нитей есть язык?

Он не ответил.

— Пойдём, спустимся по ту сторону моста. Там есть святые книги, там жгут свечи, читают молитвы, — сказал дед и взял меня за руку. — Это священный мост. Его велела построить благородная красавица три или четыре столетия назад. Она построила его по подобию своего кольца, а назывался он Мамахатун («Мать и дочь»). Кто она была — я не знаю. И Мамахатун тут не очень далеко. Вот сейчас мы должны до него дойти и перейти воды Мамахатуна. Пойдем туда пешком, там нет моста.

И правда, пошли и дошли. До нас муж с женой прошли вброд, по грудь в воде. А у нас кони, значит, пройдём.

Воду благополучно прошли — дед крепко держал коня за узду, по пояс в воде, а я был крепко привязанный к седлу.

Слева было большое село Хунлар.

— А вон тот уступ в вышине — висячее горное чудо. Там всегда ветер. Если оттуда прыгнет крылатый конь, он приземлится прямо на правый берег.

Мы попали в сухие заросли. Там мы упустили мужа с женой из виду. Мы не узнали, куда они пошли. Сухие овраги, высокие и низкие холмы. Горные цепи, дикие места. Среди них были разбросаны отдельные села, стоявшие группами: Хорку, Хогек, Гатгули — очередности их не помню.

В Хогеке нам не дали пойти вперед.

— Отец Геворг, ты не избежишь визита к нам, поешь у нас дома со своим внуком. Чехнез здесь близко, успеешь. Пусть Манук-ага ещё подождет.

— Родные мои, ребёнку не терпится увидеть мать, но я еле вас увидел, хорошо, не могу не остановиться у вас.

— Дитя, давай немного отдохнем, и кони отдохнут, а потом поедем.

Что это были за родственники — не знаю. Отдохнули, поели. Помню, утром восхитились, когда я перепрыгнул через принесенный ими стул, и вскочил в седло. Дед рассмеялся, он тоже сел, и мы поехали к моей матери.

Был закат, когда перед нами открылась деревня. Двор Манук-ага, подобно площади, был началом начал села. Там были дети, другие гости, но в центре всего этого — раскрытые руки моей матери. Как горящая курица, набросилась она на меня, стащила с седла, вобрала в свои объятия. Она всё время целовала меня, обнимала, выпускала из объятий и снова обнимала. Она искупала меня, накормила, уложила. И сама легла рядом.

Больше ничего не помню. Просто утром я проснулся рядом с ней.

— Ты вырос, солнышко моё.

Я прижимался к ней, не отрывался. Она целовала мои восхищенные глаза.

— Сынок, душа моя.

— Мама, это твой дом? Чья это деревня? Что это? Кто это на стене?

— Это фотография, погоди, покажу, у деда дома их нет, а здесь есть. Это дом Манук-ага.

— Что такое фотография, кто этот человек?

— Душа моя, фотографии делают в городе. Вырастешь, ты тоже сфотографируешься. Оденься, пойдём на улицу, там дети, поиграешь с ними.

В доме были дети старше и младше меня. На второй третий день я смешался с ними.

Ранним утром был слышен голос Манука-ага: «Ты — туда, ты — сюда, ты — на санки, ты — на соху, ты — на инструменты, ты — к мельнице, ты — к тониру¹⁰».

Для меня было много новостей. Животных у них было больше, чем у нас. Целый хлев лошадей, ослов, жеребят. Целое стадо коров, мулов, волов. Телята отдельно. Множество баранов, овец, коз…

Чтобы ещё больше меня удивить, отвели на завод, где выжимали масло (он был собственностью Манук-ага).

Буйвол медленно вращал каменное колесо, ходя вокруг него по кругу. Масло текло в расставленные снизу сосуды. Работают круглый год. Только летом и весной немного отдыхают — чистят.

Я не видел вблизи её нового мужа Мисака. Но кто-то показал мне на него издали, не помню, кто это был. Он благоразумно держался подальше от меня. Видимо, это была временная тактика, пока я не сближусь с ним. А пока, все это время, что я был с матерью, он ни разу не переступил за порог спальни моей матери.

Меж тем меня вызвали в гостиную Мисака. Был поздний вечер, посторонних не было. Двое дедушек. Я подбежал в объятия деда. Он был грустен, ничего не говорил.

— Как начнем, Геворг-ага? — нарушил молчание Манук.

— Оставляю на тебя, не говори потом, что я влияю на него.

— Не знаю, что делать с материнским горем.

— Какое горе у моей матери? — вмешался я.

— Парень, иди ко мне, расскажи стишок…

— Расскажи «Крест святой», говорит дед.

— Это нехорошие стихи. Давай прочитаю «Лошадь».

— У нас много коней, ты видел? — Так начал подход ко мне Манук-ага. — Не хочешь остаться с нами? Сядешь, на какую захочешь.

— Я такой же дедушка, как и твой дед, здесь живет твоя мама, иди ко мне на коленки.

— Это ваш дом?

— Да, дитя, мама твоя останется здесь. Чего ты хочешь: остаться или поехать с нами?

— Мама не поедет? Но это не наш дом, не наше село!

— Отец Геворг, у него чистая кровь. Он — дикий цветок, не садовый, чтобы можно было его пересадить. Жалко, не будем трогать.

Я замолчал и крепко обнял дедушку. Увидел слезы на глазах у обеих дедушек. Позвали мою мать, сдали меня ей. Я сладко заснул у нее на руках.

Я не помню расставания, и обратная дорога во мне не запечатлелась. Но ярко помню тот вечер, когда мы спускались к деревне Торос по горной цепи, по оврагу, спускавшемуся к селу. Совсем близко наша деревня, как на ладони, ясно видна как в зеркале. Как меня встретят, как обнимут, что скажут? Помню эти свои мысли. А вот и наши дома, все высыпали на улицу, ждут нас. Как только увидели нас, побежали мне на встречу, да с какой радостью, хлопая в ладоши, крича!

Жизнь села текла в обычном русле. Моего дядю Седрака забрали в аскяры. За дядю Назара Тацу все время давал золото (мешками), чтобы не забирали, он был единственным работником, был в возрасте, у него было много детей. Из нашего рода забрали дядей Аршака, Ашота, Вардана. Ашот иногда приходил — не знаю, почему. Всех взрослых мужчин из деревни забрали. В последний год курд Бако приобрел машинку для стрижки волос и стриг детей. И зубы дергали, только я не помню, кто. Мать приходила повидаться со мной, взяла меня на руки, погладила, я хорошо помню. Привезла мне городской костюм. Одела — он был мне в пору. Все женщины и мужчины деревни восхищались, но она не смела забрать меня, об этом не было речи.

В тот год какая-то толстая, взрослая женщина из наших родственников приехала к нам с сыном. Этот парень гордился тем, что он горожанин. Наши ребята потащили меня, заставили надеть костюм, подаренный матерью (как раз тогда она и приезжала), привели к нему, чтобы осадить его гордыню. Мы собрались на плоской крыше деда Гокора.

— Ну, посмотри, чей костюм лучше, твой или Дживана?

Парень умолк.

— Ну, спрашивай, пусть он тоже спрашивает, посмотрим, кто из вас больше читает?

Я не помню, кто больше спрашивал, кто больше вопросов задавал… что было за соревнование… и не помню, как уехала мать, не помню подробностей. Помню, как на следующий год брат Мисака отвёз меня к матери. По пути он старался водить своего коня рядом с моим, поддерживал меня, чтобы я не упал.

Но я почти не нуждался в его помощи. Помню, переходя через реку, конь поскользнулся, и я чуть не упал в воду, но вовремя исправил ситуацию. Он очень испугался, да и я тоже. И очень похвалил меня. Больше ничего не осталось в моей памяти. Кругом был мрак. У матери уже был новый младенец. Помню, он заплакал, я подошел, чтобы успокоить, и тут заметил, что мама плачет. Как мы расстались, как я доехал… Ничего не помню.

Мы снова были в деревне. Кому было песни петь в те годы? Тяжко было на сердце, грабили кругом и данью облагали, в армию уводили, золота требовали. Что за армия? Бойня. Под предлогом хранения оружия дома сжигали. Везде сеяли шпионов. В последний год к нам одного вшивого черкеса приставили — поселили в разоренном армянском доме. Домик находился на берегу речки — с участком, амбаром, со всем, что полагается. А черкес был одним из шпионов Каракулаха.

Однажды вечером раздались крики: «Хай-харай, на помощь! Добро мое увели!»

Сельчане выбежали, растерянные, не знают, куда бежать, к кому идти… Решили пойти к дорогам Каракулаха.

Выяснилось, что это было задание жандармов: согнать всю скотину нашей деревни, воду испортить, посеять хаос. Под видом полевых сторожей, турки или отуреченные подонки напали на стадо и угоняли его. Иди теперь на поклон к мьюхьюду, плачь, умоляй, обещай дорогие подарки. Сколько тёлок и волов он потребует? Что поделаешь: это страна османского турка — армянин здесь не хозяин ни своей жизни, ни своему имуществу. Грабеж, поджоги в порядке вещей — гяур вне закона. Кому жаловаться? Против кого пойдёшь? Сил у тебя нет, ты несчастный армянин.

Утро было то чёрное. У нас в селе был известный в округе барабанщик Егиа. Был он весёлым человеком, обременённым детьми, семьей. Он всегда был занят, то в это село позовут, то в другое. Дети у него были маленькие, мы играли вместе. Утром село погрузилось в тишину. Все сидят в своих домах. Холодное молчание. Снаружи дрожит барабан. Солнце едва задело верхнюю макушку церкви. Выбегали мы, малыши.

— Что это, что делает Егиа?

— Плачет? И танцует.

Да, он кружился, как безумный, двигался, как безумный. Он бил по барабану без мелодии, абы как, не думая, это были просто разрозненные удары. Он один-одинёшенек, на центральной пощади города, у церкви. Приходили из курдских домов, тоже удивлённые. На голове у Егии была турецкая повязка, одет он был в большой белый пояс, с зелёной повязкой поверху, как араб или перс.

— Что случилось?

— Вошли к нему ночью с обнажёнными клинками, и приказали поставить палец на бумагу, заверив таким образом принятие Ислама, становление турком, — поговаривали. — Если нет — вырежут всю семью.

— Ты радуешь турков на исламских свадьбах, не имеешь права оставаться гяуром. — сказали ему. — Ты и твои дети не имеют больше права находиться среди армян, говорить на армянском, одеваться, как армяне.

Мы всё поняли и ушли в свои дома. Был ещё слышен стук барабана Егии.

— Йа Аллах у Аллах, Мухаммед расуаллах («Аллах един, и Мухаммед — пророк его» — Прим. перев.), — они хохотали.

Егиа плакал, село было в трауре.

В то лето было полное солнечное затмение. Очень хорошо помню. Мы работали. И вдруг всё оставили. Нас собрали в одном месте, принесли Священное Писание, стали звонить по-церковному (у нас вместо колокола был большой диск с медной колотушкой). Поутру в селе опять горе — вошли зардиане, Матоса из рода Магакян избивают, бьют до смерти.

— Скажи, где твой сын! Почему его нет в деревне, почему сбежал от службы родине? Сейчас спалим твой дом, и тебя в пекло закинем. Трава уже готова — кричат, бьют беднягу, обкладывают его дом травой.

Дедушка Лусен — младший брат моего Тацу — бежит, подходит, показывает турку серебро, говорит: «У Матоса нет ничего, поле, хозяйство без присмотра остались». Курами, петушками, овцами еле-еле задабривает, ручается, что Мисак, сын старого Матоса, хороший плотник. А теперь он в Ерзнке, или в стороне Сваза. Пусть даст время, чтобы его вызвали.

Дедушка Лусен — уполномоченный армян деревни. Мьюдурлик силой взвалил эту ответственность на его плечи, чтобы в случае сомнительных или антиправительственных ситуаций Лусен отвечал своей головой.

— У нас что, жечь нечего? — говорит турок, поглаживая усы, — у стольких армян дома разрушили, вон бревна лежат на открытом воздухе, в руинах.

— Да, чауш¹¹ эфенди, позову, приедет, исправит, — говорит Матос, съёжившийся в горстку костей.

— Я сотник, не чауш, учись отличать. — Он ударил его.

— Юз-ба-ши эфенди, проголодаетесь, добро пожаловать на нашу трапезу.

Дедушка Лусен пытается уладить дело, и всё кончается тем, что уводят его младшего сына, Цатура. Как увели, так и не слышали мы о нём больше ничего. Но есть же судьба. Как бы то ни было, взяли у дедушки Лусена печатку с пальца, как заверение в том, то через два месяца вернётся в Каракулах плотник Мисак.

Я не хочу спешить в этот проклятый чёрный день. Пусть этот отрывок детства подольше побудет у меня перед глазами. Куда спешить — на бойню? К ятагану турка с адской душой? Нет, не хочу идти дальше — там пропасть для моего народа. Там я в Армении, там наш дом, наша земля, наша страна.

Примечания

8

Неверный

9

Пословица звучит примерно так: «Чтоб я так думал, как думает армянин в последний момент» (арм.).

10

Место, где пекут лаваш (арм.).

11

Звание, соответствующее сержанту