Спой мне о забытом

Джессика С. Олсон, 2021

Её бросили в колодец сразу после рождения. Её не существует. По крайней мере, за позолоченными стенами оперного театра. Её дар и проклятие – манипуляции чужими воспоминаниями, и люди убьют её, если узнают о ней. Её зовут Исда. Она – Призрак Шаннской Оперы. Владелец театра спас её, дав убежище от безжалостного мира. До поры Исду устраивает жизнь в золотой клетке, но однажды она слышит чарующий голос юного Эмерика Родена – и видит в его воспоминаниях девочку с таким же даром, как у неё. Теперь Исде нужны ответы, но готова ли она явить себя миру, от которого так долго скрывалась? Ведь если тот встретит её ненавистью, Исде придётся стать монстром, которым видят её другие… Ретеллинг «Призрака Оперы», вдохновленный культовым романом Гастона Леру и легендарным мюзиклом.

Глава 8

Всю дорогу от вестибюля до склепа Эмерик безостановочно болтает. Рассуждает о статуях, мимо которых мы идем, — победит он их в борьбе или нет? Тыкает пальцем в самые нелепые костюмы в подвале и спрашивает, примеряла ли их я, даже ухитряется натянуть на себя кудрявый парик. Наконец, пока мы идем по катакомбам, он пялится в глазницы черепам — пытается переглядеть их и заставить моргнуть первыми.

Когда мы добираемся до склепа, я уже почти забываю дрожь, что осталась от применения дара на забытом ребенке. Я слишком занята тем, чтобы удержаться от смешков при виде сосредоточенного лица Эмерика, который пытается переглядеть череп слева от моей двери.

— Эх, Альберт! — он грозит кулаком сероватой кости и широкой зубастой улыбке. — Вот ты жулик! Не знаю как, но я точно уверен, что ты жульничаешь!

— Альберт? Серьезно? — поддеваю я, прислонившись к камню.

— Хочешь сказать, что все это время жила по соседству и даже не потрудилась познакомиться? — он цокает языком. — Какая ужасающая грубость.

— Да уж, что-то я оплошала. Передай Альберту мои извинения.

Он оборачивается к черепу:

— Ты уж прости бедняжку. Манерам она не обучена.

Приближает ухо к черепу, кивает:

— Знаю, знаю, но она не так уж и дурна. Может, дашь ей еще один шанс?

Замолкает, затем бормочет:

— Понимаю…

Оборачивается ко мне:

— Исда, Альберт говорит, что простит тебя только при одном условии.

— Каком?

— Поцелуй.

Я упираю кулаки в бока.

— Какой, однако, дьявол-искуситель этот месье Альберт!

Эмерик кивает:

— Такой бонвиван!

— Что ж, Альберт… — Я подхожу к Эмерику и встречаюсь лицом к лицу с черепом. — Я польщена вашими ухаживаниями, но боюсь, я предпочитаю живых мужчин.

Эмерик сочувственно вздыхает и похлопывает череп по скуле:

— Крепись, друг. Даже лучшие из нас порой падают жертвами сердечных битв.

Я не могу сдержать фырканья:

— Ты потешный.

— А ты, — он указывает на меня пальцем, — ловко раздаешь определения.

— Определения?

— Oui. Смотри. Сначала был, насколько я помню, «неисправимый». Дальше — «невыносимый». О, а дальше мое любимое, «невозможный».

Я скрещиваю руки и задумчиво оглядываю его.

— Скажешь, я где-то ошиблась?

— Нет-нет! Вообще-то я весьма впечатлен твоим вниманием к деталям. Другие только через несколько недель начинают догадываться о том, что ты поняла за день. Браво!

— Я не такая, как все, верно?

Он усмехается, стягивает кепку и карикатурно кланяется до самого пола:

— Несомненно.

— Знаешь, сколь бы наблюдательна я ни была, я начинаю сомневаться, не ошиблась ли в первоначальной оценке.

— Ты о чем это?

— Сдается мне, что тебе место не в опере, а в цирке.

— Самый лихой укротитель львов?

— Хмм… — Я постукиваю по подбородку. — Скорее уж что-нибудь вроде: «Человек-обезьяна! На вид человек, в душе примат!» Прославишься на весь Ворель.

Он корчит мне рожу.

— Знаешь, обезьяны вообще-то очень умные.

— Ну что ты, я не имела в виду твой ум.

— Только внешний вид? Знаю, прическа у меня немножко лохматая, но вообще-то я полагал, что все не так плохо. — Его голос смягчается, и я ловлю его взгляд над пляшущим пламенем зажигалки в руке.

Мои глаза скользят до темных прядей над бровями, и меня вдруг переполняет желание протянуть руку и коснуться их.

— Нормальная у тебя прическа, — отвечаю я, и вся дразнящая игривость вдруг растворяется. На ее место приходит застенчивость, вязко липнущая к нёбу. — И ничего не похоже на обезьяну. Тебе… идет.

Он долго не отводит взгляд, и кажется, что он похитил весь кислород из тоннеля: ладони потеют, сердце колотится, а легкие сдавило.

— Тогда что ты имела в виду?

— Я… — Я сглатываю. — Я имела в виду, что… Просто, ну… Я долго наблюдала за людьми, и ты… другой.

Он склоняет голову набок и облизывает губы.

— Люди, за которыми ты наблюдала все это время, — театралы, здешние завсегдатаи. Я вырос в другом мире.

— В другом?

— Те, кто может позволить себе тратить деньги на музыку, танцы и модные наряды, обычно рождаются во влиятельных семьях. А я — наверное, как и ты — рос в одиночестве.

Я неотрывно гляжу, как слова падают с его восхитительно идеальных губ, как ямочки проступают на его совершенных щеках с каждым слогом. Каково это — быть таким прекрасным и неизуродованным?

Он пристраивает кепку обратно на затылок и, скрестив руки, опирается на дверь моего склепа.

— Нас было всего трое: я, сестра и мама. Папа погиб в шахте, когда я был совсем маленьким. После рождения сестры мы переехали в крошечный домик в глуши. Вокруг ни одного соседа, а ближайший город в нескольких милях пути. Мне не с кем было особо общаться.

— Зачем вы уехали так далеко?

По его лицу пробегает тень, но он пожимает плечами.

— Скажем так, мама слегка сторонилась людей.

— Что с ней теперь?

Его глаза застилает печаль, и я вновь поражаюсь, как они темны и глубоки — он будто украл кусочек ночного неба. Меня всегда влекло к тьме и тому, что она укрывает, и я представляю, как тону в этих глазах и падаю, бесконечно падаю.

— Ее не стало, когда мне было пятнадцать. — Кадык дергается, Эмерик отводит глаза. — Почти три года назад.

— О… — Я вдруг начинаю путаться, куда деть руки, и нервно хватаюсь за цепочку на шее. Что вообще принято говорить в такие моменты? — Я… Я соболезную.

— Спасибо. По крайней мере, страх больше не отравляет ее существование.

— Выходит, последние три года ты жил в Шанне? — спрашиваю я, стремясь увести разговор от матерей и смерти, потому что мне не нравится, как эта тема вызывает в разуме скудные воспоминания о моей собственной матери перед тем, как она велела утопить меня.

Он качает головой:

— Нет. Некоторое время и жил у дядюшки в деревушке Люскан на севере Вореля. Кстати, об этом… — Он лезет в карман и достает горсть маленьких кругляшек, похожих на камешки, в белой обертке. — Хочешь?

— Что это такое?

— Ириски. — Он протягивает руку, но я не беру угощение.

— Конфеты очень вредны для голоса.

— Да, но, Исда, для души они просто чудотворны.

Я рассматриваю конфетки. Раньше Сирил уже приносил мне мятные леденцы, а по праздникам — шоколадки, но ириски я ни разу не ела. У меня слюнки текут при мысли о том, чтобы попробовать их.

Театрально вздохнув, Эмерик разворачивает мою руку ладонью вверх. Пальцы у него теплые, и я чуть не охаю, когда он касается меня. Он кладет один из кусочков на ладонь и загибает поверх него пальцы.

У меня вся рука дрожит, каждый нерв звенит от его прикосновения к моим костяшкам.

Он ловит мой взгляд и мягко улыбается:

— Давай. Попробуй.

Выпускает мою руку, разворачивает себе одну ириску, закидывает в рот и закрывает глаза.

— Мммм… На душе сразу полегчало.

Он проглатывает и разворачивает следующую, и я сжимаю пальцы.

— Ну же! — Он указывает на мой стиснутый кулак. — Я сам их сделал. Обещаю, они не отравлены, там нет крови козла, ничего подобного.

— Ты сам их сделал? Я думала, ты уборщик.

— Не хочу тебя пугать, но порой уборщики и другие вещи делают. — Он театрально охает. — Невероятно. Понимаю.

— Ну ладно! — я разворачиваю ириску и кладу в рот. — Доволен?

— Ага, — ухмыляется он.

Ириска моментально тает, оставляя тепло и сладость на языке, еще более потрясающая, чем я представляла.

— И это ты сам сделал?

— Не спрашивай только про секретный ингредиент. Не расскажу.

— Я и не собиралась…

— Это сахар. — Он подмигивает. — Никому не говори.

Я помимо воли фыркаю и осеняю себя знаком Бога Памяти: провожу двумя пальцами правой руки от виска до виска.

— Я не выдам твою тайну.

Он убирает оставшиеся ириски в карман.

— Ладно, готов? — Я толкаю дверь склепа. — Наверное, пора уже приступать.

Сегодня я намереваюсь нырнуть в его память в поисках девочки-гравуара. Предвкушая, как он будет петь снова, как я наконец получу возможность окунуться в мир, столь отличный от моего, я ощущаю покалывание дара, готового и нетерпеливо зовущего меня. Но я все еще истощена из-за того, что потратила много энергии на забытого ребенка наверху, мне даже не хватает сил открыть склеп. Я налегаю на дверь. Та не двигается.

Улыбка пропадает с лица Эмерика.

— Ты в порядке? Мне кажется, ты сегодня… слегка уставшая. Все хорошо?

— Долгий день был. — Я пихаю камень плечом.

— Может, лучше поспишь? Могу прийти завт…

— Нет! — Я чуть не срываюсь на крик. Подавив истеричную нотку в голосе, бормочу: — Я имею в виду, все нормально. Музыка поможет прийти в себя.

— Дай-ка, — не отводя взгляда, он подходит так близко, что я практически чувствую на языке его аромат ванили и жженого сахара. Он упирается в дверь сильной рукой и сдвигает ее.

— Merci, — выдавливаю я и подныриваю под его рукой в комнату, чтобы зажечь свечи.

Он входит вслед за мной и укладывает книги на скамью органа.

— Я попробовал несколько упражнений, которые ты мне посоветовала. Парочка оказалась весьма непроста.

— Прекрасно. Буду рада услышать, что ты растешь.

Я заканчиваю зажигать свечи и бросаю зажигалку к коллекции на полке, затем сдвигаю книги и занимаю место за органом.

— Для начала разогреемся.

Мы исполняем несколько гамм и простых мелодий, чтобы разогреть его голосовые связки, а затем посвящаем полчаса упражнениям из книг, которые я ему дала.

— Нет, нет, нет! — прерываю я его посреди арпеджио. — Ты все равно дышишь грудью. Ты меня в гроб загонишь!

— Прости, — он виновато улыбается. — Не будем подвергать загробный мир испытанию твоим характером.

— Очень смешно, — фыркаю я и вскакиваю с сиденья. — Положи ладони на живот и вдыхай так, будто у тебя внутри шарик, который ты пытаешься надуть. Ты должен ощущать, как надувается с каждым вдохом живот.

Он слушается, медленно набирает воздух, не отводя взгляда.

— Нет! Снова дурацкие плечи! Я их просто отрежу! — Я кладу ладони ему на плечи и придавливаю их. — Теперь вдыхай так, чтобы мои руки не шевелились.

Он втягивает воздух, и я с усилием давлю ему на плечи, чтобы удержать их на месте.

— Еще.

Он вдыхает. Выдыхает. Вдыхает. Выдыхает.

Комнату наполняют медленные размеренные звуки его дыхания. Он моргает, и на миг ресницы касаются его щеки. Я не могу отвести взгляд. Я камнем лечу вниз, кувыркаюсь в какую-то бездну, но удивительным образом это ощущение не переполняет меня ужасом. Я не падаю с большой высоты в неизвестность… Это падение такого рода, какое переживаешь, закрывая глаза и отдаваясь во власть дремоты в теплом гнездышке, уверенная, что проснешься в залитом золотым светом мире.

Я не замечаю, как близко мы оказались, пока мои колени не врезаются в его. Мы так близко, что от дыхания воздух между нами обратился в карамельное тепло.

Я опускаю руки и отворачиваюсь, пытаясь не обращать внимания на то, что пальцы все еще ощущают ямочки между его ключицами и изгиб лопаток.

— Попробуй спеть вступительную арию из «Le Berger», — выговариваю я; рот будто набит ватой. Я тянусь на полку за новыми нотами, подаренными Сирилом, и вручаю их Эмерику, не встречаясь с ним глазами.

Мне нужно сосредоточиться. Если я собираюсь найти что-нибудь об этом гравуаре в его памяти, необходимо больше времени уделять поискам в его прошлом и меньше отвлекаться на ямочки и лопатки.

Устроившись за органом, я кладу руки на клавиши. Я с давних пор люблю вступительную арию из «Le Berger», и ее я могу без запинки сыграть даже во сне, если понадобится. Она идеально подойдет, чтобы нырнуть в память Эмерика, потому что мне совсем не нужно фокусироваться на музыке.

Я наигрываю знакомую прелюдию, и затем, когда Эмерик начинает петь, не сопротивляюсь потоку, как вчера, а широко распахиваю душу и позволяю течению унести меня. Прибой тащит меня на дно, эмоции так глубоко и полно затапливают меня, что я едва не рыдаю от счастья. Закусив язык, я плыву вглубь. Дальше и дальше, пока образы деревушки не сменяются проблесками золотого солнечного света, пологих холмов и маленького домика, который приткнулся на краю яблоневого сада. У меня подскакивает сердце, когда мелькает лицо гравуара, но я заставляю себя погрузиться еще дальше в прошлое.

Мне нужно добраться до самого начала, посмотреть, как родилась эта девочка, где началась ее история.

Я еще долго плыву против течения, но наконец попадаю в одно воспоминание, которое сверкает, будто молния, хотя его образы говорят, что дело происходит в ночной тьме.

Эмерик еще ребенок лет пяти-шести. Стоит темная ночь, свет дает лишь бледная желтая луна в окошке да чадящий фонарь на тумбочке. Мама Эмерика полусидит на кровати, она раскраснелась от потуг, а волосы слиплись от пота. Он вцепился в мамину руку.

— Все хорошо, Maman, — тоненьким голоском уверяет он. — Уже почти все.

Его тельце трясется от ужаса, ему хочется убежать, спрятаться, но он стойко держится около кровати, стискивая ее пальцы, и старается лишь не смотреть на вспухший живот и на кровавую простыню между ног.

У изножья хлопочет акушерка, пристраивая чайник с горячей водой и стопку пеленок, бормочет матери что-то утешительное насчет дыхания и родовых потуг.

Со следующей схваткой Эмерик плотно зажмуривается, жалея, что нельзя закрыть уши руками, чтобы не слышать воя матери.

— Умница, Даниэль, — хватит акушерка. — Малыш уже почти вышел. Еще разок!

Еще один последний вопль, который чуть не раскалывает домик пополам, и все закончено. Мокрое тельце малыша падает на руки акушерке, Maman откидывается на подушки, всхлипывая и так крепко сжимая руку Эмерика, что у него немеют пальцы.

— Получилось, Maman, — говорит Эмерик, сдерживая слезы ужаса и облегчения.

— Как малыш? — спрашивает Maman у акушерки.

Та не отвечает.

Maman садится на кровати, и в голосе звенят нотки тревоги:

— Ребенок здоров?

— Она в порядке, — откликается акушерка, но не поворачивается лицом, а малышка не кричит.

— Она… жива? — голос мамы надламывается на втором слове. — Прошу, только не говори, что она…

— Жива, — помедлив, отвечает акушерка.

— Что не так?

Акушерка прочищает горло.

— Дай ее мне. — Maman с горящими глазами выпускает ладонь Эмерика и протягивает руки. Акушерка все еще не поворачивается, и Maman кричит: — Отдай мне моего ребенка!

Взгляд Эмерика мечется между матерью и акушеркой, его вновь охватывает желание убежать, наполняющее тело жарким адреналином.

Акушерка медленно разворачивается, пока не оказывается лицом лицу с его матерью.

— Ребенок — гравуар, — невыносимо тихим голосом произносит она.

— Отдай ее мне.

— Лучше я унесу ее. — Акушерка накрывает младенца белым одеяльцем, чтобы его не было видно. — Возьмешь ее на руки — и станет только еще сложнее сделать как полагается.

Maman с визгом бросается к акушерке. Они борются за ребенка, и тот начинает ужасно вопить.

Мама Эмерика отвешивает акушерке пощечину, и Эмерик вжимается в столбик кровати. Акушерка охает, а мама выдирает у нее из рук сверток и надежно прижимает к груди.

Акушерка таращится на маму, одной рукой ощупывая алый след на щеке.

— Я обязана забрать гравуара. Это закон.

Maman крепче прижимает к себе младенца.

— Ты уверена, что она гравуар? Может, просто фандуар…

— Даже если и так, оставить ребенка у себя ты не сможешь. Фандуары воспитываются в Учреждении. — Она судорожно вздыхает, прижимая ладонь к груди. — Но я уверена, это существо — не фандуар. Нет спирального родимого пятна на груди.

Maman опускает взгляд на сверток в руках и откидывает краешек одеяла с лица малышки. Уверенное выражение лица лишь на миг искажается, когда в глазах вспыхивает испуг и потрясение, но потом она улыбается и проводит большим пальцем по лбу ребенка.

— Maman? — испуг Эмерика острым осколком льда засел в моем сердце.

— Арлетт, — шепчет Maman, оборачивается к Эмерику и опускает сверток, чтобы ему было видно. — Хорошее имя, правда? Арлетт. Да, мне кажется, ей подходит.

Эмерик заглядывает в лицо сестрички, обводит глазами холмы и овраги ее искореженных черт. Смотрит на рябую кожу фиолетового оттенка, на шишку вместо носа.

Осторожно протягивает руку, чтобы погладить ее по животику.

— Я… Я соболезную, Даниэль, — говорит маме акушерка, опуская ладонь на ее плечо. — Но правда, мне нужно…

— Взгляни на ее ушки, — нежно говорит Maman.

— Мне…

— Взгляни.

Акушерка подчиняется, кидает взгляд на ребенка и поднимает глаза на Maman.

— Хорошенькие.

— Правда ведь? Кругленькие такие! И немножко великоваты. Прямо как у ее папы. — Maman неотрывно смотрит на Арлетт, и слезы росой дрожат на ее ресницах. — Знаешь, он ведь умер до того, как я поняла, что беременна.

Акушерка стискивает руки.

— Соболезную твоей потере.

— Он всегда хотел дочку, мой Ришар, — голос срывается. — Что бы он сказал, будь он здесь…

Она зажмуривается и всхлипывает.

Эмерик встает на цыпочки, чтобы посмотреть еще разок. Новая сестренка дергает ручками.

Акушерка кладет руку на плечо Maman.

— Я понимаю, это непросто, но мне правда нужно забрать ребенка. Таков закон.

— Нет. — Голос матери — как зазубренное лезвие, и когда она распахивает глаза, они полыхают адским пламенем. — Ты ее не заберешь.

— Если я не заберу, а ее найдут, нас всех обезглавят. — Акушерка пристально следит за матерью, будто опасается, что та снова ударит ее.

— Ее не найдут. — Maman подходит к тумбочке и, держа малышку на одной руке, другой дергает ящик, в котором хранится плотно набитая сумка. При доставании она позвякивает сотнями стеклянных бутылочек. Maman поворачивается к акушерке и протягивает сумку.

— За молчание.

Акушерка хмурится, но сумку берет и заглядывает внутрь. Сияние эликсира вычерчивает грани ее лица.

— Сколько здесь?

— Две тысячи триста сорок два, — уверенно отвечает Maman. — Все, что получилось забрать у мужа, прежде чем он умер, и больше мне нечего тебе предложить. Здесь более чем достаточно денег, чтобы ты держала все при себе. Пожалуйста. — Она смотрит на акушерку полными слез глазами. — Прошу тебя.

Та хмуро глядит в ответ, губы кривятся в сердитой мине. Эмерик цепляется потными кулачками за пропитанную кровью ночную рубашку матери, стук сердца грохочет в ушах.

После долгой паузы акушерка наконец вздыхает и кивает.

— Ладно. Но голову за тебя я подставлять не стану. Если ребенка найдут, ты всем скажешь, что родила без помощи акушерки.

Лицо Maman вспыхивает радостью, и она бросается акушерке на шею.

— Никто не узнает, что ты была здесь! Merci!

Акушерка собирает вещи и уходит, и я выныриваю из воспоминания. Страх Эмерика, его облегчение, его замешательство тянут меня ко дну, но песня уже почти допета, а мне еще многое, очень многое хочется увидеть.

Я скольжу дальше, заглядывая там и сям, посматриваю, как растет девочка-гравуар. Дом из ранних воспоминаний пропал, теперь они живут в другом, поменьше, на краю яблоневого сада. Наверное, мама Эмерика увезла обоих детей подальше, чтобы Арлетт не обнаружили. Вот почему Эмерик рос вдали от мира, вот почему пел игрушечным зверям, а не другим людям, вот почему у него не было ни денег, ни возможностей учиться вокалу.

Конец ознакомительного фрагмента.