Глава 2
Шаги тенора грохочут за спиной. Эхо мечется вокруг, отражаясь от потолка и статуй, и кажется, что он сразу повсюду. Я бегу так быстро, как могу, и молюсь Богу Памяти, чтобы он спрятал меня, чтобы этот человек не нашел меня.
Я резко влетаю в поворот лестничной клетки и останавливаюсь как вкопанная, увидев Сирила. Его волосы нимбом сияют в звездном свете, а губы сжимаются в тонкую линию, когда он бросает взгляд на мое лицо и на коридор за моей спиной. С недовольным видом он хватает меня за локоть и впихивает в глубокую нишу в стене, а потом шагает вперед и встречает тенора.
— Мсье Родин! — говорит Сирил тихо и напряженно, когда тенор появляется из-за угла. — Боже, куда вы так спешите?
— Простите! — Тенор останавливается, но бросает взгляд за плечо Сирила в коридор, где я прячусь. Я прижимаюсь к стене, молясь, чтобы черное платье не выделялось в тени, а стразы, которые я нашила на маску, не отблескивали.
Загадочный тенор оказывается мальчишкой моих лет. Одежда на нем поношенная, на копне темных волос, падающих на глаза и путающихся в ресницах, водружена кепка.
— Я кого-то заметил, — говорит он, а грудь высоко вздымается после нашей погони. — Вдруг это вор.
Сирил усмехается:
— Может, это был Призрак Оперы.
— Призрак Оперы, месье?
— Oui[5]. Говорят, ночами по коридорам бродит призрак, но никто еще не смог доказать, что это правда.
Мальчишка хмурится и вновь заглядывает Сирилу за спину.
— Это был не призрак. Кем бы он ни был, он опрокинул подсвечник.
— Мсье Роден, дорогой мой. Эмерик, верно?
— Oui, месье.
— Эмерик. Каждый вечер в одиннадцать я обхожу все здание. Если здесь бродят какие-нибудь воры, я непременно их замечу. — Сирил скрещивает на груди длинные тонкие руки. — Кстати, если я не ошибаюсь: когда я нанимал вас на работу этим утром, я четко обозначил, что третий этаж нужно вымыть к десяти вечера.
— Oui, месье, я как раз заканчивал.
Сирил вытягивает из нагрудного кармана блестящие часы.
— А сейчас уже почти десять тридцать.
Эмерик кивает и опускает взгляд.
— Oui, месье. Простите.
— Предлагаю вернуться к делу. — Сирил хлопает тенора по плечу. Эмерик вздрагивает от прикосновения, и при этом внезапном движении что-то блестит у горла. Я прищуриваюсь, чтобы рассмотреть.
Воротник рубашки чуть расстегнут, и из-под него выглядывает голубой камень на толстом кожаном ремешке. Камень чистый и яркий, как летнее небо, и так сверкает, что я хватаю собственное ожерелье, чтобы не охнуть.
Эмерик вновь шевелится, и камень исчезает из виду.
— И не переживай из-за Призрака Оперы, или что ты там видел, — продолжает Сирил. — Все находится под моим полным контролем. Муха не пролетит.
Эмерик хмурится, сводит густые брови, будто не вполне поверив, но кивает и размашисто шагает обратно.
Я понимаю, что высунулась из ниши, чтобы посмотреть, как он уходит, и провожаю глазами резкие линии широких плеч и уверенные стремительные движения длинных ног.
Когда парень скрывается из виду, а звук шагов утихает, Сирил окликает меня, не оборачиваясь:
— Исда?
Сглотнув, я выпускаю из рук кулон и прячу его обратно в вырез платья. Ладонь жжет в месте, где края украшения врезались в кожу. Я столько всего видела в воспоминаниях Эмерика: все эти цвета, свет, девочка-гравуар, и кровь бурлит, но я заставляю себя дышать медленно.
— Сирил, прости, пожалуйста. Это вышло случайно. Я…
Сирил устало взирает на меня.
— Мы не можем допускать случайностей, Иззи. Нужно быть осторожнее.
Я киваю, щеки горят под маской.
— Знаю. Я забылась.
Он вздыхает и указывает на лестницу.
— Пойдем?
Подобрав вспотевшей рукой юбки, я иду за ним на четвертый этаж и дальше по коридору к резной дубовой двери в его кабинет. Он вставляет в замок большой металлический ключ, поворачивает его со скрежетом и толкает дверь. Комната дышит в лицо холодным воздухом. Я захожу внутрь вслед за Сирилом и начинаю зажигать настенные светильники, а он подходит закрыть окно и надежно запереть его на щеколду.
Сирил обычно так взбудоражен во время наших ночных бесед после представления: болтает о продажах билетов, о выручке, о том, в каком восторге были посетители, прощаясь с ним. Однако сегодня он избегает моего взгляда и принимается перекладывать предметы на столе с места на место, будто они нанесли ему личное оскорбление, стискивая зубы так, что они вот-вот хрустнут.
В теплом свете видны книжные полки от стены до стены, набитые тысячами книг. Золотые буквы названий подмигивают курсивом с потертых корешков. К задним полкам приставлена рама с картой нашего города, Шанна, и еще одна, с картой нашей страны, Ворель. Золотые флаконы эликсира памяти занимают все пространство, свободное от элегантных авторучек и счетов с прошлых выступлений.
У меня перехватывает дыхание, как и всегда, когда я вижу статуэтку, которую Сирил держит на полке позади стола.
Она изображает Троицу. Трех ужасных гравуаров, которых принято поминать лишь шепотом. Трех женщин, которые однажды поставили мир на колени и умыли улицы кровью. Трех чудовищ, которые заставили всех бояться и убивать таких же, как они.
Я отрываю взгляд от их изуродованных лиц и обнаженных зубов и усаживаюсь на деревянный стул перед столом Сирила — стул, на котором я так часто сидела, что кажется, будто его смастерили специально под все изгибы моей спины. Сцепив руки на коленях, я упорно смотрю в пол, игнорируя взгляды Троицы, бурящие лоб, и жду, когда Сирил что-нибудь скажет. Что угодно.
— Я постараюсь быть незаметнее, — обещаю я. — Такого больше не случится.
Он вытаскивает с полки книгу, смотрит на обложку и кладет ее на стол, стараясь не потревожить множество бутылочек, которые аккуратными рядами заполняют угол стола. Держа в тонких руках книгу, он какое-то время недовольно смотрит на название, а потом поднимает взгляд на меня.
Его серо-голубые глаза полны чувств, которые я так хорошо знаю, что могу положить на музыку. Разочарование суживает их уголки. Огорчение выдает форма бровей, насупленных так, что они касаются ресниц. Но сильнее всего испуг: он тревожит цвет радужек, будто брошенный камень, и тревога обращается волной. Можно целый концерт написать, изучая этот взгляд с осторожными четвертными нотами и скрытыми басами.
Я поднимаюсь, тянусь через стол и легонько накрываю его ладонь своей, не мигнув, не отведя взгляд.
— Я в порядке, Сирил. Он меня не заметил. Он не знает, кто я.
— Ты уверена? — едва шепчет он.
— Oui. Я в безопасности.
Мы молча смотрим друг на друга, и я практически слышу отзвук его голоса: он ритмично читает стишок в конце моей любимой сказки, «Шарлотта и зеркало забытых вещей», и угасающий трепет каждого слога убаюкивает меня, маленькую, пятилетнюю. «Шарлотта смотрела в зеркало и видела много вещей», — бормотал он неисчислимое количество раз. «Бочонок, бумажки, ботинок, бананы, что солнца желтей…»
— Все хорошо, — уверяю я его, сжимая руку.
Сирил выдыхает, стискивает зубы и наконец кивает.
— Нельзя расслабляться, Исда. Никогда. — Он понижает голос: — Уверен, незачем напоминать, что беспечность может стоить тебе жизни.
Я качаю головой:
— Незачем.
— Хорошо. Потому что если я тебя потеряю… — Он сглатывает и сжимает переносицу тонкими пальцами. — Я не выдержу. — Он опускает руку и накрывает мою кисть ладонью, а уголки губ в улыбке изгибаются кверху. — Кроме того, ты оказалась просто незаменимой со своими способностями к подмене памяти. Не знаю, справился бы театр без тебя.
Я смеюсь:
— Рада помочь.
Он всматривается в мое лицо мягким взглядом:
— Но тебе самой этого достаточно? Я не меньше тебя хотел бы, чтобы тебе было незачем прятаться, чтобы ты могла принимать большее участие в выступлениях. Небеса знают, как вокалистка ты куда лучше, чем те, кого я когда-либо нанимал.
Румянец покрывает щеки.
— Мне достаточно и этого.
Он склоняет голову, ощущая дрожь лжи. Мы оба знаем, что ничего не будет достаточно, пока я не могу встать на этой сцене.
Я склоняюсь к нему и смотрю в глаза.
— Я и так получила больше, чем любой другой гравуар, и за это буду вечно благодарна.
— Обещай, что будешь вести себя осторожнее.
Я киваю:
— Такого больше не повторится.
Он смотрит на меня долгим взглядом, затем отпускает руку и устраивается в высоком кожаном кресле за столом. Лицо его расслабляется.
— Так. Если не считать происшествия с Роденом, я бы сказал, ты сегодня неплохо справилась. После «Le Chanson des Rêves’ публика осталась в отличном настроении.
Я ерзаю на краешке сиденья, не пытаясь изгнать из голоса радостное возбуждение.
— У меня получилось стереть тот момент, когда у тенора сорвался голос, как минимум у трех четвертей зала!
Губы Сирила изгибает довольная улыбка.
— У тебя получается все быстрее. Такими темпами мы распродадим все места на «Le Berger[6]» за несколько месяцев.
— Ну на него-то билеты продать не так уж сложно.
Сирил берет со стола одну из бутылочек с эликсиром памяти и катает по ладони.
— Народ всегда его обожал, это правда.
Флакон у него в руках такой же, как и все другие, которые мне когда-либо встречались, и все равно я замечаю, что не могу оторвать взгляда. Длиной он всего в подушечку большого пальца, а спиральный знак фандуаров, вырезанный на поверхности, такой крошечный, что кажется просто сколом на стекле. Эликсир памяти золотисто поблескивает, перекатываясь вперед-назад при переворачивании, и я поражаюсь тому, как воспоминания, которые я вижу в разумах посетителей, обращены в такую простую, но элегантную форму.
Так жаль, что фандуарам — тем, кто добывает эликсир из людских разумов, — нельзя в театр оперы. Иначе я смогла бы пробраться в их головы и посмотреть, каково это — творить такое колдовство. Вытягивать самую суть человеческой памяти, чистую эссенцию запоминания, которую можно продать тому, кто предложит бо́льшую цену. Затем ее выпьют, чтобы улучшить собственную способность обращаться к прошлому.
Интересно, эликсир из воспоминаний Эмерика Родена выглядел бы не так, как прочие? Мне он кажется бурлящим, переливающимся всеми цветами радуги и каким-то образом полным музыки.
— Ты уже начал пробы на роль главного тенора в «Le Berger»? — отсутствующе спрашиваю я, загипнотизированная тем, как Сирил машинально перебрасывает флакон из руки в руку.
— Oui. Утром. — Он подбрасывает бутылочку, ловит и указывает пробкой на дверь за моей спиной. — Явился этот мальчишка и предложил себя. Ни дня не обучался.
Я хмурюсь.
— Я слышала, как он поет. Поэтому и отвлеклась. Его голос…
— Не имеет значения, какой там у него голос. Критики заметят необученного исполнителя на третьей ноте первой арии.
Сирил ставит бутылочку на место рядом с остальными, соединяет пальцы домиком перед лицом и одаряет меня задумчивым взглядом.
— Вместо этого я предложил ему место уборщика. Может, если он потрется какое-то время среди правильных людей, то однажды превратится во что-нибудь стоящее. И плачу я ему более чем прилично, так что если он верно распорядится деньгами, то определенно сможет однажды нанять учителя.
— Наверное…
Но мне все равно жаль, что Сирил не позволит этому юноше петь. Стоит лишь вспомнить голос Эмерика, как по рукам бегут мурашки.
— Кстати, о «Le Berger»… — Глаза Сирила сверкают, а в уголках губ играет тень улыбки. Он лезет в пиджак и достает стопку бумаг, перевязанную золотистой веревочкой. — Ни за что не угадаешь, кто сегодня был на представлении.
— Кто? — Я сверлю глазами бумаги в его руке. Мне видно только обратную сторону, но бумага плотная, да и скреплено так, будто это ноты.
Усмешка скользит по его лицу, и он переворачивает листы лицом ко мне. Золотые буквы выдают, что это специальное издание музыки из «Le Berger» для органа.
— Андре Форбен.
— Не может быть! — пищу я, вскакивая на ноги. — Где он сидел?
— В ложе под моей. — Сирил протягивает ноты, я выхватываю их у него и распахиваю на первой странице, где вьется элегантными черными петлями царственная подпись Форбена — внизу листа, там, где он указан в качестве композитора оперы. — Нашел их, когда заходил на прошлой неделе в «Шонтер». Знаю, у тебя уже есть органная аранжировка, но когда я заметил, что это специальное издание, то не смог устоять.
Не смея ни моргнуть, ни вздохнуть, я провожу дрожащими пальцами по нотам, которые полуночной тьмой лежат на девственно-белом пергаменте.
Сирил мягко спрашивает:
— Ну как? Нравится?
Я бросаюсь к нему и обвиваю руками шею.
— Я просто влюблена!
Посмеиваясь, он гладит меня по кудрям. Когда он отпускает меня, я прижимаю ноты к груди и сажусь обратно на стул, едва не подпрыгивая на месте.
— Если бы только ты могла стать ведущим сопрано «Le Berger»… У тебя идеальный диапазон, — вздыхает он, садясь в кресло.
— Спасибо. — Благодарность выходит кислой, и я поджимаю губы. Потому что он прав. У меня в самом деле идеальный диапазон для этой оперы.
Только вот лицо не идеальное.
Он вздыхает, достает с полки тонкую папку и пролистывает ее.
— Совет опять мешает? — Я рассматриваю ряды книг учета на полках за столом. Сирил целыми днями работает в Королевском Совете Шанна, и он служил там, сколько я себя помню. Достаток и влияние в городе превратили его в очень видного члена правительства.
— Ммм? А, нет. — Он лезет в ящик стола за авторучкой и набрасывает пару слов на одной из страниц. — Рутина. Держим беспамятных под контролем, следим, чтобы фандуары вели себя прилично в Maisons des Souvenirs, Домах Памяти. Ну и все такое. — Он тяжело вздыхает и искоса смотрит на меня. — Знаешь, я скоро перестану быть простым служащим в правительстве. — Он умолкает, потирая большим пальцем гладкий подбородок.
— Что не так? — спрашиваю я.
Он укладывает обе ладони на стол.
— Просто… Я про Леру. Главу Совета Шанна. Он так беспечен. Записи он ведет ужасно, да к тому же отказывается принимать всерьез опасности, готовые выплеснуться на город.
— Какие?
— Фандуары что-то замышляют. — Сирил морщится, обратив взгляд к окну. — Я видел, как они собираются на улицах, шепчутся. Леру слишком мягко с ними обращается. Дает им слишком много свободы. Он забывает историю, забывает, что случилось в прошлый раз, когда им позволили вот так разгуливать.
Я бросаю взгляд на статуэтку Троицы и вздрагиваю.
— Ты правда думаешь, что такое может повториться? Даже без гравуаров?
— Фандуары и сами по себе представляют угрозу; но ты права, все не обязательно будет так же ужасно, как в прошлый раз. Но чем дольше мы закрываем глаза на мелкие беспорядки, тем больше опасность, — отвечает Сирил. — Я выразил беспокойство, но Леру меня не слушает. Он рискует всеми нами. Если он не прекратит в ближайшее время, пострадаем мы все.
— Все настолько плохо? — я поднимаю брови.
Сирил проводит ладонью по лицу.
— Я искренне надеюсь, что не прав. — Он опускает глаза на документы, но не видит их, взгляд обращен куда-то далеко.
— Ты что-нибудь придумаешь.
Он улыбается:
— Как обычно. Ну, пора в постель. Мне предстоит еще много работы, прежде чем я смогу отправиться домой.
— Тогда не буду мешать.
Я пробираюсь к двери, чуть не опрокинув по пути деревянный глобус.
Сирил усмехается:
— Осторожней, chérie[7]. Это королевский подарок.
— Да, точно. Прости. — Я поправляю глобус и тяну дверь на себя. Уже стоя одной ногой в коридоре, оборачиваюсь через плечо: — Сирил, спасибо за ноты.
Он поднимает глаза от документа, который пишет, и кивает; вокруг рта у него разбегаются ласковые морщинки.
— Не за что, моя Иззи. Не за что.
Я закрываю дверь и скольжу по коридору, поворачиваю за угол — и вниз, пролет за пролетом. Все глубже и глубже я погружаюсь в чрево оперного театра, где сияющие коридоры, украшенные позолоченными ангелами, сменяются камнем и паутиной, где воздух становится холодным и неподвижным, где блеск обращается тихой загадкой ночи и одиночества.
