Спой мне о забытом

Джессика С. Олсон (2021)

Её бросили в колодец сразу после рождения. Её не существует. По крайней мере, за позолоченными стенами оперного театра. Её дар и проклятие — манипуляции чужими воспоминаниями, и люди убьют её, если узнают о ней. Её зовут Исда. Она — Призрак Шаннской Оперы. Владелец театра спас её, дав убежище от безжалостного мира. До поры Исду устраивает жизнь в золотой клетке, но однажды она слышит чарующий голос юного Эмерика Родена — и видит в его воспоминаниях девочку с таким же даром, как у неё. Теперь Исде нужны ответы, но готова ли она явить себя миру, от которого так долго скрывалась? Ведь если тот встретит её ненавистью, Исде придётся стать монстром, которым видят её другие… Ретеллинг «Призрака Оперы», вдохновленный культовым романом Гастона Леру и легендарным мюзиклом.

Глава 2

Шаги тенора грохочут за спиной. Эхо мечется вокруг, отражаясь от потолка и статуй, и кажется, что он сразу повсюду. Я бегу так быстро, как могу, и молюсь Богу Памяти, чтобы он спрятал меня, чтобы этот человек не нашел меня.

Я резко влетаю в поворот лестничной клетки и останавливаюсь как вкопанная, увидев Сирила. Его волосы нимбом сияют в звездном свете, а губы сжимаются в тонкую линию, когда он бросает взгляд на мое лицо и на коридор за моей спиной. С недовольным видом он хватает меня за локоть и впихивает в глубокую нишу в стене, а потом шагает вперед и встречает тенора.

— Мсье Родин! — говорит Сирил тихо и напряженно, когда тенор появляется из-за угла. — Боже, куда вы так спешите?

— Простите! — Тенор останавливается, но бросает взгляд за плечо Сирила в коридор, где я прячусь. Я прижимаюсь к стене, молясь, чтобы черное платье не выделялось в тени, а стразы, которые я нашила на маску, не отблескивали.

Загадочный тенор оказывается мальчишкой моих лет. Одежда на нем поношенная, на копне темных волос, падающих на глаза и путающихся в ресницах, водружена кепка.

— Я кого-то заметил, — говорит он, а грудь высоко вздымается после нашей погони. — Вдруг это вор.

Сирил усмехается:

— Может, это был Призрак Оперы.

— Призрак Оперы, месье?

— Oui^[5]. Говорят, ночами по коридорам бродит призрак, но никто еще не смог доказать, что это правда.

Мальчишка хмурится и вновь заглядывает Сирилу за спину.

— Это был не призрак. Кем бы он ни был, он опрокинул подсвечник.

— Мсье Роден, дорогой мой. Эмерик, верно?

— Oui, месье.

— Эмерик. Каждый вечер в одиннадцать я обхожу все здание. Если здесь бродят какие-нибудь воры, я непременно их замечу. — Сирил скрещивает на груди длинные тонкие руки. — Кстати, если я не ошибаюсь: когда я нанимал вас на работу этим утром, я четко обозначил, что третий этаж нужно вымыть к десяти вечера.

— Oui, месье, я как раз заканчивал.

Сирил вытягивает из нагрудного кармана блестящие часы.

— А сейчас уже почти десять тридцать.

Эмерик кивает и опускает взгляд.

— Oui, месье. Простите.

— Предлагаю вернуться к делу. — Сирил хлопает тенора по плечу. Эмерик вздрагивает от прикосновения, и при этом внезапном движении что-то блестит у горла. Я прищуриваюсь, чтобы рассмотреть.

Воротник рубашки чуть расстегнут, и из-под него выглядывает голубой камень на толстом кожаном ремешке. Камень чистый и яркий, как летнее небо, и так сверкает, что я хватаю собственное ожерелье, чтобы не охнуть.

Эмерик вновь шевелится, и камень исчезает из виду.

— И не переживай из-за Призрака Оперы, или что ты там видел, — продолжает Сирил. — Все находится под моим полным контролем. Муха не пролетит.

Эмерик хмурится, сводит густые брови, будто не вполне поверив, но кивает и размашисто шагает обратно.

Я понимаю, что высунулась из ниши, чтобы посмотреть, как он уходит, и провожаю глазами резкие линии широких плеч и уверенные стремительные движения длинных ног.

Когда парень скрывается из виду, а звук шагов утихает, Сирил окликает меня, не оборачиваясь:

— Исда?

Сглотнув, я выпускаю из рук кулон и прячу его обратно в вырез платья. Ладонь жжет в месте, где края украшения врезались в кожу. Я столько всего видела в воспоминаниях Эмерика: все эти цвета, свет, девочка-гравуар, и кровь бурлит, но я заставляю себя дышать медленно.

— Сирил, прости, пожалуйста. Это вышло случайно. Я…

Сирил устало взирает на меня.

— Мы не можем допускать случайностей, Иззи. Нужно быть осторожнее.

Я киваю, щеки горят под маской.

— Знаю. Я забылась.

Он вздыхает и указывает на лестницу.

— Пойдем?

Подобрав вспотевшей рукой юбки, я иду за ним на четвертый этаж и дальше по коридору к резной дубовой двери в его кабинет. Он вставляет в замок большой металлический ключ, поворачивает его со скрежетом и толкает дверь. Комната дышит в лицо холодным воздухом. Я захожу внутрь вслед за Сирилом и начинаю зажигать настенные светильники, а он подходит закрыть окно и надежно запереть его на щеколду.

Сирил обычно так взбудоражен во время наших ночных бесед после представления: болтает о продажах билетов, о выручке, о том, в каком восторге были посетители, прощаясь с ним. Однако сегодня он избегает моего взгляда и принимается перекладывать предметы на столе с места на место, будто они нанесли ему личное оскорбление, стискивая зубы так, что они вот-вот хрустнут.

В теплом свете видны книжные полки от стены до стены, набитые тысячами книг. Золотые буквы названий подмигивают курсивом с потертых корешков. К задним полкам приставлена рама с картой нашего города, Шанна, и еще одна, с картой нашей страны, Ворель. Золотые флаконы эликсира памяти занимают все пространство, свободное от элегантных авторучек и счетов с прошлых выступлений.

У меня перехватывает дыхание, как и всегда, когда я вижу статуэтку, которую Сирил держит на полке позади стола.

Она изображает Троицу. Трех ужасных гравуаров, которых принято поминать лишь шепотом. Трех женщин, которые однажды поставили мир на колени и умыли улицы кровью. Трех чудовищ, которые заставили всех бояться и убивать таких же, как они.

Я отрываю взгляд от их изуродованных лиц и обнаженных зубов и усаживаюсь на деревянный стул перед столом Сирила — стул, на котором я так часто сидела, что кажется, будто его смастерили специально под все изгибы моей спины. Сцепив руки на коленях, я упорно смотрю в пол, игнорируя взгляды Троицы, бурящие лоб, и жду, когда Сирил что-нибудь скажет. Что угодно.

— Я постараюсь быть незаметнее, — обещаю я. — Такого больше не случится.

Он вытаскивает с полки книгу, смотрит на обложку и кладет ее на стол, стараясь не потревожить множество бутылочек, которые аккуратными рядами заполняют угол стола. Держа в тонких руках книгу, он какое-то время недовольно смотрит на название, а потом поднимает взгляд на меня.

Его серо-голубые глаза полны чувств, которые я так хорошо знаю, что могу положить на музыку. Разочарование суживает их уголки. Огорчение выдает форма бровей, насупленных так, что они касаются ресниц. Но сильнее всего испуг: он тревожит цвет радужек, будто брошенный камень, и тревога обращается волной. Можно целый концерт написать, изучая этот взгляд с осторожными четвертными нотами и скрытыми басами.

Я поднимаюсь, тянусь через стол и легонько накрываю его ладонь своей, не мигнув, не отведя взгляд.

— Я в порядке, Сирил. Он меня не заметил. Он не знает, кто я.

— Ты уверена? — едва шепчет он.

— Oui. Я в безопасности.

Мы молча смотрим друг на друга, и я практически слышу отзвук его голоса: он ритмично читает стишок в конце моей любимой сказки, «Шарлотта и зеркало забытых вещей», и угасающий трепет каждого слога убаюкивает меня, маленькую, пятилетнюю. «Шарлотта смотрела в зеркало и видела много вещей», — бормотал он неисчислимое количество раз. «Бочонок, бумажки, ботинок, бананы, что солнца желтей…»

— Все хорошо, — уверяю я его, сжимая руку.

Сирил выдыхает, стискивает зубы и наконец кивает.

— Нельзя расслабляться, Исда. Никогда. — Он понижает голос: — Уверен, незачем напоминать, что беспечность может стоить тебе жизни.

Я качаю головой:

— Незачем.

— Хорошо. Потому что если я тебя потеряю… — Он сглатывает и сжимает переносицу тонкими пальцами. — Я не выдержу. — Он опускает руку и накрывает мою кисть ладонью, а уголки губ в улыбке изгибаются кверху. — Кроме того, ты оказалась просто незаменимой со своими способностями к подмене памяти. Не знаю, справился бы театр без тебя.

Я смеюсь:

— Рада помочь.

Он всматривается в мое лицо мягким взглядом:

— Но тебе самой этого достаточно? Я не меньше тебя хотел бы, чтобы тебе было незачем прятаться, чтобы ты могла принимать большее участие в выступлениях. Небеса знают, как вокалистка ты куда лучше, чем те, кого я когда-либо нанимал.

Румянец покрывает щеки.

— Мне достаточно и этого.

Он склоняет голову, ощущая дрожь лжи. Мы оба знаем, что ничего не будет достаточно, пока я не могу встать на этой сцене.

Я склоняюсь к нему и смотрю в глаза.

— Я и так получила больше, чем любой другой гравуар, и за это буду вечно благодарна.

— Обещай, что будешь вести себя осторожнее.

Я киваю:

— Такого больше не повторится.

Он смотрит на меня долгим взглядом, затем отпускает руку и устраивается в высоком кожаном кресле за столом. Лицо его расслабляется.

— Так. Если не считать происшествия с Роденом, я бы сказал, ты сегодня неплохо справилась. После «Le Chanson des Rêves’ публика осталась в отличном настроении.

Я ерзаю на краешке сиденья, не пытаясь изгнать из голоса радостное возбуждение.

— У меня получилось стереть тот момент, когда у тенора сорвался голос, как минимум у трех четвертей зала!

Губы Сирила изгибает довольная улыбка.

— У тебя получается все быстрее. Такими темпами мы распродадим все места на «Le Berger^[6]» за несколько месяцев.

— Ну на него-то билеты продать не так уж сложно.

Сирил берет со стола одну из бутылочек с эликсиром памяти и катает по ладони.

— Народ всегда его обожал, это правда.

Флакон у него в руках такой же, как и все другие, которые мне когда-либо встречались, и все равно я замечаю, что не могу оторвать взгляда. Длиной он всего в подушечку большого пальца, а спиральный знак фандуаров, вырезанный на поверхности, такой крошечный, что кажется просто сколом на стекле. Эликсир памяти золотисто поблескивает, перекатываясь вперед-назад при переворачивании, и я поражаюсь тому, как воспоминания, которые я вижу в разумах посетителей, обращены в такую простую, но элегантную форму.

Так жаль, что фандуарам — тем, кто добывает эликсир из людских разумов, — нельзя в театр оперы. Иначе я смогла бы пробраться в их головы и посмотреть, каково это — творить такое колдовство. Вытягивать самую суть человеческой памяти, чистую эссенцию запоминания, которую можно продать тому, кто предложит бо́льшую цену. Затем ее выпьют, чтобы улучшить собственную способность обращаться к прошлому.

Интересно, эликсир из воспоминаний Эмерика Родена выглядел бы не так, как прочие? Мне он кажется бурлящим, переливающимся всеми цветами радуги и каким-то образом полным музыки.

— Ты уже начал пробы на роль главного тенора в «Le Berger»? — отсутствующе спрашиваю я, загипнотизированная тем, как Сирил машинально перебрасывает флакон из руки в руку.

— Oui. Утром. — Он подбрасывает бутылочку, ловит и указывает пробкой на дверь за моей спиной. — Явился этот мальчишка и предложил себя. Ни дня не обучался.

Я хмурюсь.

— Я слышала, как он поет. Поэтому и отвлеклась. Его голос…

— Не имеет значения, какой там у него голос. Критики заметят необученного исполнителя на третьей ноте первой арии.

Сирил ставит бутылочку на место рядом с остальными, соединяет пальцы домиком перед лицом и одаряет меня задумчивым взглядом.

— Вместо этого я предложил ему место уборщика. Может, если он потрется какое-то время среди правильных людей, то однажды превратится во что-нибудь стоящее. И плачу я ему более чем прилично, так что если он верно распорядится деньгами, то определенно сможет однажды нанять учителя.

— Наверное…

Но мне все равно жаль, что Сирил не позволит этому юноше петь. Стоит лишь вспомнить голос Эмерика, как по рукам бегут мурашки.

— Кстати, о «Le Berger»… — Глаза Сирила сверкают, а в уголках губ играет тень улыбки. Он лезет в пиджак и достает стопку бумаг, перевязанную золотистой веревочкой. — Ни за что не угадаешь, кто сегодня был на представлении.

— Кто? — Я сверлю глазами бумаги в его руке. Мне видно только обратную сторону, но бумага плотная, да и скреплено так, будто это ноты.

Усмешка скользит по его лицу, и он переворачивает листы лицом ко мне. Золотые буквы выдают, что это специальное издание музыки из «Le Berger» для органа.

— Андре Форбен.

— Не может быть! — пищу я, вскакивая на ноги. — Где он сидел?

— В ложе под моей. — Сирил протягивает ноты, я выхватываю их у него и распахиваю на первой странице, где вьется элегантными черными петлями царственная подпись Форбена — внизу листа, там, где он указан в качестве композитора оперы. — Нашел их, когда заходил на прошлой неделе в «Шонтер». Знаю, у тебя уже есть органная аранжировка, но когда я заметил, что это специальное издание, то не смог устоять.

Не смея ни моргнуть, ни вздохнуть, я провожу дрожащими пальцами по нотам, которые полуночной тьмой лежат на девственно-белом пергаменте.

Сирил мягко спрашивает:

— Ну как? Нравится?

Я бросаюсь к нему и обвиваю руками шею.

— Я просто влюблена!

Посмеиваясь, он гладит меня по кудрям. Когда он отпускает меня, я прижимаю ноты к груди и сажусь обратно на стул, едва не подпрыгивая на месте.

— Если бы только ты могла стать ведущим сопрано «Le Berger»… У тебя идеальный диапазон, — вздыхает он, садясь в кресло.

— Спасибо. — Благодарность выходит кислой, и я поджимаю губы. Потому что он прав. У меня в самом деле идеальный диапазон для этой оперы.

Только вот лицо не идеальное.

Он вздыхает, достает с полки тонкую папку и пролистывает ее.

— Совет опять мешает? — Я рассматриваю ряды книг учета на полках за столом. Сирил целыми днями работает в Королевском Совете Шанна, и он служил там, сколько я себя помню. Достаток и влияние в городе превратили его в очень видного члена правительства.

— Ммм? А, нет. — Он лезет в ящик стола за авторучкой и набрасывает пару слов на одной из страниц. — Рутина. Держим беспамятных под контролем, следим, чтобы фандуары вели себя прилично в Maisons des Souvenirs, Домах Памяти. Ну и все такое. — Он тяжело вздыхает и искоса смотрит на меня. — Знаешь, я скоро перестану быть простым служащим в правительстве. — Он умолкает, потирая большим пальцем гладкий подбородок.

— Что не так? — спрашиваю я.

Он укладывает обе ладони на стол.

— Просто… Я про Леру. Главу Совета Шанна. Он так беспечен. Записи он ведет ужасно, да к тому же отказывается принимать всерьез опасности, готовые выплеснуться на город.

— Какие?

— Фандуары что-то замышляют. — Сирил морщится, обратив взгляд к окну. — Я видел, как они собираются на улицах, шепчутся. Леру слишком мягко с ними обращается. Дает им слишком много свободы. Он забывает историю, забывает, что случилось в прошлый раз, когда им позволили вот так разгуливать.

Я бросаю взгляд на статуэтку Троицы и вздрагиваю.

— Ты правда думаешь, что такое может повториться? Даже без гравуаров?

— Фандуары и сами по себе представляют угрозу; но ты права, все не обязательно будет так же ужасно, как в прошлый раз. Но чем дольше мы закрываем глаза на мелкие беспорядки, тем больше опасность, — отвечает Сирил. — Я выразил беспокойство, но Леру меня не слушает. Он рискует всеми нами. Если он не прекратит в ближайшее время, пострадаем мы все.

— Все настолько плохо? — я поднимаю брови.

Сирил проводит ладонью по лицу.

— Я искренне надеюсь, что не прав. — Он опускает глаза на документы, но не видит их, взгляд обращен куда-то далеко.

— Ты что-нибудь придумаешь.

Он улыбается:

— Как обычно. Ну, пора в постель. Мне предстоит еще много работы, прежде чем я смогу отправиться домой.

— Тогда не буду мешать.

Я пробираюсь к двери, чуть не опрокинув по пути деревянный глобус.

Сирил усмехается:

— Осторожней, chérie^[7]. Это королевский подарок.

— Да, точно. Прости. — Я поправляю глобус и тяну дверь на себя. Уже стоя одной ногой в коридоре, оборачиваюсь через плечо: — Сирил, спасибо за ноты.

Он поднимает глаза от документа, который пишет, и кивает; вокруг рта у него разбегаются ласковые морщинки.

— Не за что, моя Иззи. Не за что.

Я закрываю дверь и скольжу по коридору, поворачиваю за угол — и вниз, пролет за пролетом. Все глубже и глубже я погружаюсь в чрево оперного театра, где сияющие коридоры, украшенные позолоченными ангелами, сменяются камнем и паутиной, где воздух становится холодным и неподвижным, где блеск обращается тихой загадкой ночи и одиночества.

Примечания

5

Да (фр.)

6

«Le Berger» (фр.) — «пастух».

7

Дорогая (фр.)