Цена предательства. Сотрудничество с врагом на оккупированных территориях СССР. 1941—1945

Джеральд Рейтлингер

Известный британский историк Джеральд Рейтлингер рассматривает политические планы и проблемы гитлеровской военной кампании в России, которая началась практически с заключения пакта о ненападении в 1939 г. и плачевно закончилась в последние месяцы существования Третьего рейха. Ожидания Гитлера легкой войны на Востоке не оправдались. Вторжение германских войск на территорию России было встречено решительным сопротивлением, массовые репрессии породили партизанскую войну, а надежды на успех использования армии под командованием генерала Власова, перешедшего на сторону нацистов, обернулись провалом. Шаг за шагом автор исследует ошибки Гитлера в проведении политики на оккупированных территориях и приходит к выводу, что здание будущей великой Германии строилось на песке. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Часть первая

Колониализм

Глава 1

Предыстория вторжения

Московский пакт

Существует такое искушение рассматривать приход Гитлера к власти как конец эры в отношениях Германии с Советской Россией. По-прежнему общеприняты две контрастирующие картины. На первой мы видим труды Веймарской республики, договоры в Рапалло и Берлине, секретный германо-советский военный обмен в подготовке специалистов и германские экономические концессии, которые были представлены на советской земле. На второй картине мы наблюдаем плоды деятельности Гитлера. Немецкие коммунисты, которые когда-то пользовались поддержкой в виде русского золота (а также перевозимых портфелями бриллиантов), объявлены вне закона и посажены в тюрьмы, соглашения по обучению истекли, а отвечавшие за них германские штабные офицеры находятся под подозрением службы безопасности Гейдриха. Торговые соглашения также истекли, и впервые Германия стала заигрывать с Польшей, чтобы разозлить Москву. И это продолжалось более шести лет; так что в соответствии с этой картиной пакт Риббентропа — Молотова в 1939 г. стал громом среди ясного неба.

По сути, отношения Веймарской республики с Советской Россией никогда не были простыми. Обе стороны вели двойную игру, каждая стремилась заполучить экономическую и военную поддержку другой стороны в борьбе с державами Версаля, и в то же время они, соответственно, поощряли антикоммунистические элементы в России и коммунистические элементы в Германии. Чем слабее становилась Веймарская республика внутренне, тем более хрупкими становились ее отношения с цитаделью Коминтерна в Москве. Между 1919 и 1933 гг. произошел ряд кризисов, и каждый был настолько суров, что с трудом удавалось избегать разрыва дипломатических отношений. Но при гитлеровском правлении с 1933 по 1939 г. ни одного подобного кризиса не случилось, хотя антикоммунистический крестовый поход проповедовался ежедневно, а экземпляр «Майн кампф» лежал в каждом германском доме. Проводимая Гитлером политика в отношении Советского Союза была не столь враждебной, сколь нейтральной. Если старые и шаткие пакты и военные соглашения не возобновлялись, то и не было неизбежного аккомпанемента взаимных обвинений и придирок.

В дипломатическом плане Гитлер не считал Россию ни другом, ни врагом. Тем не менее он удерживал на посту военного министра старого генерала Вернера фон Бломберга, который в 1927 г. заявил, что вернулся из поездки в Россию «чуть ли не законченным большевиком». Конфликтов между Гитлером и его когда-то русофильствующими генералами не было. Тот же самый Бломберг стал его преданным поклонником, его «резиновым львом» или Hitlerjunge (молодой гитлеровец. — Пер.). Два сменявших друг друга главнокомандующих «стотысячной армией» Веймарской республики открыто вступали в переговоры с Карлом Радеком (настоящее имя Карл Собельсон; 1885–1939 — советский политический деятель, деятель международного социал-демократического и коммунистического движения; в 1919–1924 гг. член ЦК РКП(б), в 1920–1924 гг. член (в 1920 г. секретарь) Исполкома Коминтерна, сотрудник газет «Правда» и «Известия», автор термина «национал-большевизм» и перевода на русский язык книги Гитлера «Майн камфп». — Пер.) из старой большевистской гвардии. (Позже был репрессирован. Как и большинство представителей вышеупомянутой «гвардии», будучи подлецом и прохвостом, спасая свою шкуру, сдавал и оговаривал бывших товарищей по «гвардии». Так, в 1929 г. сдал Блюмкина (передавшего письмо от Троцкого), которого расстреляли, в 1936 г. клеймил Зиновьева (Радомысльского) и Каменева (Розенфельда), расстреляны, а в 1937-м на известном процессе оговаривал Бухарина и других (расстреляны). За это Радека и Сокольникова (Бриллианта) не расстреляли, а посадили на 10 лет. Однако в 1939 г. Радека и Бриллианта (Сокольникова) насмерть забили уголовники. — Ред.) И все-таки ни фон Сект, ни фон Хаммерштайн не обратились в большевиков в результате визитов этого бородатого и талмудистского вида галицийского еврея. Именно через Карла Радека эти генералы в основном создавали германские учреждения, где запретные плоды Версаля, желанное обучение летному делу и танковой войне можно было вкушать в течение ряда лет. Странный роман Карла Радека и генералов только лишь показал, что поражение, репарации, инфляция и угроза мирового коммунизма могли повести прусский военный разум по извилистым и темным путям. Но при победе этот разум говорит более простым языком, почти одинаковым для наследников Клаузевица и австрийского ефрейтора (т. е. Гитлера, добровольцем, несмотря на освобождение по здоровью, вступившего в кайзеровскую армию. — Ред.):

«Сепаратный мир с Францией и Бельгией на основе статус кво анте (положение, существовавшее ранее. — Пер.). Затем все сухопутные силы против России. Захват сотен тысяч квадратных километров, изгнание населения, конечно, кроме немцев. В России много места для них, особенно в этой великолепной Южной Сибири… когда-нибудь двести миллионов здоровых и, преимущественно, немецких людей скажем, в 2000 г., и мы будем хоть как-то защищены от этой громадной России, которая может когда-нибудь произвести нового Петра Великого… что может значить против этого изгнание множества всякой шпаны из евреев, поляков, мазур, литовцев, латышей, эстонцев и т. д.? У нас есть силы для этого; и мы были поставлены в условия, которые в смысле крови и уничтожения оставляют Voelkerwanderung (переселение народов. — Пер.) далеко позади; поэтому позвольте нам вести себя согласно обычаям периода переселения народов».

Из этого пассажа видно, что там, где это касается России, разница между Гитлером и творившими политику его предшественниками сузилась до размеров не очень больших или ощутимых. Но самый большой парадокс в карьере человека, который пытался уничтожить Советский Союз, заключается в факте, что в феврале 1940 г. он способствовал идеальному экономическому обмену между Германией и Россией, который не был достигнут за двадцать лет колебаний Веймара, некомпетентности Москвы и отсутствия доброй воли. Объем торговли сократился до самой низкой точки в 1929 г. — году великого экономического спада. Разрушив сельское хозяйство Советского Союза за счет индустрии в ходе первого пятилетнего плана, Сталин лишил Россию ее экспортного избыточного продукта из сырьевых материалов. (Автор не точен: осуществив коллективизацию (во многом насильственную), советское руководство получало ресурсы для экспорта (за счет снижения уровня жизни оказавшихся в колхозах и совхозах крестьян); ранее (при частном землевладении) получить эти ресурсы было нельзя, теперь же колхозы и совхозы в первую очередь выполняли план по поставкам государству, даже если не хватало на еду. — Ред.) Со своими 180 млн населения (тогда не более 160. — Ред.) Россия получала меньше германских товаров, чем Дания. Спустя десять лет, в 1939 г., Гитлер смело воспользовался восстановлением баланса в советской экономической системе. Через несколько месяцев после московского договора обмен немецким машинным и станочным оборудованием и промышленными товарами на советскую продукцию набрал великолепные темпы. Но к этому времени и конфликт между материальной целесообразностью и политическим фанатизмом также набрал силу, далеко превзойдя все прежние конфликты «несовместимых союзников». Подстрекаемый этим демоном, Гитлер вступил в войну за то, чего он практически уже достиг.

Чтобы понять причины успехов Гитлера в торговых переговорах 1939–1941 гг., необходимо осознавать, что военный психоз прихода Гитлера к власти в 1933 г. не изменил в последующие шесть лет характера советской внешней политики с ее шизофреническим расколом между мирным сосуществованием и коминтерновской агитацией. Тем не менее период 1933–1939 гг. был эрой Литвинова, когда советский министр с прозападными симпатиями искал военного альянса Европы против Германии, в которой он угадывал не просто энергичную борьбу против оков версальского урегулирования, но и будущий поход на Восток.

Такой разворот договора в Рапалло был чужд традициям ранней революции. Никогда бы Ленин не одобрил какой-либо альянс с Западом ради предотвращения ревизии Версальского договора, или для того, чтобы спасти республики среднего разряда вроде Чехословакии и Польши. Напротив, он бы поддержал подходы к Германии, которые Сталин делал в 1939 г., но сам сделал бы их раньше. Сделай Гитлер хотя бы один жест вроде, например, отречения от пресловутых пассажей в четырнадцатой главе «Майн кампф», доминирующее влияние прозападно мыслящего Литвинова было бы даже короче, чем оно стало на самом деле. Какое-то время политика Литвинова была неким экспериментом среди правителей России, и жила она за счет страха. В Гитлере больше всего пугало и выше всего ценилось его молчание. Так что в 1933 г. Гитлер не брал на себя заботу покончить с аномалией германских военных училищ на советской земле, даже когда закончились облавы на немецких коммунистов. Тут сами русские покончили с этими воспоминаниями о соглашении Секта — Тухачевского, а в 1937 г. даже пошли дальше и расстреляли самого Тухачевского.

Возможно, ни один инцидент в современной истории не вызывал так много различных толкований, как московский процесс над пятью военачальниками в июне 1937 г. и чистка офицерского корпуса Красной армии, которая за этим последовала. Эти инциденты в целом интерпретировались как признак советского сдвига от дружбы с германским Генеральным штабом к пактам безопасности с Францией и Англией. С другой стороны, со времен войны германскими авторами предпринимались благовидные попытки с целью показать, что Гитлер действительно ухитрился подстроить эти судебные процессы, что он пытался ослабить военное руководство у Сталина, подбросив фальшивые доказательства вины маршалов. Возможно, самым умным в этом случае будет поверить самому простому объяснению из всех, а именно что высшие военные в Красной армии замыслили избавиться от правления Коммунистической партии в Советском Союзе. Густав Хильгер уже заметил, что Тухачевский — самый важный из осужденных военных руководителей — выступал в «Правде» со злобными нападками на Гитлера еще в марте 1935 г. и что Ворошилов и Каганович, которые столь окрепли после волны репрессий, были так же причастны к планированию вместе с германским Генеральным штабом, как и сам Тухачевский. Густав Хильгер, знавший советских лидеров с самых первых дней Октябрьской революции, похоже, думает, что большинство из них, включая Сталина, показывали определенное восхищение Гитлером. Цинизм расхождения между идеологией и личными интересами советского правительства никогда не был столь бесстыдным, как в 1933–1939 гг. Сам Литвинов якобы утверждал, что не будет против, если немцы расстреляют своих коммунистов, в то время как Карл Радек, являвшийся членом Германской социал-демократической партии, как сообщали, произнес в 1934 г. следующие слова: «Есть чудесные парни в СА и СС. Вы еще увидите, придет день, когда они будут швырять гранаты для нас».

Действительно, тоталитарное призывает к тоталитарному. Сталин восхищался Гитлером до тех пор, пока тот одерживал победы, и только тогда заговорил о нем с презрением, когда Гитлер стал проигрывать войну. Гитлер, однако, продолжал восхищаться Сталиным вплоть до самого конца, потому что Сталин не проигрывал. То, что русским придется заигрывать с Германией, стало неизбежным после того, как Мюнхенское соглашение раскрыло слабость среди партнеров по коллективной безопасности на Западе. И это факт, что за Мюнхенским соглашением вскоре последовало осуждение русскими нападок на нацистское правительство в печати и зарубежном радио. Подобным же образом за германским маршем на Прагу в марте 1939 г. последовало падение Литвинова, борца за коллективную безопасность в союзе с Западом.

Между этими двумя событиями была и маленькая попытка оживления советско-германских торговых отношений, имевшая непредвиденные последствия. В 1934 г. сталинская программа коллективизации выдала наконец-то ощутимые результаты, хотя и полученные ужасной ценой. На Украине голод заканчивался, а некоторые из наихудших ошибок, которые его вызвали, уже были устранены.

Впервые после революции на рынке снова появился традиционный экспортный излишек российской сельскохозяйственной продукции — как раз в то время, когда Германия на первых этапах экономического восстановления могла обменять огромную долю экспортного российского зерна на промышленные товары. У президента Рейхсбанка Ялмара Шахта в конце 1935 г. был план предоставления Советскому Союзу кредита в 500 млн марок, чтобы профинансировать десятилетний обмен товарами. Это была до жалости мелкая сделка по сравнению с соглашениями 1940 и 1941 гг., но даже она должна была сорваться, когда преждевременное раскрытие Молотовым сведений о ней в печати угрожало вызвать бешенство Гитлера, который никогда не отделял свою экономику от своих политических предрассудков. В отличие от веймарских политиков, которые поддерживали такие экономические обмены даже в случаях, когда дипломатические отношения находились в самой худшей стадии, Гитлер упорно отказывался обсуждать торговые вопросы до тех пор, пока не будет политического перемирия. Таким образом, даже в январе 1939 г., когда прошли месяцы после мюнхенской капитуляции, продемонстрировавшие неготовность СССР привести в действие литвиновские планы коллективной безопасности (СССР был готов оказать любую военную помощь (более 30 дивизий, авиация), и в этом случае у немцев не было шансов одолеть миллионную прекрасно вооруженную армию Чехословакии. Но Англия и Франция в Мюнхене, вступив в сговор с Гитлером, заставили Чехословакию капитулировать. — Ред.), еще одно преждевременное раскрытие вынудило Риббентропа, к ужасу Гитлера, отозвать новую германскую торговую делегацию, которая уже была на пути в Советский Союз.

На этот раз, однако, русские сыграли на бездействии Гитлера с некоторым искусством, подведя Гитлера к тому, что он в ретроспективе описывал Муссолини в 1941 г. как «разрыв со всем моим существом, моей концепцией и моими прежними обязательствами». История, которая последует далее, была собрана по кусочкам из цепочки документов, обнародованных Государственным департаментом в Вашингтоне в марте 1948 г., но в этой цепи документов отсутствует одна вещь, а именно личные реакции главной фигуры в этой драме.

14—15 марта 1939 г. Гитлер ввел свои армии в Чехословакию и захватил Прагу (Чехословакии уже не было. После Мюнхена от страны были отторгнуты земли с населением 5 млн человек — в пользу Германии, Венгрии и Польши. 13 марта 1919 г. Словакия (то, что от нее осталось) объявила независимость. 14 марта войска Венгрии начали оккупацию Закарпатской Украины (тогда чехословацкой). Немцы оккупировали лишь то, что осталось от Чехии, — эту территорию они назвали «Протекторат Чехия и Моравия». — Ред.). Сомнительно, знал ли Гитлер в тот момент, что всего лишь пятью днями ранее Сталин недвусмысленно объявил, какова будет его позиция в следующем кризисе. Сталин заявил на XVIII съезде партии: «Очень похоже, что этот подозрительный шум замышляется для того, чтобы натравить Советский Союз на Германию, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без каких-либо видимых оснований… Советский Союз не желает таскать для кого-то каштаны из огня».

Возможно, лишь 10 мая, получив отчет Густава Хильгера, Гитлер узнал подробности этой речи. Тем не менее при подписании московского договора 23 августа Молотов предложил тост за Сталина с четкой похвалой человеку, «который, с помощью своей речи в марте этого года, хорошо понятой в Германии, совершил поворот в политических отношениях».

Очевидно, Молотов связал свое собственное восхождение на пост, прежде занимаемый Литвиновым, 3 мая с речью Сталина на партийном съезде. В тот же самый день, перед своим падением, Литвинов принял британского посла, так что похоже на то, что Сталин принял поспешное решение посреди переговоров. Каковы были причины сталинского решения, стало чуть-чуть яснее, когда Молотов дал свою первую аудиенцию германскому послу 20-го числа. Вернер фон дер Шуленбург быстро подвел дело к новому торговому соглашению, которым русские энергично интересовались в Берлине. К его великому удивлению, Молотов обвинил немцев в том, что они допустили ведение торговых переговоров как «тактической игры, которая затем пошла на убыль». Торговые переговоры, заявил Молотов, могут быть возобновлены советским правительством только тогда, «когда будет построен необходимый базис». Что собой представляют эти политические основы, Молотов не сказал, кроме того, что оба правительства должны о них подумать.

Риббентроп запоздал с правильными выводами из этого разговора, потому что в своем докладе Гитлеру он подчеркнул, что русские, вероятно, все еще интригуют с британцами с планами окружения Германии. (Советское руководство до последней возможности пыталось организовать систему коллективной безопасности в Европе, предлагая, как свой вклад в это дело, готовность выставить в случае войны 136 дивизий, 5 тыс. средних и тяжелых орудий, до 10 тыс. танков, до 5,5 тыс. бомбардировщиков и истребителей. Ответные предложения, например, английской делегации — 5 пехотных и 1 механизированная дивизия. Кроме того, Польша отвергла советскую помощь, рассчитывая вступить в сговор с Германией. В этих условиях СССР, продолжавший на Востоке вооруженный конфликт с Японией на Халхин-Голе, перед угрозой войны и с Германией и с Японией (при попустительстве Англии и Франции) принял единственно возможное решение — прервал переговоры с союзниками и сел за стол переговоров с Германией, чтобы оттянуть войну. — Ред.) Когда советский поверенный в делах в Берлине Георгий Астахов увидел 30 мая барона фон Вайцзеккера, это обвинение было открыто предъявлено ему во время беседы на такую мелкую тему, как советское торговое представительство в Праге. Астахов не стал отвергать обвинений, но с заметной тонкостью предположил, что политика Гитлера не препятствует советскому нейтралитету. Более сообразительный тактик, чем посол Деканозов, Астахов сделал свой следующий ход через третье лицо. 14 июня он позвонил болгарскому посланнику и самым непринужденным образом заметил, что его правительство предпочло бы пакт о ненападении с Германией пакту с Францией и Англией, при условии, однако, что опасения, создаваемые знаменитой главой в «Майн кампф», могли быть развеяны.

Теперь даже Молотов выглядел менее загадочным. 3 июля он спросил Шуленбурга, считает ли тот Берлинский договор 1926 г. находящимся в силе. Укрепленный такими благоприятными предзнаменованиями, немецкий эксперт по зарубежной торговле Карл Шнурре приятно поужинал 26-го и, после нескольких лестных замечаний в отношении принципиальности советской внешней политики, получил от советского поверенного в делах признание, что Данциг вернется в рейх так или иначе и что «вопрос коридора» будет разрешен в пользу Германии. Пришло время вступить в игру Риббентропу. Он принял Астахова в ночь на 2 августа и на следующий день написал Шуленбургу, раздуваясь, как пузырь, от гордости за то, как он «разрулил ситуацию»: «Весь разговор я провел ровным тоном… Я вел беседу, не показывая никакой спешки». Несмотря на всю благородную сдержанность, Риббентроп сообщил Астахову, что в случае какой-либо провокации со стороны Польши Германия урегулирует вопрос с этой страной в течение недели: «Я сделал мягкий намек на то, что надо прийти к соглашению с Россией по поводу судьбы Польши». Но мягких намеков, даже если они размером с куски кирпича, для Астахова все же было недостаточно. Ему хотелось перевести разговор в более практическое русло. Риббентроп заявил, что сможет сказать что-то более конкретное, «когда советское правительство выразит свое фундаментальное желание установить новые отношения».

Ожидалось, что это сделает Молотов, когда он увиделся с Шуленбургом 3 августа, но, похоже, Молотов все еще упирался в Стальной пакт, который был подписан Гитлером и Муссолини 22 мая и к которому собиралась присоединиться Япония во вред Советскому Союзу. Однако Шуленбург знал, что Молотов сохранил свое знаменитое негативное поведение для британской миссии, в то время как он был совершенно и исключительно открытым, когда разговаривал с немцем. 14-го числа Шуленбург доложил, что «этот замечательный человек и трудная личность» привык к нему, и он просил поэтому, чтобы его освободили от присутствия на партийном съезде в Нюрнберге, для которого ему было необходимо заказать серую униформу.

На следующий день Шуленбург узнал, что ему не надо встречаться со своим портным. Гитлер, который получал доклады в отношении Молотова с недоверием и который даже в один момент приказал отложить торговые переговоры, вдруг резко изменил свою позицию. Он собирался через двенадцать дней войти в Польшу, невзирая на англо-французские гарантии ее защиты. В этой ситуации нейтралитет Советского Союза был абсолютно необходим. Шуленбургу необходимо увидеться с Молотовым и договориться о встрече между Риббентропом и Сталиным. Ему необходимо передать Молотову следующее: «Период противостояния во внешней политике может быть закончен раз и навсегда, и впереди открыт путь для нового будущего для обеих стран… политические решения, которые предстоит сделать в ближайшем будущем в Берлине и Москве, будут иметь исключительное значение для состояния взаимоотношений между немецким народом и народами СССР на поколения вперед».

Молотов, встретившийся с Шуленбургом вечером 15-го, был настроен дружественно, но использовал значительно менее восторженный язык, чем тот, каким была написана нота Риббентропа. Он не стал немедленно связываться со Сталиным, а сурово бубнил про пакт с Японией, хотя вежливость не позволила ему назвать его Антикоминтерновским пактом. Риббентроп, однако, сразу же телеграфировал, что готов приехать уже 18-го и что Гитлер хочет заключить пакт о ненападении сроком на двадцать пять лет.

Шуленбург со своим советником посольства Густавом Хильгером встретился с Молотовым в ночь 17-го. Молотов был, как обычно, уклончив и не стал вести переговоры самостоятельно, но многозначительно пообещал получить решение своего правительства. Полчаса спустя он пригласил дипломатов, чтобы сообщить о проекте документа, который Сталин только что передал ему по телефону. Германия, как заявил Сталин, должна показать свои добрые намерения, заключив прежде всего торговое соглашение; договор должен последовать за этим, и, выражая признательность за честь, оказываемую визитом министра иностранных дел, советское правительство высказалось против шумихи, которую он вызовет.

Теперь инструкции Риббентропа стали по своему тону неистовыми. Конфликт с Польшей может разразиться в любой момент. Гитлер, как утверждал Риббентроп, считает необходимым немедленное прояснение позиций, «чтобы быть в состоянии учесть советские интересы в случае такого конфликта». На это Молотов ответил, что, если торговое соглашение будет подписано на следующий день, Риббентропа можно будет принять не ранее 26 августа.

Зубцы дипломатической машины теперь закрутились с немыслимой скоростью. Висевшее в воздухе с 11 января торговое соглашение было подписано на следующий день, и по нему Советский Союз получил кредит на 200 миллионов марок для закупок в Германии. Молотов, со своей стороны, представил проект соглашения по пакту о ненападении, который был принят Гитлером, о чем он сообщил в личной телеграмме Сталину. В ней Гитлер упрашивал, чтобы «ввиду невыносимого напряжения между Германией и Польшей» Риббентроп был принят 22 или 23 августа.

Вечером 21-го Сталин телеграфировал Гитлеру свой личный ответ, в котором извещал, что Риббентроп может приезжать 23-го. Вальтер Гевель, вручивший Гитлеру эту телеграмму, говорит, что Гитлер закричал: «Теперь дело в шляпе!» Назавтра рано утром Риббентроп покинул Берхтесгаден и направился в Москву, а Гитлер провел весь день, принимая своих военных командующих, которым он прочел две длинные лекции о надвигающемся конфликте, и в них содержалась тирада о знаменитом, но неоднозначном «Чингисхане». «Наши враги — это маленькие черви. Я видел их в Мюнхене. Я был убежден, что Сталин никогда не примет британское предложение… Четыре дня назад я предпринял особые меры… Послезавтра Риббентроп заключит договор. Теперь Польша в той позиции, в какую я и хотел ее поставить».

За исключением требования русских, в последнюю минуту, включить Лиепаю и Вентспилс в их сферу влияния — требования, которое пришлось передавать Гитлеру по телефону во время совещания, — встреча в Кремле лишь ратифицировала то, что уже было решено ранее. Тем не менее она все еще считается одним из самых мрачных моментов в истории. Сталин был до предела циничен и довольно хорошо владел собой, его соперник был совершенно скучен, без малейшего чувства юмора, нервный и неописуемо тактичный.

Министр иностранных дел рейха заметил, что Антикоминтерновский пакт направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он понимал и был в состоянии сделать вывод из тона советской прессы, что советское правительство полностью признает этот факт.

Господин Сталин вставил, что Антикоминтерновский пакт на деле направлен в основном против лондонского Сити и мелких британских торговцев.

Рейхсминистр выразил согласие и шутливо заметил, что господин Сталин наверняка менее напуган Антикоминтерновским пактом, чем Сити Лондона и мелкие британские торговцы. То, что думает немецкий народ об этом, ясно видно из шутки, которая вот уже несколько месяцев ходит среди берлинцев, хорошо известных своим остроумием и чувством юмора, а именно: «Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту».

Если бы все дело было лишь в семи статьях Пакта о ненападении, небольшая немецкая попытка могла бы привести к ним даже в разгар периода литвиновской дипломатии. Весь смысл соглашения 23 августа 1939 г. состоял в секретном протоколе, который совершенно легко превращал его в пакт агрессии. Он гласил, что «в случае территориального или политического переустройства» граница между германской и советской сферами влияния должна проходить по северной границе Литвы и по линии рек Нарев — Сан и Висла. На юге Советский Союз заявлял о своей заинтересованности в Бессарабии, в то время как Германия объявляла об отсутствии у нее интереса. Это был дележ пирога на всем протяжении от Рижского залива до Черного моря.

Тем не менее русские поначалу не хотели раскрывать миру этот протокол, открыто пользуясь его преимуществом. Через пять дней после того, как Германия вступила в Польшу, Молотов заявил Риббентропу, что излишняя спешка в отправке советских войск может нанести вред имиджу страны. 10 сентября он предложил Шуленбургу формулу, по которой Советский Союз был бы вынужден прийти на помощь украинцам и белорусам, над которыми нависла угроза со стороны Германии. Риббентроп выдвинул формулу, в которой отсутствовали бы какие-либо ссылки на Германию, а шла речь о каких-то невыносимых условиях, которые были созданы в результате полного крушения прежнего правительства. Однако Молотов безжалостно настаивал на прежнем варианте, добавив свою вторую причину, а именно то, что из этого хаоса могли извлечь выгоды третьи страны. Эта идиотская и безнравственная потасовка закончилась в полночь 17-го, когда Сталин кратко сообщил свое собственное решение, которое Гитлер нашел столь блестяще сформулированным, что задал вопрос: а кто составил его? Совместное коммюнике должно объявить, что долгом двух государств является восстановление мира и «введение нового порядка путем создания новых границ и жизнеспособных экономических организаций». Не зря Сталин когда-то изучал теологию в семинарии.

Едва закончилась «восемнадцатидневная война» (отдельные очаги сопротивления польских войск держались еще столько же и были подавлены в начале сентября. — Ред.), как Молотов послал за Шуленбургом, чтобы предложить начать переговоры по окончательным границам. Молотов при этом намекнул, что Сталин уже не заинтересован в создании какой-нибудь остаточной независимой Польши. Это была лишь верхушка айсберга. Не похоже, чтобы Сталин опасался, как бы Гитлер не стал воскрешать надежды Польши. Однако остается фактом, что с окончательного раздела Чехословакии в сентябре 1938 г. германское министерство иностранных дел поддерживало идею создания небольшого украинского независимого государства, выкроенного из бывших владений Габсбургов, и ядра чего-то такого, что впоследствии увеличится в размерах. Сталин в своей речи на партийном съезде в марте 1939 г. заметил, что пресса западных союзников воспользовалась этим фактом, чтобы разжечь недобрые чувства между Советским Союзом и Германией. Чего Россия сейчас опасалась, так это какого-нибудь прогерманского «квислинговского» правительства во Львове, а также и в Варшаве; преувеличенная готовность Риббентропа приехать в Москву увеличила сталинские опасения. В интервью, которое он дал Шуленбургу 25 сентября, Сталин предложил внести обширные изменения в условия секретного протокола. Теперь он хотел, чтобы советская сфера влияния включала все побережье Балтики до германо-литовской границы. В обмен на это немцы могли оставить за собой польские провинции, простиравшиеся до рек Западный Буг и Сан. Немцам отходил Люблин, но Львов отходил к Советскому Союзу.

Вторая миссия Риббентропа в Москву была менее драматична, чем первая. Гитлер был готов отдать Сталину береговую линию Прибалтийских стран при условии, что Германия сохранит за собой Мемель (Клайпеду), который уже был немцами аннексирован. Сталин получил возможность начертить линию своим синим карандашом прямо на карте. На второй вечер совещания, 28 сентября, пока делегации наслаждались балетом «Лебединое озеро», Сталин разобрался с этими жалкими литовцами и был столь любезен, что отдал кусок их территории — район Сувалки — Гитлеру. (Позже (10 октября 1939 г.) Сталин вернул Литве оккупированную Польшей в 1920 г. Вильнюсскую область с Вильнюсом (исторической столицей Литвы). — Ред.) В результате этого совещания появились два существенно новых протокола. Обе стороны обязались не допускать польских волнений за счет другой стороны; обе стороны обещали разрешить репатриацию своих сородичей, немцы разрешали эмиграцию украинцев и белорусов, а русские — эмиграцию этнических немцев.

Это был односторонний пакт. Помимо евреев, которые в него не включались, немногие жители Польши к западу от Сана и Буга хотели бы жить в Советском Союзе. Однако к востоку находились сотни тысяч прибалтийских, волынских и бессарабских фольксдойче, которые хотели ускользнуть от советских объятий. Оба эти секретных протокола выдавали сложности переговоров с русскими. Если Сталин так легко расстался с этими ценными подданными, то это было потому, что он рассматривал демаркационную линию как потенциальный военный район, а не мирную границу.

Этот фундамент не был обещающим, и в октябре германские дипломаты были полны предчувствий как в связи с русскими претензиями к Финляндии, так и русскими предложениями по договору о взаимопомощи с Болгарией. Но 19 октября, утвердив предложенный вариант речи Риббентропа, Сталин позволил сделать заявление, которое выходило далеко за рамки нейтралитета и было равнозначно угрозе давления на Англию и Францию. «Советский Союз не может одобрить создание западными державами условий, которые ослабили бы Германию и поставили бы ее в трудное положение. В этом лежит общность интересов между Германией и Советским Союзом».

Созрело время для обсуждения нового и куда более обширного торгового обмена, поскольку это было в принципе согласовано 28 августа. Для немцев это был вопрос не менее важный, чем замена заморского импорта, который был потерян из-за британской блокады. Но ценой этого могло быть только перевооружение Советского Союза. (Именно так! Сталин заставил немцев поставить в СССР новейшее оборудование и технологии, и в оставшиеся до Великой Отечественной войны дни мы сумели максимально сократить техническое отставание. Именно в этот период были созданы новейшие виды вооружения для Красной армии. — Ред.) Гитлер стоял перед дилеммой. С одной стороны, он заставил министерство иностранных дел отказаться от своей профинской позиции и изобрести правдоподобное оправдание сталинской «зимней войне» (советско-финляндская война 30 ноября 1939 — 13 марта 1940 г. — Ред.), даже хотя Финляндии и было позволено получать германское оружие. С другой стороны, Геринг, Кейтель и адмирал Редер протестовали против такого объема вооружений и оборудования, которые затребовал СССР по условиям торгового соглашения. Соответственно, переговоры, начавшиеся в конце сентября, не были закончены до 11 февраля 1940 г. В конце концов, абсолютная нужда Германии в советской пшенице и нефти победила гитлеровское нежелание обеспечить Россию оружием (не оружием, а оборудованием, технологиями. — Ред.). Новые закупочные кредиты составили 650 млн марок. Германия должна была получить 1 млн т зернопродуктов с одного урожая, что было тяжелым бременем для советского народа, и обязана построить русским тяжелый крейсер. России было дано восемнадцать месяцев на выполнение ее поставок. Германии, обязанной выплачивать целиком техникой и оружием (уже говорилось выше — оборудованием (в основном). — Ред.), было отведено 27 месяцев, но Сталин настаивал на праве прекратить действие договора, если не будут достигнуты полугодовые балансы.

Сталин попал в невиданную ловушку. Доказав способность своей страны удовлетворить эти требования, а в 1941 г. даже и превзойдя их, он убедил Гитлера, что Россия является бескрайней фермой, которую могут колонизовать немцы. Фактически Гитлер оживил мечты 1925 г., которые он зафиксировал в «Майн кампф». Очень быстро Сталин был вынужден рассматривать соглашение февраля 1940 г. не как источник экономической мощи для Советского Союза, а скорее как выплату Danegeld (налог на землю, он же денежная дань, которую английский король Этельред платил датским викингам за приостановку набегов, что не помогло — датчане снова завоевали Англию в 1016 г. — Пер.), которую было бы разумно увеличивать, когда Германия набирала силу, но которую он мог приостановить, если бы эта сила оказалась на стороне западных союзников. Таким образом, в конце марта, когда «зимняя война» была завершена из-за опасения интервенции союзников (Англии и Франции. — Ред.) в Финляндию (подобная трактовка — на совести автора. — Ред.

Конец ознакомительного фрагмента.