Платье королевы

Дженнифер Робсон, 2019

Увлекательный исторический роман об одном из самых известных свадебных платьев двадцатого века – платье королевы Елизаветы – и о талантливых женщинах, что воплотили ее прекрасную мечту в реальность. Лондон, 1947 год Вторая Мировая война закончилась, мир пытается оправиться от трагедии. В Англии объявляют о блестящем событии – принцесса Елизавета станет супругой принца Филиппа. Талантливые вышивальщицы знаменитого ателье Нормана Хартнелла получают заказ на уникальный наряд, который войдет в историю, как самое известное свадебное платье века. Торонто, наши дни Хизер Маккензи находит среди вещей покойной бабушки изысканную вышивку, которая напоминает ей о цветах на легендарном подвенечном платье королевы Елизаветы II. Увлеченная этой загадкой, она погружается в уникальную историю о талантливых женщинах прошлого века и их завораживающих судьбах. Лучший исторический роман года по версии USA Today и Real Simple. «Замечательный роман, особенно для поклонников сериалов в духе «Корона» [исторический телесериал, выходящий на Netflix, обладатель премии «Золотой глобус»]. Книга – интимная драма, которая, несомненно, вызовет интерес». – The Washington Post «Лучший исторический роман года». – A Real Simple

— 4 —

Энн

10 марта 1947 г.

Энн проснулась еще до того, как в шесть часов прозвенел будильник. Она почти всегда открывала глаза за несколько минут до звонка. Чтобы не успеть передумать, она рывком сбросила с себя гору одеял и села, свесив ноги с кровати. Только тогда протянула руку и выключила будильник.

Энн поняла, что оставила тапочки на полу у кровати; обычно она не забывала засунуть их под одеяло перед сном. Скользнув ногами в ледяные тапочки, Энн невольно ахнула, хотя и была в теплых носках. Еще больше ее разочаровали клубы пара, вырывавшиеся изо рта вместе с дыханием.

Она надела халат, спустилась по лестнице и пошла в кухню, по пути забрав на крыльце бутылку молока — в ней звенели мелкие льдинки. Потом долго стояла перед раковиной, прежде чем включить воду. Затаив дыхание, Энн полностью повернула вентиль крана. Ничего. Трубы снова перемерзли.

Они с Милли научились всегда держать чайник полным, потому что хуже перемерзших труб может быть только отсутствие воды для чая. Энн вылила в миску немного воды, чтобы умыться и почистить зубы, поставила чайник на огонь и поспешила в туалет. Когда трубы перемерзли в первый раз, еще в январе, Милли принесла из магазина, где она работала, старинный ночной горшок. «Мистер Джолифф посадил в горшок папоротник, но растение давно погибло, и мне разрешили забрать его домой. Горшок, не засохший папоротник». Конечно, его не назовешь полноценной заменой настоящей уборной, и все же немного поступиться своим достоинством лучше, чем терпеть до самого Лондона.

Вернувшись на кухню, Энн вымыла руки водой из миски и вспомнила о завтраке. Нашедшейся горбушки черствого хлеба хватит только на два тонких ломтика, пусть они достаются Милли. Еще были остатки каши. Потребовалась всего минута, чтобы подогреть кашу, — даже чайник не успел закипеть. Не садясь за стол, Энн быстро расправилась с завтраком.

Засвистел чайник. Она залила кипятком чайные листья, которые заваривала уже дважды, и плеснула воды в кастрюлю и тарелку, из которой ела кашу. Пусть отмокает в раковине, пока Энн не вернется с работы. Чайные листья едва окрасили воду; похоже, большего от них ждать не приходилось. Энн добавила молока, и хотя вкус не стал намного лучше, горячая кружка по крайней мере грела руки.

Она пошла назад в свою комнату, нащупывая путь в темноте, потому что Милли нужно вставать лишь через полчаса; будить ее не хотелось. В холодной спальне Энн быстро оделась, выбрав самое красивое платье и кардиган. Обычно на работе она носила белый комбинезон, но сейчас он лежал в сумке, в которой они с Милли каждый понедельник отправляли миссис Коул вещи для стирки. Плата за стирку одежды и постельного белья была роскошью, однако ничего другого не оставалось, ведь и Энн, и Милли работали. Конечно, мелкие предметы одежды, а также все деликатные и дорогие вещи они стирали сами. Миссис Коул отлично управлялась с прочными тканями, а вот пуговицы и отделка вполне могли после стирки исчезнуть с платья.

Рядом со светильником на стене висело зеркало, и Энн встала перед ним с расческой в руке. В прошлом году она совершила большую ошибку — сделала челку. Прическа ей решительно не подходила, и сейчас, почти девять месяцев спустя, волосы еще не отросли. Она убрала челку со лба и закрепила пряди заколками-невидимками.

Кожа у нее стала слишком белой, а летние веснушки — они так нравились Энн! — почти исчезли. На бледном лице серо-зеленые глаза выделялись еще ярче, да и цвет волос ее совсем не красил. Морковный — вот что это был за цвет. А мама всегда говорила, что у Энн волосы цвета засохшего абрикосового варенья.

Цвет волос, огромные яркие глаза и даже веснушки, особенно в детстве, делали Энн несчастной. В школе ее постоянно дразнили мальчишки, а некоторые девочки обходились с ней и вовсе жестоко. Даже подруги порой предлагали Энн попробовать крем для загара или краску для волос.

Один юноша сказал Энн, что считает ее симпатичной. Это было летом перед войной, вскоре после смерти мамы, и Энн ощущала себя потерянной, словно не на своем месте. Наверное, ей следовало остаться дома, а не идти на танцы. Даже Фрэнк и Милли, недавно помолвленные и раздражающе счастливые, отдалились от нее. Только Джимми держался рядом весь вечер и во время последнего танца прошептал ей на ухо:

— Я думаю, ты милая. Не обижайся на мою прямоту.

Еще несколько месяцев Энн улыбалась при одной мысли об этом моменте. А потом Джимми погиб в Дюнкерке, и воспоминания стали горчить. Она знала беднягу недостаточно, чтобы оплакать как следует, и все же его добрые слова еще много лет грели ей душу. Кто-то когда-то счел ее милой. Не красивой, а милой, что куда как лучше. Комплимент, сказанный из честности, а не из вежливости.

Какое-то время ей казалось, что она любит Джимми. Они писали друг другу после того, как он ушел на фронт и был отправлен во Францию, однако в письмах никогда не выходили за рамки обыденных тем вроде погоды и еды. А потом его убили. Когда Энн представилась родителям Джимми на похоронах, они не поняли, кто она такая.

Энн отвернулась от зеркала. Что толку об этом думать? Она не из тех женщин, при виде которых у мужчины подкашиваются колени, и размышления на этот счет не приведут ни к чему, кроме опоздания на работу.

Она подошла к двери в комнату Милли и тихонько постучала.

— Ты встала?

— Да. Почти, — раздался приглушенный голос.

— Поднимись с кровати, иначе опять уснешь. Не забудь сегодня отнести белье миссис Коул.

— Не забуду. Как поступим с ужином?

— У нас есть немного картофеля. Давай сделаем пирог из остатков тушеного мяса.

— Договорились. Хорошего дня!

— Тебе тоже. Ой, забыла сказать: трубы снова перемерзли.

— Замечательно. Все больше поводов встать с постели.

— Сочувствую. Наверняка трубы оттают, когда солнце взойдет. Ладно, мне пора.

Она в спешке выскочила за порог, не утруждая себя сбором обеда, поскольку проще и дешевле поесть в столовой на работе. Повалил мокрый снег, а зонтика не было — ее зонт окончательно развалился еще неделю назад. Когда Энн добралась до станции, шерстяная шляпка, тоже доживавшая свои последние деньки, превратилась в бесформенную мокрую тряпку.

По крайней мере, поезда ходили, даже повезло сесть в привычный вагон. Мужчина напротив читал газету «Дейли мейл», его внимание приковали сводки футбольных матчей. Энн разглядела заголовки на первой полосе — вариации на хорошо знакомые темы: ухудшение погоды, нехватка продовольствия, коллапс экономики, волнения в Индии.

На Майл-Энд она перешла на центральную линию, но пришлось пропустить два поезда, прежде чем удалось протиснуться в вагон. Запах влажной шерсти и пота был почти невыносим. Вот что бывает, если урезать норму мыла.

Через девять остановок Энн выпрыгнула из поезда, едва он остановился на станции Бонд-стрит. Она поднялась по лестнице — эскалатор так и не починили, а может, просто экономили на нем электричество — и вышла на улицу. Под колючим дождем ноги сами несли ее в ателье Хартнелла — так же, как вечером понесут ее домой.

Главный вход с Брутон-стрит предназначался для мистера Хартнелла, заказчиков и руководящих сотрудников, таких как мадемуазель Давид. Остальные заходили в здание со стороны Брутон-плейс и, обмениваясь приветствиями, устремлялись по лестницам.

Энн повесила пальто и шарф на вешалку, а шляпку оставила на радиаторе отопления, хоть и не надеялась, что она высохнет. Затем прошла по лабиринту коридоров в свой второй дом — в главную вышивальную мастерскую, где проводила почти каждый будний день последние одиннадцать лет. Все здесь было настолько знакомо, что Энн могла бы передвигаться с закрытыми глазами.

Тяжелая металлическая дверь, короткий лестничный пролет с шаткими перилами. Ряды пялец — простых деревянных подрамников с натянутыми на них полотнами ткани. В одной стене — окна высотой до самого потолка. Множество ламп, чьи электрические шнуры скручены так, чтобы направить свет в нужную сторону. На беленых стенах множество эскизов, образцов и фотографий — наброски и снимки платьев для женщин королевской семьи. Низкие столики по периметру мастерской, заставленные подносами с бисером и блестками, коробками с пуговицами и мотками шелка для вышивки.

Мисс Дьюли то и дело просила учениц и младших сотрудниц расставить все по местам, но порядок редко поддерживался дольше недели. Совсем скоро они примутся за следующий важный заказ: наряды для государственного приема, набор театральных костюмов или платья для американского покупателя — и тогда в мастерской вновь воцарится искусно организованный хаос.

Энн не беспокоилась по поводу беспорядка — она всегда знала, где найти то, что нужно. Кроме того, офис самого мистера Хартнелла тоже образцовым не назовешь. Энн бывала в той части мастерских — относила готовые образцы вышивки; стол модельера обычно покрывали книги, письма и принадлежности для рисования, а один край был отведен для рулонов ткани и кружева, таких тонких и ценных, что один ярд легко мог стоить больше, чем Энн зарабатывала за год.

В мастерскую влетела стайка девушек, они с шумом сбежали вниз по ступеням, галдя и нарушая уютную тишину.

— Смотри, Энн! Смотри! — воскликнула Рути. — Давай, Дорис, покажи ей.

— Да, покажи! — взвизгнула Этель. — Просто вытяни руку.

Энн подошла ближе, не догадываясь, что их так взволновало.

— Я не…

— Как ты не понимаешь! Дорис обручилась!

— Прекрасная новость, — сказала Энн. — Кольцо очень красивое, — добавила она, хотя успела взглянуть на него лишь мельком, прежде чем подруги окружили Дорис.

— Он спросил меня вчера, сразу после воскресного обеда с мамой и папой. Я помогала мыть посуду. Он подошел и встал на одно колено. А у меня руки еще в мыльной пене!

— Так романтично! — проворковала Рути. — Что сказала твоя мама?

— Конечно же, расплакалась от счастья. Папа тоже был рад. Джо сначала обратился за разрешением к нему. Вот чем они занимались, пока мы с мамой были на кухне.

— Когда же свадьба? Летом? — спросил кто-то из девушек.

— Думаю, да. Мама Джо осталась одна, поэтому она довольна, что мы будем жить с ней.

— Значит, из мастерской ты уйдешь? — спросила Энн, заранее зная ответ.

— Только после свадьбы. Джо хочет сразу настоящую семью, так что оставаться на работе смысла нет.

Энн могла бы возразить, но не хотела портить всем настроение. Для нее смысл работы заключался в том, чтобы идти своим путем, проводить дни за интересным занятием и сохранять некоторую независимость. Когда появятся дети, Дорис будет привязана к дому на долгие годы, так почему бы ей не пользоваться свободой, пока может?

— Наверное, ты права, — вместо этого сказала Энн. — Лучше нам…

— Доброе утро, дамы! Признаюсь, я удивлена, видя вас не за работой.

— Простите, мисс Дьюли, — ответила Эдит. — Наша Дорис обручилась, и мы…

— Замечательная новость! Я очень рада за тебя, моя дорогая. Может, продолжим беседу во время перерыва?

— Да, мисс Дьюли, — хором протянули девушки.

В пятницу Энн, Дорис и Этель начали работу над платьем для заказчицы, которая переезжала за границу. Супруга заказчицы назначили на важный дипломатический пост, поэтому требовался соответствующий гардероб. Пока Дорис и Этель работали над юбкой, Энн занималась лифом. Под локтем у нее лежал рисунок мистера Хартнелла и эскиз узора, который она разработала сама. Энн была уверена, что ей удастся воплотить свою задумку на шелке: весь лиф покроют завитки из крошечных золотых бусин, полупрозрачных кристаллов и матовых блесток медного цвета, а на юбке рисунок продолжится волнами. Работа была простая, продвигалась относительно быстро, так как можно почти везде использовать тамбурный крючок.

Ей нравился ритм такой работы, потому что в голове не оставалось места ни для чего другого: протолкнуть крючок сквозь ткань, нанизать бусинку, вернуть крючок, повторять все снова и снова, останавливаясь, только чтобы свериться с набросками.

Во время перерыва на утренний чай, все, как и следовало ожидать, сидели в столовой внизу и обсуждали свадебные планы Дорис.

— Не хочу тратить купоны на платье. Думаю, получится перешить мамино.

— А когда она выходила замуж? — спросила Рути, одна из учениц. Ей было всего семнадцать, и, как положено семнадцатилетним, Рути часто витала в облаках. Впрочем, работала она старательно и со временем спустится с небес на землю.

— В 1914 году. Белый хлопок, кружевная юбка до пола. И высокий воротник. Похоже на платье, какое королева Мария надела бы на пикник.

— Твоя мама не будет возражать, если ты перешьешь платье? — спросила Энн.

— Говорит, что не против. Правда, я ума не приложу, с чего начать.

— Еще успеешь решить, — вмешалась Эдит. — А сейчас расскажи нам снова, как он сделал предложение. Он заранее как-нибудь намекал?

После чая в мастерской опять стало тихо, вышивальщицы склонились над пяльцами. Раз или два яркий солнечный луч, пойманный блестящим наперстком, заставлял Энн оторваться от работы; тогда она напоминала себе, что нужно размять затекшие шею и плечи, растереть ладони и запястья, на минуту закрыть глаза и отдохнуть.

Когда в половине первого девушки пошли на обед, Энн задержалась, пообещав скоро всех догнать. Она откопала обрывок кальки и карандаш и несколькими быстрыми росчерками сделала эскиз — на перерыв отводилось всего полчаса. А через пять минут присоединилась к Дорис и остальным в столовой, чтобы съесть сэндвич и выпить чаю.

— Что это у тебя? — спросила Рути, указывая на набросок в руке Энн.

— Кое-какие идеи для платья Дорис. Не то чтобы…

— Не томи! Дай посмотреть!

Энн положила рисунок перед Дорис, теперь жалея, что не выбрала более спокойную обстановку для обсуждения.

— Вот тут, на лифе, — а на нем, вероятно, есть драпировка, — нужно будет добавить несколько вытачек, а потом, если захочешь фасон посмелее, можно опустить вырез и добавить изгиб, тогда он получится…

— В форме сердца, — выдохнула Дорис.

— Как будто сам мистер Хартнелл придумал! — заметила Рути, и все дружно ахнули.

— Такого не может быть! — сказала Энн чуть резче, чем хотела. — Дело в том, что я использовала один из набросков мистера Хартнелла в качестве шаблона. Я обвела силуэт, иначе у меня не получились бы правильные пропорции.

В школе рисование ей не давалось, но во время войны Энн стала носить с собой старую тетрадь и пару карандашей, чтобы делать зарисовки. Такой способ скоротать время был дешевле, чем книги и журналы, да и глаза меньше уставали. Кое-что — например, лица и руки людей — навсегда останется за пределами ее возможностей, и все же за последние годы ей удалось создать несколько поистине удачных рисунков.

На прошлое Рождество Милли подарила ей красивый альбом для рисования из магазина, где она работала. Настоящий альбом для художников, в нежно-голубом переплете, с плотной бумагой. Только через неделю или две Энн набралась смелости, чтобы сделать в нем первый набросок, и до сих пор хранила альбом для лучших работ, как хранят лучшее платье для особенных случаев. Как только появится свободная минутка, она добавит платье для Дорис в свой альбом. Может, днем в воскресенье, когда закончит с починкой одежды и другими домашними хлопотами.

— Невероятно! — выдохнула Дорис. — Так ведь? — спросила она остальных, и все единодушно признали, что эскизы Энн идеальны и Дорис в день свадьбы будет выглядеть сказочно.

Когда Энн приехала вечером домой, она все еще наслаждалась воспоминаниями о заслуженной похвале, и даже перспектива скудного ужина в холодной комнате не могла омрачить ее настроение.

— Это я, — громко сказала она, закрывая за собой дверь. — Ты дома?

— Я на кухне, — отозвалась Милли, и что-то в ее голосе заставило Энн занервничать.

Она поспешила в кухню через темную гостиную и обнаружила невестку сидящей за столом, все еще одетой в рабочее платье, с нетронутой чашкой чая.

— Что стряслось?

— Я получила письмо от братьев, — сказала Милли. — Они предлагают мне переехать к ним в Канаду.

Только тогда Энн заметила на столе вскрытый конверт авиапочты и опустилась на стул напротив Милли.

— Вы с ними не виделись целую вечность. Много лет.

— Предприятия, которые они открыли, процветают, и… Для меня найдется работа. Пишут, что в Канаде жизнь легче. Ни нормирования, ни дефицита…

— Легче? А как же холодные зимы? Там же снега выпадает в человеческий рост! А ты терпеть не можешь холода.

— Они пишут, что все не так уж плохо. Нужно только привыкнуть.

— Как ты туда доберешься? Путешествие не из дешевых…

— Мне пришлют билет.

— Вот как. Значит, ты всерьез об этом раздумываешь.

Милли подняла глаза, и Энн увидела стоящие в них слезы.

— Я не уверена… Придется оставить этот дом, свою жизнь с Фрэнком… А как же ты? Ты моя ближайшая подруга на всем белом свете. Что будет, если я уеду? Как ты будешь содержать дом?

Энн не сомневалась ни минуты.

— Нельзя принимать такое важное решение, думая о том, что лучше для меня. Со мной все будет в порядке. Правда! Дом хороший, и я уверена, что быстро найду жильца.

— А если об этом узнают? Вдруг кто-нибудь обратит внимание, что в доме, рассчитанном на большую семью, живут лишь две женщины?

— Милли! — Энн крепко сжала руки подруги. — Пока я вовремя плачу ренту, никому до нас и дела нет. В худшем случае мне пришлют уведомление, и я подыщу новое жилье.

— Тогда тебе придется оставить свой садик, а ты его так любишь.

— Люблю. Но растения не прикованы к дому цепями. Часть из них я смогу забрать с собой.

Милли покачала головой.

— Все это неправильно, нехорошо.

— Ты ведешь себя неразумно. Позволь спросить, ты бы уехала, если бы не я?

— Не знаю. Думаю, что да…

— В таком случае, тебе следует принять приглашение. Конечно, я буду скучать по тебе, но для того и существуют письма. Может статься, у меня получится накопить денег и приехать в гости. Я всегда хотела увидеть Ниагарский водопад и… ну, другие удивительные места.

— Мне страшно, — прошептала Милли.

— Знаю. Однако это шанс начать все сызнова. Я не сомневаюсь, что тебе стоит решиться.

Они посидели несколько минут, молча глядя друг на друга, и наконец Милли кивнула.

— Что ж, когда планируется переезд?

— Дэн и Дес пишут, что лучше дождаться лета. Так мне будет проще освоиться. Нам хватит этого времени?

— Вполне. А что насчет ужина?

— Я так и не начала готовить. Прости. Я открыла письмо, а потом…

— Не волнуйся. Сиди тут и пей свой чай, если он еще не совсем остыл, а я займусь ужином. Почему бы не включить радио? Давай послушаем новости.

За ужином и после него, сидя у огня и слушая радио, Энн старалась выглядеть бодрой и решительной. Что еще ей оставалось? Если она расклеится, Милли передумает и упустит шанс на новую жизнь. Поэтому Энн изо всех сил поддерживала непринужденную беседу, утомив и себя, и Милли рассказами о свадебных планах Дорис и не подавая виду, что каждую секунду готова расплакаться.

Когда Милли уедет, Энн останется одна, и тогда никто не увидит ее грусть, боль и одиночество. Она останется одна и будет рассчитывать лишь на свою силу воли. Хотя запас этой силы почти иссяк за десятилетие горя, тревог, голода и войны.

Она справится. Найдет квартирантку, продолжит вовремя платить за дом. Да, как-нибудь справится, а потом скоро весна, скоро оживет ее садик, станет зеленым и ярким. И она выживет.