Цикличность

Джек Суон

Что получится, если в классическую историю о попаданцах добавить щедрую долю тоски, реализма и несправедливости? Получится «Цикличность» – короткая фантастическая новелла о девушке, которую обманула её вера в чудо.

Часть первая

Желтый дом

Хоуп лежала на кровати, пряча озябшие ноги под одеялом в грубом белом пододеяльнике с печатью из прачечной. В комнате, кроме неудобной, прикрученной к полу металлической кровати, стояла покосившаяся тумбочка с облупляющейся краской, предназначенная для личных вещей, которых у девушки не было, поэтому на тумбочке лежало полотенце всё с тем же клеймом, завернутая в него зубная щетка, букварь, принесенный сочувствующей медсестрой, стояла железная кружка с торчащей из неё ложкой. Тарелка из этого унылого комплекта стояла на стуле, который завершал список мебели в палате. Голые стены были покрыты противной сыпучей известкой. Окон не было, тусклая лампочка была вмонтирована в потолок.

Часть медперсонала, что позлее и погрубее, называла Хоуп принцессой, а её палату — хоромами. Она была единственной, кто не лежал в общих комнатах, более того, специально для неё из одной палаты убрали все кровати, кроме одной. Не роскошь, конечно, а изоляция. Никто из персонала, кроме главного врача, не знал, кто она и почему она здесь, приказы поступали сверху, сговорчивые получали прибавку, несговорчивые почему-то очень быстро решали уволиться по собственному желанию.

Из-за отсутствия окон, было тяжело вести счет времени, но через неделю после прибытия девушка додумалась каждый раз, когда объявляли вроде бы вечерний отбой, забираться под кровать и старательно выводить на мягкой, вечно сырой штукатурке зарубки ногтем. Их было уже почти сто, когда она считала в последний раз. Спустя столько времени, всем уже стало на неё плевать. Её перестали запирать в палате, перестали будить среди ночи люди в штатском с лицами военных, перестали допрашивать, перестали давать ей таблетки по десятке штук в день, перестали коситься на неё, перестали перешептываться за спиной. Синяки от наручников прошли, свежие шрамы на боках и бёдрах надежно скрывала синяя пижама. Хоуп смешалась с больными, и порой ей казалось, что вся её жизнь до этого была ненастоящей, а, как и говорят врачи, просто защитной выдумкой сознания.

Её допрашивали. Много, разными способами. С ней разговаривали мягким голосом женщины с добрыми лицами, на неё кричали высокие крупные мужчины, пахнущие табаком, рядом с ней задумчиво играли ножичками хрупкие застенчивые очкарики, ей предлагали сделки, её оставляли в пустых комнатах без мебели, света и даже одежды. Однажды её выволокли на улицу и просто привязали за ногу к колышку. Был приятный ясный день, похоже на раннюю осень, она с наслаждением грелась на солнце, лежала на тёплой земле, подставляла лицо прохладному ветру. Ей казалось, что это очередной метод пряника, но, как оказалось, это была одна из самых страшных местных пыток. Так и раскрылась правда об отсутствии окон — солнечный свет был губителен для людей в этом мире, он истощал и мучал их, подрывал здоровье. Было ли дело в биологии людей или в самом свете, Хоуп не знала. Но после этого случая её перевели из тюремной камеры сначала просто в закрытую больничную палату, потом — в палату психлечебницы.

Сначала, первые пару дней после задержания, Хоуп рычала, огрызалась, дралась, как загнанное в угол животное, и ни слова не проронила про Фокса. Тогда она ещё верила — он придет, вот-вот, ещё немного и он её вытащит. Потом её пытали, били, угрожали ей, и от былой бравады не осталось и следа. Она была, всё же, обычным человеком. Хоуп была готова сознаться в чем угодно, лишь бы это прекратилось, она рассказала им всё, вплоть до кофе и побега через окно, и военные сменились врачами, а она наконец получила немного желанного покоя. Покинуть лечебницу ей было нельзя, врачи сказали, что она бредит, и все её воспоминания — ложь. Хоуп, наученная не протестовать, да уже и сама сомневающаяся в реальности происходящего, смиренно покивала головой. Ей назначили лекарства, и попытались сдать обратно государству, но тут вновь словно из ниоткуда выросли военные в серых мундирах и с одинаковыми лицами, и безапелляционно потребовали с врачей вытащить настоящие воспоминания Хоуп. И она осталась, по сути, просто жить в лечебнице без возможности хоть когда-нибудь выйти. Главный врач, уронив голову на руки после ухода военных, издал жалобный вопль в пространство и честно сказал девушке, что вернуть её воспоминания нельзя, что ему всё безумно надоело и он не знает, что с этим делать, наорал на неё и выставил из кабинета, отпивая виски прямо из бутылки. Примерно тогда, как это было не иронично, у Хоуп умерла последняя надежда.

Фокс был ложью. Он и все его слова были сотканы из тонкой, почти гениальной манипулятивной лжи. Конечно, не было никакого геройства, никакого вселенского великого Зла. Он просто использовал её, как козла отпущения, как отвлечение внимания при побеге, для собственной выгоды, для собственного развлечения. За что? Почему? Она продолжала задавать себе эти вопросы, ответить на которые была не в силах. И, что самое мерзкое, она не могла заглушить свой голос в своей же голове, который твердил ей, что она виновата сама, что она заслужила всё произошедшее. Заслужила своей наивностью, доверчивостью, верой в такие глупые сказочки о приключениях и таинственных незнакомцах. Или же эти воспоминания и вправду были ложью, и Хоуп лишь оставалось гадать, что же с ней произошло, что было ужасным настолько, раз её разум счел такую жестокую, предательскую ложь про провалившееся чудо безопасней, чем правду? Чувство собственной вины убивало сильней всего. Большую часть времени ей было никак, она не чувствовала ничего, но порой сильные руки высокой круглолицей санитарки вытаскивали её, кричащую, с разодранными ногтями до крови плечами и руками из общей душевой, и потом с тонкой иглой шприца успокоительного вновь возвращалось ничего.

Её признали виновной, хотя не было никакого суда. Фокс (или, всё же, она сама?) ограбил военных, суперсекретное хранилище оружия, которое даже не существовало на бумаге, и отдал Хоуп сумку со всеми уликами. Её отпечатки пальцев были повсюду, и одна из защитных дверей зафиксировал только одного человека, проходящего через неё. Никаких доказательств даже существования Фокса не было. Всё, что они теперь хотели — это вернуть украденное назад.

Дверь в палату открылась и к ней зашел Майк. Майк был одним из «прописавшихся» в лечебнице пациентов и первым, с кем она познакомилась из местных. В первый день, когда она стала полноправным пациентом, они встретились в столовой. Хоуп сидела и размазывала по тарелке липкую и тёплую, похожую на слизь кашу, раз за разом одергивая рукава, чтобы не видеть тёмно-фиолетовые следы, опоясывающие её запястья, с содранной местами кожей и запекшейся кровью. От блуждания по абсолютной пустоте собственного сознания её отвлекли два мотка мягкой марли, которые кто-то украдкой положил ей на колени. Сидящий рядом с ней Майк тогда прошептал: «Я их из процедурной неделю назад спёр, не знаю, зачем. Вот, держи». Он лысел со лба, несмотря на то что ему не было и тридцати, и глубокие залысины придавали ему какой-то инопланетный вид. Он был худой и низкий, с засыпанным прыщами лицом и каким-то непостижимым образом всегда в заляпанной чем-нибудь одежде. Майк очень старательно и ответственно принимал лекарства, потому что очень сильно боялся себя. Он был в лечебнице принудительно, после того, как из-за галлюцинаций едва не убил несколько человек на улице, и искренне раскаивался, говоря, что болезнь порой может превратить жизнь человека в ад.

Майк застенчиво потоптался у входа и спросил девушку, идет ли она с ними. Та утвердительно кивнула и встала, сунув озябшие ноги в тапочки. «Они» были компанией из четырех, включая Хоуп, людей. Помимо Майка, среди них была Китти, совсем юная девочка с кудрявыми черными волосами, у которой на каждом предплечье было по длинному продольному старому шраму. В этом месяце была её пятая попытка, самая изобретательная, но наученные горьким опытом родители оказались быстрее. Китти, из-за букета врожденных заболеваний, вряд ли протянет ещё пять-шесть лет, и поэтому ей даже не хотелось пытаться. Хоуп понимала её мотивацию. Последним членом команды была Ника, которая не хотела говорить о своей болезни, и все уважали её желание. Ника познакомилась с ними сама, просто подошла и отлично вписалась в их небольшой коллектив. Казалось, она умела и знала всё на свете.

Китти и Ника ждали за дверью, и когда Хоуп вышла вместе с Майком, компания молча зашагала по коридору, в сторону лестницы, где был запасной выход. В это время дня там почти никто не ходил, а во дворе и подавно никогда никого не было. Ника открыла дверь ключом, который они общими усилиями стащили у охраны, и все четверо вышли на улицу. Хоуп любила эти вылазки больше всего, за воздух, за солнце, за возможность увидеть небо и понять, сколько сейчас времени и какая на улице погода, но случались они редко, раз в пару недель, потому что ключ каждый раз приходилось возвращать на место. Майк вытащил из кармана пачку контрабандных сигарет, и протянул Хоуп. Сигарета всегда была одна на четверых, потому что достать их было очень сложно. Китти протянула ей зажигалку, Хоуп закурила, закашлявшись после первой же затяжки, и передала сигарету Нике. Порой, когда все были слишком подавленными или уставшими, чтобы говорить, они стояли, ходили или сидели молча, просто наслаждаясь безмолвной поддержкой друг друга. Сигарета тлела и медленно гуляла по кругу, и день казался вполне обычным, но тут за дверью раздался крик и грохот.

***

Первое, что они услышали, когда выбежали в коридор, был крик: «Я не сумасшедшая!». Крики подобного рода так часто звучали от новоприбывших в этих стенах, что никто никогда не воспринимал их всерьез. Китти любила говорить, что все сумасшедшие, что «мы, доктора и санитары, все сошли с ума, но только мы это замечаем». Она отличалась от многих тем, что смаковала тот факт, что психически нездорова, превращая его в философию и порой в шутку. Большинство старались относится к болезни как к всего лишь болезни. К таким крикам привыкли и санитары. Двое из них, с беспристрастными лицами заботливо вели под руки всё менее и менее сопротивляющуюся женщину. Хоуп проводила их взглядом до двери в другое отделение, где всех новичков сортировали, словно в цеху. Новоприбывшая вошла в дверь уже спокойно, не вырываясь, но всё ещё бормоча себе под нос, что она не сошла с ума и это всё правда. Хоуп вспомнила себя в первые дни, дни, когда была твёрдо уверена в своей правоте. Она пожелала ей поскорее смириться. Чем больше борешься, тем сложнее принять тот факт, что половина твоей жизни была бредом, воспоминания — конфабуляцией, и тем сложнее потом жить с этим осознанием. Хоуп ещё порой поражалась тому, какими реальными ей казались события, но уже не верила в них. Не верить себе в этих стенах было так же просто, как дышать.

Хоуп сидела, ковыряла ложкой остывший обед и гадала, в каком же отделении окажется та женщина, как та тут же зашла в столовую. Она выглядела абсолютно потерянно и сжимала в руках тарелку до побеления костяшек, но персонал, казалось, её вообще не замечал, или им просто было плевать. Хоуп переглянулась с Майком и тот встал и направился к женщине. В их постепенно растущей группе он был главным по общению с людьми, и всегда брал на себя любые переговоры, поскольку Хоуп была стеснительной, Ника — язвительной, а Китти, всё же, подростком со странностями. Он взял явно перебравшую седативных новоприбывшую под локоть и проводил её до стола с потрёпанными кастрюлями и протянул её тарелку угрюмой тучной буфетчице, после, не отпуская её руки, проводил до стола и помог сесть. Почти романтично.

— Я Майк. Это Китти, Хоуп и Ника.

— А… Виола, — женщина сделала какой-то неопределенный взмах рукой, который можно было расценить как приветственный жест.

— Они тебе слишком много вкололи? Никакого внимания к личной переносимости препарата. Можешь подать жалобу, если хочешь. Это сложно, но выполнимо, и тогда все будут знать, что ты можешь за себя постоять, — сказала Ника.

Виола зажмурилась на пару секунд, концентрируя мысли, и ответила:

— Нет, всё нормально. Мне это нужно. Так легче.

— Смотри, не пристрастись. Кажется, что постоянно быть в состоянии медузы легче, но оно того не стоит. Знаем, плавали, — последнюю фразу Китти проговорила уже с набитым ртом. «Никогда не видела столько энтузиазма по отношению к слипшимся макаронам», — дежурно подумала Хоуп, уже осознавая, что мыслительный процесс потянул за собой цепочку воспоминаний из недавнего прошлого. В горле встал огромный сухой ком. В свои первые дни она вела себя так же, как Виола.

К счастью для неё, размышления Хоуп прервал Бобби, местный смутьян и борец за справедливость в одном лице.

— Эй, фантастическая четверка, — заговорил он, подсаживаясь за их стол, — Я начну издалека. Всем нравится нынешний уклад здесь, в больнице?

— Обожаю. Что может быть лучше? — фыркнула Ника с убойной дозой сарказма в голосе.

— Так вот, — триумфально продолжил Бобби, — Может стать ещё хуже. У нас хотят ожесточить порядки. Мы все собираем подписи и будем протестовать. Мы не заключенные! — последнюю фразу он проскандировал, привстав со стула, и человек пять-семь поддержали его криком и стуком ложек о стол. Ещё человек десять невнятно помычали в такт, остальные, равно как и персонал больницы, лишь закатили глаза.

— Мы подумаем над этим, — ответил Майк с тщательно подделанным энтузиазмом. Бобби, кажется, был вполне удовлетворён таким ответом и удалился, тут же подсев к другому столу.

— Ничего у них не выйдет, — вздохнула Китти, — Только хуже и себе, и нам сделают.

— Ну хоть что-то происходить будет. А то день сурка уже какой-то, — пробормотала Хоуп.

— Что за день сурка?

— А, не бери в голову.

***

Уже прозвенел отбой, но Хоуп не спешила спать. Она привычно забралась под кровать и нацарапала новую засечку. Место на стене уже заканчивалось. Встала, отряхнулась, огляделась. Свет в комнате был выключен, так что даже если бы там было, на что смотреть, она бы это не увидела. Спать не хотелось, делать было нечего, поэтому она решила использовать единственное доступное подобие развлечения в лечебнице после отбоя — прошаркать по каменному полу ярко освещенного коридора мимо сонной дежурной и зайти в туалет. Целое приключение.

Она толкнула скрипящую дверь в уборную и на секунду застыла в недоумении, но потом спохватилась и закрыла дверь как ни в чем не бывало, чтобы не привлечь дежурную. На холодном кафеле, обняв ноги руками, сидела Виола. Она уткнулась носом в колени, спутанные волосы падали ей на лицо и голые предплечья. Хоуп присела на корточки и осторожно коснулась её плеча, тут же почувствовав, как под кожей напряглись мускулы. Виола подняла голову и посмотрела на Хоуп сухими красными глазами. Той стало немного неловко, так как дальнейшего плана действий у неё не было.

— Что случилось? — спросила она, тут же пожалев об этом, — Хотя, наверное, нет смысла задавать этот вопрос человеку, который оказался… здесь. Много чего случилось.

Виола молча кивнула, продолжая смотреть Хоуп в глаза. Ситуация становилась всё более неловкой.

— Это невозможно — быть абсолютно в порядке после такого. Никто бы не смог. У нас тут хорошие ребята, тебе помогут если что, только скажи. Что угодно, — запас слов у Хоуп иссяк и она пристыжено замолкла, надеясь, что не сделала ещё хуже. Был бы тут Майк, который всегда умел найти правильные слова и поддержать, оставаясь островком вечной уверенности в бушующем море эмоций. Виола вдруг положила ей голову на плечо и прошептала «спасибо». Девушка неуверенно улыбнулась, вдруг понимая, что до этого не замечала её возраст. Женщине, так невинно съежившейся в пахнущей хлоркой уборной, было уже больше сорока, а может, и меньше, просто прожитые годы были не такими уж и хорошими. Усталые, печальные морщины лежали на коже призраками самых частых настроений. Голубоватая кожа век, выглядящая при холодном тусклом свете ещё хуже, чуть подрагивала. На висках уже виднелась седина. Хоуп от созерцания своей подруги по несчастью вдруг стало так невообразимо погано, что захотелось скорчиться рядом и завыть. Появление Виолы, на первый взгляд, толкнуло девушку на несколько шагов назад, вернув её в шаткое отчаянье из ставшей уже такой родной апатии. Но как бы не хотелось сорваться и плакать, Хоуп поймала себя на мысли, что он всеми силами старается этого не сделать, чтобы дать надежду Виоле, чтобы показать ей, что не всё так ужасно в жизни. Даже если это ложь, пусть будет ложь, чем правда, которая окончательно разрушит её рассудок. До попадания в этот мир и в эту лечебницу, Хоуп была ярой поборницей правды, пусть даже жестокой, но правды. Теперь же к ней пришло осознание, что ложь не уничтожает истину, а лишь дает временное спасение, отсрочку, дает время подготовиться к истине, и это не так уж плохо, как может казаться. Хоуп почему-то очень заботилась о Виоле, хоть и знала её буквально день, и это, на удивление, очень… тонизировало? Она словно проснулась от долгого сна.

— Не хочу портить момент, но если дежурная задумается, почему мы торчим тут так долго, у нас могут быть проблемы. Особенно с маячащими на носу новыми порядками, — нарушила тишину Хоуп.

— Я соврала ей, что у меня диарея, — безразлично отозвалась Виола, — Но ты права. Лучше идти. Мне уже лучше. Всё под контролем. Спасибо тебе.

Она встала и, как ни в чем не бывало, вышла. Хоуп отметила то, как она повторяла одно и то же разными словами, словно убеждая себя в том, что всё в порядке. Всё это было так болезненно знакомо.

***

Они сидели в общей комнате в углу, уже впятером. Ника сидела в кресле, Китти — у неё на коленках, остальные же прислонились к стене. Майк шутил, что женщин к тему тянет как магнитом, и его подруги смеялись, кто-то нарочито громко, а кто-то вымученно и вяло, но всё же — они смеялись. Их заурядную каждодневную болтовню прервал Бобби. Он подошел, весь заляпанный гуашью, с кисточкой в руках, и довольно дружелюбно попросил помощи с плакатами. Китти пожала плечами и встала, всей компании только и оставалось, что последовать за ней.

Хоуп стояла у общего стола и выводила синей краской по контуру из простого карандаша малопонятные ей буквы. Изучение языка продвигалось довольно медленно. Бобби, как обычно фонтанирующий идеями и энтузиазмом, подошел к ней словно только для того, чтобы скорректировать направление надписи, но задержался:

— Ну, так что вы надумали? Вы с нами?

Хоуп была немного выбита из колеи этим вопросом. Она не привыкла и не любила решать за всю компанию, да и никогда не чувствовала себя лидером, с удовольствием отводя эту роль Майку, который, кажется, всегда знал как лучше и никогда не ошибался. Ей подумалось, что именно из-за того, что она не лидер и не в состоянии уверенно принять решение, Бобби говорит именно с ней. «Думает, что сможет меня заговорить и я, надеясь, что тот отстанет, соглашусь, и за моё опрометчивое обещание всем отдуваться придется. Ну уж нет уж», — сделала вывод Хоуп.

— Нет, мы пас. Давайте как-нибудь сами.

— Что, вам совсем на своё будущее плевать? — Хоуп в ответ лишь закатила глаза, — Или вы слишком трусливые, чтобы постоять за себя? Или ленивые? Не хотите выходить из зоны комфорта, не хотите светиться, просто сидите тихо и надеетесь, что пронесет? Зря надеетесь. Только мы сами можем что-то изменить. А вы со своим бездействием — предатели!

Хоуп отложила кисточку, чувствуя, как медленно закипает. Мысленно пожурила себя за это, понимая, что ничем хорошим это в принципе кончится не может и лучше бы прикусить язык да помалкивать, но если бы это было так легко.

— О, я смотрю ты выводов наделал не хуже местных докторов, — начала она с нескрываемой спесью в голосе, — И нас уже в предатели записал, а себя-то, небось, в герои и освободители. Но вернись-ка ты с небес на землю. Ничего у вас не выйдет, и вы своими показушными протестами с криками и размахиванием бумажками только лишний раз дадите им повод считать вас придурками, ещё и подкинете им оправдание тех зверских мер, которые они хотят ввести. Мы здесь никто и зовут нас никак, всем этим людям плевать на нас и на наш комфорт, и сколько бы вы не придумывали кричалок, это не поменяется, сколько бы вы не кормили своё самолюбие, воображая себя героями и борцами за свободу, ничего не поменяется. Вы просто слишком трусливы, чтобы это признать, — припечатала она

— Ну куда уж мне-то до вас, — Бобби явно был уязвлен и яд практически капал с его языка, — Как же я угонюсь за героизмом путешественницы по мирам, а? Как тут погано станет, в портал небось ускользнешь, зачем тебе какая-то борьба?

Издевки над чужой болезнью, особенно над диагнозами «особенных» пациентов, чьи истории передавались персоналом из уст в уста, были самым строгим табу. Те, кто стоял поближе, даже замолкли в удивлении.

Конец ознакомительного фрагмента.