На тропе войны

Джеймс Уиллард Шульц, 2022

Завидуя подвигам Питамакана, его соплеменник решает украсть его лошадей. Это становится причиной новых приключений двух друзей и дает Питамакану возможность совершить новые подвиги

ГЛАВА I

Примерно неделю спустя после того, как Питамакан, Хосе и я прибыли в форт Бентон после длинного путешествия в землю апачей, индейцы племени черноногих собрались и потянулись на север. Они должны были охотиться на бизонов на равнинах Мараис, чтобы добыть новые шкуры для вигвамов, а затем отправиться к подножию Скалистых гор за новыми шестами. В течение недели они продавали отличные бизоньи шкуры и добытые за зиму меха, выменяв на них весь товар с парохода, который привез нас из Сент-Луиса. Разумеется, Питамакан отправился со своими людьми, и не прошло и двадцати четырех часов после его ухода, как мной овладела смертельная тоска. Я очень тосковал без него. Весенняя торговля была закончена, и заняться в форте мне было нечем. Безделье — самая трудная работа!

— Наш сын обеспокоен: в его сердце печаль, — сказала однажды вечером Цисцаки моему дяде, когда мы сидели у огонька в камине в нашей комнате.

— Я заметил это, — ответил он. — Ему нечем заняться. Пусть охотится для нашего пропитания.

— Но это значит лишить работы старика Ревуа, — возразил я.

— Не беспокойся о этом. Старине это уже трудно, как говорит твоя тетя. Я на некоторое время пошлю его ставить капканы на бобров.

Таким образом на следующее утро я отправился на охоту, чтобы обеспечить мясом пятьдесят обитателей форта. Двое мужчин следовали за мной с повозками «Ред-Ривер» — с двумя огромными деревянными колесами, обтянутыми сырой бизоньей кожей, их деревянные оси стонали и скрипели так, что слышно их было за милю вокруг. Мы вернулись в форт задолго до наступления ночи, повозки были наполнены мясом бизонов и антилоп, так что лошади едва их тянули. Но никакой радости или гордости за свой успех я не испытал — давно прошло время, когда охота на крупную дичь доставляла мне удовольствие.

В среднем я охотился каждый третий день; было удивительно, какое количество мяса потребляли служащие и их индейские семьи; за исключением диких ягод и pommes blanches, — съедобного корня, который весной находили в любом месте в прерии — мясо было их единственной пищей. Еще не настал день, когда в форте Бентон можно было купить муку, бекон, бобы и сахар.

Я был таким охотником приблизительно месяц, и монотонный отстрел бизонов и антилоп с каждым днем все более мне надоедал, когда, однажды вечером, во время нашего ужина, с приветствием «Хау! Хау!» вошел не кто иной, как Питамакан.

— Хау! Хау! — ответили мы, и Цисцаки вскочила со своего места, обняла и поцеловала его. Она была его тетей, так же как и моей, как вы помните.

— Садись и поешь с нами, сын, — радушно скомандовал дядя Уэсли, и Цисцаки поторопилась достать еще одну пластину пеммикана и взяла из камина несколько хорошо прожаренных бизоньих ребер. Когда он занял место рядом со мной, я схватил его за руку, но ничего не сказал. Мы поняли друг друга без слов.

— Я так рада, что ты приехал, племянник, — сказала Цисцаки. — Теперь, пока ешь, расскажи нам все новости.

— Мои отец и мать посылают вам всем свои приветы, — ответил он. — А новостей немного.

Охотники убили много бизонов, и у женщин теперь достаточно шкур для новых вигвамов. Скоро мы перенесем лагерь в горы, нам нужны новые шесты для вигвамов, а оттуда пойдем вниз, к Двум Талисманам, чтобы провести там церемонию в священной хижине. Позавчера был обнаружен военный отряд ассинибойнов, которые подкрадывались к нашим табунам, мы убили их всех.

— Это хорошие новости, — воскликнула Цисцаки. — О, если бы я была там, то присоединилась бы к танцу скальпа!

— Как дела у охотников — много ли бобров они добыли? — спросил дядя Уэсли. Наш разговор шел на языке черноногих. Мой дядя и я никогда не использовали английский язык в присутствии тех, кто его не понимал, а ни Цисцаки, ни Питамакан не знали ни одного английского слова.

— Возможно, сейчас в лагере есть пятьсот или шестьсот шкур, и когда мы пойдем в горы, добудем еще много, — сказал Питамакан. Ответ понравился моему дяде; в форте будет хорошая торговля.

Я ясно видел, что Питамакан хочет сообщить что-то важное, что приехал он не просто так, чтобы нас навестить, и, когда все мы встали из-за стола и пошли к камину, я шепнул ему:

— Говори быстро, что хочешь сказать. Я жду этого и сильно волнуюсь.

Он подождал, пока мой дядя набил и зажег трубку, и потом сказал ему:

— Спящий Гром, вождь белых, прояви жалость ко мне!

— Да, я тебя слушаю, — ответил дядя Уэсли.

— Так вот. Мы должны скоро построить дом для солнца, дом большой магии. Как вы знаете, там все воины будут считать свои ку. Я тоже, хочу сосчитать свои, потому что я убил много врагов; но у меня нет никаких свидетелей. Снова я говорю — прояви милость и позволь Ах–та-то-йе и испанцу Хосе пойти со мной, что бы я мог с их помощью доказать всем, что все, что я говорю, — правда.

— Так, значит? Двух моих лучших работников. Кто же будет добывать мясо и кто закончит делать глинобитную конюшню, если я позволю им уйти? И, если ты их уведешь, увижу ли я своего мальчика раньше, чем через год? Сомневаюсь. Скорее я услышу, что вы с ним снова пошли к Тихому океану, или далеко на юг, или на север, к мускогам.

— Нет, нет, дядя, — вставил я. — Только позволь мне сделать то, что он просит, и я обещаю, что не покину страну черноногих.

— О, позволь им идти, — воскликнула Цисцаки. — И я — о, мой мужчина, вождь моего сердца, позволь мне идти с ними. Ты знаешь, три года прошло, с тех пор как я в последний раз была в священной хижине, и я хочу помолиться Солнцу и принести ему жертву.

Дядя Уэсли бросил трубку, наклонил голову и поднял руки ладонями наружу.

— Хватит разговоров! — воскликнул он, тяжело уронив руки на колени. — Идите. Все идите. Я бы отказал, всем отказал, потому что должен отказать, но тебе, Цисцаки. моя женщина, ты хорошо знаешь — тебе я ни в чем не откажу.

При этом Цисцаки прыгнула к нему на колени, обхватила руками его шею и сказала, что он — самый лучший и самый добрый мужчина, который когда-либо жил.

Питамакан на следующее утро возвратился в лагерь, и неделю спустя я и Цисцаки, вместе с дюжиной или больше индейцев-черноногих, которые пришли, чтобы торговать, отправились к подножию скалы Талисмана на реке Двух Талисманов, где в том году должен был состояться большой ежегодный праздник. Мы прибыли туда в тот самый день, когда племя спустилось с гор, где рубили шесты для вигвамов, и обнаружили там почти все племя кайна, или Кровь — одно из федерации черноногих. Они, собственно черноногие и пикуни, или пиеганы, были одним народом, разделенным на три племени. Черноногие жили главным образом на руках Северный Саскачеван и Красного Оленя, кайна — на реке Старика, Сент-Мари и южном Саскачеване, сейчас это канадская провинция Альберта. Пиеганы кочевали с севера на юг от северных притоков Миссури до реки Йеллоустоун. Однако два северных племени также часто зимовали на Миссури, и даже между ней и Йеллоустоном, к большому неудовольствию Компании Гудзонова Залива, которая таким образом проигрывала Американской Меховой Компании; меха, которые за целую зиму добывали два племени, стоили примерно триста или четыреста тысяч долларов.

Нашим глазам, когда мы тем вечером посмотрели вниз на подножие скалы Талисмана, предстало впечатляющее зрелище. Примерно полторы тысячи совершенно новых, белоснежных вигвамов сформировали большой круг вокруг гладкой, поросшей травой части берега, в центре которого должен был быть установлен священная хижина. Племя Крови сформировало северную, пиеганы южную сторону круга, и вигвамы каждого клана каждого племени были сгруппированы вокруг вигвама его вождя. Племя пиеганов было разделено на двадцать четыре клана, из которых основными были кут-ай-им-икс (Никогда Не Смеются), и-нук-сис (Маленькие Накидки), ни-тау-икс (Одинокие Бойцы). В то же время Большое Озеро, вождь Никогда Не Смеются, был и главным вождем племени. Белый Волк, отец Питамакана, был вождем Маленьких Накидок.

Достигнув подножия холма, спускающегося к берегу с возвышенной прерии, мы с Цисцаки миновали многочисленных лошадей, пасущихся под присмотром и без него, и прошли через лабиринт, образованный многочисленными вигвамами, между которыми играли дети, а мужчины и женщины спешили по своим делам или на очередной праздник, так что суета там была как в пчелином улье. К счастью, мы знали, что клан главного вождя находился в центре полукруга, образованного племенем пиеганов, а клан Маленьких Накидок находится рядом с ним, с восточной стороны. Так что нам не составило труда найти его и вигвам Белого Волка, который был самым большим из вигвамов клана и потому виден издалека. Он был сделан из двадцати шести бизоньих шкур, выделанных, мягких, белого цвета.

Приняли нас с распростертыми объятиями. Женщины, родственницы Цисцаки, выбежали, обняли и расцеловали ее, а Питамакан облапил меня, словно медведь гризли; перед тем как пригласить внутрь; он сказал, что о наших лошадях и седлах позаботятся. Белый Волк, конечно, не вышел, чтобы поприветствовать нас, поскольку это было бы грубым нарушением этикета черноногих. Но он сердечно приветствовал нас, как только мы появились в дверном проеме и предложил нам место слева от себя, которое предназначалось только для самых уважаемых гостей.

Женщины в вигваме сразу начали готовить нам еду. Когда вошел Питамакан, мы заговорили все разом, рассказывая друг другу многочисленные новости. Нам сказать было особо нечего, за исключением того, что в форт прибыли еще три парохода с товарами для торговли и еще три или четыре придут по высокой воде.

— Что ж, это хорошие новости, — сказал Белый Волк. — Для всех нас будет много нужных товаров. Если вы посетите Ребра Орла, вождя племени Кровь, и расскажете ему все это, то, я думаю, что сможете побудить его этой зимой охотиться в долине Миссури и потом торговать в вашем форте.

Я подумал, что, если описание окрашенных во все цветы радуги одеял, ружей и табака будет иметь результат, то в следующем сезоне мы будем торговать с племенем Кровь. И, забегая вперед, могу сказать, что так оно и случилось.

Пока мы ели наш ужин, состоявший из мяса, супа и свежих ягод ирги, женщины не прекращали разговаривать. Они помимо прочего сообщили Цисцаки, между прочим, что семь женщин — пиеганок и пять женщин из племени Кровь решили вместе построить большую хижину для Солнца. Кровь принесли с севера семьсот высушенных бизоньих языков, у пиеганок была их почти тысяча, все хорошо приготовленные, так что священного мяса во время большого праздника хватит всем.

Позднее я опишу важную роль, которую играли эти языки.

В течение двух лун или даже больше охотники отдавали женщинам все добытые ими бизоньи языки, и женщины с помощью шаманов, или служителей Солнца, после множества молитв, резали эти языки, чтобы высушить. Целый клан пел сто священных песен, пока готовилась партия из сорока или пятидесяти языков, или сколько смогли добыть за этот день.

В большом лагере тем вечером было много посетителей. Белый Волк имел много друзей из племени Кровь, и все они — поодиночке, по двое или по трое, приходили, чтобы поговорить с ним и выкурить трубку. Многие из них были все еще там, когда Большая Медведица указала на полночь.

Тогда мы с Питамаканом взяли несколько бизоньих шкур и одеял и легли спать на улице рядом с вигвамом.

Рано утром на следующий день начались приготовления к празднику — первым делом поставили две хижины для потения в центре большого круга. Они обе были обращены к востоку, одна стояла позади другой, и их каркас из ивовых веток вязали воины, один за другим, каждый привязывал один прут и говорил о своих ку, то есть особенно храбрых поступках, когда втыкал прут в землю. Каркас хижин покрывался старыми шкурами от вигвамов, на вершине каждой из них был помещен череп бизона, половина которого была окрашена в черный и половина в красный цвет — это был символ Солнца, правителя мира, и Луны, его жены. Когда они были готовы, женщины нагрели несколько камней, в палатки вошли самые лучшие воины, потом внесли камни, шаман побрызгал на них водой и, когда поднялся пар, все стали молиться о том, чтобы дом для Солнца был построен, и о здоровье и долгой жизни для всех людей.

На следующий день были построены еще две таких хижины, на той же линии что и эти, но примерно в двухстах футах к западу от них, так что всего их стало четыре, что было священным числом у черноногих, так же как шесть — священное число у хопи в Аризоне. В этих двух хижинах было вознесено еще больше молитв, пока поднимался пар, а затем все было готово для строительства большого священного дома для Солнца. Именно в этот день прибыл Хосе Перес со своей семьей и другими женщинами из форта.

— Здесь есть несколько несчастных мужчин, — сказал он мне. — Они не любят готовить пищу; они так долго ждали своих женщин, что забыли, как это — поесть, а потом лечь и покурить!

В течение двух дней, прошедших в молитвах в четырех домиках для потения, молодые люди нарубили материал для строительства большого священного дома, и теперь, с самого раннего утра, женщины начали таскать все это лошадьми на волокушах к месту между хижинами для потения.

Молодые люди сопровождали их, пели военные песни и помогали ставить шесты для стен и крыши.

При таком количестве рук работа была сделана быстро. Сначала был поставлен двадцатифутовый столб с развилкой, затем вокруг него — семифутовые стены. Потом между ними положили стропила, а затем поперек них — прутья от центрального столба до стен, и все это было покрыто лапником, и дом был готов, кроме маленькой, тоже из густого лапника, пристройки с западной стороны, где должен был жить главный шаман, руководящий церемонией.

Здесь он должен был жить в течение четырех дней, без еды и питья. Его обязанностью было красить в черный цвет лица людей, которые приходили к нему парами, и просить у Солнца длинной жизни и счастья для них. Кроме этого он должен был обеспечить хорошую погоду. Если бы появились тучи, он должен был бы выйти из своего убежища, дуя в свисток из орлиной кости и приказывая Приносящего Дождь убрать тучи.

Выполняя свой обет, данный Солнцу, семь пиеганок и пять женщин племени Кровь переселились в большой дом, чтобы оставаться там и поститься четыре дня, пока идет церемония.

У каждой из ни были на то свои причины — у кого-то болел родственник, у кого-то пропал в военном походе любимый, и каждая из них в течение прошедшего года давала Солнцу клятву, что, если родственник выздоровеет или любимый вернется, она в его честь построит большой дом. Никто, кроме женщин, ведущих безупречную жизнь, такой клятвы дать не мог.

Большие груды высушенных бизоньих языков принесли в дом, и женщины-шаманки быстро порезали их на маленькие кусочки, чтобы хватило всем. Теперь люди начали приходить туда, поодиночке, парами и тройками, небольшими группами, матери приходили с детьми, молодые люди из Общества Всех Друзей группами по четыре-пять человек. Если они хотели молиться, главный шаман красил их лица в черный цвет, и каждому давали кусочек священного языка. Получив его, человек на мгновение поднимал его к небу, прося Солнце, Старика Мать-Землю о длинной и счастливой жизни. Затем часть кусочка съедалась, а остаток закапывался в землю со словами:

— Этот священный язык я даю тебе, Большой Матери, чтобы ты его съела.

Те, кто приехал, чтобы разделить священный язык, приносили дары для Солнца, и скоро шест в центре дома и его крыша были покрыты ярко раскрашенными предметами одежды, красивыми военными головными уборами, украшенными перьями щитами, расшитыми бисером мокасинами, прекрасными плащами и одеялами и даже оружием. Ничто не могло быть слишком хорошим, чтобы нельзя было пожертвовать это всесильному богу, дающему жизнь, свет и тепло.

— Ну, все мы пойдем и принесем жертву; давайте пойдем пораньше, — сказала Цисцаки в первое утро из этих четырех дней. — И ты тоже, Ах-та-то-йя. У тебя много есть того, чем можно отблагодарить Солнце.

Так я вошел в священный дом с нею, Белым Волком и его семьей. Вместе с Питамаканом мы выкрасили лица в черный цвет, помолились и разделили священный язык, принеся жертву Солнцу.

Питамакан дал скальп одного из убитых им навахов, а я расшитую бисером рубашку из оленьей кожи, которая стала мне мала. Когда я привязывал ее к центральному столбу, среди окружавших меня людей раздался одобрительный ропот:

— Он — один из нас. Истинный пиеган. Он дает богатый дар Тому, Кто Наверху.

Тем временем, в этот и последующие три дня, воины пиеганов с южной стороны дома считали свои ку, а с северной стороны Кровь рассказывали о своих военных подвигах, и некоторые из воинов с помощью друзей представляли в лицах описанные ими сцены. Все это было очень интересно.

Другие воины в доме другие воины терпели жуткие мучения, исполняя клятву, которую не могли нарушить ни при каких обстоятельствах. Некоторые перенесли тяжелую болезнь, другие были окружены врагами и попали в такое тяжелое положение, что не видели никакого пути к спасению, и в час бедствия они обещали Солнцу, что будут подвешены в его честь в магическом доме, если оно спасет их. Главный шаман делал им на груди разрезы, в которые вставлял деревянные палочки; к ним привязывались веревки, на которых воинов подвешивали на столбе в центре дома. Так они висели, некоторые из них вопили от боли, пока кожа не лопалась, милосердно давая им освобождение от мучений.

Питамакан выбрал последний день праздника для подсчета своих ку. С дюжиной друзей, которые должны были помочь ему, он тайно репетировал подробное драматическое описание, и слово должно было усилить драматический эффект. Когда он появился со своими помощниками, огромная толпа уже ждала его, все племя пиеганов и большинство Крови, все расположились в плотный круг вокруг пространства приблизительно ста ярдов в диаметре.

Туда и прибыл Питамакан, верхом, со своими друзьями. Все спешились; он один вышел в центр круга и начал говорить, часто поворачиваясь, чтобы его могли видеть и слышать все собравшиеся.

— У меня здесь есть свидетели, чтобы подтвердить все, о чем я собираюсь сказать, — сказал он. — Они стоят там, Ах-та-то-йя, мой товарищ, и Спай-йе-кван. Никто не усомнится в их словах.

— Ай! Они правдивы. Их языки прямые. Ни у кого из них нет кривого языка, — раздалось в толпе тут и там.

Тогда Питамакан громким голосом описал убийство сиу, его первый ку. и когда он закончил, четверо барабанщиков стали бить в большой барабан, и со всех сторон раздались крики одобрения.

После этого его речь стала еще более приподнятой, и он продолжал описывать, одно за другим, свои столкновения с воинами различных племен, начиная с тех, с которыми мы встретились в течение нашей зимовки в Скалистых горах. Отсюда он перешел к нашему приключению со шкурой Собаки-Рыбы и с помощью друзей описал, как он убил каждого из врагов.

Действо было прекрасным, и зрители пришли в еще больший восторг, барабанщики застучали с новой силой, и тогда он начал рассказ о нашем путешествии далеко на юг, в страну вечного лета, землю апачей. Это был не просто рассказ и не просто описание наших столкновений с сиу, Воронами, навахами и апачами. Он вставлял в рассказ описания удивительных южных земель и удивительных народов, их населяющих — хопи и пима, которые оказали нам большую помощь. И, наконец, он закончил описанием убийства апачей в руинах Каса Гранде, и сказал:

— Вот. Я закончил!

Со всех сторон раздался восторженный крик, и барабаны зазвучали еще громче. Все говорили:

— Он совсем еще мальчик, но сделал больше чем многие из наших воинов. Он еще не воин, но он убил семнадцать врагов. Я считал их. Он храбр, он мудр. Однажды он станет главным вождем нашего племени.

— Правда ли, что юноша щедр? — услышал я, как Кровь спросил друга-пиегана.

— Ай! И щедр, и богат, — был ответ. — Много лошадей, много шкур, и много мяса раздает вдовам и сиротам.

Это был, действительно, триумф Питамакана, эта хорошо рассказанная, хорошо представленная история его путешествий и сражений. Его мать и Цисцаки плакали от радости, и старый Белый Волк держался очень гордо, гордо выступая, пока мы сопровождали воина к нашему вигваму.

На закате тем вечером церемонии в священном доме завершились, повсюду пировали, пели и танцевали — женщины, воины и шаманы, величественные и мрачные. Все чувствовали, что все прошло очень хорошо, и что солнце было радо его детям и красивым подаркам, которые были повешены для него в большом доме.

После того, как мы поужинали, Питамакана позвали на пир его друзья в лагерь Крови. Через некоторое время после того, как он ответил на приглашение, я заволновался. Ночь была очень теплой. Маленькое пламя в очаге сделало вигвам неуютным: я терпел жару и женскую болтовню, сколько мог, а потом вышел прогуляться по лагерю, обернувшись одеялом на индейский манер, чтобы огромные, похожие на волков дикие собаки, охранявшие каждый вигвам, не бросались на меня. Повернув направо, я брел по той части лагеря, где стояли пиеганы, затем обогнул лагерь Крови и снова прошел к пиеганам слева от вигвама Большого Озера. Там, идя дальше, я прошел мимо одного вигвама, маленького и слабо освещенного, и услышал, что кто-то произнес имя Питамакана.

Я остановился и стал слушать.

— Да, конечно он лгал, — говорил кто-то. — Он никогда не убивал никаких семнадцать врагов. Я сомневаюсь, убил ли он хотя бы двух. А белый мальчик, его друг, Ах-та-той-йя, и испанец Хосе, которые были его свидетелями? Конечно, они тоже лгали. Он заплатил им очень много лошадей за то, чтобы они сделали это для него.

— О, я не знаю, — сказал другой. — Возможно, это все же правда.

— Нет! — заявил первый. — И даже если он говорил правду, мне все равно. Питамакан не должен стать вождем Маленьких Накидок. Я сам хочу им стать, и ты должен мне помочь. Я стану вождем, даже если придется убрать этого гордого хвастуна. Так ты мне поможешь?

Мгновение спустя я услышал тихое"Да".

— Тогда давай закурим, чтобы закрепить нашу сделку.

Тут я рискнул подползти к дверному проему вигвама. Очень аккуратно я отодвинул в сторону дверной полог, пока не смог увидеть внутренность вигвама. Как я и думал, говоривший о нас гадости был Длинным Медведем, молодым человеком, который всегда плохо говорил о моем друге и при каждой возможности демонстрировал свое враждебное к нему отношение. Другим, который обещал ему помочь в его темных делах, был бедный юноша по имени Один Рог. Насколько я знал, у него даже не было лошади, и он всегда зависел от других, когда нужно было перевозить свое имущество.

ГЛАВА II

Я отполз назад так же осторожно, как и приблизился, встал на ноги и возвратился к вигваму Белого Волка. Разговор, который я услышал, встревожил меня, поскольку Длинный Медведь имел плохую репутацию. Он имел хитрый и склочный характер, но в его храбрости никто не сомневался.

Он совершил множество успешных набегов на врагов, и в этот день насчитал семь ку в священном доме, все доказанные свидетелями. Но его никто не любил; среди молодых воинов в лагере друзей у него не было, а молодые женщины боялись его.

Все спали, когда я вошел в вигвам, так что я лег на свой топчан. Немного позже из лагеря Крови вернулся Питамакан. Я рассказал ему о беседе, которую услышал, и он тихо рассмеялся.

— Длинный Медведь ненавидит меня с тех пор, как мы были маленькими детьми, — сказал он. — Однажды мы стреляли в цель из лука, и я одержал верх. Он так рассердился, что сильно ударил меня своим луком по голове. Тогда я вскочил, сбил его с ног, отнял у него лук и сломал его. С тех пор у него глаза загораются, когда он видит меня, и в его сердце пылает огонь. Но, конечно, я не боюсь его. Что он может сделать мне? Ничего. И что касается этого Одного Рога, так это вообще никто.

— Ты должен опасаться Длинного Медведя; он опасен и ни перед чем не остановится, чтобы навредить тебе — настаивал я.

В ответ Питамакан просто рассмеялся, повернулся и заснул.

Следующим утром племя Кровь отправилось в форт Бентон, чтобы продать бобровые шкуры и другие меха, которые у них были. Вождь Ребра Орла снова уверил меня, что он будет зимой в нашей стране, вероятно на ручье Стрелы, и на Желтой реке, или, как мы называем ее, реке Джудит.

Хосе Перес, Цисцаки, и все другие женщины из форта пошли с ними. Я через Цисцаки передал дяде, что мы с Питамаканом решили клеймить лошадей, и что я вернусь, как только эта работа будет закончена.

Вожди пиеганов посоветовались и решили двигаться к Маленькой, или, как мы ее называем, Молочной реке, оттуда к слиянию рек Живота и Много Мертвых Вождей (Сент-Мери), оттуда к Холмам Сладкой травы, а оттуда к форту Бентон, где охотники получили бы все им необходимое на грядущую зиму.

Два вечера спустя мы втянулись в долину северного притока Маленькой реки, и охотники начали охоту на бизонов и антилоп, которые были нам нужны. В ручьях было много бобров, и, пока Питамакан ставил на них свои капканы, я решил заняться клеймением лошадей. Двести лошадей, которых старый шаман дал нам за шкуру собаки-рыбы, теперь путем естественного размножения возросли в числе до более чем трехсот голов; теперь ни я, ни Питамакан не могли с уверенностью сказать, все ли эти лошади наши или нет. Никто не знал их всех, кроме мальчика-сироты по имени Короткий Лук, который пас их для нас. Мы решили, что стоит пометить своих лошадей на тот случай, если с ним что-то случится.

Пообещав каждому по лошади за помощь, мы без труда наняли дюжину молодых людей, которые хорошо умели обращаться с веревками, и через день у нас был готов неплохой загон, одной из сторон которого был утес. Туда мы загнали несколько лошадей — кобыл и жеребят, связали им ноги, положили на землю и концом железного прута, служившим раньше запором для фургона, выжгли на левой ляжке у каждого животного букву Х. Многие из лошадей по шесть-семь лет не знали веревки и во время этой процедуры приходили в ярость и лягались и кусались так, что мы надолго это запомнили. Все это продолжалось три дня и, после того, как мы расплатились с нашими помощниками, оказалось, что наш табун теперь насчитывает триста семьдесят одну голову, молодых и старых лошадей

— Что мы будем с ними делать? — спросил я вечером Питамакана, когда клеймение было закончено. — Мы не можем их продать, а использовать их мы не сможем за всю жизнь.

— Продать можно, — ответил Питамакан. — В этом лагере и в лагере Крови, и у гро-вантров много мужчин, которые дали бы за хорошую лошадь по четыре-пять бобровых шкур. Только зачем продавать? У нас и так есть все, что нам нужно, и, позволь сказать тебе, что, когда я вижу, как большой табун скачет, тряся гривами и размахивая хвостами, и их копыта стучат по земле, словно гром, мое сердце наполняется гордостью. Немногие из самых богатых мужчин в племени имеют больше лошадей, чем мы, а мы всего лишь юноши. Я хотел бы иметь тысячу голов, и они у нас будут, если хорошо позаботимся о нашем табуне.

Это были слова настоящего черноногого. Питамакан гордился своими лошадьми и радовался им, так же как любой бедуин или араб. Что касается меня лично, то я таких чувств не испытывал. Я любил хороших лошадей, но мне было достаточно двух-трех скакунов — для путешествий и для охоты на бизонов.

Мы оставались на северном притоке дней десять или больше — достаточно долго для того, чтобы переловить почти всех обитавших там бобров. Затем мы отправились в путь по большому горному хребту, отделяющему арктические воды от вод Мексиканского залива, и разбили лагерь пониже слияния Живота и Сент-Мери, практически на южном Саскачеване. Из-за очертания равнины, по которой текла река, поставить вигвамы в порядке, который был всегда принят при устройстве лагеря, оказалось невозможным. Земля там вся была изрезана глубокими оврагами, которые, расширяясь, сливались с нижней частью речной долины.

Вигвамы большинства кланов были поставлены в нижней части долины. Маленькие Накидки и Длинные Едоки, пришедшие последними, обнаружили, что вся долина занята и поставили свои вигвамы на мысе, глубоко вдававшимся в реку, примерно в ста футах ниже. Мы оказались там около трех часов дня. Перед закатом мужчины уже вернулись в лагерь с добытым ими бизоньим мясом.

Утомленные долгим путешествием и работой по сборке и установке вигвамов, люди тем вечером рано легли спать. Мы с Питамаканом, однако, чувствовали себя полными сил и, когда остальные обитатели нашего вигвама легли спать, пошли на край утеса выше лагеря¸ и удобно расположились там, любуясь освещенной лунным светом долиной и мерцающей рекой.

— Слушай, — сказал он мне, нарушая долгое молчание. — Ты слышишь, как река шепчет за этим камнем и смеется, обтекая под нами край утеса? Я часто думаю, что реки, так же как люди, животные и птицы, имеют собственный язык. Очень часто я сидел и слушал их, все издаваемые ими звуки, и пробовал понять их, но я думаю, что человек никогда не сможет выучить их язык. Бобер и выдра — я уверен, что они понимают то, что говорят реки и ручейки. И страшные Подводные Люди: они тоже должны понимать. Возможно, в конце концов, это они и делают этот странный шум, который мы слышим. Больше чем вероятно, что некоторые из них живут прямо сейчас в том глубоком, темном водовороте прямо под нами.

— Может, ты и прав. Может быть, — ответил я, посмеиваясь над его мыслями. — Я не знаю, кто издает эти звуки, камни или Люди Глубин, но я люблю сидеть на берегу и слушать их.

— Я говорю тебе, брат, что река и любой ручей — живые, — повторил Питамакан, и мы долго еще сидели тихо и неподвижно, думая каждый о своем.

Мы были полумилей или больше выше лагеря, и вокруг нас паслось множество лошадей; вьючные, таскавшие волокуши, необъезженные, кобылы и жеребята. Самые лучшие лошади — верховые, предназначенные для охоты на бизонов, на ночь привязывались рядом с вигвамами их владельцев. Внезапно некоторые из них начали фыркать, а потом отбежали от утеса. После них забеспокоились и молодые.

— Что могло напугать их? Волки? — спросил я.

Питамакан уже лежал, распластавшись на земле, пытаясь разглядеть нарушителей спокойствия на фоне неба, я последовал его примеру. Лошади остановились, отбежав на несколько сотен ярдов, затем все обернулись мордами к западу, некоторые продолжали фыркать; через пару мгновений они снова сорвались с места и помчались мимо нас.

— Мут-туп-и! Со-об-икс! (Люди! Военный отряд) — прошептал Питамакан, и в тот же момент я заметил несколько смутных темных силуэтов, которые определенно были людьми. Их было очень много, почти целая армия. Они продвигались очень медленно.

В то время как мы едва могли разглядеть их на фоне залитого лунным светом неба, для них невозможно было разглядеть нас на таком расстоянии на фоне темных скал. Мы вскочили и побежали в лагерь, где разбудили Белого Волка и взяли свои ружья. Он сказал, что поднимет Одиноких Едоков и воинов своего клана, и приказал нам быстро бежать к вигвамам других кланов и поднять там тревогу. Это было сделано: мужчины, которых мы разбудили, побежали будить остальных, разнесли весть о приближении врагов и велели матерям сделать так, чтобы дети вели себя тихо.

Большое Озеро был одним из первых, кого мы разбудили, и когда, в нескольких словах, мы описали то, что видели, он сразу все понял. Он приказал вождям Одиноких Борцов, Черных Дверей, и Редких Одиноких пойти с их воинами на помощь Белому Волку, а сам приказал остальным воинам из нижней части лагеря встать напротив утеса.

— Скажи своему отцу не стрелять во врага без приказа, — сказал он Питамакану. — Мы хотим зайти к ним в тыл.

Мы поторопились назад к вершине горного хребта и доставили сообщение, но Белый Волк уже отдал такой же приказ. Больше двухсот мужчин лежали на земле к западу от вигвамов Маленьких Накидок, мрачно ожидая приказа напасть на врага. Питамакан и я, с ружьями в руках и револьверами на поясе, лежали по бокам от Белого Волка. Большое, медленно плывущее облако закрыло луну и стало совсем темно. Время тянулось; мы ничего не видели и не слышали. Очевидно, военный отряд ждал, когда луна снова очистится, чтобы напасть на, как они думали, спящий лагерь.

Прошло пятнадцать или двадцать минут напряженного ожидания, прежде чем облако отползло, и луна снова засияла и показала нам большую группу людей тихо, медленно, шаг за шагом крадущихся к нам и нашему лагерю. Они выстроились в линии — пятьдесят или семьдесят пять ярдов длиной, и пять или шести воинов в глубину. Их возглавлял человек огромного роста, носивший особого вида головной убор из перьев, торчавших во всех направлениях, словно иглы рассерженного дикобраза.

— Ассинава! (Кри!) — прошептал Белый Волк.

Отряд продолжал двигаться по горному хребту, пока луна была скрыта, и теперь был от нас на расстоянии не больше семидесяти пяти ярдов. И когда вождь повернулся и, подняв руку, остановил своих людей, Белый Волк внезапно закричал

— Ис-ско-нак-ит! (Стреляйте!)

Наши двести или больше ружей выплюнули огонь и загрохотали, а в ответ послышались крики удивления и боли; мы издали боевой клич черноногих и торопливо перезарядили ружья под покровом низко висящих облаков порохового дыма. Враг открыл по нам ответный огонь, но мы все лежали, а их пули летели высоко над землей. Мы вскочили, оказавшись выше облаков дыма, и увидели множество людей, лежавших на траве неподвижно или корчившихся от боли, остальные отступали.

Тогда с левого фланга и с фронта в их тесные ряды стали стрелять воины Большого Озера.

Беглецы ответили редкими выстрелами. Путь к отступлению им был отрезан и на запад, и к равнине, и им оставалось только отступать в нашу сторону, где из встретили оглушительным залпом. Я видел, что их огромный вождь, видимо до сих пор невредимый, поднял руки и что-то кричал своим охваченным паникой воинам, и в этот момент Питамакан сказал мне:"Смотри, сейчас он упадет"и выстрелил. Гигант повернулся и упал замертво, а его уцелевшие воины начали прыгать с утеса или скатываться по крутому склону в реку, до которой было сто футов.

— Я убил его! Это еще один ку, — крикнул Длинный Медведь. Он помчался вперед и схватил ружье мертвеца.

— Ты не убивал его! Это не твой ку! — крикнул Узел На Стреле, наш близкий друг. — Питамакан убил этого вождя. Я видел, что он сделал это.

И он выхватил ружье из руки Длинного Медведя. Питамакан и я побежали к утесу с нашим отрядом, чтобы видеть результат сражения. Мы увидели реку, покрытую плывущими людьми, на которых смотрел большой отряд пиеганов. Большое Озеро и Белый Волк бежали вверх и вниз по длинной линии, крича:

— Не стреляйте больше! Пусть оставшиеся уйдут, чтобы нести домой рассказ о том, что пикуни делают со своими врагами!

Действительно, после этого только один или два выстрела были сделаны молодыми людьми, возбужденными и одержимыми жаждой убийства. Мы смотрели, как кри боролись за жизнь в водах широкой реки. Многие из них двигались все медленнее и медленнее, а затем, часто с криком отчаяния, исчезали из вида. Другие, кто смог достичь дальнего берега, брели по песку к лесу, где надеялись найти убежище. Остальные погибли при прыжке в воду с высокого утеса, на котором мы стояли. Когда в реке больше не было видно, Белый Волк, Питамакан и я пошли домой, оставив считать убитых тем, кому это было интересно.

Мы немного поговорили, и, ответив на несколько вопросов, заданных испуганными женщинами, легли, чтобы отдохнуть.

Утром лагерь проснулся рано и пришел в движение. Лагерный глашатай бегал среди вигвамов, крича о том, что триста одиннадцать кри пали под выстрелами воинов пиеганов, и множество их схвачено Подводными Людьми. Здесь и там закаленные воины и молодые мужчины громко считали свои ку

Длинный Медведь приехал и встал прямо перед дверным проемом нашего вигвама, крича:

— Я — я, Длинный Медведь, совершил самый удачный ку! Это я убил гиганта, вождя кри!

Питамакан посмотрел на меня и улыбнулся.

Три раза Длинный Медведь прокричал это, а потом мы услышали, что Узел На Стреле возразил ему.

— То, что ты говоришь — неправда, и ты знаешь это, — сказал он. И затем трое или четверо других выкрикнули:

— Конечно он лжет. Кто-нибудь знает, когда он говорил правду?

— Питамакан, у тебя много друзей, — прошептал я.

— Я не лгу. Я убил большого вождя, — сердито кричал Длинный Медведь.

— Так ли это? — спросил Узел На Стреле. — Хорошо, иди со мной, и я докажу тебе что ты этого не делал.

— Я не должен идти с тобой, — ответил Длинный Медведь. — Я знаю, что, это сделал я; говорю тебе, что я убил этого вождя. Один Рог — свидетель, что это было так.

— Ай, это — правда. Длинный Медведь убил его, — сказал тот.

— Ха! Вы не осмеливаетесь идти с нами, чтобы рассмотреть этого мертвого вождя! — с насмешкой воскликнул Узел На Стреле. — Хорошо, друзья, мы сами пойдем и поищем пулю, которой он был убит.

Они ушли, и мгновение спустя я вышел из вигвама. Длинный Медведь и Один Рог следовали за ними на небольшом расстоянии, а я медленно шел за парой.

— Могло случиться и так, что и Питамакан, и его соперник попали в того кри, — думал я.

Мы собрались около мертвого вождя, и Узел На Стреле исследовал тело. В нем было всего лишь одно пулевое отверстие — маленькое отверстие в середине спины. Он перевернул тело и нашел такое же отверстие на груди, а затем, с возгласом удивления и удовольствия, он наклонился снова и поднял с внутренней части тяжелого плаща кри маленькую и несколько помятую пулю калибра, которых идет тридцать две на фунт.

Все знали, что только у Питамакана и меня были ружья такого калибра. Ружья Хокинса были длинноствольными, но при этом легкими и с удивительно точным боем.

— Вот! Достаточно ли доказательств, что Питамакан убил этого врага? — спросил Узел На Стреле, показывая пулю Длинному Медведю. Последний отказался взять ее, а Узел На Стреле указал на ружье в руках Длинного Медведя — обычное ружье, стрелявшее пулями весом в унцию.

— Все мы знаем, что такое ружье оставит большую рану, — сказал он. — Длинному Медведю есть теперь, что сказать?

Длинному Медведю сказать было нечего. Злобно посмотрев на нас, он отвернулся. Один Рог пошел за ним и исчез среди вигвамов.

— Остерегайся Длинного Медведя, — сказал я Питамакану немного позже. — Теперь он ненавидит тебя более, чем обычно, потому что твои друзья доказали ему, что это твоя пуля убила кри. Они нашли ее.

Он рассмеялся и ничего не ответил.

Большое количество трофеев — ружей, пороха, пуль, прекрасных военных нарядов и больших ножей от Компании Гудзонового Залива было взято у убитых кри. Потом лагерь был свернут, лошади навьючены, и мы снова двинулись в путь по направлению к Холмам Сладкой Травы. В ночной битве ни один из пиеганов даже не был ранен. Все были счастливы. Весь этот летний день победные и военные песни черноногих слышались по всему нашему каравану, растянувшемуся на три мили и двигавшемуся на юг по бурым равнинам. А вечером, когда мы разбили лагерь и расположились на отдых на берегу болотистого озера, больше половины мужчин выкрасили лица в черный цвет и устроили большой танец скальпа.

Эта страшная резня, устроенная воинам кри, произошла примерно в двух милях выше нынешнего города Летбриджа, в провинции Альберта. Много позже мы от северных черноногих узнали, что военный отряд увидел только вигвамы Маленьких Накидок и Одиноких Едоков, и, думая, что это и есть весь лагерь, решили на него напасть, думая одержать легкую победу. На закате того дня отряд насчитывал пятьсот тридцать воинов, но всего восемьдесят семь человек вернулись к своим северным болотам. Если не считать одного исключения, о котором я расскажу позднее, это было самое сильное поражение, которое черноногие нанесли своим многочисленным врагам.

Следующим вечером мы разбили лагерь на Маленькой (Молочной) реке, а в конце следующего дня поставили вигвамы у маленькой реки, текущей на юг с западных склонов Холмов Сладкой Травы на песчано-гравелистой местности, простиравшейся на милю от каньона со склонами из красных скал, откуда и был вынесен этот грунт. Оттуда открывался вид на восток, где недалеко возвышался Средний Холм, имевший форму конуса и возвышавшийся над равниной на шестьсот или семьсот футов.

Именно у подножия этого холма, согласно древней традиции, Кат-о-йис, уничтоживший зверей и пресмыкающихся, которые убивали и съедали первых людей, столкнулся с гигантским волком и был им побежден. Здесь они встретились, и волк, открыв свою широкую пасть, проглотил Ка-о-йиса в один прием. Он провалился в длинную глотку животного, в огромный живот, в котором в полной темноте находилось множество людей, проглоченных тем утром. Они кричали, стонали и постепенно погружались в смертельный ступор.

— Здесь слабые обретут мужество, — сказал им Кат-о-йис и толкнул каждого из них. — Вставайте и танцуйте со мной, и я освобожу вас.

— Ты говоришь глупость, — ответил один из них. — Даже самое большое волшебство в мире не сможет нас спасти. Даже если мы проползем через огромную глотку и попадем в пасть, он раскусит нас пополам, как только мы попытаемся выбраться наружу.

— Я не хочу больше слышать подобных разговоров, — сильно рассердившись, крикнул Кат-о-йис.

Пинками, ударами и уговорами он заставил всех встать, танцевать и петь магическую песню.

Наблюдая за танцующими, он определил самого сильного из них и сел тому на плечи.

— Давайте! Давайте! — Танцуйте лучше! Пойте громче! — кричал он, схватил правой рукой свой каменный нож и поднял его так высоко, как смог, и каждый раз, когда мужчина, на плечах которого он сидел, подпрыгивал, нож проникал в верхнюю часть огромного живота и проходил дальше и дальше, пока не достиг сердца, и огромный волк, задрожав, испустил дух. После этого Кат-о-йис прорезал в боку животного большое отверстие и освободил людей. Так погибло последнее чудовище-людоед.

Все это рассказал нам Белый Волк, когда вечером мы сидели вокруг очага в его вигваме. Он добавил, что этот холм был священным местом, потому что там жил дух Кат-о-йиса, и никому не позволено охотиться в той местности. Никогда ни один черноногий не вступил на этот холм.

— Тогда пора кому-то посетить это место, — сказал я. — Завтра я поднимусь не его вершину.

— И я пойду с тобой, — спокойно вставил Питамакан.

Тут все женщины закричали, уговаривая нас не совершать столь опрометчивого поступка.

Белый Волк, возвысив голос над этим шумом, запретил нам идти туда. Мы промолчали, и он принял как должное, что его приказу будут повиноваться.

На поросших соснами склонах Западного Холма паслось множество оленей и лосей, а на голом скалистом гребне — толстороги. Поскольку многим были нужны их шкуры для изготовления одежды, вожди решили остаться здесь на несколько дней.

Рано утром следующего дня охотники отправились к холму, охотясь на оленей, толсторогов и лосей, другие направились на равнину за бизонами. Вся местность была черна от них. Мы с Питамаканом осмотрели свой табун, который мальчик гнал на водопой, затем поймали и оседлали себе по сильной объезженной лошади и выехали из лагеря к Среднему холму. Между ним и Западным холмом был проход, который, понижаясь, выходил к северному обрывистому берегу Маленькой реки. Дойдя до нее, мы прошли вверх по ее течению, затем прошли около двух миль на восток и начали подниматься на холм с северной стороны. Подъем не был труден, и через несколько часов после выезда из лагеря мы достигли вершины холма и спешились.

Сидя там, наслаждаясь прекрасным видом обширных, покрытых бизонами равнин, и с помощью подзорной трубы наблюдая за охотниками, которые тут и там гонялись за животными и убивали их, мы заметили одинокого всадника, направлявшегося к холму из лагеря. Мы почти не обращали на него внимания, пока он не стал подавать нам сигналы с помощью солнечного зайчика. Тогда Питамакан направил свою трубу на всадника, который уже спешился и был от нас на расстоянии мили, и сказал мне, что это его отец и что это он подавал нам сигналы с помощью зеркальца. В то время почти все мужчины у индейцев носили при себе зеркальца — это было украшением и могло пригодиться для передачи сигналов.

Белый Волк, видя в свою трубу, что он привлек наше внимание, знаками велел нам спуститься к нему. С помощью знаков же Питамакан отказался, добавив, что мы останемся здесь надолго. Получив такой ответ, Белый Волк вскочил на лошадь и помчался на восток.

— Он взбешен, — сказал Питамакан. — Сегодня вечером мы получим хорошую взбучку.

Я взял свою трубу и стал наблюдать, как вождь понукает свою лошадь скакать все быстрее.

Внезапно он вместе с лошадью упал на землю, а из ущелья недалеко справа от него поднялось три облачка дыма. Мгновение спустя наших ушей достиг звук трех выстрелов.

ГЛАВА III

— Они убили его — моего отца! — крикнул Питамакан, и мы вскочили на лошадей и поскакали вниз по склону холма, не обращая внимания на его крутизну и опасность того, что лошади могут переломать ноги..

Мы могли видеть, что лошадь Белого Волка безуспешно пытается подняться, а сам вождь лежит там же, где упал. Трое мужчин, которые стреляли в него, теперь вышли из ущелья и направлялись е нему, очевидно не замечая нашего приближения.

— Они доберутся до него, они снимут его скальп прежде, чем мы сможем им помешать! — кричал Питамакан и мы подгоняли наших лошадей плетьми и пятками, и они так скакали по склону, что мне казалось, что я лечу, а не еду.

Но Белый Волк не был мертв. Когда эти трое были в пределах ста ярдов от того места, где он лежал, он внезапно сел и выстрелил, и один из них споткнулся и упал без движения. Остальных это не остановило: они продолжали приближаться в полной уверенности, что покончат с вождем раньше, чем тот сможет перезарядить ружье. Но не прошли они и десяти шагов, как вождь открыл по ним огонь из револьвера. В тот же миг они увидели нас: сразу же они резко развернулись, побежали обратно к ущелью и добежали до него в тот же момент, когда мы добежали до вождя.

— Мой отец! Ты ранен? — спросил Питамакан.

— Не сильно; только небольшая рана, — ответил вождь, посмотрев на нас и показав лицо пепельного цвета. — Обо мне не волнуйтесь, все будет хорошо; идите и убейте этих двух людей.

Его белые леггинсы были в крови, большое кровавое пятно расплывалось ниже колена. Мы не хотели оставлять его и собрались спешиться, когда он взревел:

— Я говорю, идите! Идите и убейте этих двух!

Мы двинулись и, проходя мимо лошади вождя, увидели, что она мертва.

— Давай разделимся, — сказал Питамакан. — Я пересеку ущелье выше, а ты ниже. С этой стороны ущелье обрывается, а другая сторона пологая. Оттуда мы сможем увидеть, как враги поднимаются, и, возможно, сможем подстрелить их издалека.

Оттуда, описав большую дугу, мы пересекли ущелье примерно в миле от этого места, а затем, пройдя несколько сот ярдов, пошли навстречу друг другу. Мы пустили лошадей шагом и внимательно высматривали этих двух мужчин. Местность перед нами была совершенно открытой, но даже с помощью подзорной трубы я не видел никакого их признака. Не было никаких сомнений, что они побегут от Белого Волка и его мертвой лошади. Времени уйти далеко из ущелья у них не было, и они должны были быть здесь.

Питамакан и я встретились через пятнадцать или двадцать минут.

— Ты никого из них не видел? — спросил он.

— Никаких признаков.

Тогда он взял мою трубу и стал осматривать овраг. Его отец сидел там же, где мы его недавно оставили, словно мрачная статуя боли и гнева.

Здесь и там весенние ручьи сделали многочисленные промоины на западной стене ущелья, обрушив при этом большие куски твердой глинистой породы. Позади груды таких кусков, высотой три или четыре фута, в трубу была заметна макушка с черными волосами и пером орла, в нее воткнутым.

— Это слишком маленькая цель для такого большого расстояния, — сказал Питамакан, сообщив мне о том, что он увидел. — Но, если мы спешимся и тщательно прицелимся, кто-то из нас может попасть. Возьми далеко смотрящий предмет (ис-сан-пи-атч-ис) и сам взгляни.

Только через некоторое время я обнаружил то, что он мне описал, хотя он продолжал объяснять мне точное расположение спрятавшегося человека. Это действительно была маленькая цель, всего пара дюймов волос и головы, повышающейся выше двух кусков грунта. Через узкую щель между ними острые глаза, несомненно, следили за каждым нашим движением. Расстояние было больше двухсот ярдов. Невооруженным глазом мы не могли бы увидеть ни темные волосы, ни торчащее перо орла.

— Единственное, что можно сделать, — сказал я, возвращая трубу, — это выстрелить в щель между двумя глыбами и надеяться на хороший результат.

— Хорошо, давай так и сделаем, — согласился Питамакан, снова глядя в трубу. Внезапно он опустил ее и выдохнул:

— Мой отец! Сейчас он упадет. Поехали

И он поскакал к ближайшему месту, где можно было пересечь овраг, я последовал за ним с такой скоростью, на которую была способна моя лошадь. Через пять минут мы спешились около вождя, который теперь лежал на траве. Его глаза были закрыты, как будто он спал; но это был сон, от которого никто никогда не просыпается. Вражеская пуля перебила главную артерию в его бедре.

Я никогда не забуду выражение лица моего друга, когда он склонился над мертвым отцом. Все душевные муки отразились на нем, и наконец он выкрикнул:

— Это моя вина, это я виноват в том, что он лежит здесь. Я пошел на холм Кат-ой-иса, и он пошел за мной, и теперь он лежит здесь. Это я убил его, лучшего из отцов!

Он продолжал:

— Я отошел от веры своего народа. Я решил, что рассказы о богах — всего лишь праздные фантазии, и смотри теперь, как я наказан за свое неверие! Кат-ой-ис есть! Здесь, невидимая, живет его тень, и вот что я получил от него в расплату за свои сомнения! Почему он не забрал меня, а моего отца, который так в него верил?

— Брат, это не твоя ошибка, — сказал я, пытаясь его успокоить. Когда человек рождается, в тот же миг определяется и время и место его смерти, и никакими своими действиями он ничего не изменит.

Так предопределено, что после многих лет поведенных в походах, его враг пал от пули твоего отца, а сам он пал здесь, и его тень отправилась в страну Песчаных Холмов. Повторяю тебе — нет твоей вины в его смерти. Это должно было произойти, и никто ничего не смог бы изменить. Никто не может видеть то, что будущее предстоит ему в будущем.

— Это — вера белых, не наша, ответил Питамакан. — Мне жаль, что я не могу поверить этому, потому что это могло бы меня утешить.

— Поверь. Ты должен поверить, потому что это — правда, — настаивал я, а потом опустился на колени и накрыл одеялом тело мертвого вождя.

— Пойди и приведи сюда мою мать. Оставь мне свое ружье — оно мне может понадобиться, — сказал Питамакан, когда я поднялся.

Я снова сел в седло и поскакал в лагерь с той скоростью, на которую была способна моя лошадь.

Несколько часов спустя я возвратился к этому месту с сорока или пятьюдесятью мужчинами, сопровождаемыми множеством стенающих женщин, женами, родственниками, и друзьями мертвого вождя. Издалека мы увидели Питамакана, неподвижно сидевшего около тела.

Когда мы подъехали к нему, он посмотрел на нас и сказал Большому Озеру:

— Вы видите, что я сделал. Из-за того, что я ослушался отца, он лежит здесь, мертвый.

— Сын мой, это должно было случиться, — ответил старый вождь. — Ты не мог знать, что это произойдет. Мы скорбим вместе с тобой. Твоя потеря — наша потеря. Твой отец был храбрым и добрым человеком.

–Ай! Он был таким, — сказал Черный Вапити, прославленный воин, совершивший много подвигов. — Есть еще два врага, как сказал нам твой товарищ. Ты их видел?

Вместо ответа Питамакан просто провел кистью правой руки по кисти левой — знак, обозначающий, что все кончено.

— С ними покончено! — воскликнул Черный Вапити. — Ты их убил?

— Да, я убил их. Они лежат там в овраге. Это были ассинибойны.

Все кроме Большого Озера и меня, поспешно ушли к оврагу чтобы увидеть все самим.

Теперь приблизились женщины и жены затянули песню скорби:

— Белый Волк! Наш защитник! Он мертв, он ушел! О, о! Ах, ах!

Эти крики разрывали сердце, и когда эти печальные песни достигли ушей Питамакана, он сломался и заплакал так, как могут плакать только сильные люди, когда у них сдадут нервы.

Большое Озеро и я усадили его на лошадь и велели ему возвращаться в лагерь, где и он и я этой ночью оставались в вигваме старого вождя. Женщины привезли на волокуше останки вождя и приготовили его к похоронам.

Следующим утром все вожди, все члены Общества Всех Друзей и многие другие последовали за телом к месту его последнего упокоения. Обернутый в прекрасные одежды и одеяла, он был привязан к платформе из жердей, которую поместили на ветвях огромного хлопкового дерева, рядом были положены его оружие, щит, военные уборы и амулеты. Наконец около дерева были убиты пять прекрасных лошадей, так, чтобы тень вождя не испытывала недостатка ни в чем в сумрачных Песчаных Холмах, куда попадали все мертвые индейцы-черноногие.

Как только похороны были закончены, женщины рассеялись по кустарнику, чтобы плакать и совершать траурные обряды. Они обрезали свои волосы, изрезали острыми ножами голени, а мать Питамакана даже отрезала себе первый сустав мизинца в знак свидетельства своего искреннего горя.

Тем вечером в вигваме состоялся семейный совет. Питамакан сказал:

— Моя мать, конечно, останется со мной, так что это — ее вигвам. Вы, мои другие матери, захотите, наверное, вернуться к своим родным, и это ваше право. То, что вы все получили от моего отца в течение жизни — ваше, вы можете все это забрать или оставить. То, что принадлежало ему на момент смерти, должно принадлежать мне, по законам моего племени. Но я не признаю такой закон и считаю, что вдовы должны наследовать имущество мужа. Поэтому завтра все, что оставил мой отец, должно быть разделено поровну среди вас — его лошади, его одежды и меха, и все другие вещи. Самому мне ничего не нужно. У меня теперь есть большое стадо лошадей и все, что мне нужно.

Женщины были столь подавлены горем, что никак не отреагировали на такую щедрость, но позже они похвалили его за добросердечие. Как только он закончил эту небольшую речь, они все вышли из вигвама и возобновляли свои стенания, и не возвращались, пока не охрипли так, что говорить могли только шепотом. Их траур продолжался в течение многих недель и месяцев; и даже годы спустя мать Питамакана часто оплакивала своего мужа.

Утром после похорон, лагерь переместился к подножию Восточных холмов, и там Питамакан разделил имущество своего отца, что вызвало у некоторых небольшое беспокойство. Некоторые из тех, кто ожидал унаследовать все богатство отца или брата, говорили, что это будет плохим прецедентом, и даже дошло до того, что некоторые обратились к вождям с просьбой приказать Питамакану забрать себе то, что он раздал.

Конец ознакомительного фрагмента.