Узкий коридор

Джеймс А. Робинсон, 2019

Авторы международного бестселлера «Почему одни страны богатые, а другие бедные» в своей новой книге исследуют, как одни страны развиваются и обеспечивают свободу гражданам, а другие впадают в деспотизм или беззаконие. Свобода возникает, когда между государством и обществом, между элитами и гражданами устанавливается хрупкое и постоянное равновесие. Но как им научиться не только конкурировать, но и сотрудничать? Как пройти ведущим к свободе узким коридором, зажатым между деспотизмом и анархией? И почему этот коридор столь узок? Отвечая на такие вопросы, Д. Аджемоглу и Д.А. Робинсон помогают нам понять прошлое и настоящее, а также заглянуть в будущее. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 4. Экономика вне коридора

Дух в амбаре

В 1972 году антрополог Элизабет Колсон изучала обычаи народности гвембе-тонга, населявшей долину Замбези и окрестные территории Южной Замбии и не имевшей государственности до завоевания этого региона англичанами (см. карту 5, стр. 129). Как-то Элизабет сидела во дворе одного из домов, когда в него вошла женщина и попросила у хозяйки дома немного зерна. Обе женщины принадлежали к одному и тому же клану, однако почти не были знакомы. Хозяйка немедленно пошла в амбар и наполнила корзину соседки доверху, так что зерно даже сыпалось через край. Соседка ушла чрезвычайно довольная.

Подобная щедрость в распределении пищи между членами одного клана, рода или другой социальной ячейки характерна для многих безгосударственных обществ. Большинство антропологов и многие экономисты считают это проявлением глубоко укоренившихся обычаев и норм, которые предписывают оказание помощи родственникам. Но у этих обычаев есть и экономическая логика: сегодня ты помог кому-то из своего клана, а завтра, если будешь нуждаться ты сам, кто-то из твоего клана поможет и тебе. Именно так Элизабет Колсон и истолковала подобную демонстративную щедрость.

И лишь позже, когда Колсон увидела, как один молодой мужчина получил очень тревожную весть из дома, она поняла, что в действительности ситуация не такова, как она себе ее представляла. В своих полевых заметках она пишет:

Однажды поздно вечером в его амбаре заметили свет, а потом его жены и брат обнаружили, что на зерно помочились духи. Такое, по убеждению тонга, происходит, только если духи выполняют приказ какого-то колдуна.

Похоже, колдун хочет убить хозяина зерна и членов его семьи. Сам крестьянин жаловался, что у него были большие планы на урожай в этом году, так что он «засеял большое поле и работал на нем с утра до поздней ночи — но пожал лишь урожай ненависти». Хозяйка, щедро отсыпавшая зерно соседке, тут же включилась в обсуждение и стала расспрашивать мужчину, не помнит ли он, чтобы кто-то стоял и рассматривал его хижины и амбары, не просил ли у него зерна и не говорил ли что-нибудь о его запасах. Хозяйка не сомневалась, что кто-то побывал в доме пострадавшего и видел его запасы:

Не стоит им отказывать. Ты же видела, как я отсыпала зерна соседке. Разве я могла отказать ей? Может, она ничего плохого не хотела, но нельзя же знать наверняка. Единственное, что можно тут сделать, — дать ей, чего она просит.

Отказ поделиться зерном означает риск стать жертвой колдовства и насилия. Хозяйка поделилась зерном, потому, что боялась возмездия за нарушение норм, а не потому, что была какой-то особенно щедрой.

Подобная постоянная угроза характерна для общества тонга и даже встроена в структуру их кланов. Например, подгруппа, которая называет себя «тонга, живущими на плато» (Plateau Tonga), разделена на четырнадцать кланов, у каждого из которых есть свои тотемы — животные, которых запрещено употреблять в пищу. Тотемами клана баямба были гиена, носорог, свинья, муравей и рыба. Тотемы клана батенда — слон, овца и бегемот. К числу других запретных животных принадлежали леопард (клан бансака), лягушка (клан бафуму) и даже африканский гриф (клан бантанга). Согласно легендам тонга, подобные пищевые запреты возникли в результате того, что некоторые люди раньше поедали леопардов, но другие люди стали завидовать тому, что у первых много пищи, и поэтому они наслали на них проклятие, и у пожирателей леопардов возникло отвращение к этой пище. Из потомков этих людей и возник клан бансака.

Итак, нормам гостеприимства и щедрости, бытовавшим у тонга, подчинялись не из-за некоего морального императива и не потому, что люди видели в них экономические преимущества, но потому, что тонга боялись насилия и колдовства — не говоря уже о социальном остракизме и других последствиях, грозивших нарушителям этих норм. Тонга жили в безгосударственном обществе, и поэтому у них не было никаких законов или государственных служащих, которые защищали бы их или помогали им разрешать конфликты. Тем не менее уровень насилия у тонга не был чрезмерным именно благодаря наличию норм, предотвращающих и сдерживающих конфликты. Когда к тебе приходит сосед, надо щедро поделиться с ним едой — и это предотвратит потенциальный конфликт.

Нет места для трудолюбия

Гоббс считал, что без централизованной власти общество погрязнет в «войне всех против всех». Он также предполагал (мы это уже видели в Главе 1), что такая война уничтожит экономические стимулы — ведь «в состоянии войны нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда». Выражаясь языком современной экономики, конфликты и неопределенность означают, что индивиды не обладают гарантированными имущественными правами на результаты своих инвестиций и на произведенный ими продукт, полученный в результате производства, собирательства или охоты, и это сдерживает экономическую активность.

Чтобы осознать экономические последствия войны всех против всех, вернемся ненадолго в Демократическую республику Конго. В начале главы 1 мы уже рассказывали, что Восточные регионы страны, особенно провинция Северное Киву, находится под контролем полевых командиров и их военных формирований. В этих местах война идет не просто между отдельными индивидами, как это представлял себе Гоббс, но между целыми группами. Одна из таких групп в Восточном Конго — Конголезское объединение за демократию — Гома (Rassemblement Congolais pour la Démocratie — Goma, РКД — Гома), базирующееся в одноименном городе на берегу озера Киву и возникшее в ходе Первой и Второй конголезских войн (иногда их объединяют под названием Великой африканской войны, 1996–2003).

Несмотря на подписание мирного договора РКД — Гома, как и многие другие военизировнные группировки, не сложила оружие и продолжила терроризировать местное население. В декабре 2004 года боевики РКД — Гома подошли к городу Ньябиондо в Северном Киву (см. карту 5, стр. 129), который защищали отряды самообороны Май-Май. 19 декабря РКД атаковала город; бойцы Май-Май, захваченные в плен, были сожжены заживо. Сначала потери среди гражданского населения были невелики, так как жителям под покровом утреннего тумана удалось сбежать из города в поля и в джунгли. Однако РКД начала методичную охоту на них, и всего за несколько дней были хладнокровно убиты 191 человека. Вилли, которому тогда исполнилось лишь пятнадцать, рассказывал расследователю из Amnesty International:

Солдаты приезжали на машинах и приходили пешком, убивая и грабя. Некоторые были в форме, но другие носили гражданскую одежду… Жители убежали прямо в лес. Я был в группе из пятнадцати человек с моей мамой, соседями и другими родственниками. Солдаты нашли нас и заставили лечь на землю, после чего нас избили прикладами винтовок. Бароки (местный вождь) тоже был с нами. Солдаты его забрали, я видел это. Потом, неделю спустя, 25 декабря, я увидел его тело. Его убили выстрелом в голову, а до этого связали и избили плетью. Его тело просто валялось на земле.

Боевики насиловали даже восьмилетних девочек, 25 000 человек стали беженцами, их имущество было уничтожено, дома сожжены дотла. Город Ньябиондо был полностью разграблен, сняли даже черепицу с крыш.

Так выглядит пресловутая гоббсовская «война всех против всех» и ее очевидно катастрофические гуманитарные последствия. Экономические последствия тоже вполне очевидны. Экономика провинции Северное Киву (как и большей части ДРК) была разрушена. Результатом стала ужасающая нищета. В настоящее время среднедушевой доход в Демократической Республике Конго составляет около 40 % от показателя 1960 года, когда страна обрела независимость: всего 400 долларов США — это меньше 1 % от уровня США. Таким образом ДРК — одна из беднейших стран мира; здесь полностью оправдались выводы Гоббса о том, что жизнь людей в отсутствие государства «бедна, беспросветна, тупа и кратковременна».

Но жизнь народа тонга не похожа на ситуацию в Северном Киву, и ее не назовешь «беспросветной». Она, скорее, подтверждает мнение о том, что человек — «социальное животное», и что нормы, которые он вырабатывает, нацелены на кооперацию и поощряют гостеприимство и щедрость. Но, как мы уже видели в главе 1, платой за это часто оказывается заключение индивида в клетку норм. А теперь мы начинаем понимать, что эта клетка ограничивает не только социальный выбор, но и экономическое развитие.

Это ясно видно на примере молодого тонга, который усердно работал, но добился лишь того, что в его амбар пробрались духи, а на него самого ополчились колдуны, позавидовавшие его успеху. Но негативное влияние подобных норм на экономическую предприимчивость не сводится только к таким угрозам. Эти нормы также подрывают права собственности в целом, пусть это и не принимает таких крайних форм, как описанные Гоббсом бедствия экономики в безгосударственном обществе.

Представим, например, что вы инвестируете в производство с целью увеличения урожая. Если ваши права собственности защищены, то вы не только увеличите урожай, но и вольны распорядиться им так, как вам заблагорассудится. И если вы человек, щедрый по природе, то ваша щедрость и помощь соседям будут для вас источником дополнительной удовлетворенности от работы. Но в обществе тонга, как и во многих других обществах, которые регулируются клеткой норм, люди проявляют щедрость не потому, что это доставляет им удовольствие, а потому что боятся социальных последствий (в том числе даже насилия) в случае нарушения норм. Это означает, между прочим, что все излишки вашего урожая будут у вас отняты, даже если такой отъем и происходит в форме якобы добровольного и освященного обычаем проявления щедрости. Последствия всего этого будут не так уж сильно отличаться от описанного Гоббсом; в таком обществе уж точно не будет «места для трудолюбия».

Общество тонга демонстрирует это самым очевидным образом: тонга постоянно живут под угрозой голода, и с этим связано постоянное попрошайничество. Элизабет Колсон описывает эту жизнь на грани выживания:

Когда в домохозяйстве полностью или почти заканчиваются припасы, то члены семьи сначала пытаются выпросить пищу у живущих рядом родственников или друзей. К более дальним родственникам, живущим в тех краях, где еще есть пища, посылают детей и инвалидов. Мужчины отправляются на работу, чтобы раздобыть побольше еды для тех, кто остается дома, но не перестают беспокоиться, что им самим не удастся поесть досыта, когда они вернутся домой, ведь домашние тоже голодают. Когда запасы у всех соседей истощаются, тонга, живущие в долине, отправляются за много миль, на плато, чтобы попросить еды у более дальних родственников, но их встречают там примерно с тем же энтузиазмом, с каким встретили бы полчища саранчи.

Отец-основатель экономической науки Адам Смит утверждал, что люди обладают врожденной склонностью к «мене, торговле, к обмену одного предмета на другой». У тонга попрошайничество, пожалуй, было более распространенным явлением, чем торговля или обмен предметеами. Элизабет Колсон писала, что «в долине Замбези не было никаких посредников или рынков для организации локальной торговли. Также не было никакого общепринятой меры обмена». Нечто вроде обмена существовало, однако

большинство случаев обмена были обязательными сделками, вытекавшими из институционализированных отношений между сторонами: один участник обмена имел право получить, а другой был обязан отдать.

В результате общество оказалось в западне натурального сельского хозяйства, уязвимого перед любыми экономическими невзгодами и трудностями. Технологии этого хозяйства также были крайне отсталыми: в доколониальный период тонга не знали ни колеса, ни гончарного круга. Земледелие, основное занятие в регионе, было малопродуктивным — не столько из-за неплодородной почвы, сколько потому, что земледельцы использовали не плуг, а палки-копалки.

Как мы уже видели, причины возникновения клетки норм у тонга все же имеют некоторое отношение к наблюдениям Гоббса. Такие нормы появляются отчасти потому, что во многих местах эгалитаризм имеет ясную политическую логику. Нормы эгалитаризма призваны поддержать статус-кво. Если такие нормы слабы или их вообще не существует, появляется иерархия, включается эффект скользкого склона и безгосударственный период заканчивается. Таким образом, сохранившиеся до нашего времени безгосударственные общества — это, как правило, общества с сильными и глубоко укорененными эгалитарными нормами. Эти же нормы позволяют разрешать конфликты. Если конфликт рискует перерасти в насилие и запустить кровную месть, то лучше следовать строгим правилам уже имеющейся экономической схемы. Новые виды экономической деятельности, новые экономические возможности и новые виды неравенства грозят породить новые конфликты, справиться с которыми с помощью существующих норм будет уже труднее. Лучше не рисковать и не погружаться в состояние войны всех против всех. Лучше поддерживать статус-кво.

Экономика клетки

Все это уже знакомо нам на примере народа тив. Как вы помните из главы 2, тив разработали набор норм, не дававших вступить на скользкий склон. Любой, кто пытается сконцентрировать в своих руках власть над другими, будет обвинен в колдовстве и поставлен на свое место. Но выясняется, что те же нормы и построенная на их основе клетка имеют и экономические последствия, эффективно формируя «экономику клетки».

Общество тив опиралось на родовые связи и происхождение. Как мы уже знаем, важной социальной ячейкой у тив был тар — нечто вроде расширенной семьи, состоящей из потомков одного и того же предка (так же называлась и территория, занятая этой группой). Старейшины тар обладали верховной властью в традиционном обществе тив — какой бы незначительной ни была в принципе эта власть. Именно старейшины распределяли между членами тар участки земли, достаточные для того, чтобы они могли прокормить семьи. Достаточные — но не более того. Как замечают антропологи Пол и Лора Боханнан, если человек

хочет посадить намного больше ямса, чем требуется его женам и детям, чтобы продать его и получить больше денег и товаров, чем у других жителей деревни, то ему, скорее всего, не разрешат.

У тив, как и у тонга, также не было рынка, на котором можно было бы продать свой и купить чужой труд, не было и рынков земли или капитала. Единственным способом обработки земли был личный труд членов семьи или членов тар. Земледелием занимались как мужчины, так и женщины, но они выращивали разные виды культур, и только женщины могли возделывать основной продукт питания — ямс. Мужья были обязаны предоставить своим женам землю для обработки, но не могли автоматически присвоить урожай. У тив имелись рынки для обмена кое-каких товаров, но, пишут Боханнаны,

самой, возможно, характерной чертой рынка тив была его чрезвычайная ограниченность и почти полное отсутствие влияния на другие общественные институты.

И в самом деле, рынок тив не был свободным, это был «рынок клетки», построенный не с тем, чтобы упростить обмен, а чтобы не дать обществу выйти на скользкий склон.

Возможно, наиболее ярко это проявлялось в строгих правилах и ограничениях, которые регулировали обмен товаров. Экономика была поделена на различные сферы. Человек мог торговать в одной из сфер, но не мог совершать сделок между сферами. Наиболее гибкой областью был рынок продуктов питания и товаров первой необходимости, таких как куры, козы, овцы, домашняя утварь и ремесленные инструменты (ступки, точильные камни, бутылки-калабаши из тыквы-горлянки, горшки и корзины). Сюда же включалось сырье, необходимое для производства всех этих вещей.

Подобными товарами обменивались на периодически открывавшихся временных рынках, курс обмена был гибким и позволял торговаться. Поэтому такие рынки были хорошо адаптированы и к денежным расчетам, которые постепенно становились все более доступными.

Однако эта сфера была полностью закрыта для престижных предметов, которыми нельзя было обмениваться на рынке. К таким товарам относились крупный рогатый скот, лошади, особый вид белой ткани тугунду, лекарства, магическая утварь и латунные прутья (когда-то в эту категорию включались также и рабы). В этой сфере деньги не использовались, однако были известны эквивалентные соответствия между различными товарами. Например, исторически раб стоил определенное число коров и латунных прутьев, а корова — какое-то количество таких прутьев и отрезов ткани тугунду.

Старейшина тив по имени Акига, с которым мы уже познакомились в главе 2, таким образом объясняет правила обмена различными престижными товарами:

Один слиток железа можно обменять на один отрез тугунду. Пять отрезов равны стоимости быка. Корова стоит десять отрезов тугунду. Один латунный прут стоил примерно столько же, сколько один отрез ткани; таким образом пять латунных прутьев можно обменять на быка.

Хотя этот обмен в определенной степени напоминает современную торговлю, условия обмена были строго фиксированными и никогда не менялись. И даже если престижные товары можно было выменять таким образом, то это еще не значило, что они продаются или покупаются. Или, согласно формулировке Пола и Лоры Бохханан, «тив не станут покупать корову или лошадь на рынке».

Как же тогда приобрести престижные товары? Переход от товаров первой необходимости к престижным товарам Пол и Лора Боханнан называют «конверсией». Тив осознавали, что предметы первой необходимости можно заполучить с помощью тяжелого труда, однако с престижными товарами дело обстояло иначе: для обладания ими требовалась не только тяжелая работа, но и «сильное сердце». Конверсия снизу вверх была возможна только в том случае, если какой-то обладатель престижного предмета готов отказаться от него и совершить конверсию сверху вниз. Однако тив «стараются удержать подобного человека от конверсии», поскольку таких людей

одновременно боятся и уважают. Если человек достаточно силен, чтобы устоять перед чрезмерными требованиями своих родичей… значит, у него есть особые и потенциально опасные способности — то есть тсав.

Итак, мы снова возвращаемся к тсав! Нормы народности тив затолкали экономику в клетку, искоренили фактор рынка и сделали родственные связи основным фактором производства. Этой ценой тив добились баланса между различными клановыми группами, избежали скользкого склона и укрепили статус-кво.

Как и принудительная щедрость тонга, экономика клетки у тив имела очевидные негативные последствия. Рынок критически важен для эффективной организации экономики и для ее процветания. Но у тив рынку не было позволено функционировать. При той ограниченной степени, в которой вообще была возможна торговля, относительные цены часто были фиксированными. В результате у тив, как и у тонга, распространилась крайняя нищета. Общественные институты тив создавали мало стимулов для накопления капитальных средств — разве что самых простых орудий труда, таких как палки-копалки и утварь для приготовления пищи. И сам факт накопления мог повлечь обвинения в обладании неправильным тсав, поэтому страх возмездия не позволял человеку накопить слишком много вещей. В результате ко времени прихода британцев доходы местного населения находились почти на уровне простого выживания, а средняя продолжительность жизни составляла примерно тридцать лет.

Ибн Хальдун и цикл деспотизма

Наши рассуждения о тонга и тив позволяют предположить, что проделанный Гоббсом анализ экономических последствий безгосударственности был не совсем верным. Общества тонга и тив не погрязли в бесконечном насилии и конфликтах, разрушающих все экономические стимулы, — пусть даже провинция Северное Киву в ДРК и напоминает нам, что подобные конфликты и раздирают некоторые общества в отсутствие централизованной власти. И все же выводы Гоббса не лишены своих оснований, потому что нормы, разработанные в этих обществах ради контролирования конфликтов, породили крайне искаженные стимулы.

Прав ли был Гоббс и в том, что Деспотический Левиафан более благоприятен для экономической активности, поскольку обеспечивает безопасность, предсказуемость и порядок? Получается, что и в этом случае Гоббс был прав только отчасти — и нет более удобной отправной точкой для исследования двоякой природы экономики Деспотического Левиафана, чем работы великого арабского мыслителя Ибн Хальдуна.

Ибн Хальдун, родившийся в Тунисе в 1332 году, возводил свою родословную к пророку Мухаммеду через своих предков, живших в Йемене. В жизни Ибн Хальдуна было немало примечательных событий, в том числе даже встреча со среднеазиатским завоевателем Тамерланом. Наиболее прославленный труд Ибн Хальдуна носит название Китаб аль-Ибар («Книга наставлений»), а ее первый том называется Мукаддима, то есть «Введение». Эта часть книги Ибн Хальдуна особенно полезна для понимания экономических последствий деспотизма.

Во «Введении» много ярких мыслей. Описав экономические последствия образования государства на Аравийском полуострове, Ибн Хальдун излагает собственную теорию динамики политических институтов, основанную на том, что он считал двумя фундаментальными конфликтами в арабском обществе. Во-первых, это конфликт между кочевыми обитателями пустыни и оседлым населением городов. Во-вторых — конфликт между правителями и управляемыми.

Ибн Хальдун утверждает, что преимущество в первом конфликте на стороне кочевников — благодаря особому типу их общества, возникшего в суровых и скудных условиях жизни в пустыне. Для этого общества характерно явление, которое Ибн Хальдун называе асабийа, что можно перевести как «социальная солидарность» или «спаянность». Концепция асабийи нам уже кажется знакомой — это обычная часть клетки норм в безгосударственном обществе. Однако Ибн Хальдун рассматривает эти нормы под новым углом: если с нашей точки зрения асабийа представляется инструментом, который помогает регулировать конфликты и сохранять политический эгалитаризм в кочевых популяциях, то автор «Книги наставлений» указывает, что асабийа — это еще и оружие, очень хорошо помогающее подчинять себе соседние оседлые сообщества.

В предыдущей главе мы видели, как Мухаммед благодаря исламу получил преимущество в процессе построения государства. Для бедуинских племен, на которые Мухаммед опирался в этом процессе, была характерна очень мощная асабийа, и это стало для пророка и его последователей еще одним преимуществом в деле расширения халифата и превращения его в обширную империю. Согласно Ибн Хальдуну, феномен асабийи возник не только под влиянием экономических трудностей пустыни, но также благодаря плотной сети родственных связей, помогавшей выживать в суровом окружении. Отныне и навсегда пустыня будет покорять оседлый мир и образовывать новые государства и династии.

Вместе с тем Ибн Хальдун утверждал, что, хотя асабийа и помогает обитателям пустыни завоевывать «цивилизованные земли» и устанавливать в них свою власть, внутренняя динамика такой власти неизбежно влечет ослабление асабийи и в конце концов приводит к краху государства, основанного бедуинами или подобными группами. Затем цикл повторяется благодаря какой-то новой группе, вышедшей из пустыни и основавшей новое государство на месте распавшегося. Говоря словами Ибн Хальдуна,

что до сроков жизни государств, то… в большинстве своем не превышают срок жизни трех поколений… Первое поколение все еще имеет нравы жизни на открытом пространстве: эти люди испытывают лишения, отважны, хищны, участвуют в общей славе. В силу этого спаянность (асабийа) остается в неприкосновенности…

Второе поколение благодаря владению и благополучию живет не на открытом, а на обнесенном стеной пространстве, не в лишениях, а в роскоши и изобилии, оно не соучаствует в общей славе, поскольку ее единолично забрал один из них… Прежние были надменны и высокомерны — эти унижены и смиренны.

А третье поколение забывает эпоху жизни на открытом пространстве, как будто той и не было. Им уже не сладки могущество и спаянность, ибо подчиняться принуждению стало их свойством. Приди кто по их душу, они не способны дать отпор^[21].

Столь же прозорливо Ибн Хальдун анализирует конфликт между правителем и управляемыми. Через какое-то время после выхода из пустыни какой-то человек «единолично забирает общую славу», тогда как свойством остальных становится «подчинение принуждению». Ибн Хальдун отводил каждой новой династии («государству») примерно 120 лет.

* * *

Приступая к более подробному описанию этой политической динамики и ее экономических последствий, стоит продолжить историю с того места, на котором мы остановились в предыдущей главе, и рассказать, что происходило после смерти Мухаммеда. Арабскими завоеваниями, начало которым положил пророк, в дальнейшем руководили четыре последовательно сменивших друг друга лидера, которых называли халифами и чье право на власть опиралось на их близость к Мухаммеду и родственные связи с ним. Этих первых четырех «праведных халифов» звали Абу Бакр, Умар, Усман и Али, и значительную часть их правления мусульманская община была поглощена спорами о том, каким образом следует управлять новым государством ислама.

Усман агрессивно пытался усилить централизованный контроль в новорожденной империи и был убит взбунтовавшимися воинами. После этого о претензиях на власть заявил Али, двоюродный брат и зять Мухаммеда, однако его право на власть оспаривал Муавия, двоюродный брат Усмана и наместник Сирии. Это привело к длительной гражданской войне, и в конце концов Али был убит (661), а Муавия — провозглашен халифом и стал основателем династии Омейядов, которая будет править халифатом почти сотню лет.

Ко времени установления династии мусульмане уже успели завоевать Персию, Ирак, Сирию и Египет, активно шло завоевание Северной Африки, завершившееся в 711 году. К середине VIII века была покорена большая часть Испании, а на востоке к Халифату добавились огромные просторы внутренней Азии.

Первоначально Омейяды, устанавливая на покоренных землях власть класса арабских завоевателей, как бы накладывали ее на уже существующие институты двух империй — Византийской (в Сирии, Палестине, Ливане и Египте) и Сасанидской (в Ираке и Персии). И лишь в 685 году, когда на престол взошел халиф Абд аль-Малик, Омейяды приступили к строительству более четкой административной структуры, управлявшейся из их новой столицы — Дамаска.

Однако Омейядам так не удалось создать по-настоящему эффективное централизованное государство; не смогли этого сделать и преемники Омейядов — династия Аббасидов, получившая имя в честь своего родоначальника Аббаса, дяди пророка Мухаммеда, и пришедшая к власти в Халифате в 750 году.

Хотя арабские армии, продемонстрировав чрезвычайную эффективность, захватили огромные территории, превратить оккупацию в реально действующую систему гражданского управления и завоевать лояльность местного населения оказалось значительно труднее. И Омейядам, и Аббасидам приходилось все больше опираться на местные элиты в деле управления провинциями, взимания налогов и охраны порядка. Чтобы получить поддержку этих элит, халифы практиковали откупа — то есть продавали право сбора налогов в провинции с условием перечисления в центр некоей фиксированной суммы.

Как только вы получали от Дамаска (а впоследствии от аббасидского Багдада) право собирать налоги, то вы тем самым получали и полную свободу в определении того, какими налогами и в каком размере будут обложены местные общины.

Для элит это был, похоже, готовый рецепт запредельного налогообложения и накопления земель, потому что у тех, кто не мог заплатить эти налоги, землю отбирали. Подобная политическая структура была поистине самоубийственной для империи. Местные элиты требовали, чтобы их власть сделали наследственной, и набирали свои собственные армии для подержания порядка. Вскоре Багдад лишился контроля над провинциями, империя трещала по швам, и в 945 году единый Халифат распался на части.

Для Ибн Хальдуна во всем этом не было ничего удивительного. Он твердо верил в волю к власти, указывая, что

люди, устраивая общежитие, нуждаются в усмирителе и правителе, который удерживал бы их друг от друга. Вот почему в силу той же спаянности (асабийа) он должен преобладать над ними, иначе не будет к этому способен. Такое преобладание и есть владение.

Как только такой человек добивается признания со стороны окружающих, как было с Мухаммедом в Медине, он может стать их главой, а

главенство — это господство; его носителю люди покорны без принуждения с его стороны. Владение же — это преобладание и правление благодаря принуждению.

Но Ибн Хальдун понимал, что уже само наличие подобного лидера, скорее всего, начнет быстро подталкивать общество в сторону скользкого склона. И в самом деле:

Достигнув определенной ступени, носитель спаянности стремится к чему-то большему. Так, достигнув господства и покорности и имея возможность добиться преобладания и принуждения, он от этого не откажется, так как душа его стремится к этому.

Поскольку асабийа свойственна не всем людям в равной степени, то дело неизбежно кончается установлением единоличной власти, означающей «преобладание и правление благодаря принуждению». Однако как только правитель из новой династии пришел к власти,

ему уже не нужно слишком много спаянности, чтобы удержать эту власть, — словно бы подчинение власти было предписано в некой книге божественного откровения, которую нельзя изменять и против которой нельзя возражать^[22].

А затем, в полном соответствии с теорией поколений Ибн Хальдуна, правители новой династии начинают отстранять от себя тех, кто помог им прийти к власти, и начинают устанавливать новые отношения с новыми группами внутри их империи. Это важнейшая проблема, которая встает перед вами в процессе строительства империи после завоевания новых земель. Эти земли обычно уже заняты и часто контролируются местными элитами и знатью, так что новой династии приходится как-то договариваться с ними и заручаться их верностью — или смириться с постоянной угрозой мятежа. По мере того как династия меняет свою природу, а спаянность размывается, происходит упрочение деспотизма. По словам Ибн Хальдуна, «с исчезновением арабской асабийа, с рассеянием арабской расы и с полным уничтожением всего арабского халифат потерял свою идентичность. Форма правления теперь стала чистым самодержавием, откровенным и простым». Последствия этого тоже оказались весьма простыми:

Сдерживающее влияние религии ослабло. Возникла необходимость в чем-то, что ограничит влияние правительства. Царская власть требует превосходства и силы… Следовательно, решения правителя, как правило, будут отклоняться от того, что правильно. Они будут разрушительны для мирских дел людей, находящихся под контролем царя, поскольку, как правило, он заставляет их исполнять его собственные намерения и желания, а это часто может оказаться за пределами их возможностей… Становится все более заметным неповиновение, а оно ведет к волнениям и кровопролитию.

Здесь Ибн Хальдун дает ключи к пониманию некоторых экономических последствий воцарения новой династии. На раннем этапе, когда власть опирается на чувство спаянности и «сдерживающее влияние религии», экономическое процветание потенциально возможно. Но позже, с укреплением «царской власти», экономическая политика может стать «разрушительной для мирских дел» подданных.

Нигде экономические последствия теории поколений Ибн Хальдуна не видны столь наглядно, как в его размышлениях о налогообложении, к которым мы сейчас и обратимся.

Ибн Хальдун открывает кривую Лаффера

Знай, что [статьи] налогов в начале существования государства невелики по своим долям, а сумма налогов велика, тогда как в конце существования государства доли велики, а сумма мала^[23].

Этим высказыванием Ибн Хальдун предвосхитил рейганомику — экономическую доктрину, провозглашенную американским президентом Рональдом Рейганом в начале 1980-х. Экономист Артур Лаффер, пытаясь объяснить одну из ключевых идей рейганомики Дональду Рамсфелду и Дику Чейни (двум восходящим звездам Республиканской партии), а также журналисту Джуду Ванниски, набросал схему на салфетке в вашингтонском ресторане «Два континента». Схема графически отображала основной, по мнению Лаффера, принцип фискальной политики: зависимость между налоговой ставкой и налоговыми поступленими. При низкой налоговой ставке любое ее увеличение приводит к увеличению поступлений по той простой причине, что государство начинает забирать себе бо́льшую долю доходов граждан. Но как только ставка становится слишком высокой, она начинает душить инициативу и подавлять стимулы для эффективного труда и инвестиций — поскольку доход от труда и инвестиций все равно заберет себе государство. Когда же ставка становятся запредельно высокой, приобретает, в сущности, карательную функцию, то страдают не только экономические агенты, но и сами налоговые поступления. Это ясно видно, если довести эту логику до экстрима: если ставка налога достигнет 100 % (то есть государство забирает себе вообще всё), то в экономике практически не останется стимулов для генерирования дохода — и несмотря на очень высокую ставку все налоговые поступления прекратятся. Дугообразная линия на салфетке (Джуд Ванниски назвал ее «кривой Лаффера») выглядела в глазах Рамсфелда и Чейни весьма волнующе: она означала, что можно сократить налоговые ставки и при этом налоговые поступления начнут быстро расти по мере того, как люди будут реагировать на более благоприятные возможности, возникающие при более низких налогах. Это была крупнейшая ситуация взаимного выиграша (win-win situation) в истории, и она быстро стала частью экономической политики президента Рейгана.

Нечего и говорить, что в мире, где реальные налоговые ставки гораздо ниже, чем 100 % (в том числе и в США к моменту прихода к власти президента Рейгана), вопрос о том, действительно ли сокращение ставки увеличивает налоговые поступления, остается открытым.

Впрочем, анализ экономической динамики на Ближнем Востоке, проделанный Ибн Хальдуном, покоился на более прочных эмпирических основаниях и его идея кривой Лаффера несколько отличалась от картинки, нарисованной Лаффером для Рамсфелда и Чейни. Идея Ибн Хальдуна была основана на его теории поколений. Сначала новая династия, все еще обладающая чувством спаянности (асабийа),

не требует ничего, кроме установленных сборов: садаки (добровольных пожертвований), хараджа (поземельного налога), джизьи (подушной подати), а размер их невелик^[24].

Это оказывает благоприятное воздействие на экономику, поскольку

если доли невелики и статьи немногочисленны, то подданные стремятся к труду и желают его, и увеличивается освоение мира, и умножается оно на радость людям по причине малого количества податей. А если увеличивается освоение людьми мира, увеличиваются количества, приходящиеся на каждую статью, и растет каждая доля, а из-за всего этого увеличивается сбор налогов, их сумма.

Здесь Ибн Хальдун указывает на то, что низкие налоги стимулируют экономическую деятельность, которую он называет «освоением мира», а это, в соответствии с кривой Лаффера, приводит к повышению налоговых поступлений.

Исторические данные говорят о том, что именно это и происходило после арабского завоевания. Омейяды объединили огромные территории под эгидой одного языка, одной религии и под управлением единой центральной администрации, при этом распространив на весь халифат единую правовую систему, основанную на учении Мухаммеда. Первым и самым очевидным экономическим последствием возникновения этого мегагосударства стало расширение торговли и коммерческой деятельности. В конце концов сам Мухаммед когда-то был купцом!

Географ аль-Мукаддаси в X веке составил список товаров, которыми обменивались на торговом пути от Багдада до Хорасана (Восточного Ирана) и далее до Мавераннахра (или Трансоксианы; примерно соответствует территории современного Узбекистана). Вот начало этого списка:

В Нишапуре производятся тканые белые одежды, тканые шахиджанские чалмы, одежды рахтадж и тахтадж, покрывала, плащи (вышитые шелком и одноцветные), аттабские, одежды из шерсти, выделанная пряжа, железо и другие вещи. В Несе и Абиверде — шелк, одежды из него, кунжут и масло из него. В Несе — хлопчатобумажные одежды, меха лисиц и соколы. В Тусе — превосходный камень, из которого делаются горшки, цыновки и хлеб. В волостях Нишапура много грубых одежд…

В конце списка Мукаддаси описывает

сладости, сладкие коренья и дыни Мерва; ты не увидишь подобного мясу Бухары и сорту дынь ее, называющемуся ат-так, лукам Хорезма, глиняным изделиям Шаша, бумаге Самарканда, баклажанам Несы и винограду Герата…

В Хорасане много рудников. В Нишапуре, в волости Риванд рудник бирюзы, в волости Бейхак рудник гагата и мрамора, в Тусе — камень, из которого делаются горшки…^[25]

Такая торговля была невозможна без многочисленных дальних путешествий, самым ярким примером которых может служить хадж — ежегодное паломничество в Мекку, собиравшее сотни тысяч верующих со всех концов мусульманской империи и дававшеее огромные возможности не только для проявления благочестия, но и для торговли.

Другим благоприятным для экономики эффектом создания халифата была революция в сельском хозяйстве. В какой-то степени сама эта революция стала следствием расцвета торговли, в результате чего возникли гораздо более обширные рынки, чем раньше. За арабскими армиями следовали различные сельскохозяйственные культуры, новые для многих завоеванных регионов, в том числе рис, сорго, твердые сорта пшеницы, сахарный тростник, хлопок, арбуз, ананас, шпинат, артишок, померанец, лимон, лайм, банан, плантан, манго и кокосовая пальма. Многие из этих исконно тропических культур было нелегко возделывать в более прохладных или более засушливых регионах, и это потребовало новых форм хозяйствования.

Ранее сезоном роста на Ближнем Востоке была зима, а урожай собирали весной. В жаркие летние месяцы земля лежала под паром. Однако новые культуры, пришедшие из тропиков, прекрасно себя чувствовали летом, поэтому они изменили структуру сельского хозяйства и сделали его более интенсивным. До арабского завоевания поля в этом регионе, согласно византийской практике, засевали раз в два года. Теперь же на одном и том же поле выращивали две культуры в год, например, зимой пшеницу, а летом сорго, хлопок или рис. Все эти инновации документировались в арабских наставлениях по сельскому хозяйству, помогавших распространять новые приемы и способы по всей империи.

Интенсификация сельского хозяйства требовала также удобрений и ирригации. На Ближнем и Среднем Востоке с древности существовали различные типы ирригации, однако византийские и сассанидские системы орошения ко времени арабского завоевания уже пришли в упадок. Арабы восстановили их и построили новую обширную общественную инфраструктуру, включавшую новые типы плотин, подземные каналы, собиравшие грунтовые воды, и водохранилища. Подобные инфраструктурные инвестиции не основывались на каких-то новых технологиях, но были, по сути, адаптацией и развитием уже существующих технологических приемов. Тем не менее, эти меры значительно увеличили продуктивность экономики.

Государство, развившееся из общины под политическим руководством Мухаммеда, сыграло решающую роль в строительстве и поддержании этих обновленных систем ирригации. Оно также поощряло частных лиц делать дополнительные инвестиции в эту инфраструктуру, и не только тем, что с установлением халифата воцарилась относительная политическая стабильность. Дело в том, что город Ясриб (позднее Медина) представлял собой оазис в пустыне и Мухаммеду, в его роли арбитра, приходилось постоянно разрешать конфликты из-за доступа к воде и системам орошения. Множество прецедентов в этой области легли в основу юридической системы, поощрявшей инвестиции в ирригационную инфраструктуру. Особенно важен был тот факт, что новые нормы индивидуализировали право на воду, а не делали ее коллективной собственностью племени или клана. Это облегчило разрешение конфликтов между отдельными лицами. Другие законы напрямую поощряли производительность, включая и норму, которая позволяла получить в частную собственность впервые обработанный участок целины и ограничивала налоги с такого участка одной десятой урожая.

Однако эти первоначальные преимущества вскоре исчезли, по мере того как налоги на продукцию стали стремительно расти. Ибн Хальдун ясно дает понять, что подобные экономические преимущества в принципе недологовечны:

При длительном существовании государства, когда государи и государственные люди приобретают нрав изощренности и умножаются ее привычки, то умножаются и нужды государственных людей… И тогда они умножают статьи и увеличивают доли налогов на имущество подданных, на землепашцев и земледельцев и на всех налогоплательщиков… Они устанавливают подати на торговые сделки и въезд в город… И ложатся поборы бременем на подданных и гнетут их… Подданные теряют надежду, так как малой становится польза, которую дает освоение мира. И если кто-то сравнит пользу и поборы, а также плоды труда и выгоду, то многие вообще отвратятся от труда, осваивающего мир. Сумма сборов становится тогда недостаточной из-за недостаточности размеров долевых частей^[26].

По мере того как налоговые поступления сокращаются, правителям приходится придумывать всё новые виды налогов. Постепенно торговля приходит в упадок, и ситуация продолжает ухудшаться, пока династия не разлагается окончательно. Нечто подобное, замечает Ибн Хальдун, «происходило в городах Востока на закате правления Аббасидов и Фатимидов» (династия Фатимидов, возводившая свою родословную к Фатиме, дочери Мухаммеда, правила в Северной Африке с начала X до конца XII веков).

Дошедшие до нас исторические свидетельства подтверждают рассказ Ибн Хальдуна. После арабского завоевания налоговые ставки на землю, похоже, неуклонно повышались, а доходы от налогов падали. Налоговые поступления из региона современного Ирака, например, упали с 12,8 миллиона динаров сразу после завоевания, до 8,3 миллиона к концу династии Омейядов, до пяти миллионов к 819 году и до трех миллионов с небольшим к 870-му. Данные Египта и Месопотамии говорят о том же.

Одним из распространенных подходов был следующий: правитель «сам может заниматься торговлей и сельским хозяйством, из желания увеличить [свои] доходы». Но Ибн Хальдун считал, что это может быть очень вредным для рядовых членов общества, потому что

когда правитель, имеющий гораздо больше денег, чем они, соревнуется с ними, вряд ли кто-то из них будет получать после этого то, что хочет, и все будут обеспокоены и несчастливы. Кроме того, правитель может присваивать себе культурные продукты и доступные товары… Он может делать это силой или скупая их по самой дешевой доступной цене. И может не оказаться никого, кто посмел бы предложить цену против него. Так он сможет убедить продавца снизить свою цену.

С другой стороны, когда правитель что-то продает, то он заставляет всех платить высокую цену. Конкуренция с правителем приводит к тому, что «крестьянин оставляет хозяйство, а купец уходит из торговли».

Когда распадались государства Омейядов и Аббасидов, влияние откупщиков и неспособность халифов построить эффективное бюрократическое управление также привели к разрушению инфраструктуры и сокращению инвестиций, поскольку земледельцы оказались в зависимости от произвола местных элит. Рядовые крестьяне не могли свести концы с концами и отправлялись в города. Приход представителей элиты в экономику привел именно к тем результатам, о которых и писал Ибн Хальдун. Вот как он объясняет развал империи Аббасидов:

Так произошло с Аббасидами, когда в этом государстве во время правления Муатасима и сына его Васика разрушилась асабийя арабов и государство прибегло к помощи чужаков — персов, тюрков, дайламитов, сельджуков и других…^[27]

В результате реальная власть Аббасидов сократилась и не простиралась дальше Багдада и его окрестностей.

Деспотический рост Янусоликого

Теория Ибн Хальдуна блестяще иллюстрирует влияние деспотического государства на экономику — не потому что тип циклическогоо развития, о котором рассуждал Ибн Хальдун (когда на смеху хорошему приходит плохое), представляет собой какой-то «исторический закон», а потому что это влияние высвечивает как хорошие, так и плохие черты экономики (последние всегда проявляются при деспотизме).

Государство может предоставлять подданным преимущества в виде общественного порядка, безопасности и мира. Оно насаждает законы, делает ясным и предсказуемым разрешение конфликтов, неизбежно случающихся в процессе экономической деятельности. Оно помогает расширению рынков и торговли. Государство и контролирующие его строители государства бывают заинтересованы в поддержании прав собственности в соответствии с эффектом кривой Лаффера — поскольку без защиты этих прав и без предсказуемости государственной политики возникает ситуация, схожая со стопроцентной налоговой ставкой: отсутствуют стимулы к работе, торговле и инвестициям, а в результате сокращаются и налоговые поступления. Поскольку этого не хочет ни один правитель, лучше сохранять налоги на низкой ставке. В таком случае экономика потенциально может процветать, и общество — а заодно и Деспотический Левиафан — будут пользоваться всеми благами этого процветания. Та же логика объясняет, почему предоставление общественных услуг, инфраструктуры и даже образования, увеличивающих производительность и экономическую активность, всегда в интересах строителей государства.

Все это подразумевает, что Деспотический Левиафан способен создавать больше экономических возможностей и стимулов в сравнении с войной всех против всех и клеткой норм. Он даже способен организовывать общество, упорядочивать законы и самостоятельно инвестировать в экономику, чтобы непосредственно стимулировать экономический рост. Такова суть того, что мы называем «деспотическим ростом».

История халифата Омейядов и Аббасидов наглядно иллюстрирует этот тип роста. Способность Мухаммеда разрешить конфликты враждующих кланов, которые определяли общественную жизнь в Медине до прибытия пророка, благотворно повлияла и на экономическую активность. Мединцы получили более надежные права собственности, государство, построенное Мухаммедом, сдерживало конфликты и не давало им разрастаться, а после объединения арабских племен под эгидой ислама прекратились и набеги на караваны. Эти же факторы облегчили торговлю. Как мы только что видели, такое протогосударство осуществляло новые общественные инвестиции в инфраструктуру, включая строительство дамб, подземных каналов и других ирригационных сооружений. В результате значительно увеличился объем сельскохозяйственного производства. Теперь ситуация значительно отличалась от того, что наблюдалось в Медине до появления Мухаммеда.

И все же как, подобно Янусу, двулик Левиафан, так же двулик и деспотический рост, и Ибн Хальдун оказался очень проницательным также и в этом отношении. Он признавал, что деспотическое государство, не ограниченное инструментами общественного контроля или механизмами подотчетности, обречено концентрировать все больше и больше политической власти в собственных руках. А чем больше власти, тем больше монополизируются экономические преимущества, тем больше соблазнов нарушать права собственности — которые власть по идее должна защищать — и тем ближе государство приближается по кривой Лаффера к той точке, где налоговые ставки и риски экспроприации настолько велики, что начинают уменьшаться не только средства к существованию граждан, но и государственные налоговые поступления. Это означает, что в конечном итоге не только увянут плоды деспотического роста, но и угроза явления яростного лица Левиафана перечеркнет все преимущества, которые он создавал до сих пор. Выражаясь поэтическим языком Ибн Хальдуна,

Как шелковичный червь, вращаясь,

Находит свой конец средь нитей, что он свил.

Вторая причина, по которой деспотический рост неизбежно ограничен, столь же фундаментальна. Как мы подчеркивали в нашей предыдущей книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные», стабильный экономический рост требует не только защиты прав собственности, торговли и инвестиций, но и, что более важно, инноваций и постоянного повышения производительности. А этого уже труднее добиться под суровым взглядом Деспотического Левиафана. Для инноваций нужна креативность, а для креативности нужна свобода — индивиды должны без страха действовать, экспериментировать и прокладывать свои собственные пути согласно своим собственным идеям, даже если эти идеи не нравятся кому-то другому. В условиях Деспотического Левиафана обеспечить такую среду трудно. Там, где одна группа доминирует над остальным обществом, открывается не так уж много возможностей, как и не бывает в обществе без свободы особой терпимости к разным путям и экспериментам.

И в самом деле, это причины, по которым, как мы утверждали в нашей предыдущей книге, «экстрактивный рост», близкий родственник того, что мы здесь называем деспотическим ростом, ограничен и вряд ли может стать основанием стабильного и продолжительного благосостояния. Мы в свое время проиллюстрировали такую ограниченную природу экстрактивного роста несколькими примерами, простейший из которых — взлет и падение «советского экономического чуда». Советскому Союзу удалось организовать экономику таким образом, чтобы у государства была возможность вливать людские ресурсы и огромные материальные и финансовые инвестиции в тяжелую промышленность и военные технологии, а впоследствии и в космическую гонку. И все же СССР не смог создать достаточно инноваций и повысить производительность настолько, чтобы удержать экономику от стагнации и в конце концов от развала. Этим примером иллюстрируется тот факт, что экстрактивный рост происходит тогда, когда правительство, не ограниченное ни институтами, ни обществом, поддерживает этот рост из каких-то собственных интересов. Но даже в таком случае правительство неспособно организовать или в приказном порядке обеспечить инновации. Не может оно и добиться распределения возможностей, которые помогли бы подданным проявить креативность. То же самое можно сказать в отношении деспотического роста, вызванного к жизни Деспотическим Левиафаном в отсутствие общественного контроля и подлинной свободы, без активного участия общества.

Закон треснувшего весла

Преимущества деспотического роста для государства хорошо осознавал Камеамеа, объединивший Гавайские острова. Первым законом, который он принял после заключительной завоевательной кампании, был так называемый «Закон треснувшего весла». Он гласил:

О мой народ, почитай богов твоих;

Уважай в равной степени [права] людей великих и низких;

Следи за тем, чтобы наши старики, женщины и дети

Лежали и спокойно спали у дорог без страха.

Неподчинение карается смертью.

Этот закон приобрел настолько важное значение для истории Гавайев, что его включили в конституцию штата в 1978 году. Десятый раздел Конституции гласит:

Общественная безопасность. Закон треснувшего весла (мамала-хоэ канавай), провозглашенный Камеамеа I и позволяющий каждому пожилому человеку, женщине и ребенку безопасно возлежать у обочины дороги, останется уникальным и живым символом заботы Штата об общественной безопасности.

Штат обязан предоставлять людям защиту от преступлений против личности и собственности.

Изначальный смысл закона заключался в том, что вновь образованное государство не потерпит неспровоцированного нападения на людей или их имущество. Название закона напоминает об инциденте, который случился, когда Камеамеа, в ту пору молодой воин, участвовал в набеге на побережье Пуна в восточной части острова Гавайи (см. карту 6, стр. 137) и решил заодно отобрать улов у местных рыбаков. Спрыгнув из каноэ в воду, он угодил ногой прямо в узкую расщелину в застывшей лаве, покрывавшей берег, и застрял в ней. Увидев это, один из рыбаков осмелел, подбежал к грабителю и огрел его веслом. Удар был такой силы, что весло треснуло. Позже Камеамеа раскаялся в нападении и решил издать закон, запрещающий подобную агрессию.

При этом его беспокоили не только неспровоцированные нападения на коренных гавайцев и их собственность, но также нападения на чужеземцев и их собственность. Камеамеа понимал, что благосостояние его нового островного государства зависит от коммерческих связей с внешним миром. В эпоху, когда он объединял острова, европейские и особенно американские корабли уже вели активную торговлю на Гавайях, но этой торговле постоянно угрожали враждебные действия местных жителей. Особенно гавайцы любили воровать якоря с иностранных судов. В предыдущей главе мы видели, как цепь событий, начавшасяся с кражи шлюпки с флагманского корабля Джеймса Кука, в конце концов привела к гибели капитана. Еще в 1793 году Камеамеа говорил некоему мистеру Беллу, участнику экспедиции Джорджа Ванкувера, прибывшей на Гавайи, что

его самое твердое решение — никогда не досаждать и не вредить даже слабейшему из судов, что приходят к Келакекуа, или туда, где он находится, и, напротив, делать все возможное, чтобы их пребывание среди местных жителей было самое удобное.

Камеамеа в самом деле серьезно следил за этим — и столь же серьезно намеревался ускорить деспотический рост. Вскоре ему удалось убедить иностранных торговцев, что посещать Гавайи достаточно безопасно. Потенциальные экономические преимущества были огромными, и Камеамеа умело воспользовался ими. Он монополизировал внешнюю торговлю, установив новые «тапу», чтобы этой торговлей не занимались простолюдины. Он установил полный контроль над рынком, так что мог диктовать условия обмена с чужеземцами, устанавливая высокие цены на необходимые им припасы. Торговля продовольствием и другими товарами первой необходимости сама по себе была чрезвычайно выгодной, но вскоре Камеамеа понял, что сандаловое дерево принесет еще больше прибыли. В 1812 году он подписал с американскими предпринимателями (бостонскими судовладельцами братьями Уиншип и калифорнийским бизнесменом Уильямом Хитом Дэвисом) договор, согласно которому Камеамеа становился монополистом в экспорте гавайского сандалового дерева. Договор был заключен сроком на десять лет, и в течение этго времени Камеамеа получал в свое личное распоряжение четверть всей прибыли от экспорта. Ибн Хальдун заметил бы тут, что подобное соглашение не может обеспечить длительного благосостояния. Оно и не обеспечило — и именно таким образом, каким и предсказывал Ибн Хальдун.

Акула, идущая вглубь земли

Одним из великих историков Гавайев был швед Абрахам Форнандер, прибывший на острова в 1838 году, выучивший местный язык, взявший в жены местную женщину и полюбивший местный народ. В 1887 году Форнандер скончался, и его записки Британский музей опубликовал только в 1920-х. Вот одна из гавайских песен, записанных Форнандером:

Акула, идущая вглубь земли, — мой вождь,

Очень сильная акула, способная поглотить всю землю;

Акула с очень красными жабрами — мой вождь;

У него такое горло, что он проглотит весь остров и не задохнется.

Песня сравнивает гавайских вождей (до Камеамеа), с «акулами, идущими вглубь земли». Вполне подходящая аналогия, подчеркивающая хищническую суть этих вождей.

Как и в других примерах деспотического роста, созданное при Камеамеа объединенное гавайское государство вскоре свернуло на путь, проторенный предыдущими вождями, — то есть стало такой же «акулой, идущей вглубь земли». Это, процесс описал Сэмюел Камакау, еще один представитель первого поколения гавайских историографов. Как и Дэвид Мало, свидетельства которого мы обсуждали в предыдущей главе, Камакау лично наблюдал многие из упомянутых им событий или разговаривал с их очевидцами. В своем описании он затрагивает благоприятные аспекты предпринятого Камеамеа строительства государства, но также не умалчивает о бросающихся в глаза отрицательных последствиях:

Страна в целом выиграла от объединении под властью одного правителя, но большинство вождей и землевладельцев при Камеамеа по-прежнему притесняли простолюдинов и забирали их земли, таким образом превращая обладающих землей в рабов… Налогами облагались все владения, будь то большие или мелкие, и количество налогов постоянно увеличивалось, ибо землевладельцев было много, а под их началом тех, кто требовал дань… Объединение земли принесло чрезмерные налоги… «Налоги требуют даже с малейших клочков»… так говорили повсеместно.

Продвижение акулы — или акул, поскольку второстепенные вожди при Камеамеа и его преемниках быстро включились в этот процесс, — ярко иллюстрирует сохранившийся документ 1846 года, описывающий попытку короля Камеамеа III рационализировать и перераспределить права на землю. Совет из трех человек, одного гавайца и двух иностранцев, разработал ряд «принципов», согласно которым предполагалось формализовать права собственности. В этих принципах отмечалось, что

король, представляя власть и изначально являясь единственным владельцем земли… должен восприниматься как таковой и впредь.

Конечно, как мы увидим, король «владел» землей не в западном смысле слова. Тем не менее, далее в документе говорилось:

Когда Камеамеа I завоевал острова, он последовал примеру своих предшественников и разделил земли между своими основными военными вождями, сохранив при этом часть в своих руках, чтобы обрабатывать или непосредственно управлять ею с помощью своих слуг или помощников. Каждый основной вождь также разделил свои земли и раздал их более мелким вождям, которые продолжили их делить снова и снова; так земли проходили через четыре, пять или шесть рук, до самого нижнего класса владельцев. Считалось, что всем этим людям принадлежат права на землю или на ее продукцию.

Все люди… должны был, не только платить земельный налог королю, который тот охотно взимал, но и оказывать услуги, о которых тот просил по своему усмотрению, на всех ступенях с самой высшей. Также они, помимо ежегодных налогов, должны были делиться частью продукции с земли. Во всякое время они должны были подчиняться ему.

Стоит особо отметить слова, которые использует историк. Платить дань и отрабатывать повинности теперь должны были не только рядовые люди (макаанинана), но и те, кто находился «на всех ступенях с самой высшей». На землях короля широко использовался принудительный труд. Русский купец Федор Иванович Шемелин из Российско-американской компании, которая часто вела дела с Гавайскими островами, писал, что король

не только не платит ничего им за их труд, но даже отказывается их кормить.

Сэмюел Камакау тоже отмечал, что рубщики сандалового дерева были вынуждены есть «травы и стебли папоротника».

Принудительный труд обрел особо важное значение, когда после смерти Камеамеа в 1820-х годах спрос на сандаловое дерево резко повысился. Эти деревья обычно росли далеко от деревень, на склонах гор, и король с вождями отправляли большие экспедиции в сотни и даже тысячи человек, которые должны были отыскивать сандаловые деревья, валить их и доставлять древесину на побережье. Весь процесс занимал несколько недель. Английские миссионеры Тайерман и Беннет видели, как две тысячи человек в 1822 году доставляли сандаловое дерево на королевские склады в Каиула на острове Гавайи. Этим людям не платили, и их не кормили, предоставляя им самим кормиться, чем придется. Принудительный труд и связанное с ним перемещение рабочей силы привели к резкому падению сельскохозяйственного производства и к постоянному проживанию на грани голода. Один из путешественников того времени, побывавший на островах, писал, что

причина, по которой продовольствие на острове столь скудно, заключается в том, что народ на протяжении нескольких последних месяцев был занят добычей сандалового дерева и, разумеется, вынужден был забросить обработку земли.

Особенно хорошо задокументировано поведение одного вождя по имени Кокс на севере Оаху. В начале 1820-х он организовывал большие экспедиции по доставке сандалового дерева из горных лесов, окружающих долину реки Анахулу на севере острова. Свидетелем этого масштабного предприятия с широким использованием принудительного труда стал торговец Гилберт Мэтисон, писавший:

Кокс отдал приказы сотням своих подданным в назначенный день отправиться в лес на заготовку сандалового дерева. Все они подчинились, за исключением одного мужчины, который имел глупость упрямо отказаться. Поэтому в тот же день его дом сожгли до основания; и все же он отказывался идти. Следующим делом у него отобрали все имущество и выгнали жену с семьей из владений вождя.

Наблюдения Мэтисона о том, как Кокс управлял своей территорией, многое говорят и о том, каким стало государство Камеамеа после смерти основателя. Например, один американский матрос, которому Кокс подарил участок земли, рассказывал, что его жена боится делать какие-либо улучшения по хозяйству, потому что это может привлечь внимание Кокса и тот заберет землю обратно. Один местный житель в 1824 году жаловался проповеднику Джеймсу Элаю:

Мы погружаемся в пучину разочарования. У нас нет стимулов к труду, но многое отвращает нас от него. Если мы занимаемся каким-то делом, это замечают вожди, которые забирают наше добытое имущество. Если мы откармливаем свиней или овец, коз или птиц, их отбирают и уносят ради удовольствия вождей. Если мы продаем свою продукцию, полученные деньги или вещи у нас тоже отбирают. Чем больше мы делаем, тем сильнее нас притесняют.

К концу 1820-х обязательные отработки («барщина») на короля увеличились с одного дня до трех дней в неделю, а принудительный труд по добыче сандалового дерева стал еще тяжелее. В 1830-х годах сандаловые леса иссякли, но король с вождями стали использовать принудительный труд в сельском хозяйстве. В 1840-х годах, по оценкам миссионера Уильяма Робертса, помимо обязательной барщины, среднестатистический крестьянин должен был отдавать королю и различным вождям целых две трети своей продукции.

Кульминацией этой экстрактивной системы стала реформа 1848 года, получившая название «Великий Махеле»; в ходе этой реформы король Камеамеа III решился на радикальное перераспределение упомянутых выше земель. В итоге 24 процента территории островов стали личной собственностью короля. Еще 36 процентов отошло государству — по сути, опять же королю. Другие 39 процентов достались 252 вождям, и только 1 процент — остальному населению.

Акулы к этому моменту прочно обосновались на земле и принялись пожирать ее.

Птица, пожирающая других

Экономические последствия образования зулусского государства были схожими. В 1820-х годах многие мелкие вождества, которые позже вошли в состав Квазулу-Натала, занимались выращиванием кукурузы и проса и разведением скота. Особо развитой торговли не было, а международные работорговцы до этого региона Африки не добирались. Как и в большинстве африканских доколониальных обществ, право пользования землей на определенных участках имели семьи и родовые группы. Скот и сельскохозяйственные культуры считались собственностью семьи. Хотя экономика зулусов во многих отношениях отличалась от экономики Тивленда, где скот был мало распространен из-за мухи цеце, свидетельства говорят о том, что она так же находилась в клетке норм. Скот, например, считался престижным товаром, и его могли продавать только при отдельных и нетипичных обстоятельствах.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

21

Здесь и далее цитаты из «Введения» Ибн Хальдуна даны в адаптированном переводе А. В. Смирнова.

22

Эта и следующая цитата из трудов Ибн Хальдуна даются в адаптированном изложении Аджемоглу и Робинсона.

23

Перевод А. А. Игнатенко.

24

Перевод А. А. Игнатенко.

25

Перевод С. Л. Волина.

26

Перевод А. А. Игнатенко.

27

Перевод А. А. Игнатенко.