Весь этот свет

Джейми Макгвайр, 2018

Эллиотту было всего десять, когда он впервые увидел Кэтрин: красивую девочку со светло-русыми волосами. Такую хрупкую и беззащитную… Эллиотт запомнил это мгновение на всю жизнь. Когда обоим исполнилось пятнадцать, они стали лучшими друзьями. Изгои среди сверстников, но столь близкие друг другу. И дружба переросла бы в нечто большее, если бы не обстоятельства: Эллиотт был вынужден оставить Кэтрин. Спустя время кажется, что их пути разошлись. Он – звезда школьного футбола, а она часто пропадает в гостинице своей матери. Эллиотт отчаянно пытается вернуть их дружбу… и ее сердце. Но страшная трагедия и то, что девушка надежно скрывает от всех, могут разрушить любой шанс на счастье, которое они так надеются обрести…

Глава четвертая

Кэтрин

Остаток лета пролетел очень быстро, дни были заполнены стуком пневматических молотков — рабочие разных строительных компаний чинили крыши домов. Мы с Эллиоттом проводили много времени, сидя в тени деревьев и фотографируя берега Глубокого ручья, но он больше не приглашал меня к себе домой. Каждый день я боролась с желанием попросить его показать мне фотографии в его подвале, но моя гордость неизменно пересиливала любопытство.

Мы смотрели салют на четвертое июля, удобно устроившись на раскладных стульях за бейсбольным полем, и часто устраивали пикники, во время которых делились друг с другом бутербродами и болтали о всяких пустяках, как будто это лето никогда не закончится.

В последнюю субботу июля мы, казалось, исчерпали все темы для разговора. Каждое утро Эллиотт приходил к девяти утра, садился на качели и смиренно ждал, когда я выйду, но в последнюю неделю он стал каким-то мрачным.

— Твой парень снова сидит на качелях, — сказал папа, поправляя галстук.

— Он не мой.

Отец вытащил носовой платок и вытер пот со лба. Отсутствие работы стало для него нелегким испытанием. Он похудел и в последнее время плохо спал.

— Разве? Кстати, куда подевался Оуэн?

— Я несколько раз останавливалась перед его домом. Мне больше нравится гулять на воздухе, чем смотреть, как он играет в компьютерные игры.

— Ты хотела сказать «гулять вместе с Эллиоттом», — заметил папа с хитрой улыбкой.

— Ты завтракал?

Отец покачал головой.

— Нет времени на еду.

— Ты должен лучше заботиться о себе, — заметила я, нежно беря его за руку. Я поправила его галстук и похлопала папу по плечу. Его рубашка уже пропиталась потом. — Папочка.

Он поцеловал меня в лоб.

— Я в полном порядке, принцесса. Не волнуйся ты так. Тебе пора идти, а то опоздаешь на свидание у ручья. Или на свидание в парке? Куда вы идете сегодня?

— В парк. И это не свидание.

— Он тебе нравится?

— Не в этом смысле.

Отец улыбнулся.

— Ты могла бы меня одурачить, но Эллиотту меня не обмануть. Папы разбираются в таких вещах.

— Или выдумывают то, чего нет, — парировала я, открывая дверь.

— Люблю тебя, Кэтрин.

— А я тебя еще больше.

Я вышла на крыльцо и улыбнулась при виде Эллиотта: он качался на качелях. Сегодня на нем были рубашка в тонкую полоску и шорты цвета хаки, а неизменный фотоаппарат висел на шее на ремешке.

— Готова? — спросил Эллиотт. — Я подумал, что для начала стоит завернуть в кафе у «Браума», перехватить печенья и сока.

— Конечно, — согласилась я.

Мы прошли несколько кварталов, добрались до кафе, ставшего в последнее время одним из наших любимых мест, и сели за столик, который сделали своим. Эллиотт молчал. Он всю последнюю неделю ходил как в воду опущенный, только кивал и вставлял односложные реплики в мой монолог. Вид у него был такой, словно мыслями он сейчас находился за тысячи миль отсюда.

Выйдя из кафе, мы зашагали к центру города, никуда конкретно не направляясь. Последние два месяца мы постоянно куда-то шли, потому что на ходу не обязательно разговаривать, зато можно проводить время вместе.

Когда мы вернулись к моему дому, чтобы сделать бутерброды, солнце сияло высоко в небе. Обед-пикник стал нашим ритуалом, и мы по очереди подыскивали подходящее место. Сегодня выбирал Эллиотт, и он предпочел парк и полянку под нашим любимым деревом.

Мы молча расстелили на траве лоскутное одеяло, сшитое мамочкой. Эллиотт развернул свою индейку с сыром, поглядывая на еду так, словно один ее вид его оскорбляет. Мне пришло в голову, что причина его недовольства — это я, и все же каждую минуту этого лета я не могла назвать иначе, как идеальной.

— Невкусно? — спросила я, держа бутерброд двумя руками.

Эллиотт откусил всего кусочек от своего бутерброда, в то время как я успела съесть половину своего.

— Нет, — ответил Эллиотт, опуская руку с зажатым в ней бутербродом. — Определенно невкусно.

— А что не так? Слишком много майонеза?

Он помолчал, потом застенчиво улыбнулся.

— Дело не в бутерброде, Кэтрин. Бутерброд тут вообще ни при чем… Все дело в том, что я сижу рядом с тобой.

— Вот как, — пробормотала я. Мой разум снова и снова воспроизводил последние слова Эллиотта.

— Завтра я уезжаю, — проворчал он.

— Но ты ведь вернешься, да?

— Да, но не знаю, когда именно. Возможно, на Рождество. Может быть, только следующим летом.

Я кивнула, не поднимая глаз от своего бутерброда, мои руки сами собой опустились. Я вдруг поняла, что совершенно не голодна.

— Ты должен пообещать, — сказала я. — Ты должен пообещать, что вернешься.

— Обещаю. Пусть я не приеду сюда раньше следующего лета, но я вернусь.

Пустота и отчаяние, которые я испытала в тот момент, были сравнимы только с тоской, нахлынувшей на меня в день смерти моего пса. Возможно, это очень глупое сравнение, но Арахис спал у моих ног каждую ночь. Неважно, насколько сильно была раздражена мамочка и сколько сцен она устроила, Арахис прекрасно знал, когда рычать, а когда вилять хвостом.

— О чем ты думаешь? — спросил Эллиотт.

Я покачала головой.

— Это глупо.

— Брось. Скажи.

— У меня был песик, довольно глупый. Как-то раз папа принес его домой ни с того ни с сего. Предполагалось, что пес будет принадлежать мамочке, чтобы веселить и отвлекать ее от мрачных мыслей, но он выбрал меня. Мамочка ревновала, правда, я до сих пор не понимаю, кого именно: меня или Арахиса. Он умер.

— Твоя мама страдает от депрессии?

Я пожала плечами.

— Родители мне не говорят. Они стараются не обсуждать эту тему в моем присутствии. Знаю только, что в детстве ей приходилось нелегко. По словам мамочки, она рада, что ее родители умерли. Это случилось еще до моего рождения. Она говорит, ее родители были довольно жестокими людьми.

— Ничего себе. Если я когда-нибудь стану отцом, у моих детей будет нормальное детство. Такое, чтобы они вспоминали о нем с радостью, когда вырастут, и мечтали снова вернуться в те времена. Чтобы им не пришлось бороться с последствиями моего воспитания и лечиться у психиатра, — он поднял на меня глаза. — Я буду по тебе скучать.

— Я тоже буду по тебе скучать, но… не долго. Потому что ты вернешься.

— Я вернусь, обещаю.

Я сделала вид, что довольна и счастлива, открыла банку газировки и стала через трубочку потягивать напиток. После такого признания разговор на любую другую тему казался принужденным, каждая улыбка — натянутой. Мне хотелось насладиться оставшимся нам с Эллиоттом временем, но неминуемое расставание сводило на нет мои попытки взбодриться.

— Хочешь помочь мне собрать вещи? — спросил Эллиотт и поморщился от собственных слов.

— Не особо, но мне хочется видеть тебя так долго, как это возможно, раз ты уезжаешь. Так что да, я тебе помогу.

Мы собрали свои пожитки. Вдалеке зазвучали сирены, постепенно их вой стал громче. Эллиотт помедлил, потом помог мне подняться. Звук сирены все нарастал. Наверное, это ехала в нашу сторону машина пожарных.

Эллиотт скатал одеяло мамочки и сунул под мышку, я взяла пакеты с остатками еды и выбросила в урну. Эллиотт протянул мне руку, и я без колебаний за нее взялась. Теперь, зная, что он скоро уезжает, я перестала беспокоиться о том, что отношения между нами изменились.

Когда мы подошли к Джунипер-стрит, Эллиотт крепче сжал мою ладонь.

— Давай занесем это одеяло к тебе домой, а потом пойдем ко мне собирать вещи.

Я кивнула и улыбнулась, когда Эллиотт стал раскачивать наши соединенные руки. Соседка, живущая через улицу, стояла на своем крыльце, держа на руках ребенка. Я помахала ей рукой, но она не помахала мне в ответ.

Эллиотт вдруг замедлил шаг, выражение его лица изменилось: стало озадаченным, а потом — встревоженным. Посмотрев на свой дом, я увидела полицейскую машину и карету «Скорой помощи». Оба автомобиля мигали красными и синими огнями. Я выпустила руку Эллиотта, пробежала мимо машин и рывком попыталась открыть калитку, забыв сдвинуть щеколду.

Подошел Эллиотт и уверенной рукой открыл калитку. Я вбежала внутрь, но на полпути к дому остановилась. Открылась входная дверь, и появился врач, толкая перед собой медицинскую каталку, на которой лежал папа. Он был бледен, глаза закрыты, на лице кислородная маска.

— Что… что случилось? — воскликнула я.

— Извините, — проговорил врач.

Они с санитаром открыли задние двери «Скорой» и стали грузить носилки с папой в машину.

— Папа! — закричала я. — Папа!

Он не ответил, и двери автомобиля закрылись у меня перед носом.

Я подбежала к полицейскому, который спускался с крыльца.

— Что случилось?

Полицейский посмотрел на меня сверху вниз.

— Ты — Кэтрин?

Я кивнула, чувствуя, как на плечи опустились ладони Эллиотта.

Полицейский дернул уголком рта.

— Похоже, у твоего отца случился сердечный приступ. Твоя мама вернулась домой раньше обычного и нашла его лежащим на полу. Она сейчас внутри. Ты бы лучше… попробуй поговорить с ней. Она и двух слов не сказала с тех пор, как мы приехали. Возможно, у нее шок и ей тоже стоит поехать в больницу.

Я взбежала по ступенькам и бросилась в дом.

— Мамочка! Мамочка!

Она не отвечала. Я заглянула в гостиную, в кухню, потом пробежала по коридору, ведущему в гостиную. Мамочка сидела на полу и таращилась на ковер.

Я опустилась на колени возле нее.

— Мамочка?

Она не шелохнулась и, казалось, вообще меня не услышала.

— Все будет хорошо, — заверила я ее, похлопывая по колену. — Папа поправится. Наверное, нам нужно поехать в больницу и встретить его там. — Она не отвечала. — Мамочка? — Я осторожно ее потрясла. — Мамочка?

Нет ответа.

Я встала, прижала ладонь ко лбу, потом выбежала на улицу и схватила полицейского за рукав. «Скорая» как раз отъезжала от дома. Полицейский был толстый и обильно потел.

— Офицер, ммм… — я посмотрела на серебряный значок у него на груди, — Санчес? Мамочке… моей маме плохо.

— Она по-прежнему не разговаривает?

— Думаю, вы правы. Ей тоже нужно в больницу.

Полицейский кивнул и печально посмотрел на меня.

— Я надеялся, что тебе она ответит, — он поднес к губам маленькую рацию. — Четыре-семь-девять, вызываю диспетчера.

Женский голос ответил:

— Четыре-семь-девять, прием.

— Я забираю миссис Кэлхун и ее дочь в больницу. Когда мы приедем, миссис Кэлхун может понадобиться медицинская помощь, пожалуйста, известите медиков.

— Вас поняла, четыре-семь-девять.

Я огляделась в поисках Эллиотта, но его нигде не было видно. Санчес поднялся по ступенькам и прошел прямиком в гостиную, где мамочка все так же сидела, уставившись в пол.

— Миссис Кэлхун? — мягко обратился полицейский к мамочке, присаживаясь рядом с ней на корточки. — Это снова офицер Санчес. Я отвезу вас и вашу дочь в больницу, там вы сможете увидеть вашего мужа.

Мамочка покачала головой и что-то прошептала, но я не смогла разобрать, что именно.

— Вы можете стоять, миссис Кэлхун?

Мамочка никак не отреагировала на его вопрос, и тогда полицейский встал и начал поднимать ее на ноги. Я подхватила мамочку под другую руку, и вместе мы заставили ее встать. Поддерживая мамочку с двух сторон, мы довели ее до полицейской машины, усадили внутрь, и я пристегнула ее ремнем безопасности.

Санчес пошел к водительскому сиденью, а я снова огляделась по сторонам, надеясь увидеть Эллиотта.

— Мисс Кэлхун! — позвал Санчес.

Я открыла дверь со стороны пассажирского сиденья и юркнула внутрь. Когда мы отъезжали от дома, я все глядела вокруг, но Эллиотта нигде не было.