Прометей

Дж. Могвай

«Прометей» – дебютный роман анонимного писателя Дж. Могвая, написанный в тюрьме.Яркая история противостояния человека авторитарной системе, готового пожертвовать всем ради своих идеалов.Текст романа перекликается со знаковыми политическими событиями современности и культурными достижениями прошлых столетий. История, колеблющаяся между жуткой антиутопией и ещё более страшным реализмом, в которых можно разглядеть тень собственной жизни. Книга содержит нецензурную брань.

© Дж. Могвай, 2021

ISBN 978-5-0055-3944-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Отказ от ответственности

Оправдания фашизма, пропаганда наркотиков, призывы к экстремизму, терроризму, оскорбления представителей власти и прочие словесные преступления отсутствуют.

Все герои и события этого романа являются художественным вымыслом и/или прихотью автора. Совпадения случайны.

Часть 1

От автора

«Когда-то во второй половине нулевых на просторах интернета мне попался один дневник, ставший в последствии книгой, изменившей мою жизнь. Простая история сложного человека — «Дневник московского пАдонка». Прочитав ее я подумал: «А вдруг я тоже так смогу?»

Тогда я начал писать и понял, что… не могу не делать этого. Немало романов, новелл и эссэ было начато, но каждый раз чего-то не хватало чтобы их закончить.

Того, что дала мне одна поэтесса в своих беседах и стихотворениях, которые, казалось, препарируют бремя всех моих страстей.

Стоило бы поблагодарить многих, кто помогал мне в работе над этой историей, но все же началась она благодаря твоим дневникам на экране компьютера, LightSmoke, а завершилась благодаря твоему голосу в динамике разбитого телефона, Айгель, и тем словам поддержки, произнесенным однажды в июле. Спасибо.»

(16.05.2020)

Человеку, который вопреки давлению двух держав, несмотря на ограниченность в ресурсах, не позволил умереть отверженной и оплёванной русской литературе и был забыт, когда тоталитарный гигант все же захлебнулся пролитой кровью. Человеку, который скоро снова будет нужен этой стране.

Карлу Профферу посвящаю.

Я б хотел, чтоб от зоркого взора изучателей русских начал не укрылась та доля позора, что ложится на всех, кто молчал.

(И. Губерман)

Вместо пролога

— Воды. Принесите, пожалуйста, воды. Если можно не холодной, — прошептал запекшимися губами Макс.

Человек брезгливо поморщился.

— Прошу…

— Стань к дальней стене и жди, — окошко в двери закрылось.

Макс стал спиной к стене. Минуты тянулись одна за другой. Может он и правда пошел за кипятком? Как хорошо было бы прогреть организм изнутри! Его участь уже не казалась такой безнадежной. Может порой даже полезно оказаться в такой изоляции…

Окошко открылось и человек, убедившись, что Макс послушно стоит у стены загрохотал замками.

Когда дверь распахнулась, единственным, что он успел увидеть был «носик» пожарного шланга. Поток ледяной воды прижал его к стене. Дыхание перехватило. Зажмурившись он вывернулся из-под струи, но вода настигла его и там. Макс рванулся в другую сторону, но поскользнулся и рухнул на пол. Как он ни пытался увернуться, вода охватывала его, заливаясь в нос, глаза и уши. Тугой напор больно хлестал по телу. Человек со шлангом метил в пах, чтобы причинить еще больше боли и, возможно, унизить. Макс надеялся, что потеряет сознание, но оно его не оставляло, вынуждая вкусить муку до последней капли. Через несколько минут живодёру всё это надоело, да и жертва уже почти не сопротивлялась. Он перекрыл напор и презрительно сплюнув напоследок, захлопнул дверь.

Вода стекала по стенам, собираясь в маленькие грязные лужицы, и потом медленно уходила под пол. Нечистоты растянулись из угла и отравляли без того застоявшийся воздух. Дрожь, охватившая Макса была настолько сильной, что скорее напоминала конвульсии. Казалось, что, если заплакать — станет легче. Ком стоял в горле, но слёз не было. Время работало против него и было неумолимо.

«Каждый гражданин РФ обладает на её территории всеми правами и свободами и несёт равные обязанности, предусмотренные Конституцией РФ.»

(Конституция РФ ст.6 ч.2)

Глава I

«Анна»

Лучи заходящего за горы солнца выхватывали повисшие в воздухе пылинки, подсвечивая их алым цветом, а фруктовый сад чуть слышно шептался с окружавшим его лесом.

Макс поднялся на крыльцо и поддавшись соблазну, обернулся, чтобы ещё раз увидеть пейзаж вокруг своего дома. Каждый раз этот вид пленял его так же, как и тогда, когда он впервые сюда пришёл.

Пятно света сдвинулось и упало ему на лицо. Макс прищурился и у глаз собрались «гусиные лапки» морщинок.

Солнце лениво скрылось за грядой гор, покрыв тенями краски заката. От земли крадучись поползла сгущающаяся тьма. Штиль нарушил робкий ветерок, колыхнув листья яблонь в саду. Загорелись первые огоньки лежащей внизу деревни и порывы ветра крепли и набирали силу, стягивая кучевые облака, полные воды.

Макс взглянул на часы и вздохнув вошёл в дом. Уединённая обитель встретила его густым мраком, повисшим в недвижимом воздухе. Макс сбросил с ног обувь и щёлкнул выключателем. Мягкий свет разлился уютом в пространстве.

Почти всю площадь пола укрыл своим ворсом ковёр, напоминающий медвежью шкуру. Обстановка не была выдающейся, но и не была лишена деталей, притягивающих к себе внимание. Ярче всего обрисовывали сущность жильца массивные книжные полки, пестрившие корешками книг. Книги так же возвышались неровными колоннами у постели и письменного стола. На столе величаво стоял хмурый бюст Сократа, окружённый разнообразными очерками и заметками, карандашными зарисовками и скомканной бумагой. Столь необычную для деревенского дома картину завершал пухлый том сочинений Ювенала¹, небрежно брошенный в глубину кресла.

На первый взгляд жилище выявляло хороший вкус его обитателя, но вкус не врождённый и не привитый воспитанием как бывает в высших кругах, а взращённый искусственно нахождением в обществе более высокого положения, где эстетика присуща как чувство вины кающемуся.

Макс кашлянул и произнёс в пространство:

— Раз-раз. Проверка связи.

Пустой дом ответил тишиной. Он снял рабочую одежду и накинув халат, достал из ящика стола старый угловатый ноутбук. Экран замерцал голубым светом. Как только загрузилась система раздался входящий вызов.

— Что скажешь? — спросил Макс, приняв звонок.

— Очень хорошо, но надо откалибровать чувствительность некоторых микрофонов — я слышал даже как ты поднимаешься на крыльцо, — сказал собеседник.

— Что требуется от меня?

— Ничего. Я дистанционно всё настрою. Единственное, что теперь остаётся за тобой это бесперебойное питание для роутера и микрофонов, но я бы ещё проверил как хорошо всё это спрятано.

— Всё в порядке. У меня ветряк, солнечные батареи и дизельный генератор. Я полностью автономен.

— А ты неплохо устроился! Тяжело было сначала?

— В первый год много сил ушло на восстановление дома, — уклончиво ответил Макс.

Повисло неловкое молчание. Со звонким стуком о крышу разбилась первая капля дождя, следующие капли мягко упали в траву и в ту же секунду небеса разразились ливнем, по которому изнывала утомлённая жарой природа.

Хлопнуло распахнувшееся окно, взметнулась ветром занавеска.

— Секунду, — Макс подошёл к окну и выглянул.

Деревья колыхались в белесых вспышках молний. Влажный ветер бросил водяную пыль ему на лицо. Макс закрыл окно и вернулся к ноутбуку.

— Как ты думаешь провернуть всю эту… провокацию? — спросил собеседник

— Сам факт наших последних бесед это уже начало действа.

— Но я же говорил, что о ни не смогут нас прослушать!

— Вот именно. Разговор зашифрован, но то, что он состоялся не останется без внимания. Но этого мало… я уже давно работаю над проектом, который… впрочем, что я буду рассказывать, скоро ты сам всё увидишь.

— Над тобой сгущаются тучи, — медленно произнёс голос в динамике, — тебе страшно?

— Не знаю, — признался Макс.

— Может бросишь всё это? Переправим тебя к нам, работа для тебя найдётся, ты как никак знаменитость. Да и сам понимаешь, тут безопаснее…

— Нет, — отрезал Макс, — мне нравится моя жизнь.

— Как мне связаться с тобой если возникнет необходимость? — осёкся собеседник и вернулся к делу.

— Никак. Я сам свяжусь с тобой.

— Береги себя, Макс.

Он кивнул и завершив звонок закрыл крышку ноутбука.

Разговор с человеком из прошлого ему не понравился. Он воскрешал в памяти то, к чему так не хотелось возвращаться. Прорывал хрупкую оболочку спокойствия копьями тревог и беспокойств.

Макс исподлобья взирал на матовый ноутбук. С каждой минутой он приобретал значимость и внушительность как чёрный монолит из «Космической одиссеи».

Резким движением он отключил компьютер от сети и вскочил с ним и охапкой проводов на улицу.

Дождь усилился. Всё, кроме мощёных деревом дорожек, раскисло и обратилось в грязевые потоки. Сверкнула молния и близ сада обрисовался силуэт гаража и маленького сарая, в котором встревоженный погодой копошился домашний скот.

Пригнувшись, прямо в домашних тапочках, Макс добежал до гаража и нырнул во тьму. Свет ему не требовался. Наощупь он обнаружил и выдвинул ящик с инструментами, в котором оказалось второе дно. Он опустил туда ноутбук, который напоследок призывно моргнул светодиодами, кинул сверху провода и закрыв ящик, так же стремительно снова вышел в дождь.

Ливень превращался в бурю, скидывая спелые яблоки с отяжелевших ветвей. Макс рванулся к дому и преодолев всё расстояние за несколько секунд, поскользнулся на деревянном порожке крыльца. Потеряв равновесие, он упал, ударившись головой об угол веранды и отключился. По ступенькам стекли струйки крови, смешиваясь с грязной водой. Прогремел раскат грома.

Крики петухов пронзали прозрачный воздух, повисший над горной деревней. Рассвет разливался по горизонту холодным серебром, отражаясь в лужах, размытых за ночь дорог.

Свет редких уличных фонарей плавно растворялся в робких лучах солнца. Деревня отходила от сна, чтобы вновь погрузиться в рутину хозяйства.

Макса пробудила острая головная боль. Открыв глаза он с удивлением обнаружил себя лежащим в неестественной позе на земле. Он приподнялся на одном локте и осмотрелся. Некоторые деревья в саду были надломлены ветром, вокруг клумб собрались лужи, но небо было ясным. Разгорался новый день. Макс пошатываясь встал и пощупал голову. Запёкшаяся кровь колтунами склеила волосы. Прикосновение к ране вызвало новый приступ боли. Голова гудела. Опираясь рукой о стену, он вошел в дом и скинув грязную одежду сразу направился на кухню.

Одна из полок была полностью отведена под лекарственные вытяжки и настойки. Привычные современному человеку медикаменты Макс не признавал, отдавая предпочтение растительным препаратам, которые сам и делал.

Он взял сосуд с вязкой жидкостью кофейного цвета и посмотрев на надпись задумался. «Молоко маковой соломки». Всё же решив оставить это средство на крайний случай он достал другую склянку с настоем коры белой ивы и отпил прямо из узкого горлышка. Чуть поморщившись от вкуса, он пошёл принять прохладный душ, а после, превозмогая начавшую отступать боль покормил кур и выпустил из загона козу.

Всё это время тошнота подступала к горлу, а ноги подкашивались, но это был минимум необходимых дел.

Вернувшись в дом, он снова выпил настой и рухнув на кровать провалился в тяжёлый сон, лишённый сновидений.

Проснулся Макс незадолго до рассвета. Окружающий мир был окрашен лишь в тёмные оттенки синего, будто на него опрокинули банку с краской. Острая боль отступила, но не давала забыть о себе полностью. За окном моросил унылый и почти невесомый грибной дождик. Макс умылся и выпил кофе, не включая свет. Дом и вещи в нём казались немного другими. Впервые после бури он обратил на это внимание. Будто кто-то восстанавливал обстановку по памяти, увидев её лишь раз. Он прошёлся по дому в поиске неточностей. Их было много, но больше всего его смутила дата на календаре — был сентябрь. Его не должно было быть. Должен был быть июнь. Два месяца исчезли будто их никогда и не было. Макса опять затошнило, но он сдержался. Подойдя к письменному столу, он выдвинул ящик и достал рукопись. Как и ожидалось она оказалась больше, чем сохранила его память.

Картина мира надломилась, линейность превратилась в пазл, некоторые элементы которой отсутствовали.

Очевидно, что это провал в памяти из-за удара. Но почему он тогда оказался на улице? Смотреть на бурю можно было и не спускаясь с веранды, а в себя он пришёл, лёжа практически на ступеньках. Он откуда-то возвращался, но… откуда? Что могло выгнать его из дома в такую погоду?

Острая боль пронзила разум. Макс простонал и отложив бумаги выпил ещё настой.

На улице начали щебетать птицы. Как только спазм прошёл он одел дождевик и сапоги и прихватив корзину вышел из дома. Его одолевало желание пройтись по утреннему лесу, а заодно собрать грибов если повезёт.

Пройдя по маслянистой грязи через сад Макс вошёл в лес. Света было настолько мало, что могло показаться, что сейчас ночь. Среди громадных деревьев было относительно сухо. Под ногами зашелестел ковёр опавших листьев. Он остановился и с шумом втянул прозрачный воздух, пахнущий влажной землёй и смиренно угасающей природой, зажмурившись от удовольствия.

Он бездумно блуждал по чаще уже несколько часов, но корзина так и осталась пустой. Самочувствие улучшилось, вопросы провала в памяти уже не так тревожили. Да, лето исчезло, но он не мог пропустить каких-либо событий — за исключением одного декабрьского дня их тут просто не существует. Тогда что переживать?

— Здравствуйте! — вдруг раздался звонкий женский голос, заставивший его вздрогнуть. Макс резко повернулся навстречу источнику звука.

— Здрасте, — к нему направлялась молодая женщина, пригибаясь под низкими ветвями деревьев.

— Доброе утро, — ответил он севшим от долгого молчания голосом и кашлянул.

Девушка приблизилась и приветливо улыбнулась, обнажив жемчуг ровных зубов.

— Вы моё спасение! Я, как и вы пошла по грибам, — она приподняла в руке корзину, полную грибов, и заблудилась. Вот уже минут сорок плутаю и не могу выбраться. Поможете мне?

Макс смущённый столь неожиданной компанией бездвижно стоял, воплотив в себе монументальность античных статуй, но живой взгляд со скромным любопытством изучал внешность собеседницы.

Подвижные черты лица выдавали экспрессивность натуры и некое сходство с Юдифью кисти Караваджо². По-ланьи кроткие глаза сразу же вызывали участливую симпатию стоило им только коснуться взглядом, полным чуткой нежности, по-детски обращённой навстречу всему миру. Чувственные алые губы были сложены в приветливую улыбку, лишённую повседневной фальши, а золото волос рассыпалось по хрупким плечам, укрытым дождевиком.

— Анна, — протянула девушка руку. — Ну или просто Аня.

Макс в свою очередь пожал руку и представился.

— Вы не могли бы проводить меня до деревни или хотя бы подсказать как к ней выйти?

— Да-да, разумеется, — спохватился он, стряхнув с себя оцепенение. — Я провожу вас. Тут недалеко. Пойдёмте.

Девушка с интересом поглядывала на своего диковатого спутника, уверенно прокладывающего путь к цивилизации.

— Вы не похожи на местного жителя, — заметила она. — Давно вы в этих краях?

— Хм, не первый год, — Макс на секунду задумался. — Что-то около семи лет. А вы, как я понимаю, здесь совсем недавно?

— Всего несколько дней. У меня тут умерла дальняя родственница, а у неё кроме меня никого не было. Вот думаю, что теперь делать с домом.

— Боюсь, что продать его вам вряд ли удастся, а соболезнования я выражать не буду потому что не умею. Простите.

— Вам приходилось кого-то терять?

Макс не ответил. Анна продолжила:

— Всем нам суждено утратить любимых людей. Я стараюсь воспринимать это как данность.

— Это хорошая черта, — чуть помедлив сказал он, — с таким образом мышления переносить невзгоды намного легче. Вы знакомы с суждениями Марка Аврелия³? Вы мне их сейчас напомнили.

— Мир — изменение, жизнь — восприятие? Вы об этом? — произнесла Анна, посмотрев ему в глаза.

Макс удивлённо взглянул на неё:

— Вы увлекаетесь философией?

— Увлекалась когда-то, но это в прошлом. Метафизика не очень практична в материальном мире, — вздохнула она будто что-то вспомнив.

— Вас поглотила суета жизни?

— Скорее ужас будничного прозябания.

— Этот фатализм перечит вашим же словам, — чуть улыбнувшись заметил Макс, невольно пытаясь облегчить тяжесть произнесённых Анной слов.

— Человек изменчив и противоречив по своей природе и этого у него не отнять, — полушутливо отозвалась она.

Он снова промолчал.

— Смотрите! — восторженно воскликнула девушка, схватив его за рукав, — Вот и деревня!

Металлический отблеск рассвета уже рассеялся, разгоревшись в знойный день, полный неотразимого шарма ранней осени. Тепло нагретого солнцем воздуха касалось их лиц лёгким ветром. Возвышенность леса осталась позади, покачивая тяжёлыми кронами деревьев, а опавшую листву под ногами сменили желтовато-зелёные пятна травы, покрывавшей землю.

— Что ж… — неуверенно протянул Макс, — тут наши пути и разойдутся. Чуть ниже вы увидите тропинку и по ней спуститесь прямо к вашей цели.

— А как же вы? — Анна повернулась к Максу, вопросительно подняв тонкие брови.

— А я живу вон там, — Макс указал на свой сруб, видневшийся неподалёку, — будет желание вернуться к теме философии — заходите в гости, буду рад.

— Пока я тут — непременно, думаю, мы найдём о чём поговорить, — обезоруживающе улыбнулась Анна, — а вообще спасибо, что помогли выбраться из чащи…

— Не стоит благодарности, — машинально отозвался Макс.

Между ними повисла неловкость первого прощания, свойственная симпатичным друг другу людям.

Очаровательное смущение сковало их обоих. Они стояли на склоне холма и смотрели в лица друг другу, боясь сделать встречное движение. В выси бездонного неба парили одинокие птицы, а в чистом воздухе тянулась невесомая паутина, оседая прозрачными нитями на пожелтевших травинках. Солнце играло лучами в волосах Анны, переливаясь цветами спелой кукурузы и ванили.

Она робко приблизилась к растерянному Максу и по-дружески просто обняла его за плечи, а потом, резко развернувшись поспешила в деревню, словно испугавшись своего безобидного душевного порыва.

Он стоял и смотрел вслед её удалявшейся фигуре о чём-то глубоко задумавшись.

Анна не оборачиваясь помахала ему рукой. По серьёзному лицу Макса тенью скользнула лучезарная улыбка, преобразив хмурое лицо и он побрёл домой, сбивая пустой корзинкой остатки дождя с полевых цветов.

Макс усердно колол дрова в тени почти полной поленницы. Брёвна расщеплялись с сочным треском, издавая густой запах древесной смолы. Рядом, за железной сеткой, чинно прохаживались куры по плотно утрамбованной земле.

За скромностью двора Макса скрывался большой труд. Бесполезные нагромождения аляповатых построек были нещадно уничтожены, ветхий сарай был терпеливо восстановлен и освобождён от рудиментов быта колхозов прошлого столетия, а гараж и вовсе был возведён «с нуля».

Бревенчатые стены возвышались над каменным фундаментом, по которому тянулся специально посаженный плющ. Широкие окна, полные солнечного света горели софитами, а открытые двери за москитными сетками казались входом в потусторонние миры.

Минуло несколько дней с той необычной встречи. Головная боль казалось оставила Макса. На смену ей пришли постоянные мысли об Анне. Она лёгким бризом нарушила штиль его уединённой жизни и растоптала его привычный ход мыслей.

До этого момента он ощущал себя самодостаточным и в меру счастливым, а теперь трепетал при мысли о возможном визите Анны. К собственному удивлению он обнаружил в себе потребности, которых раньше не замечал: потребность в прикосновении кого-то значимого, потребность в безусловном одобрении того, что ты делаешь… их оказалось много и все они сводились к взаимодействию с человеком. Все эти годы такое взаимодействие отсутствовало. Были лишь книги и воспоминания. Одиночество равнодушно взбивало настоящее, прошлое и будущее как заварной крем и ушедшие дни протекали полноправно, соседствуя с грядущими.

Теперь, когда небо подёрнулось золотой дымкой, и деревня вдали окрасилась цветами шафрана, Макс сидел на веранде с невидящим взглядом и строил воздушные замки из своих грёз пока холодная рука здравого смысла не обращала их в ничто. Он понимал, что его приглашение быль лишь формальностью, подсказанной вежливостью, как и её согласие, ни к чему не обязывающее, но продолжал ждать, принимая робкую надежду за возможную истину. На искрах желания разгорался огонь разочарования, который он раздувал всем своим естеством.

Вернувшись к работе вскоре, он опять остановился — головная боль напомнила о себе.

Макс отставил тяжёлый колун в сторону, смахнул ладонью пот с лица и присел на бревно, лежащее поблизости.

Ветер высушивал капли пота, скатывающиеся рывками по бронзовому загару. От работы верёвки вен вздулись и пульсировали в такт ударам сердца.

Передохнув, Макс встал, потянулся, и взяв в руки колун, вздрогнул, услышав оклик.

Это она. Несомненно.

Уголки его губ поднялись.

Макс направился к источнику звука несколько быстрее, чем того могла потребовать вежливость. Осознав это, он умерил стремительность своего шага.

Из-за угла показалась Анна, стоявшая за калиткой, залитой вечерним солнцем. На ней было лёгкое платье, распущенные волосы золотыми каскадами спадали на белые плечи точно на мрамор, на смену резиновым сапогам пришли летние тканевые туфли.

Она смущённо улыбалась, но в серо-голубых глазах отчётливо читалась радость встречи. Увидев Макса, Анна помахала рукой, встав на носочки.

— Я решила не откладывать свой визит в долгий ящик, — произнесла Анна, когда Макс широко раскрыл калитку и жестом пригласил войти, — тем более тут скучно настолько же насколько и живописно, — она обвела взглядом заснеженные вершины далёких гор.

— Я рад, что вы пришли, — не стал скрывать Макс, — боюсь самому мне не удалось бы вас найти, не обратившись за помощью к местным жителям.

— Видно, что вы избегаете с ними общения, — заметила Анна.

— Вы правы, но что именно навело вас на эту мысль?

— Отсутствие соседей… да и в целом вы сами. — Макс ответил ничего не выражающей улыбкой.

— Подождёте пару минут? Я уберу дрова и пройдём в дом — на улице ещё довольно жарко.

Дом, несмотря на открытые двери, впускавшие тёплый воздух, встретил их приятной прохладой. Тяжёлые шторы были задвинуты и мягко рассеивали свет, тем самым создавая предельно интимную обстановку.

— Как у вас уютно! — восхитилась Анна.

— Разве вы ожидали чего-то иного? — вежливо отозвался Макс, доставая чайный сервиз.

— Да, — смущённо ответила она. — Вы представились мне сельским Диогеном.

Анна медленно шла вдоль полок с книгами, едва касаясь тонкими пальцами корешков. Макс рассмеялся.

— Я, конечно, глубоко уважаю его личность и даже солидарен со многими его суждениями, но не настолько радикален во взглядах, чтобы жить в бочке, — он обвёл взглядом пространство вокруг.

— Ну, посмею заметить, что это что-то среднее между кафе и библиотекой. Я не часто встречала такое изобилие литературы в жилом доме, — сказала Анна, подойдя к Максу, расставлявшему посуду.

— Присаживайтесь, — он отодвинул стул, — что вы будете? Чай, кофе, сок?

— А что вы сами будете? — спросила она, опустившись на услужливо предложенный стул.

— Зелёный чай — в такую погоду только его и могу пить. Как минимум сервиз уже на столе, а чайник скоро закипит.

— Ой, как же я не догадалась взять чего-нибудь к чаю! — разочарованно воскликнула Анна.

— Не переживайте, у меня всё есть, поспешил её успокоить Макс. — Вы любите мёд? Я недавно свежий собрал.

— Ух ты! У вас есть свои ульи? Неожиданно. Большое у вас хозяйство?

— Относительно, — ответил Макс, — коза, куры, пчёлы… так вы будете мёд?

— Да-да, разумеется!

Он поставил на стол пиалу с жидким мёдом, засыпал чай в глиняный чайник и залил горячей водой.

— Вы необычный человек, — робкое наблюдение точно хлыст рассекло повисшее молчание. — Вы живёте в глуши на краю мира, а ведь очевидно, что место вам в городе. Вы же понимаете, что созданы для другой жизни?

— Ну уж нет. Другой жизни мне хватило. Вы должны понимать, что не каждое отклонение от нормы является ошибкой и вопиющим грехопадением, — снисходительным тоном объяснил Макс.

— Хорошо, жизнь вне общества ещё можно понять, но в чём смысл информационного барьера, который вы воздвигли? Я не вижу ни радио, ни телевизора, интернет ведь тоже наверняка отсутствует…

Макс сел напротив и улыбнувшись ответил обстоятельно будто говорил с ребёнком:

— Интернет, несмотря на все его преимущества, страшно отвлекает и поглощает массу времени. Боюсь, что полноценный доступ к нему затмил бы скромные радости моего быта, а я, возлегая на его пепелище, самозабвенно загружал бы в себя бесполезную информацию, всецело отдавшись во власть прокрастинации.

— Ну интернет не ограничивается бесполезной информацией. А как же общение, друзья, по интересам… практически неограниченный материал по интересующим вас дисциплинам наконец?!

— Из всех человеческих знаний, предоставленных в сети, выбор человека зачастую падает совсем не на то, что ему нужно, а я — человек не на столько исключительный, каким Вы пытаетесь меня увидеть, — сказал Макс и разлил дымящийся чай по чашкам. — У человека много разных граней: к семье он поворачивается одной, к друзьям — другой, а к социальным сетям — третьей. И все они в равной мере подлинные, но последнее в большей степени лишь. Разумеется, в выгодном свете.

В сети человек создает себе образ, некое «Сверх-Я», которое вынужден поддерживать. Как большое дерево вытягивает все соки из окружающей его земли, так и образ осушает силы, лишь посредством которых возможно обрести желаемое, а не подменять этим действительное. Человеческое тщеславие и бахвальство не имеет обозримых границ. Как часто интереснейшая жизнь по ту сторону экрана оказывается кошмаром будничного прозябания…

Анна нахмурила лоб и задумалась. Рассеянный свет будто сконцентрировался на настенных часах, тиканье которых становилось всё оглушительней.

— У вас отлично получается прятать суть ваших слов за их высокопарностью, но если я всё правильно поняла, то это была самокритика, ведь наверняка эти знания приобретены на собственном опыте.

— Да, и как ни прискорбно, осознание проблемы вовсе не предостерегает меня от неё, но я стараюсь оправдать себя тем, что это лишь часть человеческой природы, но это выходит далеко не всегда.

— А можно познакомиться ближе с Вашей библиотекой? — резко оборвала Анна нить беседы, становившейся неловкой.

— Хах, — усмехнулся Макс, — да вы поощряете мои пороки!.. Конечно, смотрите.

Они подошли к ближайшей полке.

— Что здесь у вас? — она всмотрелась во внушительные фолианты.

— Хм… — Макс подошёл ближе, — пятнадцатый — шестнадцатый век.

— Лютер⁴, Макиавелли, Ганс Сакс, — Анна медленно шла вдоль книжных полок, — …Лопе де Вега… а знаете, он, кажется был инквизитором… Джон Мильтон — его «Потерянный рай"⁴ — замечательное произведение…

— Простите, — прервал её монолог Макс, — кто вы по образованию?

— Я? — смутилась Анна, — Я филолог.

— Что ж, — улыбнулся он, — это многое объясняет.

Она бросила на него взгляд, полный вопроса.

— Девушка из лесу, немало читавшая… знаете, у меня было больше шансов встретить лешего в то утро… ваши знания глубже, чем можно было подумать вначале, — Макс осёкся, осознав хаотичность потока сознания и уже другим тоном спросил, — Какая у вас любимая книга?

— Мм-м… — задумалась Анна, — сложно выбрать что-то конкретное. Мне многое нравится: меня восхищают рассказы Чехова, комедии Мольера⁵… не меньше я люблю поэзию Серебряного века… когда-то меня поразил Дениэл Киз, но невозможно выбрать что-то одно. Можно подойти к этому вопросу иначе и выбрать не любимое, а величайшее. В таком случае это «Похвала глупости» — Эразма Роттердамского⁶, — она утвердительно покачала головой, — величайшее произведение.

— Расскажете почему? Только давайте вернёмся за стол пока наш чай совсем не остыл.

Вернувшись за стол Макс шумно отхлебнул едва остывший чай и откинулся в кресле весь обратившись в слух.

Анна, сделав маленький глоток, отодвинула упавшую на глаза прядку и заговорила:

— Первое знакомство со взглядами подобного рода произошло в Лувре…

— В Лувре? — удивился Макс.

— Да, верно. Босх.

— Никогда не отождествлял работы Босха и Роттердамского. Хотя это не удивительно — они никогда меня сильно не увлекали.

— Не разочаровывайте меня! Это же очевидно! — воскликнула Анна. — Их сатиру относительно нравственных устоев мира можно воспринимать как единое целое! Меня пытались разуверить, но Мишель Фуко подтвердил мои догадки — «Корабль дураков» и «Похвала глупости"⁶ — части одного и того же знания. Оба творца воплотили свои идеалы, но форму избрали разную: с одной стороны строки, выжженные раскалённым пером, а с другой — смелые удары кисти, в которых я нашла отражение своих взглядов.

— Этот факт раскрывает вас с лучшей стороны. — сказал Макс. — Не многие, по крайней мере осознанно, разделяют взгляды гуманистов средневековья. Мне нравится ваш подход к оценке искусства, вы выделяете воспитательно-познавательную функцию, пренебрегая развлекательной. Как ни прискорбно, последняя черта избыточна в искусстве, включённом в массовую культуру». Но давайте вернёмся к нашим гуманистам. Как вы смотрите на идеи Томаса Мора⁷?

— Признаюсь, пренебрежительно.

— Почему?

— Да он сгубил больше праведных душ, чем… Цукерберг!

— Вы о последствиях?

— Именно о них.

— А ведь дедушка социализма был как раз-таки другом Эразма. Если не ошибаюсь именно ему посвящена «Похвала глупости». Неужели вас нисколько не вдохновили его мысли о чудном новом мире?

— Дело не во мне, а в том, что многие другие вдохновились его идеями и их интерпретациями, — сказала Анна. — Давайте сменим ему, в любом случае она приведёт нас к истории XXвека, а она меня очень удручает.

— Разрешите узнать почему?

— В ней очень много спорных эпизодов, которые исключают одностороннее толкование, где при должном красноречии можно оправдать и опровергнуть, что угодно. Я веду всё это к тому, что восхищаюсь столь значительным предметом искусства, нельзя рассматривать его вне контекста событий, которое оно спровоцировало.

— Ох уж эти тёмные стороны бытия, подводные камни истории, на острия которых стоило бы швырнуть корабли с их дураками, на чьих руках кровь бесчисленных миллионов, — подвёл итог Макс и запил его чаем.

— Полагаю, вы часто размышляете на около-политические темы. Из этого можно сделать множество выводов.

— Например?

— Вы не хотите мириться с нынешним режимом и его порядками.

— Почему вы так решили?

— Обычно человек, довольный миром, не углубляется в его устройство. Блага всегда воспринимаются как данность, а невзгоды — как ужасная несправедливость, природу которой так хочется понять.

— Отчасти вы правы… — отрешённо согласился Макс и задумался.

— Поэтому вы тут? — участливо спросила Анна, выдержав паузу.

Макс вышел из-за стола. Его движения казались резкими и угловатыми. Он открыл штору и стоя в полосе вечернего света, произнёс:

— Если вы полагаете, что я просто убежал от каких бы то ни было проблем, то вы глубоко заблуждаетесь, — слова звучали отчуждённо.

Анна подошла к нему и доверительно взяла за руки:

— Почти каждый от чего бежит… Или от кого-то Я вижу, что вас не отпускает прошлое. Это тяжёлое бремя, но, если его разделить — оно станет легче. Открыться малознакомому человеку всегда легче, чем старому другу. Вы можете мне довериться.

Макс внимательно посмотрел ей в глаза, метаясь в нерешительности.

Она чуть сжала его руки.

— Я даже не знаю с чего начать, — выдохнул он.

— Тут всё просто, — ободряюще улыбнулась она, — Начните сначала.

Макс молчал, подбирая слова. Анна не торопила, понимая всю значимость происходящего.

— Этот путь был настолько долгим, что его начало почти невозможно разглядеть, — произнёс он скрипучим голосом и прочистив горло продолжил, — думаю первым шагом было начало поры осознанности. Прошло уже много лет и обнаружить момент подлинного катарсиса можно лишь идя в темноте наощупь.

Всю юность я провёл в пресном благополучии, лишённый необходимости думать. Почти все мысли ускользали от восприятия. Кажется, что они где-то были… в глубине меня, но никогда всплывали на поверхность, не обретали крепкой словесной формы. Я скорее чувствовал, нежели думал. Но тогда и сами чувства были неразвиты. Вам знаком термин «синкретизм»? По сути это синоним «нерасчленённости», определяющей неразвитое состояние. Как искусство на первоначальных стадиях человеческой культуры, когда музыка, поэзия и танец были не отделены друг от друга, так и мои эмоции определялись лишь чёрным и белым. Я тогда не мог увидеть ни оттенков, ни полутонов. Гнев мог вместить в себя ярость, раздражение, презрение, а любовь воплощала симпатию, трепет, уважение и восхищение на грани раболепства.

Необходим был толчок для начала собственного эволюционирования, а после пример для сравнения и время для анализа.

Холод Крайнего Севера пробудил моё сознание, успевшее раствориться в сомнительных развлечениях. Думаю, это можно назвать первым шагом в становлении личности, которая сейчас перед вами.

Мы с сослуживцем были в бескрайней снежной степи на условном посту. Это не было типичным караулом парка боевых машин, не было посменной охраной складов с боеприпасами. Нашей задачей была фиксация проезжающей военной техники на полигоне. Машине надо было проехать из пункта «А» в пункт «Б», а мы стояли между двух тачек, чтобы никто не срезал. Это было отличной задачей, ведь не надо было ничего делать. Не надо устанавливать огромные брезентовые палатки на промёрзшей каменистой земле, не надо разгружать грузовики с дровами или патронами — стой да наблюдай. А самое главное — не было никого из офицерского состава, а то бы и в чистом поле у нас появились неотложные задачи. Мы были совершенно одни.

Днём было относительно тепло и мы наслаждались столь сладким и желанным отдыхом. Сон солдата в высшей степени неприхотлив и чрезвычайно бдителен — едва услышав приближающийся рёв двигателя, мы уже были на ногах и записывали номер БМП или танка огрызком карандаша, но в тех краях световой день короткий до неприличия и наше нехитрое счастье закатилось за горизонт вместе с кровавым диском солнца.

Сразу же стало зябко.

Чтобы согреться мы выкопали в снегу колею и ходили по ней туда-сюда, но ни это занятие, ни дырявые валенки не помогали.

Холод крепчал.

В темноте с большими промежутками проехали две машины и тьма окончательно сомкнула свои объятья. Лишь свет колючих звёзд рассыпался тусклыми искрами по хрустящему снегу.

Резкие порывы ветра катили снежинки по иссиня-белому насту.

Холод притуплял чувство голода и безжалостно забирался под потрёпанный бушлат.

Конечно, было бы разумно развести огонь, но на этом пустыре не представлялось возможным разыскать даже чахлое деревце. Лишь где-то вдали равнодушно колыхались верхушки вековых деревьев.

Эффективность нашей ходьбы приближалась к нулю. Мы начали приседать и отжиматься — это был единственный шанс хоть как-то согреться. Но голод, казавшийся не столь существенным всё же делал своё дело и вскоре ноги стали подкашиваться, а руки не могли разогнуться.

— Помню пару лет назад отдыхал на морях, — отдуваясь, произнёс сержант, продолжая приседать, — там прямо на пляже стояла палатка, в которой прямо у тебя на глазах жарили чебуреки в раскалённом масле… с сыром, бараниной или сразу и с тем, и другим.

Голод так и распалял воображение: тесто, румянящееся в шкварчащем масле…

Я ощутил болезненный спазм в желудке.

— Прошу, только не надо гастрономических подробностей, я бы многое сейчас отдал даже за утренние макароны с опарышами, — ответил я.

— А мне, — сержант смачно сплюнул пенистую слюну, — пришлось руководить этими проклятыми сборами. Часть роты попряталась, чтобы не ехать на полигон, что некоторых пришлось за ноги из-под «шконок» выдёргивать, потом получил эти чёртовы палатки… так и не поел… вот скажи, Макс, оно мне надо?!

— Когда проехала последняя БМП? — проигнорировал я поток причитаний, остановившись чтобы отдышаться.

Он тоже остановился, тяжело дыша засучил рукав и прищурившись посмотрел на хлипкие часы:

— Что-то около двух часов…

— У меня складывается ощущение, что в суете они забыли о нас.

— Я думал об этом. Эта мысль пугает, — сержант нахмурил брови, из-под которых на секунду блеснула ненависть ко всему миру. — До наших около тридцати километров. При всём желании похлебать перловки — нам не добраться — снег слишком глубокий, а последние снегоступы зав. склада пропил ещё лет двадцать назад, если, конечно, они вообще когда-нибудь там были.

Этот смиренный фатализм вселял подлинный ужас. Я впервые осознал, что моя жизнь вовсе не застрахована от смерти. Не чья-то, а моя!

— Давай попробуем добраться до тех деревьев, — я указал на тёмную гряду, качавшуюся вдали.

— А если за нами всё же приедут? — он посмотрел на меня испытующим взглядом.

— Если они не сделают этого прямо сейчас, то, боюсь, им придётся выкорчёвывать нас изо льда.

Мы шли перпендикулярно колее, накатанной военной техникой, постоянно оборачиваясь в надежде увидеть пару спасительных огоньков фар.

Две безмолвные фигуры устало волочились к цели, проваливаясь в снег, с треском проламывая наст. Луна бросала вниз скупой металлический свет, придавая происходящему ещё большую обречённость.

Путь казался бесконечным. Иногда я закрывал глаза и вместо ненавистного снега видел белый мальдивский песок, скользящий меж пальцев, а воющий ветер слышался ударами пенных волн о берег.

Опять провалившись, я оступился и упал на мелкие стёклышки льда. Сослуживец помог мне подняться:

— Давай, почти пришли.

И правда, через несколько сотен шагов мы вошли в хвойный лес. Между деревьев промелькнул тусклый свет.

— Что это? — удивился я.

Сержант всмотрелся в сумрак:

— Кажется, жильё. Я слышал, что недалеко от полигона есть маленькое село, но не знал где оно, — вдумчиво, будто вспоминая карты, произнёс мой товарищ.

— Что будем делать? — поинтересовался я, отдавая всю инициативу, а вместе с тем и ответственность за наши жизни в руки этого непритязательного, но по-своему грозного человека. От этого угловатого деревенского парня исходила какая-то сила, непоколебимая уверенность в собственных действиях, которую я раньше не замечал, словно он был персонажем, сошедшим со страниц рассказов Джека Лондона.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он меня.

— Валюсь с ног, — признался я. — Уже и на холод плевать. Готов вздремнуть в ближайшем сугробе.

— Сделаем так, — предложил он, — я доберусь до местных, разведаю обстановку и постараюсь связаться с частью, а ты разведи огонь. Если за нами всё же надумают заехать, то, быть может увидят свет, а ты как раз согреешься и отдохнёшь.

Я кивнул, преисполненный горячей благодарности. Сержант развернулся и пошёл в направлении жилья.

— Стой! — опомнился я, кинувшись следом. — У меня нет зажигалки.

Он снял рукавицу и пошарил по карманам бушлата.

— Держи, — он вложил мне в руку коробок спичек и исчез за чёрными силуэтами деревьев. Я принялся усердно обламывать заснеженные лапы елей. Через несколько минут, не без труда, мне удалось разжечь костёр.

Влажное дерево трещало, поднимая вверх снопы искр. Я кинул на снег несколько раскидистых ветвей и вытянулся у костра.

Желанное тепло сразу же разморило измученное тело, и я провалился в забытье.

Меня разбудили скрипучие шаги поблизости.

— Кто здесь? — испуганно воскликнул я, слепо всматриваясь в темноту.

— А кого ты тут ожидаешь увидеть? — глухо усмехнулся знакомый голос, и сержант вошёл в полосу света.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил я

— В очередной раз убедился в безграничной чуткости русской души — дверь мне никто так и не открыл, — презрительно промолвил сержант и снова сплюнул.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Удалось вытянуть на диалог лишь одного столетнего деда и то разговаривали мы с ним через закрытое окно. Связи в этом убогом поселении нет. По крайней мере со слов деда, переночевать нас, разумеется никто не пустит, но мне удалось у него кое-что купить, — и он достал из-за пазухи бледно-жёлтый газетный свёрток и кинул его мне.

Я торопливо развернул ветхую, в жирных пятнах, бумагу.

Внутри был добрый кусок солёного сала, крупная луковица, чёрствый хлеб и пакетик с листовым чаем.

— Ооо, — протянул я, — это меняет дело! — И сняв с ремня котелок набил его снегом.

— Сало чем резать будем? — спросил мой товарищ, тяжело опустившись рядом.

— Сейчас, — я разгрёб палкой побелевшие от жара угли, поставил на них котелок, который с шипением обвили струйки пара; вытащил из кармана моток ниток, отмотав порядка двадцати сантиметров и хорошо натянув погрузил в сало, согретое теплом под бушлатом.

— Слышал, что если проварить нить в соляном растворе, то ею можно пилить решётки, — заметил сержант.

— Надеюсь, это знание мне не пригодится, — усмехнулся я.

— Чем чёрт не шутит, — пожал он плечами.

Сержант разломил на равные части хлеб, почистил луковицу и аккуратно разложил на газету.

Вода в котелке забурлила и я, подцепив его палкой, снял с углей и засыпал чай.

Когда всё было готово, мы расположились поудобней, протянув ноги к костру. От мокрых валенок поднимался пар. Газету мы положили между нами и жадно накинулись на еду.

Соль хрустела на зубах, а чёрствый хлеб царапал дёсны, но эта грубая пища вызывала несоизмеримое блаженство.

Желудок приятно забурлил, а крепкий чай разливался внутри живительным теплом.

— Наверное это самое вкусное, что я ел в жизни, — сказал я, откинувшись на гнилое бревно, лежавшее сзади.

— Было бы ещё вкусней если бы ты знал сколько старый запросил у меня за это сало. Будто от себя отрезал.

Я улыбнулся, любуясь языками пламени.

В тиши леса раздавался лишь треск костра и тоскливый скрип деревьев.

— Макс, — повернулся ко мне сержант, — за каким дьяволом ты сам попёрся в армию?

— Я представлял её другой.

— Какой же, если не секрет?

— Я думал, что смогу тут совершенствоваться. Идеализировал, представлял, что тут действительно чему-то учат… обращаться с военной техникой, а не чинить её дни напролёт, думал, что удастся укрепить здоровье, а не растрачивать его в ночных «прокачках». В моём понимании всё это выглядело иначе. Надеюсь, что это будет самым большим заблуждением в моей жизни.

Сержант молча кинул пару веток в костёр и когда их охватило пламя заговорил, не отрывая от него взгляда:

— Вроде же великая держава, всех всегда побеждала, поднимала республики из грязи, создала атомную бомбу, отправила Гагарина в космос, а у меня в деревне асфальта как не было, так и нет. То же и с газом. До сих пор сухостой в лесу рубил…

Он замолчал. Достал из кармана мятую пачку сигарет, закурил и продолжил:

— Я тоже думал, что тут всё по-другому. Сколько парадов видел по телевизору. Всё пышно, красиво, а по факту вши, грязь и кретины. Безмозглая, босоногая армия. Даже вон, — он указал взглядом на мой ремень, — до сих пор серп и молот на бляхе.

Я посмотрел на тусклую стальную звезду с символом ушедшей эпохи по центру.

— Представь сколько их наштамповали в Союзе. Давно развалился, а ремни такие всем призывникам дают.

Я молчал.

— Голодные солдаты, кругломордые офицеры… И те, и другие разбегутся в случае войны. Может лишь пара особо идейных останется…

— Ну почему же, — вяло запротестовал я.

— Макс! Вот скажи честно, ты бы отдал жизнь за эту страну?

Сержант пристально смотрел мне в глаза. Кривить душой было невозможно — он видел её насквозь.

— Свою единственную жизнь, которая больше никогда не повторится, — медленно произнёс он, выделяя каждое слово, будто принуждая меня быть честным с самим собой.

— За страну — нет, а за людей… возможно, — ответил я в том же тоне.

Он криво улыбнулся, удовлетворившись ответом.

— Вот и я нет, а почему другие поступили бы иначе?

У меня не было ответа и не было сил его искать. Сержант повернулся набок, собираясь спать. Я закрыл глаза. Ветер снова засвистел между деревьев, заползая под одежду.

— За людей ты бы тоже не отдал жизнь, — послышался сонный голос, — а за человека — возможно.

Нас нашли на следующий день. Вернее, мы сами нашлись.

Способность критики и честность к самому себе я обрёл ценой обморожения, а сержант лишился двух пальцев на ноге.

Не смотря на ампутацию он по своему желанию остался служить на севере — не хотел возвращаться домой сильнее, чем презирал Вооружённые Силы. Лютый. Мы так его звали. — закончил повествование Макс и раздавил окурок в пепельнице.

«Каждому гарантируется свобода литературного, художественного, научного, технического и других видов творчества, преподавания. Интеллектуальная собственность охраняется законом.»

(Конституция РФ ст. 44, ч.1)

Глава II

«Макс»

Деревенская дорога пестрила выбоинами, на дне которых валялся щебень, покрытый въевшейся пылью. Тротуар заменяла притоптанная, местами пожелтевшая трава.

Дома по большей части были обшиты доской, густо выкрашенной либо насыщенно-зелёной, либо бледно-голубой краской. Порой дощатые строения сменялись домами из силикатного кирпича с дисками спутниковых тарелок, облепленными рыжим налётом ржавчины.

У домов в пыли копошились дети, шумно и увлечённо играя. Поблизости гоготали гуси, чьи крики сливались с жизнерадостным детским смехом.

На скамейках сидели старухи со сморщенными возрастом лицами, плотно укутанные ворохом одежды и несмотря на тёплую погоду головами, покрытыми платками. Старческие руки, обтянутые жёлтым пергаментом кожи с крапинками коричневых пигментных пятен, на удивление крепко держали отшлифованные годами палки, используемые в качестве тростей или аргументов в спорах с окружающими.

Некоторые сидели парами и о чём-то шушукаясь время от времени прикрикивали скрипучими голосами на заигравшихся детей, а кто-то сидел в одиночестве, смотря на происходящее безучастным взглядом.

В конце улицы показался силуэт не спеша идущего человека.

Когда он приблизился в нём можно было узнать Макса.

Старухи неприязненно смотрели на него близорукими глазами, чуждаясь всего малознакомого и непривычного.

Макс прошёл мимо, равнодушно взглянув на них. Многие ещё долго смотрели ему вслед, а дети, увлечённые игрой, даже не заметили случайного прохожего.

Он остановился у маленького одноэтажного магазина с шиферной крышей, потемневшей от времени и со звоном дверного колокольчика вошёл внутрь.

В магазине было душно. Аритмично гудели два холодильника, засиженные мухами, вентилятор шумно разрубал воздух, колыхая ценники на полках с бакалеей.

Продавец сидел, уныло подперев голову рукой и разгадывал сканворд.

— Тюрьма царских времён? — спросил он, не поднимая головы.

— Острог, — подсказал Макс. — Добрый день!

Услышав его голос, продавец встрепенулся и встал, уперев взгляд своих рыбьих глаз в Макса и собрав губы под жиденькими усами в заискивающую улыбку.

— Доброго дня, — повторил Макс и скинул с плеч рюкзак.

— Здрас-ти, — подобострастно произнёс продавец, придя в состояние алертности, — зачем пожаловали?

— Будьте добры, подайте пожалуйста, три бутылки подсолнечного масла, — продавец полез под прилавок, два килограмма муки, пять, хотя нет, десять килограммов сахара и пару упаковок спичек, — Макс замолчал задумавшись.

Стало слышно, как две мухи настойчиво бьются об оконное стекло.

— Почему вы не открываете окна в такую жару? — изумился он.

— А они заклеены, — отмахнулся продавец, попутно выкладывая продукты на прилавок.

— Дайте ещё соду, — вспомнил Макс.

— Вы, я смотрю, решили заняться выпечкой? — спросил бакалейщик, копошась в коробках в поиске соды.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Макс. — К тому же наступает пора заготовок. Чувствуется мне, что зима будет долгой, так что сейчас не стоит жалеть сил.

— Кстати, насчёт заготовок, — продавец свесился через прилавок, — когда вы порадуете нас мёдом и козьим сыром? — и почему-то заговорчески подмигнул.

— Сыр обещать не буду, а за мёдом можете кого-нибудь пригласить. Так вы мне дадите соду? — напомнил Макс, укомплектовывая рюкзак маслом.

— Ах да! — воскликнул бакалейщик, хлопнув себя ладонью по лбу и вновь стал рыться в коробках.

Макс снисходительно на него взглянул и ожидая принялся прохаживаться по магазину. Подойдя к окну, он оценивающим взглядом посмотрел на двойную раму и на отклеивающуюся ветхую бумагу, прикрывающую щели, из которых клоками выпирали клочья ваты и ветоши.

— Нашёл! — радостно объявил продавец и помахал над головой оранжево-белой пачкой.

— Сколько с меня? — Макс направился к нему доставая кошелёк.

— Нет-нет! — воспротивился он, — лучше мы сочтёмся вашими заготовками. Мёдом, если вы не против. Когда к вам прислать человека?

— Мне не принципиально, — Макс убрал кошелёк — но учтите, что ночью я имею привычку спать. Так что давайте исключим тёмное время суток.

— Да-да, конечно. Простите за прошлый раз, — продавец с притворным раскаянием опустил взгляд. — На этот раз я приеду сам.

— Всего доброго, — попрощался Макс в дверях.

— До свиданья, — сказал бакалейщик, но сразу осёкся. — Подождите!

Макс развернулся и вопросительно посмотрел на него.

— Зайдите на почту — там вам что-то пришло.

— Благодарю, — кивнул он и с тем же звоном колокольчика прикрыл за собой дверь.

Он с удовольствием вдохнул свежий воздух и улыбнулся в очередной раз отметив поразительное сходство бакалейщика с Марселем Прустом.

Излишки продуктов своего хозяйства Макс часто отдавал в магазин за скромное вознаграждение, будь то сыр, фрукты или мёд. Минимальная финансовая заинтересованность Макса делала его желанным поставщиком. Им двигало то же чувство, что и Хемингуэем, который оставлял щедрые чаевые в кафе и ресторанах, куда собирался вернуться, тем самым гарантируя себе самое чуткое обслуживание в будущем. В своём же случае Макс обеспечил себе благосклонность владельца магазина, привозящего ему из города тростниковый сахар, молотые какао-бобы и прочие мелочи, невостребованные местными жителями.

Макс смахнул серебро паутины, севшее на лицо и пошёл в направлении почты, находящейся в том же здании.

Работница почтового отделения измерила его презрительно-желчным взглядом, свойственным некоторым нервным работникам почты и провинциальных отделений банка.

— Вам бандероль, — гулким эхом разлетелся по стенам надменно-механический голос.

Созерцание столь высокомерного поведения вызвало у Макса насмешливую улыбку.

— А что это вы так улыбаетесь?! — с вызовом взвизгнула работница.

— Да так… своим мыслям. А почему нет?

— Ходют тут всякие идиоты… улыбаются, — причитая, она сняла с полки синюю коробку с бандеролью — а что улыбаться-то? А я скажу, что вы улыбаетесь!

Секундная пауза. Стало слышно её тяжёлое дыхание. Как у рассвирепевшего быка.

— Глаза позальют с утра пораньше и улыбаются, что с них взять-то? — голос набирал всё большую громкость. — Детей кормить им не надо, в школу сами авось дойдут, картошку копать не надо! Одна забота: бражку поставить да самогонки выгнать! — она угрожающе вышла из-за стойки, явив своё могучее тело, облачённое в цветастое платье, перехваченное широким поясом, врезавшимся в рыхлый живот.

— А я вот повыливаю всё ваше пойло и посмотрю, как вы поулыбаетесь, — и швырнула коробку на стол. — Забирайте!

Макс удивлённо посмотрел на неё, перевёл взгляд на коробку и подошёл к столу.

— Тут расписывайтесь, — работница ткнула в лицо Максу бланком и вернувшись за стойку принялась деловито ворошить кипу бумаг.

Он достал из рюкзака хозяйственную сумку и не распаковывая убрал в неё бандероль.

— Гражданин! — раскатом грома прозвучало обращение.

Макс вздрогнул и обернулся.

— Да?

— Возьмите, — она не поднимаясь протянула пухлую руку с конвертом, — вам ещё и письмо.

Он бросил взгляд на имя отправителя и убрал письмо во внутренний карман.

— Спасибо, — поблагодарил он и пошёл к выходу.

— Алкаш, — подытожила работница почты, когда захлопнулась дверь.

Закончив дела в деревне, Макс направился в сторону дома по гравийной обочине пустой дороги. По-осеннему прозрачный воздух был неподвижен и тих. Казалось, что кто-то поставил весь мир на паузу, чтобы насладиться умиротворением готовящейся ко сну природы.

Внезапно из-за горизонта показалось два автомобиля. Они приближались, поднимая пыль. Макс остановился.

Мимо него проехала черная тонированная иномарка без опознавательных знаков, а за ней минивэн с надписью «Следственный комитет» на борту. Они проехали с величием всадников апокалипсиса и скрылись за поворотом, ведущим к единственному в деревне административному зданию. Макс хоть и не видел пассажиров, но готов был побиться об заклад, что за ним наблюдали сквозь темные стекла — он почувствовал на себе пристальный взгляд. Липкая тревога тенью легла на душу. Он простоял несколько секунд, глядя как оседает пыль на опустевшую вновь дорогу и продолжил путь.

Придя домой, Макс сбросил пыльную обувь и одев старые джинсы и протертую на локтях рубашку, отправился заниматься хозяйственными делами, оставив на столе нераспечатанный конверт и бандероль.

Он понимал, что это уже последние дни бабьего лета и пока на улице комфортно, стремился всеми силами позаботиться о хозяйстве, покуда вновь не потянуло свежим ветром осени, мягко осыпающим листву с деревьев.

Лишь когда малиновый шар солнца наполовину скатился за линию горизонта, Макс снова вошёл в дом.

Освежившись в душе, он, накинув халат и мягкие домашние туфли, занялся ужином.

Пока варился какао, Макс подрумянил на сковородке ароматный белый хлеб и сварил «всмятку» несколько свежих яиц.

Налив в широкую чашку горячий какао, он остудил яйца в проточной воде и выложил в блюдце. Смазав хлеб сливочным маслом, он расположился в кресле и неторопливо принялся за еду.

Лишь покончив с изящным в своей скромности ужином, Макс надел на кончик носа очки, бережно вскрыл конверт и взялся за чтение, скользя взглядом по листу бумаги в руках:

«Здравствуй, братец! Ну как ты там в своих горах? Ещё не сошёл с ума от одиночества?

Я вот только что вернулась из Люцерна. Там всё так же красиво, как и раньше. Ехала чтобы не вернуться. Сняла милую квартирку, почти нашла работу, приглянулся один очаровательный мужчина (вылитый Том Хиддлстон!). Ах, прости! Ты же не любишь все эти подробности. В общем стоило только привыкнуть как меня стала одолевать беспричинная тоска. Спустя месяца я стала понимать, что это… тоска по Родине… кто бы мог подумать, да? Я и сама не знала, что памятник валенку станет мне ближе, чем «Умирающий лев»⁸. Столько усилий, а тут непреодолимое желание вернуться… я вернулась. Вернулась к прудам с чёрной водой в парках центра, к бесчисленным палаткам с шаурмой и вечно коптящим трубам электростанций. Бросила всё. Сорвалась. Аэропорт, самолёт и вот она… Родина. И что ты думаешь? Как она распростёрла свои объятия мне, строптивой беглянке?

Меня пригласили проверить «документики» и в итоге почти полтора часа ковырялись в моём нижнем белье! И что они рассчитывали там найти? Кто их поймёт…

Не думала, что столкнусь с таким унижением. Что это было? Демократия? Презумпция невиновности или… воля к власти?

Хотя, чего ожидать от этих юношей? Из покосившихся домов в армейские бараки, а потом собственная бесполезность указала путь.

Сижу я теперь дома, смотрю как за окном льёт дождь и думаю — зачем я вернулась? Да, конечно, когда я вошла в квартиру после всех этих путешествий, вдохнула знакомые запахи, то меня охватило непередаваемое чувство, но, увы, непродолжительное.

Давит одиночество, но и видеть никого не хочется. Часто, в перерывах между сериалами, я вспоминаю как мы с тобой колесили по миру. Ты ждал меня в бутиках, а я тебя — с работы…

Нашла твою старую джинсовку. Она до сих пор пахнет тобой…

Наверное, я никогда не смогу понять, как ты сумел взять и всё бросить. Вычеркнуть себя из общества. Некоторые думают, что ты умер.

Я знаю, что были веские причины, но, думаю, что всё уже позади. Пора домой. Тебя уже заждался водопровод, интернет и я.

Хватит уже питаться желудями и земляникой. Дикарь.

Твоя любимая сестрёнка Мари.

P.S. Я привезла тебе гостинцы. Со дня на день вышлю.

P.P.S. Очень хочу тебя увидеть. Как разберусь со всеми делами заскочу на недельку. Но, наверное, уже в следующем году.»

Макс тепло улыбнулся, вспомнив сестру. Через несколько минут он встал, бережно отложил письмо в сторону и бесцельно прошёлся по комнате.

После раздумий, он вновь сел в кресло и поставив бандероль на колени, вскрыл её. Из всего содержимого Макс вначале извлёк бумажный пакет с кофе. Он поднёс его к лицу и опустив веки понюхал — от зёрен исходил ненавязчивый аромат цитруса. Макс с удовлетворённым видом положил пакет на стол и достал из коробки маленькую ручную мельницу для кофе с латунными вставками. На дне коробки обнаружился продолговатый чехол из бархатистой ткани. Внутри оказалась чайная ложка из серебра витиеватого литья.

Макс поправил очки и внимательно изучил узор. На обратной стороне была гравировка «Максу от Мари».

В порыве благодарности он было собрался писать ответ, но усталость и лёгкая головная боль давали о себе знать, и он вздохнув вышел на веранду.

Всё уже погрузилось во мрак и лишь далёкие звёзды подмигивали с тёмного купола неба. Макс закурил трубку, облокотившись на перила и его обволокли звуки ночного леса. Прохлопала крыльями летучая мышь. Он проводил её взглядом, выпустил пару дымных колец и вытряхнув трубку отправился спать.

Ветер подхватывал и кружил опадавшие листья, нежно опуская их на холодную землю. Меланхоличная в своих ярких красках осень неумолимо занимала позиции, выпадая прозрачной росой на спелых яблоках. Блеклый диск солнца утопал в молоке тумана и глубине полновесных облаков, изредка выплескивая серебро своих лучей.

Наступила пора холодных рассветов.

В камине потрескивали дрова, обволакиваемые языками рваного пламени. В лампадке курилось эфирное масло бергамота, расплывалось в воздухе пряным ароматом.

Макс сидел, низко наклонившись над бумагами, разложенными на письменном столе и скрипя перьевой ручкой, изливал свои мысли, обращая их в искусство.

Его идеи ложились на бумагу ровными строками, а сам Макс был настолько увлечён работой, что даже не замечал остывший кофе, стоящий рядом и едва начатое письмо, лежащее в стороне.

Время для него перестало существовать, рассыпавшись бисером абстракций. Лишь с каждым часом стопка исписанных листов росла, возвышаясь над зелёным сукном стола.

Вдруг зазвенел колокольчик у калитки. Макс приподнялся, не переставая писать и буквы покосились.

Взывающий звук колокольчика раздался вновь. Макс поставил жирную точку и торопливо вышел на улицу.

— О, доброе утро! — удивлённо воскликнул он, увидев одиноко стоящую Анну, плечи которой покрывала вязаная пушистая шаль, а в руке свисал матовый дождевик.

— Добрый день, — поправила она Макса, — как ваше настроение в столь угрюмую погоду?

— Созерцательное, — ответил он, приглашая Анну войти в дом.

— Ух ты! — выдохнула она, обведя взглядом мягкий сумрак жилища Макса. — Каждый раз ваш дом удивляет меня всё больше! Ваше настроение в такой атмосфере предсказуемо. Я бы на вашем месте тоже сидела, любуясь игрой огня и потягивала искрящийся виски из тяжёлого рокса.

— Что же… — задумчиво произнёс Макс — … пользуйтесь случаем, — и придвинул два кресла к огню.

— Серьёзно? — удивлённо проронила гостья. — Я же так фигурально…

— А почему нет? Я не имею привычки пить крепкий алкоголь в такое время, но сейчас ваша идея кажется мне вполне разумной и было бы глупо от неё отказываться. Присаживайтесь.

Макс достал из кухонного шкафчика едва начатую бутылку и откупорив наполнил на треть два стеклянных бокала.

— Не зря я решила вас проведать. У меня дома как-то пусто. Особенно в такое промозглое утро. Слонялась бесцельно по комнатам, включила телевизор для фона, но он только усугубил это давящее чувство. Вам тут, — она на секунду замолкла, — разве не бывает одиноко?

— В моей жизни одиночество — величина постоянная, лишь проявляется она в разной степени. Думаю, для многих одиночество самый верный и преданный спутник от колыбели до могилы.

А люди, — он заглянул в бокал, искривший огненными бликами, — они не избавляют от одиночества своим обществом, а лишь помогают обрести забвение, искомое многими. Но мне кажется намного страшнее лишиться возможности быть одному. Это неотъемлемая часть прав человека, о которой все почему-то забыли, но это уже вопрос, имеющий социальную природу, а подлинное одиночество… оно внутри нас, — Макс одним глотком осушил бокал.

— То есть вы хотите сказать, что все люди обречены на одиночество? — Анна сделала маленький глоток.

— Так или иначе. Но моя точка зрения далека от объективности. Я сужу по себе: сейчас я одинок не больше, чем раньше. Тогда я был увлечён суетой, чтобы размышлять над этим. Я говорю об одиночестве в мрачных тонах, но не считаю его ни пороком, ни изъяном. Просто оно есть, а его осознание — плод глубинной рефлексии. Это болезненный процесс, но, безусловно полезный.

–… самокопание, — перебила она Макса, — полезно, но всё-таки, небольшими порциями. Тут можно провести параллель с алкоголем: в разумных пределах она даже полезен, но стоит проявить усердие и вас неизбежно ждёт похмелье, которое с годами лишь крепчает.

— Совершенно верно, — согласился Макс и встал, чтобы наполнить бокалы.

Вернувшись к своему креслу, он положил руку на спинку и поднял рокс.

— За одиночество! — и они чокнулись.

— Расскажите мне о себе, — попросил Макс после небольшой паузы, — а то я ничего не знаю о вас кроме вашего имени и специальности.

— Обычно подобные вопросы ставят в ступор, — заметила Анна. — Но мне и рассказать особо нечего: моя жизнь скупа на яркие события. Окончив школу, я поступила на филфак, но не потому что душа лежала к литературе. Я выбирала специальность методом исключения, откидывала то, что наименее интересно.

Случается, что люди, окончив школу, ещё не знают, чего хотят от жизни и выбор пути в таком случае особенно труден.

Но выбора не было — учись или работай, но убить своё будущее на бессмысленной работе — странно, и я решилась. Я училась не хуже и не лучше других, но интерес к филологии всё же проявился в процессе обучения и получив диплом я отправилась прямиком в школу. Вначале было тяжело перебороть природную стеснительность, но ещё тяжелее оказалось заинтересовать предметом школьников: общая школьная программа не так продуктивна, как хотелось бы, ведь подбор литературы — процесс очень индивидуальный. Я была вынуждена несколько изменить программу. Согласитесь, разве обычный подросток сможет самостоятельно понять, чем был «базаровский нигилизм»⁹? Возможно ли школьнику увидеть в работах Достоевского хоть что-то кроме сложности их восприятия? Перед знакомством с программой я предлагала ребятам альтернативу. В «Отцах и детях» извечно ищут «проблему поколений», которая там едва ли затронута — я предлагала им «Отца Горио»¹⁰, где эта проблема предстаёт во всём своём ужасе; «Преступление и наказание» внушало юному читателю страх перед всей классикой, я же заинтриговывала их преступным мышлением Гумберта, к тому же эпатаж «Лолиты» вызывал у них бурный восторг, ведь раньше они не представляли литературу такой…

Собственно, именно «Лолита» меня и сгубила… одна, полная предрассудков, ханжа-мать одного из учеников — устроила скандал, что я «развращаю неокрепшие умы порнографией». Она утверждала, что у её сына по моей вине вырабатывается чуть ли не Эдипов комплекс¹⁰, и не смотря на абсурдность этих обвинений, этих плодов пуританской мнительности, весь коллектив страстно кивал ей в ответ, когда она выплёскивала свою «обличительную» речь. А оставшись со мной наедине, коллеги, виновато потупив взор, говорили, что моя методика очень хороша, но… лучше будет уволиться по собственному желанию.

И таким образом попытки пробудить в людях интерес к книгам обратились в публичную анафему и констатацию моей безнравственности. Я оказалась молодым педагогом с испорченной репутацией. Попытки устроиться на другое место были безнадёжны — молва разнеслась слишком быстро, обрастая неизвестными мне самой «фактами» как снежный ком.

Поиски новой работы оказались сложнее, чем я мола подумать. Оставалось идти либо кассиром, либо продавцом-консультантом. Образование стало бы рудиментом, если бы не репетиторство. Жизнь вроде бы стала возвращаться в привычную колею, но тут пришло сообщение с просьбой заняться похоронами.

Сначала я не хотела ехать, но потом поняла, что намного хуже не будет и почему бы не сменить обстановку?

Я плюнула на всё, сорвавшись с насиженного места, отправилась хоронить родственницу, которую никогда не знала.

Жажда перемен ощутилась, когда я вошла в здание вокзала, а потом тесный плацкарт, курица в фольге, варёная картошка и не один час по бездорожью в такси… Войдя в старый дом, неожиданно ставший моим, я испугалась — согласитесь, человеку из города тяжело сталкиваться с необходимостью колоть дрова и топить печь лишь для того чтобы поесть… Эти скрипучие половицы, выцветшие иконы в закопчённом углу, облинявшие ковры с бурой основой, — Анна брезгливо передёрнулась, — а ночью дом будто дышит… первая ночь обернулась для меня кошмаром. На следующий день, после генеральной уборки, под вечер я затопила печь, приготовила ужин и вдруг начался сильный ливень… В этих сумерках и контрасте дом неожиданно обрёл уют. Я всю ночь пролежала на перине, слушая его. Дождь здесь не такой как в городе. Там он какой-то серый, безликий… в ту ночь я поняла, что мне надо остаться тут хотя бы ненадолго — отдохнуть от мирской суеты, согнать жир с души…

Теперь же мне не хочется, уезжать. Страшно представить своё возвращение в рутину этого грязного муравейника.

Анна замолчала. Её печальный взгляд утопал в напитке тёмно-табачного цвета, плескавшемся по стенкам бокала.

— Оставайтесь, — предложил Макс.

Она посмотрела на него, приподняв одну бровь.

— Вы бы хотели этого?

Макс кивнул и поднялся из кресла.

— Вам определённо пойдёт это на пользу. Там…

Макс остановился у окна, — там жизнь стоком, сносящим всё на своём пути. Уносящим в небытие людей, печаль и радость, мысли и планы. Иногда нужно суметь остановиться. Осознать себя во времени и пространстве, понять, что ты хочешь найти и лишь тогда можно с головой окунуться в бурлящий поток жизни навстречу искомому.

Макс выпил.

— Поэтому вы уехали?

Он вздрогнул.

— нет, у меня были другие причины. Я ещё там знал, что мне нужно, но обрёл это уже здесь.

Анна подошла к Максу, смотревшему в окно.

— За одиночество? — робко предложила она, заглянув ему в глаза.

Раздался тонкий звон бокалов в повисшей тишине.

Сизая дымка тумана опускалась на чадящие трубы деревенских домов.

В желтоватом окне одиноко стоящего дома виднелись два неподвижных силуэта.

Снова заморосил косой дождь и две фигуры слились в одну.

Макс стоял отрешённо, всматриваясь в даль, а Анна, склонив голову ему на плечо, слушала дождь, опустив веки.

За окном послышались приглушенные голоса, в луже на земле промелькнуло отражение двоих людей.

В дверь требовательно постучали.

— Ты кого-то ждешь? — встрепенулась Анна.

— Нет.

Макс открыл дверь. На пороге стояли два вымокших до нитки человека.

Внешность каждого являлась противоположностью другого: приземистый толстяк с румяными щеками и тяжелой одышкой и высокий бледный юноша с непропорционально длинными руками и осанкой гробовщика. Один смотрел на Макса с вызовом, а другой был настолько равнодушен, что скорее напоминал восковую фигуру, чем живого человека.

Максу показалось, что он уже где-то видел эту пару.

Толстяк попытался войти, но Макс перекрыл ему путь:

— Это мой дом, а не ваш, вы, видимо не в себе.

— Самардак, — так и не отдышавшись крякнул толстяк.

— Что? — нахмурился Макс. — Это какой-то столярный инструмент?

— Самардак. Борис Викторович. Участковый, — представился человек, оставив тщетные попытки войти, — а это мой помощник — Степан.

Юноша чуть заметно кивнул. Повисла пауза. Дождь усиливался.

— Ну что я могу сказать, — сдерживая улыбку сказал Макс. — Кажется, вы отличная команда.

— Мы к вам по делу, — придал своему голосу твердость Самардак.

— Прекрасно. И в чем оно заключается?

— Может мы войдем? На улице дождь.

— Нет. Вы стоите под крышей веранды.

Степан поднял голову, будто желая убедиться в правдивости этих слов.

— Что ж… раз так… — замялся участковый, явно не ожидая столь решительного отказа. — У нас к вам несколько вопросов, — он достал блокнот. — Где вы были 20 июля 2016 года?

— Здесь.

— Уверены? — пристально посмотрел Максу в глаза Самардак.

— Я всегда здесь, за теми исключениями, когда выхожу в магазин, на почту или гуляю в лесу.

— И часто вы гуляете в лесу?

— Я обязан отвечать на это?

— Сейчас — нет, — неожиданно подал голос Степан. — Мы здесь как частные лица. Даже форму сегодня не надевали… — Самардак грубо толкнул его локтем, заставив замолчать.

— Пока мы здесь как друзья, — театрально понизил голос участковый, — и можем вам помочь, но также мы можем оказаться врагами и тогда вы пожалеете…

— Мм-м… понятно, — пожал плечами Макс. — А в чем, собственно дело?

— Не надо делать вид, что вы не знаете, — не мог выйти из роли нуарного детектива Самардак.

— Убийство, — не смог больше молчать Степан. — В лесу нашли труп неизвестного. Приезжал Следственный комитет с экспертами и нам оставили задание поговорить с населением…

— Заткнись, Степан!

— Ну а что я не так сказал, Борис Викторович? — обиделся помощник участкового.

— А то! Нам надо найти убийцу, а не сплетничать с…

Макс кашлянул, привлекая внимание:

— Так что?

— Я вызову вас на допрос, — огрызнулся участковый.

— А это правомерно?

— В данном случае — да. Это по назначению следователя, — сказал Степан.

— В таком случае это все?

— Пока да, — процедил Самардак и ушел в дождь, громко отчитывая своего помощника.

«Мария… Мариэтт… Мари…

Здравствуй, сестрёнка! Каждый раз твои письма для меня неожиданны словно луч света в царстве Аида. Дрогнувшая небесная хлябь низвергает дуновение забытой жизни в застоявшийся воздух покоя.

Читая твоё письмо, я видел между строк зыбкую надежду на моё возвращение в Большой мир. Я вынужден рассеять её: если я и вернусь, то лишь для того, чтобы вновь понять, что решение покинуть его было верным. Большой мир — лишь фарс и моя враждебность к нему обоюдна.

А вот твой приезд я не могу не одобрить — как давно я не видел мою маленькую Мари, неустанно щебечущую о пустяках с важным видом.

Как давно мы не виделись!

Ты меня посетила лишь раз, когда я только начинал обустраиваться; в доме ещё не было всех тех милых мелочей, что ты мне постоянно высылаешь… в нём не было души, да и я сам метался в попытках ассимилироваться, выкорчёвывая из себя потребительский апломб.

Я помню, ты спрашивала, чего больнее всего было лишиться из прошлой жизни. Тогда я не смог ответить, сейчас же, думаю, мне удастся нарисовать тебе целую антологию чувств. Вначале меня тяготила потеря влияния на любого, кого я знал — моя существенность рассыпалась пылью по километрам, протянувшимся между нами — это билось в агонии самолюбие. Порой разуму сложно принять то, что и без тебя жизнь будет богата красками и колесница мироздания не остановится. Эта эмоция претерпевала различные метаморфозы, но её стержень оставался одним и тем же. Позже эта черта растворилась во времени, но не думаю, что до конца; боюсь, если я увижу кого-нибудь из призраков прошлого, счастливых и независимых — внутри бессознательно рванётся спящий спрут.

С годами шум городов затихал в памяти и прошлое вышло за рамки реальности, став раскадровкой далёких образов, будто однажды увиденных мною во сне.

Мысли о пережитых днях лишь иногда спускались на меня с холмистых лесов этого края, но ударяясь о стены будничных забот, ускользали от восприятия.

Прошлое вылилось в опыт, тщеславие — в равнодушие.

«А что осталось?» — спросишь ты.

Счастье в созерцании вечности, мудрость, черпаемая из пыльных страниц, радость начинающего дня и мой литературный труд, ставший нравственным императивом.

Приезжай весной, родная! Тебя будут ждать сочные своей зеленью луга, облака, зацепившиеся за вершины гор, мягкий слой лесного мха, в прохладе которого утопают босые ноги… и твой любящий брат Макс.

P.S. Спасибо за подарки. Я нашёл им отличное применение. Приятно осознавать, что они впитывали тепло твоих рук; таких близких и в то же время таких далёких.»

Макс, не перечитывая, сложил письмо и запечатал конверт. Положив очки на сукно стола, он поднялся, сбросил с себя халат и залез в плотные джинсы, следом он надел байковую рубашку в крупную клетку и накинув куртку, подошёл к зеркалу, всматриваясь в отражение оценивающим взглядом. Удовлетворившись своим внешним видом, он положил письмо в карман, обулся и погасив свет, вышел из дома.

Дождя не было, но небосвод был затянут сталью облаков. Макс прикрыл калитку и выйдя на извилистую тропинку, обрывавшуюся у его дома, направился вниз в деревню. Свежий ветер откидывал лёгкими порывами его волосы. Временами на тропинку падали тени раскинувших ветви дубов.

У деревни тропинка упиралась в пару покосившихся брошенных домов. Деревянные стены от разрушающей силы дождя ветра и солнца приобрели серый цвет, утратив былую яркость. Крыша на одном доме провалилась, а чёрные глазницы окон второго дома тоскливо смотрели на безмолвно покачивающиеся плакучие ивы.

Следующие дома хранили в себе частицы жизни, выплёскивающиеся наружу светом раскалённого вольфрама, протянувшись прямоугольными пятнами вдоль грунтовки со шрамами тракторных шин и свежим лошадиным навозом, возвышавшимся над влажной землёй.

Тени становились длиннее. На западе тонкая кровавая полоса прорезала монолит облаков, отливавших купоросной синью.

Жизнь пестрила узорами ковров, висящих на выгоревших стенах. Из распахнутой форточки доносился детский плач. Клокотание домашней птицы прорывалось сквозь щели запертых сараев, сливаясь с протяжным карканьем ворон.

Усилившийся ветер трепал цветастые детские колготки, болтавшиеся на провисшей бельевой верёвке.

Макс поднял воротник и втянул голову. В сгущающихся сумерках белело здание закрытой почты. Лишь из магазина разливался неуютный свет люминесцентных ламп, сопровождаемый напряжённым трансформаторным гулом.

Письмо с тихим шелестом провалилось в синий почтовый ящик.

На плечо Макса неожиданно легла рука и он, отбросив её, резко развернулся.

— Привет, — испуганно проронила Анна.

— Привет, — смущённо ответил Макс, приложив ладонь к сердцу, — нельзя же так пугать!

— Извини, я не хотела… не ожидала тебя увидеть. Что ты делаешь?

— Да-а, — протянул он, — письмо сестре отправлял…

— Сестре? Не хочешь присесть? — она указала на пятачок у магазина.

В центре пустого пространства стоял обшарпанный бетонный фонтан, окружённый узкими скамейками.

Они сели. Напротив сидела молодая пара, мелькая угольками тлеющих сигарет.

— Как ты? — поинтересовался Макс.

— Во всю топлю печь, вошла во вкус. Занавесила все шторы, как у тебя дома; бра-торшеров у меня, увы, пока нет, но я наполняю дом тёплым светом при помощи двух керосиновых ламп.

— Приятно слышать, что я в чём-то стал примером для подражания. Дрова есть? Могу наколоть, если хочешь.

— О, нет, спасибо. Я совершила отличный бартер, сыграв на пороке соседа: отдала ему самогон, оставшийся от прежней хозяйки, а он, в порыве благодарности, заполнил мне всю дровницу, да ещё с таким усердием, которого я не могла от него ожидать.

— Сколько литров ты ему отдала? — усмехнулся Макс.

— Всё, что было. Так он мне ещё и огород трактором вспахал.

— Ох… зная запасливость этого народа, в особенности прошлых его поколений, наверняка запасы были внушительными… а ты, как я понимаю, — он сделал паузу, — решила остаться?

Анна вопросительно посмотрела на него.

— Кто бы стал копать огород, собираясь бросить его? — объяснил свою догадку макс.

— Я как-то даже не задумывалась об этом, когда он предложил вспахать. Просто согласилась. Каждый раз, когда я пыталась хоть на что-то решиться, появлялось странное чувство… — она замолчала, пытаясь уловить мысль, ускользающую от восприятия, — … что-то похожее на чувство ответственности… будто я должна вернуться, а оставаясь, поступаю неправильно, безрассудно. Нет, она резко оборвала сама себя, — не могу сформулировать. Впрочем, неважно.

— Я думаю, — заговорил Макс, — что тебе тут, всего лишь, непривычно, а людям свойственно остерегаться всего нового. Вот и всё.

Раздался глухой стук — юноша напротив кинул пустую пивную бутылку в облезлую, шатающуюся урну и неуклюже обвил рукой талию девушки.

Анна поморщилась:

— Отвратительно. Хлестать холодное пиво в такую зябкую погоду, — она втянула голову в плечи.

— Скромное мещанское счастье. Стоит простить. Их радости никому не мешают жить, а потому мы не вправе ни мешать им, ни осуждать. Тем более не они сами, а внешние обстоятельства определили их образ мыслей и жизни, — снисходительно высказался Макс. — Я имею ввиду их социальное положение, из которого выросли эти нехитрые потребности.

— Бытие определяет сознание? — горячо возмутилась Анна, — Ну уж нет! Таким образом можно оправдать кого угодно. Я знала людей, которые были выше обстоятельств и, вопреки им, добивались того, что выходило далеко за их границы!

— Но ведь они были исключениями! — в тон ответил Макс. — Разве не так? Изгоями той инертной массы, в которой они пребывали.

Как будто некая мутация запустила цепочку рефлексов, отторгающих невежественную среду. Если отсечь обстоятельства, то получится, что эти «исключения» обладали некими априорными знаниями, а это уже удел этологии¹¹ и конкурирующей концепции — бихевиоризма, не совсем тут уместных. Бытие определяет сознание, а потом уже наоборот. Человек неотделим от своей ситуации. Просто тем людям, о которых ты говоришь, удалось вовремя увидеть и осознать перспективы другой жизни, а это, ничто иное, как… обстоятельства.

— Споры просвещения не витают в воздухе, — сказала Анна, — по крайней мере, далеко не везде. Получается, люмпен-пролетариат (11) — явление естественноисторическое и неизбежное?

— Безусловно. Изобилие умных людей — помеха для государственной власти. Боюсь, что это стало аксиомой. Пости все социальные проекты, что я встречал, видели счастливое общество в его «одинаковости», а ведь развитый интеллект включает в себя ярковыраженную индивидуальность и людей уже не удовлетворить никакими универсальным средством.

Гармония жизни, в наступление которой так трепетно верят столетиями, не настигнет эту страну, пока интересы отдельного лица не приобретут хоть какое-то значение; пока человек будет оставаться средством государства.

— Почему примитивный взгляд на человека и его проблемы так притягателен для власти? — грустно вздохнула Анна.

— Не знаю… так удобнее. Почему русские так убеждены в превосходстве России над другими странами? Причём, эта убеждённость лишена рациональных обоснований. Или, почему тут так развит культ жертвенности и долготерпения?..

— А кто такой Джон Голт¹²? — рассмеялась Анна.

— Постой, откуда это? Не могу вспомнить.

— Ты что! Это же «Атлант расправил плечи»!

— А-а, — протянул Макс, — прекрасное произведение в защиту капитализма? Начинаю вспоминать.

— Прозвучало как-то презрительно…

— Да ну, нет. Я смутно помню детали книги, но хорошо помню её дух и то, с каким рвением я её читал. А капитализм… думаю, это лучшая из возможных общественно-экономических формаций. Нормальные торговые отношения между людьми: ты выполняешь работу, после получаешь вознаграждение.

— А как же кризис перепроизводства? «Великая депрессия»?

— Боюсь, что в любых человеческих отношениях не найти ничего абсолютного. А какая альтернатива? Социализм? Кажется, мы с тобой касались этой темы. Представь себе, ты упорно работаешь, творишь дело всей жизни, а потом к тебе приходят и говорят, что это не твоё, а общественное достояние, и потом отправляют к чёрту на рога, заявив, что ты — бесчестный эксплуататор — обкрадывал людей.

— Так что же тогда? Может, вовсе анархия?

— Ты так и сыпешь полярностями, — чуть остыв, заметил Макс, — это уже не совсем формация, это, скорее, общественно-экономическое течение.

И анархизм бывает разным: анархоиндивидуализм, анархокапитализм, коммунизм, наконец, партисипативный анархизм. В экономике последнего, например, основой должна быть солидарность, справедливость и самоуправление. Ничего не напоминает?

— Свобода, равенство, братство?..¹³

— Да. То есть, если раньше всё было плохо, то теперь все человеческие слабости исчезнут. Не будет места лжи, наживе… это как у Чернышевского: «сейчас хороших людей мало, потом их будет больше, а там — одни хорошие».

— То есть, ты предпочёл бы капитализм или что-то типа того?

— Мы с тобой как семиклассники начала двадцатого века, начитавшихся политических панфлетов, — заметил Макс. — Нет, я предпочитаю возделывать свой сад.

— Даже не знаю, что на это ответить…

— Просто не стоит пытаться сделать счастливыми всех. Это обречено на провал. Вспомни историю Христа. «Любого мессию ждёт что-то подобное».

— Может, пойдём? А то становится холодно, — предложила Анна.

— Пойдём… — поднялся Макс.

Они шли по тёмной дороге, оставив выпивших влюблённых наедине.

— Куда нам идти? Я тебя провожу.

— Не надо, — мягко отказала Анна, — мы уже почти пришли, — она остановилась, чуть коснувшись руки Макса, — мой дом, буквально, за углом… сейчас приду и погружусь в чтение… нашла на полках старое издание Дюма… замотаюсь в плед и окунусь в «Женскую войну».

— Хороший выбор, — поддержал Макс, — заходи на днях, выберем тебе интересную книгу.

— Непременно приду, — с готовностью она приняла приглашение.

Повисло неловкое молчание.

— Прощаемся? — улыбнулась Анна.

Макс всецело обратился в неуверенность, не решаясь идти на поводу чувств, охвативших его.

Она непринуждённо обняла его за шею и тихо сказала на ухо:

— До встречи, — и, так же неожиданно отстранившись, растворилась в тревожных сумерках осени.

Здание администрации существенно не менялось со времен эпохи позднего социализма: прямоугольная трехэтажная коробка из кирпича с облезлыми оконными рамами. Внутри царило запустение, пахло старой бумагой и пылью.

Макс растерялся среди коридоров с однообразными дверьми. Бесплодно побродив в тиши вымершего здания, он решил ориентироваться по протертостям линолеума, на котором за годы эксплуатации образовалось подобие тропинок. Метод навигации оказался верным — за одной из дверей раздавались звуки. Макс деликатно постучался и вошел.

Это оказалось неким подобием приемной с крайне скудной обстановкой: несколько стульев у стены, несгораемый шкаф и две школьные парты, на которых стоял компьютер. За ним с сосредоточенным видом сидел Степан.

Макс с силой хлопнул дверью.

— Да-да, я увидел вас. Одну минуту.

Колонки компьютера захлебывались звуками танкового сражения. Макс обошел парты и взглянул на монитор.

На экране танк, управляемый Степаном, героически противостоял неравным силам врага.

Макс сел на один из скрипучих стульев. Напротив висел выгоревший календарь за 2007 год. Он задумался о том, что происходило в его жизни в то время.

Тогда он с Мари начал много путешествовать. Ему было 27, а ей 19. Макс улыбнулся, когда вспомнил, как его сестра восхищалась Гаагой и стояла, широко раскрыв глаза, любуясь архитектурным ансамблем Бинненхофа.

Степан тяжело вздохнул и обратился к Максу:

— Вам придется подождать. Самардак ушел обедать.

— Он вызвал меня на допрос именно в это время и ушел? — поднял Макс брови.

Степан пожал плечами.

— Как бы это объяснить… здесь десятилетиями ничего не происходит, а тут — пожалуйста — убийство — шеф спятил и возомнил себя Коломбо, Пуаро и Холмсом в одном флаконе. Сейчас он полон энтузиазма и, кажется, разыгрывает сцену «хороший полицейский — плохой полицейский»…

— Как я понимаю, вы «хороший»?

— В его картине мира — да.

— А в вашей?

— Не знаю. Я делаю ровно то, что подразумевают мои обязанности.

— Человек-функция? Ни личных оценок, ни предрассудков?

— А зачем? Мне за них не заплатят, а остальное лишь работа, а не какой-нибудь фетиш.

Если вы совершили убийство и это докажут — отправитесь в тюрьму исправляться, нет — будете жить, как и жили, только, наверное, Самардак объявит вас кровным врагом.

— Почему?

— Либо он уверен, что вы убили, либо ему настолько надоело собирать в саду крыжовник, что он очень хочет, чтобы вы сказались убийцей. Я не вникал.

— Ваше равнодушие вызывает восхищение.

— Спасибо, — Максу показалось, что на лице Степана промелькнула тень улыбки.

Дверь открылась и вошел участковый, поглаживая себя по выдающемуся животу.

— К вам пришли, — уведомил его Степан.

— Что ж… — Самардак, нахмурившись с неприязнью посмотрел на Макса — Пройдемте ко мне в кабинет.

Кабинет почти не отличался от приемной. Те же стулья, те же парты, лишь рядом с компьютером лежала стопка журналов для дачников.

— Ваш паспорт, — потребовал участковый, усаживаясь за компьютер.

— Я не брал его с собой.

— А почему не брали?

— Зачем?

— Для удостоверения личности.

— Разве вы меня не узнаете? — улыбнулся Макс.

— Это правовая процедура. Не надо улыбаться, я вам не клоун.

— А у вас только клоуны вызывают улыбку?

Самардак насупившись промолчал, достал из ящика лист бумаги и ручку и начал составлять протокол допроса.

— Фамилия — имя — отчество?

— Они вам известны.

— Будете ерничать — я оставлю вас здесь на 48 часов для установления личности.

— Вам не стыдно? Вы сами провоцируете меня на подобное поведение.

Участковый снова не нашел что ответить.

— Число — месяц — год рождения?

— 14 января 1980 года.

— Место рождения?

— Москва.

— Семейное положение?

— Холост.

— Образование?

— Высшее.

— Последнее место работы?

Макс на секунду задумался:

— ВГТРК.

— Почему вы сюда переехали?

— По личным причинам.

— В каком году?

— Не помню. Примерно в 2010.

— Чем занимаетесь здесь?

— Огородом и садоводством.

— И все?

— И все.

— У вас здесь есть друзья?

— Нет.

— А враги?

— Нет.

— А где есть?

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

— Предполагаю, что один сейчас сидит напротив меня.

— Вы мне угрожаете? — отложил ручку участковый.

— Вы бредите?

— Где вы были в ночь на 20-е июля?! — он резко встал со стула.

— В постели.

— Почему вы так уверены?

— Потому что у меня нет проблем со сном и ночью я сплю. Всегда.

Макс тоже встал.

Самардак с едва сдерживаемым гневом смотрел ему в глаза.

— Я прекрасно понимаю, что вы скорее всего выбрали случайную дату и манипулируя ею, вы пытаетесь сбить меня с толку и услышать то, что так хотите, но в этом нет смысла — я ничего не знаю.

И так же я понимаю, что вам было невыносимо скучно, а теперь появилось «дело», но… я к нему не имею никакого отношения.

Лицо участкового на секунду смягчилось:

— Я живу тут всю жизнь и знаю каждую собаку. В этой деревне никто не способен на убийство, а вас я совсем не знаю — вы чужак.

— Это ничего не доказывает, — спокойно сказал Макс.

–… но и не опровергает. Моя работа искать доказательства.

— Удачи вам в ней. Только бы вам найти верный путь… а я пока пойду у меня еще много дел дома. — Макс направился к выходу.

— Мы скоро увидимся, — пригрозил Самардак, тяжело усевшись на стул.

— Исключительно в принудительном порядке.

— Можете не сомневаться.

Макс вышел на улицу и глубоко вдохнул.

— Ну как? — спросил вдруг появившийся рядом Степан.

— Этому человеку срочно нужна психологическая помощь. Он был в шаге от того, чтобы размахивать перед моим лицом настольной лампой и требовать признательных показаний…

— Мне тоже кажется, что он переигрывает, — прикуривая сигарету заметил Степан.

— Может хоть вы мне объясните, что происходит?

— Как должностное лицо я не имею права это делать — тайна следствия.

— Тогда расскажите, как частное.

Степан улыбнулся подобно Джоконде и чуть помедлив заговорил:

— Одна бабуля обнаружила в лесу труп мужчины. Ему проломили череп, нанесли несколько ножевых и сбросили в воду. Он не местный, что очень странно. Ждем результата экспертиз, чтобы установить личность, время смерти и прочее…

— Так если не известно время смерти, то почему он вцепился в конкретную дату?

— Кто-то из следственного комитета предположил, что труп пробыл в воде около месяца — двух, вот наш шериф и ухватился за случайную дату в этом диапазоне.

— Да уж… а как вы думаете почему он выбрал именно меня?

— Вы здесь чужак и он не может понять почему вы сюда приехали. Как, впрочем, и вся деревня.

«1. Каждый имеет право на неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну, защиту своей чести и доброго имени.

2. каждый имеет право на тайну переписки, телефонных переговоров, почтовых, телеграфных и иных сообщений. Ограничение этого права допускается только на основании судебного решения.»

(Конституция РФ, ст. 23)

Глава III

«Вышинский»

Мыслительный процесс перестал доставлять Максу прежнее удовольствие. Подозрения роились у него в голове как личинки мух в испорченном сыре. О чем бы он ни думал все неизбежно возвращалось к истории с убийством…

Кто в деревне мог его совершить? Конечно, он знал не многих, но все же… Труп неизвестного в реке, проходящей вблизи его дома.

Как это могло произойти?

Он видел лишь одно объяснение: пришли за ним.

Совершенно не ясно почему именно сейчас, когда казалось, что все уже давно позади… Воображение само рисовало картину.

Ночь, огоньки звезд в небе… Настойчивый стук в дверь. Черное дуло пистолета, направленного в лицо. Лес, приближающийся звук воды, холодный свет фонарика, скользящий по листве…

Завязавшаяся борьба, грязь, тяжелое дыхание.

Кровь… крик филина, всплеск воды…

Темнота.

Воображение это или воспоминание?

Ответа нет.

Есть труп неизвестного, есть рана на голове. И есть человек, копающий под него. Если на его совести убийство, то может быть хоть она что-то подскажет?

Нет. Совесть молчит.

Макс вспомнил слова убийц, с кем ему когда-то довелось говорить. Они упоминали, что та рефлексия, которая всем знакома по фильмам по большей части художественное преувеличение; с произошедшим вскоре мирятся и живут дальше, не натыкаясь в темноте на призраков убитых и не стыдясь прошлого.

Но, как бы то ни было, нельзя полагаться на эти смутные ощущения, рвущиеся из области бессознательного. Надо знать наверняка, но… узнать детали преступления и не навести на себя подозрения невозможно.

В памяти чернели исчезнувшие месяца, которые могли бы все прояснить, но память, как и совесть упорно молчала, если, конечно, флешбэк в чаще леса не был игрой воображения.

Вопросы, вопросы, вопросы… и ни одного ответа.

Тупик ожидания и усилившиеся головные боли.

— Ух ты! Как вкусно пахнет! — восхитилась Анна.

Макс обхватил полотенцем противень и поставил его на стол.

От запекшейся корочки карамельного цвета поднимался пар.

Анна, откинув назад упавшую прядь волос, склонилась над пирогом.

— Кажется, ты ещё добавил корицу, да?

— Совсем немного, — Макс поставил перед ней чашку на тонком блюдце, расписанном фронтальными узорами.

Он заметил, что роспись привлекла её внимание.

— Очевидно, что это куплено не здесь, — произнесла Анна, рассматривая сервиз.

— Это мне прислала сестра из одного из своих путешествий. Уже не помню, откуда именно.

— Та, которой ты тогда отправлял письмо? — в вопросе проскользнула едва уловимая нотка ревности.

— Да, Мари — других родственников у меня и нет.

— Какая она? — спросила Анна, продолжая размешивать уже растворившийся сахар. Под внешним равнодушием скрывался живой интерес.

— Она… милая. Чуть младше меня… мы с ней полные противоположности — она, в отличие от меня, человек очень подвижный и общительный. Правда, с годами в ней всё стремительней развивается эмпатия: её душа не просто откликается на чужие чувства — она резонирует, принимая на себя эмоции ближнего, зачастую даже преувеличивая оригинал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Ювенал Децим Юний (ок. 60 — ок. 127), римский поэт-сатирик. Известен как классик «суровой сатиры». Проникнутые обвинительным пафосом сатиры Ювенала, написанные в форме философской дистрибы, направлены против различных слоёв римского общества — от низов до придворных слоёв.

2

Караваджо (наст. фам. Меризи) Микеланджело да (1573 — 1610) итальянский живописец. Основоположник реалистического направления в европейской живописи 17 в., внёс в неё демократизм, повышенное чувство материальности, эмоциональное напряжение.

3

Аврелий Марк (121—180), римский император с 161 года из династии Антонинов. Представитель позднего стоицизма (философское сочинение «Наедине с собой»).

4

Лютер Мартин (1483 — 1546) — деятель Реформации в Германии. Макиавелли Никколо (1469 — 1527) итальянский политический мыслитель, историк, писатель. Ради упрочнения государства считал допустимыми любые средства. Отсюда термин «макиавеллизм» для определения политики, пренебрегающей нормами морали. Сакс Ганс (1494 — 1576) немецкий поэт. Был актёром и руководителем любительской труппы. Свыше 6 тысяч церковных и светских песен, шпрухов, шванков, фастнахтшпилей, отмеченных наблюдательностью, весёлым лукавством и в то же время назидательных. Вега Карпьо (Лопе де Вега) Лопе Феликс де (1562 — 1635) испанский драматург. Крупный представитель Возрождения. Автор свыше 2 тысяч пьес, романов, стихов. Мильтон Джон (1608 — 1674) английский поэт и политический деятель. В библейских образах поэм «Потерянный рай» (1667) и «Возвращённый рай» (1671) отразил революционные события (в период Английской буржуазной революции 17 в. — сторонник индепендентов), поставил вопрос о праве человека преступать освящённую богословием мораль.

5

Мольер (Жан Батист Поклен) (1622 — 1673) французский комедиограф, актёр, театральный деятель, реформатор сценического искусства. Сочетая традиции народного театра с достижениями классицизма создал жанр социально-бытовой комедии. ДэниэлКиз (1927 — 2014) американский писатель и филолог, обладатель высших наград в жанре научной фантастики.

6

Эразм Роттердамский, Дезидерий (1469 — 1536) гуманист эпохи Возрождения, филолог, писатель. Автор «Похвалы глупости» (1509) — сатиры, высмеивавшей нравы и пороки современного ему общества. Сыграл большую роль в подготовке Реформации, но не принял её. Враг религиозного фанатизма. Босх (Бос вас Акен) Хиеронимус (ок. 1460 — 1516) нидерландский живописец. «Корабль дураков» — позднее произведение Босха, где главная тема: порицание и осмеяние человеческих пороков. Это своего рода живописная притча о нравственном обнищании церкви, о лени, пьянстве, обжорстве, тщеславии людей. Босх сравнивает мир с бесцельно плывущей баржей, гонимой волнами. Поль Мишель Фуко (1926 — 1984) французский философ, теоретик культуры и историк.

7

Мор Томас (1478 — 1535) английский гуманист, государственный деятель и писатель; один из основоположников утопического социализма. Друг Эразма Роттердамского. Канцлер Англии в 1529 — 1532. Будучи католиком, отказался дать присягу королю как «верховному главе» англиканской церкви, после чего обвинён в государственной измене и казнён; канонизирован католической церковью (1935). В сочинении «Утопия» (1516), содержащем описание идеального строя фантастического острова Утопия изобразил общество, где нет частной собственности и обобществлены производства и быт; труд — обязанность всех, распределение происходит по потребности.

8

«Умирающий лев» — скульптурная композиция, созданная по эскизу БертеляТорвальдсена (1768/70 — 1844) в швейцарском городе Люцерн. Посвящена доблести швейцарских гвардейцев, павших при сопротивлении штурму дворца Тюильри в день восстания 10 августа 1792 года.

9

Имеется ввиду произведение И. С. Тургенева (1818 — 1883) «Отцы и дети», где воссозданы образы уходящей дворянской культуры (Кирсанов) и новых героев эпохи (Базаров). В формальной школьной программе принято трактовать конфликт Кирсанова и Базарова как типичную «проблему поколений», но в первую очередь это конфликт убеждений, где «нигилизм» стоит читать как «бунт/революцию».

10

«Отец Горио» (1834—1835) произведение французского писателя Оноре де Бальзака (1799 — 1850), в котором реалистично показаны трагические взаимоотношения отца и двух его дочерей. «Лолита» (1955) скандально известное произведение русско-американского писателя Владимира Набокова (1899—1977), запрещённое в своё время во многих странах мира, помимо эпатажа выделяется стилистической изысканностью. Эдипов комплекс. Согласно психоанализу Фрейда, комплексы формируются вокруг влечений, подвергшихся вытеснению в область бессознательного. В частности, Эдипов комплекс как результат вытеснения в раннем детстве враждебных импульсов по отношению к отцу.

11

Этология — наука, изучающая поведение животных в естественных условиях; уделяет преимущественное внимание анализу генетически обусловленных (наследственных, инстинктивных) компонентов поведения, а также проблемам эволюции поведения. Бихевиоризм — ведущее направление американской психологии не сознание, а поведение, понимаемое как совокупность двигат и сводимых к ним словесных и эмоциональных ответов (реакций) на воздействия (стимулы) внешней среды. Люмпен-пролетариат (от нем. Lumpen — лохмотья) — низшие слои населения (бродяги, нищие, уголовные элементы и т.д.)

12

Джон Голт — часто используемая персонажами романа Айнрэнд «Атлант расправил плечи» фигура речи символизирующая вопрос на который нет ответа.

13

Свобода, равенство, братство (Liberté, Égalité, Fraternité) — национальный девиз французской республики, берущий начало со времён Великой Французской Революции. Впервые появился в речи М. Робеспьера «Об организации Национальной гвардии» в 1790 г. Ирония Анны в том, что если смотреть на революцию 1793 г. вне её исторических последствий, то номинально так и сохранились принципы авторитарного режима, против которых выступали революционеры. Чернышевский Н. Г. (1828—1889) революционер-демократ, писатель, литературный критик. Как утопист полагал возможным для России переход к социализму через крестьянскую общину. История показала полноту его заблуждений.