Разговоры с мёртвыми

Денис Ядров, 2007

Он знает, чем он рискует. Он выбирает осенние дождливые ночи. Раскапывает могилы и говорит с мёртвыми. Он уверен, что может помочь им и знает как. Сначала он копает лопатой, а когда работать ей становится неудобно, выскребает землю руками. Человек, сошедший с ума от одиночества. Как ни странно, это роман о хрупком счастье прожитых мгновений и родных людях, которых надо ценить здесь и сейчас. Содержит нецензурную брань.

Глава 4

Тогда уходит жизнь. И катафалк огромный

Медлительно плывёт в душе моей немой.

И мутная тоска, мой соглядатай тёмный,

Вонзает чёрный стяг в склонённый череп мой.

Шарль Бодлер

Пришла смерть… Дверь откроешь?

Девочка была мёртвой. С самого начала.

На коленях я подполз к ней, чтобы проверить дыхание. Вглядывался в её лицо, но по очертаниям, размазанным по ночи, определить что-либо было невозможно.

— Ты жива?

Молчание. И дождь. Проклятый вечный дождь. И боль в ладонях. Вместо них у меня огромные распухшие подушки с тысячами игл между гадальных линий. И ночь улыбается с высоты, из прямоугольника света над головой.

— Ты меня слышишь?

Мой вопрос повис в воздухе, отвердел, приняв жуткую, безобразную форму, и семенящими шагами, оглядываясь и приседая при любом шорохе, ко мне стал пробираться ужас. Девочка умерла? Я не успел? Не может быть. Я так старался. Я торопился. Изо всех сил…

Зря, наверное, никого не позвал. Одному человеку нельзя успеть в срок. Я испугался — и вот результат. Ребёнок поплатился за мою ошибку, за мою мнительность, за мою трусость.

Я смотрел на пятно лица и не мог заставить себя пошевелиться. Ужас и понимание своей бесполезности сковали тело, обвязали толстые цепи вокруг моих рук и ног и затянули стальную петлю на шее. Моя голова находилась напротив головы девочки. Я дышал, широко открыв рот. Изо рта капала слюна. Да и ладно: всё равно — дождь, влага.

Дожди вызывают висельники или утопленники, хозяева туч, пастухи небесных стад. Сербы для того, чтобы отогнать грозовые тучи, обращались к последнему висельнику или утопленнику, называя его по имени и призывая отвести стада облаков от полей и угодьев.

Спутник самоубийц оплакивал мою медлительность и насмехался надо мной. Капли насмешек колотили по спине.

А если девочка ещё жива?

Надо было поднять руку и прикоснуться к ней, чтобы понять, дышит девочка или нет. Для правой руки это была непосильная задача: она распухла и монотонно пульсировала.

К левой руке привязали огромный свинец. Нет, не привязали — приклеили. Оторвать руку от стенки гроба. Надо. Борясь с притяжением, я потянул ладонь к себе. Плёнка густого воздуха последовала за ней. Я тянул плёнку до тех пор, пока она не коснулась моего лица. Правая рука заныла сильнее прежнего: теперь всё тело держалось на ней. Она задрожала крупной дрожью. Изо рта капало.

Я поднёс ладонь ко рту, и она стала мокрой. Слюни расплылись по ней и закапали с краёв.

Шершавый язык боли водил по гадальным линиям. И тысячи игл. И монотонность болезненных волн.

Если нет дыхания, надо оказать первую медицинскую помощь: пятнадцать нажатий на грудину и два вдоха. Сейчас. Подожди, девочка. Я тебя спасу.

У неё, наверное, всё лицо в моих слюнях.

Мой первый опыт в постели был настолько глупым, что час с лишним я облизывал лицо своей подруги. Сначала мы целовались, а потом я нашёл языку и губам другое применение. Подруга ничего не сказала о моём поведении. А после мы шутили о том, что мне нужен слюнявчик.

Я в страсти облизывал щёки своей подруги в постели, а, стоя на четвереньках в могиле, поливал слюной лицо двенадцатилетней девочки и думал о том, как буду делать искусственное дыхание, если изо рта всё время течёт.

Набрал в грудь воздуха. Успокоиться: глубокий вдох — выдох, вдох — выдох.

Преодолев тошноту, проглотил слюни и наклонился к пятну лица перед собой. Левая ладонь всё это время закрывала мой рот, и вся тяжесть тела приходилась на правую руку. Боль в ладони воткнула штопор в линию жизни и с удовольствием проворачивала его, вгрызаясь в кожу, прорывая её, раздвигая мясо и кроша кости.

Рука успела наполовину согнуться в локте перед тем, как она подкосилась. Что-то лопнуло. Перед глазами полыхнула вспышка — я упал.

Очнулся в полной тьме. Она колола кожу, залезала за шиворот и щекотала спину. Правой руки не было, вместо неё на плече болталась безвольная тряпка. Дул холодный ветер, и тряпка колыхалась под его порывами.

Я лежал на левом боку. Щека изодрана, на ней засохла короста. В носу тоже. Я был вынужден дышать, открыв рот. Ветер покалывал зубы и язык. Снежинки падали из темноты, приземлялись на щёку и нос, залетали в рот, опускались на глаза. Я не видел снежинок до тех пор, пока они не оседали на мне и, попав на кожу, ярко вспыхивали белым светом.

Рядом со мной кто-то лежал. Он гладил мои волосы и шептал слова утешения:

— Бедненький, тебе больно, да?

Мне не больно, мне холодно. И слишком темно. Яркие вспышки света от снежинок только слепят. Они вспыхивают и вновь погружают меня в темноту.

Покойница гладила меня по волосам:

— Бедный. Не бойся. Я мёртвая, но… просто… Знал бы ты, как здесь слишком тихо и спокойно.

Я всегда любил тишину и спокойствие.

— Ты не поймёшь. Это не понять, пока сам не почувствуешь.

Детские руки гладили меня по голове, проводили ладонями по щекам, по подбородку. Я не видел девочку, но знал, кто водит льдом по моему лицу, и прикосновения эти были бесконечно приятны.

— Ты не умирай, не торопись, — говорил детский голос. — Успеешь, всегда успеешь. Тебе плохо, я знаю. Поэтому ты пришёл. Поэтому ты меня услышал. Так ведь? Другие ведь не слышали.

Я, наверное, сломал руку.

— У тебя какое-то горе? Люди становятся настоящими, когда у них горе.

Я лежу, словно в одной кровати, в могиле с девочкой.

— Мне было двенадцать лет в той жизни. А сейчас мне вечность. Я вне возраста.

Снежинки опускаются на лицо и вспыхивают. Из тьмы я погружаюсь в ослепительную бездну, и снова во тьму. Я не вижу, с кем разговариваю.

— Меня сбил автобус. Представляешь? Сразу насмерть.

Огромный автобус несётся с бешеной скоростью по дороге. Девочка на пешеходном переходе оборачивается на шум. Визг тормозов, вскинутые вверх руки, ужас во взгляде. БАМ — шипастая клякса в журнале комиксов. Кровь на асфальте, задранное на спине платье, видны голые ноги и белые трусики, голая спина.

Осень. Могила совсем свежая. Девочка не могла так легко быть одета осенью.

Не могла, но в той аварии, которой однажды я стал свидетелем, всё произошло именно так. Только там была не девочка, а красивая девушка, и не автобус её сбил, а на мотоцикле она разбилась вместе со своим парнем. Они врезались в стену дома. Неслись, как безумные, по улицам города, навстречу машина, парень не справился с управлением — и «Бах!»

На девушке летнее платье. Оно порвалось и задралось до шеи. Лифчика не было, и свидетели аварии пялились на голую спину. Правая рука изогнулась так, что красавицу приподняло от земли и из-под её платья выглядывала грудь. Девушка была великолепна. Смерть обнажила её и поселила похоть в глаза живых мужчин.

Никто не пытался ей помочь. Мотоциклиста увезла «Скорая помощь», а его подруга осталась лежать мёртвой. Чтобы понять это, не требовалось проверять наличие пульса на сонной артерии и делать искусственное дыхание: стена и асфальт вокруг красавицы измарались в крови. И летняя ткань пропитана кровью, и длинные светлые волосы, и лица похотливых мужиков. И солнечный день, и само солнце. Белым пятном в красной луже выделялись тонкие, просвечивающие трусики. Голые босые ноги. Один босоножек лежал рядом с телом, второй, как ни искал, я не обнаружил.

Водитель машины, пытаясь убедить себя, что не виноват, бормотал:

— Как же так? Что же он… Я — из-за поворота, а он — навстречу. Не успел, выкручивать начал…

Он закрыл лицо руками и опустился на корточки возле своей «девятки».

— Что делать? — твердил он сквозь ладони.

Солнце плескалось на месте аварии, и оттого казалось, что авария — шутка. Никто не умер, на асфальте — манекен из магазина, а сломанный мотоцикл здесь случайно: кто-то положил его недалеко от манекена в качестве злой, неуместной шутки. И шутка удалась.

— Я даже не успела испугаться, — сказала девочка.

Старуха с косой проходила мимо, мурлыча под нос. Вдруг происходит авария. Она краем глаза замечает нечёткую линию автобуса, удар, вскинутые руки, вздёрнутый кадык и грязные детские щёки, как будто по ним размазали густые, как шоколад, слёзы. Подходит к кукле на земле, теребит её ногой — та бездвижна — и волочит за собой, покидая место трагедии.

— Побудь со мной ещё немного. Не уходи.

Да я пошевелиться не могу — куда я уйду?

— Поговори со мной.

О чём говорить с трупом?

— Арх, — выдавил я.

Снег всё падал и падал. Я закрыл глаза, но снег проникал через веки.

— Тебе больно, бедняжка?

Да, чёрт возьми, мне очень больно! Я спасал человека, а откопал труп.

— Мёртвые тоже люди.

Да, и я тоже сдохну в этой могиле.

— Нет, ты не умрёшь. Но не оставляй меня так быстро. Ты ведь будешь ко мне приходить? Ты ведь приходишь к родственникам.

В гости? Здравствуйте! Как дела? Может, чаю?

— Ты дурачок, — худая рука гладила мои волосы.

Я некрофил, а к тому же ещё и педофил.

— Не переживай. Всё не так плохо.

Конечно, не так. А гораздо хуже. Если меня найдут здесь, я до скончания веков пробуду за решёткой.

— Я понимаю, что не могу тебя держать. Тебе здесь не место. Но ты ведь ещё побудешь со мной немного?

Я не могу встать. Может, я тоже мёртв?

— Нет, — рука перестала гладить волосы. — Я понимаю, что ты должен идти. Я не дура. Прости меня.

Девочка вздохнула.

— А, впрочем, какое тебе дело?

Короткая пауза и сталь из уст ребёнка:

— Встань! Встань и иди в свой мир!

Вот так просто я должен был встать и пойти. Но как?

— Не могу тебе помочь. Должен сам.

Сам? Я ни черта не вижу.

— Открой глаза.

Как? Свет прожигает мои зрачки.

— Открой, говорю.

Со страхом разжимаю веки. Снега больше нет, но по-прежнему ничего не видно.

— Скоро глаза привыкнут к темноте.

В тишине сквозь меня проползает время. Я вижу лицо трупа рядом с собой. Настолько близко, что могу дотянуться до него языком.

Надо думать, как выбираться отсюда. Яма глубокая. Как из неё выбраться без помощи?

Один из способов подняться из свежевырытой могилы, когда работа уже закончена: положить поперёк ямы лопату, поближе к одному из краёв, подпрыгнуть, подтянуться и перекувыркнуться.

Правая рука стала бревном, вся надежда оставалась на левую. Лопата валялась у меня в ногах. Я упёрся локтём в дерево, головой в предплечье и заелозил ногами, пытаясь встать на колени. Задача оказалась не из лёгких. Из носа вновь потекло, невидимый монстр вцепился в искалеченную руку и дёргал её из стороны в сторону.

Когда я наконец согнул ноги в коленях, передо мной возникла новая задача — встать. Выполнить её оказалось намного легче, и уже через пару минут, наступая на кости покойницы, я ковылял в направлении лопаты. Чтобы поднять её, пришлось вновь встать на колени. Вокруг меня летала карусель. При первой попытке наклониться меня вырвало.

Положил лопату поперёк ямы. Взялся за черенок одной рукой, подпрыгнул — и упал. Подо мной затрещали кости.

Я смотрел на небо в деревьях и думал, что буду лежать здесь вечно. Хорошо хоть лопата не сломалась при падении: вовремя разжал пальцы.

Выбраться удалось с пятой попытки. Проковылял через лес и бесконечно брёл по пустой дороге в город. За время моего пути всего две машины пронеслись мимо, выхватили из темноты клочок света и исчезли.

Домой попал утром. Люди на остановках ждали рабочие автобусы. Одни открыто разглядывали на меня, другие поглядывали исподтишка. Какое-никакое развлечение. Будет о чём поговорить за утренним чаем.

Ввалился в дом, упал на пол, забылся сном. На работу, естественно, не пошёл. На следующий день отправился в больницу. Оказалось, что рука у меня хотя и не сломана, но серьёзно растянута в плече и локте. Я сказал, что меня сбила машина, когда возвращался с дачи. Подробности врачи узнавать не стали. Посочувствовали и посетовали на дураков-водителей.

Потом — больничный отпуск. Весь месяц не знал, куда себя деть, ходил по дому как неприкаянный, читал скучные книги. Мысли о том, что я надругался над могилой, отгонял подальше.

От скуки завёл котёнка, неделей позже подобрал на улице бездомную собаку. Она увязалась за мной и бежала до самого дома. Решил оставить её у себя. Сколотил будку, утеплил. На город наступала зима.

Воздух по утрам скалил зубы, заглядывал в лица прохожих. Деревья умирали, покрываясь инеем, и поджимали ветки, как воробьи поджимают лапы.

Глядя на них в окно, я думал о том, что мне всегда нравилось находиться в квартире одному. Я мог вечно читать книги и пить чай на кухне, пока никто не мешает. Но тогда я знал, что рано или поздно кто-нибудь придёт: мама, папа или кто-то ещё. И с их появлением на душе становилось тепло. А теперь я смотрел на улицу, по которой то и дело проезжали машины, и знал, что ко мне никто не придёт.

Несколько раз я делал вылазки в город, чтобы позвонить друзьям с таксофона. Мог бы позвонить и от соседей, но не хотел надоедать им. Друзья были постоянно или заняты, или их не было дома.

Детьми мы играли каждый день в футбол, в хоккей (прямо на дороге возле дома; зимой асфальт покрывался толстым слоем стоптанного снега, и по нему можно было скользить, если разбежаться), в прятки, в догоняшки, в сифу. Пекли картошку в углях от костра в нашем дворе (напротив моего дома находился школьный стадион, а рядом с ним — жидкий сосновый лес, и в нём мы разводили костры).

Конец ознакомительного фрагмента.