Жуткое дальнодействие
Он и Она. Каждый в своем иллюзорном мире. Осознающие реальность как фантазию. А фантазию – как реальность. Две частички, разделенные обстоятельствами, но связанные друг с другом сильнее, чем можно представить. Любовь и страдание. Свобода и одиночество. Интригующий сюжет держит в напряжении до последних страниц. Книга, где каждый в действительности не тот, кем кажется и самим героям, и читателю. Содержит нецензурную брань.
Оглавление
- Первая
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Жуткое дальнодействие предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Первая
Пролог
Цвета. Кругом были цвета, свидетельствующие о различных стадиях вытекания жизни. По их степени яркости, величине и положению можно было судить о жуткой картине.
Бордо и багрянец. Пурпурное безумие, лишенное здравого смысла.
Паркетные доски притягивали первое золото едва воскресшего солнца. Как будто слизывая, оно насыщало оттенки блеском, словно нарочно указывая и торопя загустеть.
Следы. Кругом были следы: грязно-желтые, красные, темно-красные, где-то даже винные — там, где отступали тени.
Не исчезали: адский огонь и бледность человеческого лица.
Я пытался бороться с собой, но как только взгляд упирался в безвольное и опустошенное тело, тут же к горлу подступала тошнота. Успокаивал цвет. Благодаря ему казалось, что это все вылилось не из человека. Оставив одно тело. Бессмысленное тело. Будто это кто-то неаккуратный пролил алую, нагретую солнцем краску.
Я взял первое попавшееся под руки полотенце и утопил его в теплой луже. Эти разводы казались бесконечными, но постепенно их становилось меньше. Меньше багрового. Красного. Меньше и меньше. Кисти рук начали неметь. Рот обильно наполнялся слюной, приходилось постоянно сглатывать. Дышал и сглатывал, чтобы смыть привкус ржавчины и запах рыжего. Нельзя было останавливаться, потому что тогда я начинал чувствовать на себе холодный застывший взгляд. Он будто меня контролировал, желая, чтобы я не подвел.
По законам смерти все физиологические процессы должны были приостановиться. Но на бледных щеках неподвижного лица блестели мокрые дорожки. Дистиллированные остекленевшими зрачками слезы скатывались одна за другой. Они скапливались до невозможности на подбородке и летели вниз. Мне казалось, в этой тишине я мог слышать звук слезной капели.
Это нагоняло страх.
По всем законам это было невозможно.
Слезы должны закончиться.
А потом просто закрыть глаза.
Мне сделалось совсем дурно от этой мысли, и я с еще большим усердием пытался стереть каждый след, что был оставлен тут небрежно. Нельзя было допустить халатности. Начали неметь руки. Но я не останавливался.
И только тогда, когда все пространство уже было заполнено солнцем, я замер и огляделся.
Вещи. Кругом забытые вещи.
Собрать и спрятать.
Я поднялся на ноги и шатаясь подошел к раковине. Включил воду на весь напор. С моих рук потекли красные ручьи. Я держал ладони под ледяной проточной струей до тех пор, пока кожу не начало покалывать от холода и вода в раковине не стала прозрачной. Как слеза.
Еще раз жадно и цепко огляделся по сторонам и, убедившись, что я сделал все как надо, успокоился. Панический страх оставил в покое. Дыхание пришло в норму. Сердцебиение нормализовалось.
Звонить. Пора звонить. Все готово.
Прислонившись спиной к стене и аккуратно съехав по ней на паркет, я закрыл глаза, достал телефон и набрал номер:
— Здравствуйте. Я убил человека.
I
Неделями ранее
Открыв глаза, я обнаружил себя в кресле, обутым в грязные ботинки. Как вернулся домой и уснул, я не помнил. За окном начинал проявляться серый рассвет. Дождь по-прежнему не успокаивался. Наручные часы показывали половину пятого утра.
Встал и отправился на кухню. Свет был включен. На столе стояла почти допитая бутылка виски, которая, по всей видимости, была куплена, когда я ходил выбрасывать коробку.
Набитая окурками пепельница заполняла помещение каким-то отвращением.
Окно было открыто нараспашку. Я выпил стакан воды, убрал за собой, потушил свет и, недоумевая, отправился спать. В коридоре наткнулся на все ту же коробку. Мне снова не удалось от нее избавиться. Открыв ее, я аккуратно запустил внутрь руку и вытащил первый попавшийся предмет, которого коснулись пальцы. Это оказалась металлическая статуэтка мужчины и женщины, демонстрирующих какую-то позу из Камасутры.
Подарок в шутливой форме. Просто так. Почему бы и нет? Ей тогда понравилось. Я положил статуэтку на прежнее место и лег спать.
Я бы мог проспать так вечность, но сквозь сон настойчиво прорывался звонок телефона. В комнате уже стало светло. Выжигающий солнечный свет полноценно захватил помещение. Телефон звонил из кармана брошенных на пол брюк. Трясущиеся руки издевательски не позволяли ответить. Следом за звонком пришло сообщение о том, что меня уволили. Понедельник, подумал я. С днем недели стало ясно, а часы показывали почти двенадцать дня.
Прошло всего пара дней, как я вернулся в этот город, в эту квартиру, а меня уже растерзали воспоминания. Все те же стены с тускло-зеленоватыми обоями. В центре полупустой комнаты стоял мой старый мольберт с чем-то незаконченным на холсте. Он будто умер. Изжил себя. Лежащие рядом кисточки окаменели. Это первое, что я должен возродить в этих скудных стенах.
Убеждение, что нужно бесконечно пытаться создавать что-то новое, было неотъемлемой частью меня. Неповторимое. Пусть даже ты уверенно лишен таланта для этого. Но ведь любая глупость имеет право быть признанной. На мой взгляд, наше общество переполнено подобным. Скудный ум позволяет непонятному и уродливому влиять на наши вкусы. Наверняка есть хотя бы один человек, который восхитится моими работами. А мне больше и не надо. Достаточно одного глупого, непонимающего человека. И все. Для него я смог бы рисовать бесконечно.
Я установлю мольберт в новом месте. На балконе. Наслаждаясь безмерным уединением. Так я вновь смогу стать частью этого города. Внизу будет кипеть жизнь. Чья-то. В ней не будет ни грамма моего участия. А вот их полноценное участие в моей — да. Самая простая возможность познать мир, в котором твое присутствие необязательно.
В окне, как и прежде, виднелась вывеска бара. Прошлой ночью я там был первый раз и уверенно решил, что единственный. Ничто из того, что там было, не смогло меня как-то отвлечь. С чем уходил из дома, с тем и вернулся. Попытка заменить прошлое на настоящее, пусть даже на время, оказалась бессмысленной, как выключенный холодильник. Нужно что-то большее. Не крепкий виски, не прокуренный пиджак, не дешевый запах ночных заведений, а что-то иное. Какой-то методичный процесс. Желательно уже проверенный другими.
На столе стоял стакан с вчерашним виски. Теплый, выдохнувший все свои нотки, ставший противным дешевым пойлом, которым напиваются в крайних случаях. Именно в таких случаях, как сегодняшний.
Город сдавливал меня своим шумом. Все вокруг было забито людьми и ярким солнечным светом. Каждый двор, переулок, улица. Я не чувствовал связи с этим миром. Мне казалось, я лишний среди них. Стал лишним. Потеряв свой смысл нахождения здесь. Существования во всем этом.
Желая спрятать себя от жизни рядом с ними, я зашел в тот самый бар, вывеска которого бросалась в глаза, стоило мне подойти к кухонному окну своей квартиры.
Посетителей там практически не было, а умиротворяющая тишина мгновенно меня успокоила. Заказав чашку кофе, я выбрал место в углу. Телефон. Постоянно мешающий в кармане телефон. Но именно этот дискомфорт напомнил мне, почему я ушел из квартиры.
Прежде я всегда обращался к своей соседке, к этой незаменимой помощнице. Таковой ее сделали мои обстоятельства. Она возвращала моему дому приличный облик после того, как я терял контроль над собой. Квартира — единственное, что страдало от меня в данный период. И это радовало.
Таким образом я давал давней знакомой возможность заработать на жизнь. А она освобождала мою квартиру от мусора.
Вот бы с головой так.
— Добрый день! — свойственные ей жизнерадостность и приветливость меня раздражали. Постоянно. — Вы вернулись?
— Да.
— Рада вас слышать, — бодрым голосом продолжала она. — Вам, наверное, снова понадобилась моя помощь? Сейчас я свободна.
— Спасибо. Ключи, как обычно, в почтовом ящике. В коридоре по-прежнему стоит та коробка. Не трогайте ее. Думаю, сегодня у меня будет время ее выкинуть.
Я переживал, что ее любопытство может позволить пренебречь моей просьбой. Пугало не то, что она могла там увидеть, а то, что станет задавать вопросы и они вернут меня в состояние, от которого я пытался бежать.
Как-то она рассказывала историю про своего дальнего родственника. Тот на фоне жизненных проблем впал в глубокую депрессию, и раньше это мне казалось какой-то дикостью. Странное отсутствие контроля. Даже не странное, а необъяснимое для меня явление. Теперь же я начал чувствовать что-то похожее у себя.
Я попросил принести мне другой кофе. Этот уже остыл, пока я наблюдал за парой за соседним столиком. У них было до тошноты банальное свидание. Причем выворачивать меня начало с первой секунды их встречи. Раздражала простота всего, что было между этими людьми. Ход их встречи был ясен мне заранее. Естественно, он закажет крепкий алкоголь и будет пить его чистым, как это делают уверенные в себе мужчины. Скорее всего, захочет запить, но не решится в ее присутствии. А она выберет вино, среднее по стоимости, так как в нем совсем не разбирается.
Потом они оба захотят поесть, но только для того, чтобы продолжить свидание, так как набор общих тем окажется скудным. Единственное, что может спасти в подобных ситуациях, — их похоть. Высокий уровень похоти в голове и крови. Если этот уровень сопоставим, то они не зря тратят время. А если нет, то одним скучным и бессмысленным свиданием в этом ресторане станет больше. Они могут сейчас разъехаться, а могут продолжить. Вероятнее всего, почасовой отель сотрет зарождение их союза на своих простынях. Но они же тут за похотью. А не за чистой и искренней любовью. Какой привык любить я.
Расплатившись за два нетронутых кофе, я вышел из бара. Мысль, что я больше сюда не вернусь, повторила сама себя.
Теперь я один. Один на один с самим собой. Не во благо чего-то, как это было раньше, а вопреки тому, что казалось вечным. Моего здравого ума хватает, чтобы осознать все и принять, как это делают остальные. Но, видимо, мне нужно еще немного времени и сил, чтобы выйти победителем из диалога с собой. Но пока я все еще чувствую тепло ее рук, что раз за разом затягивали меня в совершенный мир любви. Настоящей любви.
Я стал ждать у подъезда. Чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся сигаретным дымом. Отвращение и тошнота были следствием этой бессмысленной привычки.
Голова закружилась, чувство голода отступило.
— Работы сегодня было много. Видимо, у вас были гости.
Я не заметил, как соседка вышла из подъезда и оказалась рядом. На ее лице от прежней жизнерадостности не осталось и следа. Усталость. Знакомая мне усталость. Она поставила на землю пакет, переполненный мусором, что казался символом моей беспомощности.
— Да. Приходили друзья, отмечали мое возвращение. Кстати, как там ваш родственник? — я решил сменить тему разговора. — Ну, помните, рассказывали как-то?
— Уже лучше. Мы наконец-то смогли уговорить его начать хоть как-то взаимодействовать с психологом. Такое общение ему точно поможет. Я ждала этого момента, как вы знаете, для того и собирала деньги. Он хороший. Но бывает всякое. Не повезло.
— Это хорошо, — согласился я, хоть и не совсем понимая, как это работает. — Уверен, специалист поможет ему разобраться с собой и вернуться в прежнюю жизнь.
— Правильно вы подметили — специалист. Вот вы сейчас поднимитесь в свою уже чистую квартиру и спросите у себя, смогли бы вы сделать так же идеально или все-таки специалист это сделает лучше. Пример, сказать честно, так себе. Но смысл один.
Я оплатил ее работу и поднялся к себе. Коробка стояла на месте. Нетронутой. В квартире было чисто и веяло свежестью, в отличие от того, что было, когда я покидал эти стены.
Закурив, наполнив чистый бокал виски, я начал размышлять над ее словами. Специалист. Осознать это раньше мне точно бы не удалось, но сейчас… Почему я не могу признать свою проблему, а не насиловать себя убеждением в обратном? В любом случае разочарование в пользе специалиста лишний раз подтвердит мое сформировавшееся мнение. Истина останется за мной.
Я сел на стул напротив окна. Затушил недокуренную сигарету. Нутро по-прежнему пыталось вырваться наружу. Но не было понимания, как его высвободить. Мне становилось его жалко. Оно за это время стало напрочь прокуренным сигаретами и пропитанным алкоголем. Но я искренне хотел его выпустить. Моя материя его безжалостно сдерживала. Чувствовалось отчаяние от собственного бессилия.
Яркий свет падал через окно на календарь, который не переворачивали уже длительное время. На нем осталась дата, отпечатавшаяся в памяти как день неудачной попытки сбежать. От настоящего, что через мгновение становится прошлым. Которое запомнится навсегда.
Сегодня понедельник. Я оторвал листочки предыдущих дней. И даже завтрашний. Вряд ли утром возникнет необходимость это сделать.
Вышел из кухни. Включил в коридоре тусклый торшер. У входной двери стояла зашарпанная картонная коробка. Туда я собрал последние оставшиеся после нее вещи. Хотелось в сотый раз перебрать их, почувствовать отпечатки ее прикосновений. Я достал из коробки аккуратно сложенный рисунок, который был нашим любимым. Красный фон и мягкое желтое солнце. Это закат. Я придумал, а она согласилась. Я, конечно, смеялся. Ну а почему нет? Пояснил, и стало понятно, что закат. Так эту «картину» и стали воспринимать. В рамку вставили и радовались. Повесил на прежнее место. Над головой. Она говорила, будто мы на теплой земле, под закатом. Да, интересно, где она сейчас?!
Где-то я слышал фразу: «Открытая бутылка — это издевательство над организмом». Рано или поздно ты ее выпьешь, но содержимое уже потеряет свои свойства. Странная философия. Но понятная для ума. Есть в этом что-то истинное. Некий принцип. Принцип, который я до сих пор не нарушал. По телу пошла дрожь. Трясущимися руками я обулся, взял коробку и вышел.
Город, покинутый мной, остался прежним. Казалось, ничто не было способно переменить его размеренно текущую жизнь. Узкие улицы, умытые солнцем, лениво вползали в шумные блестящие проспекты. И тусклые вечерние фонари заливали все это желтым. Раздражающее однообразие. Но я любил его. Любил, как умею любить.
Перешел на другую сторону улицы, прижимая к себе коробку. Замерев перед высоким монументальным зданием. Окна горели ярко-желтым. Большие стеклянные двери переливались отражениями, распахиваясь с каждым выходящим из них человеком. Внутри меня что-то взбунтовалось и, не имея никакого сопротивления, вырвалось наружу. Стало легче. Но не настолько, чтобы добраться до кровати и затихнуть.
— Сражайтесь за ценность своей личности! Будьте собой — истинной перед каждым, кто смотрит вам в глаза и говорит с вами. Понимаете, о чем я?
Внимательная слушательница кивнула. Я заметила, как с каждым моим словом острые косточки ее худых плеч расправлялись, точно крылья новорожденного неуклюжего цыпленка. Она выпрямлялась, словно заново рождалась, и даже ее блузка цвета серого желтка натянулась, облегая форму груди.
Моей воодушевляющей речи мог позавидовать даже король, отправляющий свое войско на смертный бой.
— Вы горды, — со страстью продолжала я. — Но вы уже настолько несчастны, что во всем считаете виноватой себя. А это что?
— Что? — ожидая приговора, округлила глаза несчастная.
— Предательство! — выпалила я. — Вы предаете свои добродетели и саму себя. И сами того не замечаете. Боритесь и отстаивайте себя в глазах каждого, кто посмеет вами пренебречь. Вы яркая, умная, обворожительная женщина!
— Я? Такая?
— Именно такая!
«И когда это я решила раздавать советы?!» — пробежала параллельно мысль.
— Мне очевидна ваша уникальность, так позвольте это увидеть и другим, в первую очередь — своему супругу. Он не виноват в том, что с ним уже много лет живет другая женщина, не та, которую он полюбил. Не та, которой он восхищался и которую боготворил.
Моя клиентка широко раскрыла глаза, но я не дала ей и слова вставить.
— Что вы так удивляетесь?!
— Думаете, он видел меня такой?
— Ну конечно! Вы же сами мне рассказывали тот случай, когда обнаженная чуть не спрыгнули с какого-то моста. Помните?
Сильно покраснев и улыбнувшись, женщина кивнула.
— И что было потом, вы тоже помните?
Собеседница еще больше залилась краской:
— Это был один из счастливых дней в моей жизни.
— Так почему же теперь вы лишаете своего супруга его любимой сумасшедшей женщины? Почему вы подменили ее на неуверенную в себе особу с синдромом самозванца? Я прошу вас подумать над ответами на эти вопросы до следующей нашей встречи.
— Я надеялась получить от вас прямые руководства к действию, думала, вы укажете мне направление…
Бросив взгляд на часы, я глубоко вздохнула.
«Только что потратили час на поиски направления, и все впустую!»
— Наше время вышло, — пытаясь скрыть разочарование, улыбнулась я. — Дам вам задание к следующему сеансу. Составьте список возможных ситуаций сближения с мужем, и мы с вами разберем преимущества и недостатки каждой из них. Я не вправе давать вам конкретные рекомендации или, как вы выразились, «указывать направление». В своей профессии мы часто сталкиваемся с такими просьбами, но, поверьте, это редко бывает полезным. То, что подходит одному человеку, может не подойти другому, в частности вам.
— Я понимаю…
На самом деле ничего она не понимала!
— Спасибо! — улыбнувшись, женщина поднялась со своего места и протянула мне руку для прощания. — Мне здесь так хорошо… Нет, я не так выразилась… Мне очень помогают встречи с вами…
— Я рада.
— Увидимся через неделю?
— Через неделю.
— А возможно ли раньше?
— Невозможно. Вы знаете прекрасно, что время между нашими беседами — это ваша личная работа, и она должна длиться ровно семь дней. Не вижу смысла в более частых сеансах.
— Спасибо, — вновь спрятавшись в свой желток, кивнула клиентка.
— До встречи, — промолвила я вслед.
Когда дверь за ней закрылась, я удовлетворенно выдохнула. Оставалось надеяться, что «цыпленок» не воспримет мой эмоциональный монолог буквально и не спрыгнет все с того же моста.
От этой мысли чувство, очень похожее на страх, заставило меня нервно передернуть плечами. Будто отогнав дурное видение, я вновь взглянула на часы и улыбнулась другой, приятной, мысли. Визит следующего клиента был отменен. А это означало, что я могла потратить время на себя. Конечно, я отчаянно любила свое дело и своих клиентов, но порой работа забирала меня целиком и полностью, не оставляя возможности заняться чем-то еще.
Покинув кабинет, я отправилась на поиски помощницы. Ее не оказалось на рабочем месте, что было довольно странно. Мне нужно было узнать время следующей сессии и поручить ей подготовить кое-какие материалы для клиента.
В кафетерии этажом ниже ее тоже не оказалось. И народа там не было совсем, что напомнило об общем собрании работников центра. Я сама отправила на него помощницу вместо себя, так как на это время у меня были назначены сессии.
В приятном ощущении «прогульщика по уважительной причине» я купила кофе и направилась обратно в кабинет, решив дождаться окончания собрания там.
Двери кабинета были открыты, хотя я отлично помнила, что закрывала их, когда уходила. Оставив кофе на стойке помощницы, я вошла в раскрытые двери, и замерла у входа.
Незнакомый мне мужчина в сером плаще, что было явно не по погоде, с картонной коробкой в руках стоял ко мне спиной. Солнечный свет бил в окна, обрисовывая его силуэт. Плавным движением он опустил свою ношу на пол, чуть повернувшись, и мне удалось разглядеть его профиль. Ласковость взгляда, с которым он неспешно осматривал каждую деталь интерьера, и дрожащая улыбка заставили меня повременить с вопросами. Мужчина был столь увлечен, что, казалось, не замечал моего присутствия.
Его внимание привлек мой стол, и в тот момент, когда он твердым шагом направился к предмету своей заинтересованности, я решила его остановить.
Мне крайне не хотелось становиться свидетелем того, как содержимое моих ящиков начнут перекладывать в ту самую коробку.
— Я так понимаю, вы по записи? — зацепившись за единственное оправдание для незнакомца, не без доли иронии произнесла я.
Замерев на мгновение, мужчина обернулся.
Его взгляд был направлен на кончики моих туфель, затем медленно двинулся вверх, казалось, подмечая и вбирая каждую деталь. По мере того как взор поднимался выше и выше, я съеживалась, сама не зная почему, давая ему возможность себя рассмотреть. Я точно видела себя его глазами: острые коленки, чуть видневшиеся из-под строгой юбки, тугой пояс, плотно обхватывающий талию, светлая легкая блузка и выше, к шее… Он задержался на подбородке или губах, несколько раз удивленно моргнул, и наконец его взгляд встретился с моим.
Я где-то слышала, что идеальный читатель проглатывает историю не глазами, головой или сердцем, а позвоночником. Мне пришло в голову именно это сравнение. Мужчина, стоявший напротив, изучал меня, точно идеальный читатель.
— Да, так и есть, — не отводя взгляда, уверенно ответил он.
Стараясь не показать удивления и некой растерянности, я, улыбнувшись, кивнула:
— Вас кто-то впустил сюда, или вы сами?
— Сам. Никого не было. Думал, такие порядки у вас.
Мужчина метнул взгляд за мою спину и, сделав пару шагов назад, вдруг смутился.
По его поведению я поняла, что мы теперь были не одни в кабинете.
— Помните, что следующий клиент попросил отменить запись? — произнесла моя помощница, входя в кабинет и не отрываясь от изучения каких-то документов. Она имела привычку делать несколько дел одновременно и по этой причине иногда допускала ошибки. Я не ставила ей это в укор, так как сама когда-то была аспиранткой и в то время мало что успевала.
— Как это — отменить? — возмущенный голос мужчины заставил ее оторваться от документов и поднять голову. — Я позже перезванивал, чтобы возобновить запись, но трубку никто не брал. Видимо, вы выходили. Поэтому я здесь.
Меня откровенно позабавило выражение лица моей помощницы. Смесь непонимания и удивления, а после осознание очередной своей оплошности яркими красными пятнами проступили на ее хорошеньком личике. Жалобно взглянув на меня, она, казалось, была готова разрыдаться.
— Все в порядке, — поторопилась я успокоить. — Без спешки разберись с документами, а мы с нашим новым клиентом продолжим знакомство.
Благодарно кивнув, девушка вышла, аккуратно прикрыв за собой двери.
Странный клиент, не выказав ни малейшего возмущения, ни даже капли превосходства в сложившейся ситуации, снова молча меня разглядывал. Будто визит секретарши прервал его лишь на мгновение, а теперь он продолжил то, на чем остановился.
— Проходите, присаживайтесь, — предложила я, прежде чем занять свое место. — Плащ можно снять.
— Мне в нем будет удобней, — не двинувшись с места, отказался он.
— Хорошо, присаживайтесь, — я указала на кресло напротив стола.
Более ни слова не говоря, мужчина подчинился.
— Давайте начнем с самого начала — со знакомства, — последовало мое предложение. — Как я могу к вам обращаться?
Мой, казалось бы, простой и безобидный вопрос заставил клиента отвести взгляд. Я даже подумала, что он не услышал моих слов.
Дав ему возможность еще раз оглядеться и подумать, я повторила вопрос.
Но ответом снова было молчание.
Предположив, что ненароком чем-то могла смутить сидящего напротив мужчину, я предоставила ситуации возможность идти своим чередом. Устроившись поудобней, стала ожидать, когда клиент посчитает нужным начать беседу.
Его неоправданно длительное молчание было одной из самых ярких причуд, с которыми мне за годы практики пришлось столкнуться. Он прерывался в самых неожиданных моментах своего изучения пространства вокруг. Затем пристально смотрел на меня некоторое время, а после без всяких объяснений, молча, вновь возвращался к обстановке моего кабинета. С любопытством разглядывал портьеры, карнизы и высокие потолки помещения. Его взгляд медленно и бесстрастно блуждал по бесконечным полкам с книгами вдоль стен и вновь уходил в потолок.
«Что у него в голове?» — был мой главный вопрос.
Ничем не примечательное спокойное лицо, с правильными чертами. Вот только глубоко прорезавшие кожу морщины, пересохшие губы и воспаленные белки глаз говорили о его бессонных ночах.
Я подробно, без стеснения разглядывала мужчину, стараясь хоть в наметках составить его психопортрет.
Он не был похож на очередного обычного клиента. Из тех, что с охотой использовали отведенный им час и практически не замолкали.
Этот мужчина молчал.
Тишину нарушали мои редкие вздохи и непрерывное, настойчивое тиканье настенных часов.
Пробыв в непонятной безмолвной ситуации более получаса, словно сговорившись, мы одновременно взглянули на часы.
Время всегда было моим спасением.
Огромные массивные часы, висевшие справа, дарили мне надежду, стоило взглянуть на резвую секундную стрелку. Их громкое равномерное тиканье было успокоением, точно шепот: «Еще чуть-чуть, чуть-чуть, чуть-чуть…».
И когда молчание моего собеседника затянулось, я вновь услышала: «Чуть-чуть…».
Бросив взгляд на стрелки, я не без удовольствия отметила, что оставалось менее десяти минут до окончания сеанса.
— Я говорил, что звуки меня раздражают? — вдруг произнес он.
Вернув свое внимание к собеседнику, я наткнулась на его растерянный взгляд.
— Вы говорили, что не переносите шума, — согласилась я.
— Ну, это же невыносимо? — еще более растерянно произнес он.
— Что именно?
— Вот это…
Подняв указательный палец вверх, он поймал ритм тиканья часов и прибавил:
— Бац-бац-бац-бац… Точно по голове.
Затем, сделав глубокий вдох и вслух досчитав до пяти в раздражающим его ритме, улыбнулся сам себе и прибавил:
— Я псих?
— Еще нет, но если вам не оказать нужную помощь… — пошутила я.
Он еще раз улыбнулся, уже мне в ответ.
— У меня затяжная форма депрессии.
— О, вы пришли уже с диагнозом? — удивилась я.
Он кивнул со всей серьезностью, что откровенно забавляло.
Передо мной действительно сидело стрессовое расстройство, застрявшее в депрессивном эпизоде.
Такие индивиды, как привило, требовали много времени и внимания. А у меня не было желания делиться ни тем ни другим впустую.
Это была наша первая сессия, но несмотря на то, что ко мне обратились за помощью добровольно, со мной почему-то не хотели общаться по делу.
Клиент категорически отказывался отвечать на элементарные вопросы о себе. Лишь одна тема разговора была нам доступна — его настоящее. А в настоящем его волновал звук часов.
Обычно на моих сессиях ничего сложного не происходило. Только беседа с клиентом, который должен был рассказывать о прошлых переживаниях и нынешних впечатлениях, жаловаться, открываться в своих желаниях и чувствах. Только в такой ситуации я имела возможность помочь.
Я бы выслушала, постаралась уловить ход мыслей. В дальнейшем помогала бы с концентрацией и удерживанием внимания в определенном, нужном направлении. Возможно, даже дала бы какие-то объяснения.
Аналитический процесс с безмолвным пациентом у нас не строился. Да и вообще, никакой процесс не получался.
— Это, конечно, замечательно! — начала я. — Вы даете мне массу времени подумать о своем. Но тем не менее, если вы не начнете рассказывать, не проявите инициативу… — я старалась говорить медленно и спокойно, никоим образом не выдавая своих эмоций. Гнев, раздражение, сильнейшее чувство фрустрации[1] силились взять верх, но я не позволяла. — Вы не хотите рассказывать… Чтобы помогать вам, я должна смотреть на мир так, как смотрите вы. Мне также важно знать, как вы принимали решения в прошлом, чтобы помочь вам принимать и понимать настоящие — то, что происходит с вами сейчас. Нам нужно попытаться построить доверительные отношения, это наша цель. А для этого необходимо начать строить диалог, — точно ребенку, попыталась объяснить я. — Иначе нам придется расстаться, а мне надо будет честно признать свою беспомощность.
Низко опустив голову, я глубоко вдохнула и выдохнула.
Конечно же, признание своей беспомощности было одной из методик манипуляции, но я действительно не видела смысла в дальнейших молчаливых посиделках.
— Хорошо, — вдруг согласился клиент.
Мысленно воодушевившись, я подняла голову, дружелюбно взглянув на собеседника:
— Ваше имя?
Он как-то странно взглянул на меня, словно размышляя, а после, обреченно опустив плечи, отрицательно покачал головой.
— Ясно, — встав, я дала понять, что визит окончен. — Я не возьму с вас платы за этот сеанс, так как… Ну, сами понимаете…
— Не понимаю, — вслед за мной поднялся он.
— Я настоятельно вам рекомендую попробовать обратиться за помощью к кому-нибудь еще. Возможно, вам будет легче строить диалог со специалистом-мужчиной…
— Вы думаете, наша проблема в этом?
— Да! Совершенно очевидно, что-то мешает вам. И дело ни в коем случае не в вас и не во мне лично. Просто так бывает…
— Бывает? — он обратил свой пристальный взгляд на меня.
Терпение — главная добродетель хорошего специалиста в области психологии. Время любит терпеливых, даря им возможность узнавать многое. И очень не любит, когда его тратят впустую. Как поступал мой молчаливый клиент.
Зачем он пришел ко мне? Почему выбрал тратить именно мое время? Да! Он тратил мое время, но я знала, каким способом могла вывести его в диалог.
— Какое-то событие оказало мощное негативное воздействие на вашу психику, — с моей стороны было, конечно, абсолютно неправильно так поспешно и так уверенно говорить о подобном, но тем не менее я продолжала. — Долгое время вы пребывали в травматическом состоянии, что и стало следствием затянувшейся депрессии. ПТСР[2]. Понятно? — уточнила я.
— Нет.
— Поверьте мне, это может иметь серьезные последствия. Возможно, ваше нежелание довериться мне — это уже последствия. Мозг включает защитный механизм.
— В каком смысле? — опустившись обратно в кресло, поинтересовался собеседник.
— Механизм записи. Если что-то не поймете — спрашивайте! Я буду разъяснять, — предложила я.
Он кивнул, чуть наклонившись вперед.
— Травматический опыт в памяти нарушает нормальную схему обработки мозгом любой входящей информации. В дальнейшем то, что хотя бы отдаленно напоминает травмирующее событие, станет вашим триггером — ключом.
— Ясно, — явно ничего не понимая, кивнул он.
— Другими словами, — поспешила разъяснить я, — будет автоматически, на уровне условного рефлекса, вызывать немедленную защитную реакцию. Без осмысления, понимания вы будете переживать опасность на подсознательном уровне.
Его спокойствие удивляло меня все больше и больше.
— Из-за особенностей сохранения информации о травме ваши воспоминания, назовем их «плохие воспоминания», будут появляться независимо от вашего желания, часто в форме возвратов памяти или ночных кошмаров. При этом вы не сможете справиться с этим самостоятельно, перестать думать о событии.
Взгляд пациента стал неподвижным, зрачки расширились, дыхание чуть замедлилось. Я поняла, что попала в цель. И, метнув взгляд на часы, продолжила:
— Например, в момент события человек мог думать, что погибнет, но в дальнейшем понимает, что жив и вне опасности, а при активации травматического воспоминания он снова будет чувствовать этот страх, как если бы ему грозила смерть.
Окончив свою разъяснительную речь, я вновь посмотрела на часы, а затем услышала:
— Я все понял. Когда я хочу рассказать вам, то чувствую сильный страх, как если бы мне грозила смерть.
Эта фраза была произнесена так тягуче-медленно. На мгновение мне показалось, что минутная стрелка притормозила в своем движении.
«Когда я хочу рассказать вам, то чувствую сильный страх, как если бы мне грозила смерть», — эхом повторили мои мысли.
Чуть качнув головой, точно прогоняя странный наплыв, и вежливо улыбнувшись, я посмотрела на собеседника:
— Это подтверждает мои опасения. Вам нужен другой специалист.
Мы оба поднялись со своих мест.
— Всего доброго, — попрощалась я.
На мгновение мне показалось, что он глазами улыбнулся в ответ. Но после случилась резкая перемена.
От его неожиданного взгляда уровень моего стресса мгновенно подскочил: я ощутила прилив жара к щекам и ледяную дрожь во всем теле.
— Прежде чем помогать другим, нужно разобраться с собой, — он коротко кивнул и вышел из кабинета.
Дверь за ним не захлопнулась, как я того ожидала, а почти бесшумно закрылась. Глядя ему вслед, я впервые задумалась над тем, что светло-ореховый цвет дверей совершенно не гармонировал со всей обстановкой кабинета. Если бы моему вниманию представили несколько дверных ручек, я бы ни за что не угадала, которая из них от этого кабинета. Поразительная невнимательность. В течение семи лет десятки раз в день я прикасалась к этому предмету, но он был столь незначителен и неважен, что я никогда не обращала на него внимания. А сколько таких предметов меня окружало? Сколько людей?
Забавно, что я задумалась об этом именно сейчас. Переведя взгляд далее, я отметила безвкусные карнизы с тяжелыми пыльными портьерами, что хоронили от солнечных лучей огромное помещение с высокими потолками, украшенными скучной лепниной. Это было однозначно самое громоздкое и пафосное место в здании. Огромные бесконечные полки с книгами вдоль стен уходили под самый потолок. Сколько их здесь? Я и предположить не могла. Это был не мой кабинет, не мое место.
И тут меня накрыло главное открытие этого дня. Возможно, мужчина, только что покинувший мой кабинет, в чем-то был прав? Я не в состоянии разглядеть очевидное и услышать явное. Пытаясь разобраться в проблемах других, я игнорировала то, что окружало меня, то, что давно нависло и росло, точно опухоль, оставаясь нарочно незамеченным.
Опасные мысли, словно дождавшись удобного момента, мгновенно овладели мной. Я ощутила противную леденящую дрожь во всем теле.
II
Стучащий по карнизу дождь начинал выводить из себя. Я выключил даже холодильник, чтобы создать абсолютную тишину в своем скудном периметре. Не помню, когда он лил в последний раз так, как сегодня. Именно тогда, когда захотелось простой, естественной тишины. Ничего особенного же не просил. Мне бы просто поговорить с собой, спросить себя и получить ответ. Но сосредоточиться мешало это бесконечное тиканье ночи.
Перед тем как нанести на холст первый мазок, я еще раз бросил прицельный взгляд в зеркало — узкий прямоугольный отрез в обычной деревянной раме, покрытой морилкой. Я приобрел его в художественной лавке неподалеку вместе с новым мольбертом. Хозяин лавки, приятный старик, отдал мне его практически за бесценок, так как своим сегодняшним визитом я и так принес хорошую выручку. Над лавкой старика располагалась его же мастерская по изготовлению различных товаров для художников. Несмотря на то что всю сознательную жизнь он провел в этом городе, прежде мы не были знакомы, и никогда до этого момента нам не приходилось встречаться. Но я как-то сразу определил этого, на первый взгляд, невзрачного человека в свой узкий круг доверия.
Заглянул я в его лавку лишь для того, чтобы приобрести растворитель для отмачивания кистей, а в итоге провел там целый день. И ко мне впервые за долгое время вернулось спокойствие, по которому я отчаянно скучал. Несмотря на то что старик был всего-навсего ремесленником, он прекрасно разбирался в живописи. Без устали рассказывал мне о художественных стилях и преуспевающих в них художниках. Не знаю отчего, но именно с ним мне захотелось поделиться проблемой, из-за которой у меня не получалось работать в разных жанрах.
Захватывающие дух пейзажи, портреты женщин, обнаженные тела или абстрактные сюжеты — все это не интересовало мою кисть. Полотна, призванные восхищать и дарить эстетическое наслаждение, размышлять над посылом художника, не волновали мой ум.
Занимали и приводили меня в восторг исключительно картины, вселяющие ужас. Отлично от иных я смотрел на тонущую собаку Гойи. В лице войны Дали видел то, что не видели большинство ужасающихся. Чувствуя и понимая при этом каждый миллиметр красоты, я проникался идеей творца, отчаянно желая и стремясь создавать подобное.
Меня увлекало желание написать картину, способную отобразить внутренние процессы человеческой души в момент животного, всепоглощающего страха. И желание это было диким и необъяснимым. Я чувствовал потребность пролить жуткое на холст и тем самым избавиться от него. Изничтожил множество листов, провел массу бездарных часов в попытках наметить хотя бы эскиз желаемого. Что-то ускользало от моего понимания еще до того, как я приступал к работе. Лишь недавно я смог разглядеть слабые очертания своей воображаемой картины. Неуверенно и глубоко почувствовав их на необъяснимом, интуитивном уровне.
— Как интересно, — заливая кипяток в чайник, откликнулся на мои рассуждения старик.
В лавке наступил обеденный перерыв, и хозяин любезно предложил мне составить ему компанию. По его словам, ему редко приходилось встречать занимательных собеседников, и он никак не хотел отпускать меня.
Беспорядочные тонкие волосы стояли серебряной шапкой над головой старика, и каждый раз, когда он утвердительно кивал, они покачивались в такт кивкам.
— Вы, мой друг, хотите поймать страх за хвост? — трясущимися руками, стараясь быть аккуратным, он разлил густую заварку по стаканам и, окончив свои хлопоты, сел напротив меня.
— Полагаете, только в момент гибели живое существо способно на подобную эмоцию? — я поднес к губам дымящийся чай, сделав обжигающий глоток.
— Я не могу это утверждать наверняка, — развел руками старик. — Но вот что я скажу…
Он громко отхлебнул из своего стакана, прежде чем продолжить:
— Вы не с того конца беретесь, как говорится. Вас увлекла идея, и вы пытаетесь ее прочувствовать и ощутить, но нам не дано испытывать истинные эмоции по желанию. Их порождает момент неожиданности.
— Что может быть неожиданней гибели? — спросил я.
— Верно. Ничего, — шапка седых волос качнулась. — Но вы пытаетесь понять и воссоздать эмоции, а это и называется «не с того конца». Все гениальные вещи потому и гениальны, что правдивы. Создателям не пришла первой на ум «идея». Первым было эмоциональное потрясение, которое и породило ту или иную идею.
— Хотите сказать, что все шедевры рождены от сильнейших эмоций?
— От сильнейших потрясений душ, — вновь утвердительно кивнул старик. — Гибель на эмоциональном уровне можно ощутить и при жизни.
— И продолжать жить, — подтвердил я.
Бесцветные глаза собеседника блеснули, наполнившись невысказанной болью. Он отвел взгляд.
— А впрочем, я не прав, утверждая, что вы не знаете, за что взялись, — утерев глаза пальцами, устало выдохнул он. — Все самое страшное живет в нас самих. И только мы сами способны разглядеть. Кену Карри[3] это удалось особенно хорошо, на мой взгляд.
— Галлоугейтское сало[4], — одобрил я.
Старик был абсолютно прав. При написании портрета Карри добавлял в масляные краски пчелиный воск, отчего человеческая кожа на холсте выглядела почти натуральной, как и ужас зрителя, оказавшегося перед этим полотном.
— Он был последователем Бэкона[5], — произнес я лишь для того, чтобы показать собеседнику свое знание.
— Эстетика ужаса использует самые жуткие и дикие образы. Человеческое воображение способно породить многое, но реальность куда страшнее выдумок. Искусству надлежит не только вдохновлять и наполнять душу светлыми эмоциями, иногда оно пугает, идеально отражая черноту внутри нас, способную разрушить разум неподготовленного зрителя. Обыватели и не особо вдумчивые называют подобное сумасшествием, и часто это действительно так. Гениальность всегда граничит с расстройством разума. Бэкон и Мунк освобождались в крике[6]. Кто знает, чем обернется у вас. Найдите свою рану и свой собственный страх.
Я прислушался к его совету.
Прямоугольное зеркало отражало меня во весь рост. Мастихины и кисти, холсты различных размеров, акриловые и масляные краски — все это в неимоверном количестве теперь заполняло мою комнату. А в самом центре стоял новенький мольберт-тренога.
Орудуя попеременно то мастихином, то кистью, я покрыл часть холста плотными, кроющими мазками, создавая рельефность. В палитре я не нуждался, так как всегда четко чувствовал цвет, создавал необычный переход оттенков. Вязкая, густая краска превосходно ложилась плотными фактурными мазками сразу на холст. На него, по всем правилам, я предварительно нанес грунт, чтобы воспрепятствовать вытеканию масла из красок, обеспечить лучшее сцепление красочного слоя с поверхностью холста и придать основанию определенные фактуру и цвет. Теперь я, пытаясь смягчить и затемнить глубокий пурпурный оттенок, накладывал мастихином густые, непрозрачные мазки так, чтобы вышележащий слой полностью перекрывал подлежащий. Такой способ придавал картине особый стиль. Яркое пурпурное безумие, спрятанное под пастельным здравым смыслом. Замедленное просыхание нижележащих красочных слоев выдумки и воображения как применение в качестве связующего вещества с действительностью. Верхний слой тут — здравый смысл, а пурпурный — выдумка и воображение.
Вот она, с умными диагнозами, пытается меня убедить в своей правоте, но на ее фоне я — здравый смысл. Или же наоборот. Я — воображение и выдумка, а она, пытающаяся мне помочь, и есть здравый смысл.
Кто я такой, чтобы спорить с высшими умами психологии? Я всего лишь художник, наблюдающий за этим несовершенным миром.
Оторвав взгляд от работы, я еще раз посмотрел в зеркало.
«Я» — всегда больше, многограннее, запутаннее, сложнее, чем любое определение меня. Я — многоточие. Я — и есть палитра мира.
Она не способна признать, что каждый из нас полон мрака, некой темной энергии, похожей на неотвратимый рок или проклятие. И лишь некоторые из людей осознают, что свет и тьма, соединившись, могут создать что-то новое. Прекрасное. Лишь немногим под силу приручить и укротить свое яркое безумие, приглушая его слоем нормальности.
Общий момент картины был окончен, теперь можно переходить к прорисовке и добавлению деталей. Но я решил прерваться.
«Шедеврально», — похвалил я незаконченную работу как единственный фанат своего творчества.
Внутри разрасталось ощущение облегчения и удовлетворения. Даже без критического осмотра я знал, что только что начал и не закончил лучшую из своих работ.
Мое мнение насчет всех этих психологов и психотерапевтов осталось прежним. В общении с ними я продолжал видеть бессмысленность. Вот даже она со своими диагнозами. Ничего полезного я не услышал. Заметно было лишь ее исключительное желание подогнать мое настроение под непонятный для меня диагноз. Но я обязательно продолжу к ней ходить. Хочу насладиться моментом, когда она окончательно подтвердит мои слова в своей ненужности для меня в качестве этого самого специалиста. Безумие не нужно лечить, с ним нужно дружить.
Мои мысли могли бы продолжить внутреннюю дискуссию, поддерживаемую конфликтом с психологом, но финальный штрих подвел черту не только под работой, но и под моими собственными раздумьями.
Бросив грязные кисти и мастихин в емкость с растворителем, я снял холст с мольберта и поставил лицевой стороной к стене.
Техника, в которой я начал создание картины, подразумевала один четкий подход к работе: нужно было успеть до полного высыхания красок. Чтобы добиться нужного результата, я должен был работать быстро и уверенно. Нанесение второго слоя краски по сырому, еще не высохшему первому требовало особого мастерства и интуитивного понимания сути процесса. Но я остановился.
От дурманящих запахов краски и растворителя стало тошно. Выйдя на балкон, я с жадностью глотнул свежий воздух.
Гул города куда-то исчез. Меня окончательно поглотила тоска. Я только разворошил сам себя воспоминаниями. В какой-то миг показалось, что я проживаю все снова.
Сигареты одна за другой тлели в моей руке. Выдыхать дым в город с верхних этажей — особенное удовольствие. Внизу протекают судьбы. А ты просто закурил наверху и стал свидетелем чужой жизни.
Эти судьбы внизу… Их внутренний мир несоизмеримо мал в сравнении с твоим. Твое нутро — это полное доминирование над бессилием других. Власть над их разумом. И бесстрашие. Оно тут самое главное. Искорененное напрочь чувство страха остаться без их рук и дыхания. Тяжелого выдоха, с комом в горле, в область твоей шеи и медленного вдоха твоих плеч. Способность остановить бесконечность и разрушить вечное. Лишить поступок смысла. И найти его в бессмыслице. Человек, не видевший моря, слаб, чтобы осознать всю ценность этого мира. Человек, не видевший тебя, слаб, чтобы осознать всю ценность чувств. Ты вселенная, вместившая все без остатка, каждый элемент, необходимый для счастливого существования. Если бы кто-то забрал у меня эту неконтролируемую нужду любить, то я выбрал бы себе кого-нибудь другого. Не тебя.
В какой-то момент шум города, с непонятным скрежетом, снова продрался в мое сознание. Пальцы были обожжены без конца тлеющими сигаретами. Я осознал, что воссоздал в голове все то, что сказал ей в последний раз. Слово в слово. Даже дрожь и сердцебиение повторились во мне. Связь с ней не утеряна. И я не болен.
Как же было тяжело! Поднять веки, выпутаться из теплого, липкого, точно наркотического дурмана, сна. Невозможно принять реальность, ожидая очередной безрадостный день. Трудная, непроглядная серость в окне, полусумрак в комнате, тяжелая голова — все это потому, что я опять проспала солнце. Оно светило, а я спала.
Высунув ногу из-под одеяла, я была не в силах заставить себя опустить ее на пол. Наверное, у меня депрессия, но в этом состоянии я, кажется, пребывала уже давно и перманентно. Глубоко внутри моего вялого разума и безвольного тела, в самом сердце, существовала другая часть меня — лучшая. Эта девочка заставляла каждый день вставать, двигаться, хоть чем-то заниматься и как-то жить. Однако после недолгой борьбы верх, как правило, одерживала моя вторая, недобрая, сущность.
Кто-то звонил в дверь. Обреченно приняла я тот факт, что нужно выбраться из постели и спросить: «Кто там?» Господи, ну как же тяжело вставать… Я продолжала лежать не шелохнувшись, а в сознание закралась приятная мысль: «Вдруг ошиблись дверью и через несколько секунд уйдут?»
Громкий стук разбил мои надежды.
Тот, кто отчаянно пытался нарушить мой покой, знал, что я дома и попросту не слышу звонков; отсюда и была эта раздражающая настойчивость. И я даже догадывалась, кому она могла принадлежать, ярко представляя руку, сжатую в кулак, но при этом интеллигентно барабанящую в дверь, и накрахмаленный манжет белоснежной рубашки, идеально обхватывающий тонкое запястье.
Пожаловал бывший муж.
Наконец с почти театральным вздохом я оторвала себя от кровати и побрела в коридор.
Уже приблизившись к входной двери, услышала:
— Я знаю, что ты дома! Открывай, или воспользуюсь своим ключом.
И в этом был весь он! Имея ключ, он не мог им воспользоваться!
Быстро открыв замок, но не потрудившись распахнуть дверь, я поплелась на кухню.
Мой ненаглядный, войдя в квартиру, последовал за мной.
— Только встала? — удивился он, как будто не жил со мной долгое время.
— Что ты?! С семи утра на ногах, — подтягивая пижамные шорты, огрызнулась я. — Опять за свое?
Он поставил на пол набитые продуктами пакеты.
— А когда у меня появится другой мужчина, ты тоже будешь нам забивать холодильник?
— Но пока ты одна, — опустив голову и пытаясь избежать скандала, мягко ответил он.
Сколько я его помнила, он всегда был таким. Идеальный супруг! Чуткий, любящий, понимающий, нудный и скучный до умопомрачения. Почти болезненная потребность контролировать все и всех вокруг. Как меня вообще угораздило связаться с этим мужчиной?! Мое жизненное восприятие никак не соприкасалось с его тоталитарным режимом. Брак с ним для меня был подвигом. А я далеко не герой. От этих «расписания жизни», четких правил настоящего и точных планов на будущее, ранних вставаний можно было совсем обезуметь. Человек должен наслаждаться жизнью и обязан хорошенько высыпаться!
Когда я вспоминала нашу совместную жизнь, появлялось ощущение, что меня предали или обманули, словно кто-то сыграл со мной злую шутку, заставив все эти годы грести против течения.
Я мечтала о другой любви, в которой два человека разделяли бы страсть к поиску высшей истины. Может, и не такой была настоящая любовь, может, скорее это называлось дружбой и взаимопониманием, но подобные отношения казались мне высшим проявлением именно любви.
Но этот мужчина, пожалуй, был единственным человеком на всем белом свете, которому я была небезразлична. Сколько себя помню — он был рядом. Что называется, «со школьной скамьи».
В то время я была сущим наказанием для своих родителей. Не очень симпатичным ребенком, о чем свидетельствовали школьные фотографии. На всех детских снимках у меня вечно всклокоченные волосы, похожие на огненный разряд над головой. Я была до неприличия рыжая. Под глазами темные круги, точно у совы. Те снимки, где мои губы растягивала вымученная улыбка, вызывали жалость.
Единственное привлекательное мое качество — это умение красиво рисовать. Благодаря этому скромному дару, мы и сошлись с будущим супругом.
Мы учились в одной школе, он был старше, но почему-то на переменах я постоянно рисовала на полях именно его тетради. А он вроде как был не против. Со временем мы сдружились. Мне ужасно нравилась его семья, и я всегда с радостью у них обедала. Будь моя воля, я бы там и завтракала, и ужинала; именно такую семью, как у моего друга, всегда хотелось иметь мне. Вскоре мы стали неразлучны, в точности как брат и сестра. Я учила его рисовать, а когда за очередную проделку отец закрывал меня на чердаке, мой друг карабкался ко мне по откидной лестнице, зажав в зубах пакет с принадлежностями для рисования.
Время наказания пролетало незаметно, потому что мы всегда весело и с пользой проводили его: часами смешивали краски в попытке отыскать цвета заката; придумывали и проектировали конструкции замка драконов; писали насмешливые портреты обидчиков… В общем, мы никогда не скучали.
Он часто мне говорил: «Никому не дам тебя в обиду». И я всегда верила. Даже не так — я всегда знала!
Я была девчушкой из не совсем благополучной семьи, с огромными голубыми глазами и рыжими волосами. Именно такой он видел меня до сих пор.
Наша детская дружба продолжалась два года, а потом меня отправили в другой город, на юг, к дальним родственникам по линии матери. Это была рекомендация лечащего врача. Потому что, как выяснилось, темные круги под глазами было не что иное, как признак болезни легких. Но мне тогда казалось, что мать просто решила от меня избавиться.
Мы не виделись с ним более пяти лет, и каково же было мое удивление, когда, вернувшись домой, я встретила очаровательного молодого человека, который заявил мне:
— Я писал тебе каждый день, но письма возвращались. Тогда я стал писать о тебе. Я никогда не забывал о нас, потому что ты, рыжая, мое личное чудо.
Звучало все это крайне ненормально, но мне нравилось. Меня всегда тянуло на странных поклонников, а этот явно был без ума от меня! Он говорил, что каждый год моего отсутствия для него превратился в вечность. Говорил он красиво.
И вот спустя пять вечностей я вернулась к нему.
Вернулась я совершенно иной, уже не той хрупкой девочкой, которую он когда-то знал.
Сквозь загар пробивался еле заметный румянец, резкость скул контрастировала с мягкостью губ, и единственное, что давало узнать во мне прежнюю девочку, были огромные голубые глаза. И я больше не была рыжей. Каждый месяц я тщательно выкрашивала волосы басмой, отчего они становились синевато-черными, точно воронье крыло.
К этому моменту я успела повстречаться со многими успешными парнями из своей школы, а вот мой друг детства, похоже, и правда оставался верен своей первой любви. Он боготворил меня и обожал все, что было со мной связано.
Вот и теперь, будучи моим уже бывшим мужем, он подошел, изо всех сил стараясь не смотреть на меня с собачьей преданностью:
— Привет, — точно пытаясь начать эту встречу сначала, поздоровался он.
— Привет! — ответила я.
Сняв пиджак и повесив его на спинку барного стула, он устроился рядом со мной. Я уловила исходящий от него такой знакомый аромат: пахло солнцем.
Решив позавтракать печеньем, но обнаружив, что пачка уже пустая, я рассмеялась:
— Боюсь, я никогда не повзрослею.
— Да, никогда не взрослей, — с теплотой в голосе произнес он. — Я купил твое печенье.
— Вечное дитя ночи, — зачем-то он решил сменить тему. — Тебе идет, но это вредно для здоровья, тем более женского.
— Представляю, как я выгляжу, — ответила я, даже не попытавшись пригладить волосы.
— Хорошо, что ты редко пользуешься косметикой. Мне бы не хватало твоих веснушек.
— Тебе бы не хватало моих веснушек?! — шепнула я и внутренне содрогнулась оттого, насколько брезгливо прозвучали мои слова.
Я резко вдохнула, и у меня вдруг перехватило горло, то ли от присутствия этого человека рядом, то ли от чего-то еще. Пришлось встать и отойти.
— Зачем ты пришел? — наполнив чайник водой из-под крана, выпалила я.
— Беспокоюсь за тебя… Не знаю, что думать…
— Я — плохая жена! Это мы давно выяснили. Что еще?.. Я — неправильная женщина, которая тебе не подходит. Это тоже известный факт! Собственно, поэтому мы и разошлись.
— Не узнаю тебя, — с какой-то жалостью тихо произнес он. — Даже в какой-то мере побаиваюсь. Будучи первоклассным психологом, ты отказываешься разбираться в своих мыслях и чувствах, не хочешь заглянуть в будущее, отдаваясь на волю бурному течению жизни. Давно ты была у Гофмана?
Злость, точно разъяренная химера, подняла свою чудовищную голову, но я сдержалась.
Далеко не секрет, что у каждого психолога есть свой психотерапевт.
Можно подумать: «Они там что, все свихнувшиеся, что ли?»
«Да!» — отвечу я. Именно так.
Психотерапевт — такой же человек, как и любой другой. Но он точнее других должен видеть и осознавать ловушки в своем мышлении. Каждая профессия имеет опасные моменты. Для художника, например, эта неосознанность может обернуться банальным копированием сюжетов, когда он пишет картину, не понимая ее смысла, не осознавая в данной работе своего выбора.
Так и психолог, не зная чего-то о себе, не учитывая и не замечая своей проблемы, может неосознанно привнести ее в терапию: заменить характерологию клиента на свою, видеть ситуацию через личный фильтр, не в состоянии принять реальность такой, какая она есть.
К примеру, у меня, помимо дурного нрава, бессонниц и вспыльчивости, имелась в арсенале и фобия.
Я уверена, что многие живут даже не подозревая, что простая боязнь собак — не что иное, как симптом, сутью которого является навязчивое состояние необъяснимого страха. Это расстройство не мышления, а психическое. Удивительно, правда?!
Кинофобия обычно появляется в детстве или юности и может оставаться нелеченой. Серьезность расстройства часто зависит от того, насколько легко человек может избегать фобической ситуации.
В моем случае — а я жила рядом с парком, где выгуливали собак, — избежать нежелательных встреч было просто невозможно.
Почему-то все ошибочно полагают, что боязнь себе подобных могла спровоцировать только собака, точнее, ее укус или просто агрессивное поведение.
Во всяком случае, каждый раз в момент, когда на меня бежала псина размером с лошадь, а я была близка к обмороку, непременно доносились крики:
— Не бойтесь! Она не тронет!
А когда лошадь-собака уже пробегала мимо, задев меня хвостом, добродушный хозяин этого чудовища деловито заключал:
— Вас, наверное, покусали в детстве?
— Да, покусали, — отвечала я и еле живая от пережитого страха шла дальше.
Зачастую даже у детей, неоднократно подвергавшихся нападениям и укусам, эта фобия могла не проявляться, и наоборот — у людей, никогда прежде не имевших конфликтов с собаками, она могла внезапно возникнуть, и в достаточно тяжелой форме.
Меня никогда не кусали собаки. Но они никогда мне и не нравились. В этом и была моя проблема.
Когда все умилялись при виде неуклюжего пушистого щенка, мне тоже приходилось улыбаться. В действительности же я испытывала недоумение. Отвращения, страха, брезгливости не было, но я предпочла бы погладить крысу, а не это лохматое существо.
А у моего сокурсника была совсем комичная ситуация. Он страдал одной из самых безобидных, непонятных и редких фобий — боязнью пуговиц. Один случай на семьдесят пять тысяч. Это, на первый взгляд, смешное расстройство здорово портило моему приятелю жизнь. Он часто жаловался, что не мог общаться с собеседником, если на том была одежда с пуговицами. Представляю, каково ему было на интимных свиданиях, если возлюбленная приходила на встречу в блузе, усыпанной крохотными раздражителями?!
Чтобы оставаться специалистом и профессионалом в болезненных ситуациях, схожих с личными, психологу важно было проработать их.
Именно поэтому, прежде чем терапевт допускался к самостоятельной практике, ему необходимо было посвятить множество часов индивидуальной и групповой терапии.
Так я и познакомилась с Гофманом.
Председатель ученого совета, доктор психологических наук, профессор, заведующий кафедрой психологии личности психологического факультета моей альма-матер, главный врач психиатрической клинической больницы, мой супервизор[7] и по совместительству друг нашей развалившейся семьи.
Гофману было пятьдесят лет, он носил небольшую бородку и длинные волосы, с прорезавшейся уже сединой. Во времена преподавания профессор всегда появлялся в институте в одном и том же строгом костюме серого цвета, а воротник его белой рубашки всегда стоял колом и туго стягивал шею. Когда он поворачивал голову, непременно поворачивалось и все тело. Всегда с виду чопорный и строгий, Гофман был одним из добрейших и понимающих людей на земле. Еще он преподавал социологию, и его лекции любили все без исключения. Даже когда мои глаза закрывались сами собой от его монотонного, однообразного голоса, я изо всех сил старалась прогнать от себя сон. Разве можно позволить себе уснуть, когда этот человек так воодушевленно пытался познакомить нас с прекрасным, читая, помимо лекций по специальности, стихи и поэмы?!
За это мы и величали его между собой Гофманом[8]. Он всегда знакомил нас с тем, что не входило в образовательную программу, рассказывал о том, что, на его взгляд, было понятней и интересней. Гофман обожал свой предмет и тех, кому преподавал его. Думаю, именно это позволяло ему быть лучшим педагогом кафедры.
«Каждому психологу важно быть „пролеченным“, — утверждал он. — Нужно тщательно проработать свои проблемы и состояния, чтобы воспринимать людей не через призму личных трудностей, а с ясным умом и открытым сердцем».
— Твою терапию важно продолжать, — словно прочитав мои мысли, заявил бывший муж.
После моего затянувшегося молчания, будто не зная, чего ожидать дальше, он нерешительно прибавил:
— Дорогая…
Ответа не последовало. Только мое глубокое, спокойное дыхание.
— Скажи хоть слово…
Вновь тишина. Собеседник явно не понимал, что я давала ему возможность покинуть мою квартиру и тем самым избежать очередного конфликта.
— Значит, — не унимался он, — все-таки у тебя кто-то есть?
— Есть. Но это тебя не касается, — наконец отозвалась я.
Он сразу помрачнел, сурово поджав губы.
Безмолвие последовало за моим вызывающим признанием. Взглянув на него, я была потрясена видом откровенного горя на его лице.
— Не надо… Не смотри на меня так, — отвела я взгляд.
— Почему?
Вместо ответа я раздраженно тряхнула головой.
Он тут же попытался меня обнять, но я отпрянула, отвернулась, но не ушла.
В ответ он печально и устало прикрыл глаза.
Мне сделалось совсем грустно и снова стало казаться, что я была чересчур резка и неправа, так огорошив его своим безразличием. В подобные минуты во мне всегда происходило сражение воинов независимого будущего и удобного прошлого. Но это раздирающее чувство длилось ровно до тех пор, пока он не начинал говорить.
Ломая стереотипы, на этот раз первой заговорила я:
— Ты ничего не понимаешь! Я не смогу стать счастливой с тобой, сидя дома и занимаясь обычными делами. Мне требуется гораздо больше, чем то, что ты можешь мне дать. Я более не желаю всего этого и не нуждаюсь ни в тебе, ни в твоей чрезмерной опеке. Мне душно рядом с тобой.
Его лицо напряглось под моим пристальным, горящим взглядом.
— Чего ты хочешь?
— Свободы.
— Это я понял. Но я хочу знать, чего ты хочешь от меня?
— Я хочу свободы от тебя.
— Я вот что тебе скажу, — продолжил он после тягостного молчания. — Я впредь здесь не появлюсь, если ты пообещаешь мне встретиться с профессором.
— Обещаю, — уже еле сдерживая гнев, почти прорычала я. — Теперь будь добр, уходи.
Единственный человек, который по-настоящему любил меня, ушел быстро и молча, оставив свой ключ на барной стойке.
Медленно подойдя к входной двери, силясь спокойно и глубоко дышать, я повернула замок на три оборота. Но потом на пороге кухни наткнулась на пакеты с продуктами, и мне уже не удалось совладать с собой.
С удивительной одержимостью и остервенением я пинала их до тех пор, пока все содержимое не разлетелось по полу. В завершении своей терапии я разорвала коробку с мюсли, устроив злаковый снегопад. Молоко быстро пропитало ковровую дорожку и желтоватыми разводами дополняло картину гастрономической вакханалии. Яйца были разбиты о стену, но бананы остались в целости и сохранности, что явилось ярким доказательством моей вменяемости. О завтраке я все же подумала.
В ванной комнате, вытягивая из волос застрявшие мюсли, я глядела на себя в зеркало — оттуда на меня смотрело детское личико. Веснушки поблекли, зубы выровнялись и побелели, но нос остался по-прежнему чересчур курносым, а глаза — голубыми и печальными. Теперь я красила волосы в блонд, но рыжие корни отросли, выдавая истинный цвет.
Внутренне сжавшись и забыв о злаках в волосах, я вглядывалась в отражение, пытаясь найти ту рыжую девочку.
«Куда же она делась?.. Кто-нибудь видел ее?.. Ну, та… Которая могла не спать двое суток и выглядеть прекрасно, любила купаться под дождем, могла не закрывать на ночь входные двери и считала, что танцы — ее призвание. Та девчушка с непослушными рыжими волосами и солнечной россыпью на носу и щеках, которая всегда широко улыбалась… Ни у кого не было такого счастливого лица, как у нее. И каким звонким был ее смех! Та девочка умела смеяться так, как смеются первый раз в жизни. Где она? Кто-нибудь видел ее?»
Теперь она стала несчастной женщиной, в глубине глаз которой таилась мрачная враждебность. Еще одно слово из списка моих проблем — «мрачность». Это состояние уныния, серой тоски, которая действует на нервы окружающих, — моя грань неконтролируемой агрессии.
Я начала говорить с собой, как если бы была своим клиентом: «Успокойся! С чего столько шума? Давай попробуем все обдумать? Давай-ка сядем и постараемся понять, что только что произошло? А вот что: он вновь довел тебя! И что с того? Ну сорвалась. С кем не бывает? Выплеснула негативную энергию на пакеты — это не так уж и плохо. Зато стало легче».
Молча кивнув, точно в подтверждение своих размышлений, я попыталась продолжить самоанализ.
Эффект был нулевой, по-прежнему разбивало чувство злости и обиды.
Я осознала, что мне незамедлительно нужно повидать старого доброго Гофмана.
III
— Хорошо выглядишь, девочка, — не глядя на меня, поприветствовал профессор.
— Давно не была. Соскучилась, — произнесла я.
Он улыбнулся в ответ, и с той самой секунды, как он это сделал, мне полегчало.
Еще перед выходом из дома я решила все рассказать Гофману. Но учитывая его проницательность, думаю, ему с одного взгляда стало бы все понятно. От этих неутешительных мыслей мое настроение ощутимо портилось, я откладывала слова признания до следующей фразы. Но все произошло само собой, как это и бывало на всех встречах с моим добрым другом.
Надо сказать, что Гофман не был сторонником стандартной терапии, что мне и нравилось в нем особенно. Его методика состояла в том, чтобы не придерживаться ни одной методики! К каждому пациенту, считал он, должен быть найден индивидуальный подход — универсальная терапия. Профессор считал это основным условием качественной психологической помощи.
Не составляя никаких систематизированных планов, он доверял исключительно интуиции и колоссальному опыту. Для этого нужно было иметь стальной стержень, быть бескомпромиссным, именно таким и был Гофман.
Вдохновленная его примером, я пыталась стать таким же хорошим психологом. И поэтому, когда речь зашла о моем профессиональном росте и повышении квалификации в области психологического консультирования, я, конечно же, выбрала именно его в качестве наставника.
Гофман помогал мне увидеть связь между тем, что я испытывала, и тем, что происходило в работе. Как это делают родитель или педагог, наблюдая за ребенком, чтобы подстраховать его и научить, так и он поддерживал каждого коллегу-психолога. Помогал развивать профессиональную практику, обращал внимание на бессознательные аспекты взаимоотношений с клиентами.
— Что с тобой, девочка? — спросил он, все еще ни разу не окинув меня своим проницательным взглядом.
Как же долго меня так никто не называл…
— Я сегодня сама не своя. Хуже некуда, — четко, чтобы он сразу понял мои слова, проговорила я.
Он тут же стал серьезнее, расправил плечи, точно важная птица.
— Держись! — весело добавила я. — Сейчас я завалю тебя своими проблемами!
— Ну, вот… Так бы сразу, — оживился профессор. — Ты же знаешь, я человек настроения. И что особенно паршиво, — настроения своих собеседников.
— Ой, как непрофессионально! — притворно возмутилась я.
Похоже, в компании Гофмана та рыжая девчонка вырывалась на свободу, словно оживала, определяя мое поведение и демонстрируя веселый нрав.
Профессор хрипло рассмеялся.
— О чем ты хочешь мне поведать? — наконец спросил он.
— Если честно, мне нужен обзор сверху.
— Рассказывай.
Я знала, что его заинтересованность моими рабочими моментами всего лишь напускное. По правилам, он должен был не поощрять эту тему, а вывести меня на разговор о моем самочувствии. Так или иначе мне придется рассказать своему психотерапевту о недавнем срыве. Но чуть позже…
— У меня появился клиент, который отказывается говорить о себе, — начала излагать я. — Мы провели сессию практически в полном молчании, он не решается мне довериться.
— Но хоть что-то он рассказал?
— Немного, — пожала плечами я.
Достав из сумки блокнот со своими записями, продолжила:
— Помнит себя, как и все, с детского возраста. Воспитывался в обычной семье. Всем членам семьи дает положительную характеристику. Но тема семьи его раздражает.
Я рассказывала, а сама очень точно понимала, что все сказанное могло быть полнейшей ерундой, не имеющей никакого отношения к истинной биографии этого человека.
— Свои переживания и тревоги в настоящем он не считает проблемой, — продолжала я. — С его слов, происходящее с ним сейчас — неотъемлемая часть жизни каждого, — тут я приостановилась в задумчивости.
«Действительно ли мой клиент имел в виду именно это, или я сама уже досочинила?»
Так бывает, когда не записываешь сразу, а полагаешься на память. Она, конечно же, хранит информацию, но выдает тебе уже нечто иное — искаженное личным взглядом.
— Детские годы? — побудил меня к продолжению Гофман.
— Детство было самым обычным. Увлекался изобразительным искусством. Стрессовые ситуации переносил спокойно. Не имеет места работы, говорит, что свободный художник. А в целом, как мне показалось, довольно-таки заурядная, ничем не примечательная личность, — захлопнула я блокнот.
— Это уже кое-что, — улыбнулся Гофман. — Расскажи мне вкратце, что происходило во время сеанса.
— Я была очень раздражена.
Пройдясь по основным моментам нашей встречи с молчаливым клиентом, я и теперь ощутила отклик той эмоции.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Первая
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Жуткое дальнодействие предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
Фрустрация — обман, тщетное ожидание. Психическое состояние, вызванное неуспехом в удовлетворении потребности, желания.
3
Кен Карри — шотландский художник, вызывающий своими картинами, по мнению автора, самые жуткие эмоции.
4
Название картины можно перевести как «Галлоугейтское сало». Gallowgate Lard (Автопортрет). 1995. Художник — Кен Карри родом из Глазго, Галлоугейт.
5
Фрэнсис Бэкон — английский художник-экспрессионист, мастер фигуральной живописи. Основной темой работ художника являлось человеческое тело, в жутких и диких образах.
