Воскрешение

Денис Михайлович Соболев, 2022

Как частная жизнь соотносится с логикой национальной или мировой истории? Этот вопрос не единожды ставили перед собой русские классики – и первый среди них, конечно, Лев Толстой. Новый роман Дениса Соболева продолжает и развивает эту традицию. Автор не просто рассказывает о жизни одной семьи в разных исторических обстоятельствах от эпохи застоя до наших дней, но вплетает судьбы героев в ткань большой истории. Арина и Митя – брат и сестра, взросление которых приходится на 1980-е и 1990-е годы. От детства в интеллигентной среде, ленинградского рок-подполья и путешествий по стране до эмиграции – их жизненные пути архетипичны и вместе с тем уникальны. Сюжетная география впечатляет своим размахом не меньше, чем протяженность романа во времени: действие происходит в Ленинграде и Москве, на Русском Севере и в Сибири, в Израиле и Ливане, Европе и Латинской Америке. Таким художественным масштабом и обращением к религиозно-философским категориям Д. Соболев отдает должное традициям большого русского романа, сохраняя при этом главное его достоинство – искренний интерес к человеку. А меткий и чувствительный ко времени язык, который выбирает автор, помогает расширить жанровые границы и вдохнуть в знакомый концептуальный каркас новую жизнь. Денис Соболев – писатель и филолог, профессор Хайфского университета. Текст содержит нецензурную брань.

Часть пятая

ТРАССА

Вкуситель Сомы… Путешествуя одна без спутников, ты все же не страшишься людей, богоподобная.

Махабхарата

« 1 »

До Москвы было решено ехать сразу после сессии, но облегченно, на собаках. Сессии давались Мите легко. Возможно, это объяснялось тем, что к выбранной им профессии у него были определенные способности, но, как ему казалось, было более вероятным, что он относительно легко схватывал внутреннюю логику материала, так что, собственно, учить оставалось не так уж много. Тяжелее ему давались только те курсы, где нужно было зубрить параметры всякой на глазах устаревающей хрени, вроде транзисторов, параметры, ни из каких общих соображений так, навскидку, не выводившиеся — по крайней мере, понятным человеку образом. Но другим весенняя сессия далась тяжелее, особенно в совсем уж инженерных или, наоборот, гуманитарных вузах. Зубрежки там было в разы больше. Слишком короткие ночи изматывающей зубрежки удлиняли ноотропилом, иногда смешивая его с алкоголем, и называли белыми. Впрочем, настоящие белые ночи тоже стояли, несколько облегчая нехватку сна. Добрые аптечные тетушки улыбались; «А, еще один студент пришел», — говорили они какой-нибудь очередной жертве Техноложки или Бомж-Бруевича, а мрачное будущее отечественной науки и промышленности уходило, окрыленное надеждой и затарившись тоннами ноотропила. В итоге, по причине некоторой общей задолбанности и достанности, сошлись на том, чтобы добираться на собаках.

Впрочем, втайне Митю это решение скорее обрадовало. Конечно же, при мыслях о большой трассе сердце, как и полагалось, начинало биться учащенно, но фактически к тому времени список его стопов сводился к Ленобласти и короткому побегу к пресловутым прогрессивным балтам через Тарту на Валгавалку, Ригу и Юрмалу. В Юрмале романтики не обнаружилось почти никакой, а может, даже чуть меньше, зато, вопреки его ожиданиям и всем восторженным рассказам, пляжной похабени и попсы там было столько, сколько на севере не водилось практически нигде. Митя вспомнил, что «Путешествие дилетантов» было подписано «Дубулты», и мысленно удивился; «Как же Окуджаве удалось?» — подумал он. На самом деле обо всем этом было неловко говорить, хотя на Ротонде и Трубе бухтели и об этом.

С другой стороны, южное направление считалось чужим, диковатым. Даже совсем уж близкие дачники там были не по-хорошему другими, немного стремными, в ватниках и старых кирзачах, с кульками в руках, с убогими участками по шесть соток, где разводили не цветы, а картошку и помидоры, которые потом закатывали в большие стеклянные банки и хранили на городских балконах. Впрочем, подумал Митя, все это было скорее предметом праздных разговоров, нежели сколько-нибудь достоверного научного знания, поскольку ни на одной даче южнее Павловска он никогда не был. Справедливости ради стоило, конечно, сказать, что все тот же друг его Лешка, с которым он теперь почти не виделся, за что Аря его часто и справедливо упрекала, Лешка как-то ездил в Большую Ижору тусоваться с местными гопниками. Пару дней они там просто бухали, практически не выходя за забор, только иногда после долгих препирательств посылая кого-нибудь в сельпо затариться еще, даже отлить выходили прямо на крыльцо, ленясь дойти до сортира, а потом с бодуна их вдруг пробило на движуху, и они пошли махаться с какими-то левыми местными. Кто там до кого докопался, Лешка помнил смутно, а этих местных не помнил совсем, да это и не имело значения. Его там, конечно, не убили, хотя могли, но помяли основательно. Так что, вернувшись в Питер, Лешка неделю пил кефир, пару недель утверждал, что теперь вообще не пьет ничего, кроме пива, где-то с месяц лечил морду, а потом еще больше полугода продолжал утверждать, что гопники в Большой Ижоре самые лучшие во всей Ленобласти. Впрочем, одно дело направление вдоль залива, которое все же еще свое, хоть местами и гопницкое, а другое — дорога на Москву, быстро проваливавшаяся в какое-то непонятное никуда. Уже за Тосно начинались незнакомые места; а поскольку поезда в Москву шли по ночам, то Чудово, Малая Вишера и Бологое так и оставались для Мити названиями на карте, одиноко вырванными из темноты вокзальными зданиями, подсвеченными тусклым желтым светом, бесконечной шеренгой столбов, скользящих в ночи, а иногда и с легким запахом пота соседей по купе, спящих в одежде и медленно потеющих во сне.

Так, собственно, обычно продолжалось до самого МКАДа; даже в Калинине, где жил его давний воображаемый двойник, студент Петя с пластинки, Митя никогда не был. Москвичи, впрочем, судя по всему, в Калинин ездили; не часто, но ездили; вроде бы как из Ленинграда ездили в Лугу или Псков; и Поля даже как-то сообщила, что «Тверь очень прикольная». «Надо будет туда съездить», — иногда говорил себе Митя. А за Тверью снова была Москва — своего рода «последний домашний приют» — как и раньше, большая, теплая, пыльная, чрезмерно людная, суетливая и праздная одновременно, с изобилием друзей и родственников, хоть и переполненная всевозможными приезжими. В этом смысле с Москвой всегда была некая странность, она не укладывалась в очерченные собой же самой границы и вообще хоть в какую-то разумную логику, в ней не было величия, но зато была циклопическая грандиозность и широта, при всей ее кособокости и кривизне ее линий; было всего в переизбытке, до несообразной понятным человеческим потребностям ненужности, и при этом почти все всё равно куда-то и зачем-то бежали, а Кольцевая линия была вечно переполнена. Зато вот с той, с южной, стороны МКАДа начинались совсем уж дикие и незнакомые места, которые только из окна скорого крымского поезда они с Ариной когда-то и видели. Хотя места эти Митю влекли и упрямо захватывали воображение, сразу же прыгнуть в бесконечное пространство, населенное незнакомыми людьми, в особенности дальней гопотой и провинциальными ментами, ему не хотелось. А еще дальше начинались земли украинцев, про которые ходило множество нехороших, стремных и злых историй, а школьное чтение Гоголя эти истории только подтверждало. Наконец, у Митиной потаенной, и от себя тоже, радости была еще и вполне практическая причина. Ехать они должны были то ли вшестером, то ли ввосьмером, и был неплохой шанс, что они растянутся на четверть трассы. Шастать же по какой-нибудь ночной Окуловке, рискуя нарваться на местных люмпенов или дружинников, светило ему тоже скорее умеренно.

Выехали на одной из первых электричек, надеясь попасть в Москву еще до вечера или хотя бы до закрытия метро. Поначалу все происходило даже как-то слишком организованно и буднично. Впрочем, неожиданно поехали вшестером, потому что еще одна парочка их выезд продинамила, но и этого все равно было вполне достаточно. Уже на Николаевском вагон забился под завязку, но они не сглупили, загодя заняли два противоположно стоящих сиденья и завалили проход рюкзаками. Митя даже подумал, что, если уж все равно поехали на собаках, не проще ли было купить два купе на какой-нибудь московский поезд и избавить себя от дальней ругани и тяжелого запаха перегара, но предусмотрительно промолчал. Перед самым выездом их еще ужали, и их же институтская герла по имени Атланта, с которой они собирались стопить в паре, пересела к нему на колени. Потом вагон стал снова пустеть, и с некоторым облегчением он пересадил Атланту обратно. Где-то не доезжая до Малой Вишеры проходящий мужик с неожиданной радостью прокричал: «Из первого вагона идет контроль», и полвагона ломанулось в противоположную сторону. Они ломанулись тоже, и Митя вдруг, так сказать, «осознал себя», точнее неожиданно почувствовал свое новое, все еще складывающееся, «я» и бытие в этом новом, уже в изрядной степени своем, меняющемся мире. Потом он стал гадать, сообщают ли контролеры в институт или родителям при поимке безбилетных студентов в районе Малой Вишеры. Он быстро убедил себя в том, что никто этим заниматься не будет и никому это ни для чего не нужно, и успокоился. На Вишере они всей толпой перебежали в первый вагон, оказавшись таким образом позади контролеров, и им снова повезло занять два соседних сиденья. Было понятно, что от движения контролеров вагон изрядно опустел.

— Класс, — сказала Атланта и от восторга слегка укусила его за мочку уха.

Он тогда подумал, что Атланте тоже хочется, чтобы это было настоящим приключением. Она ему уже пожаловалась, что дальше Тихвина и вообще стопом никогда не ездила. По сравнению с этим даже его убогие балты казались ей настоящим опытом. По дороге в Москву с поезда на поезд пересаживаться, конечно же, приходилось, но настоящее удовольствие это, похоже, доставляло в основном Атланте, которая продолжала жаловаться на свою неопытность. А потом электричка вползла на Ленинградский вокзал, ухнула и остановилась. Здесь, на вокзале, было нечто, что почти всегда захватывало Митино воображение. Далеко не сразу он понял, в чем дело. Ленинградский был почти таким же, почти точной копией Николаевского, только немножко перестроенной внутри, с какой-то совковой облицовкой, и при этом он был совсем другим. Совсем недавно Мите вдруг пришло в голову, что на самом деле Ленинградский вокзал как зеркало из «Алисы»: почти такая же комната, а за ней совсем другой мир. Сейчас он прогнал эту телегу Атланте.

— Ну так типа прикольно, — ответила она. — И мы же уже прыгаем.

Подтянув лямки рюкзаков, огибая приезжих, командированных и дачников, они почти побежали по перрону в сторону метро. Неожиданно обнаружили, что начало смеркаться.

— Просто Африка какая-то, — удивленно сказала Атланта. — Июнь, а у них уже сумерки. Перевернутый полумесяц, блин. — А где мы вписываемся? — спросила она еще через пару минут.

— Что значит «мы»? — поинтересовался Митя и сразу же одернул себя.

Оказалось, что вписки в Москве у нее нет. А может, вписка и была, но сейчас она решила, что так прикольнее. У Мити родственников и знакомых в Москве было, конечно же, сравнительно много, включая дедушку и бабушку, родительских друзей, собственных детских знакомых и прочих цивилов. Но Атланте он решил об этом не сообщать. Все это было совсем не то; было даже как-то неловко начинать большую трассу со все той же знакомой и во всех направлениях исхоженной Москвы. Впрочем, совсем не у всех ленинградцев так было; многие Москву искренне презирали, с москвичами общались мало, и некоторые из их компании, наверное, сейчас действительно нуждались во вписках. Митя решил закосить под таких. Да и пара-тройка вариантов настоящих вписок у него была заготовлена заранее. Одной из них была мастерская художницы Святославы где-то недалеко от «Таганской»; как-то на Ротонде она звала у нее вписываться, оставила адрес, но не оставила телефона.

— У меня не закрывается, — обнадеживающе объяснила Святослава. С нее было прикольно начать, хотя запасные адреса и телефоны у Мити все же были.

На самом деле больше всего он побаивался столкнуться нос к носу с дедом, который бы, конечно, устроил ему разнос, вложив в него весь московский избыток неконтролируемых эмоций, как положительных, так и отрицательных, а потом стал бы звонить матери, которая была уверена, что он, Митя, на даче у друзей в Белоострове. И вот дальше этого момента Мите думать уже не хотелось. Дед, конечно, наорет, но потом напоит чаем, накормит плюшками и спросит, в чем же было дело и от чего он, Митя, сбежал, а вот мать, подумал Митя, ленинградская в худших наших проявлениях, и о подобном разговоре с ней лучше не думать. В этом смысле наличие Атланты показалось неожиданно многообещающим.

«Мы тут с моей девушкой, — мысленно проговорил про себя Митя, — раз уж каникулы, наконец-то решили выбраться в Третьяковку. Нет, просить у вас деньги на билеты было неловко. У нас же обоих все-таки стипендии».

Эту телегу, конечно, еще следовало отполировать, но выглядело это так, как будто в первом приближении она могла прокатить. Не с матерью, конечно. С матерью это было без шансов. Но с матерью все было без шансов. Ей он с таким же успехом мог бы прогнать про то, что его поперли марсиане. Вместе с Петропавловской крепостью. Результат был бы тем же. «Короче, Атланта — это пять, — мысленно продолжил Митя. — Ну, может быть, четыре. — И они полезли на эту долбаную Кольцевую. — Хоть без пересадок», — добавил он.

Написанный Святославой адрес действительно существовал и, более того, по ленинградским меркам был недалеко от метро. Его поиски, включая попытки расспросить прохожих, которые, как всегда в Москве, не имели ни малейшего представления, где именно они находятся и что именно находится вокруг них, заняли минут пятнадцать — двадцать. «Только вот на мастерскую все это очень слабо похоже», — подумал Митя; обычный жилой дом с убитым парадным, как где-нибудь у метро «Лесная». Атланта подозрительно оглянулась на каких-то малолетних люмпенов, невнятно шарящихся в кустах. Дверь квартиры все же была заперта, но в ответ на звонок ее неожиданно открыла сама Святослава. Она посмотрела на Митю темными и немного мутными глазами, явно его не узнавая, а потом на мешки у них за спиной.

— Прямо с трассы, — сказала она полувопросительно.

— А то, — ответила Атланта.

— Ну тогда заходите, что ли, — продолжила Святослава, еще раз оглядывая их с ног до головы, — чего ж на лестнице-то отсвечивать.

— Спасибо, — кивнула Атланта и вошла первой.

— Питерские, что ли?

Атланта снова кивнула.

— У нас тут питерские прямо с трассы, — медленно объявила Святослава в пустое пространство прихожей, повернулась и отправилась внутрь квартиры. — Только вот дверь захлопните, — добавила она.

« 2 »

Не то чтобы негостеприимно, но как-то лениво место им освободили; они с Атлантой устроились, даже рядом, что уж и вовсе было почти что люкс. Освоились и разговорились довольно быстро, выпили со всеми, потом выпили еще. Святослава взяла его за руку, покрутила кисть, внимательно рассмотрела феньку.

— Энергетика, — сказала она, — так и бьет. Откуда у тебя такая?

Митя уже было почти что ответил, что от нее же самой, но потом решил промолчать.

— Да так, — неопределенно и значительно ответил он, — от одной подруги.

Святослава одобрительно кивнула. Они выпили еще. И после относительно долгой дороги и всех этих переполненных и душных электричек их начало клонить в сон. От алкоголя, наверное, тоже. Святослава открыла для них комнату, зажгла свет и указала на матрас на полу в углу. В комнате уже спала какая-то пара, но, судя по всему, совершенно беспробудно. На отель люкс они, конечно, не рассчитывали, но по крайней мере Митины ожидания полученный грязный матрас без постельного белья все же несколько превзошел. Они стащили со стула покрывало, пристроили его на матрас, запихнув под него подушку, после чего матрас стал выглядеть чуть менее антисанитарным. Но оказалось, что в соседней комнате гудят, бухают и орут так, что уснуть все равно невозможно; так что изрядную часть ночи они с Атлантой тупо протрахались. Поначалу пара в соседнем углу вызывала у них некоторое чувство неловкости. Чтобы избавиться от этого чувства, они даже еще немножко догнались. Но потом стало ясно, что спящие, вероятно, приняли так много и спали так беспробудно, что их можно было счесть отсутствующими. Что они с Атлантой и сделали. Где-то после трех ночи Митя заметил, что в соседней комнате начали затихать; тогда уже и Атланта вырубила свет и объявила, что наступил тихий час.

Следующие дни Митя помнил не очень отчетливо. Утро второго дня было бодунным, но воспоминания от него оставались еще вполне ясными. Распинывая спящих, Святослава показала им мастерскую, картины, напоила крепким чаем, даже скорее чифирем; от этого полегчало. У Атланты были какие-то знакомые, вроде бы системные, с которыми она почему-то хотела повидаться в первую очередь, так что на поближе к вечеру они забились именно с ними.

— А где именно? — спросил Митя. Переться на окраину ему не хотелось.

— На Трубе, — сказала Атланта.

— Нет у них тут никакой Трубы, — ответил Митя. В таких разговорах он иногда участвовал еще в Питере и знал, как правильно их вести.

— Только у нас Труба и есть, — немедленно вмешалась Святослава. — А у вас так, подделка.

— Ты нашу Трубу видела? — возразил Митя. — Она же реальная труба. Даже если бы там пипл и не сидел, никогда бы не перепутала.

— А ваша Труба почему труба? — примирительно спросила Атланта.

— Потому что это Трубная площадь.

Этого Митя не знал, и крыть было нечем. Так что он просто решил сделать вид, что этот аргумент к делу вообще не относится.

На Трубе царила атмосфера вольницы и даже какого-то почти что нереального в центре города беспредела. Народ не только сидел, стоял, пел под гитары, что-то там такое пил из горла, но и просто шатался туда-сюда. А еще, чего на московской Трубе было существенно больше, так это травы. В Питере обычно почти никто не долбался в открытую. Может быть, кроме самых отмороженных. А тут обкуренный пипл вел себя так, как если бы был у себя же дома на кухне. Как впоследствии объяснили Мите, так исторически сложилось. Когда началась Афганская война, ганж и гашиш хлынули через границу практически беспрепятственно. Москва была ближе, больше, центровее, так что и доставалось ей гораздо больше. Когда же война стала отчетливо подходить к концу, оскудевший импорт почти мгновенно заменили братские Узбекистан и Таджикистан, тем более что беспредел и хаос там постепенно наставали такие, что понять, кто, где и что выращивает, куда гонит и кому сбывает, было бы практически нереально, даже если бы кто-нибудь и захотел этим озадачиться. Но было похоже, что не хотел. Мите предложили, он отказался; потом ему стало неловко, и он согласился. Однако в другом, как Митя гордо объяснял собеседникам в последующие дни, Питер Москву опережал; например, по части колес. Будучи культурной столицей, да еще и владея Технологическим институтом, в котором преподавал сам Менделеев, Питер поставил производство различных колес на поток, а юная ленинградская интеллигенция научилась делать колеса из всего, за исключением, кажется, табуреток. А может быть, и включая. Любители вмазываться производили много чего еще, но это уже была другая история, об этом Митя знал мало и старался в подробности не вникать.

Как-то незаметно от Трубы дошли до Этажерки; она была еще открыта. Поднялись на второй этаж. Митя твердо помнил, что все это время Атланта была с ним рядом; за этот день она как-то совсем свыклась с ролью его герлы. Вот тут-то Митя и понял, зачем на Этажерке нужен второй этаж; он не просматривался, и пипл начал засыпать колеса прямо в кофе, как когда-то в Сайгоне. Митя еще держался, а вот Атланта что-то такое хлебнула, и ее повело совсем. Но до «Таганской» он ее все-таки дотащил; даже ментам не попались, что было большим достижением. Оказаться повинченными на второй же день было бы совершенно не в тему. На «Таганской» все еще пили, хотя народу и поубавилось; осталась приблизительно треть. Орали потише, даже обсуждали что-то связанное с картинами, но что именно, Митя не запомнил. Они присоединились к остальным и выпили с ними за знакомство. На самом деле за знакомство они пили еще вчера, но этого уже все равно никто не помнил.

Минусом было то, что сортир в квартире был без двери, хотя какой-то занавеской он все же был завешен, и Митя решил, что этого, наверное, вполне достаточно. Тем более что сортир все равно использовали в основном, чтобы проблеваться, а потом уже для всего остального. Поближе к ночи снова начали рассуждать об искусстве, главным образом о современном; но и стали обжиматься настолько беззастенчиво, что Митя подумал, что вчерашний вопрос, спит или не спит пара в соседнем углу, только их с Атлантой, по неопытности, и мог занимать. Остальные об этом, скорее всего, вообще бы не стали задумываться. Потом уже и Атланта как-то странно забулькала.

— Тебе лучше больше не пить, — наставительно сказал ей Митя, но Атланта уже, качаясь, почти на ощупь, шла в сортир проблеваться. Из сортира донеслись хрюканье и громкий рык. Потом она появилась, свернулась калачиком рядом с ним, положила голову ему на колени и уснула. Митя оттащил Атланту в комнату, с нежностью посмотрел на нее и почти мгновенно уснул рядом.

На следующий день ни Митя, ни Атланта из квартиры практически не выходили, только до гастронома. Было неловко уж совсем ничего не приносить домой; так что вылезти все же пришлось. Настроение было поганым, а чувствовали они себя еще хуже. Когда немножко догнали, полегчало; но тоже не совсем. Часа в два или три Святослава проснулась, и они с ней выпили; даже чем-то там таким за утро купленным в гастрономе ее накормили; вечером выпили с ней снова. По неизвестной причине мастерская почти опустела, хотя какие-то персонажи по квартире все еще слонялись; вероятно, и в этом были пока еще непонятные им приливы и отливы. Чувствуя себя совершенно измочаленным, Митя уснул, как только стемнело. Святослава взялась красить. Чем занималась Атланта и где она вообще была, Митя не запомнил. Но ночью, в темноте пытаясь выбраться из комнаты, он на нее наткнулся. А вот утром их обоих разбудил громкий разговор в мастерской за дверью. Голоса приближались и удалялись, говорили поочередно на русском и английском. Удивительным образом, часть английского звучала совершенно естественно, а другая так, что казалось вообще неправдоподобным, что говорят именно на английском. Потом они услышали, как Станислава у самой их двери обращается по-русски к какой-то неизвестной женщине с совершенно небодунным голосом.

— Ну не тяни, — сказала она, — скажи же им что-нибудь. За такие-то бабки.

— Сориентируй меня хотя бы приблизительно, — отвечала ее собеседница. — Ну как-то же это называется?

Судя по ответу, стало ясно, что Святослава раздражена.

— Не знаю я, что это такое, — ответила он. — Композиция номер шестнадцать. Скажи, что протест против подавления свободы творчества кровавой советской властью. А также свободы мысли. И самовыражения. И свободы сексуальной жизни.

— Это теперь все говорят, — возразила ее собеседница. — Ты же видишь, что покупатели серьезные. Им нужна изюминка.

Они отошли от двери, шум их голосов был все еще слышен, но слов уже было не разобрать. Из-за ограниченности пространства мастерской чуть позже у той же двери появились и сами покупатели; они говорили по-английски, быстро, полушепотом, но Мите все равно их было отлично слышно.

— Поразительно, что это даже не вторично, — говорил один из них. — Это же третья производная от непонятно чего.

— Что еще более удивительно, — согласился его собеседник, — на фоне того великого русского авангарда. Но это не наше дело. Это их личные проблемы. Если это сейчас продается, значит, нужно покупать.

— Не уверен, что можно продать все, что угодно, — с сомнением сказал первый.

— Продастся. Сейчас на рынке узнаваемая советская символика плюс протест равно огромные деньги. Поверь мне. Ты даже не представляешь, какие деньги в этом крутятся. Кроме того, ты же понимаешь, в крайнем случае есть фонды на поощрение нонконформизма и протеста в советском искусстве. Так что в ущерб себе это не будет. Не пейзажи с речками покупаешь.

Отошли и они. Атланта и Митя не рискнули вылезти из комнаты, пока голоса не стихли, но и потом сделали вид, что ничего не слышали.

— Были иностранные покупатели, — довольно сказала им Святослава. — Восхищались. Собирались купить.

Этим утром они с Атлантой чувствовали себя значительно лучше. Со Святославой с утреца все же выпили, но скорее уже символически. Опять пошли на Трубу, потом к кому-то на флэт, там снова курили, пили, пели, вроде бы даже собирались вписаться, но потом передумали. Какие-то персонажи к Атланте клеились, но она их вроде бы послала. Подробностей Митя не запомнил. На следующий день Митя проспал почти до полудня, а когда проснулся, обнаружил, что Атланты нет.

— Уже больше часа, как ушла, — объяснила Святослава. — Сказала, что стрелка.

Вечером Атланты не было тоже, никаких московских координат она не оставила, зато квартира стала снова набиваться пиплом; на этот раз пили за удачно проданные картины. Про американцев Святослава промолчала, сказала, что картины купил какой-то академик. Митя снова долго со всеми пил, но и потом за стенкой орали так, что до четырех утра уснуть было невозможно; а сортир заблевали просто донельзя. Утром Атланта не появилась тоже.

« 3 »

— Поля?

— Типа того, — недовольно ответила она с той стороны телефонной линии. — А ты вообще кто?

— Не узнаешь?

— Блядь, придурок, перестань ломаться. Сейчас повешу трубку.

И неожиданно замолчала в замешательстве.

— Митя???

— Ну типа я, как ты говоришь.

— Братец, да ты из Питера, — сказала Поля скорее утвердительно.

— Не. Я тут как раз как бы скорее из Москвы, — не согласился Митя, впрочем с некоторой неловкостью.

— Так какого ж хуя? — спросила она изумленно. — А заранее позвонить ты не мог? Питерская гордость не позволяет? Как в соседнюю избу пришел.

— Поленька, харе выебываться, — сказал Митя, всем этим уже несколько задолбавшийся; да и это поганое бодунное состояние все еще давало о себе знать. Оно уже не придавливало к земле, но тем не менее как-то нехорошо тянуло к себе поближе — и в какой-то сырой сумрак души.

— Понятно. Ясна крапива. Ладно, вали в Лопухинский. Они будут дико рады тебя видеть. Я сейчас оденусь и тоже туда подтянусь. Только не вламывайся без звонка, деревенский ты наш.

— Слышь, Поля, ты уже задрала. У вас в Мааскве все так много разговаривают? Или в зависимости от деревни проживания?

Наступила недолгая пауза; оба, понимая, что разговор еще не окончен, не вешали трубки.

— Слышь, Склифосовский, — наконец чуть примирительнее сказала Поля, — не тяни резину. Говори, в чем дело.

— Не могу я к ним.

— С чего бы это? Ты же их любишь. Что, тетя Ира опять с моими предками поругалась? А тебе не похуй? Они ж в тебе души не чают. Интеллигентный ленинградский мальчик. Это ж я для них мажорка безмозглая. Кстати, не по делу доебываются. Хрена я им мажорка. Но что там скажешь. Насильно мил не будешь.

Ее голос стал неожиданно грустным.

— Поля, — повторил Митя, — не могу я к ним. Я тут как бы не совсем тут что бы, — продолжал он мямлить в черную грязную трубку уличного телефона-аппарата. — Ну не совсем в том состоянии. Или, точнее, совсем не в том. Колбасит меня как-то, и чувствую себя умеренно, да и прикид не тот.

— Не могу понять, пугаться или как, — ответила Поля с искринкой радости, — но что-то твой рассказ начинает меня развлекать. Ладно, потом разберемся. Пока тебя к нам отвезу, благо предки все равно свалили в свою Валентиновку.

Митю всколыхнуло радостью.

— Отлично! — закричал он в трубку. — Валентиновка — это пять. И Клязьму вашу нежно люблю. Хоть и не Луга, конечно, — поспешно добавил он.

Митя ожидал услышать еще одно «блядь», но Поля неожиданно промолчала. Тогда Митя решил все объяснить еще раз.

— Как раз об этом я и хотел тебя попросить. А то что-то меня плющит как-то не по-хорошему. Испугаю я их.

В кабину злобно и жлобски постучали. «Не Питер», — довольно подумал Митя.

— Так я сейчас к тебе? — на всякий случай переспросил он.

— Стой, где стоишь, — ответила Поля. — А я быстро за тобой. Ты как приехал?

— На собаках.

Поля на пару секунд замолчала.

— На собаках? — повторила она, но без особого удивления. — Ну даешь. Ладно, потом расскажешь. Пока что найди на Ленинградском, где замкадовцам в стаканы фанту разливают, там в центральном зале, справа, поищи, где притулиться, там и найдемся. Я быстро.

— Какая фанта? — спросил он, все еще соображая с ощутимым трудом, наверное, как после сотрясения мозга. — Ты что, охренела?

— Ты на Ленинградском? Или уже думаешь, что из Казани приехал?

— Да не на вокзале я, — объяснил Митя, и на этот раз ему действительно стало неловко. — На самом деле я в Москве уже несколько дней тусуюсь. Прости, что не позвонил. Да понимаю я, что свинья. Сейчас вписываюсь на «Таганской».

— Охуеть, — сказала Поля, снова подумав. — А у кого вписка-то?

— В том-то и дело, что как бы ни у кого. Вписка и вписка. Системная. Народ отличный. Но там даже сортир без двери, с занавеской. Короче, я как-то немного подзадолбался.

— Понятно, — ответила Поля даже слишком быстро. — Не надо тебе сейчас в Лопухинский. То есть совсем тебе туда не надо.

— А я тебе про что? — радостно ответил Митя, чувствуя, что язык заплетается все больше. — Захлопнись уж наконец, и я до тебя доеду. Соскучился я по тебе, кажется.

— Хорошо, стой на «Таганской», очень вокруг не шастай, не светись, ментам на глаза не попадайся. Не нравится мне что-то, как ты говоришь. Скоро приеду.

— Зачем мне твоя «Таганская». Я что, по-твоему, совсем в умат?

— По-моему, совсем, — ехидно и довольно сказала Поля. — Так что жди уж лучше.

— Хрена тебе, птичка, а не Жанну де Арк, я только устал немножко. Не погоню я тебя через весь город. Давай компромисс.

— Какой еще компромисс? — спросила она несколько достанным голосом.

— На «Аэропорте». Пока доеду, ты как раз оденешься и дойдешь.

— Здесь идти пять минут, как ты помнишь. Ты что думаешь, я тут буду бороду подстригать к твоему приезду?

— Ладно, сестрица, сворачивай пургу, через полчаса обнимемся.

— Идет, — ответила Поля. — Но каков упертый дебил. И характер у тебя поганый. А все равно соскучилась я по тебе, хоть и не видимся толком. Ладно, — повторила она, — «Аэропорт» так «Аэропорт».

Но Митя уже повесил трубку.

На «Аэропорте» было не так людно, как в центре, и морды, подумал Митя, как-то посимпатичнее, быдло изрядно схлынуло.

Поля бросилась ему навстречу, обняла, подергала за плечи, отстранилась, внимательно изучила и поцеловала в губы. «И дебил, и в умат», — подвела она итог.

Она была знакомая, теплая, все такая же тощая, простоволосая, зеленоглазая, наспех и небрежно одетая, да еще с фенечками на левом запястье, и неожиданно полная светом. «А еще проницательная», — вдруг подумал Митя.

— Ну здравствуй, пионер, — сказала она, открывая дверь.

«Олдовую из себя строит», — с легким раздражением, но и с нежностью подумал Митя, разглядывая повзрослевшую сестрицу.

— Олдовую, значит, строишь? — сказал он. — Тебе не идет. Годы еще не те, да и блядской потрепанности маловато.

— Ничего я не строю, — немного раздраженно ответила Поля, впервые за все время их нынешнего общения почувствовав, что упускает инициативу в разговоре. — Это я, что ли, говорю так, как будто выучил словарь юного сайгонского пионера?

— Нету Сайгона, — сказал он, театрально разводя руками.

— Совсем?

— Совсем. Коммунятые открыли вместо него магазин унитазов.

— Блядь. Не. Ну реально блядь. Хотя в чувстве юмора им не откажешь. Слышь, прикольно, а? Концептуальненько. — И она заулыбалась почти что от уха до уха. — Сначала в душ или в койку? — с искренней заботой, хоть и с опозданием, спросила наконец.

— Сначала кофе и посмотреть на тебя.

Они устроились на кухне.

— Тогда кофе будешь варить сам, — объяснила она и ехидно добавила, уже держа джезву и оглянувшись через плечо: — Только без гашиша. У меня сегодня рыбный день.

Но сварила, конечно же, сама, даже не позволив ему подняться с табуретки.

— Ну и видок у тебя, Склифосовский. Переодела бы тебя в свои шмотки, да боюсь, не поймут. И лифчик, наверное, не умеешь на себе застегивать. Ладно, найдем тебе что-нибудь. Рассказывай. С кем приехал?

— Ничего существенного, — замялся Митя.

— А все-таки? — подняла глаза, чуть было не пролив кофе из джезвы на скатерть.

— С одной герлой. Зовут Атлантой. Наша, институтская. Хотя толком только в электричке и познакомились. Но потом она куда-то свалила.

— Совратил, значит, в электричке невинную крестьянскую девушку и бросил?

— Да она правда куда-то свалила. Куда не сказала. Не звонит, не пишет.

— Ну съебалась — и съебалась. Бывает. А вписка откуда?

— По Ротонде. Приезжала. Отличная девка. Художница. Только на всю голову магией убитая. Сказала, что родители в Казахстане, а дома настоящий флэт.

— И как?

— Ну флэт, конечно, — объяснил Митя, — с чего бы ей врать.

— Значит, вот так вы все эти дни на флэте на «Таганской» с сортир-выставочной и торчали? А как же культурные мероприятия? ГУМ, ЦУМ, Мавзолей, Третьяковская галерея, в конце концов? Все-таки медовый месяц.

— Блядь, сестрица, как ты меня задолбала, — ответил Митя. — Соскучился я по тебе очень, хоть ты и тощая злобная лахудра. Даже не знал, что настолько.

— Так где же вы были с твоей этой долбаной герлой?

— Ну где-то с ней, где-то без нее. На Трубе были вашей московской липовой, на Этажерке были, потом не помню, потом… — начал перечислять Митя, но довольно быстро Поля его прервала.

— То-то я смотрю, что ты просто картинка с выставки. Юный химик, называется. Химия и жизнь. Слушай, я все думаю, какие мы с тобой молодцы. Не надо тебе было в Лопухинский. Наши бы там конкретно ебанулись.

— Вот и я про то же, — мрачно согласился Митя; обсуждение предположений о его состоянии и последствиях ему уже порядком осточертело.

Они опять ненадолго замолчали. Поля отхлебнула большой глоток кофе.

— А можно я потом в Лопухинский все же позвоню? Скажу, что ты в Москве и что с тобой все нормально. Тете Ире попрошу не говорить.

Митя кивнул, хотя еще мрачнее.

— Но вы, питерские, все же даете, — сказала Поля, подумав. — По вам ведь ничего не скажешь. Эрмитаж там, белые ночи, в Летний сад, блядь, гулять водил, характер нордический, а как отъебучите что-нибудь, так пиздец с рогами. Паровоз — Сайгон — Этажерка. А дальше куда? Или теперь все — плющиться в порфироносной?

И хотя еще минуту назад ответа Митя не знал и сам, при такой постановке вопроса ответ пришел сразу же.

— А потом дорога, — довольно сказал он, чуть улыбаясь.

— А как же столица? — ехидно спросила Поля. — Все-таки в город приехал, а?

— Из города я как раз уехал, — ответил он, — а приехал в комплекс сросшихся деревень.

— Тяжелая вещь бодун, — с показным состраданием вздохнула Поля. — Ебет во все дыры, как Иван Сусанин. Пиздец просто.

— Кстати, о пионерах. — вдруг сказал Митя, — А вот, скажем, хоть одно предложение без матюков ты можешь произнести? Или почетного титула московской гуманитарной интеллигентки тебя сразу же лишат? Да еще и из тусовки попрут на хер? Или из Иняза? Ну попробуй хоть раз в жизни. Запрем все двери и окна. Шторы опустим. Никому не скажу. Обещаю.

— Ладно, квиты, — ответила Поля, тоже заулыбалась и замолчала. На этот раз надолго.

Митя допивал кофе; казалось, что остатки отходняка ушли совсем, а в гостиной ждали переплеты знакомых книг. Во всех интеллигентных домах были одни и те же знакомые книги. «Ты знаешь, сколько в Штатах книг, которые у нас надо месяцами искать по спецхранам?» — как-то сказал папа дяде Валере. «Только их никто не читает, — ответил дядя Валера. — Ни их, ни другие. Когда книги перестанут быть общими, их и у нас перестанут читать». — «Это ты для политинформации прибереги, — недовольно ответил папа. — Капитализм, в отличие от развитого социализма, очень рациональная система устройства общества. Никто бы не стал хранить в библиотеках книги, которые никто не читает. Их бы начали выбрасывать». — «Ну и начнут, — не унимался дядя Валера. — Сделают автостоянку. И дома всем неожиданно начнет не хватать места. Еще вспомнишь мои слова». Но пока перед Митей сидела светлая, как оказалось, не так уж и сильно повзрослевшая, до раздражения ехидная Поля, а за стеной ждали мягкая домашняя кровать и знакомые книги до потолка.

« 4 »

Уже прижавшись к подушке, но от переутомления продолжая скользить по поверхности полусна, Митя услышал, как Поля тихо колбасится где-то за стенкой. Было похоже, что ее день в самом разгаре и что для нее это было вполне естественным графиком. «То ли Иняз не требовал ранних подъемов, — с легкой завистью подумал он, все же засыпая, — то ли она на них старательно била болт». Проснувшись утром, взглянув на загоревшееся голубым высокое московское небо, Митя постарался ее не разбудить и отправился гулять по знакомой, но неожиданно и не вполне знакомой квартире. Сначала он собирался просто найти в гостиной какую-нибудь книгу и забраться с ней назад в кровать, но его взгляд зацепился за сияющее синее небо. Митя задернул тюль. «А еще странные у них в Москве рамы, — подумал он. — Не золоченые дореволюционные, вроде тех, которые не сожгли в блокаду или восстановили, пока еще были живы старые мастера, но и не простой современный багет. Какие-то модерновые, выпендрежные, как будто это не они обрамляют картину, а картины с неловкостью наполняют выставленные на стене рамы». Эту мысль, конечно, можно было продолжить, но слушателей не было, и Мите ничего такого не захотелось. Точнее ее, разумеется, следовало изложить Поле, но гнать подобную пургу перед самим собой было изрядно неловко. Он оделся и, стараясь не топать по паркету, босиком отправился на кухню. Дверь Полиной спальни была открыта, и он услышал, как она зашевелилась в постели. Митя тихо заглянул в холодильник, потом приоткрыл одну из дверец навесного шкафа слева от холодильника. Полино шебуршение стало отчетливее.

— Чего, Склифосовский, хавчик ищешь? — спросила она еще полусонным голосом через две раскрытые двери.

— Да спи ты, — ответил Митя, подойдя поближе к ее комнате. — Не хотел хлопать дверями, чтобы тебя не разбудить. Я и так на тебя свалился.

— Заходи, заходи. Что ты стоишь в коридоре, как индейцы у парадного подъезда.

Митя послушно вошел и остановился прямо за порогом; в комнате был сарай-бату. Поля перевернулась на спину и подтянула одеяло повыше, почти на плечи.

— Да я так, — сказал он, все еще пытаясь извиняться, — кофе хотел сварить с утра. Прости, пожалуйста, что разбудил.

Поля подняла голову над подушкой, обеими руками продолжая натягивать одеяло на самые плечи. «Какая она стала красивая, — неожиданно для себя подумал Митя. — И хорошая».

— Я же тебя, блядь, вчера поила, — удивленно сказала она. — У вас что, в Питере бразильские плантации? В который раз замечаю. Нормальные люди просят денатурата, а вам вечно кофе. Вчера вечером думала, что потом полночи будешь бродить, а через пятнадцать минут уже был храп на всю квартиру.

— Я что, правда храплю?

— А что Атланта говорит?

— Не знаю, — недовольно ответил Митя, — не спрашивал. Да спи уж, правда. Я же слышал, что ты полночи колбасилась.

— Будет тебе кофе. И завтрак будет. Можешь пока пойти поджарить нам яичницу. А то по части чего приготовить я типа не очень. Пока предки в Валентиновке, все и вообще подъелось. Сковородки в духовке.

Митя попытался одновременно сказать, что благодарен, и что все это совсем не нужно, и повторить, что лучше бы она продолжала спать, и что он неожиданно очень тронут, но так и продолжал мяться в полуметре от порога ее комнаты.

— Пасиб, — сказал он, — ты настоящий друг.

— А теперь выкатись на некоторое время, — ответила она. — Дай мне одеться, чтобы тебя, пионера, не смущать.

Митя вышел, но из коридора ответил:

— Да мне вообще-то глубоко фиолетово. По мне, так можешь хоть голой ходить.

— Э-э, как у нас все запущено, — протянула она. Полин голос доносился до кухни вперемежку с хлопаньем дверец и невнятным шебуршением. — Я и не думала, что ты по этой части. А вчера говорил, что с какой-то герлой приехал. Так герлу зовут дядя Вася?

— Поля, не грузи. Утро же. Небо голубое. Хоть кофе сначала сделай, — добавил он, последовательно разбивая пять яиц на чуть подогретую сковородку.

Она вышла на кухню в какой-то разноцветной хламиде, несусветной, но не разухабистой и в целом даже относительно закрытой.

— Колбаса, — сказала она.

— Что-что? — переспросил Митя.

— Колбаса еще есть. И сыр. Дай вытащу. Можно сварить овсянку. Или манку. И буханка хлеба почти нетронутая. Еще кефир есть. Он, кажется, прокис, но я его пью. Опохмелиться точно не хочешь? Кагор? «Солнцедар»? Денатурат там, с веточкой рябины? Ладно, тогда вари свой кофе. Сегодня твоя очередь. И вообще — перестань изображать гостя.

Поля плюхнулась на табуретку, казалось бы, почти в полусне, но Мите вдруг показалось, что за этим наигранным полусном она прячет изрядную долю неловкости.

— Я ж булку забыл, — вдруг спохватился он, открыл шкаф и вытащил ее на стол, добавив к нагромождению прочих частично пригодных к поеданию предметов.

— Булку, — хмыкнула Поля, и Митя проследил за ее взглядом.

— Ты знаешь, — ответил он, — мы с тобой на эту тему уже второй день пикируемся. А мне тут пришло в голову, что Московский вокзал — это как зеркало в «Алисе». А с другой стороны Ленинградский. Через них вроде как ходят туда-сюда, и с обеих сторон как отражение, только совсем не похоже. Но и друг без друга не могут, потому что зеркало-то одно.

Поля подняла глаза над предполагаемой булкой.

— Точно опохмелиться не хочешь? — спросила она ехидно.

— Да перестань ты. Я утром видел, что у вас стоит подписка Диккенса. Такая зеленая.

— Можно подумать, — вскинулась Поля, — что у вас она не стоит. Чтоб на подписки наезжать, много ума не нужно.

— Я ж не про это, — ответил он. — У Диккенса есть «Повесть о двух городах». Я ее, правда, не читал, но это и пофигу.

— Я тоже, — сказала Поля, задумываясь.

— Так вот. Это как с тем зеркалом в «Алисе». Вот такая вот сказка о двух городах. И мы с тобой. Наверное. Так же.

Поля снова задумалась.

— Ведь это же все равно только капля в море, — возразила она. — Какая, в сущности, разница. Там же дальше леса и реки, тайга и пустыни, горы, моря, Рига там всякая и Бухара, на их фоне все это какая-то наша мелкая домашняя ерунда. Это же как бесконечность; только немного вдохнешь — и уже летишь.

Митя подумал о той прекрасной трассе, которая его ждала, о которой он мечтал всю сессию, зубря всю эту бессмысленную инженерную дребедень, об этой захватывающей дороге через леса и пустыни — о той дороге, которую он так бездарно динамил и разменивал на гроши, прыгая с Атлантой по электричкам и матрасам, нажираясь на загаженной кухне на «Таганской» и пикируясь о том, чья Труба круче. Наверное, и Поля подумала о чем-то похожем, и ее глаза вспыхнули ясным далеким светом. «Как у эльфов», — с мгновенным восхищением подумал Митя.

— Ладно, — добавила она, вставая и как бы немного самой себя устыдившись. — Иди мойся, и начнем выкатываться. В Лопухинском нас уже с утра ждут. Только звякну им перед выходом.

— Когда ты успела им сообщить, что я здесь?

— Вчера вечером, как только ты сказал, что можно. Честно говоря, когда ты позвонил от этой гребаной «Таганской», я изрядно испугалась. Подумала — может, уже надо скорую вызывать. Все ходила вокруг телефона. Но тебе же обещала, ты ж понимаешь. А как ты сказал, что можно, сразу и позвонила. Сказала только, что приехал и вообще в отличной форме. И что мы с тобой об этом давно договорились.

— Полечка, — сказал он, — какая ты умница. Правда. Спасибо, что прикрыла.

— И не волнуйся, — продолжила она, — они не продадут. Слово деда как булыжник пролетариата, ты же знаешь. Да они правда по тебе очень соскучились. И не только они.

— А вот на это мы с тобой уже не договаривались, — немного обиженно возразил Митя.

— Ну пойми, Москва маленькая. Невозможно здесь спрятаться. А предки еще и еду привезут из своей Валентиновки, а? Будет нам с тобой чем питаться, кроме прокисшего кефира. Короче, иди мойся, не тяни резину.

— С каких пор ты ведешь себя так, как будто ты самая старшая, важная и умная во всей Москве?

— А я, Василий Иванович, на год и старше, — неловко ухмыльнулась Поля.

« 5 »

«Какое же здесь все кривое и маленькое», — с легкой нежностью подумал Митя, подходя к дому в Лопухинском; это было частью очарования Москвы, несмотря на все ее циклопические сооружения. То, что на «Аэропорте» чувствовалось только в квартире, в словах, в движениях и даже, как это ни странно, в отчужденном и насмешливом Полином трепе, но при этом было затемнено повторяющимися пространствами советского массового строительства и широкими улицами, здесь было воплощено в самом городском пейзаже, и этот пейзаж грел душу. Их уже ждали. Это Митя помнил по детству; у дедушки Ильи его всегда уже ждали. А вот его собственное восприятие, с удивлением подумал Митя, с прошлого раза изменилось. Для домов в центре города потолки показались ему неожиданно низкими, почти как в новостройках; а вот сама гостиная, наоборот, неожиданно просторной. Широко и просторно раздернутые шторы, книжные полки красного дерева, тяжелые рамы с широким багетом, низко нависающая люстра; но при этом много и совсем современных вещей, и западных, и от демократов, и разной степени успешности советских попыток освоить искусство промышленного дизайна. А еще непропорционально большой стол, вокруг него могло бы поместиться человек пятнадцать. Накрахмаленная скатерть, столовое серебро; Митя подумал о том, что все это из-за того, что вместе с девушкой Атлантой он сдуру приехал на перекладных электричках, и ему стало смешно. Видимо, Поля подумала о чем-то похожем; ткнула его локтем в бок и, постаравшись сделать это незаметно, поймала его взгляд. Выдвинула из-за стола стул и уселась, откинувшись на спинку и вытянув ноги. Тетя Лена посмотрела на нее с определенным несогласием во взгляде, но ничего не сказала.

— Митенька, — начала бабушка Аня, когда все расселись за столом, так и оставшимся полупустым, — какой же ты молодец, что приехал. Мы по тебе так соскучились.

— А я-то! — ответил он, и Поля пнула его под столом.

Выпили за встречу. Хрусталь сверкнул скатывающимся летним светом.

— Ну рассказывай, — продолжил дед Илья с теплом, но и с легкой иронией тоже; лицо тяжелое, и мешки под глазами стали больше. — Как ты у нас оказался? Хотя твоя сестрица уже приучила меня к постоянным неожиданностям.

Дед перевел взгляд на Полю, но она только отчетливо фыркнула. Митя понял, что она уверена, что дед ее очень любит. Митя немного растерялся и уже собрался было начать мямлить, по ходу дела пытаясь придумать, что бы ответить, но его неожиданно перебила Поля.

— Опять по новой, — сказала она. — Сначала родители, потом вы. Ну что здесь такого? Там, между прочим, и Цветаева была, и Мандельштам. Я еще в детстве у Цветаевой читала. У нас куча институтских сейчас в Планерское поехала. Это же удивительное место. А вы его так пытаете, как будто он в Челябинск собрался.

Все еще не зная, что сказать, Митя взглянул на деда Илью; дед одобрительно кивнул. «Вот, значит, куда я еду», — подумал Митя. Дядя Женя быстро и удивленно посмотрел, но не на Митю, а, как ему показалось, скорее на Полю. Лева чуть скривился в высокомерной гримасе.

— Так ты в Коктебель? — одобрительно и светло сказала бабушка. — Что же Поля об этом ничего не сказала? Да и Андрюша мямлил что-то невнятное. Сказал, что ты хотел Тверь посмотреть.

— А дом Цветаевой на Новом Арбате ты помнишь? — неожиданно вмешавшись, спросила бабушка Ида. — Говорят, там собираются музей открыть. Наконец-то проснулись.

Митя с благодарностью взглянул на Полю; ему захотелось ее расцеловать.

— У меня в детстве была пластинка, — ответил он. — По-французски. Она начиналась с того, что меня зовут Петя и я студент из Калинина. Вот и подумал, что было бы хорошо посмотреть, как я там живу.

Все засмеялись; кажется, даже Лева.

— В Планерское, значит, — довольно сказал дед, и Митя кивнул.

С закуской было покончено; тетя Лена и бабушки пошли на кухню за горячим; Поля, естественно, даже не пошевелилась. Горячим оказались куски ростбифа. Ростбиф Митя не любил, только что не ненавидел, но из благодарности за Коктебель съел его без остатка.

— А как вы сегодня добрались? — неожиданно спросил дед. — Что там снаружи? Все еще бурлят?

— Это не называется «бурлят», — ответил дядя Женя. — Ты все еще не понимаешь, насколько это серьезно?

— Будет серьезно, если мы продолжим в это играть. И трепаться вместо того, чтобы заниматься делом.

— И ты ничего не замечаешь? И не замечал? Не понимаешь, что весь твой коммунизм — это фикция? Экономика должна быть экономной. Твои партийные товарищи, которым, кроме как до своей шкуры, вообще ни до чего нет дела. Стагнация экономики, даже липовая статистика и та падает, торгаши, цеховики, воровство, рабочие пьяные. И возвращение к подлинному Ленину тоже фикция.

Дед недовольно смотрел на крышку стола. Его скулы чуть напряглись, и Мите показалось, что ему требуется усилие, чтобы сдержаться. Яркие солнечные лучи отражались на столовом серебре.

— Все это безумное и некачественное строительство, — продолжал дядя Женя. — Это же какое уничтожение капитала. Почему любые бездельники и алкаши должны получать бесплатные квартиры? Ведь ты же согласен, это не от избытка. А промышленность, и наука, и технологии отстают все больше.

Конец ознакомительного фрагмента.