Зацепиться за имя

Денис Краснов (2024)

Что происходит, когда человек сталкивается с тайной имени? И существует ли эта тайна? Что скрывается за именами людей, которых мы встречаем в нашей жизни? Вот лишь некоторые вопросы, вокруг которых строится сюжет этого увлекательного психологического романа.Главному герою, платонически порхающему между Москвой-2018 и Петербургом-2022, приходится разгадывать секреты своих возлюбленных как самостоятельно, так и с помощью самых блестящих умов, занимавшихся философией имени в истории русской мысли.Павел Флоренский, Сергий Булгаков и Алексей Лосев — вот лишь некоторые знаменитые проводники, чьё наследие помогает героям на путях развития их запутанных и страстных отношений.К чему ведут эти пути, на которых причудливо скрещиваются имена и судьбы наших современников? И почему «имя победило мир»? Об этом и многом другом — в дебютном романе автора.

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

А.С. Пушкин

Глава 1. Имя забытое

Многие туристы похожи друг на друга, но москвичи, прибывающие в Петербург, становятся временно непохожими на самих себя. Пожалуй, я не имел права делать столь поспешное заключение, но после приземления подумал именно об этом, с удивлением заметив, что мои попутчики не начали толпиться на выход, а спокойно дождались, пока стюард расторопно прорубил окно к подоспевшему трапу. Признаться, мне хотелось прилететь в северную столицу тоже хоть чуть-чуть петербуржцем, однако я совсем не знал, что для этого нужно, и, нацепив на себя тёмные очки и холодный вид, озаботился лишь тем, как бы чем не выдать свою инородную сущность.

Сквозь просвечивающую чешую ступенек на меня надвигался сырой бетон, но я старался не смотреть под ноги, а глядел по сторонам и втягивал влажный воздух, пытаясь убедить себя в том, что он здесь какой-то особенный. Это оказалось весьма опрометчивым: оторвавшись от трапа, моя левая нога едва не потонула в пулковской луже, а правая, не успев среагировать, очутилась там же. Последним зайдя в автобус, я заслышал подмокших москвичей, ругавшихся на питерскую погоду, и, втайне поддержав их, всё же внутренне посетовал, что многое так быстро встало на свои места. Впрочем, сдержанный трепет никуда не делся: не только от того, что новые ботинки выдержали первое испытание на прочность, но и потому, что город выслал мне навстречу своего делегата.

Отдалявшаяся мордочка востроносого самолёта блеснула именем Достоевского, а так и не названный в его честь аэропорт вернул мне багаж и выпроводил восвояси. Отдавшись во власть вертлявого зазывалы, услужливо схватившего мою поклажу, я проследовал с ним до такси, смахнул очки и ставшую ненужной личину безразличия и увидел на сиденье потрёпанный томик «Белых ночей», на обложке которого неясно расплывалась томно-туманная, подёрнутая дымкой картина. Можно было только гадать, читал ли эту книгу сам таксист или же её оставил кто-то из его забывчивых пассажиров, но меня, помимо надвигавшегося за окном города, отвлекало другое. С закладки, разделившей повесть на две неравные части, задумчиво смотрел в сторону её автор, словно нарочно сошедший сюда с картины Перова. Пока машина неспешно приближалась к гостинице под робко крапавшим дождём, меня не покидало странное чувство, будто мы с Достоевским едем куда-то вместе.

В конце поездки водитель, очевидно, уловив мой интерес к лежавшей книге, сказал мне:

— Брат, ещё не читал? Возьми, хорошая вещь.

«Хороши таксисты в культурной столице», — подумал я, но отказался, и «Белые ночи» покатились дальше по городу.

Впереди было ещё почти полдня, и, преодолев соблазн прилечь после дороги, я буквально вытащил себя на улицу. Слишком уж давно я не был в Петербурге, чтобы терять напрасно время. Небо стало проясняться, и слезливый дождь сменился запоздалым солнечным вторжением. Городская атмосфера разбухла душным маревом, погрузила в липкие объятия, одурманила потяжелевшую голову.

Выйдя из отеля, я свернул с шумного Лиговского в первый же переулок и без всяких планов и намерений пошёл здороваться с городом. Раньше мне доводилось бывать здесь всего дважды, но оба раза знакомство оказалось слишком кратким, чтобы вынести из него что-то определённое. Как часто бывает, образ легендарной точки на карте складывался, по большей части, из прочитанных книг, известных судеб и чьих-то обрывочных воспоминаний. Всё это беспорядочно наслаивалось и теснилось, оставаясь, в сущности, чужим и наносным, и мне хотелось заново открыть для себя Петербург, многое в нём распробовать и, в каком-то смысле, сделать его своим союзником.

«Кузнечный переулок» — мелькнуло на адресной табличке, скруглённые очертания которой, напомнившие дворцовый силуэт, порадовали глаз после строгих московских прямоугольников. Поблизости запестрели торговые ряды и развалы, приглашавшие к рыночной галерее. Приостановившись, я огляделся, куда бы свернуть, чтобы обогнуть это городское торжище, и наткнулся взглядом на угловые ступеньки, спускавшиеся к добротным деревянным дверям. «Музей Ф.М. Достоевского» — возвещала аккуратная входная вывеска, словно завлекая в гости к моему недавнему попутчику.

В этот момент мой карман зазвенел, и я внезапно вспомнил, что забыл сообщить Веронике о своём приезде. Я посмотрел на экран — да, это была она.

— Ну как, уже устроился? — освежающе зажурчал её голос. — У тебя там что-то шумно, ты гуляешь?

Я отвечал, почти не задумываясь о том, что говорю, а больше — слушал и вкушал, ловил каждый звук и вдыхал ту радость, которую она так легко и щедро дарила.

— Ты где сейчас? На Невском, как все туристы?

— Вероника, не поверишь, но я даже не представляю, где он находится. От музея Достоевского далеко? Кроме отеля и музея, я пока здесь ничего не знаю.

— Ну ты даёшь! Не знаешь, где Невский, но уже успел пробраться к нашему Эф Эм. А я по вечерам читаю его «Вечного мужа». Такая забавная книжка, будто не он писал.

— Да? Не знаю, надо будет спросить.

— Кого?

— Да автора, пока он рядом. А на Невский я сегодня ещё зайду, обещаю.

— Там совсем недалеко от тебя. И вообще, запомни: если ты в центре, то Невский почти всегда близко.

— А куда податься, чтобы близко всегда была ты?

Она ответила уклончивым смехом и спросила:

— Ты ведь идёшь на футбол в субботу, я правильно помню?

— Ага, послезавтра. А ты тоже хочешь пойти? Решайся, пока ещё есть билеты.

— Нет, я не люблю «Зенит», я же говорила.

— Вот и славно, поболеем вместе за «Спартак».

— Ну уж нет, не торопись обращать меня в свою веру. Вообще, я хотела тебя кое о чём попросить, но лучше при встрече. Ладно, мне пора заканчивать работу и убегать. До завтра!

Эти последние слова отозвались во мне звонче всего. Да, уже завтра мы впервые увидимся. Бывает же так — познакомились почти пять лет назад, но ещё ни разу не встречались, не смотрели друг другу в глаза. За это время я едва не женился, сменил работу, разъехался и вновь съехался с родителями. Наверняка и у неё этот жизненный промежуток между нашим случайным знакомством и предстоявшим свиданием вместил что-то значимое, но главным было то, что она оставалась свободной и, вероятно, готовой разделить эту свободу с кем-то другим. Этим «кем-то другим», разумеется, я видел только себя, но, пока её не было рядом, я вспоминал свой прошлый опыт и старался не слишком-то обольщаться: в конце концов, «кем-то другим» могла оказаться для меня и она сама.

Пока я перебирал в уме отрывки наших прошлых разговоров, из музея Достоевского вышла группа ребят — совсем юных, по-студенчески нескладных, но таких симпатичных и увлечённых, что даже не пришло в голову возмутиться, когда один из них, вихрастый живчик на тонких ногах, задел меня наплечной сумкой и расхохотался, декламируя что-то очень знакомое своей худосочной спутнице в массивных, вполне филологических очках. Вслед за молодёжью в дверях показалась почтенного вида дама средних лет и, попрощавшись с экскурсантами, обратилась ко мне:

— Молодой человек, музей уже закрывается. Приходите завтра.

Застигнутый врасплох, я привстал, только сейчас обнаружив, что говорил по телефону сидя на ступеньке. Поспешно отойдя в сторону, я прочитал на фасадной плите, что в этом самом доме Достоевский написал «Братьев Карамазовых» и прожил свои последние годы вплоть до самой кончины.

Достоевский и смерть? А разве писатели… умирают?

Нескладное роение набежавших мыслей намекало на то, что пора наконец расслабиться и отдохнуть, — недолгий, но довольно тряский перелёт давал о себе знать. Я повернул назад, дошёл обратно до Лиговского, но, издалека завидев крутящиеся гостиничные лопасти, поморщился от скуки и припомнил, что неплохо бы выполнить обещанный на сегодня минимум и добраться до Невского. Солнце начинало садиться, и наступало, пожалуй, самое чудесное время, когда тягучий знойный день переходил в звенящий тёплый вечер.

Большой город нещадно выдавливал из своих могучих недр тысячи усталых людей и снова засасывал обратно тех, кто не спешил с ним расставаться. Железная дорога проходила совсем рядом, и вот уже синие и белые воротнички стали сливаться в массе нарядных и тоже утомлённых приезжих, делавших первые несмелые шаги по Петербургу. На фоне этих новоявленных туристов я почувствовал себя едва ли не старожилом и, прибавив ходу, в два счёта оказался на Невском. Сразу захотелось позвонить и сообщить об этом Веронике, но это было бы сущим мальчишеством, и вместо неё я набрал Стаса.

— Здорово, старик, ну как там Питер? — гулко раздалось в телефоне. — Ходишь по музеям и галереям, пока я не приехал? Ничего, в день матча покажу тебе фартовые места. Всё, пока отбой!

Стас выпалил это и, не дожидаясь моего ответа, отключился. Я давно привык к его манере общения, поэтому не удивлялся и уж тем более не обижался. Несколько лет назад мы работали вместе в большом спортивном проекте, а впоследствии пересекались довольно редко, не чаще одного-двух раз в год, причём только на каком-нибудь важном матче. Мы заметили, что наша команда никогда не проигрывает, когда мы смотрим игру вдвоём на стадионе. И хотя таких случаев набралось не больше пяти-шести, мы стали называть это «магией совместного действия» и даже создали особый ритуал, чтобы она безотказно срабатывала.

Так любой поход на футбол со Стасом становился своего рода «игрой в игре», которой мы весьма дорожили. Особенно серьёзно к этому относился Стас, гораздо более ярый болельщик, чем я. Он всегда удивлялся, как можно радоваться за соперников, когда свои проиграли, а я не находил в этом ничего особенного. В конце концов, если бы футбол не мог перешагнуть за рамки игры с нулевой суммой, принося удовлетворение только одной стороне за счёт расстройства другой, то о какой объединяющей силе спорта можно было бы говорить?

Стас только хмуро кивал, когда я начинал развивать эту идею, но по его вялому бурчанью я видел, что она ему не близка. Футбольное поле было для него самой зримой и наглядной ареной жизненной борьбы, а в жизни никакое поражение принципиально не допускалось. И, поскольку «Спартак» при нас пока не проигрывал и мы стремились продолжить эту серию, получалось так, что мне приходилось невольно соглашаться с логикой Стаса, смотреть на игру его жадными до побед глазами. Однако при каждой неудаче команды, даже не видя Стаса, я чувствовал по его редким, но страстным сообщениям, как сильно он страдает, и вместе жалел его и внутренне торжествовал, ведь мне в такие моменты было не так уж больно. Тем самым, правда, я сам же опровергал свой в меру отстранённый подход и получал какое-то скрытое удовольствие от переживаний друга, о чём я ему, конечно, никогда не говорил. Во всей этой мешанине было непросто разобраться, и наша дружеская игра, получившая несколько уровней сложности, из года в год продолжала крутить своё колесо.

«И всё-таки хорошо, — подумал я, сворачивая на Староневский, — что её не будет с нами на стадионе». По законам жанра мы должны пойти на матч со Стасом вдвоём, и только вдвоём, иначе можно спугнуть фортуну, а она-то точно пригодится против сильного соперника, да ещё на его территории. Одним словом, я даже не хотел представлять себе красновато-обветренное, всегда немного возбуждённое лицо Стаса, если бы перед самой игрой он застукал меня на Крестовском вместе с Вероникой.

«Воздержание, дружище, воздержание во всём, — и чтобы никаких женщин за сутки до матча!» — любил говаривать Стас, дотошно напоминая мне катехизис нашего ритуала. Думаю, по части женщин Стас убеждал в этих случаях самого себя, хотя о его личной жизни я не знал почти ничего, кроме, пожалуй, того косвенного факта, что он чуть ли не каждые полгода сдавал какие-то особые анализы «во избежание ненужных мужских недоразумений», как он сам однажды проговорился. Как-то раз я встретил Стаса в театре в компании эффектной пышнотелой брюнетки, лицо которой было трудно разобрать из-за яркого, густого, просто-таки непроходимого макияжа. После расставания с ней годом позже Стас с грустной иронией признался мне, что это была девица «с развитыми формами правления», и общий вектор интереса моего друга к женскому полу стал более-менее ясен.

Не думаю, что Вероника была в его вкусе, но даже если бы она ему приглянулась, это только бы меня раззадорило. Здесь и сейчас, в июльском Питере, мне хотелось только одного: чтобы она по-настоящему понравилась мне самому — сильно, безоговорочно и желательно навсегда. Нашу предстоящую встречу, конечно, сложно было назвать свиданием вслепую, но щекочущего волнения от этого не убавлялось.

А что вообще я знал о ней и как бы мог описать её, если бы тот же Стас вдруг спросил меня? Высокая (судя по фотографиям) блондинка с тонкими, отчасти ускользающими чертами лица, обманчиво ровным, но в любой момент готовым взорваться голосом, в котором слышались решительность и знание жизни. Когда она говорила, я блаженно затихал и чувствовал себя почти юнцом, непостижимо обласканным взрослой, знающей себе цену женщиной.

Очевидно, Вероника немало удивилась, когда я написал ей после многолетней паузы, и первым делом мы стали вспоминать, почему и как прервалось наше общение. Точнее, это делала она одна, ведь я прекрасно знал, как это случилось, но не стал отказывать ни ей — в удовольствии покопаться в собственной памяти, ни себе — в возможности расшевелить и направить в нужную сторону её разыгравшееся любопытство. Впрочем, она быстро сдалась, признавшись, что моё имя, «в наши дни такое редкое и дивное», ни о чём ей не говорит.

Давно привыкший к забывчивости, порождаемой в других умах моим простым и коротким именем, я пропустил это замечание мимо ушей и славировал на свой главный пункт, как если бы он возник в процессе нашего мозгового штурма. Хотя мне и было неловко признаться Веронике в том, что тогда я предпочёл ей Коринну, жившую рядом, в Москве, я всё же решил прямо написать об этом, чтобы разом отсечь то прошлое, что нас разделяло. Мне понравилось, что это ничуть её не смутило, — напротив, наш диалог принял тон общения старых знакомых, заинтригованных нежданной встречей долгие годы спустя.

Вскоре, желая немного встряхнуть благодушное течение нашей переписки и заодно проверить её реакцию, я предложил перейти на английский, курсы которого она тогда посещала. Вероника согласилась, но спустя пару дней написала: «У тебя выше уровень, давай лучше снова по-русски». Так мы перешли на «ты», и следующим этапом сближения стал телефонный звонок, когда я впервые её услышал. И снова меня удивило то, что между нами почти не ощущалось натянутого, благоразумного прощупывания, столь предсказуемого между мужчиной и женщиной при том особом подтексте, который подразумевает намечающееся сближение. Мы говорили так, словно имели все основания для раскованного диалога, хоть и шёл он вокруг самых обычных тем: работы, увлечений, планов на будущее. Ещё не закончив тот первый разговор, я уже знал, что очень хочу её увидеть.

Это желание только окрепло, когда вечером следующего дня она позвонила сама. Я пропустил её вызов, а она, в свою очередь, не ответила, когда я следом перезвонил ей. И всё равно, досадуя на самого себя и в то же время радуясь её звонку, я не мог не ощутить главного: между нами, как хотелось верить, стало что-то завязываться.

В эти дни очень кстати после многомесячного затишья в мою жизнь вновь ворвался громогласный Стас.

— Старик, у нас с тобой было не так много совместных выездов. А трофейный матч в Питере — это не шутки. Надо помочь команде! Ты же помнишь, как мы огребли от них в прошлый раз? Разве можно оставить ребят на растерзание в этом зверском логове? Сам ведь знаешь: как новый сезон начнёшь — так его и проведёшь.

Стас уже всё за меня решил и подготовил, пока я размышлял и прикидывал, когда лучше поехать в Питер на встречу с Вероникой. Мне захотелось по-дружески обнять своего старого приятеля, который, разумеется, ни о чём не подозревал и сильно удивился, когда я сразу, без раздумий согласился.

Дома мне тоже не пришлось ничего объяснять — родные привыкли к моим частым отлучкам по работе и даже обрадовались, что на этот раз я поеду не в командировку, а в мини-отпуск. Моя жизнь складывалась таким образом, что с рутинной периодичностью мне приходилось возвращаться в родительский дом: сначала после учёбы и стажировок, затем после длительных рабочих отъездов, а в конце концов — из-за ситуации в семье, которой нужно было помогать, находясь рядом.

Как ни странно, нас сплачивала болезнь моего деда — печально нараставшее старческое слабоумие, в конце концов сделавшее его совершенно беспомощным. Хотя он и встретил 90-летие с удивительным для своего возраста запасом физических сил, его душевный недуг почти не давал ими распоряжаться и временами делал нашу жизнь просто невыносимой. Всем нам отчаянно хотелось найти и заткнуть ту невидимую дырочку, из которой по капле утекал прежде энергичный, предприимчивый дух родного человека, но увы — процесс был до безобразия страшен, нагляден и необратим. По сути, от любимого дедушки осталась лишь материальная оболочка, и было невероятно больно изо дня в день видеть впавшего в детство старика, не способного более хоть как-то управляться со своим крепким, кряжистым телом.