Я тебя слышу, или Дивертисменты жизни

Денис Киселёв, 2017

Наш современник – кто он? Человек, появившийся в прошлом столетии, на стыке тысячелетий. Главный герой книги, Семён, – незаурядный парень, родившийся высоко в облаках, в прямом смысле слова. Его жизнь – это калейдоскоп событий, постоянная смена декораций. До определённого момента это не броуновское движение, а выверенный взлёт Рулевого. Но невозможно построить планы на всю жизнь вперёд. Омут неприятностей затягивает: болезнь, предательство, пике в никуда. И здесь же – исцеляющая любовь, переоценка собственной жизни, духовное прозрение и самые важные вопросы: будет ли услышан? возможно ли начало?

Эпизод 12

— Студент, бл… вешайся! Ты где шляешься! Ты помни, чертила, что у тебя ещё шесть грёбаных нарядов не отсиженных, а на полигоне, знаешь, губа холодная! Командир, бл… уже из полка выехал, а ты своих тугоухих олухов уже полчаса собрать не можешь! Меня не е… что ты делаешь! Меня волнует, чтобы твое, бл… отделение блатных пижонов в полной амуниции, с сухпаями, вещмешками и карабинами, лыбясь, как майская лужа в апреле, застёгнутые на все крючки с ремнями и скатками через плечо, через пять минут на плацу строевым шагом выходили с докладом о готовности и получали проездные документы! Всё! Понял?! Все, бл… кроме Виноградского! Ты нашёл, кто в замену этому долбанько, а? Не слышу! — активно жестикулируя, бесновался старшина, старший прапорщик Гринчук (в простонародье Гриня).

Это был день отправки полка, в котором вот уже второй год тащил лямку срочки Семён Аркадьевич Григорьев, ранее студент первого курса политехнического института. Ныне старший сержант Советской Армии, командир отделения планшетистов и, по совместительству, оператор наведения командного пункта ракетного полка ПВО. Призывников в армию в восьмидесятых уже не хватало, вот и отменили студенческие отсрочки и обучали на два ВУСа сразу.

Полк направлялся на боевые стрельбы в далёкую от места постоянной дислокации казахскую Голодную степь.

Семёна всегда удивляла и восхищала невероятная способность Грини на одном дыхании, громогласно, присыпая свою речь отборным матом, и с загагулистыми армейскими оборотами сказать несколько предложений. Предложений, в которых одновременно звучали и приказы с описанием формы одежды, и ответственность за их недобросовестное выполнение, и описание оперативной обстановки, и возможные вводные по личному составу, и ограничительные временные рамки.

Сумасшедший талант! Вот что значит расхожее выражение «командный голос». Это не просто громко говорить, как принято думать на гражданке. А говорить всеми возможностями речи с помощью отточенной жестикуляции, в момент всё проясняя для любого из подчинённых. Пусть это даже оказывался случайно пойманный дикий представитель малых народов, только что спустившийся с гор и не владеющий пока великим и могучим. Видимо, давали о себе знать семнадцать лет в армии.

Несмотря на то, что в то время Грине едва исполнилось тридцать пять, выглядел он (на взгляд молодых, восемнадцати-девятнадцатилетних, глаз) на все пятьдесят. Высокий, худой и какой-то высохший. Одни жилы. На темечке лысина. Рыже-русые, как солома, волосы, коротко остриженные и до такой степени прилизанные, что создавалось впечатление, что они нарисованы. Глубоко посаженные маленькие колючие глазки, тонкие губы, острый нос и непропорциональная телу маленькая и морщинистая голова, напоминавшая какой-то сильно отжатый и высушенный фрукт. Длинная, мятая и потёртая офицерская шинель. И всё это «великолепие» венчала огромная, всегда новая фуражка, которая в сочетании с маленькой головой смотрелась, как кепка-«аэродром» на грузине. Со стороны он был похож на гвоздь. Гвоздь-сотку. Разговаривал он на уникальнейшем диалекте. В основе лежала украинская мова, но она была приправлена ещё и северным диалектом (а точнее, вологодским ручейково-растяжным говором с налеганием на букву «о»). История формирования такого филологического изыска покрыта тайной по причине крайней скрытности его носителя относительно деталей своей личной жизни. Говорили, что сам он из Закарпатья. Оттуда и призвали. Отслужив полгода, попал в дисбат в Вологодской области, где и влюбился в местную повариху. После «дизеля» попросился на сверхсрочку неподалёку. Повариха оказалась замужем за вертухаем. Но Гринчук так и остался в части на границе Вологодской и Архангельской областей (там, где, собственно, и служил Семён). Такая вот история. А может, и врала всё солдатская молва. Семьи не было. Жил неподалёку от части, в отстоящем от деревни километра на три доме. Имел трёх собак, кошку, бурёнку, домашних птиц и автомобиль «Москвич-412», который зачем-то каждую весну перекрашивал силами нового призыва.

В части, наверное, не было большего поборника строгих устоев дедовщины, но, справедливости ради, надо сказать, что прямые издевательства и мордобои он не приветствовал и карал за это строго, не взирая на сроки службы. Он был за традиции. Молодые больше работали и тащили службу. Существовала строгая градация о том, что может делать «дух», что «черпак», что «дедушка» и что «дембель». К ребятам, связанным по службе с техникой и электроникой, Гриня относился очень уважительно, особенно на последнем полугодии службы, скорее даже по-отечески. Про них говорил: «…Хде надо кринкой шорудить, а не токмо кайлом размахивать…» Кстати, обычно это были призванные студенты, к коим относился и Семён.

Семён в глазах Грини (при хорошем настроении, естественно) вообще был правильный пацан, который службу знает. Причины такого особого отношения крылись в следующем. Во-первых, это был первый и, возможно, единственный воин, который сразу его послал в первый же день по прибытии в часть. То, что это получилось случайно, как-то уже забылось. Просто Гриня был одет по-гражданке и начал строить духов, как только они спрыгнули с машины. Во-вторых, Семён отучился больше двух лет в мореходке. И даже был там старшиной роты, что формально соответствовало статусу Грини здесь. Ещё дополнительный плюс в глазах Грини почему-то добавил и тот факт, что Семёна оттуда выгнали за самоволки. На гарнизонной губе Семён честно, больше положенного срока отчалился, но не ныл и рапорта на Гриню не подал. Хотя и забрали Сёму почти на неделю позже только по его, Гринчука, вине. Гриня просто-напросто услал полковой автобус в соседнюю часть за картофаном к зиме, а заехать за арестантиком было не по дороге. Хорошо, пайку с соседом по камере делил, на довольствие-то только на срок ареста ставили… Ну и, конечно, главное, что Семёна призвали из института. Для человека с пятью классами образования и школой прапорщиков за плечами, видимо, это был почти Ландау. Он так и называл его, как он сам выражался, «по первичному половому признаку» — Студент.

Итак, шли сборы на полигон. Ефрейтора Виноградского, конечно же, Гриня не мог оставить в части. Это было не в его власти, раз солдат был внесён в списки полигонщиков. Это была постоянная такая прапорская шутка, типа смешная. Связано это с тем, что однажды во время боевой готовности Виноградский, чтобы удобнее было лазить по трёхметровому планшету и сопровождать цели, летящие с севера, снял сапоги, которые не снимал уже около трёх суток. «Духи» пока были не готовы к самостоятельному боевому дежурству, вот и приходилось ему оставаться под землёй по нескольку дней. Из-за быстро распространившегося невыносимого запаха все офицеры, находящиеся в этот момент на КП вместе с Гриней, побросали боевые посты и мгновенно оказались на улице. Теперь любое упоминание о несчастном ефрейторе звучало только в связке со словами: не идет, не едет, только без него и т. д. и т. п.

Итак, часть отбывала в район казахского городка Сары-Шаган на боевые стрельбы. Точнее, не вся часть, а только два дивизиона и один расчёт с командного пункта. Плюс командир, замполит, начштаба и ещё несколько технических офицеров и прапорщиков. Остальные оставались, что вполне серьёзно, «нести боевое дежурство по охране воздушных границ нашей Родины».

Выдвигались по-военному рано. В четыре утра. Слава богу, что основная часть колонны грузилась в полку. По слухам, у них заняло это две недели! Уже и не вспомнить, сколько было машин. Штук двадцать, двадцать пять, наверное. Собирали по всему округу. Везли всё. Начиная с пары С-200 на отстрел (они на специальных тягачах были, а может, и не было их, тягачи-то видели все, а вот ракеты — нет), заканчивая походными кухнями, железными кроватями и парой машин с обмундированием.

«Белая кость» командного пункта, дождавшись, пока колонна поравняется с бетонным изваянием «Народ и партия едины!», сооружённым прямо перед КПП, выехали из заранее снятых ворот (гружёные не пролазили) и пристроились в хвост длинной веренице машин цвета хаки. УАЗик командира полка, лихо подрезав гаишников, сопровождавших колонну, как и положено, встал головным. Командный пункт был представлен следующими транспортными средствами. Два кунга — один с офицерами, один с солдатами и сержантами. Грузовик с кроватями и обмундированием (он-то и не проходил через ворота). Кстати, идея взять кровати на полигон для всего полка принадлежала Грине. Просто когда ездили весной, кроватей тотально не хватило, и воины спали эдаким «пирожком» на полу, обложенные матрацами и снизу, и сверху по несколько человек. Хотя, на самом деле, только так и можно было спастись от степного холода. Ярко-алым пятном в зелёной колонне был «москвичёнок» Гринчука. За ним потом на вокзал должен был подъехать Гринин друг, прапорщик из первого дивизиона.

Для Семёна это был второй полигон за время службы. Так случилось. Вообще, редко кому так посчастливилось. Некоторые все два года службы не выходили за пределы части, не говоря уже о таком долгом, полном приключений путешествии в условиях, «максимально приближённых к боевым».

Первый раз он был прошлой ранней весной, когда ещё и года не отслужил. И вот теперь — в феврале. Весной были очередные полковые стрельбы, а сейчас стрелял весь округ.

Весенний полигон дал такое количество незабываемых впечатлений и воспоминаний! Такой несметный набор дембельских сувениров! Это и огромные скорпионы, залитые эпоксидкой и наполированные до состояния янтаря, и сушёные фаланги, и фотографии на фоне стартов с Байконура и обгоревшего спускаемого аппарата с «Союза», и многое другое. Если количество сувениров с зимней кампании будет хотя бы в треть от прежних, то придётся Семёну либо часть отдать «молодым», либо покупать большой чемодан, что для дембеля не комильфо.

Той весной Семён воочию понял смысл выражения «целое море цветов». Эшелон прибыл в Сары-Шаган именно в тот день, когда в степи распустились тюльпаны. Степь колыхалась от малейшего дуновения ветерка и этим рождала такие немыслимые сочетания оттенков красного, розового и зелёного, которые вряд ли смог бы передать самый титулованный и известный живописец. И не было края этому чуду! Когда колонна двинулась по этой целинной земле в сторону позиций, со стороны она смотрелась как морская флотилия в кильватерном строю, пересекающая океан Соляриса, но состоящая из крови. Притом словно кто-то причудливо замешал кровь разных групп животных и людей и добавил действительно морской воды изумрудно-зелёного цвета. Наверное, так выглядят райские кущи, где разгуливают праведники… А к полудню следующего дня всего этого великолепия не стало. Притом не то что стало как-то не так, а реально НЕ СТАЛО, как будто и не было никогда. Вот она, типичная особенность резко континентального климата. «Как тут не вспомнить Берту Васильевну — географичку из школы?» — подумал Семён. За одни сутки цветущие луга превратились в выжженную пустыню. Всё стало даже не весёло-жёлтого, как в фильмах про пустыню, цвета, а грустно-серым пейзажем. Серый песок, серые остатки цветов и травы, перекатывающиеся по ветру серые колючки, которые жевала неизвестно откуда взявшаяся пара серых, худых до рёбер, одногорбых верблюдов. Единственное, что оживляло такую гнусность, — это ослепительно-голубое небо и яркое-яркое солнце, которое, кстати, и убило за столь короткий срок необыкновенную красоту. Но это было весной…

Сейчас со своими обязанностями в этом путешествии Семён был знаком, как говорится, не понаслышке. И опытом полигонной жизни мог бы поделиться даже с некоторыми офицерами, ехавшими в Голодную степь впервые. Но был человек, с которым по поводу тонкостей жизни в полигонных условиях советовался даже командир полка, суровый подполковник Дзагоев. Конечно же, это был старший прапорщик Гринчук. В его активе насчитывалось семь (!!!) выездов в Сары-Шаган. В этом году командир официально пригласил его на заседание штаба полка для обсуждения процедур подготовки отбытия на полигон. Гриня безмерно гордился этим фактом.

Поездка полка на боевые стрельбы длилась чуть меньше или чуть больше месяца и раз от разу проходила по примерно одинаковому сценарию. Конечно, Сёма знал этот сценарий исключительно как военнослужащий срочной службы, не претендуя на знание военной тайны.

Итак, начиналось всё месяца за три, когда формировались списки ехавших, верстались новые планы дежурств и подмен. Примерно за этот же срок начинались проверки матчасти. После проверок начинались ремонты и поиски недостающего оборудования, дозаказ новых комплектов формы. За две-три недели начинались непосредственно сборы. Потом своим ходом колонной двигались в областной центр, на товарный вокзал, где грузили вместе с машинами всю колонну на платформы. К составу, состоящему только из платформ с закреплённым на них транспортом, добавляли два плацкартных вагона. Один — для офицеров и прапорщиков, второй — для солдат и сержантов. И непосредственно перед тем как тронуться, цепляли теплушку с кухней и прикомандированными поварами. Это происходило в завершение процедуры, видимо, из-за опасения, что во время погрузки съедят половину запасов. Чем тогда в дороге кормить?

А дорога предстояла неблизкая. Минимум семь, а то и все десять суток шёл воинский эшелон до места назначения. Это во время войны приоритет отдаётся военным, а в мирное время без сбоев и точно по расписанию должны идти различные скорые, литерные, даже просто пассажирские и заявленные заранее товарняки. Участь воинского эшелона в мирное время грустна. Его постоянно загоняют в отстойники ждать, когда освободится путь, на станциях дают только свободный маневровый, заранее не резервируют. К составу до какой-нибудь стрелки могут навялить попутный груз из нескольких вагонов (справедливости ради, надо сказать, попутный груз всегда только военный, но и такового в Совке всегда было в достатке). Сколько эшелон простоит на станции, можно было определить разве что по звёздам. Может, целый день, а может, и три минуты. Маршрут сначала по Уралу через Киров, Пермь и Свердловск, потом на юго-восток через Каменск-Уральский в Казахстан и мимо Караганды на юг. Конечная станция — неподалёку от озера Балхаш, городок Сары-Шаган. Последний островок цивилизации на пути к командным пунктам, стартовым позициям, складам, аэродромам и воинским частям «гостиничного типа» для размещения приехавшего на полигон личного состава, то есть ко всему тому, что понастроило Министерство обороны СССР на территории в несколько тысяч квадратных километров, именуемой Голодной степью. Здесь неподалёку Байконур, здесь проводили первые в Союзе испытания атомной бомбы, сюда падают спускаемые аппараты и первые отработанные ступени от космических станций, здесь находятся мишени для стратегических ракет, выпущенных на учениях из-под какого-нибудь Брянска или Пскова. Короче, хлама в степи хватает. В Сары-Шагане эшелон сгружает технику, и она, вновь собранная в колонну, прямо по степи движется для занятия позиций, предусмотренных учениями.

Полторы-две недели идут учения, на которых полку надо сбить две учебно-боевые цели. Потом один расчёт уезжает своим ходом (конечно, билеты в общие вагоны заранее заботливо куплены всевозможными Гринями) в часть менять дежуривших несколько недель без отдыха заморённых людей. А оставшиеся грузят всё опять на эшелон и в «зеркальном порядке» движутся в обратный путь. Семён так, своим ходом, будучи старшим группы, возвращался менять расчёт с весеннего полигона. Тогда солдаты доехали за три дня с двумя пересадками, на обычном поезде, шедшем по расписанию со всеми положенными остановками, весёлыми попутчиками и бабушками с пирожками на станциях. Это были лучшие три дня в армии!

Как только колонна въехала в черту города, стали двигаться медленно и важно. Со всей атрибутикой военной колонны в сытое и спокойное мирное время. Перед всеми, мигая, без звука, ехала жёлтая с синей полосой милицейская «Волга» начальника городского ГАИ. За ними три зелёных УАЗика. Первый — ВАИ, второй — командира полка и третий — машина начштаба. Несколько кунгов и потом двадцать или больше грузовиков, укрытых тентами, разных марок (ЗИЛы, ГАЗы, МАЗы и т. п.), среди них два тягача, возможно, с ракетами. Прихватили даже кран и экскаватор, который тоже в некоторых случаях использовался вместо крана. Они были просто необходимы при погрузке. Потом шла «пожарка». И завершали колонну алый «москвичёнок» Грини и гаишный «жигулёнок».

Несмотря на раннее утро и температуру минус двадцать восемь, местное население, спешащее на работу, тревожно поглядывало на зрелище. Рождались разные гипотезы причин такой демонстрации военной мощи. Одна страшнее другой. Бабушки, скорее похожие на коконы из платков, часто-часто крестились.

На станцию подъехали около восьми. И началось…

Теорию советского бардака надо изучать отдельным предметом в вузах. А теорию военного советского бардака, видимо, можно понять, только специально исследовав в аспирантурах, и то вряд ли. Техника вдруг начинала глохнуть и наотрез отказывалась своим ходом заезжать на платформы, требуя персонального крана. Тросы рвались. Документы на эшелон оказались не до конца готовы (командир помчался в комендатуру). Тепловоза не было. Специальные крепления для удержания техники на платформах были забыты в части завскладом Тургамбаевым. Правда, им же и было предложено крепить технику стальной проволокой, которой было в достатке, тем более что (с его слов) на весь транспорт креплений всё равно не хватило бы. Как-то давно Семён читал записки И. Ильфа, где в одном рассказе писалось: «Решено было не допустить ни одной ошибки. Было привлечено триста редакторов и триста корректоров. И всё равно на титульном листе книги было написано"Большая британская энциклопудия"». Очень похоже.

И от бардака иногда тоже есть толк. Пока все суетились и двигались, выполняя разнонаправленные указания заполошеных офицеров, никто не мёрз, так как все были одеты в полушерстяную форму с кальсонами, ватные штаны, фуфайки и валенки. Потом личный состав построили, разбили на тройки. За каждой тройкой закрепили от одной до трёх единиц транспорта, в зависимости от количества осей. Семёну, Виноградскому и Пиликину (с ним из одного военкомата призывались) досталась платформа с двумя КПшными кун-гами, установленными на «ГАЗ-69». Всего шесть осей. Задача была такая: взять длинную связку толстенной стальной проволоки, обогнуть ею вокруг оси автомобиля, потом вокруг балки платформы, соединить оба конца, сделать из них подобие петли и, продев через эту «петельку» лом, крутить его, пока хватит сил. А сил должно было хватить надолго, так как в итоге должна получиться жёсткая сцепка, с которой трёхтонный кунг с техникой, плюс сам автомобиль не должен был не только слететь, а даже на сантиметр сдвинуться при резком торможении. Вот именно тогда все и вспомнили, что на дворе февраль и почти минус тридцать с ветром.

Все описанные выше итерации приходилось делать, лёжа на спине на голой платформе. Ветер дул нещадно. Мелкие колючие снежинки больно впивались в лицо и запястья, не закрытые постоянно слетающими варежками. С подветренной стороны вдоль всего тела образовался небольшой сугроб, что, видимо, и спасло Сёму от какой-нибудь простудной болезни. Хотя спина и была мокрая от рубахи до половины толщины фуфайки, но сугроб создавал парниковый эффект и надёжно закрывал от ветра. Шапку приходилось то снимать, то надевать. Когда она была на голове — из-под неё ручьём лился пот, застилая глаза. Когда Сема её сдёргивал, голову тут же сковывал мороз, и пот превращался в ледяную корку, припорошенную снегом.

Между собой поделили функции так: Семён и Вовка Пиликин прикручивали технику, Виноградский подтаскивал и подавал проволоку и ломы, поднимал упавшие шапки и варежки, в общем, ассистировал. Когда кто-нибудь из «крепильщиков» подавал знак, то Виноградский его тут же сменял. И ассистентом становился подавший знак, одновременно переводя дух от тяжёлой работы. Если знак подавали оба «крепильщика», то работа прекращалась, и все втроём энергично шли за проволокой на другой конец состава. По возвращении роли распределялись заново. Работа не прекращалась ни на минуту, она лишь сменялась одна на другую, что служило лучшей иллюстрацией к фразе о том, что лучший отдых — это перемена занятий. Все были заинтересованы быстрее закончить работу и свалить с холода в тёплое здание вокзала, где в отгороженной загодя половине пассажирского зала ожидания призывно дожидался обед. На других платформах происходило что-то подобное. Вообще, по всей длине состава, несмотря на сильно морозный воздух, витал стойкий запах пота. Притом правильно говорят, что совместный труд стирает различия. В данном случае различия в возрастах и званиях. Офицеры и прапорщики так же тяжело трудились на своих местах, как солдаты и сержанты. Традиционные привилегии, обусловленные сроками службы, так ревниво соблюдаемые в обычной повседневной службе в полку, развеялись, как дым, и никто ни разу даже не вспомнил об этих предрассудках. Все были одной дружной военной семьёй, сплочённой единой задачей в игре для настоящих мужчин. Семён был уверен, что армия должна либо воевать, либо как можно чаще находиться на учениях, тогда и пресловутая дедовщина сама отомрёт, отвалится за ненадобностью, как рудимент.

Погрузка длилась ровно сутки, как и было запланировано. Ни на минуту больше. Всё-таки армия. За эти сутки никто не сомкнул глаз. Ровно в восемь ноль-ноль эшелон плавно тронулся.

Следующий день после погрузки можно назвать царством Морфея. Спали все, кроме несчастных дежурных и дневальных. Даже теплушка с кухней погрузилась в сон. Всем раздали сухпай, а чаем в обоих вагонах можно было залиться. В вагоне расселились очень уютно, задействовав все места, куда мог лечь человек. Были заняты все полки, включая третьи, которые в обычной жизни предназначались для матрацев и багажа. Кто-то устроился даже в коридоре. Семён заходил в офицерский вагон (согласовать график дежурств), там всё тоже было очень по-домашнему. Напротив Семёна, спиной к нему, не успев от бессилья даже снять гимнастёрку с ефрейторскими лычками, мирно посапывал Виноградский. «Надо будет по приезде похлопотать, чтоб ему сержанта дали. А то как на дембель ефрейтором? Засмеют, — засыпая, подумал Семён. — Не забыть ему завтра напомнить, что он обещал рассказать, зачем Гриня тащил своего убитого"Москвича"на погрузку», — была последняя мысль наяву.

Сны у Сёмы были спокойными и умиротворённо-счастливыми, какими и должны быть сны человека, добросовестно выполнившего большую работу. Снился отец, бабушка, мама и почему-то школьные друзья: Жека-пижон, Вадик — неисправимый романтик и не по годам серьёзный Мишка…

— Где Виноградский? — разбудил скрипучий голос Грини. — Куда может пропасть солдат в одном-единственном вагоне? А ты спишь. Студент ты, а не командир!

Семён глянул на соседнюю полку. Она была пуста. Потом на часы. Двенадцать.

— Товарищ прапорщик, ну может, «на очке». Чего орать-то среди ночи?! — разозлился Семён спросонья.

— Григорьев, ты думаешь, что я полный идиот? Стало бы моё ранимое сердце выслушивать такое хамство по утрам, тем более от собственного бойца, если бы я не простоял около двери в сортир двадцать минут, пока не дождался вывалившейся оттуда толстой ж… Гуссейнова! А второй туалет, сам знаешь, завален шмотьём. Нет его нигде. Уже час, как ищу. Надо докладывать в командирский вагон. Может, на станции оставили? — уже робко предположил он (Семёну показалось — с надеждой).

— Быть такого не может. Он заснул раньше меня. Я сам видел его сопящим в две дыры, — Семён уже окончательно проснулся.

— Не он это был, а я, — послышался басистый голос Пиликина, — он ещё на станции мне свою гимнастёрку одолжил. Моя-то вся в масле была. Ну а мне в наряд. Ну я свою и застирал пока.

— А он где?

— А я почём знаю?

— Не может такого быть, — повторил Семён.

— Ну может не может, а нет его. Это факт, — сказал Гриня, раздражаясь всё больше.

— Давайте объявим построение по вагону. Может, зашхерился где и дрыхнет? Все построятся, и шхеры заметны будут, — предложил Сёма.

— Да я уж и сам так думал, — сказал старший прапорщик с лёгкой обидой. — Просто не хотел всех будить. Умаялись поди. Подъём! Личному составу построение в проходе! Форма раз! — реабилитируясь за прокол, истошно заорал Гриня.

Обитатели вагона были сонные и недовольные, но построились быстро, тем более, что одеваться не требовалось.

— Командирам отделений доложить наличие личного состава, — скомандовал Гринчук. — Вдруг ещё кого нет, — уже тихо шепнул он Семёну.

Оказалось, что нет только ефрейтора Виноградского. После отработки команды «обнюхать весь вагон» его всё равно не нашли. Потом старший прапорщик уже самолично «обнюхал» вагон, где ехали офицеры. Виноградского не было.

— Что и требовалось доказать, — сказал Гриня, завершив поисковую операцию, — надо идти докладывать о потере бойца. — Гриня, казалось, постарел ещё лет на десять.

— А зачем вы его искали-то? — просто, чтобы отвлечь Гриню от грустных мыслей, спросил Семён.

Возникла минутная пауза, за время которой лицо изначально предметно приунывшего прапорщика сменило несколько актёрских масок. От трагического героя до комика. Стало понятно, что этот простой вопрос навёл его на какую-то единственно правильную мысль.

— Всё, бл… знаю, где он! Вот гад! Как я сразу не подумал?! Студент, ты — голова! — чудесным образом опять вернувшись к своему биологическому возрасту, радостно закричал Гриня. — Да хотел спросить, хорошо ли… Да не важно… Доберёмся, я его на губе сгною! Да и в дороге жизни не дам. Его вонючие ноги в вагон даже не заходили! Нет, ты понял? А? Каков он!!! Ну-ка, Студент! Тайны хранить умеешь? — прошептал Гриня тоном заговорщика, одновременно выталкивая корпусом Семёна в тамбур.

— С мореходки за то и попёрли, что других самоходчиков не сдал, — с деланным оскорблением ответил Сёма.

— Мне нужна твоя помощь, и ещё пару проверенных бойцов возьми. В помощь и так, для конспирации, — продолжал шептать Гриня.

— Я так не могу, товарищ прапорщик. Мне надо знать — для чего, иначе как же я людей подберу, — отвечал Семён.

— В теплушке он с кухней, — ещё тише сказал Гриня.

— Не может быть, — так же тихо, принимая игру, сказал Семён. — Как он туда мог попасть? До неё минимум пять платформ с техникой, а эшелон, как докладывал дежурный, шёл без остановок весь день. Я сам слышал, — продолжал Сёма. — И потом какого бы хрена он туда попёрся, я уже не говорю — каким образом?

— Там шесть ящиков «Пшеничной» водки мешками с мукой завалены. Вот, наверное, и не устоял, потянуло с устатку. Там и остался после погрузки, будь он неладен…

— Та-а-ак! Давай по порядку, товарищ старший прапорщик Гринчук. Не боись, не выдам. Во-первых, видимо, надо товарища вызволять из возможного алкогольного плена. А во-вторых, как военному человеку, вам должно быть известно, что для того, чтобы разработать план операции, нужно знать все детали произошедших ранее событий. А операция, судя по всему, должна быть непростая, — поняв, что Гриня в нём нуждается и этим в будущем можно воспользоваться, — важно продекламировал Семён.

— Я на агрегате своём водку привёз. Пустыня, братан! Хрен где возьмёшь, даже если захочешь. А ну как хорошо отстреляемся? А? Сам знаешь, весь первый вагон ко мне потянется: «Гриня, родной, достань. Надо отметить». А я что, бл… этот, что ли, ну как его, в голубом вертолёте? Ну и так надо. Это же валюта на полигоне. Понимаешь? На что хочешь можно выменять. Вот в прошлый раз (ну да ты должен помнить) командирский «УАЗик» в Балхаше утопили. Так я такой всего за пять пузырей в комендатуре почти новый взял. Так и увезли потом с собой. До сих пор бегает. Вроде всё всем понятно, а попробуй командиру скажи, что надо на полигон водки взять, так можешь уже и не собираться. Вот и приходится юлить. Короче, я Виноградского отловил перед обедом, в конце погрузки, когда он до ветру бегал, и попросил осторожненько занести водку в теплушку. Я до этого оттуда поваров за крупой отправил. Говорю Виноградскому: «Ты сейчас в вагон не тащи, а то всех попалишь. Я потом на полигоне, если добре отстреляетесь, фуфырик подгоню. Отметите со Студентом где-нибудь, по-тихому».

«А-а-а… так вот что Виноградский хотел рассказать», — подумал Семён.

Видно было, что Гриня рассказал всё как на исповеди. Уж очень он боялся, что слишком рано всё откроется и Дзагоев точно выпроводит его на дембель раньше времени, несмотря на все заслуги. Ему показалось, что в лице Семёна он нашёл надёжного партнёра. А без партнёра (или партнёров) в таком деле не обойтись.

Существовало несколько задач, которые необходимо решить. Предположив, что Виноградский в кухонной теплушке (больше ему деться было некуда, а главное, незачем), можно было на девяносто девять процентов сказать, что там в этот момент происходит большая пьянка и откроется всё безобразие ровно в восемь утра, когда эшелон по — любому остановится, чтобы дневальные забрали завтрак из теплушки. Кстати, сейчас повара должны были не бухать, а замешивать хлеб для полевой печки — между прочим, это самый вкусный и ароматный хлеб в мире!.. Итак, если сейчас на часах час ночи, то до восьми утра оставалось ещё семь часов. «Время пока есть», — подумал Семён. Соответственно, первое, что надо придумать, чтобы тайна и по истечении этих часов не была раскрыта, — это как заставить поваров молчать. Второе — как на ходу попасть в теплушку. Третье — быстро и незаметно перепрятать «Пшеничную». И четвёртое — как отмазать Виноградского. Отвечать за самоход из расположения части при выполнении боевого задания своего непосредственного подчинённого Семёну ой как не хотелось.

Докладывать о пропаже ефрейтора Гринчук передумал. Пошёл разведать обстановку в первый вагон. Семён взял помятую неполную пачку «Памира» и вышел в тамбур. Дымя сигаретой, смотрел в тёмное окно и думал, пытаясь найти решение поставленных задач.

По людям определился быстро. Предполагалось привлечь к операции Вовку Пиликина, Кешу Ромодановского и Батыра Урусбаева. С Пиликиным знались с призывного пункта, Батыр — молчун, здоровый, как шкаф (солдатская молва говорит, второй раз служит, за брата), а Кеша такой мастак на выдумки, что о том, как добраться до теплушки, можно было не беспокоиться. Да и ловкостью с силушкой бог не обидел (всё-таки в цирке вырос). Заткнуть поваров нужно было только до Перми. Они, вообще, были не наши, а прикомандированные, и там сменялись. Водку спрятать тоже место есть. Под каждым вагоном громоздится холодный погреб. Единственная проблема, что люк в них находится снизу от тэна, где чай готовят, то есть внутри вагона. Наверное, изначально они для угля были нужны. Виноградскому за что-нибудь Гриня припаяет наряд на кухню (потом скажет солдатам, что сам забыл, что он там). Всё решаемо. Вот только когда это делать и как у всех на глазах обеспечить свободу передвижений?

— Как дела, солдат? Сигареткой не богат? — услышал за спиной незнакомый голос Семён. — Видишь, пришлось воспользоваться удобствами в вашем салоне, а то у нас там авария, а к офицерикам вашим неудобно. Пришлось мчаться через вагон. Боялся — не поспею или вторым буду. Ну да, слава богу, не дал старику оконфузиться.

Незнакомый голос принадлежал гражданскому машинисту или помощнику машиниста (кто их разберёт?). Главное, на вид он вроде пожилой, а вот глаза молодые, озорные, то стального цвета, то голубые-голубые, словно светились изнутри каким-то тёплым светом. «Удивительный взгляд!» — подумалось Семёну.

Семён протянул пачку.

— Который годок служишь? — взяв сигарету, продолжил стандартным вопросом свою речь незнакомец.

— Второй кончается. Весной или летом дембель, — дружелюбно ответил Семён.

— А… ну да у вас всё не так. Я-то вообще четыре служил, потому как на флоте. А сухопутные по три тащили. Так это оно, правда, прямком после войны было. Наверное, теперь-то уж по-другому. Меня Аркадий Александрович зовут, — представился машинист. — А тебя как звать-величать?

— Ну надо же, у меня батю точно так зовут! А я Семён, — встрепенулся Сёма.

— Что ж, Семён Аркадьевич, стало быть. Это хорошо. Я, знаешь, одно время тоже думал сына Сёмой наречь, да жинка вцепилась — Иван, и всё тут. Так тестя моего покойного звали. А я не люблю с бабами споров разводить. Согласовал, в общем.

Дед Аркаша (он сам просил так называть) оказался человеком очень даже общительным, а уж когда узнал, что Семён в мореходке учился, и вовсе объявил его своим морским братом, хотя точнее было бы уж внуком, или сыном, на крайний случай.

— Что кручинишься, аль служба не мила? Так потерпи, ещё недолго осталось, и вернёшься к своей любаве, — продолжал дед, прикуривая третью сигарету от прежней.

— Да я не кручинюсь. Да и нет у меня никакой любавы на гражданке. Как в песне «…ждала, ждала, не дождалась». Ты лучше скажи, не будет ли какой стоянки? Хоть в поле? На воздух хочется, прям страх! А то уже портяночный дух до жабер пробрал, — осторожно поинтересовался Семён, напирая на морской жаргон.

— То, что не дождалась, так и ладно. Не твоя значит. А стоянка? Отчего ж не будет? Киров через час. Нас меняют на другой тепловоз. Мы лес назад потянем. Так что… Пока нас отцепят, потом вас маневровый подальше на запасной затолкает. Потом ещё пока ждать новую «голову» будете. Если знать, с какого пути покатитесь, часа два минимум можно гулять. А то и больше. Конечно, если ваше начальство не забыкует, — со знанием дела проинформировал дед Аркаша.

— А как же узнать-то это? — боясь спугнуть птицу счастья, осторожно спросил Семён.

— Да нет ничего проще. Ща пойду к себе, свяжусь с диспетчером и спрошу. Ты что же думаешь, мы безвылазно в паровозах сидим, пока такая канитель происходит? Тоже, чай, люди, а не железки. Да и что для родной души в тельняшке не сделаешь, — расплывшись в самой что ни есть благожелательной улыбке, сказал неожиданный спаситель.

— Дед, тогда уж позволь совсем обнаглеть. Разреши нашему прапору к тебе в тепловоз подойти, узнать про этот путь.

— А-а-а… это такой важный гвоздь-сотка? — спросил машинист.

— Точно он! — расхохотался Семён.

— И если опять же не в облом, по дороге шепни ему негромко, что старший сержант Григорьев сам отойти с поста не может и очень его просит подойти во второй вагон.

— Ладно, старший сержант Григорьев, бывай! Не боись, всё сделаем, о чём договорились. Дай краба пожму. Служи и ни о чём не тужи! — придерживая дверь (не то что наши олухи), вышел из тамбура дед Аркаша.

— Во, блин, прямо, тётушка фея какая-то! — прошептал Семён.

Ровно через три минуты ворвался раскрасневшийся Гриня.

— Ты что, Студент, совсем оборзел? Сам подойти не можешь, а уже каких-то гражданских в гонцы нанимаешь?

«А вот и злая мачеха собственной персоной», — про себя ухмыльнулся Сёма.

— Не кипятитесь, товарищ старший прапорщик. Когда узнаете, что я надыбал, сами побежите моим гонцом быстрее ветра, — спокойно сказал улыбающийся Семён, всем своим видом излучая уверенность. Потом так же спокойно, чётко и по-военному рассказал Грине свои соображения и передал разговор с дедом Аркашей.

Курить уже не хотелось, но Гриня попросил сигарету. Семёну пришлось открыть новую пачку «Памира» и автоматически присоединиться самому. «Вот, блин, пагубная привычка. Дембельнусь — брошу», — подумал он.

Гриня, выслушав Семёна и покурив на халяву, действительно убежал быстрее ветра в тепловоз. Через десять минут договорились встретиться здесь же, в тамбуре второго вагона, всей группой. Времени, как оказалось, было в обрез.

Гриня вернулся довольный, с какими-то листочками в руках. Все были в сборе и уже вкратце проинструктированы Семёном. Снова закурили.

— План такой, — приосанился Гриня. — Сейчас мы все подписываем изменённый график дежурств и с этого же момента считаемся в наряде. Виноградский — с прошлого дня дежурный по кухне. Я — дежурный по первому вагону. Дневальные при мне Пиликин и Ромодановский. Старший сержант Григорьев — дежурный по второму вагону. Дневальные: Урусбаев и Виноградский. Второй, конечно, когда отоспится от предыдущего наряда. Я подписал новый распорядок дня личного состава на время следования на полигон. Не буду углубляться в детали, но завтрак возвращён на семь утра (как в полку). Из чего следует, что при первой же остановке мы обязаны обеспечить личный состав питанием с полевой кухни (то есть из теплушки).

В Кирове все сломя голову мчимся в теплушку, берём всё, что найдём из остатков сухпая и вообще из съестного. Потом Пиликин, Ромодановский и Урусбаев с найденным возвращаются по вагонам. Устраивают мощную суету вокруг ящиков у тэнов. Всем должно быть понятно, что там еда. Выполнив первую часть задания и разведав обстановку, опять все мухой в теплушку. Равномерно распределяем оставшуюся после попойки водку и спокойно, присыпав сверху едой, трое вышеперечисленных перетаскивают свою часть в те же ящики. Виноградского забираем тоже, предварительно тоже дав ему в руки какую-нибудь жрачку. Если кто-нибудь палит вас по дороге или в вагоне, спокойно отвечаете, что старший прапорщик Гринчук изъял вещдок у напившихся поваров, которых, видимо, будет сдавать в комендатуру в Перми, а пока вместе с Григорьевым останется в пищеблоке обеспечивать сохранность имущества. Да и добавить, что тем, кто дотронется до вещдоков, Гриня лично обещал трое суток ареста. Если палят только Виноградского, то он знает только, что нёс жрачку, остальное валим всё на поваров. Если никого не палят, значит мы с Григорьевым остались в теплушке до Перми, чтобы обеспечить к обеду горячее питание. Поваров придётся действительно сдать. И это справедливо. Я никогда не поверю, что Виноградский пьёт один. А то, что он не пьёт сейчас, так это вообще невероятно. Иначе зачем он туда попёрся? Итак, далее… Если никого не палят, то по-тихому укладываете Виноградского спать, докладываете, что мы остались для обеспечения обеда, а сами сторожите добычу. Если до нашего с Григорьевым возвращения настанет семь, то выдаёте завтрак. А мы со Студентом прячем оставшуюся «Пшеничную» на соседней платформе и, произведя окончательную зачистку, дожидаемся Перми, где либо сдаём поваров в комендатуру, либо отпускаем на все четыре и возвращаемся, — как всегда (невероятно, но факт), проговорил на одном дыхании все предложения Гриня. — Да, если всё-таки попалят или к нам кто почапает, знак нам подадите вот этим из окна туалета второго вагона, — добавил Гриня и вытащил сигнальную петарду, коих он брал на полигон огромное количество (пустыня как-никак). — Типа хулиганите…

Семён не уставал удивляться, каким всё-таки опытным психологом и человеком был Гриня. Всё шло как по маслу. Сухпая оставалось в достатке. Виноградский действительно был в теплушке. Повара пьяны. Три ценных ящика надёжно припрятаны в вагонах. Как потом выяснилось, там никто и ничего не заметил. Ребятам из второго вагона сказали, что Гриня — дурья башка, сам назначил его в наряд по кухне и забыл. Наоборот, все были только рады, что хоть кто-то взял на себя снабжение провизией, да ещё и пообещал скорый горячий обед. Не учтён был только масштаб бедствия!

Четыре повара и Виноградский «убрали» около ящика водки, и теплушка представляла собой кошмарное зрелище! Всё, что можно было рассыпать, было рассыпано. Всё, что могло валяться — валялось. На потухшей буржуйке дотлевал матрац, наполняя и без того маленькое пространство раздиравшим глаза дымом и невыносимой вонью. Полевая кухня была забита сухими, не тронутыми огнём (слава богу!) дровами. Правда, тесто для хлеба было уже замешано и, взойдя, начинало медленно завоёвывать пространство теплушки. И если бы не оказавшаяся на его пути батарея пустых и полных консервных банок и бутылок, наверняка бы уже праздновало победу. Среди этой разрухи, напоминающей Помпеи, в разных позах спали «жертвы». Только Виноградский смог самостоятельно передвигаться, что и скрыло до поры операцию по его возвращению.

Ромодановский, Пиликин и Урусбаев, по Грининому плану, остались в вагонах, и поэтому реально наводить порядок в теплушке, пока не проспятся повара, кроме Семёна и прапорщика было некому. Мужики засучили рукава. Оттащив в дальний угол «бездыханные» тела поваров, Гриня, что-то бурча себе под нос, принялся за растопку полевой кухни, пекарни и буржуйки (стало уже предметно холодать). Сёма смотался до пожарного крана за водой и активно принялся за уборку.

Примерно через четыре часа это был сон военнослужащего наяву. В сияющем чистотой тёплом вагончике уютно пахло свежим хлебом. На горке из мешков с крупой, застеленных матрацами и одеялами, был накрыт стол с разными яствами. Тут были и солёные огурцы, и помидоры, правда, тоже зелёные… И почему в армии они бывают только зелёными? Тут же стояла — о, чудо! — сковорода с шипящей жареной картошкой на свиных шкварках! И… початая бутылка «Пшеничной!!! Рядом возлежали два «восточных бая» — старший прапорщик Гринчук и старший сержант Григорьев. Перед ними, как и положено, суетились рабы в количестве четырёх штук. Этими рабами были уже давно вышедшие из алкогольного забытья повара. У них даже похмелья не осталось. Вот что значит трудотерапия! Устав, по его выражению, корячиться, Гринчук растолкал их через час, прошедший после начала генеральной уборки, с такой злобой и такими текстами обещая им все казни египетские, что в работе их было не остановить. В общем, по-честному, это поварята выдраили весь вагон, напекли хлеба и накрыли стол, ни на минуту не присев и не притронувшись к яствам.

— Ну что, простим их? Не будем сдавать? — почти промурлыкал лоснящимися от сала губами Гриня.

— Э-э-эх… Пусть живут бедолаги. Всё-таки Виноградский виноват. Они бы сами ни в жисть не притронулись к водяре, — еле сдерживая икоту, отвечал Семён.

— Согласен. Но только за ещё одну ма-а-аленькую услугу. Пусть кто-нибудь из вас посмотрит вон за тем окошком второго вагона. И если увидит красный дым, тут же докладывает нам, а мы тем временем покемарим часок. Ясно?! Не слышу бодрого ответа?! — обратился Гриня к поварам.

Так и не дослушав доклад, Семён и Гриня уснули, похрапывая в унисон.

…«Товарищ старший прапорщик! Товарищ старший прапорщик! Проснитесь!.. Товарищ старший прапорщик!.. она уже идёт… идёт уже».

Прекрасный сон. Видение нежной и стройной девушки, невесомо парящей над землёй, приближалось во сне к Семёну. Вдруг, подойдя уже на расстояние вытянутой руки, призрак превращается в Гриню со всеми его чертами, только почему-то Гриня обвит пляжным парео прямо поверх ремня с кабурой. Потом Гриня откуда-то взявшейся в его руке кочергой начинает долбить по железной печке и истошно орать: «Товарищ старший прапорщик!.. Товарищ старший прапорщик!»

В запертые ворота теплушки настойчиво стучали чем-то железным.

Гриня и Семён проснулись одновременно.

— Что ж такое, поспать не дадут… Попалили, что ли? — пробормотал сонный Гриня и, ещё не заняв вертикального положения, громко скомандовал: — Построиться! Равняйсь! Смирно! Старший по кухне, доложить по всей форме! Кто ОНА? Откуда идёт? И куда?

— Товарищ старший прапорщик, наша смена пришла! Прикомандированный к эшелону Кировской комендатурой взвод поваров. У нас командировка до Кирова. Разрешите открыть и произвести мероприятия по передаче дел? — прозвенел старший по кухне.

— Как смена? Вы же в Перми должны меняться! — озадаченно пробормотал Гриня.

— Никак нет! В Кирове, товарищ старший прапорщик! Вот командировочное удостоверение, товарищ старший прапорщик! — в очередной раз отчеканил старший по кухне. Его глаза были полны радости и надежды на счастливое окончание этого происшествия.

— Что ж ты… дурка малохольный, сразу не сказал?! — заорал прапор. — Что ж теперь делать-то? — продолжил он тихо, скорее для себя.

— Студент, дорогой, сейчас отопрём тебе заднюю дверь, выскакивай, ящики с водярой мы тебе подадим. Тащи их на нашу соседнюю платформу. Притарь куда-нибудь, а я сейчас смену произведу — и к тебе. Потом домой по вагонам. Больше нам здесь делать нечего, — прошептал он Семёну, а затем скомандовал: — Открыть ворота!

Ящиков оставалось всего два, без одной бутылки, и Семён быстро закинул их на следующую после теплушки платформу с закреплённым на ней «ГАЗами-69» да кунгами из родного КП. Один из них — кунг, в котором Семён прожил всю прошлую зиму, дожидаясь, пока достроят казарму. «Согреюсь, если что», — мелькнуло у него в голове. С чего взялась эта мысль? Как предчувствие.

Светало. Огромными мягкими хлопьями валил снег, засыпая эшелон. Издали, хоть и плохо было видно, Семён различил, как личный состав, включая офицеров и прапорщиков, весело вывалив на морозец из обоих вагонов, занимался зарядкой. Понятное дело, комполка на «соседней полке». Куда денешься?.. Семён подсчитал, что он находился от всех через семь платформ и теплушку.

Было совсем не холодно. На улице около минус десяти, не больше. Ни малейшего ветерка. Семён с Гриней отлично «поджарились» в натопленной теплушке. Умеренное количество спиртного исправно гоняло кровь, дополнительно согревая организм. Да что говорить, ватные штаны и новое полушерстяное обмундирование, надетое поверх неизменной тельняшки и кальсон, исправно выполняло свою функцию. Немножко подмерзали руки, так как варежки остались в теплушке в карманах фуфайки, ну да это ничего. Гриня обещал минут за десять справиться с приёмкой-передачей дел на кухне — и пойдём вместе к остальным. Доставка обеда ориентировочно только в Перми, а мы ещё отсюда не тронулись. Вещи он прихватит. Хорошо, что всё прошло гладко.

— Товарищ старший прапорщик! Кухонный расчёт, приданный для сопровождения в/ч 83278 в пути следования, в соответствии с командировочным удостоверением номер 29 для несения службы заступил! Командир отделения ефрейтор Асланбеков, — подписав акт, отрапортовался командир новых поваров.

Конечно же, Гриня не стал закладывать предыдущую смену, так как, несмотря на внешнюю строгость и даже суровость, был человеком по жизни добрым и справедливым. Напротив, пожал каждому руку, пожелал счастливой службы и отпустил восвояси. «Хорошо, что всё прошло гладко», — так же, как и Сёма, подумал он.

И тут произошло непредвиденное! Командир прежних поваров, спрыгнув последним из своих из теплушки, достал принесённую сменщиками рацию. И бодро сообщил, видимо, в комендатуру, о том, что он сменился.

Видимо, после этого какие-то колёсики непонятной железнодорожно-военной машины повернулись и… ПОЕЗД ТРОНУЛСЯ!

Начало медленного отправления эшелона стало неожиданностью для всех его обитателей. Физкультурники запрыгивали в вагоны, не считаясь с размещением. Офицеры — в солдатский, солдаты — в офицерский. Но, в конечном счёте, все оказались на своих местах. Говорят, позже Дзагоев вызывал машиниста и чуть башку ему не снёс, мало того, ещё и рапорт накатал его начальству.

Про Гриню с Семёном никто даже не вспомнил, так как все были уверены, что они в теплушке занимаются обеспечением личного состава питанием, и втайне завидовали их классическому положению подальше от начальства, поближе к кухне.

Гриня сел за разделочный стол и, обняв морщинистую голову своими огромными мозолистыми лапами, стал перебирать все возможные варианты развития событий.

В самом незавидном положении оказался Семён. Судите сами. Один. Зимой. На открытой платформе набирающего скорость поезда. Без верхней одежды или хотя бы шапки. Притом, как уже говорилось, специфика военного эшелона в том, что неизвестно когда, где и на сколько он остановится. На эту специфику и уповал Семён. Может быть, поезд остановится так же внезапно, как и поехал? Тогда и минуты будет достаточно, чтобы Сёма спрыгнул с платформы и постучался в дверь теплушки. Но без этого, то есть без остановки, попасть в теплушку, а тем более в вагоны, не было никакой возможности. Даже если представить невероятное. Например, Семёну удалось бы, рискуя упасть под колёса, по сцепке дойти до теплушки. Но это не обычный пассажирский вагон, и у него не было дверей по торцам, а только сдвигающиеся двери-ворота по бокам. Как в фильмах про войну. Вероятность пройти через семь сцепок по платформам до вагонов и не сорваться — это, как говорят математики, стремится к нулю. Оставалось одно — ждать.

Гриня, наконец выйдя из ступора, на глазах удивлённых поваров немного сдвинул дверь теплушки. Через образовавшуюся щель ворвался ледяной воздух. Не испугавшись менингита, Гриня высунул голову навстречу ветру. Сощурив и без того маленькие глазки, он увидел маленький зелёный комочек на предыдущей платформе.

— Студент!.. Студент! — орал Гриня во весь голос. — Держись! Я что-нибудь придумаю!.. — орал ещё минут пять что-то в этом роде. Размахивал руками. Потом вытащил в проём палку с развевающейся тряпкой, которую тут же унесло ветром. Потом орать стали в пять глоток, вместе с поварами, так как уже не было никакой возможности сохранять тайну.

Семён, конечно, ничего не слышал, так как Гриня сотоварищи вынуждены были кричать по направлению движения состава, и, соответственно, весь звук уносился назад с ветром. Обратил на них внимание только во время эпизода с тряпкой, да и то случайно. Просто с надеждой взглянул на теплушку. А вдруг он ошибался по поводу наличия двери в торце? Нет, не ошибался.

Состав уверенно набирал ход. Ветер уже чувствовался так сильно, что приходилось держаться за ступеньку «ГАЗа», ведущую в водительскую кабину. «Господи! Что за болван!» — нелестно подумал Семён о себе. Можно же залезть в кабину или (того лучше) в кунг. Если не будет ветра, то десять или даже пятнадцать мороза — это сущая ерунда. Семён разогнулся, поднялся на ступеньку и потянул за ручку дверцы водителя. Она не поддавалась. Наверное, водитель закрыл на замок. Спрыгнул и, придерживаясь за обжигающе холодные выступающие части, обошёл автомобиль сзади. Вот она, спасительная лестница к двери в кунг. Какие-то четыре ступеньки и… в тепле. Дверь не открылась. Семён обошёл машину с другой стороны. Пассажирская дверь тоже не поддалась.

Катастрофа! Состав шёл на «крейсерской скорости», громко стуча колёсами. Несмотря на дембельские вязаные носки, которые прислала мама, начали замерзать ноги. Снег из мягких и нежных хлопьев превратился в злейшего врага, который уже не впивался иголками в лицо, как на погрузке, а раздирал его до крови. Притом эта ледяная центрифуга была такой плотности, что, приоткрыв один глаз, Семён всерьёз опасался его потерять. Банальная мысль, но надо было что-то делать. Должен же быть какой-то выход, точнее вход в спасительный кунг.

Тут Семён вспомнил, что как-то прошлой зимой, когда кунг стоял на двух деревянных полозьях, приспособленный под жильё, возвращаясь из самохода, чтобы не заметил дежурный, солдатики подползали по-пластунски под небольшой аварийный люк, сделанный прямо в полу кунга. Конечно, он не закрыт! Там и защёлки-то нет. Упал на ледяной пол и пополз под машину. Вот он! Вот он! Похоже, наконец удача вернулась! Лёг на спину. Толкнул его ногой. Не поддаётся. Страх так глупо замёрзнуть на платформе подкатил к горлу. Толкнул двумя. Что-то упало и покатилось внутри. Видимо, что-то стояло на люке. С третьего раза люк призывно распахнулся, маня продрогшего Семёна уютом кунга. Страх мгновенно улетучился и подумалось: «А вдруг там дрова есть? Тогда я до самой Перми с комфортом доеду».

Но удача вернулась ненадолго. Может быть, даже хуже, что люк открылся, подарив надежду. Машина стояла на железнодорожной платформе, а кунг — на платформе машины. Платформа машины состояла из продольных и поперечных металлических балок, и одна из них перечёркивала и без того небольшой лючок прямо посередине. В образовавшиеся половинки можно было просунуть разве что голову. Что Сёма и сделал. В кунге было прибрано. А упало это именно полешко для колки щепок в буржуйку. В углу были сложены дрова. Не много, но вполне достаточно. Даже все четыре койки были аккуратно застелены чистым бельём и накрыты одеялами! Красота!

Голова немножко оттаяла, но ноги уже чувствовались слабо. Как ни прекрасен был вид, но торчать башкой в кунге, а остальными, не менее любимыми, частями тела — на улице, оставляя их на растерзание стихии, видимо, не очень правильно. Необходим был новый план спасения.

Второй кунг также был закрыт. Даже аварийный люк не поддался.

«У меня же есть водка! — пришла в голову ещё не совсем структурированная идея, мозг прямо фонтанировал ими, возбуждённый стрессовой ситуацией. — Только сначала надо найти место, где меньше дует. — Первое, что приходило в голову, это расположиться позади кунга, но оказалось, что именно там и сливались оба боковых воздушных потока вместе, образуя адский ураган. — Может, под машиной? Точно! А с наветренной стороны прикрыться ящиками. Их же два. По бокам колёса. Всё-таки защита», — лихорадочно думал Семён.

Так и сделал. Перетащил ящики. Сел за ними под машиной под задней предпоследней осью, прямо на пол (благо штаны ватные). Для ветра получилась некая мёртвая зона. Не тишь, конечно, но всё-таки стало дуть меньше. Голова замёрзла смертельно. Ушей вообще не чувствовал, даже если тереть ладошками. «Обморожу — останутся, как два вареника», — подумал Семён. Быстро скинул сапоги, размотал портянки и надел обувь обратно. «Портянки всё равно поверх маминых носков намотаны, чтобы дырок не было, да и ноги не так сильно замёрзли, а уши и вообще голову надо беречь», — била одна из струй Сёминого фонтанирующего мозга. После этого не совсем плотно (только чтобы держались) обмотал портянки вокруг головы, захватив уши. Неплотно, это чтобы было теплее (в каком-то фильме видел). Достал из ящика бутылку «Пшеничной». Благо что запечатана была «бескозыркой». Открылась легко. Сразу влил в себя граммов двести. Минуту посидел, не двигаясь, дождавшись, когда тёплая волна начнёт разливаться по телу. Потом отхлебнул ещё немного и стал проводить техосмотр себя в полевых условиях.

Начал с ног. Они замерзали всё интенсивнее, так как Семён сидел.

«Сидеть нельзя!» — говорил один внутренний голос.

«А что же делать? Ходить невозможно из-за ветра и снега! Более того, так замерзает всё остальное!» — тут же вторил другой.

Итак… Пальцы на ногах уже не слушались. Ну да это не страшно, их он отморозил ещё в детстве, на катке. В шерстяных носках ещё продержатся какое-то время. Странно, но под ватными штанами горели икры. Как будто Сёма был в одних трениках (тоже, кстати, зимнее воспоминание из детства). Интимные части тела надёжно были согреты набором из кальсон, ПэШа и ватников. Дальше — хуже. Всё, что находилось выше ремня, продулось насквозь и продрогло. Уже начинало колотить, но водка ненадолго остановила этот процесс. Сёма опять отхлебнул из бутылки. Кисти рук могли шевелиться лишь потому, что постоянно заняты работой. Голова обмотана портянками, как у немца под Москвой в сорок первом. Все щели у импровизированной чалмы гладко забиты снегом, и поэтому такой головной убор скорее напоминал белый мотоциклетный шлем. Хотя, надо отдать ему должное, стало заметно теплее.

«А что это я сижу?! Что мне, слабо просто по прямой пройти по платформам до вагонов??? Я же крепкий парень, да и платформ всего семь!» — опасно забродила в голове пьяная бравада. Семён залпом в позе горниста допил бутылку, выбросил её за борт, встал и пошёл к переднему краю вагона, ещё крепче цепляясь за всё, что попадётся.

Сидя на краю и свесив ноги с платформы, Семён, не мигая, смотрел на сцепку, соединяющую вагоны. Это было, наверное, полтора метра лязгающего, обледенелого железа между ходящими ходуном платформами. Даже у человека, не обладающего воображением, глядя на это, в мыслях мог представиться только один сюжет — пытающийся перебраться, соскальзывающий под колёса человек, захлёбывающийся криком и кровью, плюс леденящий душу хруст костей.

Снова начался озноб. Стало опять очень холодно. Ветер выбивал из глаз слёзы. Пришлось вернуться. Рука сама потянулась за второй бутылкой. Опять на старом месте стало не так ветрено. Опять разлились тёплой волной двести граммов. Но быстро содержимое вернулось назад, до крови оцарапав глотку и измазав Сёмину гимнастёрку липкой жижой, которая мгновенно замёрзла. Навалилась дикая усталость. Семёну стало себя очень жалко. Уже не от ветра потекли слёзы. Вдруг Семён вспомнил о своём талисмане-шарике. С трудом засунул окоченевшую руку в карман ватных штанов, нашёл талисман и сжал его в кулаке. «Только бы не уснуть! А как люди в войну держались? Вон хоть деда Аркашу, машиниста, взять… И чёй-то я его вспомнил?.. Не спать! Не спать!» — из последних сил уговаривал себя Семён.

Неожиданно кончился снег, вышло яркое, уже почти весеннее солнце, и где-то в углу неба появилась такая редкая зимой радуга. Семён первый раз обратил внимание на окружающий его ландшафт. Эшелон пересекал Уральские горы. Состав находился на сопке, и поэтому обзор во все стороны был потрясающим! Слева сопки становились всё выше и к горизонту превращались в настоящие горы. Но это не те горы, острые вершины которых теряются в облаках. Нет, они тоже высокие, но в меру и более пологие, покрытые густой зелёной хвойной растительностью. Две самые близкие горы рассекались глубоким, но широким ущельем. Реки не было видно, но внизу лежала обрамлённая скалами белая долина. На одной из скал был виден водопад!!! Именно над ним и начиналась радуга. Справа, как поётся в песне, простиралось, сливаясь с горизонтом, «зелёное море тайги»! Действительно, море! Море в полный штиль. Ровное, как стол. Настолько огромное, что заметно, как и на настоящем море, где закругляется земля на горизонте. Воздух стал прозрачным и голубым. Редкие снежинки сверкали искорками на солнце. Какие-то птицы летели параллельно составу, обгоняя то состав, то друг друга. Их крылья поднимались и опускались точно в такт стуку колёс. Снег слепил глаза белизной. Но, как и положено, на любой белизне должны быть чёрные пятна. Диалектика. И пятна были. Эти пятна оказались либо уже весенними проталинами, либо одинокими кустами без листьев, либо звериными тропками. И чёрными они только назывались. Они состояли из всей палитры. Семёну всегда нравилось смешение цветов. Вот и здесь все цвета смешивались самым удивительным образом, невероятными переходами. Зелёное — от елей. Медно-красно-жёлтое — от песчаных обрывов.

«Медно-красный… Медь… Это же Урал — медная страна. Демидовы… Хозяйка медной горы… Данила-мастер… Интересно, какая температура сейчас? Вроде бы потеплело. Птицы летят уже совсем рядом. Прямо у лица. Рифма смешная: птица у лица… А может, и не рифма это вовсе. Медные птицы прямо у лица… Хозяюшка-душенька, спаси Данилу!.. А когда до водопада доедем, я сойду… Зачем ехать, долетим… По воде от водопада до дома совсем рядом… А дома мама и тепло, очень-очень тепло… Вот… вот, вот он и цветок каменный», — орал летящий параллельно составу вместе с медными чудными птицами Гриня, вытягивая руку с палкой, на которой развевалась кухонная тряпка.

Состав всё ускорялся и ускорялся. «Спаси… Спаси… Спаси…» — мерно и убедительно стучали колёса. Эшелон медленно, плавно и тяжело, как «ИЛ-69», оторвался от рельсов и направился прямиком к радуге. Гриня замахал руками быстрее, обогнал птиц, но всё равно не смог угнаться за Семёном, сидящим будто уже и не на платформе, а верхом на «ИЛ-69». Он что-то кричал, но Сёма не мог разобрать. Впереди была только радуга. Радуга во всё небо! «Так вот ты какая, Хозяйка медной горы!..»

— О!.. Очнулся… Ты успокойся, солдатик. Всё… Всё хорошо, — склонилось над Семёном широкое и знакомое лицо полкового врача майора Календарёва. — Ну, Семён, и везунчик ты! Слава богу! Теперь не надо тебя в гарнизон тащить.