Обманщики

Денис Драгунский, 2021

Вы умеете удивляться? Если уже разучились, новая книга Дениса Драгунского как раз для вас. В этих рассказах все как в жизни: начинается с очевидного, а заканчивается невероятным. И нам остается, смеясь, качать головой: неужели и такое бывает, причем с самыми обычными людьми? Все бывает, говорит Денис Драгунский. «Обманщики» – это собрание неожиданностей: здесь есть веселое, трагичное, парадоксальное, тайное… Нет места только снобизму и скуке.

Бальзам на раны

Не стану рассказывать, что там было дальше

Эту странную историю рассказал мне мой давний старший друг Валентин Петрович Н. Рассказал лет десять назад. Случилась же она и того раньше, в 2002 году, а началось все и вовсе за двадцать лет до того, то есть в 1982-м, летом, еще при Брежневе.

Сейчас Валентина Петровича нет на свете, и я могу об этом рассказывать. Тем более что он с меня никаких обещаний не брал.

Надобно сказать, что Валентин Петрович был довольно удачливый бизнесмен. Средний бизнес, разумеется. Небольшой. Но — крепкий, доходный и, главное, ровный, без ухабов и обвалов.

Один раз — вот с этого и начался наш разговор — я спросил о секрете его успеха. Почему его минуют большие и малые несчастья, которыми так богата жизнь среднего предпринимателя?

* * *

— Как говорится, сами удивляемся, — сказал он. — Я сам об этом долго думал. И понял вот что. Тут не просто умение или везение. Не это главное. Главное — отношения с людьми. Скажешь, старо как мир? Целый воз дурацких книжек, как влиять на людей, как превращать противников в союзников и прочая чепуха? Нет, мой дорогой. Я про другое. Мой принцип — жесткость отношений. Никого никогда ни за что не прощать. Не спускать ни малейших враждебных действий и даже слов. Мстить! Да, представь себе, просто мстить. Соразмерно, конечно! — Он улыбнулся.

— Вот, например, — продолжал он, — в самом начале двухтысячных у меня вдруг пошли какие-то мелкие неприятности. Непонятно почему. Как будто с левой ноги встал, и вот так каждый день. И я понял, что всему виной какая-то незалеченная рана. Даже, может быть, маленькая ранка. Царапина, в сущности. Но она свербит и гноится — почему? Потому что я за нее не отомстил.

— Господи! — сказал я. — Да кто тебя этому научил? Мстить?

— Тетя! — простодушно улыбнулся Валентин Петрович. — Моя тетя Вера, мамина сестра. Она была пианистка, не так чтобы совсем знаменитая, но вполне. Да ты же знаешь! Концерты, гастроли, даже какие-то премии. Тетя Вера мне говорила: «Если кто-то против меня гадит, интригует, сплетничает — я его просто уничтожаю. Всеми доступными мне средствами. И никому ничего не прощаю. Помнишь, как я тебя оставила на острове?»

* * *

— Еще бы мне не помнить про остров! — засмеялся Валентин Петрович. — Мне было восемь лет. Мы с тетей вдвоем плавали на остров, была у нас рядом с дачей река, на реке широкое такое место, а посредине островок. Тетя плавала отлично, а я плавать не умел, я плыл на резиновом надувном круге. Вот мы сплавали, повалялись на травке, а потом тетя вдруг спустила воздух из моего круга, сложила его вчетверо, сунула себе под лямку купальника, побежала к воде и уплыла на тот берег, где был маленький пляж и дорога к нашему дачному поселку.

Ужас!

Я один, кругом вода, народу на берегах никого!

Потом мне тетя объяснила, в чем дело. А дело было в том, что я был маленький, но вредный. Дня два назад тетя прямо с дачи ехала на концерт. Аккомпанировать какому-то известному певцу. Песни Шуберта. «Зимний путь». А я, подлец, в самый последний момент поменял ноты у нее в портфеле. Вытащил Шуберта и сунул «В лесу родилась елочка».

«Ты представляешь себе, — сказала мне тетя Вера, — какой ужас, какое отчаяние меня охватило, когда я достала из портфеля ноты Шуберта — а там какой-то детсад! Хорошо, это было в артистической, а не в зале. Мне все-таки нашли нужные ноты. Консерватория, слава богу. Концерт задержали всего на десять минут. И я хотела, чтоб ты тоже ощутил это чувство одиночества и беспомощности! Ты ощутил?»

«Ощутил, — сказал я. — Еще как! Но я мог утонуть, что тогда?»

«Тогда твоя мама, то есть моя сестра, меня бы убила, — объяснила тетя Вера. — Или посадила бы в тюрьму, не знаю! Но это была бы совсем другая история. А в тот момент мне надо было тебя наказать».

«Зачем, тетя Вера?»

«Чтоб не чувствовать, что в меня плюнули, а я утерлась и захихикала: ах, какой милый остроумный мальчик! Стащил у тети ноты перед концертом! А еще — чтобы простить. Ты понял?»

Кажется, я все понял. Тем более что все было не так уж страшно. Тетя Вера через час приплыла за мной на лодке, попросила соседа.

Какая-то слишком длинная и многослойная история, нет? Ты не запутался?

— Нет, нет! — сказал я. — Очень интересно! Но ты же не про тетю.

— Да, конечно, — кивнул он. — Хотя на самом деле тоже про тетю. Но совсем про другую.

* * *

— Итак, — рассказывал Валентин Петрович, — в самом начале двухтысячных я вдруг чуть-чуть захромал вместе со своим бизнесом. И понял, что тут не в налогах и крышах дело. Тут что-то у меня внутри. Ранка недолеченная, я уже сказал, кажется. Все свободное время я лежал на диване, прямо как сам себе психоаналитик. Лежал, глядел в потолок и пытался эту ранку разыскать. Отматывал события день за днем, месяц за месяцем, год за годом, стараясь вспомнить, кто и когда меня оскорбил, а я не ответил. Я предчувствовал, что это будет какая-то сущая ерунда, чепуха, чушь собачья…

И я все-таки вспомнил.

Но я и представить себе не мог, насколько это на самом деле полная чушь!

Это случилось в 1982 году, летом. Двадцать лет назад от того момента, когда я вспомнил. Еще Брежнев был жив, хотя Брежнев тут совсем ни при чем. Просто чтобы отметить — это была другая эра. Трижды другая!

Но не в том дело.

А дело в том, что я поехал на некую научно-практическую конференцию, проходившую в загородной гостинице рядом с маленьким русским городом Р.

Там было много народу, и не только участники конференции, но и просто молодежь. По льготным путевкам обкома ВЛКСМ. Был июль, кажется. Молодежь торчала на пляже, мы торчали на пленарках и секциях, а вечером, как положено, танцы.

Значит, танцы. Приглашаю одну хорошую девочку. Нина звали. Она работала в этой гостинице каким-то младшим администратором и жила прямо рядом, там был поселочек такой. Красивая. Глаза синие. Небольшого роста. Стройная, но плотненькая. Умненькая, веселая. Мы с ней уже пару раз разговаривали. Мне она понравилась. И я вроде бы ей понравился тоже.

Как тогда положено было, танцы чередовались — два раза шейк, один раз что-то медленное, чтобы поговорить и пообниматься. Вот мы с ней танцуем медленный танец. Она мне головку на плечо положила, я ее одной рукой за талию обнимаю, другой рукой по спинке глажу, все так хорошо и приятно, и мы уже договорились, что после танцев пойдем гулять на реку, и вдруг она шепотом спрашивает: «Валя! А тебе сколько лет?»

Я говорю как есть:

— Сорок.

— Правда, что ли?

— Честно. Я сорок второго года. Вот и считай.

Она вдруг остановилась и отбросила мои руки.

— Что такое? — спросил я.

— Что я, проститутка, что ли? — Она хмыкнула и шагнула в сторону.

Я схватил ее за рукав:

— Погоди! В чем дело?

— Мне двадцать лет! — сказала она. — Ты понял? Двадцать! Что я, проститутка, с сорокалетним козлом ходить?

И убежала. Я даже не успел ей вслед крикнуть: «Сама дура! Сама коза!»

Стою, глазами хлопаю. Меня, сорокалетнего мужчину, оскорбили только за то, что мне сорок лет, и ни за что больше! Я понял, что чувствуют евреи или негры! Страшное, гадкое, унизительное чувство. Тем более что я эту Нину не уламывал. Не тащил силком танцевать, не тискал, не лапал, не поил сладеньким вином, не сулил подарков или, боже упаси, денег. Не дышал на нее гнилыми зубами. Не вонял пропотевшим пиджаком. Нет! Я ей вдруг стал отвратителен просто по факту своего возраста. Именно по открывшемуся ей факту, — Валентин Петрович поднял палец, — а не по внешнему виду. Потому что я был спортивный, аккуратный, даже модный. Бодр, свеж, чисто выбрит. И уж конечно, насчет этого дела был не хуже любого ее ровесника, точно говорю. Но до этого дела мы, как ты уже понял, не добрались.

* * *

— Но ведь это же на самом деле чушь! — сказал я.

— Допустим. Но важно не то, как я это понимаю сейчас, — строго ответил Валентин Петрович. — Важно, как я это чувствовал тогда. А тогда, в июле 1982 года, я был унижен и оскорблен и ничего не ответил.

— А что, что именно тебя так оскорбило? — спросил я. — Хорошо, какая-то дурочка не захотела иметь дело с сорокалетним, миль пардон, козлом. Это ее проблемы.

— Что меня оскорбило? — вздохнул он. — Хороший вопрос, кстати. Наверное, страх надвинувшейся старости. Страх смерти, в конце концов! И вот в эти страхи она меня ткнула носом. Мне было ужасно. Я не вру.

Он поднялся с кресла, прошелся по комнате, встал передо мной.

— В общем, прошло двадцать лет. Был 2002 год, и тоже, как ни странно, июль. Или начало августа. Суббота. Время семь вечера, еще светло. Я встал с дивана, на котором валялся и размышлял, принял душ и стал одеваться. Надел мягко-белого цвета сорочку, легкий синий костюм «Бриони», тончайшие мокасины. Полюбовался собой в зеркало. Да, мне было ровно шестьдесят лет, но я выглядел просто превосходно. Стройный, коротко стриженный, почти без седины. Я бросил в сумку несессер, фотоаппарат, бумажник, пару нижнего белья, еще одну сорочку в нераспечатанной упаковке, позвонил подруге — она была во Франции, сказал, что на уик-энд могу оказаться в местах, где нет мобильной связи. Взял ключи, сел в свой джип и поехал.

— Куда?

— В маленький русский город Р.

— Найти эту Нину и сказать ей: «Сама дура! Сама коза!»? — засмеялся я.

— Вот именно, — абсолютно серьезно ответил он.

* * *

— Доехал я быстро, буквально за три часа. Нашел эту самую гостиницу. От нее осталось только название, а так-то ее здорово отремонтировали. Перестроили. Евроремонт, евростиль, евро-что-ты-только-хочешь. Захожу, спрашиваю хороший номер…

— Ты что, серьезно надеялся ее найти?

— Если я на что-то серьезно надеюсь, оно всегда сбывается, — сказал Валентин Петрович. — Тебе тоже советую. Надейся не так, хала-бала, может — будет, может — нет, а желай всей душой, и все получишь! Да. Расплачиваюсь за номер и тихонько спрашиваю девушку за стойкой: «Простите, странный такой вопрос. Давным-давно здесь работала Нина, если не ошибаюсь, Емельянова. Она и жила тут рядом. Вдруг вспомните? Соседи, то да сё… Вдруг?» А девушка мне тихо так говорит: «Нина Васильевна? Да вот же она!»

Поворачиваюсь влево — там сбоку, на другом конце стойки, с пачкой бумаг и большим калькулятором, сидит эта самая Нина. Лицом — точно она.

— Сказка! — Я развел руками.

— Жизнь! — Валентин Петрович щелкнул пальцами. — Она еще интереснее… Я пошел, из машины взял букет и большую коробку конфет, подхожу к ней, что-то несу типа «наша фирма, три года назад, отличное обслуживание, я тут случайно оказался, позвольте в знак приятности…» Она вся покраснела от удовольствия. Выходит из-за стойки. Я ей ручку целую, букет вручаю и на нее смотрю. Батюшки светы. Была стройная, чуть плотненькая девочка, стала раздавшаяся, даже разъевшаяся тетка. Щеки переходят в плечи, спускаются на грудь. Пузище торчит из-под форменного жакета. Ноги бутылками. Нет, ребята. Смерть лучше старости. На могильном памятнике нарисуют красивый портрет. А тут… — он махнул рукой.

* * *

— А тут я ей говорю, — продолжал Валентин Петрович, — что-то вроде «вот бы нам с вами сняться на память». Достаю из портфеля фотоаппарат, зову девочку-администраторшу. Стоим мы, значит, с Ниной Васильевной в обнимочку посреди холла и во весь рост отражаемся в зеркале. Девочка щелкнула нас и ушла.

Я крепко сжал Нинино плечо и шепчу:

— Посмотри в зеркало. Не узнаешь меня?

— Нет, — говорит, — извините.

— Нина, — говорю я. — Насчет фирмы это брехня. Мы с тобой раньше виделись. Ровно двадцать лет назад. Помнишь?

— Нет, — отвечает. — Хотя я здесь уже двадцать два года работаю. Что да, то да.

— Нина! — говорю. — Соберись, напряги память! Двадцать лет назад. Вот такой же июль. Мы танцуем. Обнимаемся. И ты спрашиваешь, сколько мне лет. Я говорю, что сорок. А ты отвечаешь, что тебе всего двадцать и со старым козлом дальше танцевать не хочешь… Помнишь?

— Неважно, — хмурится она.

— Ага! — чуть не кричу я. — Значит, помнишь.

— Ну допустим, — кивает она вполне спокойно. — И что?

— А теперь посмотрись в зеркало, Нина! — говорю я. — Тебе сорок. Всего сорок! Мне шестьдесят. Целых шестьдесят! Посмотри внимательно. Полюбуйся. Сравни. И скажи, кто из нас лучше выглядит?

— Ну и что?

— Да ничего! — говорю. — Просто так!

— Ладно, понятно, — и идет к своим бумагам. — Извини, много работы. Время почти одиннадцать, а тут еще считать черт-те сколько.

— Где у вас тут можно поужинать? — спрашиваю.

— Леночка, — говорит она той девочке. — Покажи, где «Бочонок».

* * *

— Поужинал я в этом «Бочонке», — рассказывал Валентин Петрович дальше, — едва отбился от местных проституток и к половине первого вошел, наконец, к себе в номер. Хороший номер, кстати. Душ и спать. Лежу и думаю: «Интересно, она что-то поняла? Почувствовала?»

— А что она должна была понять? — спросил я.

— Что зря меня обидела двадцать лет назад. А главное, чтоб ей стало хоть чуточку больно, глядя в зеркало на себя рядом со мной. Больно, обидно и унизительно.

— Одно дело — уколоть, припомнить обиду, — рассудительно сказал я. — Это понятно. Но унижать-то зачем?

— А она меня зачем унизила? Тогда, двадцать лет назад?

— Действуешь по заветам тети Веры? — засмеялся я. — Чтоб эта Ниночка почувствовала то, что чувствовал ты?

— Да! — едва не крикнул Валентин Петрович.

— Странно, — сказал я. — Между «тогда» и «сейчас» огромная разница.

— Иначе не лечится. И не прощается! — Валентин Петрович хлопнул ладонью по столу в знак непреклонности своих убеждений.

* * *

— Долго ли, коротко, — рассказывал он, — в этих мстительных мыслях я потихоньку заснул.

И вдруг проснулся от того, что кто-то вошел в мой номер.

Я открыл глаза. Женская фигура показалась на фоне приоткрытой двери. Наверное, у нее была служебная карточка-ключ. Я протянул руку, нашарил и нажал клавишу лампы, которая стояла на тумбочке около кровати, но она загорелась всего на полсекунды, потому что раздался щелчок — и свет погас. Очевидно, женщина вытащила мою карту из кассеты у входа и вырубила весь свет, и я не успел ее рассмотреть.

В номере было абсолютно темно. Перед сном я сам опустил жалюзи и сдвинул тяжелые двухслойные гардины.

Я услышал, как женщина подходит к моей постели. Снимает халат и бросает его на пол. Садится рядом. Ее рука откидывает одеяло. Она нагибается ко мне и горячо шепчет, едва не прикасаясь губами к моим губам:

— Прости меня. Это было так давно. Я была совсем дура. А ты такой красивый, такой хороший. Пусти меня к себе… — и с этими словами целует меня. Губы, шею, грудь и так далее. А потом налегает на меня всем телом, ложится рядом…

Потом рассвет все же стал пробиваться сквозь плотные занавески.

— Ты меня простил? — шепнула она, поцеловала меня напоследок, вскочила, схватила с пола свой халат, накинула его на плечи и убежала. В предрассветном полумраке мне показалось, что это совсем юная женщина. Небольшого роста, с гладким стройным телом — впрочем, это я не увидел, а ощутил, когда обнимал ее.

Сначала я подумал, что это мне приснилось.

Но нет! Она меня сильно укусила в плечо, до синяка, и этот синяк я утром рассматривал в ванной, в зеркале. И еще — самое главное! — она оставила свои тапочки. Еще одни гостиничные тапочки валялись у кровати рядом с моими.

* * *

— По дороге на завтрак, — продолжал Валентин Петрович, — я заглянул в холл. Нина Васильевна все так же сидела за своими бумагами.

— Доброе утро, — сказал я. — А кем ты здесь работаешь?

— Помощник главного бухгалтера.

— Прямо сутками напролет?

— Иногда приходится. Ну всё? Отомстил и простил?

— Нина, — сказал я. — А кто это был?

— Где? Кто? — Она явно издевалась надо мной. — Нет, ты ответь: ты меня простил?

— Дочка? — не отставал я.

— Совсем с ума сошел — дочку ему!

— Племянница? Сотрудница?

— Еще чего! Ты лучше сам скажи, — усмехнулась Нина Васильевна, — кого ты вместо себя положил? А то, — бесстыдно прошептала она, — а то такой веселый, как будто тебе даже не сорок, а прямо двадцать.

* * *

— Ну и что дальше? — спросил я.

— Простил, конечно, — сказал Валентин Петрович. — Эта маленькая ранка зажила. И все у меня опять стало нормально и даже хорошо.

— Да нет, я не о том! — Я даже кулаки сжал от досады. — Что там было с этой Ниной? Кто это был?

— А вот что там было дальше, не стану рассказывать.