Дело принципа

Денис Драгунский, 2022

«Дело принципа» – это и буквально Гаврило Принцип, застреливший эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жену Софью, и принцип, исповедуемый главной героиней романа Адальбертой-Станиславой Тальницки унд фон Мерзебург, «злой девочкой» нового времени. Эпоха европейского суицида развернута в пространстве уютных «спаленок» рафинированного цивилизованного мира, под который уже заложена бомба.

VI

— Вы думаете, шпионить без денег — это благороднее? — спросила я.

— Не знаю, — сказала она.

— Мама точно вас попросила об этом?

— Да, разумеется. Мне самой никогда бы не пришла в голову такая мысль. И ведь это довольно трудное, долгое и хлопотное дело — описывать каждый наш день, а потом посылать на почту, всякий раз договариваясь с кем-нибудь из слуг.

— Вы прямо каждый день посылали? — спросила я.

— Нет, конечно, — сказала госпожа Антонеску. — Раз в десять дней примерно. В месяц выходило три раза. Поэтому письма были длинные. В городе было легче. В городе я могла сама бросить письмо в почтовый ящик.

— Вы знаете адрес? — спросила я.

— Знаю, — сказала госпожа Антонеску. — Но все равно я писала на почтамт, до востребования.

— Черт знает что! — сказала я, сжимая в руке кожаную коробочку с изумрудным перстнем. — Просто целый английский роман про сыщиков. В нашем доме! Кто-то шпионит за мной и описывает мои дни! Что я говорю, с кем я говорю, о чем я говорю…

Тут я на минуточку запнулась и представила себе, что вдруг госпожа Антонеску выследила мои разговоры с Гретой и, покуда я подглядывала за Гретой и Иваном, она сама подглядывала за нами троими.

Ну нет, это невозможно. Это уже полный абсурд.

Но все равно! Как я засыпаю, как я просыпаюсь, в какие игры играю, какие получаю отметки и вообще все такое — это все записывается узеньким почерком госпожи Антонеску на длинные листочки, а потом то ли дворник, то ли повар, то ли уж не знаю кто едет в уездный город и бросает письмо в почтовый ящик. Да, письмо до востребования. Но ведь там написано, для кого!

Я повернулась к госпоже Антонеску и повторила громко и сердито:

— Просто настоящий роман про сыщиков! Получается, все кругом знали, а одна я — наивное дитя? Выходит, все наши мужики знали, что вы пишете доносы моей матери?

— Никто ничего не знал, — сказала госпожа Антонеску.

— Как же-с! — возмутилась я. — Ведь на конверте-то была фамилия?

— Нет, — сказала госпожа Антонеску. — На конверте было написано «Предъявителю банковского билета номер такой-то».

— Какой ужас! — сказала я. — Вам самой не странно было играть в эту игру? Вами могла заинтересоваться полиция. Это очень похоже на шпионский шифр.

Я говорила что-то еще, пыталась изобразить обиду и при этом быть язвительной и остроумной, но чувствовала, что говорю что-то не то. На самом деле я ни капельки не была оскорблена тем, что госпожа Антонеску следила за мной столько лет и сообщала об этом моей маме. Наоборот, у меня просто камень с души свалился, когда я узнала, что, оказывается, мама, пускай глазами госпожи Антонеску, смотрела на меня все это время.

— Вы мне скажете ее адрес? — спросила я.

— Нет, — сказала госпожа Антонеску.

— Почему?

— Она не велела.

— Скажите мне, пожалуйста, ее адрес! Мне это очень нужно! Я хочу посмотреть, хотя бы издалека. Я не буду к ней приставать, честное слово! Я просто подойду к дому и буду незаметно прохаживаться перед парадной дверью. А если там напротив есть кофейня, я сяду за столик, надвину шляпку на лоб, и меня никто не узнает. И она тоже. Ну пожалуйста!

— Нет, — сказала госпожа Антонеску. — Я дала ей честное слово.

— Вот, — сказала я. Разжала кулак, открыла кожаную коробочку и сунула госпоже Антонеску под нос кольцо с изумрудом. Оно было очень красивое. Я его только тогда подробно рассмотрела и увидела, что вокруг изумруда вделаны маленькие бриллиантики. Солнце как раз заглянуло в комнату и провело своим лучом по моей ладони. Кольцо вспыхнуло черно-лиловым и зеленым цветом. — Вот, — повторила я. — Это вам. Какой адрес?

— Я же тебе сказала, — повторяла госпожа Антонеску. — Я дала ей честное слово, понимаешь? Слово чести.

— А вы разве дворянка? — спросила я.

— А честь бывает только у дворян? — возразила госпожа Антонеску.

— Извините, — сказала я.

Встала на цыпочки, потому что госпожа Антонеску была выше меня на целую голову. Встала на цыпочки, обняла рукой ее шею, чуть-чуть подпрыгнула и поцеловала ее в щеку.

— Боже мой, Стася! — отшатнулась госпожа Антонеску.

Раскрытая коробочка выскользнула у меня из руки и упала на пол. Перстень выскочил, два раза прыгнул по дощатому полу — в комнате госпожи Антонеску не было фигурного паркета — и укатился под комод.

Госпожа Антонеску, поддернув юбку, опустилась на колени и стала искать перстень под комодом. Я тоже села на пол. Госпожа Антонеску нагнулась и рукой выгребла из-под комода несколько свалявшихся клочьев пыли, тесно исписанный листок бумаги, пустой спичечный коробок, ореховую скорлупку и перстень. Она устроилась на полу рядом со мной, указала на перстень. Я взяла его, обдула от пыли и надела себе на большой палец левой руки.

— Вы на меня не сердитесь, госпожа Антонеску? — спросила я.

— Сержусь, — ответила она. — Но не за твои дворянские глупости, как ты, наверно, подумала. Что за нежности, Стася? Что за поцелуи?

— Я больше не буду, госпожа Антонеску, — сказала я. — Простите. Я как-то растерялась.

Госпожа Антонеску молча чистила себе рукав от пыли.

— А все-таки жалко, что слуг нельзя пороть, — сказала я. — С каким удовольствием я бы лично выпорола лентяйку Эллу. Ну вот что это такое? — Я посмотрела на сизые валики пыли, которые госпожа Антонеску вытащила из-под комода.

Я потянулась и взяла исписанный листок с пола.

— Нельзя, — Антонеску вырвала его у меня из пальцев.

— Почему?

— Это чужое письмо, — сказала госпожа Антонеску. — Ты же дворянка, аристократка! Дочь двух знатнейших фамилий — фон Мерзебург и Тальницки! Где же твоя тысячелетняя дворянская честь?

— Госпожа Антонеску, — сказала я, — вы увольняетесь и поэтому так развоевались?

Госпожа Антонеску неожиданно выпрямилась, сидя на полу, и с размаху дала мне подзатыльник. Первый раз за всю мою жизнь меня ударили. Я даже не поняла, что произошло. У меня зубы состукнулись и прищемился язык. Было больно, так что слезы полились из глаз, но я справилась с собой и спросила:

— Это за поцелуй, да? То есть мы квиты?

Госпожа Антонеску заплакала тоже.

Увидев, как она плачет, я заплакала по-настоящему, в три ручья и во весь голос. Так громко, что, наверное, папа услышал. Я почувствовала его шаги в коридоре (у него особенный был шаг, не как у всех), я почувствовала, что он подошел к двери с той стороны, но потом развернулся и пошагал назад. Не знаю, почему госпожа Антонеску плакала. Впрочем, и я тоже не знала, почему я плачу, — ну не потому же, что мне дали подзатыльник?

Мы долго сидели рядышком и плакали. Потом солнце ушло, поплясав напоследок на потолке, и наши слезы стали высыхать.

— Конечно, это ваше письмо, — сказала я. — Но ведь про меня, да? Это вы про меня писали маме, поэтому это мое письмо тоже. Я ничего не понимаю, но мне хочется посмотреть, что вы про меня писали. И почему не отправили? Почему вы его не отправили? — спросила я. — Почему, почему, почему?!

— Я писала очень много, — сказала госпожа Антонеску, — каждый вечер, а иногда еще днем, после обеда, во время отдыха. Вот на таких листочках. — Она показала мне листок издалека, не давая прочитать, что там написано. — Писала стоя, вот здесь. — Она показала наверх, потому что мы сидели с ней на полу. Да, да, на верхней крышке комода было устроено что-то вроде письменного стола. Там стояли свечка, чернильница, стакан с карандашами и перьями и отдельно подставка для золоченого самопишущего пера, которым пользовалась госпожа Антонеску. — Листочков было много, — повторяла она. — Ведь я писала не сплошную повесть, а просто наблюдения, вроде дневников. Взгляды на тебя. Потом складывала их в конверт и отправляла. Вот один, наверное, свалился за комод, а я даже не заметила.

— Дайте, пожалуйста, посмотреть, — попросила я.

Госпожа Антонеску слабо улыбнулась, пожала плечами и протянула мне листок. Я вскочила, подбежала к окну и стала читать.

Это было ужасно.

Госпожа Антонеску прилежно описывала, как она раздевает меня перед сном, какие у меня прыщи на животе и волосы в подмышках, как она заставляет меня мыть ноги, как стрижет мне ногти на ногах, распарив их в теплой медной ванночке. Описывала, как я сижу на горшке, вернее, уже на ведерке.

Когда мне исполнилось двенадцать, госпожа Антонеску принесла мне взрослое ведерко. Ах, ну что я вам буду рассказывать! Вы прекрасно знаете, как устроена эта штука, вроде стула с короткой спинкой на четырех толстых ножках, с подставленным снизу ведерком, которое своей горловиной смотрело в дырку в сиденье. У этой дырки были жесткие края, они немножко резали ягодицы — никакого сравнения с большим круглым детским фаянсовым горшком. Между дыркой и горловиной ведра было расстояние в полдюйма, чтобы удобно было надеть на ведро плотную крышку. А плотная крышка нужна была, чтобы не было запаха. Хотя туда заранее наливали жавелевую воду. Что тот, что другой запах мне не нравился, поэтому я просила, чтобы ведерко выносили сразу. И еще я просила папу, чтобы он наконец приказал оборудовать в нашем доме отдельную туалетную комнату — я видела такую у соседей. Гораздо удобнее, чем держать горшок у себя под кроватью или это проклятое ведерко в углу. Гораздо современнее и комфортабельнее! А папа говорил: «Да, да, конечно», — и дело тем кончалось.

Так что этот листок был целиком посвящен моему ночному туалету — мытье ног, шеи и подмышек, чистка зубов и сходить по всем делам.

— Зачем вы все это писали, госпожа Антонеску? — спросила я.

— Ведь твоя мама все равно бы это видела, — сказала госпожа Антонеску.

— Не уверена, — сказала я. — Все это делала бы горничная. Никто, кстати, не велел вам, госпожа Антонеску, — я немножечко разозлилась, — заниматься моим туалетом! Это должна делать горничная, повторяю. А гувернантка, и тем более мама, графиня фон Мерзебург, совершенно не обязана наблюдать, как ее четырнадцатилетняя дочь моет ноги и справляет нужду.

— Но твоя мама, — напомнила госпожа Антонеску, — просила, чтобы я описывала все. Она скучала по тебе, мне кажется. Ты помнишь, сколько тебе было лет, когда вы расстались?

— Да, — сказала я. — Пять с половиной.

— Вот видишь, — кивнула госпожа Антонеску. — Она не налюбовалась тобой, не наигралась с тобой, не наобнималась, не надышалась твоим запахом.

— Она вообще не любила меня обнимать, — сказала я. — Я это помню совершенно точно. Зачем же теперь?

— Не знаю, — сказала госпожа Антонеску. — Она просила, вот и все.

— А вы любите детей, госпожа Антонеску? — спросила я.

— Люблю, — сказала госпожа Антонеску. — Жареных с картошкой и вареных со стручками молодой фасоли.

Я засмеялась, госпожа Антонеску засмеялась тоже.

У нее была такая привычка — прекращать серьезный разговор шуткой. Иногда даже рискованной шуткой, когда разговор становился слишком серьезным, как сейчас. Но наш разговор еще не был окончен.

Я шагнула к ней и опустилась рядом с ней на пол, потому что она все еще продолжала сидеть около комода, вытирая слезы.

— Значит, не скажете? — сказала я.

— Стася, — спросила госпожа Антонеску, — разве ты не знаешь, что в любом городе, тем более в Штефанбурге, есть адресный стол?

— А вы уверены, что мама живет под своей фамилией?

— Тебе прямо все вот вынь да положь! — сказала госпожа Антонеску. — Ты же умная и самостоятельная девица!

— Хорошенькое дело, — сказала я. — Вот чего стоят ваши честные слова. Просто продиктовать адрес нельзя, а сказать «пойди в адресный стол и узнай сама» — можно.

Какая разница, хотела бы я знать? Госпожа Антонеску, а вы никогда не были замужем?

— Ты еще спроси, — сказала госпожа Антонеску, — есть ли у меня дети? Но я отвечаю: да, разумеется, замужем я была и в некотором смысле остаюсь. Я разошлась с мужем, но официально не оформила развод. Поэтому, кстати, ты меня зовешь «госпожа Антонеску», а не «барышня». Многие гувернантки до седых волос остаются барышнями, мадемуазель или мисс, а я вполне себе мадам или миссис. — Она засмеялась. — И насчет детей тоже полный порядок. У меня есть ребенок. Один. Девочка. Четырнадцати лет. Но давай на этом закончим разговор. Ты не имеешь права задавать мне такие вопросы.

— Но подарок вам сделать я имею право? — спросила я.

— А я имею право твой подарок не принять? — вопросом на вопрос ответила госпожа Антонеску.

— Нет! — закричала я, переходя на «ты». — Не имеешь! Если ты и есть моя мама, так носи свое кольцо!

Я схватила ее руку, разогнула ее кулак и стала силой натаскивать перстень ей на безымянный палец.

— Ты с ума сошла, Стася? — сказала госпожа Антонеску, все же позволяя мне надеть на нее кольцо.

— Наверное, — сказала я. — Мы тут все сумасшедшие, кроме дедушки, царствие небесное, который мог вытащить револьвер и мозги вышибить из какого-нибудь кувзара, в случае чего. А мы все выродки какие-то, дегенераты. То есть сумасшедшие, вы правильно сказали, госпожа Антонеску.

Мы поднялись с пола, помогая друг другу.

Я видела, что госпожа Антонеску хочет меня обнять, погладить, хоть как-то приголубить после этого ужасного разговора, и мне хотелось того же самого, но мы не прикоснулись друг к другу.

Я оглядела госпожу Антонеску с головы до ног. Кольцо сидело на ее пальце. «Ну вот и хорошо», — подумала я и вышла из комнаты.

За дверью было уже темно. Солнце ушло на другую сторону дома, и круглое окошечко в конце коридора давало совсем мало света. Я побежала по коридору. Я вообще чаще бегала, чем ходила обычным шагом. Побежала по коридору и у самого спуска на первый этаж налетела на папу. Так сильно налетела, что чуть не сбросила его с лестницы. Он ухватился за перила, сделал несколько шагов вниз, едва удерживаясь на ногах, и сказал мне:

— Далли, что с тобой?

— Я прощалась с госпожой Антонеску, — сказала я. — Передала ей твой подарок. Она приняла с благодарностью.

— Какой подарок? — спросил папа.

— Кольцо, — сказала я.

— Какое кольцо?

— Ты что?! — чуть не закричала я. — То самое мамино кольцо, большой изумруд с бриллиантами, которое она при расставании кинула тебе в лицо, в морду, как ты сам изящно выразился, и которое ты мне велел передать госпоже Антонеску, коль скоро я считаю, что она столько лет заменяла мне родную мать.

— Что за бред? — воскликнул папа. — Далли, у тебя жар?

— Это у тебя жар, — сказала я. — Или ты просто лжец.

— Как ты смеешь? — сказал папа и поднялся по лестнице, намереваясь пройти в комнату госпожи Антонеску.

Я вцепилась в его сюртук.

— Смею! — закричала я. — Я очень даже смею! А вот ты не смей туда ходить!

Папа сверкнул глазами (я даже в полутьме это увидела) и рукой отбросил меня так, что я впечаталась спиной в стену. Он посмотрел на меня с гневом и насмешкой, потом хмыкнул и направился к двери госпожи Антонеску, которая была в дальнем конце коридора.

— Стой! — заорала я.

Папа на ходу обернулся.

Я сунула руку под блузку и выдернула из-под пояса, который держал мои чулочки, маленький короткоствольный револьвер марки «Велодог».

Это был специальный револьвер, дамский велосипедный, придуманный для того, чтобы отстреливаться от собак. Я купила его в прошлом году в Штефанбурге и, если думала, что вдруг может наступить решительный случай, брала его с собой и носила под блузкой. Иногда смеялась над собою сама — ну, где этот твой решительный случай?

Папа вздрогнул и остановился.

Я увидела, что он испугался.

— Назад! — сказала я. — Пойдем назад.

Он хмыкнул, пожал плечами, пожевал губами — я это видела, потому что всматривалась в его лицо в полумраке, — потом махнул рукой и пошел вниз по лестнице. Я спрятала свой велодог на место под блузку и пошла за ним следом. Мы прошли через первый этаж, сели в столовой.

Мне вдруг страшно захотелось есть.

— Прикажи принести чего-нибудь закусить, — сказала я.

Папа посмотрел на часы.

— Обед через сорок минут, — сказал он. — Не боишься, что аппетит перебьешь?

— Ерунда.

Папа подошел к буфету, открыл дверцу. Колокольчика в буфете не было, или он не мог его найти. Папа достал большой бокал и бокал поменьше и стал ими звенеть. Он звенел так, наверное, целую минуту. У меня уже уши лопались, я уже хотела ему крикнуть: «Хватит!» Но тут в дверях показался папин камердинер Генрих.

— Чего-нибудь поесть для барышни, — сказал папа.

— Что барышня изволит? — спросил Генрих.

— Только чтобы не готовить, — сказала я. — Кусок хлеба с ветчиной и воды попить. Чтобы быстро. Чтобы прямо сейчас.

Я уселась на стул и принялась ждать, положа руки перед собой.

Я видела, что папа хочет мне что-то сказать. На его лице мелькали самые разные варианты. От «ты хоть понимаешь, что подняла руку на своего отца?» до «как все это забавно, в сущности!». Он так и не решил, что выбрать, но сказать что-то было надо. И поэтому он задал самый естественный вопрос:

— Откуда у тебя эта штучка?

— Купила, — сказала я. — Прошлой зимой.

— Разве детям продают оружие?

— А госпожа Антонеску на что? — засмеялась я.

— Опасный человек твоя госпожа Антонеску, — сказал папа. — Как выяснилось.

— Выяснилось кое-что еще, — сказала я. — Но я пока помолчу. Но не это главное.

— Что же главное? — нервно спросил папа.

— Главное вот что. Если эта штучка, — сказала я и погладила себя по животу, где под блузкой был спрятан револьвер, — если эта штучка вдруг пропадет или исчезнет — то я тебя убью.

— А если ты сама ее потеряешь? — спросил папа довольно-таки растерянно.

— Ах, папочка! — сказала я. — Ты прекрасно понял, что я имею в виду. Если я ее потеряю в парке или на улице или в театре невзначай уроню в трубу клозета, ты просто купишь мне новый револьвер. Точно такой же или еще лучше. Позолоченный. С перламутровыми инкрустациями на рукоятке. А вот если эта штучка у меня внезапно пропадет из того места, где я ее прячу, вот тут-то, — вздохнула я, — тебе и конец!

— Отравишь? Или ночью войдешь ко мне в спальню и воткнешь иголку в сердце?

— Я подумаю, — сказала я. — Но долго размышлять не буду, обещаю.

— Ну и что же мне теперь делать? — спросил папа.

Меж тем слуга принес на подносе большой кусок хлеба с толстым ломтем ветчины и, как я люблю и как они уже привыкли мне подавать, — стакан воды с кружочком лимона.

— Благодарю вас, — сказала я.

Слуга поставил тарелку и стакан передо мной и спросил:

— Позвольте я нарежу на кусочки? А то это мужичье с кухни — вон какой шмат отхватили!

— Не беспокойтесь, благодарю вас, — сказала я, взяла бутерброд двумя руками и вцепилась в него зубами, отгрызла большой кусок и стала жевать, наслаждаясь чудесной мякотью свежего хлеба и чуть-чуть дымным ароматом ветчины.

Слуга вышел, прикрыв за собой дверь.

Я жевала, а папа смотрел на меня очень пристально. Но потом повторил свой вопрос:

— Так что же мне делать?

— Два выхода, — сказала я, прожевав. — Первый. Позвать мужиков, чтобы они меня связали, и отправить в лечебницу для душевнобольных. Ну, или в тюрьму для малолетних преступников. Впрочем, преступление я пока не совершила, так что в лечебницу будет проще, да и честнее. Выход второй, самый простой, умный и хороший — примириться с действительностью, как говорил философ Гегель. Принять действительность такой, какова она есть.

— Что ты имеешь в виду под действительностью? — спросил папа.

— Себя, — ответила я. — Действительность — это я. Можешь звать меня по-немецки — Frau Wirklichkeit ^[3].

— Fräulein ^[4], — поправил меня папа.

— Да, да, конечно, папочка.

К обеду госпожа Антонеску вышла в новом наряде.

Не так, как одеваются гувернантки. А — как настоящие дамы. Какие-то мелкие детали, вроде тройной цепочки для часов, высокого пояса, по-другому убранного воротника — все это преобразило ее, превратило из служанки, пускай служанки и высшего ранга (известно же, что гувернантка и дворецкий стоят как бы на полпути между слугами и господами), — но все-таки из служанки — в самую настоящую госпожу, в барыню. Пускай даже в мещанку, подумала я, придирчиво оглядев ее, но все-таки в барыню. На ее правой руке был тоненький золотой браслет, которого я раньше не видела, а на левой руке, на безымянном пальце — тот самый перстень. Во время обеда мы с ней никак друг к другу не обращались. И вообще, кажется, не разговаривали.

Это был наш последний обед в имении в эту осень.

Назавтра мы, как и было сказано, уезжали. Вещи были уложены. Папино кресло упаковано. Все распоряжения по дому уже отданы. Правда, я еще не решила насчет своей горничной. Кто это будет — какая-то неизвестная мне девица из Штефанбурга или все-таки золотоволосая Грета? Но если брать с собой Грету, значит, надо справиться у папы, кого он берет поваром. Нельзя же разлучать любящие сердца, ха-ха!

Я спросила. Папа, разумеется, сказал, что не помнит. Я настаивала. Он позвал своего камердинера, потом дворецкого, потом управляющего имением — что было уж совсем зря. Еще минут пятнадцать беготни, и наконец дворецкий сообщил, что повар пришел предстать пред моими светлыми очами.

— Я не просила пред светлыми очами, — буркнула я. — Я просила только имя, только имя, вы поняли? Но раз уж пришел, пусть входит. — Вошел мужчина лет тридцати с небольшим. Ничего общего с Иваном, с тем Гретиным поваром, насколько я его тогда запомнила. Но я на всякий случай спросила:

— Как вас звать?

— Влад, — ответил он. — Владислав, ваше сиятельство.

— Отлично, Владислав, — сказала я. — Но не «сиятельство», а просто «барышня».

Надо было что-то сказать, потому что глупо и невежливо звать человека просто для того, чтобы спросить, как его зовут.

— Дорогой Влад, — сказала я. — Вот эти замечательные ватрушки с вишневым вареньем, они такие вкусные… Вы их печете?

— Нет, барышня, — ответил он. — Вообще-то не я, Иван печет, но ежели пожелаете, могу.

— Прекрасно, — сказала я. — Надеюсь, в Штефанбурге вы меня ими побалуете.

— Непременно-с.

— Благодарю вас. Ступайте, — сказала я и побежала к папе и сообщила ему, что горничную для меня мы будем искать в Штефанбурге.

— А что, — спросил папа, — был какой-то другой вариант?

— Ого! — сказала я. — Еще какой! Был сумасшедший вариант! Страшно подумать!

Папа так и не понял, о чем я. Вот и хорошо.

Папин камердинер учился в Париже. Госпожа Антонеску тоже. Дедушка подолгу живал в Берлине и Вене. Папа, вы не поверите, даже ездил в Америку, то есть плавал туда на пароходе, и жил два месяца в городе Нью-Йорке. А вот я, представьте себе, не была нигде, кроме Штефанбурга. Даже в уездном городе не была ни разу — когда мы проезжали сквозь него и останавливались на полчасика купить каких-нибудь сладостей и фруктовой воды, я не выходила из кареты. Но Штефанбург был городом, который стоил всех городов вместе взятых. Хотя был не самым большим, не самым знаменитым и даже много лет уже не столичным.

Город состоял из трех частей — низкой, высокой и островной. Хох, Нидер и Инзель — как звали их по-немецки.

Говорят, вернее, пишут, что еще в пятом веке один из полководцев, пришедших в Европу вместе с Аттилой, отбившись от этого страшного потока лавы, который катился из Азии и божией милостью был остановлен доблестными Аэцием и Теодорихом, — вот этот безымянный полководец, этот, так сказать, гуннский генерал — наверное, предвидя катастрофу на Каталаунских полях, — немного приотстал, сменил курс и повел свою армию лесами. Они долго плутали, пока не вышли вдруг к огромной реке, которая растекалась на два рукава, обнимавших длинный зеленый остров. Они шли по равнине и увидели на другой стороне высокий гористый берег. Они разбили лагерь на острове, да так и остались там жить, потихонечку осваивая сначала высокий берег, а там и низкий.

Оказалось, впрочем, что варвары не первыми пришли на то место. Оказалось, что на высокой горе стояла хижина, где жила дюжина монахов во главе со своим игуменом — неким Стефаном, которого лет через двести Римская церковь признала святым — именно за то, что эти кочевники сначала долго его мучили, а потом спустили с горы в реку. Он переломал себе все кости и скончался, наверное, еще пока катился вниз по камням. Но эти жестокие люди вдобавок утопили его в неглубокой прибрежной воде, а потом надругались над его трупом. Какая в точности казнь постигла остальных монахов, в летописях не было сказано. Известно лишь было, что их тоже убили.

Но через некоторое время эти дикие вояки приняли христианство. В память святого Стефана они воздвигли сначала часовню, а потом небольшой каменный храм, который постепенно оказался в центре укрепленного городка, стоявшего на вершине горы. Каковой городок и стал называться Штефанбург, а потом это имя перешло и на весь город, на его низкую и островную части.

Примечания

3

Госпожа Реальность (нем.).

4

Барышня (нем.).