Державю. Россия в очерках и кинорецензиях

Денис Горелов, 2021

Новая книга от автора знаменитых «Родины слоников» и «Игры в пустяки». Самый остроумный историк кино и самый информированный кинокритик России на этот раз через призму кино – как классического, так и современного – рассказывает об истории страны и об эволюции наших мифов об этой истории.

Наша старина

Русская история, несмотря на иллюзию скачков, глубоко линейна. Даже большевики, приняв государство, тотчас отринули левизну и занялись правыми ценностями: собирание земель, оборона, бюджет, эпидемология, разведка недр, самоуважение (пайки поэтам и балеринам; жаль, не дожил Блок). Так в зрелости человек расстается с левыми ересями и дрейфует вправо, к национальному интересу. И Пушкин, и Достоевский закончили консерваторами. И даже Лимонов.

Обыкновенная, как говорится, история.

1762. Екатерина

Как при бабушке

«Екатерина. Самозванцы», 2019. Реж. Дмитрий Иосифов

В России смена титульного монарха.

Триста лет страна шла за Петром в Европу, а ее не пускали и не пускали — пока не передумала. А за десять последних лет снято уже четыре сериала о Екатерине Великой — два у нас, два в Штатах. Русский, стремящийся в немцы, уступил трон людских симпатий немке, перекрещенной в русские, а век подражательства — веку экспансии.

Прости, Петр Алексеич, мы теперь Катькины дети.

Смена династий.

Не взыщи.

Петр Третий был рожден Карлом Петером и, как все немцы, любил скрипочку, трубочку, оловянных солдатиков и Фридриха Великого.

Жена его Екатерина Вторая была Софьей Августой и, как все немки, ценила мужские штаны и рациональное управление.

Сын их Павел Первый был бы чистокровным фольксдойчем, каб не слухи, что к его рождению причастен граф Салтыков, — но воспитан был на прусский лад в почтении к Фридриху и шагистике.

Слабые мужчины романовской династии слышали голос немецкой крови, зов конституции и ересь европоцентризма, за что их исправно душили в опочивальнях гвардейские офицеры.

Сильные женщины внимали гласу истории, становились русее русских и кошмарили историческую родину рейдами влюбленных в матушку молодцов.

Даже тотемные животные у нас сделались общие: у немцев орел и медведь — и у нас орел и медведь. Но то были медведи в одной берлоге.

Признаться, русский галантный век в массовом сознании не отложился. Период от Петра до Павла национальной литературой преступно обойден — из-за чего Екатерины совершенно перепутались у нас с Елизаветами, Ангальт-Цербские с Голштейн-Готторпскими, Румянцевы с Потемкиными, а Панины с Шуваловыми, и лишь посреди Александрийским столпом высится капитанская дочка Маша Миронова со свекровым заветом беречь честь смолоду. Сопутствующие мушки-пудры-клавесины-парики казались нам исключительно французской специализацией — как и манера решать государственные дела в будуаре, волнующая сердца молодых повес и одиноких дам с кошечкой. Притом французы с их республиканизмом рассматривали времена Людовиков как давнее водевильное недоразумение — нам же на новом витке государственничества и консенсусной автократии слышны в екатерининском сказе вполне современные ноты. Крым отбит у турок, флот переброшен в Севастополь — будто с утренней ленты новость. Англия с Францией готовы снабжать хоть османов, хоть черта в ступе, лишь бы унять наше продвижение по балканскому подбрюшью — как вчера написано. Внешнее давление синхронизируется с активно подогреваемой внутренней смутой (пока Пугачевским бунтом, а не Болотными гуляньями) — и это актуально. Дания грозит перекрыть проливы — чем еще заняться Дании, кроме как мешать нам в своих территориальных водах? Фактически канал «Россия», как и в случае с «Годуновым», пересоздает национальную историю для массового потребления — слегка вольничая с персоналиями. Кому, в самом деле, какое дело, соблазнил княжну Тараканову Орлов или Разумовский? Главное, девушка не уехала неотдохнувшей.

Режиссер Иосифов, во младости сыграв деревянного человечка Буратино, в зрелости сделался совершеннейшим противником власти плебса. В его трактовке Пугачев лишен не только сочувствия, но и харизмы. Таракановой повезло больше: в исполнительнице Стречиной огня и дерзости хватит на дюжину Вирджини Ледуайен. Впрочем, Иосифову не до актерских бенефисов: паузы первого сезона (в постановке Александра Баранова), давшие блеснуть исполинским талантам Юлии Ауг и Александра Яценко, сокращены до минимума: интригу надо гнать.

Интриги море. Ярчайшим высказыванием ХХ века о природе абсолютизма и кровного наследования справедливо считается «Крестный отец» — сценарист Ариф Алиев с его тягой к криминальным сюжетам не мог не оглядываться на эталонную гангстерскую сагу. Воцарение Екатерины — не что иное, как путь наверх Майкла Корлеоне. Первые шаги. Первые риски. Пристальное внимание враждебных семей (Фридрихи-Людовики). Жестокая наука старого дона (Елизавета). Вынужденное умерщвление слабой, тщеславной и податливой к союзу с врагом родни (Петр Федорович). Пестование наследника и серийная расправа с обманувшими и обманувшимися соратниками.

Захват новых рубежей и работа с системными вызовами.

Одна из книжек детства называлась «Катруся уже большая». Под этим девизом вполне мог запускаться текущий сезон.

1812. Нашествие

Нашли большое поле

К 200-летию наполеоновской агрессии

Русская кампания 12 г. была первой и наиболее показательной войной ресурсов.

Наполеон все выиграл и устал.

Русские все проиграли и стали только злее и многочисленней.

Военная наука склонна преувеличивать роль генеральных сражений, упорно недооценивая: ресурсы тыла, протяженность коммуникаций, способность к быстрому восполнению людских потерь и сюрпризы климата. Великий маршал, король блицкрига (из восьми данных в России сражений он проиграл единственное — под Красным, на исходе кампании), Наполеон оказался слаб в стратегическом планировании длинной войны. Гений спринта (звезды малых дистанций всегда популярнее стайеров!) вышел на марафонский забег с неторопливыми и выносливыми мастерами — и спекся. Великую Армию раздавил не горячий грузин Багратион, считавшийся у Наполеона лучшим из русских полководцев, а медлительные главкомы Барклай и Кутузов. Справедливости ради следует отметить, что автором стратегии т. н. «заманивания», приписанной восторженными потомками Кутузову, был Барклай, прекрасно сознававший, что в лобовом столкновении с французами наша не пляшет: агрессор имел не только признанное полководческое, но и численное превосходство. Однако за месяцы планомерного отхода толки об измене верхов становились все громче, и дальновидный государь счел за лучшее сменить главкома с нерусской фамилией главкомом с русской фамилией, которому и досталась вся слава, хотя менять линию он и не думал. Он и в Бородино-то ввязываться не желал, но тут взяла верх «бойцовая партия» при штабе, навязавшая драку. Бородино спасло последующее реноме русской армии, не позволяя потомкам совсем уж присваивать победу над императором генералу Морозу, генералу Бездорожью и генералу Бескормице: все-таки в бойне 15 сентября легло 47 наполеоновских генералов, да и сам он признал, что таких жестоких сражений не знал ни до, ни после. Единственную в истории битву, которую обе стороны объявили своей победой, по справедливости следовало оставить за французами: русской армии она стоила половины личного состава и сдачи Москвы. После выигранных сражений победившие армии столицу (пусть и резервную) обычно не сдают.

Но разгрома с капитуляцией опять не вышло, а фуража с провиантом не прибавилось. Издавая свою блестящую историю наполеоновских походов в 1941-м, академик Тарле, конечно, вынужден был преувеличивать готовность русского народа к тактике «выжженной земли». Наполеона просто угораздило вторгнуться в по-настоящему бедный край, дававший с десятины втрое-вчетверо меньшую зерновую массу, чем плодородная Европа. Русский мужик, регулярно голодая, еще как-то содержал сословие дворянских дармоедов и служилое войско. Когда к ним прибавилось дополнительно 600 тысяч дармоедов иноземных, на путях сделалось шаром покати. Отступая, русской армии надо было что-то есть — она и съедала все, что было — а уж интервенты опустошали опустошенное совсем дотла. Ждать добрых чувств к поработителю от крестьянина, у которого изо рта вырывали уж самый распоследний кусок, было большим легкомыслием. Отойди Кутузов с арьергардными боями до Нижнего, а то и до Казани, великая армия элементарно сгинула бы в России — но это уже не входило в наши планы. Капитуляция, смерть или пленение Наполеона означали бы переход его европейских владений под юрисдикцию Англии, и без того пользовавшейся на континенте непропорциональным влиянием. «Дарить вам Европу ценой своих солдат я не намерен — хотя бы те солдаты и лезли в драку», — ответил фельдмаршал английским наблюдателям, склонявшим штаб к окончательному изничтожению ковылявших назад французских корпусов. «Мое дело их выгнать, а дальше трава не расти». И выгнал. И через четыре месяца умер. И трава стала расти так же плохо, как и раньше.

Российская авантюра обогатила военную мысль знанием об исключительной роли снабжения в условиях больших расстояний. Но куцые европейские масштабы и страсть к кавалерийским наскокам все равно затмевали рассудок хапуг. Сюжет «Боевого киносборника» 1941 г., в котором Наполеон с почты отправлял Гитлеру телеграмму «Пробовал. Не советую» казался бодряцкой агиткой, а был угрюмым пророчеством, крайне драматичным для обеих участвующих наций.

Жаль, почта в тот год работала плохо.

1812. Эмансипация

Корнет и поручик (басня)

К 50-летию «Гусарской баллады»

Фильмов о первой Отечественной у нас и сегодня не рать, а к предыдущему 150-летнему юбилею вовсе не было: «Войну и мир» сняли только в 65-м, а пропагандистский «Кутузов», спродюсированный Сталиным посреди войны Второй, не считается.

Тут-то Рязанов и взялся за «Кавалерист-девицу».

Баек про младого корнета, объекта притязаний бесстыжей скотины-поручика, ходило столько, что идея сделать его женщиной ко всеобщему удовольствию была поистине наполеоновским ходом, за который отдельное спасибо драматургу А. Гладкову. Уже через год картину премировали на фестивале в Вене — а и где ж еще? Фривольный гусарский водевиль с усами и переодевалками, пуншем и обознатушками, фальшивыми испанскими братьями и тихой ненавистью к узурпатору, где все танцуют, влюбляются, стреляются и женятся, не мог не впечатлить город, где за 150 лет до того великий хурал победителей делил наполеоново наследство.

В России ликовали не меньше. Сборовая пьеска о том, как майорская дочь в лосинах и ботфортах сбежала в армию за чувствами, шла на русских подмостках с войны, а в этом уже была половина успеха. Обычно равнодушный к театру, на экранизированную оперетку русский народ валил в полном составе — тут Рязанов следовал опыту «Мистера Икс» и вместе с ним прокладывал колею грядущему триумфу «Крепостной актрисы» (1963) и небывалому, сумасшедшему, до сих пор ни в какое сознание не лезущему фурору «Свадьбы в Малиновке» (1967). Арии «Давным-давно» и «Я пью, все мне мало» регулярно крутились по радио, бывшему в дотелевизионную эру главным средством коммуникации. Одноглазый Кутузов-Ильинский, прикалывающий орден к сиське, вызывал в залах пароксизмы патриотических чувств. Повязки фельдмаршал не носил — а Ильинский надел, чтоб не пугать сограждан выбитым глазом, — что еще добавило образу пиратской лихости. Все как-то изначально затевалось по-венски — с озорством, восторгом, шампанским и румяными амурчиками, — обещая теплый прием, каким взрослые обычно встречают детский утренник с бумажной луной и бородами из полотенец.

На корнета Азарова утвердили дебютантку Ларису Голубкину, которая была жива, легка, при определенном комедийном допуске вполне могла сойти за мальчика и в полном соответствии с логикой распределилась два года спустя в Театр Армии. Дядьку играл переходящий на возрастные роли Николай Крючков, избранницу графа Пелымова мадам Жермон — суперзвезда советской музкомедии Татьяна Шмыга.

Но главные лавры фольклорного уровня свалились, как и следовало ожидать, на поручика Ржевского. До фильма в скабрезных анекдотах, по утверждению дедушки Рубинштейна, Наташа Ростова скрещивалась с безымянным гусаром; к славной годовщине он — хам, рукосуй, похабник и плут — обрел наконец имя. Юрий Яковлев рубился, рычал, скалозубил и отпускал реплики в сторону, его «Ха-ха!» и «Три тысячи чертей!» завершили образ героя стародавней войны. Оставляя их с из-обличенным корнетом тет-а-тет, эпизодический партизан Юрий Белов произнес нечто вроде «Буа-га-га» — этот жлобский хохоток тотчас ушел в массы.

Поручик пьяно свалился с экрана прямо в народ, одномоментно забывший, откуда эти чапайские усы и сабля: народ всегда уверен, что сам все придумал, что слова и музыка — его.

Неправда. Поручика Ржевского в 1940-м изобрел лично Александр Гладков — хотя и он вряд ли предполагал, до каких низин опростится в людских устах его герой, будущий неряха, жуир и гроза генеральских дочек.

Ноздрев-Задерищенский.

Герой, так сказать, Советского Союза.

1814. Лицей

С Пушкиным в разведку

«18–14» Андреса Пуустусмаа (2007)^[1]

Унылая и душная пора богата россыпью канонов.

Еще каких-то четверть века назад любой фильм о царскосельском лицее был бы прежде о Пушкине, а после о «плеяде». О днях поэзии беспечной и самую малость — о вообще друзьях.

Сегодня сумрачный прокат сказал мальчику с бакенбардами твердое «нет». Никаких цитат на рекламных постерах. Никакого летучего почерка. Никаких чудных мгновений. За 208 лет Россия объелась Пушкиным по самое не могу. Так что если и нес Сергеич бревно на субботнике, то строго вровень с пятью наперсниками, под комель не лез.

Дельно.

Ведущий сеятель и хранитель российского юношества канал СТС и падре его Александр Роднянский сделали фильм о том, как людям XIX века 14 дробь 18 лет. О шестерых любимцах музы дерзновенной, из коих Пушкин Александр выделялся разве смолью кудрей да роскошью проказ. Просто о том, как старшеклассники ходят в школу эпохи самодержавного гнета. Учитывая первопроходчество «Сибирского цирюльника», есть смысл говорить о становлении школярско-юнкерского жанра. Вощеные полы, гусарство-дружество, тяжесть кубков золотых, домашний театр в буклях и мушках, непременно нелепая, но яростная дуэль с яростным же замирением, бурбонство дирекции и расположение пьющих дядек — богато русское просвещение нюансами, ан единая колея налицо. И как в старославянском кино всегда найдется место для А. Балуева, так и дворянским хроникам, тем паче производства СТС, не обойтись без Ф. Бондарчука.

Как водится, большинство персонажей имеют вполне щедринскую рыбью наружность: ёрш Баширов, лещ Черневич, окунь Лыков, скат Гармаш. Плюс шесть пучеглазых карасей-головастиков, четверых из которых — Пущина, Дельвига, Данзаса и Кюхлю — в русскую память втащил пятый, а шестой Горчаков вошел и сам будущим канцлером, отцом российской дипломатии, о былом соученичестве коего с солнцем русской словесности ведомо лишь библиофилам. Тося, Кюхля, Обезьяна, Франт, Медведь, Жанно пробуют горькую, жучат фискалов, козыряют в стишках бокалами пребольшими и бочками сороковыми, ловят юных дев и царскосельского маньяка.

Ученый педант П. В. Фаворов в комментарии «Афиши» занятно связал интригу с двумя классическими стандартами английской словесности — сюжетами о Джеке-потрошителе и о закрытых школах для мальчиков. Дерзну оспорить почтенного книжника с позиций обществоведа: корни авантюрной драмы представляются гораздо ближе — в охватившей все пионерлагеря Подмосковья 80-х гг. ХХ века истории охоты на маньяка Фишера, промышлявшего свежеванием беспечных пионеров. Поучаствовав в событиях как в роли пионера-80, так и в чине вожатого-87 (органы наши и в те годы не отличались расторопностью), свидетельствую: будучи перманентным кошмаром вожатских бдений, маньяк служил сверхвоодушевляющим сюжетом пионерских спален, где замышлялись самые прелюбопытные способы поимки нехристя. Конечно, запасанием веревок, мешков и капканов баловались преимущественно октябрята, но и среди старших гулял сладкий холодок сопричастности черному ужасу на крыльях теплой ночи.

Нанизав часы ученичества, добрую память о первых чарках, виршах, шашнях и контрах на всамделишную интригу человекоубийства в унылых парках государевой резиденции, сценарист Миропольский и режиссер Пуустусмаа уцепили за хвост синюю птицу народного интереса. Как известно, в век увядшего логоса и торжествующей картинки именно низкие жанры управляют историей, а Акунин весомее Карамзина; одна лишь заповедь «Не завирайся» тусклым златом проступает на штандартах костюмного кино.

Конечно, прямые аналогии с теперешним продвинутым юношеством покажутся уместными лишь поверхностному глазу. Ранний XIX век, не чета нынешнему, был всецело заточен на краткую зрелость. Тинейджеры Дельвиг, Пущин, Кюхельбекер никак не могли быть ровней нынешнему племени, до срока приобщаясь не только к винопитию и блуду, но и сугубо отеческому чтению, знанию, образу мысли и выбору поприща. Жили в ту пору коротко, торопились, девальвированного малолетства конфузились, а не бравировали им. Двое из шести не дожили до сорока; важно, что и не целились. Жизнь-комета требовала не шампанской пены, а полусухой крепости и выдержки. Отрадно, что авторы, не грузя целевую аудиторию вышеприведенной ворчбой, сумели соблазнить ее не одним лишь досрочным кутежом и дуэльным риском, но и преждевременною трезвостью мысли.

Скоро половине из высоких благородий бунтовать против непризнанного наследника Николая Павловича, которому в означенном 1814-м где-то поблизости — не поверите — тоже исполнилось 18 лет. И он тоже щекотал перышком за ухом, играл в серсо, коротал часы меж Вакхом и Амуром и дразнил Эрота юного — к чему и в будущем питал преизрядную склонность.

И даже, чем черт не шутит, сочинял на досуге какую-нибудь галиматью типа «Ха-ха-ха, хи-хи-хи, Дельвиг пишет стихи».

1825. Декабризм

Кровь на снегу — и пятна красные флажков

«Союз Спасения», 2019. Реж. Андрей Кравчук

Декабристы долгое время и не подозревали, что станут декабристами. Но государю было угодно почить именно в канун декабря, и завертелось. Красивые молодые люди, победившие Наполеона, восстали против других красивых молодых людей, победивших Наполеона, а одного даже убили, причем в спину. Возмущение долго готовилось, но произошло спонтанно. Диктатора избрали, но он не пришел — чем спас себя от виселицы, почти выигранное дело от выигрыша, а Россию от великих потрясений — за что ему все благодарны, но смотрят косо. Жертвами беспорядков, за вычетом офицеров, стали 1252 (тысяча, мать-перемать, двести пятьдесят два!) человека из нижних чинов и гражданских, ради освобождения которых все и затевалось. О них в дальнейшем ни словом не обмолвились поэтические летописцы событий Пушкин, Галич, Асеев и Самойлов — ибо те не горели свободой, на площадь вышли случайно, Конституцию путали с Константином и вообще были расходным материалом великих исторических пожарищ и прекрасных порывов души.

«Союз Спасения» уже на следующий день после премьеры был занесен в реестр преступлений путинского режима и эрнстовской пропаганды против свободомыслия и нонконформизма — ибо в завуалированной форме показывал нынешним якобинцам всю тщету их усилий, неясность целей, управленческую некомпетентность и бездарность вождей. Если признать, что постановка совершалась именно с этой целью — то ей нужно аплодировать стоя. Ибо трудно найти более подходящую рифму сегодняшней подростковой смуте, чем декабрьское выступление на Сенатской. В обоих случаях налицо полный поэтический кавардак в головах, нулевое представление о последствиях, чудовищное планирование и панское презрение к низшим сословиям, именем которых все и творилось.

«Сто прапорщиков хотели изменить весь государственный быт России», приговорил мятеж государственный человек А. С. Грибоедов, освобожденный из-под следствия ввиду глубинного понимания происходящей дурнины и упорно записываемый в декабристы безмозглыми литературоведческими тетушками. Между Чацким и Репетиловым, если вглядеться, невелика разница: оба пламенные позеры-балаболки внутри состоятельного круга.

Гордая максима «Сможешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь» касается исключительно личного выбора, а не выведения под картечь батальона замороченных нижних чинов. Если вслепую ведешь в дело войска — обязан победить: захватывать артиллерию, изолировать штабы, блокировать возможное сопротивление, а если сил заведомо не хватает — не лезть. Ибо жертвенность твоя спроецируется на тысячи непричастных и не подписывавшихся класть голову ради чудесных абстракций. Освобождение крестьян и раздел землевладений означали глобальный отъем собственности у правящих классов — странно было бы ожидать, что все это не окончится всеобщей гражданской войной. Вопрос: кто из прапорщиков готов был стрелять в своих вчерашних соучеников по царскосельскому лицею? Кому страдания беспорточного землепашца (которого большинство и в глаза не видело) были роднее переживаний брата по дворянскому классу?

Режиссер Кравчук, когда-то наворотивший глазуновских пошлостей в «Адмирале», ныне снял довольно спокойное кино близко к тексту следственных протоколов. Именно этого ему и не могут простить. Все прежние стихи и фильмы о декабризме потому и являются нагромождением теней, восклицаний, батальонной беготни и горячечных сходок при свечах, что последовательное изложение событий покажет их полную сумятицу и чудеса дезорганизации. Продюсеры Эрнст и Максимов первыми осознали абсолютную неопределенность современного общества относительно вопроса, кто же тогда был прав — 29-летний царь или 30-летние мятежники. Они же впервые укоренили в общественном сознании факт, что из пяти казненных трое (все офицеры) вообще не были на Сенатской площади, ибо принадлежали к Южному обществу. И что самым проблемным для управления в России является период междувластия, когда одно царствование уже закончилось, а другое еще не началось.

Так что ключевым моментом, к которому сегодня готовятся обе (обе!) стороны, будет 2024-й, год окончания инвеституры нынешнего президента.

Как раз почти 200 лет известным событиям набежит.

1857. Колокол^[2]

Саша и Коля против Коли и Саши

200 лет Герцену

Однажды на Ленинских горах 13-летние Саша Герцен и Николенька Огарев поклялись дружить против самодержавия. Самодержавию в лице 29-летнего принца Коли и его 7-летнего сына Саши Романовых это в дальнейшем доставило немало хлопот.

Про Герцена у нас известно непростительно мало.

Знают, что его разбудили декабристы и про ту самую Аннибалову клятву. Знают, что на улице Герцена Дом медиков, а на перпендикулярной улице Огарева — Дом милиционеров. Даже то, что ему принадлежит второй из самых нудных русских вопросов «Кто виноват?», известно не всем.

Короче, вполне хармсовский образ.

Меж тем, Герцен и впрямь был связующим звеном меж дворянским сопротивением десятилетия после наполеоновских войн и мощной разночинной волной времен крестьянского освобождения, меж сектантством и массовой оргработой. Проще — меж двумя Александрами, в самую черную пору Николаевского правления, немало поспособствовавшего русскому регрессу и русскому бунту. Об оловянных глазах государя писали многие — но герценское «взлызистая медуза с усами», вне всяких сомнений, войдет в золотой фонд протестной журналистики.

В пору, когда все заткнулись, Герцен писал из-за рубежа с производительностью Дмитрия Быкова и, что называется, глаголом жег. Уже приходилось писать, что неизвестный науке зверь русская интеллигенция заместил собою бездействующее православное духовенство, веками не исполнявшее возложенную на самое себя миссию пробуждения добрых чувств и защиты малых от произвола. РПЦ, как и всякая церковь Востока, всегда выступала на стороне светских властей (кроме единственного случая, когда атеистическая власть ее в упор не признавала) — а русское самодержавие меньше всего подходило под максиму «Всякая власть от Бога». Герцен десятилетиями отменно тонко и умно говорил грамотному русскому, что такое хорошо и что есть плохо — и от него порядком доставалось не только и не столько самовластью и реакции, сколько брату-радикалу; последним еще и много чувствительней — ибо жандармерия и «полицействующие попы» сами как на ладони, а навешать плюх байроническим сектантам революции мало кто решится. При всем республиканизме А. И. активно не одобрял встречных драконовских мер новых выборных администраций и уже в общеевропейской волне революций 1848 г. со своими четырьмя языками занял место духовного арбитра восставшей Европы. Тем же моральным авторитетом «писем издалека» обладал позже Горький, а еще позже Солженицын — только они его размотали, а Герцен нет. Символично для русской мысли, что все трое по полжизни провели на чужбине в изгнании и пользовались там куда большим респектом, чем дома; да и не бедствовали. Агонизирующему самодержавию следовало всяко приближать их, а не гнать; но ни одно самодержавие понятия не имеет, что оно агонизирующее — в противном случае никому б не помешало хотя б в неделю раз слушать слово светского пастыря. С этой периодичностью и выходил герценский «Колокол» (весьма характерное название) и горьковские «Несвоевременные мысли». С их весом они вполне могли стать мостом меж оппозицией и двором — кабы последний хоть минуту был готов на мировую (Солженицын тут не годится: темпераментом он был классический раскольник с амбицией, вот и кончил ископаемой пародией на самое себя).

Герценские же пассажи и сегодня читаются, как вчера написанные; второй из Александров их, прямо скажем, почитывал.

«У нас умственное развитие служит чистилищем и порукой. Исключения редки. Образование у нас до последнего времени составляло предел, который много гнусного и порочного не переходило».

«Власть губернатора вообще растет в прямом отношении расстояния от Петербурга, но она растет в геометрической прогрессии в губерниях, где нет дворянства, как в Перми, Вятке и Сибири».

«Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви и от императорского первосвятительства».

«Не любит романский мир свободы, он любит только домогаться ее. Силы на освобождение он иногда находит, на свободу — никогда».

Этому бы автору да конституцию писать по высочайшему повелению — но цари у нас, как известно, предпочитают компромиссу Ипатьевский подвал. И, введенные во искушение ордой лизоблюдов, страшно удивлены бывают, что их никто не любит; они-то думали, один Герцен.

Все «убежденные белогвардейцы», каких без меры развелось в последнее время, с упоением расписывая физические и духовные скверны Бакунина, Нечаева, пуще всех Ленина, перед Герценом пасуют и кипятятся с досады. Ибо их теорию, что революция есть прибежище морально уродливых и патологически развращенных фигур, на корню разбивает во всех отношениях здоровый, разумный и человечный Александр Иванович — богач, труженик, мыслитель и, за неимением лучшего, совершеннейший революционер. Умея найти в Белинском чахотку, в Дзержинском убитую сестру, в Троцком Бронштейна, а в Коллонтай нимфоманию — в Герцене пятен по-прежнему ищут.

Потому и стараются о нем поменьше болтать, чтоб не портил картину.

А мы будем.

1895. Трон/Террор

Слово о полку Александрове

«Сибирский цирюльник»: Михалков переписал историю с минора на карамболь. Давно пора

На самом деле их двое.

Михалков Первый ставит ловкое, ладное, воздушное кино о страшных годах России, дрожащей чашечке на фарфоровом блюдечке, зверях-господах и господах-пузанчиках, о том, отчего произошла революция и отчего она не могла не произойти. В его фильмах нет попов, большевиков — кайзеровских агентов, в его фильмах вообще нет плохих людей, кроме второстепенного начальника контрразведки. Насмерть бьются меж собой исключительно господа хорошие, Шиловы да Брыловы, Котовы да Митюни, Штольцы да Обломовы. Михалков Первый — без преувеличения — мощный режиссер и великий гражданин.

Второй Михалков с экранов и страниц речет, как хороши были цари, какая вишенка Россия (та самая «страна рабов, страна господ»), как благородно православное духовенство и какие дряни большевики. Он жалуется, что не для критиков снимает кино, а для народа, а критики, шельмы, все равно как-то протыриваются, забесплатно смотрят и обзываются как хотят. Михалковым Вторым не без основания попугивают нервную разночинную интеллигенцию.

Как часто бывает с людьми творческими, в работе Михалков значительно тоньше, умнее и свободнее Михалкова в миру.

И львиная доля критических пинков обаятельнейшему фильму «Сибирский цирюльник» была как раз и связана с тем, что Второй Михалков захотел стать Первым. Убить в себе режиссера и на законных основаниях учить нацию правильному отношению к Богу, России и кинокритикам.

Пока этого не случилось — не лепо ли ны бяшет, братие, завести песнь о новой достославной картине по меркам, ею заданным, а не по замышлению Божию?

Никита Михалков поставил точку в очередном томе энциклопедии русской жизни. На двух языках, с золотым обрезом, сафьяновой закладкой и списком опечаток. Получилось — хорошо.

Недруги картины абсолютно правы. Вне всякого сомнения, «Сибирский цирюльник» создает благоговейно-сусальный образ пореформенной Руси с усами, колоколами и царскими лампасами. Вот только герой при этом за ни за что получает семь лет каторги и пять «по рогам», полфильма цвет офицерства изъясняется на чужом языке, а вожделеемое славянофилами слияние дворянских и землепашеских кровей происходит не по доброму согласию, а по злому року, когда мамина горничная Дуняша декабристкой мчит вослед барчуку в Семисекельдюйск. А наказанные за пустяк душки-юнкера часами стоят аистом на одной ноге и делают умное лицо, хоть и будущие офицеры. Широка Россия, другой бы сузил.

Не поспоришь и с тем, что фильм снят на потребу американскому зрителю с его академией бокс-офисных наук. Американский зритель не ходит в кино, если в нем нет англоговорящих звезд, миннесотских пейзажей и потачек его дубовым туристическим представлениям о стране-производителе. У Михалкова и звезда горит (Джулия Ормонд в роли пленившей кадета американки Джейн), и корпус морской пехоты бегает кроссы в миннесотских пейзажах по форме 05 года, и флаг со звездочками-полосочками плещется во весь экран, как у Спилберга, Костнера и Шеффнера. Ан только как-то само собой получается, что матушка самого дельного, самого характерного и самого образованного американского морпеха за год до его рождения побывала в России и вернулась вся запунцовевшая то ли с мороза, а то ли со смущения. Такая вот петрушка-с. Ёб ваших мам-с, дорогие американские зрители, а также морские пехотинцы.

И лубок есть, море разливанное лубка. Хотите икры с водкой? Будет вам водка с икрой. Всю самую тошнотворную и обязательную для экспорта кичуху Михалков умещает в минутную сцену масленичных гуляний, на которых начальник Александровского училища, где проходит грамматику боя юнкер Толстой, возит преприятнейшую гостью-американочку по льдам Яузы-реки: а вот, пожалуйте-с, петрушечники; а вот, не извольте беспокоиться, цыгане; где цыгане? проехали-с; а вот и медведь, водку пьет — отвернитесь, дети; а вот в блины икру заворачивают, а вот стаканы едят. Все, как вы хотели, экстерном. Довольна душенька? Ну так мы дальше займемся нашей историей и Нашей Историей.

История вкратце такова. Возвращаясь в составе роты с показательных стрельб и оказией забившись в купе 1-го класса, юнкер императорского училища Андрей Толстой, двадцати лет от роду, falls in love в миловидно эмансипированную американскую вдовушку, которая следует в Россию по неотложному делу высочайшего финансирования лесорубной машины, а также развязно курит через мундштук и совер-шенно не носит лифа. Есть от чего поехать крышей двадцатилетнему кадету. Случайное знакомство с воспитанником училища, которое курирует самолично великий князь, на руку блестящей авантюристке, что и обусловливает продолжение романа и постепенный огонек взаимности. Притом интересы бизнеса требуют параллельно морочить голову начальнику училища генерал-топтыгину Радлову, абсолютному стоеросовому долдону, к тому же с запоями. В разгар училищной оперы «Севильский цирюльник» поющий глубоко символическую арию Фигаро юнкер Толстой в согласии с новомодными театральными штучками спускается в зал и хлещет генерала смычком по ушам, что квалифицируется самодержавием как покушение на сидящего в ложе великого князя и карается кандалами-колодками сроком на семь лет в отрицательном климате. Зато честь дамы спасена и заветное имя в протоколах не фигурировало, как и диктовали в те годы понятия чести господам златопогонным офицерам. А американка рвется за ним в Сибирь, и преодолевает преграды, и жертвует многим, но уже поздно. А лесорубная машина, как и следовало ожидать, оказывается фуком. А Россия бескрайней и прекрасной. А царь хорошим. А через несколько лет его Бог приберет, а еще через несколько — благодарные подданные убьют обоих его сыновей, как за 40 лет до того — отца. А заветные друзья-юнкера возьмут трехлинейные винтовки Мосина и пойдут рубиться друг с другом, ибо, как известно из Нашей Истории, треть господ офицеров ушла воевать в Красную Армию и воевала там куда достойней и успешней, чем оставшиеся две. Из-за чего мы по сию пору так заковыристо живем и пугаем остальной мир, в том числе американских морпехов, своей загадочной, хоть и красивой душой.

В главном Михалков не соврал ни на мизинец. От него ждали поэтизации изжившей себя монархии — он показал бурбонов в позументах, сентиментальных дураков великокняжеского звания да любого его сердцу государя в собственном исполнении на общем плане. Красиво гарцующим, красиво произносящим духоподъемные тосты и вполголоса ругающимся с императрицей по семейным делам, чем, кажется, только и занимались русские самодержцы в последнее столетие дома Романовых. Ждали оплота, чудо-богатырей, прочей православной риторики — получили орду мальчишек-баловников, но с твердыми познаниями в языках, выездке, фехтовании и чести. Ждали клюквы — получили рябинку. И даже то, что снег был из соли, фальшивый — и то встраивается в концепцию одурачивания примитивщиков, не зря Михалков поминает эти соленые тонны на всех пресс-конференциях.

Образ «страны-производителя» получился милейший и местами достойный вполне. Оно и правильно. Мы уже достаточно отодвинулись от тех времен, чтобы их мифологизировать и с чистым сердцем влюбиться в миф. В конце концов, Дикий Запад был страной негодяев и беглых висельников, а реверансы трех мушкетеров привели аккурат к Великой французской революции, что не мешает американцам жить по вестернам, а французам по Дюма и греть в душе сказку о том, какими они были прекрасными. Мы же, оглядываясь, видим лишь руины и с угрюмым мазохизмом лелеем свой взгляд — хоть варварский, зато верный. Додумавшись в ХХ веке до того, что интерпретатор тоже меняет реальность — в лучшую или худшую сторону, — за Михалковым боятся признать сан главного ПЕРЕ-сказчика, человека, меняющего веками сложенный образ и миф угрюмой державы с бородой и красавицами. Слишком громко и безапелляционно он заявляет свои права на это место. В отличие от климовской «Агонии», смакующей грязь и гадость разложения с тем же Петренко в главной роли, Михалков показал, что и при Победоносцеве люди целовались (а многие и не знали, кто это такой), и щеглы меж начищенных сапог скакали, и жеребенок-дуралей в загоне бесился. И слово было когда-то посильнее грамотки, и убивали за него на поединке. И оперы итальянские пелись в корпусах на языке оригинала, и даже неплохо получалось. И бублик — это, в общем-то, вкусная штука, а не охотнорядская сдоба и не имперский хлебобулочный продукт. Как его Меньшиков жует в начале — аж жмурится и ушами двигает от удовольствия.

Нечто подобное писали Вайль и Генис в «Родной речи» об «Онегине»: события трагические, смерти нелепые, браки неравные — а помнятся только «шум, хохот, беготня, поклоны, галоп, мазурка, вальс». И что современники зло язвили по поводу героя и сюжета, но опускали руки пред легкостью и изяществом стиха. И что Пушкин сочинил ту жизнь, какая должна бы быть, а нету. Случайно ли после этого полное ритмическое совпадение названий михалковской комедии и главного русского романа в стихах? Да и сюжет, право же, схож: после глупой дуэли с другом героя усылают скитаться, что разлучает его с возлюбленной и побуждает ее выйти за нелюбимого, и даже долгожданная встреча не меняет высокого трагизма. Несмотря на который, тройка мчится, птичка Божия скачет, искры с эспадронов летят и яблоки катятся врассыпную, что давно уже стало фирменной отличкой российского кино, встречаясь поочередно у Довженко, Тарковского, Хуциева и в запрещенном «Государственном преступнике» по сценарию Галича.

И все это отражается в заиндевелом зеркале купе 1-го класса, в которое смотрятся не только заезжие американки, но и добры молодцы с красными девицами, не пожалевшие сотни рубликов на билет в синема с характерным названием «Пушкинский».

Выйдя из зала, они отвечают на вопрос журнала «Итоги»: «Хороша Россия. Хочется плечи расправить и стакан съесть».

1911. Реформизм/Народовольчество

Куда ты завел нас, Столыпин-герой?

Пошли бы вы к черту, я сам здесь впервой

К 100-летию убийства Столыпина

На Столыпина покушались одиннадцатикратно. Это не могло не дать результата. 14 сентября 1911 года премьер был смертельно ранен в Киевской опере на представлении «Сказки о царе Салтане».

По сути, Столыпин создал ультраправую хозяйственную систему на американский манер. Выживает сильнейший. Спасение утопающих дело рук самих утопающих, нехай вымрут как класс. Возмущение карается по высшему разряду воинской командой. Голый социал-дарвинизм.

С государственной точки зрения это был выход. Мелкотоварное российское сельское хозяйство едва кормило самое себя, объем зерна на продажу не мог покрыть бюджетных расходов. Министр финансов провозгласил принцип «Недоедим, а вывезем» (сволочь; хоть бы раз недоела его семья). Вывод успешных производителей (читай: кулаков) «в отруб» на хутора освобождал их от каких-либо обязательств перед общиной. Расчет на быстрый рост и становление аграрных баронов был единственным средством пополнения госказны.

Особенности русского землепользования сделали эту разумную политику поистине уродливой. Земельные законы Александра-Освободителя привели к демографическому взрыву: за сорок лет с момента реформ российское население выросло вдвое (община наделяла землей по числу едоков, и народ стал плодиться со скоростью кроликов; при этом общий объем крестьянских земель остался прежним, и среднедушевой надел за те же 40 лет упал также вдвое — с 4,8 десятин до 2,8). Многажды воспетая русская земля в русских же погодных условиях родит в 3–4 раза меньше соседей. И если в субтропической Америке слабому худо-бедно хватало на прокорм, в России любой неурожай оборачивался голодом — да, в те самые благодатные годы, когда наша родина была житницей и главным экспортером хлеба. Голод 1891-го. Голод 1898-го. Голод 1911-го. Толстой «О голоде». Выведение производителей в независимую касту, подотчетную одному государству, обещало прогресс, но обрекало многие деревни на подлинное, а не образное вымирание. Враждебный Столыпину граф Витте писал, что его реформа рассчитана на сильнейших, а Россия состоит из слабейших, и им без внутриобщинного перераспределения не выжить.

Нашелся ответ и на это. Чтоб не было бунта, премьер завел в стране военно-полевые суды. Карательные отряды задолго до гражданской войны вели себя на своей территории полноценной фашистской чумой. Фактами пыток, изнасилований малолеток и скорых на приговор трибуналов полнится эсеровская публицистика, мало чем отличная от хроники зверств продотрядов. Партия, взявшая на себя миссию защитницы селянства, ответила пошедшему войной на своих государству лютым террором.

В январе постреволюционного 1906-го в ответ на зверства, казни и насилия войск в небезызвестной Тамбовской губернии эсерка Спиридонова убивает на вокзале командующего экспедицией. Ее за это целый день бьют, а ночью насилуют офицеры, извините за выражение, правоохранительных органов. Никто не несет наказания. Эсеровская ячейка выносит приговор и перебивает всех, кто участвовал и рядом стоял. За двое суток до Тамбова минские эсеры стреляют в губернатора и полицмейстера. Сутки спустя убивают губернатора Тифлиса. Если все это не зовется вялотекущей гражданской войной, хотелось бы уточнить определение гражданской войны. Декабрьское вооруженное восстание в Москве, бои Пресни с казачьем — месяц назад. Мятеж на «Потемкине» — полгода назад. Севастопольский мятеж, крейсер «Очаков» и бой кораблей Черноморского флота между собой — три месяца назад. Кровавое воскресенье в Питере — год назад. Это и есть богатая, зажиточная, изобильная Россия, которую спортил комиссар. Темные аллеи. Небо в алмазах. Отчего люди не летают. Это все тогда, тогда!

Упертые монархисты говорят: вешали мало. Полноте. За три первых года столыпинской стабилизации трибуналами было казнено 3128 человек; считая расстрелы народных скоплений и прочие усмирения, ежегодное число русских крестьян, убитых русской армией, сравнялось со среднегодовыми потерями страны в Афганистане. Знаменитое толстовское «Не могу молчать» — об этом.

Надорванная горем и нуждой Россия вела беспорядочную войну со слабым и эгоистичным государством. Государство ответило на эту войну своей — куда более жесткой в силу ресурса. В этой долгой обоюдной войне умерли не своей смертью: царь, великий князь, два министра внутренних дел, куча губернаторов и полицмейстеров, главком Столыпин, эсер Александр Ульянов и 14 тысяч рядовых граждан. Обманутое экономическим подъемом 1913 г., государство решило раздать России ружья и поучаствовать в мировой войне (твердый «столыпинец» Солженицын здраво замечает, что вооружение враждебного государству народа было подлинной катастрофой и что Столыпин, будь жив, костьми бы лег, дабы уклонить страну от войны; похоже на правду). Три года мужчины вместо товарного производства стреляли и умирали. А потом прилетели из-за гор злые большевики и все испортили. До них все было хорошо.

Столыпин был, по всей вероятности, дельным администратором — но влез в историю, которую уже поздно было лечить даже электрошоком. Только большевистская хирургия (на что в дальнейшем указывал и такой убежденный противник марксизма, как Герберт Уэллс). Как лишнее звено в цепи, премьер в сентябре пошел с царем в оперу. Убийцу, как и всероссийского Брата, звали Д. Богров. Царь не пострадал.

Комиссия по расследованию обстоятельств смерти сделает втык Киевской жандармерии за полный паралич политического сыска. Граф Курлов подаст в отставку, жандармские полковники потребуют дуэли. Дело политического сыска в Киеве будет поправлено лишь годы спустя, когда в трех кварталах от киевской оперы, на той же Владимирской улице в доме 33 разместится украинская госбезопасность (освободив здание лишь единожды и тоже людям не чужим: осенью 41-го по тому же адресу въехало киевское гестапо). По иронии судьбы, здание предназначалось для земства, и первый камень в его основание в 1913 году было доверено заложить вдове П. А. Столыпина.

P. S. Крутыми мерами премьер возмутил против себя и крайних, и умеренных. Злословили в его адрес такие полярные в политическом отношении лица, как Ленин, Толстой и Витте. Характерно, что оба памятника Столыпину — в Киеве и Саратове — были снесены не Октябрьской, а Февральской буржуазно-демократической революцией.

1914. Первая

Табачок врозь

Европейская война в нашем и американском кино

Что в российской художественной памяти от Первой мировой остались одни поезда с дезертирами (будущим ядром нарождавшейся РККА) — то неудивительно. Как назвал Ильич войну гениальным режиссером грядущих событий, так и потянулись по домам эшелоны с особо сознательным элементом историю делать. Бумбараш задиристо заблеял на тендере «Наплявать, наплявать, надоело воевать», пулеметчики Уно Партс и Серега Карпушонок сделали первый шаг в сторону «Красной площади», служивый Тимош с ватагой строевиков скинул под откос строптивых машинистов в довженкином «Арсенале». Даже теперешняя перемена знаков не повлияла на общую трактовку событий: в сериале «Гибель империи», несмотря на масштабные съемки боев, упор делался на недопустимость вооружения черни на крутых поворотах истории — если нет желания сделать эти повороты круче.

Война осталась кислым прологом к чему-то шквально-ураганному, симфоническому, потрясающему мир. В «Моонзунде» и «Тихом Доне», «Хождении по мукам» и «Мы — русский народ» главные битвы приберегались на потом, на сладкое. Кому охота соваться на бруствер, когда самая драка по времени впереди, а пространственно — сзади. Мы это дело перекурим как-нибудь.

Фокус в том, что в Европе война оказалась фактически табуированной. Отдав положенное в литературе, пылающий континент столкнулся с молчаливым бойкотом массовых жанров: «Огонь» Барбюса и «Смерть героя» Олдингтона так и не дождались экранизаций на родине, ремарковский «Западный фронт» ставился дважды — и оба раза в США. В «Смерти в Венеции», «Жюле и Джиме», «И корабль плывет» Висконти, Трюффо и Феллини пели унисонный заупокой канувшему миропорядку, десяти векам европейской культуры, утраченному в распре Эдему — как бы само собой обходя натуралистические подробности в стиле мясного прилавка. Утраченные иллюзии в их кино вытеснили приобретенную гангрену. Объединенный европеец — зритель и киноработник — слишком хорошо помнил общеконтинентальный патриотический бум августа 14-го, мессы с молебнами, всех мастей триколоры и напутствия почетных граждан от Бреста и до Бреста. Памятуя о султанах и белых перчатках допотопных армий, человечество впервые столкнулось со сплошной линией фронта, тотальной мобилизацией, пращурами оружия массового поражения пулеметом и шрапнелью и похабной прозой позиционной войны. Аналог столь массированного человекоубийства виделся лишь в старинных эпидемиях чумы и новейших — испанки. Руки свисали с просевших телег, погребальные костры коптили небо, и весь этот морок следовало к черту забыть. «Война, Ося, — это, оказывается, ни капельки не красиво» — этой фразой Кассиль подвел черту под робкими расчетами на окопный эпос.

Единственной страной, по геополитической дремучести верившей в красоту войны, оставалась самая счастливая держава ХХ века, на все войны поспевавшая к шапочному разбору и успешно разбиравшая все шапки. Батальный памятник событиям воздвигли в Голливуде — и на том спасибо. «На плечо!» Чаплина, «Ангелы ада» Хьюза, «Прощай, оружие» Борзеге и Видора, «Тропы славы» Кубрика, «Большой парад» другого Видора, «На Западном фронте без перемен» Майлстоуна и Делберта Манна, «Голубой Макс» Гиллермина, «Четыре всадника Апокалипсиса» Ингрема и батальные эпизоды рашевского «Трюкача» создали панорамную фреску рыцарского летного и массового пехотного взаимоистребления. Снаряды рвались, проволока цеплялась, трибуналы казнили, очереди рвали обшивку, колонны труповозок текли в тыл, пилоты грызлись за регистрацию сбитых, эскадрильи ложились на крыло, вода в траншее подбиралась к топчанам, люди хором пели и поодиночке молились одному и тому же Богу. Беспристрастные янки с равным почтением снимали войну во французской, английской или немецкой версии, дискриминируя лишь русских за измену жанру и переформатирование войны империалистической в войну гражданскую. Повернуть штыки вам, значит, интереснее, чем общую лямку тянуть? Ну и катитесь эгалитарной колбасой, мы вас не знаем. Но сам Голливуд в братоубийственных вопросах воздерживался от патетического бряцания. Герой «Большого парада» оставался без друзей и ноги, героя «Западного фронта» убивал французский снайпер, у героя «Троп славы» ставили к стенке трех рядовых, «Голубой Макс» разбивался на показательном авиародео. Залечив увечья, Америке от общеевропейского имени подпела Франция.

Война необратимо травмировала французскую коллективную психику, превратив рядового мусью из игристого повесы в инфантильного скрягу и труса. Именно со времен верденской молотилки Третья республика превратилась в то склизкое болото, которое мир имеет счастье наблюдать сегодня. Но именно плаксивая, немужская жалость к себе дала французам простор пораженческого высказывания в унисон с отступающей для личных нужд Россией.

Насупленные дезертиры с лицом Габена брели домой в «Великой иллюзии» и лезли в поножовщину в «Набережной туманов», искали пули в «Пепе ле Моко» и срывали поцелуй в «Бале» (конечно, в половине фильмов он считался беглецом из Иностранного легиона — но зрители-то хорошо догоняли, откуда на самом деле Габены бегают). В «Корове и пленном» тикал огородами с передовой даже Фернандель, представить которого в форме не смог бы и сам Гашек. Новейшее кино — «Долгая помолвка» Жене и «Жизнь и ничего более» Тавернье — целиком посвящено службе учета потерь, идентификации пропавших без вести и опознанию ушибленных и дерганых. Оказалось, что война — это война, это тебе не камамбер кушать. Страна-победитель почти век рассматривает свой триумф как стихийное бедствие, Божье проклятие, от которого следует прятаться под подолом ехидной вдовушки с прифронтовой полосы.

Мужественные немцы, британцы и мадьяры хранят молчание — понимая, что в видах единой Европы Первая мировая и была войной гражданской. Еще более нелепой, пошлой, бесцельной и бессмысленной, чем та, что затеяли меж собой злые русские. На полях брани косили друг друга господа с общим алфавитом, избирательным правом, образовательным уровнем и представлением о прибавочной стоимости. «Человек захотел вырваться однажды из буржуазного мира законов и параграфов и дать выход древним инстинктам крови», — писал страшно злой на всякое смертоубийство Цвейг.

Война не оставила по себе названия (только в России ее звали германской, империалистической, отечественной, а в комиксах императорского агитпропа — Большой Европейской), статистики (общие цифры потерь в разных энциклопедических источниках расходятся от 7 400 000 до 13 360 000, что означает лишь полную дезорганизацию учета; склонный вечно преувеличивать язвы капитализма Кен Лоуч в «Ветре, качающем вереск» назвал 17 миллионов), не оставила ни песен, ни славы.

В отличие от соседей-атлантистов, Россия гражданскую войну начертала на знаменах — отчего ее воинство с обеих сторон знало, за что билось, и не было мучимо психическими хворями позднего раскаяния. Она обратила фронтовую науку на внутренние нужды (все полководцы, отличившиеся в Мировую, во главе с Брусиловым воевали на стороне красных!), повергла ближних в трепет и заставила говорить о себе и познавать себя весь ХХ век. Лоханкинская рефлексия, ничуть не менее тлетворная, чем пустоголовый милитаризм, обошла ее стороной.

Если б заодно не уничтожили миллионы сограждан собственными руками — глядишь, сидели б и мы на красивом холме и свысока, по-американски пели песню про мою хату с краю, ничего не знаю. Да поучали надменных соседей воевать малой кровью, гарантируя себя тем самым от разрушительных комплексов вины.

Но человеков считать никогда не было русским занятием. Мы и комплексов-то таких не знаем.

1917. Абсолютизм

Царь, приятный во всех отношениях

«Романовы. Венценосная семья», 2000. Реж. Глеб Панфилов

Мне наплевать на смерть царя, и равно

Мне наплевать на смерть его семьи.

(Борис Рыжий, 1992)

Царь Николай очень любил подтягиваться на турнике. Подтягивается, бывалоча, и поет: «Ой, мороз-мороз, тру-лю-лю». Когда к нему приходили за отречением, он всегда сначала несколько раз подтягивался, а сам косил на образа: пора отрекаться или еще не пора? Если Бог был не против, царь сразу подписывал отречение и с легким сердцем садился клеить голубков из портретов председателя Госдумы Родзянки. За это простой народ любил его и звал Николашкой. Только в Петрограде студенты-очкарики мутили быдло — а по всей России царя любили даже сильнее, чем Веру Холодную и комика Глупышкина. Царь это знал и не слишком отвлекался на государственные дела, предпочитая кататься на санках и гладить дочек по стриженым головкам. Дочки, как и все принцессы, были дуры. Они обожали устраивать коллективный плач и спевки, гонялись друг за другом по Царскому Селу и мечтали о принцах, хотя единственный принц в округе был их брат, да и тот маленький. Все семейство жило счастливо, хоть и не слишком долго, и умерло в один день.

Вся эта лаковая открытка называется фильмом Глеба Панфилова «Романовы. Венценосная семья» и склоняет плохой народ преисполниться сочувствием и исторической виной. Виной перед посредственным сентиментальным полковником, оказавшимся у руля гигантской державы в самый черный и неустойчивый период ее существования и дорулившим до того, что падение абсолютной монархии было встречено не волнениями твердых монархистов, а консолидированным ликованием армии, простонародья и образованных сливок. Аналогичным образом сплотить нацию в брезгливой неприязни к себе удалось лишь 70 лет спустя коммунистической партии Советского Союза, чье правление рухнуло точно так же — без жертв, шума и пыли. Реноме отставного государя спас Совет Народных Комиссаров, поставивший в его истории отвратительную мерзкую точку, каковая нынче и является единственным основанием для канонизации этого «дурака и пьяницы, битого бамбуковой палкой по голове» (В. Катаев).

Страной управляли бессмысленные лизоблюды, армией в разгар свирепой войны — троечные полководцы, умеющие только усы пушить и два года спустя продувшие решающую войну своим более одаренным сослуживцам. В стране легально практиковались телесные наказания, бессудные казни на фронте, крайние по скотству расстрелы безоружных демонстраций — Рижский, Ленский, Златоустовский, Кровавое воскресенье, — а царь нюхал розы, раздавал увечным сувениры и целовался для кинохроники с детками (единственная удачная находка картины — игривая таперская музычка, наложенная на эпизоды царских пикников в шляпках и купальных трико). Жанр «Милые моменты», избранный авторами, против их воли раздевает последнего русского императора до исподнего. «Романовы сюсюкали друг над другом, как старые няньки над писунами-младенцами, — писал в дневниках угрюмый Нагибин. — Как они чувствительны, сентиментальны, восторженны и утонченны, когда дело касается членов их семьи и высокорожденных родичей, как холодны, грубы и беспощадны, когда дело касается всех других, кроме раболепствующих сановников. Охают, ахают, умиляются друг над дружкой и лупят картечью по безоружному мирному населению. <…> Но как ни дико, они всерьез верили, что народ их обожает. Хоть бы раз задумались: а за что?»

Как ни дико, аналогичное заблуждение владеет и немолодым уже режиссером Панфиловым. Читая в авторской преамбуле: «Престиж царя все еще был высок — исключение составлял столичный Петроград», диву даешься: здрасьте, бабушка, опять всему виной «ленинградцы-москвичи — педерасты-стукачи»! Вон правильный народ играет на мандолине и любит царя, а вон неправильный народ носит красную тряпку и не любит царя. А адъютанты ходят по царскому поезду на цыпочках и боятся сообщить о волнениях в столице: как бы батюшка не расстроился. Этой вот заботой о нервах батюшки и угробили страну, да и его вместе с ней.

Провидение отнеслось к его правлению куда строже лучших умов отечественной режиссуры: ощущение проклятия витает над этой семьей и по сей день. Сначала ее гнусно, по-дворницки умертвили. Потом сбросили вповалку в овраг. Восемьдесят лет спустя православная церковь из грешных побуждений отказалась признать их стопроцентно идентифицированные останки, закрыв дорогу на погребение всем царствующим домам Европы. Потом во искупление греха канонизировала семью, отказав в том простолюдинам: доктору и прислуге. Под занавес российский истеблишмент устроил над гробами унизительнейшие тесты на лояльность президенту. А режиссер Панфилов еще и снял пошлый мещанский романс о беспричинной грозе над безвинными голубицами. «Такого даже “Титаник” себе не позволял», — зло резюмировала кинокритическая девушка Хлебникова.

Романов Н. А. был милейшим папенькой и архискверным государем. Последнее обстоятельство укрылось от режиссера Панфилова, но именно оно привело к величайшей внутригосударственной распре ХХ века и к многомиллионным жертвам среди россиян.

Не стране перед кесарем каяться — наоборот.

1917. Вождь

Вагон пломбира от немецкого Генштаба

«Демон революции», 2017. Реж. Владимир Хотиненко

Ленин — сегмент русской идентичности. Для одних бог, для других бес, для большинства — дедушка-памятник в центре города, часто ничем более не примечательного. «Lenin is Santa Сlaus, Lenin is Mickey-Mouse», — юродствовал Кортнев в фильме «Дорога в рай»; но величины назвал соразмерные. Один из главных навигаторов нового века Лев Данилкин написал о нем бестселлер, ответив на все вопросы — и зачем ему «Искра», и в какой момент случилось обожествление (когда сбылось пророчество, что Германия проиграет войну и вернет все территории, отжатые по Брестскому миру). Вычти из русских Ленина — станут рядовыми неудачниками на европейском шляху. Поставь назад — и сразу мы опасные, особенные, скифы-азиаты, вещие дикари; как индейцы, говорящие с небом и змеями.

Достоевский не велел редактуре править свои грамматические ошибки. Пусть, говорил, будет.

Знал, что это ошибки гения.

Ленин — пусть будет.

Пломбированным вагоном и немецкой казной Ильичу бы посмертно всю плешь проели, каб она у него не была и так полированная. Иных умников послушать — без кайзеровских денег увял бы сокрушитель царств в швейцарской глуши, катаясь на велосипеде. Как же, как же. А если б еще и не родился. А если б его трамвай переехал. А если б на месте тряпки Романова был Столыпин. А если б не война.

А если б у бабушки был член, да.

Вопрос, откуда дровишки, исстари занимал хроникеров Октября — но совсем не в той степени, чтоб делать немецкое финансирование главной причиной бунта. Скорее, как умение аккумулировать свободные средства для сектантских нужд. Один из ловких жуков-авантюристов, каких во множестве породила русская смута — от Азефа до Свердлова, Александр Парвус убедил кабинет воюющей Германии пробашлять наиболее перспективных разрушителей враждебного царства. Царство пало и восстало под новым руководством в четыре года. Парвус озолотился и умер на обочине истории. Германия выиграла бой и ушла в небытие, а четверть века спустя перестала существовать как самостоятельная единица. А рыжий подвижный человек в кепке сделался иконой левой мысли на сто лет вперед, потому что видел на четыре хода дальше и своей, и германской, и прочих империй и Парвусов, вместе взятых. В отличие от коллег, он не оказывался волею судеб в нужном месте в нужное время — он это нужное время сам себе и создавал.

Мифотворец Хотиненко, лукавинкой, картавинкой и рыжей бородой сам похожий на Ленина (только очень большого), сделал мощное кино о том, как Фауст переиграл Мефистофеля. Деньги взял, в оборот пустил и навешал бесу щелбанов, переформатировав ненавистную державу в могильщика всех немецких чаяний на век вперед. В режиссерской сборке история излагалась проигравшим Парвусом в шикарном поместье под стрекот киноаппарата — свидетеля великих возможностей и великого краха. В американском кино так вещали о золотом веке Голливуда его падшие идолы, рантье былых побед. Конечно, здесь присутствовали мотивы «Гражданина Кейна» — посмертного памятника богочеловеку.

И конечно, продать это массовому зрителю не было ни малейшей возможности. Сказка писалась для тех, кто слышал имя Парвуса и не слишком возбуждался от известия, что на самом деле он Гельфанд. Кому знаком фаустовский миф и дано оценить масштаб личности вне зависимости от плюсовых и минусовых оценок ею содеянного. Таких немного. Большинству интересней, как жиды на фрицевские деньги поломали блестящую позолоченную Россию. И продюсер Роднянский приступил к титанической работе по порче хорошего кино во имя его пущей капитализации (так все продюсеры делают).

Сначала переименовал «Меморандум Парвуса» в «Демона революции» — крайне преувеличив роль беса в октябрьских событиях. Потом отрезал кривлянье Парвуса у киноаппарата — купируя посмертный ленинский миф. Потом ввел закадровый текст, написанный редкостным дураком (или дурой: сценаристов шестеро, половина женщины) и столь же выдающимся знатоком дрянных струн массовой души.

Сообщается, что Зиновьев был охоч до баб, Красин охоч до бомб, Парвус слыл тайной пружиной темных сил, а Радек беспринципной свиньей, за что всех, кто не умер сам, потом убил Сталин. Ценнейшая информация для оценки грандиозных перемен России ХХ века.

Сообщается, что Ганецкий когда-то помог Ленину бежать, за что был позже отблагодарен местом главы Центробанка. Дешевые плебеи. Это сегодня Центробанк — источник благ, а при крахе финансов от него одна язва, аритмия и хронический недосып. Как и от любого поста в тогдашнем Совнаркоме.

Сообщается, что революции могло и не быть. Ну да. В стране за 12 лет случились две революции, бунтовались гарнизоны и флот, без войны три года действовала чрезвычайная военная юстиция, после чего гений-царь все же в войну влез, вооружив и обучив бою миллионы нищих, — но третьей революции могло и не быть, каб не юркий еврей с немецкой мошной.

Из притчи об извивах Божьего промысла и историческом проигрыше мелких людишек крупным — получилась сатира о том, как шайка ничтожеств перехватила власть у благородных неудачников с хорошими лицами.

Вы, батенька, просто играть не умеете, сказал бы на это рыжий и подвижный человек в кепке. Ступайте к дьяволу. Он тоже не умеет.

1918. Красные/Белые

Рожденные хватами

Гражданскую войну выиграли царские генерал-лейтенанты у царских генерал-полковников

О Гражданской войне в России доподлинно известно, лишь кто ее проиграл. Продул, просвистел. Имена штабных мыслителей в аксельбантах и полубезумных атаманов-мясников в старину придавали веса победе голоштанных сапожников, ныне они же подняты на щит в качестве канувшей в никуда России. Победившая субстанция не членилась на персоналии, ибо пришлось бы признать, что все стратегически важные красные фронты возглавлялись дореволюционной выделки генералами и полковниками. Пролетарская историография умалчивала о них в силу неканонического происхождения, перестроечная — ввиду весомого вклада в победу восставшей черни.

Советская историческая наука сделала все, чтобы Гражданская война представлялась неофиту свалкой самодеятельных пролетарских шаек с регулярными легионами матерых, родством повязанных белых военачальников. Педалировать абсолютно бесклассовую сущность усобицы, в которой крестьяне дрались с крестьянами, казаки с казаками, а золотопогонники с золотопогонниками, история не решается и по сей день: как-то неловко признавать, что генерал-лейтенанта Деникина разгромил генерал-лейтенант Егорьев, генерал-майора Краснова и генерала от инфантерии Юденича — полковник Гиттис, а адмирала Колчака — полковник Каменев. Не слишком это вяжется с признанной обоими лагерями исторической доктриной «голодранцы против барчуков». Тем не менее факт: штабную науку и стратегию белого генералитета превзошла военная мысль их вчерашних соучеников по Академии Генштаба, а основным тактическим содержанием войны стала ротация верхушки русской армии: место паркетных генералов революционным путем заняли башковитые полковники.

Хроника неизвестной войны знала несколько этапов. На раннем, заложившем фундаментальные основы антизнания, мифология естественным порядком строилась на своевременно усопших комдивах — Чапаеве, Киквидзе, Щорсе, Котовском, Пархоменко и Дундиче: все полководцы рангом от командарма и выше, кроме Буденного с Ворошиловым, были уничтожены в армейских чистках 37–39 гг. Красавцы-усачи в хрустящих кожанках с деревянными кобурами отлились в сверкающую легенду, охлопанную шелком алых знамен. Четырехлетняя распря в изложении летописцев годами крутилась вокруг обороны Царицына, сталинской Малой Земли: член военного совета Южного фронта успел там немного покричать в рупор и подписать пару приказов, которые 15 лет спустя счастливо решили исход войны.

Накативший еще через 20 лет реабилитанс укоренил в общественном сознании новую когорту победителей — командармов Тухачевского, Якира, Блюхера, Уборевича и других, активно лоббируемых в печати их потомками из числа лояльной оппозиции. Темное дело яснее не стало. Все же дерзкий мыслитель современной войны М. Н. Тухачевский, родоначальник парашютно-десантных войск и автор тактики танковых клиньев, успешно реализованной в 41–42-м гг. генерал-полковником Гудерианом, в гражданку командовал всего-навсего армией, каких в вооруженных силах республики было на круг двадцать две; командование фронтом в рейде на Варшаву лавров ему не принесло, поляки отбились (что до чапаевского вклада в общую победу, то тут ломание табуреток и вовсе неуместно: дивизий, подобных васильиванычевой, за власть Советов воевало ровно 174).

Новое время сделало героями проигравших: позорным неудачникам Деникину, Корнилову, Колчаку, Врангелю, Юденичу, Махно в свежеизданных поп-энциклопедиях посвящено аж по три разворота персональных очерков с важными подробностями, как эти люди любили Россию и отказывались носить теплую шубу. Очередной соцзаказ потребовал малинового звона по белому воинству — задача, прямо скажем, не из легких, если кто помнит, как вела себя Добрармия на «освобожденных» территориях. Как фашистские оккупанты она там себя вела; вопросы с евреями, коммунистами, бабами и имуществом гражданского населения решались абсолютно идентичным способом.

Впрочем, контрабандная героизация синих гусар с гитарами шла с самого конца 60-х: двадцатикратное переписывание красной истории войны, тройная классовая фильтрация победителей, непристойная грызня реабилитированных потомков из элитных домов на Грановского и Серафимовича открыла дорогу цельному и монолитному белому мифу с поклонами, присягой, снами о России и романсами промотавшихся изгнанников. Пошли по рукам ксерокопии Гумилева, потянулись выездные плакальщики на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, еврейские шансонье вместо песен про красных казаков стали сочинять баллады про господ офицеров.

Несмотря на откровенный гимн революционному очищению элиты, трилогия «Хождение по мукам» в лучших домах 6070-х читалась как плач по непорочной России, потоптанной хамом-комиссаром.

Сегодня она ценна как раз противоположным открытием: революция состоялась только благодаря увлеченным очистительной идеей перебежчикам из высшего сословия. Присягнув новому миру, наиболее совестливые лица белой кости, голубой крови и дворянской национальности сделали мятеж революцией — не их вина, что человек по природе оказался хуже и подлей, чем рассчитывали пролетарские идеалисты.

Коммуна победила лишь потому, что ей удалось поднять на знамена святую для каждого нормального вояки идею национальной независимости. Белая гвардия со всем мученическим пафосом охотно делила фронт с немецкой, польской, англо-французской и прочей заинтересованной сволочью. Именно на весну 18-го, когда казалось, несметная сила международной коалиции вот-вот сметет пеленочное народовластие заодно с суверенитетом, пришелся массовый приток старого офицерства в красные части. Помимо самородков Антонова-Овсеенко, Фрунзе и Ворошилова, главными фронтами войны — Южным, Северным, Восточным и Западным — командовали сплошь преторианцы: генерал-лейтенант Егорьев, генерал-лейтенант Надежный, генерал-лейтенант Парский, генерал-майоры Ольдерогге, Сытин, Свечин, полковники Каменев, Шорин, Егоров, Гиттис, Петин и Вацетис. Стратегическое планирование в РВС осуществлял полковник Шапошников, во Всероглавштабе работали генерал-майоры Лебедев и Раттэль, а верховодил ими брат ленинского секретаря генерал-майор Бонч-Бруевич, фактически и занимавшийся мобилизацией надежных ветеранов. Красный флот с нуля создавали контр-адмиралы Альтфатер, Немитц и Зеленой; даже старик Брусилов, единственный успешный военачальник Первой мировой, выпускник Пажеского корпуса и участник аж последней русско-турецкой войны, с 1920-го председательствовал в Особом совещании при главкоме вооруженных сил, а после до самой смерти служил генеральным инспектором Красной Армии. «Крышевал» же старую гвардию не кто иной, как наркомвоенмор Троцкий, нещадно критиковавшийся 8-м съездом РКП за «принижение роли армейских комиссаров» (комиссарство, как известно, и было создано для догляда за военспецами; претензии съезда прямо указывали на то, что ортодоксальный левак Троцкий во имя дела окорачивал своих и не давал горластой дилетантщине совать нос в дела профессионалов). Это и был высший комсостав РККА, ее до сих пор не разгаданная военная тайна.

Судьбу войны в действительности решил каменевский Восточный фронт, помешавший южным корпусам Деникина и сибирским чехов и Колчака соединиться на Урале. В плане исторического признания Сергею Сергеевичу, пять лет возглавлявшему вооруженные силы, чертовски не повезло. «Нехорошая» фамилия при отсутствии всякого родства с Л. Б. Каменевым-Розенфельдом до и после смерти клала на него отпечаток ревизионизма, уклонизма и утопизма. К тому же ему посчастливилось умереть от сердца в 1936-м, за год до разгрома штабов; уже в 37-м его прах был без шума изъят из Кремлевской стены, а имя вычеркнуто из революционных святцев. Таким образом, он не попал ни в ближний пантеон доверенных маршалов типа Буденного с Ворошиловым, ни в белую книгу мучеников. Популярная историческая наука этого человека не знает вовсе, академическая — знает, но молчит (вскользь он был упомянут лишь в паре вузовских учебников-2002).

Резюме. Как ни относись к марксизму, террору, Рабкрину и электрификации всей страны, — в войнах принято величать победителей, а не драпмейстеров. Участие в красных победах звезд высшей военной лиги камня на камне не оставляет от новейшей теории о поганках-большевиках, насланных на святую Русь в пломбированных вагонах. Красивая на бумаге идея всеобщего благоденствия не сработала в числе прочего из-за своей исходной кадрово-кухарочьей хромоты — но ставили ее настоящие профессионалы, редкие на Руси мастера боя, дипломатии, просвещения и финансов, которым по русскому обычаю досталась плохая доля и незаслуженное забвение. Трудно вообразить, что б осталось от Москвы, от Расеи, не соединись тогда люди в профессорских бородках с людьми в усах и пропусти к столицам чужие и свои «освободительные» армии.

Югославия б от нее осталась, и больше ничего.

1918. Чапай

Моряк, красивый сам собою

«Чапаев», 1934. Реж. братья Васильевы

«Чапаев» — редкое кино, где восставшие массы явлены тем, чем и были: неуправляемым сбродом, который то драпает гурьбой, то, окрыленный комиссарской бранью и револьвером, скачет в атаку с утроенной энергией.

Белые, удирающие при первой пулеметной стрекотне, надо сказать, выглядели не лучше.

В этих условиях несказанно возрастали роль и вес личности в истории, которые марксистская наука склонна всячески преуменьшать, называя такой трюк диалектикой.

Прилетал, как вихрь, на птице-тройке чудо-атаман, произносил энергичное-непечатное и вел гопоту назад расширять жизненное пространство — как Ермак Тимофеевич в первой песне, ермоловский казак, отгоняющий черна ворона, — во второй и сын, зарезавший сам себя, в третьей.

Так сочинялось великое прошлое и снималось великое кино, идущее глубоко вразрез с подлинной и многажды переписанной историей Гражданской войны. История гласила, что именно на участках, где царила запорожская гуляйпольщина-атаманщина-улялаевщина, Красная Армия терпела самые чувствительные поражения, а то и веселые мятежи с образованием карликовых квазиуголовных республик у себя по фронту. Все их вожди носили папаху, биноклю, бурку-шпоры, держали свиту и полюбовницу в кубанке. Все любили отрывистые чапайские приговорки типа «наплевать и забыть», «ша» и «врешь, не возьмешь». Все норовили сверкнуть чумными очами и по-наполеоновски припечатать пятерней карту мира — отчего их всех в дальнейшем с успехом играл артист Евгений Матвеев, косноязычный от спирающего грудь темперамента. И только там, где эту разбитную жар-птицу удавалось взять за хвост посланцам Троцкого — военспецам с комиссарами, где к азиатской пассионарности добавлялись дисциплина, связь и мобресурс, начиналось пресловутое триумфальное шествие Советской власти. Пронумеровав, обмундировав и застроив добровольческие партизанские шайки, РККА стала регулярной и начала давать жару автономным, не имевшим единого управления белым армиям. Подавляющее большинство старательно забытых командующих красными фронтами было выпускниками Академии Генштаба в полковничьих и генеральских чинах; Фрунзе с Ворошиловым смотрелись на их фоне самозванцами (последний — к тому же и бездарным).

Русскому народу на все это было наплевать и забыть. Он исстари не любил узду и вожжу, а любил сознательное волеизъявление свободного гражданина (то есть ту самую беготню босиком от чехов и обратно). Он помнил, что Наполеона прогнали не войском, а партизанщиной, что в Первую мировую отличился казак Козьма Крючков и больше никто и что злыми комиссарами были латыши, мадьяры и евреи, которых в войну приходилось терпеть и которых только в мирное время прижал к ногтю товарищ Сталин (из-за чего мы чуть не проиграли Вторую). Русский народ, от века героизировавший разбойников, хотел не счетов, застегнутых пуговиц и устава внутренней службы, а шашки в стол, шапки оземь, блатной истерики и хрумканья яблок с проплевом на пол (эту манеру в дальнейшем с успехом перенял Н. С. Михалков — и в «Свой среди чужих, чужой среди своих», и в «Жестоком романсе»). Наверху его очень даже поддерживали, двигая к руководству армией не стратегов, а рубак — Буденного, Ворошилова и Тимошенко.

Противостоять совокупному напору вождей и масс братья-режиссеры со всей их старорежимной внешностью все же не смогли. Комиссар хоть и держался соколом, хоть и переломил и обтесал народного любимца, а по очкам проиграл ему с разгромным счетом (хорошо хоть, в анекдотах остался как образец здравого смысла и алкогольной независимости). Чапай — вылетающий наперерез казачьей лаве по параболической траектории неуч, бузотер, охальник и плут — заслуженно возглавил все возможные рейтинги популярности. Только когда Фурманову удалось его причесать и переодеть во френч, белые смекнули, что амба, их взяла, кончилось волшебство и нет больше сказочного богатыря Василь Иваныча, который одной шашкой и чугунком с картохой закидывал целые офицерские батальоны. Тут и конец настал легенде, а может, наоборот — начало. Три песни пел Иваныч — все три не допел. Утопили его, как Ермака в речке, на гостеприимной казахской земле (город Лбищенск, ныне Чапаев, это, между прочим, территория Западного Казахстана — так что русский народный герой ныне покоится в чужой земле).

Раньше-то на распоясанного Василь Иваныча с антоновкой за щекой и рубахой из порток — руки у них были коротки.

Не тронь дичка, проклятые мичуринцы.

1919. Колчак

Всё за сибирскую корону

«АдмиралЪ», 2009. Реж. Андрей Кравчук

У Довлатова была легенда о горском дедушке, полном вселенской гордыни человеке-кремне, который всем стихиям наперекор, в молниях и ураганах орал с утеса: «Какэм! Абанамат!» — и грязно ругался.

Таким же эпическим iron-мэном, мистером Ice, фольклорным могиканином был адмирал А. В. Колчак, которого логика вечных дерзаний, противохода и склоки занесли на исторически неправую и заведомо проигрышную сторону в гражданской смуте. Обогнувший земной шар через Арктику, рубивший торосы, тянувший лямку нарт заодно с обессилевшими собаками, этот джеклондоновских статей полярник был воистину персонажем черного комикса, мрачным Корто Мальтесом, что чуть наискось, с наклоном вперед, стоит в реглане с руками за спиной на скособоченном мостике среди девятых валов. И дивно хорош в минуты затишья на пустынном Берегу Скелетов, у «максимовского» пулемета на штативе, с высокой по-эсэсовски тульей командирской фуражки, в гордом гумилевском одиночестве на ветреной вахте. Романтический темперамент требовал вызова, душевного раздрая, черной меланхолии и плохого конца. Корсар, Колумб, противленец, Овод, полевой командир чужих революций, Колчак был слишком индивидуален, слишком инфернально красив для патриотической иконы, которую любят лепить из надломленных фигур русского прошлого былинники Первого канала.

Ревизуя новейшую историю в пользу белых, Первый слагает бесконечную оду мнимым и действительным неудачникам. Колчаку. Есенину. Живаго. Махно. Задача сугубо благородная: песнь нравственной победе всегда была делом архидостойнейшим, когда б из проигравших не делали на каждом шагу задорных удальцов, павших жертвой избыточного великодушия к черни. Если б их не играли сплошь победительные адъютантики инфантильного сложения. Если б с них не соскабливали грязь распущенности, мещанской ограниченности и зверства поэнергичней, чем с большевистских вождей.

Колчак был старше.

Колчак был злее.

Колчак был психованней. На закате жизни у него развилась привычка, слушая неутешительные доклады, кромсать перочинным ножом ручку кожаного кресла — что никак не говорит о молочном душевном здоровье, которым наделен исполнитель главной роли К. Ю. Хабенский. Колчак, намаявшись с разношерстным белым сбродом, чуял свой злой рок, скорый конец и, вполне вероятно, осознавал главное фиаско своей жизни — выбор не той стороны. Он никогда не ходил в монархистах, с чистым сердцем присягнул Февральской республике и не был склонен к православному исступлению, которое сегодня в согласии с новой модой шьет ему Первый канал. Под белые знамена адмирала привела типовая государственническая идея империи, армии и границ, вдохновляющая любого порядочного офицера. Сепаратный Брестский мир, суливший стране небывалые территориальные потери, взбесил Колчака окончательно — и своим решением он упредил известный потомкам резкий большевистский крен вправо. Не признанный никем, кроме поверженной Германии, Совнарком неизбежным порядком монополизировал понятие национального суверенитета — что и привело в его стан весомую группу имперских генералов, которые и принесли большевикам столь желанную победу (занятно, что к 37-му, моменту расправы над армией, большинство из них были древними отставниками и под раздачу не попали; Колчаку, примкни он к этой группе, было бы 64, жил бы он в персоналке на Невском и встречался с пионерами из природоведческого кружка).

В то время как христопродавцы ударами в разные стороны все более приближали периметр Российской советской республики к довоенным рубежам, фанатик целостности страны был вынужден воевать за Русь святую в мундире английском — погоне российском и постоянно утрясать полномочия и субординацию с присланным Антантой в качестве наместника генералом Жаненом, японскими наблюдателями и бунташным чешским корпусом. В тот момент, когда красные волей Троцкого и РВС покончили у себя с партизанщиной, а разбойная армия приобрела черты регулярных войск — Колчак изо дня в день сражался с демонстративным неподчинением казачьих корпусов, соблюдавших свой интерес чехов и потерявших всякий Божий страх карательных отрядов. В массовых повешениях, поголовных порках, выжиганиях деревень Колчак не всегда был повинен — архаровцы, именовавшиеся русской армией, просто его не слушали. Кадеты интриговали в правительстве против эсеров, добровольцы по личной инициативе казнили делегатов Учредилки, интендантства по недосмотру и разгильдяйству создали в войсках сплошной дефицит нательного белья, побудивший адмирала к реквизициям мануфактуры при полных кальсонами складах.

Банк печатал новые деньги, изо дня в день обесценивая валюту, строевики заново вводили фрунт и «высокоблагородий», и всяк по старорусской традиции торопился навесить на себя новые погончики-петлички сомнительной легитимности: полковник Каппель стал генералом, вице-адмирал Колчак — адмиралом полным, получил наградную саблю взамен выброшенной в Черное море при разоружении и Георгиевский крест за планирование операции по взятию Перми, которую грех было не взять при стихийно сложившемся двукратном перевесе. Право, куда пристойнее выглядели красные, отказавшиеся от званий вообще и величавшие друг друга только по законно занимаемым должностям: товарищ начдив, командарм, наркомвоенмор.

Грандиознейшим провалом белой стратегии, определившим исход войны, было промедление в марше на соединение с деникинскими войсками Юга — из-за чего? Из-за сомнений, что Деникин признает верховенство Колчака. Дележка короны Российской империи дорого обошлась союзникам: к моменту, когда генерал согласился быть при Колчаке формальным замом, красные усилили Восточный фронт лучшими кадрами, которые под началом будущего главкома РККА полковника Каменева выставили на Урале заслон и отбросили сибирскую армию обратно в снега. Тут и чехи потеряли интерес к чужой усобице, загрузились барахлом и рванули под парами во Владивосток, прихватив в суматохе золотой запас Российской империи (о котором снято столько авантюрных фильмов и который, что сегодня вспоминать не любят, как раз и лег в основу новосозданного Чехословацкого государства). Верные Колчаку войска не сумели ни сдержать фронт, ни сберечь казну, ни отбиться от массированных партизанских атак по всей линии Транссибирской магистрали. Именно в крахе Колчака воспарило его дело: закончив свой поход на Тихом океане, Российская империя воссоединилась почти в прежних границах, только под красным флагом.

Неизвестно, куда Господь глядел, когда сия прискорбная и зело поучительная биография попала в руки режиссера Кравчука — по всему видать, относящегося к типу людей, которые крестятся даже в бане, армию любят до слез, нижних чинов держат за массовку, а бунтовщиков — за оборзевшую массовку. Даже странно, что в его фильме не порют и не вешают, хотя все равно много бухаются на колени, вальсируют и играют в серсо. Дважды цитируется апостол Павел, каждые четверть часа служат молебен, а эстеты-палачи спускают тело адмирала в прорубь, вырубленную в форме креста (!!!). Такому автору вполне можно доверить работу с самим Безруковым и самим Хабенским, головной номенклатурой Первого канала.

В деле аннигиляции восставшей (и победившей!) черни он достигает подлинных высот черного пиара. Чтобы разбушевавшиеся матросики выглядели гаже и чмошней, им — всем до одного — пошиты бескозырки на пять размеров больше головы (эти непотребные блины хорошо видны на фото флотских бесчинств в специально изданной книге «Адмиралъ»). Зверства, злочинства и массовые расстрелы замечены только за красной стороной. Гадкие шариковы то трусливо бегут, то коварно напрыгивают, пользуясь предательскими ударами партизанских шаек.

Господа офицеры в противовес черни много танцуют, играют в фанты, осеняют крестом спящих детей и просят у небес победы своему оружию. Дважды рапидом разбивается оземь хрустальный стопарь с серебряного подноса. Трагический всплеск чистой «смирновки». Брызги. Осколки. Жизнь адмирала, приснившаяся рекламисту-креативщику.

Чтоб зритель-баран не заскучал, все дается сквозь медвяную призму незаконной любви. Женатый адмирал теплеет взаимным чувством к супруге другого адмирала. В кленовых аллеях, в пушистых снежинках, в смешливых офицерских собраниях проживают они свой роман в письмах, как обреченный мятежный лейтенант Шмидт в старом хите «Почтовый роман». Ничье собачье дело, что всю свою сибирскую одиссею А. В. Колчак с А. В. Тимиревой прожили, как бы это поделикатнее сказать, гражданским браком. Поскольку чувство греха у авторов развито на уровне святейшей инквизиции, они то раскидывают героев по снежным купелям бескрайней России, то воздвигают меж ними твердыни православного долга и даже в Омске держат на целомудренной дистанции до самой трагической развязки. Чтоб не преступить святого, адмирал успевает через конвой сообщить о просьбе у жены развода, а у избранницы руки и услышать заветное «да». Исполнитель роли государя его преосвященство Н. П. Бурляев будет доволен.

Но — что правда, то правда — на склоне лет в «Войне и мире» С. Ф. Бондарчука госпожа Тимирева действительно играла. Пронеся через всю жизнь чувство к погибшему во льдах возлюбленному, она со светлой улыбкой и мерцающим крестиком ступила на млечный путь, чтоб на небе окончательно воссоединить руки и сердца.

Это уже никакая не революционная классика, двоечники.

Это чистый и несомненный «Титаник».

Воистину: крепка, как смерть, любовь. Кэмерон, поди, локти кусает, что не он придумал.

1920. Новый мир

Приключения желтого чемоданчика

К 40-летию фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих»

Кроме скачки двоих в контражуре, расстрелянного салон-вагона, сальных причмоков Калягина, истерической, на визге, речи Шакурова, гололобого Райкина и пшеничных усов Богатырева, от фильма прочно осело в памяти вот это: продутая ветром лужайка под старый клавесин, аппарат на треноге, дамы с зонтиком и высунутым языком.

Унесенное ветром: одна на всех греза усталого есаула.

Нечто подобное мог бы вспомнить из ушедшего детства и злой Лемке, и председатель губЧК в пенсне и клетчатых брюках Кунгуров, и губернский секретарь с перекошенным лицом Солоницына. Да и у Егора Шилова брат служил сотником у белых, и сам он повадкой был не из простых, никак не из простых.

Когда-то свой главный роман «Хождение по мукам» Алексей Толстой написал о дворянстве в революции. Ему всегда были ближе цари, миллионеры, кокотки и ученые-мегаломаньяки, а из плебеев он ценил одного деревянного человечка Буратино.

Вот и Михалков свой главный фильм снял о дворянстве в революции, потому что среду эту знал и любил, и пытли-во интересовался. И народ советский, изрядно уставший за полвека от косноязычных матросиков, чумазых подмастерьев и пожилых рабочих-металлистов, тепло принял кино о том, как люди одного круга с хорошим воспитанием делят заветный чемоданчик: одни все себе хотят захапать, а у других республика голодает и на хлебной осьмушке сидит. Сигналя: царизм пал не потому, что плебеи всегда в большинстве, а потому что крепко поссорилось меж собой русское дворянство, причем за принцип. За важное.

И все это снято с каким-то неприличным, дикарски завораживающим бытийным восторгом. Сладким прижмуром на раннее солнышко, потягусями щенка, смачным, с проплевом, вгрызанием в яблоко, с неимоверным удовольствием от жизни классовых братьев и идейных антагонистов — чекиста и есаула.

Чекиста, обвиненного в измене, и есаула, который знает, что крышка, но ему на это плюнуть и растереть.

Потому что кони, потому что солнце, наган, клавесин, гул опасной реки, дымы вечерних хуторов, горы и саквояж с блестящими побрякушками. Даже грабеж эшелона с мешочниками был снят с упоением.

Этот сочащийся с экрана пассионарный кайф ловили все, но объяснить не могли (да в те годы и не пытались). А ключик на поверхности.

Фильм снят дембелем флота, только что вышедшим на волю.

Михалков не выслужил полного срока (что бы там ни пели подобострастные биографы) — но и года в тихоокеанской казарме хватило ему, почти тридцатилетнему дяде, чтоб на выходе объять мир, захохотать, заурчать плотски и шапку в синее небо подбросить.

И потому был в фильме Бог — тот самый, которым Михалков так полюбил клясться в последующие сорок лет.

В травинке, закушенной блаженствующим комэском.

В солнце, бьющем в объектив оператора Лебешева.

В кудахчущих посреди гоп-стопа гусях.

В высшем христианском принципе социальной справедливости, как бы это ни резало слух народившимся позже адептам самодержавной старины и классового эгоизма.

«Пойми, это надо одному! Одному, а не всем!!» — орал их устами один. «Ты — жадный», — отвечал с укором другой, бил по ушам и тащил на закорках к своим.

В те давние-давние годы кричащих паровозов и неумелых оркестров у переметнувшихся дворян еще была вера, что из круто заваренной каши может выйти путное.

Позже — кончилась, но тогда — была.

P. S. «Дело надо делать», — говорил, играя пистолетом, есаул и режиссер грузину-насильнику.

А ведь это, кто помнит, слова Чехова.

1934. Шоу-биз

Хам дураля

«Веселые ребята», 1934. Реж. Григорий Александров

Картина глупа с самого начала и до самого конца.

(Николай Эрдман, автор сценария)

«Веселым ребятам» уже 85, и все эти годы им шьют политику. Вначале говорили, что фильм антисоветчина, американщина и буржуазная пропаганда. Теперь — что он советская агитка и мажорная симуляция. Меж тем фильм — водевиль про то, как пастух и прислуга начудили в санатории, мюзик-холле и Большом театре, в ходе чего бык выпил водки, поросенок выпил водки и домработница Анюта выпила водки, а после животные сплясали на столе, а домработница на сцене Большого. Несоразмерность претензий настолько очевидна, что все они как будто относятся к другой картине. Один Эрдман говорил, что фильм — несусветная пошлятина, и это уже был наезд по существу — но Эрдмана быстро «закрыли», и голос его затерялся лет на 20.

Теперь знатоки на полном академическом серьезе пишут, что начавшиеся в конце 20-х репрессии повредили репутации СССР и ее следовало срочно спасать посредством духоподъемных комедий. Во-первых, никакой репутации у страны, только что отменившей Бога, собственность, имущий класс и церковный брак, не было и в помине. Рузвельт еще в 42-м рассказывал Сталину, как видел в сельской школе карту, из которой СССР вырезали ножницами: это была не та страна, которой следовало забивать голову американским детям. Во-вторых, русские репрессии нисколько не выделялись на фоне зверств в Польше, Румынии, Турции, Италии, Германии и Китае: там сажали коммунистов и случайно подвернувшихся — и у нас сажали коммунистов и случайно подвернувшихся. О правах человека мир тогда и не слыхивал — как, если быть честными, и о русских репрессиях. В-третьих, спасти пошатнувшееся реноме державы одной музкомедией — такая же утопия, как полет матери чернокожего младенца из пушки на луну.

Остается только еретически предположить, что Сталин заказал джаз-комедию из простейшего желания повеселить свой народ. Конечно, эта версия сильно оскорбит знатоков, считающих, что Сталин любил свой народ только с укропом и подсолнечным маслом, — но по всему выходит, что не только. Иногда и на него находило благодушие.

Любимые искусствоведами параллели советской культуры с нацистской тоже весьма поверхностны. Да, и там, и тут был культ здорового, физически совершенного тела, снятого снизу для рельефности. И там, и тут любили блондинок за мнимую чистоту души и столь же мнимую повышенную фертильность (способность к деторождению). И там, и тут почитали античные колоннады, портики и гипсовые символы плодородия — и там, и тут приветствовали массовые шоу, где индивидуальность терялась в коллективных устремлениях и живых картинах.

Это если только выбросить за скобки Голливуд.

В самой демократичной из демократических стран тоже любили колоннады, физическое совершенство, блондинок и массовые шоу. Выборность начальства не мешала Америке запускать сотни герлс на ступенчатую сцену и синхронизировать их одномоментный подъем голой ноги. Перемена вкусов объяснялась не способом управления, а всемирными тектоническими сдвигами социальной структуры.

Прогресс аграрных технологий сделал крестьянство избыточным, и оно устремилось в города на службу прогрессу индустриальному. Резкий рост числа горожан обесценил труд, позволяя набирать армии статистов на любую работу — в том числе и в массовые хореографические феерии махать белою ногой. Новых горожан особенно поражали многоэтажность, величие и рукотворный блеск — Маяковский наилучшим образом выразил соцзаказ в словах «Сделайте нам красиво». Колоннада и парковая геометрия всегда рассматривались бедняками как особый род господской красоты — отсюда и повсеместное увлечение гипсом, мрамором и античными образцами. Вместе с тем немудрящий потребитель любил поржать над свиньей и попеть хором, и ему никто не мог отказать в подобном удовольствии.

Таким образом, «Веселые ребята» со всем их мелодическим совершенством и вульгарным юмором были потребностью всемирно окрепшего нового класса горожан, именуемого в социологии мещанством без всяких уничижительных подтекстов. Советская власть там была совершенно сбоку припека — как справедливо, но слишком уж гневно замечали ортодоксальные марксисты. Хотели, чтоб разом было красиво, смешно, музыкально и глуповато, — принимайте работу.

Мещанская «Одиссея» родилась из спектакля утесовского мюзик-холла «Музыкальный магазин», где действовал продавец Костя Потехин, и американский гастролер, и куча покупателей, и все в исполнении самого Утесова, что приводило к классической водевильной перепутанице. Министр кино, бывший командир дальневосточного подполья Борис Шумяцкий предложил сделать из пьесы фильм и подтянул перспективного режиссера, три года стажировавшегося в США. Так что фильм изначально был продюсерским проектом, как и положено в хорошем Голливуде. Одной из задач момента было максимально заземлить традиционную господскую культуру — отсюда и пошли дирижирование венгерской рапсодией Листа посредством почесывания под мышками, профанация траурных церемоний и пьяный пляс в обнимку с фонарем на сцене Большого театра. Об нос Баха разбили корзину яиц, Венеру Милосскую выбросили в окно, бык, как интеллигент, шляпу надел — словом, хорошо отдохнули. Особо искушенные злопыхатели даже углядели в нашествии скотины на званый ужин метафору воцарения нового класса — но вряд ли Александров был способен на такую тонкую сатиру. Ему б чего попроще — бык в канотье, пьяный поросенок или стрельба из арфы дудками.

Всем было легко на сердце, а кто мешал незамутненной радости — тех быстро сковырнули в ближайшие пять лет. Убили наркомпроса Бубнова, кричавшего, что фильм антисоветский. Убили председателя партконтроля Антипова, уверявшего, что фильм американский. Убили начальника Агитпропа Стецкого, считавшего, что это кич. Перебили весь РАПП, заявлявший, что за такие фильмы руки вырывать надо. Убили оператора фильма Нильсена, писавшего, что он безвкусица. Посадили сценариста фильма Эрдмана, ворчавшего, что он пошлятина. Посадили писателя Ясенского, дотошно перечислившего в «Литгазете», из каких американских фильмов Александров что надергал. Министр кино Шумяцкий ничего не имел против фильма, защищал его и продвигал, но его убили тоже. Потом накатила война, которая прошлась по благодарному зрителю катком, утюгом и чумной эпидемией. В одночасье сделав «Веселых ребят» дорогой сердцу картинкой беззаботного прошлого, когда рыба заплывала в трусы, баран бегал в тигровой шкуре, а все были молодыми веселыми дураками и смеялись этой чепухе, как дети.

Именно вселенская катастрофа превратила незамысловатую смешилку в шедевр былого наива — в каком качестве она и пребывает последние 80 лет.

И нечего теперь городить ученые глупости про соцзаказ, верховный умысел и психотерапевтические функции здорового утробного смеха.

1940. НКВД

Охота на инкуба

«Шпион» Алексея Андрианова по роману Б. Акунина

Акунин создал антироман, как чекисты обосрались, и иначе обойтись с самым кондовым жанром русской словесности не мог: не такое у него, как говорила Манька Облигация, воспитание. По-русски о контршпионаже до самого «Момента истины» не писано ни единой приличной строки: доброе слово политическому сыску означало прямой комплимент Сатане, и шли на это лишь сущие неандертальцы типа Шейнина с Ардаматским. Знатный версификатор Акунин искусно имитирует их дубовый стиль, теша поклонников издательства Ad Marginem. Шефы закордонных бюро обращаются друг к другу специальным гадским словом «дружище». В разговоре то и дело сыплют русскими поговорками. Фюрер меряет шагами кабинет из мореного дуба. Оперработник строго влюбляется в строгую девушку с васильковыми глазами, а ее старорежимный папаша поит кавалера чаем с пряниками. Все ездят думать на рыбалку.

Тут все встает вверх дном. Девушка с глазами говорит работнику, что раз он чекист, спать она с ним больше не будет, ибо злу не след потакать и в малом. Папенька согласен. Оперработа сводится к пыткам по всему спектру от мордобоя до фармацевтики. И главное, главное: вместо того, чтоб поставить перед собой черную цель и налететь на монолит народного единства во главе с боевым отрядом в кожаных тужурках, враг ставит черную цель и с блеском осуществляет задуманное, потому что играет в шахматы, а народное единство — в городки. Чекисты, мудрствуя лукаво, проваливают порученные операции все до одной. Вражеских дипломатов топят в проруби, но так и не выведывают у них пароль для встречи радиста — приходится опять полагаться на бокс. Связник, выпасаемый на двадцати машинах с пеленгатором, расшифровывает слежку, кладет восьмерых и стреляется, разбив передатчик. Чтобы покрыть его пропажу, с Крымского моста скидывают рейсовый троллейбус с восемьюдесятью двумя случайно подвернувшимися совгражданами, а пограничные округа разоружаются перед партией в самый канун вторжения пятимиллионной армады. Главный фашист вообще оказывается евреем (это уже оммаж киноклассике: вопреки элементарной логике, вражьих засланцев всегда играли Файт, Фогель, Петкер и Зельдин; не имея возможности пригласить сионских исполнителей, Акунин делает немецкого резидента Коганом).

Так, товарищи, нельзя.

Народ нас не поймет.

Для начала продюсеры скостят число жертв операции «Затея» ровно вдвое — с 82-х до 42-х — и все запишут на счет Берии, а не исконно русского человекоедства, именуемого для краткости добротой. На роль бычка с чубчиком лейтенанта Дорина пригласят красавца-мужчину Данилу Козловского, которому васильковые глаза с потрохами простят миллионы загубленных его фирмой соотечественников и родят в положенный срок сына-богатыря. Стойкое противление верующей барышни жандармскому злу опошлят мотивацией — арестом мамы; каб не мама, с синих фур и спроса нет. Дипломатов макнут в прорубь, но не насмерть, связника решат брать не потому, что хвост срисовал, а потому, что так надо. Когану сохранят фамилию, но загладят вызывающе славянским исполнителем. И у Гитлера все выгорит не потому, что Бог иногда серчает на слишком большое свинство, а потому что гады Сталин и Берия завели не свой народ не туда и там круто лоханулись.

И самое парадоксальное, что продюсеры в своих построениях совершенно правы, хоть Акунин их и не простит, и здороваться не будет долго. Потому что ставить его книгу можно только в жанре комикса, а он требует сугубой определенности добра и зла: наши налево — ихние направо. Потому что именно комиксовость, нарочитая чрезмерность, а иногда и просто оголтелая дурнина в сполохах молний и аккордах еврейских композиторов сделали чекистский фильм куда более пристойным продуктом, нежели дремучая проза, по которой он ставлен. Все «Ошибки инженера Кочина», «Дела № 306», «Тайны двух океанов» и «Человеки без паспорта» есть чистопородные комиксы, в которых аура страшной сказки нивелирует подлость и тупость исходных сценариев. А стало быть, главная засада постановки состояла не в трактовке образа железного наркомата, а в том, что русские режиссеры взращены реалистической школой и категорически не умеют ставить миф — в том числе, как показала практика, и босс студии «Тритэ» Н. С. Михалков. Так что приглашение дебютанта Алексея Андрианова оказалось самым выигрышным билетом проекта: он умеет; у новых молодых вообще больше тяги к мистике, метафизике и совам, которые не те, чем кажутся.

Андрианов создал контрастную эстетику Готэм-сити: бэтмобили, черная кожа, ампирные храмы добра и готические вражьи чертоги. Он вписал Сталина в кремовые балюстрады виртуального Дворца Советов, будто снятого с полотен Комара и Меламида (там, где к Вождю прилетает с перстами пурпурными Эос). Он озарил бастионы Лубянки алыми зарницами и разве говорящих летучих мышей не нагнал, хотя мог. В таком регистре вполне можно и войну перенести, и чертей напустить, и ЧК обелить — ибо не всерьез, а на пользу делу; срок давности, что ни говори, позволяет. И нарочито «жирная», как в немом кино, актерская игра является очевидной режиссерской задачей: звериный оскал фосфорической женщины Толстогановой, басаврючий хохоток Газарова-Берии, гримасы Бондарчука и коленца Горбунова вполне соответствуют балаганной природе жанра (хуже, когда задача плохо играть ставится скверным артистам, взятым на эпизод за мультипликационную типажность).

В остальном торт удался.

Бондарчук с розой дает янтарное танго имени Кортнева в лучших традициях новогодних песен о главном. Москва смотрится сбывшимся раем О. С. Бендера, где мулаты в белых штанах и дети с мороженым. Пули летят меж бархатных портьер и мраморных ступеней. Жаль только, во имя дивного боя Бондарчука с группой захвата НКВД пришлось пожертвовать блестящим диалогом:

— Значит, вы не арестованы?

— Ага. «Откройте, телеграмма». Идиоты! Положил на месте всех четверых.

Но глядя, как кувыркаются оземь черные рыцари в коже, Акунин должен авторов простить. Он явно всю жизнь хотел это увидеть.

И пересматривать по многу-многу раз.

1941. Немцы/Наши

Доживем до понедельника

70 лет назад в воскресенье началась самая большая в русской истории война

Немцы были лучшей армией Второй мировой. Поляков они схарчили за 17 дней, французов за 30. Англичан нагнули в Африке, вышибли из Нормандии и напрочь блокировали на островах подводным флотом. Им и американцам крепко досталось в Арнхейме и Арденнах, а никаких других крупных сражений (за высадкой в Нормандии) они за год на европейском ТВД и не вели.

Кадровую русскую армию уничтожили за четыре месяца. Дальше воевали уже мобилизованные резервисты — те 4 миллиона, что встретили немцев летом, превратились в пыль еще до начала зимы.

Они были лучшими. Они просто разинули пасть на слишком большой кусок. Вечная судьба вконец обуревших империй. Только в 1943-м буксующая, выдохшаяся, надорванная германская военная машина догадалась заказать разведке анализ русских мобилизационных ресурсов. Делал его начальник 12-го отдела Генштаба полковник Гелен, будущий глава западногерманской разведки. Отчет вышел безрадостным: 22 июня Германия связалась со слишком большой территорией, слишком многочисленным населением и слишком мрачным климатом. Не по зубам. Или, наоборот, по зубам — кому как нравится.

А поначалу все было так превосходно, так радужно. Военная мысль вечно не поспевает за техникой. Вермахт был единственной армией в истории, что вступил в войну нового века, войну машин, с соответствующей тактикой и стратегией. Триумф немецкой военной мощи был обеспечен гением командующего бронетанковыми войсками генерал-полковника Гудериана — человека, не дослужившегося у фюрера даже до генерал-фельдмаршальских погон (дослужившихся было аж 19!). Гудериан всего-навсего создал новую структуру танковой дивизии, обеспечившую ей максимальную свободу автономных действий. Придал ей полк противотанковых орудий — для отражения моторизованных контрударов. Саперный батальон — для наведения понтонов через мелкие речки. Батальон мотопехоты на бронетранспортерах — для зачистки инициативщиков с «коктейлями Молотова». Конвой автоцистерн — для оперативной заправки в пути. Танковая дивизия рейха превратилась в торпеду, которая гуляет сама по себе. Ушло в прошлое планомерное позиционное выдавливание врага с территорий; танковые клинья врубались в оборону на сотни километров, рвали коммуникации, связь и снабжение. Окруженные группировки, изолированные от провианта, боеприпасов и медикаментов, сдавались сами. Пленных было взято 3,8 миллиона — к такому количеству ртов германское хозяйство и медицина просто не были готовы. Повальная смертность в плену от истощения и болезней, вызванных этим истощением, не была зловредным фашистским умыслом — с той же бедой, хотя и в гораздо меньших масштабах, наши столкнулись в Сталинграде. Об этом не очень принято говорить, но из 90 тысяч взятых тогда в плен немцев выжило шесть. Танковое наступление невозможно планировать — к этому открытию Гудериан пришел практическими путями. Мобильной группировке нужен максимальный ресурс и максимальная самостоятельность командиров. «Действуй по обстановке» — главный закон маневренного боя кружил наполеоновские головы молодых бронетанковых офицеров.

Россия ответила на это, как обычно, числом. Со стороны русская армия походила на семена дракона: на месте срубленных вырастали новые дивизии, и конца этому не было видно. Расхлебывать беспрецедентную мужскую убыль пришлось уже после войны, и конца этому не видно по сей день.

К зиме мы потеряли: кадровую армию, почти всю авиацию и флот, хлебно-угольную Украину и промышленную Белоруссию. На фоне неисчислимых бед и потерь плевыми казались неприятности Германии, которая в свете ослепительных побед и феерических успехов не выполнила ни одной (!) из поставленных перед собою задач.

Москву — не просто символ, а крупнейший коммуникационный узел (регионы практически не имели железнодорожной связи друг с другом, только через Москву) — взять не удалось.

Главный энергоресурс — Кавказ и Бакинские нефтепромыслы в частности — оставались в неглубоком, но все же советском тылу.

Тяжелая промышленность, кроме самой прифронтовой, оперативно погрузилась и переехала за кудыкину гору и пределы досягаемости бомбардировочной авиации, где восстановилась с буквально неприличной и пугающей быстротой.

Закончить войну до холодов и зимовать в тепле, а не в поле не вышло, а навыков пошива зимнего обмундирования не имела не только Германия, но и вся порабощенная ею солнечная Европа. Валенки — это что?

Танк Т-34 оставался лучшим в мире, самолеты совершенствовались на лету. Крупнейшие военачальники рейха — тот же Гудериан, категорически возражавший против вторжения в Россию, уже к первым холодам «крепко призадумались», а самые адекватные и способные к стратегическим расчетам еще осенью 41-го сказали: амба.

И к этому черному осознанию привели не только наши морозы, просторы и демографические доблести, но и такая нематериальная данность, как ярость благородная. Россия не была единой никогда. Там, где коллективизированное крестьянство сдавалось в плен неисчислимыми жвачными стадами, злющие городские кибальчиши, взращенные осмеянной пропагандой, дрались за десятерых, до упора, до железки, до последней степени крайности. К зиме Германия потеряла в России убитыми, ранеными и пленными 785 тысяч штыков, что для страны, державшей под ружьем всего 7 миллионов, было потерями немыслимыми, неподъемными, неисчислимыми.

Вот и вся военная тайна.

А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и вовек не догадаться.

1942. Тыл

Слезы на копье

50 лет фильму «На семи ветрах»

Есть все основания полагать, что сюжетную схему «Семи ветров» автор сценария Галич снял с американского фильма «С тех пор, как ты ушел». Недоказуемо и ненаказуемо. Затем публику закрытых показов и знакомили с достижениями соседей, чтоб наполнять уже готовые формы социалистическим содержанием. Штука в том, как из умелой, но заурядной голливудской мелодрамы посредством судьбы и родины сложился лирический шедевр местного значения.

Мужчина ушел воевать.

Мужчина вернулся.

Меж двумя этими экстремумами легли спрессованные в 150 минут годы и дни женщины, занятой только им — человеком, который ни разу не появится в кадре. Зима, весна, лето, осень, опять зима от «Не поминай лихом» до «Ну здравствуй, это я», от теребимого по-вдовьи платка до проливающейся из дверного створа на голливудский манер божьей благодати.

То, что называется «простенько, но со вкусом».

Американцы не сказать любили, но уж точно уважали свой фильм. Номинировали на «Оскар» за все — главные и вторые роли, музыку и камеру, монтаж и декорации. Ценили как поворотный момент в ротации студийных поколений. Там снова явилась взору подросшая всеамериканская бэбистар Ширли Темпл, в ясельном возрасте годами удерживавшая корону самой высокооплачиваемой актрисы США. Вторую роль сыграла новая фаворитка всесильного Селзника Дженнифер Джонс, навек впечатанная в историю кино послевоенной «Дуэлью на солнце». Последний раз «давала качество» сошедшая вскорости в тень Клодетт Кольбер, звезда «Полуночи», «Палм-Бичской истории» и «Восьмой жены Синей Бороды».

Как и все женщины белого мира в то черное пятилетие, солдатка с дочерьми трудилась на воензаводе, жадно смотрела хронику, отчитывалась перед мужниным фото и соображала праздничный стол из ничего. Как все, слушала бодрое радио и давала волю отчаянью ночью.

И все же чего-то фильму недоставало.

Большой истории и большой войны, которую внесли в сюжет Россия и драматург Галич.

Докатив бои до Волги, до «твоего порога», они прихлопнули чинно-цивилизованное разделение труда: мы типа здесь верим и ждем, а вы там держите мазу за родной огонек. И здесь белила сыплются с потолка, а гильзы под ноги, и здесь лампочка с металлическим колпаком болтается на шнуре — дезавуируя особую исключительность мужской миссии и всякие котурны. Воюют все. Свезет — свидимся.

Галич верхним чутьем, подлинным писательским слухом облагородил и неизбежное искушение. Не тыловой хлыщ, не безнадежно влюбленный друг семьи, а сам принц-греза капитан Славочка Суздалев в исполнении бархатного Тихонова вдруг садился за рояль и заводил негромкую песнь о вьюге и разведке. Он впервые был тонок и ненарочит после ролей сорока сороков сельских механизаторов и развязных судовых радистов, впервые музицировал с гусарским умыслом (как позже Штирлиц, Болконский и Мельников) — отшить такого, с дымчатым взглядом и грудным узнаваемым голосом, было задачей для самых высоких и преданных натур. Не сегодня, капитан. Не на этой улице. Как в песне твоей: ты уж прости.

И образ дома, нерушимой скалой громоздящегося там, в тылу, у Джона Кромвеля не мог не выйти святочным: изморозь, бульдог на коврике, еловая лапа, папино кресло. У нас — стояла редутом каменная коробка с обвисшей табличкой «почта»: редакция, госпиталь, пулеметное гнездо, просто Дом, где ждут. Ехали мимо грузовики с одинаковыми сердитыми людьми: сначала назад, потом обратно.

Они и были главным драмообразующим звеном, движущиеся по карте безликие квадратики, холодно учтенные в графе прихода и расхода. Америка потеряла в войну четверть миллиона мужчин — на круг в сто раз меньше наших. Потому в возвращении одного не было у них никакого чуда и Божьего промысла, на которые особо уповают сочинители фронтовых мелодрам. Просто удача, щепотка везения, выигрышный жребий.

Для русской женщины в час прихода целого мужика воистину стал свет — то, что тщетно симулирует в хеппи-эндах лучший кинематограф планеты.

Открывай, жена.

Стоять-бояться.

Конь в пальто.

А всего-то 42-й на дворе, и все еще без погон. До Берлина еще и новая форма, и 27 ветров, и сорок пудов большого необщего горя.

Прости, американец, не твоя вина.

Мерси за сюжет.

1943. Волга

Дары волхвов

«Сталинград»^[3], 2013. Реж. Федор Бондарчук

Последнее время у нас растет число фильмов, которые сильно теряют в пересказе. История фильма «Сталинград» — о том, как в одной сталинградской руине сошлись (в хорошем смысле) местная жительница в больших ботинках и семеро солдат, из которых один трус, другой балбес, третий бывалый, четвертый потертый, пятый немой, шестой вообще матрос, а седьмой командир и за все ответчик, — обещает немыслимую театральность, которую мы тысячу раз наблюдали в спектаклях «В списках не значился» и в фильме «На семи ветрах». Каждый будет симулировать индивидуальность, и напишет домой неотправленное письмо, и произнесет свою дозу патриотических мантр в назидание потомкам, а потом все погибнут, спрятав барышню ради жизни на земле и продолжения рода.

Так вот, почти ничего этого не будет. Прежде всего не будет искусственной шестидесятнической индивидуальности, потому что случится дополнительное действующее лицо, в программно-гуманистическом кино игнорируемое: грохот-огонь-сажа и прочая технологическая геенна. И это действующее лицо стянет на себя одеяло, как капризный премьер в групповой антрепризе. Ибо в общем кромешном аду не столько важны различия, сколько то, что все стреляют в одну сторону; и перечень побитой родни у всех похож, и разницы меж фамилиями Куликов, Громов, Астахов и Никифоров нет никакой совершенно. А что у одного прибаутка «в общем и целом», у другого концертный баритон, а третий метростроевец — это все перестает действовать при первом же залпе и криках снаружи на чужом языке, которых будет преизрядно.

Это кино о том, как стюардессинской внешности блондинка и просто домашняя брюнетка в разное время лежали под немцами и за то пользовались ненавистью пожилых и молодых, — только одной… (чуть не написал «повезло») только одной не повезло меньше, а другой больше, и та, которой не повезло меньше, сочинила для сына другую, приличную, гордую историю этой войны и этого подвала, которая нас устраивала семьдесят лет, а теперь устраивать перестала, — и режиссер Бондарчук рассказал, как было на самом деле, все равно подписываясь под ее гордой сказкой большими буквами.

Это фильм о том, как разведгруппа «Калуга» дважды не выполнила задачу, потому что и задачи на той войне ставились непосильные, и на выполнение их никто не рассчитывал, и сверхзадача для всех была одна: пустить немцу побольше юшки — а с ней худо-бедно справились и страна, и Калуга, и разведгруппа, названная в ее честь. И эта сверхзадача исстари бесила и по сей день бесит белые страны-победительницы, которые войну начинают, потом сочиняют для побежденных законы этой войны, а потом карают за их нарушение тех, кто усвоил высшую истину: у войны никаких законов нет, вали всякую тварь, что попадется под нож. А после тех, кому повезло меньше, вешает нюрнбергский трибунал, а те, кому повезло больше, жалуются с трибуны ООН на бандитов и террористов, с которыми ну совершенно невозможно воевать, потому что «воюют они не для победы, а для мести». А бандиты тем временем считают остаток гранат и траекторию рикошета последнего наличного снаряда.

Потому что боеприпасов у цветных наций всегда недобор, а в избытке только людей, которых можно не считать, да никто и не считает. И этой готовностью положить прорву своих за десяток чужих цветные нации и отличаются от белых народов-победителей, за что белые считают их варварами и всячески дискриминируют в мирной жизни. И эту принадлежность своей нации к третьему миру, а не к белой элите режиссер Бондарчук, кажется, очень хорошо понимает, потому что после каждого боя разведгруппа «Калуга» выглядит сущими неграми и чертями из преисподней — столько вокруг сажи, копоти, кирпичной пыли и прочих отходов войны.

И самую-пресамую сверхзадачу — упасти от огня деву Катю — они исполняют тоже, коль скоро рассказ ведется от лица пожилого спасателя-международника, рожденного в том хлеву полугодом позже, когда стаял снег, а наши принимали первую за войну капитуляцию. Конечно, догадка о Втором пришествии и обращении Сталинграда в новый русский Вифлеем может показаться и чрезмерной, но так уж повелось, что все мальчики военного рождения родятся не просто так, а с глубоким смыслом. Если так, то вывести Богоявленье из самой бесчеловечной за два тысячелетия бойни, да еще путем смешения вражьих кровей, то есть без швов соединить ультранациональный миф с архиглобалистским — ход, воистину достойный величия. Особенно своей ненарочитостью, отсутствием этих удостоверяющих нимбов, цитат из Писания, всадников Апокалипсиса, с ходу переводящих действие в библейский регистр, — как хочешь, так и трактуй.

Хочу так.

Ибо семьдесят лет без большой войны в эпоху крайнего обострения конкуренции есть большое гуманитарное свершение, ставшее возможным только после большой кровопускательной прививки, причем на самом пороге овладения сверхоружием тотального уничтожения. По прошествии этих семидесяти лет и по мере равноудаления от войны в нас глохнет злоба, а в немцах вина, и они все чаще поднимают язык о своих массово изнасилованных бабушках и о том, сколько в них непрошеной русской крови. Так им режиссер Бондарчук теперь напоминает, сколько в нас непрошеной немецкой и что за ту начатую ими и законченную нами войну мы довольно сильно и противоестественно породнились, что и приближает мир к исходному замыслу; так что пусть заткнутся, ибо какие меж родней разборки. «Твой отец моего убил», — это семьдесят лет звучало гордо и звало ко гневу и моральному отмщению. Сегодня выходит: наш папа убил нашего папу и правильно сделал.

Это и честнее, и всечеловечней, и, невзирая на все счеты друг к другу, намекает на довольно близкий генетический код. Всечеловеческое стирание разницы меж людьми сначала внутри одного племени, а после и меж племенами в ходе конфликта, внешне противоречащего самой идее человека, — мощное прозрение, и обдумывать его еще долгонько придется.

Это так, черновик.

P. S. Это довольно беспорядочные заметки — но, когда немец опять начинает, совершенно невозможно писать, потому что задувает коптилку и с потолка сыплется всякая дрянь.

И не надо, Федор Сергеич, так орать, я все равно ничего не слышу.

1943. Убей немца

Линия «Т»

К столетию со дня рождения Николая Кузнецова

России трудно вставить дискант в хоровую атлантическую анафему терроризму. Ибо террор — оружие слабого, а страна знавала времена похуже, чем главный крестоносец мира США. Туго, с неохотой и не до конца осудили у нас первомартовцев, «Народную волю», Меркадера и ликвидаторов Бандеры (их-то за что?).

Но остается и останется в нашей истории неприкасаемый чистодел, ас «мокрых» операций, суперстар индивидуального террора.

Герой Советского Союза Николай Иванович Кузнецов

Как многие в его цеху, Кузнецов был убит своими. По мудрому изречению оккупантов из «Города мастеров», «народного героя должен сразить не меч чужестранца, а рука его же соотечественника». По всей видимости, смерть Кузнецова следует считать вторым после убийства генерала Ватутина триумфом УПА — украинских антисоветских партизан («Кто это там свои? — проворчат на Украине. — Москаль мене не брат»). Триумфом случайным. По мере отступления немцев и отката партизанских соединений вместе с ними в глубь правобережной Украины, население становилось все более нелояльным к красным. Плутая по лесам, Кузнецов с группой просто вышел не на тот хутор и погиб в бою с бандгруппой (версия о самоподрыве была придумана позже для красоты изложения). В биографический фильм «Сильные духом» стычка не попала: дабы не марать единство советского народа перед лицом захватчиков, авторы переписали конец — там Кузнецов и его люди погибали в перестрелке с немецким патрулем при проверке документов.

По рейтингу популярности фильм занял 28-е прокатное место за всю историю советского кино (в год выхода — 15-е). Одно это прозрачно указывает на отношение советского народа к террору.

В истории разведки Кузнецов оказался личностью уникальной: он был «инициативщиком». С детства хотел в разведку, с детства учил язык вероятного противника — таких обычно не берут, полагаясь на собственную селекцию. Однако выдающиеся лингвистические данные соискателя были оценены «конторой» в полной мере: уже к 27 годам дважды исключенный из комсомола уралец знал шесть диалектов немецкого, коми, польский и украинский — за три года до войны уже представляя собой идеальный кадр для работы в ближнем советском тылу (господи, коми-то ему был зачем? на случай необоснованного ареста и ссылки?). Уже с 1938 г. Кузнецова используют для внутрироссийских вербовок в среде дипкорпуса, а с началом войны — рекомендуют к работе по линии «Т» (террор) в 4-м управлении генерала Судоплатова. К работе он приступает поздно, осенью 43-го — но с редкостной результативностью. За полгода спецопераций пехотным обер-лейтенантом Паулем Зибертом в Ровно и Львове ликвидированы:

заместитель рейскомиссара Украины Пауль Даргель (выжил при взрыве, потерял обе ноги);

вице-губернатор Галиции Отто Бауэр;

начальник канцелярии губернаторства Генрих Шнайдер;

верховный судья Украины Альфред Функ;

начштаба антипартизанских соединений генерал Макс Ильген;

заместитель рейхскомиссара по финансам Ганс Гель.

Гель попал под раздачу случайно: он был с Даргелем в одних чинах и походил на него внешне. После досадных обознатушек обер-лейтенант, подходя к объекту на улице, всегда спрашивал его имя.

Он добился своей цели — общей с ИРА, ЭТА и ООП. Каждую секунду своих последних месяцев на Украине чины оккупационной администрации ждали услышать за спиной доверительное:

— Герр Панвиц?

— Герр Юнгер?

— Герр Кох?

И в считаные секунды прочесть в арийских глазах незнакомца полный текст приговора Верховного Суда СССР.

1944. Блокада

Суп с котом

«Три дня до весны» (2017). Реж. Александр Касаткин

К 75-летию прорыва блокады

Картина, сразу заслужившая место в золотом фонде «Ленфильма», прошла в прокате скромненько, стороной, не окупив малых питерских затрат — похоже, из-за ошибок в продвижении. Авторы так и не решились сходу засветить ключевую интригу, отделавшись туманными аннотациями о деле жизни и смерти на исходе первой блокадной зимы. Других дел в Ленинграде-42 быть не могло, и народ не впечатлился.

А фильм — про три дня, оставшихся городу до полного аута. Немецкая агентура добыла в брошенном институте микробиологии споры чумы, выращенные в жирном бульоне, и разливает его по майонезным баночкам для черного рынка. В минусовой температуре бациллы дохнут и эпидемия стопорится — ждут плюса, за которым кранты всем. И у старшего лейтенанта ГБ, прибывшего «с материка» со всеми возможными полномочиями, три дня до тепла, чтобы накрыть очаг заразы. А там тоже не дураки сидят — выпускники абвершколы, использующие местных барыг втемную. А ведомство старлея в Питере по известным причинам не так чтобы особенно любят. А карантин убьет город без всякой эпидемии, потому что перережет Дорогу жизни. А союзнички не вступятся, ибо источник заражения местный, немец типа ни при чем.

А до весны три, мать их, дня, и метроном тикает.

Авторы, признаться, учли исходный сюжетный косяк вполне пристойного сериала «Ладога», также показанного Первым каналом в юбилейный день. Немецкий план потравы новогодних подарков блокадным детдомам с целью нагнетания паники вызвал у здравых людей законный вопрос: зачем нужен теракт с возможным эффектом в 2000 смертей в городе, где ежедневно мрет от недокорма 5000 душ? Чем занят среди шоферов ладожской трассы чекист-нелегал? Если вражий агент гоняет по Ладоге с отметкой на крыше кабины, чтоб свои не бомбили, — значит, вся немецкая авиация в курсе, что у русских их шпион и как его найти? На все эти вопросы драматургу Званцовой ответить нечего, так как ее основной профиль — психологические неудобства богатых и знаменитых, а за Ленинград она взялась факультативно. Жаль безмерно: правившие всю эту вампуку сценарист Маловичко и режиссер Велединский сделали отличный продукт — с тотальными смысловыми просадками.

Чума другое дело. Чума покроет враз все космические жертвы Ленинграда. И будет ему братская могила, как в футуристических боевиках о ядерной зиме.

Это тебе не мандарины с дихлофосом.

Ветераны сценарного цеха Аркадий Высоцкий и Александр Бородянский заимствовали у сериала и амурную линию барышни из культурной столицы с простягой-чекистом: уж больно соблазнительна история чувств невской рафине и наглого, но инициативного москвича (чтоб объяснить выбор Центра, эмиссару-старлею придумали питерское прошлое — но прилетает он с Москвы, улетает в Москву и ведет себя уверенным и полномочным московским гостем). Две столицы друг на дружку от века косятся и яростно обвиняют: Питер Москву — в плебейском практицизме, та его — в аутичном прибабахе. От таких антагонизмов искрам весь фильм лететь, куда там «Иронии судьбы». Он опер, она эпидемолог, жлоб и фифа, команда мечты для аккордного сыска. К тому ж босяков всегда тянуло к дамочкам, а для Мальвин и по сей день нет большей радости, чем Буратину в чернильницу носом потыкать. А раз девушка еще и на подозрении у старлейского наркомата — скучать точно никому не придется.

Детали выверены до мелочей. Из всех исполнителей один играющий чекиста Кирилл Плетнев выглядит вот только что плотно позавтракавшим (ему и положено: залетный) — а спутницу его (Елена Лотова) воистину ветром шатает, и у жителей окрест щеки впалые и цвет лица землистый. Блокадники вспоминали, что ворье тогда вычисляли и забивали насмерть в банях: по голому человеку сразу видать, если он питается сверх нормы, — так вот гладких и сытых режиссер Касаткин старался в кадр не брать, а если где и попадались — так смотрела на них основная масса с хорошим и злым пониманием.

Под авральный лов, конечно, косяками влетают мелкие непричастные торбохваты — но где-то ж совсем рядом хоронится враг, и москвич его чует: он азартный, кормленый, с боевым охотницким инстинктом. А поодаль от него эта самая фарфоровая фея, помесь Мальвины с Пьеро — с ехидцей, интонацией и поджатой правдоискательской губой.

Финальный, совершенно неправдоподобный, но тем и прекрасный взрыв, разом решивший все их проблемы, выглядит как сказка, как добрый миф, как богоявленье с Исаакиевским куполом в проломе — но ведь именно так воспринимали в умирающем городе каждую забытую с мирных дней корку, каждого изловленного воробья и каждое повышение дистрофической иждивенческой нормы.

И уж тем более — дикий рев штурмовых рот Ленинградского и Волховского фронтов, несущихся по январскому снегу навстречу друг другу два года спустя.

С праздником вас, братья и сестры, Мальвины и Пьеро.

1944. Смерш

Сказки Н-ского леса^[4]

«В августе 44-го», 2001. Реж. Михаил Пташук

Читателям глянцевых журналов, уверенным, что термин «стрельба по-македонски» выдумал Джон Ву, фильм Пташука нравится. Добротное, говорят они, военное кино. Это, конечно, не комплимент. Добротными чаще всего зовут троечные произведения «для широкого зрителя». Однако ни в какое сравнение их реакция не идет с чувствами тех, кто держал роман Владимира Богомолова на главной, неприкосновенной для гостей полке — за двумя стеклами, рядом с Олешей, Казаковым, Шварцем, Экзюпери, Джеромом и юрмальским янтарным камешком. Этих людей совместная российско-белорусская постановка повергла в неприкрытое бешенство.

Джон Ву, скорее всего, и слыхом не слыхал, что его фирменная пальба с двух рук навскидку с 1974 года по всей читающей России зовется македонской — так, как ее называли оперативники Смерша в августе 44-го. Сброшюрованный из трех тетрадок «Нового мира» под коленкор с золотым тиснением, роман Богомолова в одночасье стал знаковым, обязательным для элитного чтения наравне с «Иосифом и его братьями», «Бомбой для председателя», «Архипелагом ГУЛАГ» и ныне благополучно забытым «Альтистом Даниловым». Это была первая книжка, которую приносил отец в качестве отроческого причастия. Фразы «прокачать на косвенных», «блокировать директрису», «шиш да кумыш», «на полведра скипидара с патефонными иголками» были столь известны, что даже не вошли в обиходную речь: пользоваться ими казалось таким же дурным тоном, как искрить цитатами из «Золотого теленка». Миллионы горожан держали в уме глубоко личные образы Алехина — Таманцева — Блинова, Мищенко, капитана Аникушина — так что выбор исполнителей был в этих условиях не менее ответственным делом, чем на «Войне и мире».

В обращении с военной тематикой это было неправдоподобно честное время. Через 30 лет после событий страна нехотя впускала в себя настоящую войну — с жесткой, иногда потаенной классовой субординацией вместо распашного окопного братства, с постоянной проверкой красноармейских книжек, продаттестатов, командировочных удостоверений, с глиняной жижей дорог, офицерской спесью, режимом, комендатурами, санпропускниками, нагромождением аббревиатур — начпо, ВПХР, УРС, — войну, в которой у каждого свое место, ячея, привязка к местности, госпиталю, резерву, передовой, и отсутствие этой привязки означает, что ты лютая вражина, имеющая прямое отношение к передатчику, две недели выходящему в эфир на стыке Первого и Второго Белорусских фронтов. Сорок четвертый вывел армию к довоенным границам, смыв пафос и поэзию последнего рубежа, война из геройства и ужаса превратилась в вязкую томительную работу по обеспечению десяти сталинских ударов на Ясско-Кишиневском, Львовско-Сандомирском и Корсунь-Шевченковском направлениях. И ощутимое чудовищное напряжение всей военно-государственной пирамиды от Ставки до батарейной козявки сконцентрировалось на острие клинка — рядовой, хоть и заслу-женной опергруппе фронтовой контрразведки. Сорок сороков генералов, орды адъютантов и тьмы штабных потели, рявкали, шипели, мычали, угрюмо интересовались, когда же старшего лейтенанта Таманцева сподобит оторвать задницу от муравейника и приступить к своим прямым обязанностям по расчистке ближних тылов наступающей армии от шпионов и диверсантов, а старший лейтенант жрал на бегу, ругмя ругаясь, когда эти сорок сороков прочухаются, пришлют дешифровку радиоперехвата и перестанут прикреплять в нагрузку непрофессионалов.

В этом, очевидно, и был момент истины: 70-е впервые после НЭПа начали ценить голый профессионализм, вдвойне преклоняясь перед теми, чью профессию посторонним постичь не дано: нейрохирургами, ядерщиками, автослесарями и разведчиками — только настоящими, а не теми, что с утра до вечера парашюты закапывают. В годы, когда народ сходил с ума по Штирлицу, в лучших домах Москвы и Питера повторяли вслед за Ладейниковым: «Господи, откуда они его взяли? Он что, из цирка?» Причастных, прикоснувшихся завораживала мощная тайна знания, расчета и ремесла.

Михаил Пташук снял фильм про тех, кто «из цирка». Все войска по дикой жаре и без обстрела ходят в касках, в каждой из которых — два килограмма живого веса. Лопоухие стратегические агенты всюду разбрасывают целлофановые пакеты с черной надписью «Shpeck». Выпускник элитной разведшколы лупит из автомата очередью на полдиска зараз. У Мищенко в исполнении Александра Балуева на лбу написано: «Я агент трех разведок и сейчас буду у вас секреты выведывать и генеральные наступления срывать». Но главное — на роль супербизона, битого-перебитого розыскника Алехина берется вечный инфант, подросток, маленький принц российского кино Евгений Миронов, а на равнозначного Жеглову харизматика Таманцева — безусловно спортивный, но вполне рядовой артист Владислав Галкин. Миронов серьезно работал — но и у самых выдающихся актеров, каким он, безусловно, является, бывает предел внешности; мироновским потолком в этой раскладке был стажер лейтенант Блинов по кличке Малыш. Жалакявичюс, которому не удалось поставить роман в конце 70-х, утвердил на главную роль Сергея Шакурова — почувствуйте разницу.

Финальную, растянувшуюся на 84 страницы сцену прокачки можно было решать только на коротком рубленом монтаже: переминающиеся ноги, прострельные взгляды за спину, вытираемые о колено потные руки засады, подписи, печати, даты, смазанные чернила, барабанящие пальцы, веерный прогон розыскных ориентировок «анфас — профиль», врезки разворачивающихся для прочесывания войск, машины-солдаты-собаки и поверх всего — вялая неторопливая фонограмма: «Вы — эта — из какой части будете?» Только так можно было передать ножницы саспенса между рутинным топтанием на полянке пятерых мужчин и гигантской внутренней работой изготовившихся к сшибке профессионалов. Драматургия Богомолова на четверть века опередила современные ей экранные технологии — только с рождением калейдоскопической клиповой эстетики появилась возможность адекватного воплощения априори некиногеничного романа. Пташук же снял фильм в тяжеловесных повествовательных традициях 70-х: молнии сыскного гения, пронизавшие с виду беспорядочную военную кутерьму, утонули в квелом сочинении ко Дню Победы. Роман, предмет кастового фанатизма, стал в один ряд с заколдованными и не поддающимися постановке сюжетами — «Макбетом» и «Мастером и Маргаритой». Многочисленные скандалы автора с режиссером, режиссера с продюсером, продюсера с новым правообладателем подтвердили его инфернальную ауру, право не считаться беллетристикой и место на главной полке отечественной литературы. Возле Трифонова с Шукшиным, ставить которых ни у кого рука не поднимется.

1945. Железный занавес

Закос под бундес

К юбилею «Семнадцати мгновений весны»

Вкратце о том, чем занимался Штирлиц.

Что бы ни врали американисты, активность союзников на Западном фронте имела единственную сверхзадачу: при минимальных потерях не допустить нас в Европу (Черчилль даже и не скрывал). России же требовался жировой слой буферных государств, гарантирующих от внезапной атаки, и ничегошеньки за 70 лет не изменилось. Пробная высадка-43 на Сицилии подразумевала подъем по слабой Италии до Балкан и отсечение наступающих русских перпендикулярным ударом — да помешал фюрер, застопорив экспедиционный корпус посреди Апеннинского полуострова. Вялый нарциссизм европейских демократий был ему не милей нашего народовластия — за что его там и ненавидят по сей день, а вовсе не за евреев. Нормандская операция-44 тоже была про это: к июню РККА колупалась еще на подступах к Белоруссии, с такими темпами ее можно было встретить через полгодика где-нибудь в Польше и сказать: дальше стоп. Если б только американская армия умела воевать, а вермахт поддался. Гитлер вместо этого взялся биться на два фронта, как в Первую мировую, и перебросил резервы на запад. Ост-фронт просел, скорость наступления возросла впятеро, четыре из десяти сталинских ударов пришлись на лето. Белоруссию взяли экстерном к августу, Третий Украинский прошел ножом по югам через сдавшуюся Болгарию и переметнувшуюся Румынию на венгров, на севере пустела Пруссия, в центре ложилась Польша. Тут-то вожди будущего ЦРУ и полезли мириться, надеясь сохранить немецкую армию в противовес атакующим русским, у которых граница, как известно, нигде не заканчивается. Хроникальные отсечки голосом Копеляна о боях на Висле и контрударах в Померании и были теми заветными мгновениями весны (правда, не семнадцатью, а чуть больше), что насыщали энергетикой статуарные шпионские игры в берлинских пригородах. Именно эти миллионы выбеленных солнцем Ванек и Федор Игнатьичей спасал Штирлиц от назревающего атлантического сговора, им давал оперативный простор для удушения гадины в гнезде. Рузвельт был при смерти, Черчилль змея, Трумэн ошибка природы, и требовалось гнать без удержу: каждый день работы в рейхе давал по лишних 10 километров оборонного пояса страны. А невзгоды братьев-славян под игом социализма нас тогда беспокоили в двенадцатую очередь, а сейчас и вовсе в двадцать восьмую.

Постановщик Лиознова тем часом решала не менее стратегические дилеммы. Можно было выбрать горький путь исторической правды, утвердить на главную роль нервического, с демонами внутри Смоктуновского (он пробовался) и окружить его ансамблем человекоподобных горилл, каким нацистская верхушка и была в действительности. Но двенадцать вечеров цирка уродов не высидел бы ни один телезритель. Тихонов же со своей ироничной меланхолией смотрелся бы на фоне аутентичных наци совсем неловко: парашют и крылышки слишком бросались бы в глаза. Лиознова приняла наполеоновское решение, под завязку населив подземелье рейха лицедеями с мощным комическим эго. Табаков как раз переходил с амплуа обидчивых юношей на котов Матроскиных — Шелленберг был его первой пробой пера. Броневой играл философически въедливых управленцев — папаша Мюллер стал лучшим. От него уже тогда можно было ждать куплета «Вся Америка в страшном смятеньи: Эйзенхауэр болен войной», — а Визбор бы на гитаре подбренькал. Куравлев специализировался на игривой деревенщине — ему для полной профанации перетянули череп пиратской повязкой и обозвали Айсманом (популярная в те годы у интеллигенции пьеса «Продавец льда грядет» на языке оригинала звалась «Iceman Cometh»). Реальные тяжеломордые Мюллер, Борман и Шелленберг даже отдаленно не походили на это шапито (ладно, Шелленберг чуть-чуть) — зато в таком исполнении самые нейтральные фразы тотчас уходили в народ, наполняясь юмором висельника. « — Штирлиц идет по коридору. — По какому коридору? — По нашему коридору», «Как я вас перевербовал за пять минут, хе-хе-хе-хе-хе», «Пархатые большевистские казаки», «Хайль Гитлер, друзья!» — все это весьма грело народившийся мидл-класс с его тягой к черному юмору. А чтоб он не очень-то веселился и не забывал, о ком речь, Мюллера вводили в действие рывком, без кителя, перед повешенным вниз головой телом («Было много работы по Праге»). Иначе офис на Принц-Альбрехтштрассе совсем уж превращался в театр Сатиры. А тут еще директор фильма начудил с массовкой. Принадлежа, как все организаторы кинопроизводства в СССР, к юркой и веселой нации, которую почему-то особенно не любили в рейхе, подгонял он в кадр друзей и родню. Когда в подземной тюрьме гестапо двери стали открывать эсэсовцы с лицами, которые ни один расовый тест не пройдут, Лиознова взорвалась. У нее у самой было такое же, да и Броневой, и Табаков с Визбором не годились в истинные арийцы. Только Смоктуновского им там не хватало для полной дружбы народов.

Проходы по коридору, лукавые мудрствования и отвлеченные толки об устройстве человеческой души следовало по числу серий наполнить саспенсом, риском и ритмичным барабанным боем. Штирлиц превратно оценил рукопожатность нацистских бонз и сунул голову в петлю, пытаясь интриговать с Шелленбергом против неведомого сепаратюги, а тот ему непосредственный босс. Плейшнер оказывался штатским растяпой, ставя под удар все расклады Ставки. Айсман докапывался до умелой нейтрализации немецкого атомного проекта. Холтофф разыгрывал подставу и получал коньяком по башке. Борман вполне мог принять за аналогичную подставу всю антигиммлеровскую интригу неизвестного «преданного члена партии». С Мюллера бы сталось не вычислять крота, а просто грохнуть подозреваемых поголовно, и только заботы о послевоенном жизнеустройстве сыграли в пользу Штирлица. А тут еще эта Катя, прости господи, Козлова с ее неуместной демографической активностью.

Топор ходил за Штирлицем поминутно, Лиознова со сценаристом Семеновым оперировали в логове врага в лучших традициях Генштаба РККА: синие стрелки, фланговые контратаки, стратегические резервы и дерзкие комбинации периферийных фронтов, чередование жесткого пресса на психику с лирикой-человечинкой. Так еще ж надо было и амурной линии подпустить для взыскательных домохозяек. Бесконтактная встреча с женой в трактире «Элефант» и двусмысленные подцензурные переглядки с Габи Набель (знаем-знаем, Штирлиц в Ставку апельсины приносил, а Светличная к нему вечерами пианино слушать бегала) создавали дополнительный градус напряжения между двумя харизматичными блондинками.

Образ утеплили сверх всякой меры. На глазах миллионов штандартенфюрер СС мягко, но твердо превращался в Христа в логове фарисеев. Любил детей, собак, профессуру и не умеющих ходить на лыжах пасторов. Держал руку над пархатыми большевистскими казаками. Подносил узлы погорельцам. Не давал физику изобрести атомную бомбу. Посещал мессы и чуть не выгнал из храма Кальтенбруннера. Устанавливал баланс в Европе. Насылал на родину грибные дожди. Шел на крест — и по коридору, и в конце. Убивал Иуду (Христос бы так не сделал, но иногда надо себя заставлять).

А еще — складывал из спичек ежика, славил Эдит Пиаф, шесть раз смотрел «Девушку моей мечты» и пек в камине картоху на день Советской Армии и Военно-Морского Флота.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Выходные данные фильмов исполнены в разной стилистике: одни тексты писались для газет коротко, телеграфным стилем, другие — для журналов альбомным. Отсюда и разнобой, который решено сохранить.

2

1857 г. — начало издания «Колокола».

3

Людям, помнящим «Сталинград», рецензия вряд ли будет понятна. Автор видел картину еще на монтажном столе в, как теперь принято говорить, режиссерской версии.

Начиналась она, как и прокатный вариант, землетрясением в Японии и руинами, в которых немолодой русский спасатель с бородкой и космами Спасителя заговаривал зубы заваленной в цокольном этаже европейской туристке. Говорил ей, что у нее папа и мама живы, а у него аж пять отцов, и все легли в Сталинграде задолго до его рождения. О разведгруппе «Калуга», закрепившейся летом 42-го на правом берегу в одном подвале с его маленькой мамой и ехидно интересовавшейся, как она выжила здесь при немцах. А ровно так, как вы и подумали, сердито отвечала мама, снаряжая отцов на бой. Вопрос, кто же из них отметился, так и остался непроясненным — пока в самом конце сын взвода не оборачивался в кадр полвека спустя лицом немецкого офицера. Он был плодом насилия, но так и не узнал об этом — воспитанный матерью как потомок героев-разведчиков.

Такой конец, безусловно, заслуживал «Оскара» (фильм выдвигался), но и обещал бурные проклятия поверхностных сограждан — о чем авторам и было сообщено.

Я ж говорил, сказал продюсер Роднянский, и решение обкорнать двусмысленный финал было принято. Внешность, унаследованную от оккупанта, вырезали к чертям.

Фильм стал первым сверхчемпионом проката, вернул военному кино зрителя, но с оригинальным концом был, конечно, и глубже, и художественнее.

Потому и рецензия написана на него, а не на триумфального инвалида, попавшего на экран.

4

Текст написан в соавторстве с Георгием Мхеидзе.