Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Группа авторов, 2021

Эта книга посвящена 30-летию падения Советского Союза, завершившего каскад крушений коммунистических режимов Восточной Европы. С каждым десятилетием, отделяющим нас от этих событий, меняется и наш взгляд на их последствия – от рационального оптимизма и веры в реформы 1990‐х годов до пессимизма в связи с антилиберальными тенденциями 2010‐х. Авторы книги, ведущие исследователи, историки и социальные мыслители России, Европы и США, представляют читателю срез современных пониманий и интерпретаций как самого процесса распада коммунистического пространства, так и ключевых проблем посткоммунистического развития. У сборника два противонаправленных фокуса: с одной стороны, понимание прошлого сквозь призму сегодняшней социальной реальности, а с другой – анализ современной ситуации сквозь оптику прошлого. Дополняя друг друга, эти подходы позволяют создать объемную картину демонтажа коммунистической системы, а также выявить блокирующие механизмы, которые срабатывают в различных сценариях транзита.

Часть 1

Драма ожиданий: деконструкция пессимизма

Иван Крастев (Центр либеральных исследований, София)

ТЕРНИИ «НОРМАЛЬНОСТИ»

КОНЕЦ ЭПОХИ ИМИТАЦИИ

В 1989 году чиновник Госдепартамента США точно уловил дух времени, объявив еще за несколько месяцев до того, как немцы будут радостно танцевать на разбитых кувалдами обломках Берлинской стены, что холодная война закончена¹⁸. Впечатляющая победа либерализма над коммунизмом была утверждена десятилетием экономических и политических реформ, начатых в Китае Дэн Сяопином и в Советском Союзе Михаилом Горбачевым. Ликвидация «марксистско-ленинской альтернативы либеральной демократии», утверждал в этой своей статье Фрэнсис Фукуяма, свидетельствует о «полном исчерпании жизнеспособных систематических альтернатив западному либерализму». Прославлявшийся марксистами как высшая точка «истории» в гегелевском смысле, коммунизм внезапно превратился в «историю» в совершенно другом значении, в то время как «западная либеральная демократия» в этих обстоятельствах, наоборот, может быть названа «конечной точкой идеологической эволюции человечества». После падения «фашистской и коммунистической диктатуры единственной формой правления, которая сохранилась до конца двадцатого века, оказалась либеральная демократия». И так как «основные принципы либерально-демократического государства» выглядят «абсолютными и не могут быть улучшены», единственной задачей, которую остается выполнить либеральным реформаторам, является «пространственное расширение их использования, чтобы различные регионы человеческой цивилизации могли подтянуться до уровня передовых аванпостов». Фукуяма утверждал, что либерализм «в конечном итоге будет торжествовать во всем мире». Но главная его идея состояла в том, что появление «идеологии, претендующей на то, чтобы быть более продвинутой, чем либерализм», невозможно¹⁹.

Фукуяма был несколько уклончив в объяснении того, чтó на практике означает признание капиталистической демократии конечной стадией политического развития человечества. Но его аргумент, несомненно, подразумевал, что западная либеральная демократия является единственным жизнеспособным идеалом, к которому должны стремиться реформаторы во всем мире. Когда он писал, что последний «маяк для нелиберальных сил» был потушен китайскими и советскими реформаторами, он имел в виду, что только либеральный маяк Америки освещает теперь путь человечеству в будущее²⁰.

Это отрицание существования какой-либо глобально привлекательной альтернативы западной модели объясняет, почему тезис Фукуямы в то время казался самоочевидным даже для диссидентов и реформаторов, живущих за железным занавесом. Если для многих американцев понимание американского либерализма как финальной стадии истории не выглядит непривычным, то тот факт, что так же думали не только диссиденты, но и вполне простые люди, выросшие за железным занавесом, примечательно. Именно поэтому Фукуяма описывал крушение коммунистических режимов на языке гегельянско-марксистской диалектики. Усвоившие со школьной скамьи, что история имеет заданное направление и счастливый финал, многие бывшие коммунисты, прочитав написанное Фукуямой на остатках Берлинской стены, оказались концептуально подготовленными к тому, чтобы принять его версию событий. Всего за год до того, в 1988‐м, группа наиболее ярых сторонников демократического плюрализма в Советском Союзе опубликовала сборник статей под названием «Иного не дано» — своего рода библию перестроечного реформизма, утверждавшую ту же самую идею об отсутствии жизнеспособных альтернатив западной рыночной демократии.

Говоря сегодня, что именно 1989 год ознаменовал начало тридцатилетней Эпохи подражания, мы имеем в виду, что после первоначального увлечения идеей копирования западной модели в разных частях мира, лишенного политических и идеологических альтернатив, поднимается все более явное отвращение к политике подражания. Именно это отсутствие альтернатив, а не гравитационное притяжение авторитарного прошлого или исторически укоренившаяся враждебность к либерализму лучше всего объясняет антизападные настроения, преимущественно доминирующие сегодня в посткоммунистических обществах²¹. Сама претензия на то, что «иного не дано», становится важным побудителем волны популистской ксенофобии и реакционного нативизма, которая началась в Центральной и Восточной Европе и в настоящее время захлестнула бóльшую часть мира. Отсутствие убедительной альтернативы либеральной демократии и стало стимулом для этого восстания, поскольку «люди нуждаются в выборе или хотя бы его иллюзии»²².

Популисты протестуют не столько против определенного (либерального) типа политики, сколько против замены коммунистической ортодоксии либеральной. Послание этих повстанческих движений как слева, так и справа состоит в том, что принцип «бери или уходи» в основе своей неверен и что вещи могут быть другими, более знакомыми и аутентичными.

Очевидно, что нет какого-то единственного фактора, который способен объяснить одновременное возникновение авторитарного антилиберализма в столь разных и многих странах во втором десятилетии XXI века. Тем не менее именно ресентимент по поводу канонического статуса либеральной демократии и политики имитации играет в этом, как представляется, решающую роль не только в Восточной Европе, но также в России и в США. Чтобы показать это, мы призовем в свидетели двух наиболее ярких критиков либерализма Центральной Европы. Польский философ и член Европейского парламента от консерваторов Рышард Легутко возмущается тем, что «у либеральной демократии нет альтернативы», что она стала «единственным приемлемым способом и методом организации коллективной жизни» и что «либералы и либеральные демократы заставили замолчать и маргинализовали практически любые альтернативы и любые нелиберальные взгляды на политический порядок»²³. Влиятельный венгерский историк Мария Шмидт, главный интеллектуал Виктора Орбана, соглашается: «Мы не хотим копировать то, что делают немцы, или то, что делают французы <…> Мы хотим придерживаться своего собственного образа жизни»²⁴. Оба заявления предполагают, что упрямое нежелание признать «полное исчерпание жизнеспособных системных альтернатив западному либерализму» помогло обратить мягкую силу Запада, призванную вдохновлять «подражание», скорее в слабость и уязвимость, нежели в силу и авторитет.

Отказ от капитуляции перед либеральным Западом стал общим знаком антилиберальной контрреволюции во всем посткоммунистическом мире и за его пределами. Такую реакцию нельзя проигнорировать, ограничившись банальным замечанием, что «обвинение Запада» — это просто легкий способ для незападных лидеров уклониться от ответственности за свои собственные управленческие неудачи. На самом деле это гораздо более запутанная и существенная история. И помимо прочего, это история про либерализм, отказавшийся от плюрализма во имя гегемонии.

В 1989 году глобальное распространение либеральной демократии представлялось чем-то вроде версии сказки «Спящая красавица», в которой принцу свободы достаточно было убить дракона тирании и поцеловать принцессу, чтобы разбудить ранее почивавшее либеральное большинство. Но поцелуй оказался горьким, а пробужденное большинство оказалось не столь определенно либеральным, как ожидалось.

Весной 1990 года Джон Феффер, 25-летний американец, за несколько месяцев пересек Восточную Европу в надежде раскрыть тайну ее посткоммунистического будущего и написать книгу об исторических преобразованиях, разворачивающихся на его глазах. Он не был экспертом, поэтому, вместо того чтобы проверять теории, расспрашивал как можно больше людей из самых разных слоев общества и в конечном итоге был очарован и озадачен противоречиями, с которыми сталкивался на каждом шагу. Восточноевропейцы были оптимистичны, но встревожены. Многие из тех, с кем он беседовал, ожидали, что лет через пять — самое большее шесть будут жить как лондонцы или венцы. Но эти непомерные надежды соседствовали с тревогой и опасениями²⁵. Венгерский социолог Элемер Ханкисс заметил: «Люди внезапно осознали, что в ближайшие годы будет решено, кто будет богатым, а кто — бедным; кто будет иметь власть, а кто нет; кто будет маргинализован, а кто будет в центре. И кто сможет основать династии, а чьи дети пострадают»²⁶. Феффер опубликовал свою книгу, она не стала бестселлером, и в течение следующих двух десятилетий он не возвращался в страны, которые так захватили его воображение в 1989 году. Но 25 лет спустя он решил вновь посетить регион и найти тех, с кем говорил в 1990‐м. Восточная Европа была гораздо богаче, однако полна обиды. Пришло капиталистическое будущее, но его блага и бремя распределялись страшно неравномерно. Феффер пришел к выводу: «Для нынешнего поколения в регионе либерализм — это поверженный бог»²⁷.

Вопрос в том, почему Центральная Европа отвернулась от своей либеральной мечты 1989 года. Когда холодная война закончилась, стремление присоединиться к Западу, как он представлялся из‐за железного занавеса, стало общим для жителей Центральной и Восточной Европы. Действительно, стать неотличимым от Запада было, возможно, главной целью революций 1989 года. Восторженное копирование западных моделей, сопровождаемое эвакуацией советских войск из региона, первоначально воспринималось как освобождение. Но после двух неспокойных десятилетий издержки политики имитации стали слишком очевидными, чтобы их отрицать. По мере роста ресентимента росла и популярность приходящих к власти антилиберальных политиков в Польше и Венгрии.

В 1989 году либерализм в целом ассоциировался с привлекательными идеалами индивидуальной свободы, со справедливостью и с законностью, прозрачностью правительства. К 2010 году центрально — и восточноевропейские версии либерализма были омрачены двумя десятилетиями ассоциации с растущим социальным неравенством, повсеместной коррупцией и массовым перераспределением государственной собственности в руки немногих. Экономический кризис 2008 года, в свою очередь, породил глубокое недоверие к элите любого типа, и преобладающее настроение представляло собой взрывную смесь гнева и конспирологических фантазий. Западу больше нельзя было доверять. Уверенность в том, что западная политэкономия является образцом для будущего всего человечества, была завязана на веру в то, что западные элиты знают, чтó делают. И внезапно стало очевидно, что это не так.

ОГЛЯНУТЬСЯ ВО ГНЕВЕ

По словам Джорджа Оруэлла, «все революции — это неудачи, но не все неудачи одинаковы»²⁸. Итак, неудачей какого типа стала революция 1989 года, учитывая, что ее целью была нормальность в «западном» смысле? В какой степени либеральная и потому «имитационная» революция 1989 года стала причиной антилиберальной контрреволюции, развернувшейся два десятилетия спустя? Идея «нормального общества» стала утопией 1989 года. Но как получилось, что жители Центральной Европы оказались обмануты своим собственным стремлением к нормальной жизни?

Как и предыдущие революции, претендовавшие на то, чтобы стать прорывом из тьмы прошлого в светлое будущее, революция «нормальности» 1989‐го представлялась скорее как движение через физическое пространство, как если бы вся посткоммунистическая Европа переместилась в Дом Запада, давно обжитой его обитателями, но жителями Восточной Европы наблюдаемый ранее лишь на фотографиях и в фильмах. Объединение Европы было эксплицитной аналогией объединения Германии. Фактически в начале 1990‐х многие жители Центральной и Восточной Европы пылали завистью к удивительно счастливым восточным немцам, которые в одночасье все вместе иммигрировали на Запад, чудесным образом проснувшись с западногерманскими паспортами и кошельками, наполненными полноценными немецкими марками. Революция 1989 года была, таким образом, иммиграцией на Запад целого региона. Известный американский ученый-правовед и бывший главный юрисконсульт Службы гражданства и иммиграции США Стивен Легомский однажды заметил, что «иммигрируют не страны, а люди». В случае посткоммунистической Центральной и Восточной Европы он оказался неправ. Однако революция в форме иммиграции оказалась гораздо более проблематичной, чем многие ожидали.

Революции, как правило, заставляют людей пересекать границы — если не территориальные, то по крайней мере моральные. Во времена Французской революции многие ее враги вынуждены были рассеяться за границей. Когда большевики захватили власть в России, миллионы «белых» россиян покинули страну и годами жили в изгнании, не распаковывая чемоданов в надежде на то, что большевистская диктатура в конечном итоге рухнет. Неявный контраст с концом коммунизма едва ли может быть более резким. И после 1789 года, и точно так же после 1917 года побежденные враги революций покинули свои страны. После 1989 года именно победители бархатных революций, а не проигравшие выбирали отъезд. Те, кому больше всего не терпелось увидеть собственные страны изменившимися, как раз больше всего и стремились погрузиться в жизнь свободных граждан и потому первыми отправились учиться, работать и жить на Запад.

Чтобы осознать, насколько неодолимым был соблазн эмиграции для восточноевропейцев после 1989 года, следует учитывать не только существенную разницу в уровне жизни между Западом и Востоком и чисто техническую легкость такого «переезда», но и одно из наименее обсуждаемых наследий коммунизма — память о том, как трудно было из‐за бюрократических препон поменять место жительства при коммунистическом строе. Сначала коммунистические власти принудительно переселяли людей из деревень в города, но позднее начали жестко ограничивать внутреннюю мобильность. В результате разрешение на переезд из села в город стало считаться серьезным продвижением вверх по социальной лестнице. Быть рабочим было намного престижнее, чем крестьянином. Но в то же время перебраться из одного города в другой — и особенно в столицу — в поисках лучше оплачиваемой работы при старом режиме было намного труднее, чем теперь выехать на заработки за границу. В итоге коммунистический режим, превратив переселение с культурно-политической периферии в культурно-политический центр в особую привилегию, способствовал тому, что географическая мобильность стала не просто желанной целью, но и синонимом малодоступного и высоко ценимого социального достижения.

Мечта о коллективном возвращении бывших коммунистических стран в Европу придала индивидуальному решению «свалить» за границу логичность и легитимность. Действительно, зачем молодому поляку или венгру дожидаться, пока его страна когда-нибудь станет похожей на Германию, если он уже завтра может работать и воспитывать детей в самой Германии? Не большой секрет, что поменять одну страну на другую проще, чем изменить ту, в которой живешь. После 1989 года, когда границы открылись, опция «выезда» (exit) выглядела предпочтительнее опции «голоса» (voice) — ведь проведение политических реформ требует постоянного согласования многочисленных социальных интересов, в то время как выбор в пользу эмиграции — это единоличное или семейное решение, даже если этот выбор принимает лавинообразный характер подобно «бегству вкладчиков» из банка. Тому, что эмиграция стала политическим решением для многих либерально настроенных жителей Центральной и Восточной Европы, способствовало также недоверие к идее этнонациональной «лояльности» и перспектива политического объединения Европы.

Массовый отток населения из этого региона после окончания холодной войны и особенно тот факт, что «голосовала ногами» прежде всего молодежь, обернулся глубокими экономическими, политическими и психологическими последствиями. Масштабная эмиграция охватила страны, чье население и без того сокращалось, и не стоит удивляться, что она вызвала «демографическую панику». В 1989–2017 годах Латвия потеряла 27% населения, Литва — 22,5%, Болгария — почти 21%. Два миллиона восточных немцев, или почти 14% населения ГДР на 1989 год, отправились в Западную Германию в поисках работы и лучшей жизни. Только после вступления Румынии в ЕС в 2007 году страну покинуло 3,4 млн человек, причем в подавляющем большинстве это были люди моложе сорока. В результате кризиса 2008–2009 годов из Центральной и Восточной Европы в Западную приехало больше людей, чем беженцев, хлынувших туда из‐за войны в Сирии. Болгария, в частности, «столкнулась с более масштабным процентным сокращением населения, не связанным с войной или голодом, чем любая другая страна в современную эпоху. Страна теряла по 164 человека в день, по тысяче в неделю и более 50 000 в год»²⁹. Можно утверждать, что непрекращающийся поток эмигрантов в сочетании со старением населения и низкой рождаемостью стал главным (но не упоминаемым вслух) источником демографической паники в Центральной и Восточной Европе. Этим же объясняется враждебность к иностранцам, проявленная подавляющим большинством жителей этих стран в ходе «кризиса беженцев» в 2015 году.

Эффект депопуляции — одна из наименее изученных причин поворота Центральной и Восточной Европы в сторону антилиберализма. Когда страну покидает врач, он «уносит с собой» все средства, которые государство вложило в его обучение, лишает родину своего таланта и честолюбия. Деньги, которые этот врач со временем будет отправлять семье, никоим образом не компенсируют утрату его участия в жизни собственной страны. Кроме того, «исход» молодых, образованных людей серьезно, а то и фатально снижает шансы либеральных партий на успех в ходе выборов. Отъездом молодежи можно объяснить и то, что во многих странах региона мы видим прекрасно обустроенные на еэсовские деньги детские площадки, но не видим играющих на них детей. Не менее красноречив и тот факт, что либеральные партии в странах региона пользуются наибольшей популярностью у тех избирателей, что голосуют за рубежом. Так, в 2014 году либерал Клаус Йоханнис, немец по происхождению, стал президентом Румынии потому, что за него проголосовало подавляющее большинство из 300 000 румын, живущих за границей. В стране, где большинство молодежи жаждет уехать, сам факт, что вы остаетесь на родине, заставляет вас чувствовать себя неудачником, каких бы успехов вы ни добились.

В мире с открытыми границами угроза, с которой сталкиваются сейчас страны Центральной и Восточной Европы, аналогична той, с которой столкнулась ГДР перед строительством Берлинской стены. Речь идет об опасности, что эти страны, по сути, могут остаться без граждан трудоспособного возраста — так как те отправятся на Запад в поисках лучшей жизни, тем более если учесть, что предприятия в таких странах, как Германия, отчаянно нуждаются в рабочих руках, а Европа в целом все меньше готова принимать неевропейцев на постоянное жительство. Панику жителей этих стран перед лицом вымышленного «вторжения» иммигрантов можно объяснить: в ней слышится искаженное эхо более реального подспудного опасения, что значительная часть собственного населения, включая наиболее талантливых молодых людей, может покинуть Центральную и Восточную Европу навсегда ради жизни за границей.

Травма, связанная с массовым оттоком людей из региона, объясняет загадочные причины сильного чувства утраты, возникшего даже у жителей тех стран, которым посткоммунистические изменения в политике и экономике принесли весьма ощутимые выгоды. Аналогичным образом по всей Европе именно там, где население за последние десятилетия сократилось сильнее всего, избиратели в наибольшей степени готовы голосовать за крайне правые партии. Такая корреляция убедительно свидетельствует, что антилиберальный «поворот» в Центральной Европе тоже неразрывно связан с массовым «исходом» людей, особенно молодежи, из региона и с демографическими опасениями, которые повлекла за собой эта «эмиграция будущих поколений».

НЕВЫНОСИМАЯ ДВОЙСТВЕННОСТЬ «НОРМАЛЬНОСТИ»

Популистский мятеж против утопии «нормальности» по западному образцу оказался столь успешным в Центральной и Восточной Европе потому, что за последние три десятка лет посткоммунистические общества убедились, что «нормальность», как ее ни определяй, имеет свои минусы. Они столкнулись с непоследовательностью посткоммунистической нормальности.

В своей книге 1966 года «Норма и патология» французский философ и врач Жорж Кангилем поясняет, что понятие «нормальности» имеет двоякий смысл — описательный и нормативный³⁰. «Нормальными» могут считаться как фактически распространенные практики, так и практики идеальные с нравственной точки зрения. Трагедия посткоммунистического транзита заключалась в том, что в Центральной и Восточной Европе два этих разных смысла нормальности вошли в противоречие друг с другом. После 1989 года расхождение между нормативным (предполагаемым) и описательным (фактическим) смыслом нормальности стало источником многочисленных разночтений и недоразумений между Западом, с одной стороны, и жителями Центральной и Восточной Европы, с другой³¹. Возьмем ситуацию, когда представитель МВФ пытается объяснить в Софии или Бухаресте, что давать и брать взятки «ненормально», а его собеседники теряются в догадках: чтó он вообще имеет в виду? И их можно понять: как считать ненормальным то, что практикуется на каждом шагу?

В 2016 году знаменитый румынский кинорежиссер Кристиан Мунджиу снял фильм «Выпускной», где ему удалось ярко изобразить трагическую пропасть между «нормальным» в смысле адаптации к неприглядным местным условиям и «нормальным» в смысле верности принципам, которые на Западе воспринимаются как нечто само собой разумеющееся³². Главный герой картины Ромео Альдеа — немолодой врач в провинциальной больнице. Вместе с женой и дочерью он живет в убогой квартирке запущенной многоэтажки, построенной еще при Чаушеску, в городке Клуж-Напока на северо-западе Румынии. Во вселенной этого провинциального городка он — человек вполне успешный, но мы понимаем, что жить он хотел бы не здесь. Альдеа и его жена чрезвычайно, почти отчаянно гордятся своей дочерью, которой один британский университет предложил стипендию на обучение психологии после окончания средней школы. Высшие баллы на выпускных экзаменах позволят ей получить нормальное образование и жить нормальной жизнью, как всегда мечтали ее родители.

Но за день до экзаменов Элиза становится жертвой хулиганского нападения и едва избегает изнасилования. Хотя физических травм она не получила, психологическое потрясение не позволяет ей сдать экзамены на отлично. В этой ситуации Альдеа вынужден воспользоваться своим служебным положением: оказать «по блату» услугу человеку, который может помочь Элизе. В результате местный политик получит для трансплантации почку, которая по правилам полагается другому больному. Более того, чтобы эта незаконная схема сработала, в ней должна осознанно участвовать дочь. Ключевой сценой фильма становятся попытки Альдеа убедить дочь: Румыния — не Запад, где можно обойтись без подобной нечистоплотности, и если она хочет учиться в нормальной стране, ей следует сначала адаптироваться к грязной и неэтичной нормальности на родине.

После свержения коммунистических режимов многие на Западе искренне верили, что либеральная демократия в одночасье придет им на смену — «выскочит» на поверхность, как кусок жареного хлеба из тостера. Когда же ожидаемого чуда не произошло, некоторые западные эксперты решили, что люди на Востоке просто «не разобрались, что надо делать». Взлет националистического популизма в регионе был расценен не как объяснимая ответная реакция на демократизацию в формате имитации, а как необъяснимое отступничество, никоим образом не связанное с тем, как Запад вел себя по отношению к Востоку. Более того, «отступничество» стало универсальным термином, используемым для того, чтобы как-то объяснить откат к авторитаризму и ксенофобии в таких странах, как Польша и Венгрия. Шокирующее отторжение западного либерализма Восточной и Центральной Европой рассматривается как регрессия в том смысле, который вкладывал в него Фрейд: возврат к предыдущей, детской стадии развития.

«Отступничество», как выясняется, имеет и сильные религиозные коннотации. Первоначально этим словом миссионеры обозначали возврат новообращенных христиан к прежним обычаям. Отступниками называли не тех, кто открыто отходил от христианства и возвращался к язычеству, а тех, кто продолжал притворяться христианами, но втайне практиковал языческие ритуалы и культы. «Отступничество» — это обращение в новую веру, которое оказалось обманом. Однако антилиберальный поворот в Центральной и Восточной Европе — не отступничество, а именно обратная реакция на двусмысленность нормальности, отличающей преобразования посредством имитации.

Адаптация к местным ожиданиям и паттернам поведения является необходимым условием для успешных действий и взаимодействий в любом обществе. Поэтому, чтобы остаться у руля, посткоммунистические элиты в Центральной и Восточной Европе не имели другого пути, кроме как адаптироваться, хотя бы на первом этапе, к привычным в своих странах практикам. Так, румыны, находясь в Румынии, должны приспосабливаться к рутинному образу поведения своих соотечественников; в Болгарии бизнесмен, желающий остаться принципиальным человеком и не дающий взяток, вскоре останется без своего бизнеса. Вместе с тем национальные элиты этих стран стремятся приобрести международную легитимность в глазах Запада, а для этого требуется, чтобы они поступали так, как на Западе считается нормальным, например отказывались давать и брать взятки. Иными словами, чтобы адаптировать свое поведение к возвышенным ожиданиям западных коллег, центрально — и восточноевропейские элиты вынуждены были поворачиваться спиной к ожиданиям, превалирующим в их национальных сообществах. И наоборот: для координации своего поведения с поведением ближайших соседей и родственников им приходилось игнорировать ожидания своих западных наставников и коллег. В результате, чтобы действовать эффективно, посткоммунистические элиты должны были мириться со взяточничеством у себя дома и одновременно выступать против коррупции на международной арене. Скорее всего, «сидя на двух стульях» разных идентичностей — местной и космополитической, — они не чувствовали себя комфортно ни в одной из этих ипостасей. Тщетно пытаясь совместить два диаметрально противоположных представления о нормальности, они начинали хронически ощущать себя притворщиками, а то и двурушниками, и зачастую утрачивали доверие и на родине, и за рубежом.

Как выясняется, революция во имя нормальности порождает не только психологический дискомфорт, но и политические потрясения. Быстрые изменения в самой западной модели усугубляют у ее потенциальных имитаторов гнетущее чувство измены самим себе. К примеру, во времена холодной войны в глазах консервативно настроенных поляков западное общество было нормальным, поскольку, в отличие от коммунистического строя, в нем оберегались традиции и сохранялась вера в бога. Но сегодня поляки вдруг обнаружили, что «нормальность» по-западному — это секуляризм, мультикультурализм и однополые браки. Стоит ли удивляться, что некоторые жители Центральной и Восточной Европы, поняв, что консервативного общества, которое они хотели имитировать, больше не существует и что его смыло бурным потоком модернизации, почувствовали себя «обманутыми»?

В то же время на самом Западе стремление антилибералов изменить политическое устройство посткоммунистических стран по образцу уже преодоленной сексистской, расистской и нетолерантной версии «Запада» не только воспринимается как бесплодная попытка обратить время вспять, но и выглядит покушением на заработанный потом и кровью «моральный прогресс» Запада, а потому огульно осуждается как проявление враждебности к Западу в целом.

Многие в Центральной и Восточной Европе отождествляют вестернизацию с предательством и по другой причине: важный аспект продолжающейся «культурной войны» между двумя частями Европы связан с непростыми межпоколенческими отношениями после крушения коммунизма. Одно из последствий однополярной Эпохи имитации заключается в том, что школьников начали учить искать образцы для подражания на Западе. И по мере внедрения этого стандарта в образовании идея подражать своим родителям становилась для них все менее привлекательной. Тем, кто родился после 1989 года, было нетрудно «синхронизировать» свои представления и поведение с западными стандартами. Но по той же причине «координация» своих ожиданий с ожиданиями предыдущих поколений казалась им «немодной». В результате в посткоммунистических странах родители утратили способность передавать собственные ценности и убеждения своим отпрыскам. Для последних то, как жили их родители, то, чего они добились или как страдали при коммунизме, уже не имело значения ни в материальном, ни в моральном плане. Молодежь не взбунтовалась против родителей, как это было на Западе в 1968 году, она просто перестала им сочувствовать и вообще не обращала на них внимания. С появлением социальных медиа общение стало происходить преимущественно внутри четко очерченных поколенческих групп. «Соединиться» через интернет со сверстниками поверх государственных границ проще, чем вести диалог через границы, пролегающие между поколениями. Столкнувшись с неспособностью «запрограммировать» своих детей собственными ценностями, родители в этом регионе начали почти истерично требовать, чтобы за них это сделало государство. От него требовали выслать «спасательные команды», чтобы освободить детей из лап коварных западных «похитителей». Этот «крик души» может показаться жалким нытьем, но именно он стал важным источником народной поддержки антилиберальных популистов в регионе. Детей должны заставить слушать в школе то, что они отказываются слушать дома. В крушении родительского влияния — хотя это характерная черта любой революции — теперь напрямую обвиняют Запад. Действуя через еэсовские структуры, Запад взял под контроль национальные системы образования и тем самым развратил детей. Достаточно вспомнить, что самым ожесточенным полем боя «культурной войны» в Центральной и Восточной Европе стал вопрос о сексуальном просвещении в школах³³.

Кое-кто задается вопросом: как бывшие диссиденты вроде Орбана и Качиньского могут называть себя контрреволюционерами? Ответ состоит в том, что «революция нормализации» 1989 года, по их мнению, обернулась общественным устройством, в рамках которого национальное наследие и традиции посткоммунистических стран оказались под угрозой уничтожения в результате имитации нравственности западного образца. Чтобы вернуть «боевой дух», который, как заметил еще сам Гавел, посткоммунистические общества утратили, антилиберальные популисты мечут громы и молнии в адрес абсурдной «убежденности в „нормальности“ либеральной демократии»³⁴. Как ни странно, именно таким путем происходит полное слияние диссидентства и контрреволюции. И именно таким образом вестернизаторская революция способна спровоцировать антизападную контрреволюцию, вызывающую ошеломление и замешательство на самом Западе.

Стоит также кратко остановиться на последнем негативном эффекте двоякого смысла нормальности. В попытках примирить идею «нормального» как распространенного и привычного с тем, что на Западе считается нормативно обязательным, поборники консервативной культуры в Центральной и Восточной Европе порой стремятся привести западные страны к «нормальному» знаменателю, утверждая: то, что мы видим на Востоке, столь же распространено и на Западе — просто, по версии популистов, представители Запада лицемерно делают вид, будто их общество совсем другое. Популистские лидеры помогают своим последователям снять нормативный диссонанс между взяточничеством «не от хорошей жизни» на Востоке и борьбой с коррупцией ради одобрения Запада, заявляя, в духе классического ресентимента, что Запад не менее коррумпирован, чем Восток, но там просто отрицают очевидное и скрывают неприглядную правду.

Примерно так же правительства Венгрии и Польши оправдывают манипуляции с конституцией и политическое кумовство, за которое их постоянно критикуют в Брюсселе. Они пытаются доказать, что их методы повсеместно практикуются и на Западе, просто «западники» не готовы в этом признаться. И здесь мы обнаруживаем еще один парадокс Эпохи имитации: популисты Центральной и Восточной Европы оправдывают собственный провокационный антилиберализм, делая вид, будто они абсолютно четко следуют западным образцам, что в данном случае означает: мы такие же плохие, как сам Запад. Одним словом, кризис, который сейчас переживает Центральная Европа, до боли напоминает кризис второго поколения мигрантов в западных обществах.

Перевод с английского Максима Коробочкина

ПЯТЬ НЕСБЫВШИХСЯ НАДЕЖД

ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОЖИДАНИЯ «ЭПОХИ-1989»

Андрей Мельвиль (НИУ ВШЭ, Москва)

ВВЕДЕНИЕ

Драматические периоды в мировой истории, ломающие ее обычный ход и привычную логику, как хорошо известно, предполагают рождение радикально новых надежд и ожиданий. В их основе — не только вполне понятные и сильные эмоции, связанные со сломом традиционных политических, социальных, экономических и культурных укладов, но и распространенные в обществе, в различных его слоях, идеи и представления, которые в свою очередь и в конечном счете вытекают из определенного восприятия и понимания общих закономерностей и последовательности происходящих событий. «Эпоха-1989» в этом отношении дает нам ценный материал для размышлений, в том числе относительно динамики не всегда явно прослеживаемых теоретических компонентов массовых политических надежд и ожиданий.

Три с лишним десятилетия назад очень многие в разных странах мира, в том числе в ареале стагнирующего и разваливающегося «реального социализма», жили в трепетном ожидании пришествия и триумфа «третьей волны демократизации», по выражению Сэмюэла Хантингтона, а также яркой плеяды так называемых «транзитологов» (Гильермо О’Доннелла, Ларри Даймонда, Адама Пшеворского, Филиппа Шмиттера и мн. др.). Ждали неотвратимого распада автократий и прихода всеобщей и универсальной эры демократии, которую можно построить «здесь и сейчас», в любых условиях — была бы только политическая готовность элит-реформаторов. Верили, что выбор правильного «институционального дизайна» едва ли не решающий фактор успеха демократических реформ. В целом воспринимали логику глобального развития в своего рода «линейной перспективе» — как однозначно ведущую от авторитаризма к всеобщей демократии.

Конечно, реально «теория» была намного сложнее, в частности и Хантингтон, и его коллеги в принципе допускали разновекторные траектории мирового и национального политического развития, в том числе возможные, хотя и временные, волнообразные авторитарные «откаты». Рассматривались и куда более сложные варианты сочетания интересов и стратегий участников реформ, в том числе напряжения и конфликты между ними. Но в получивших распространение в те оптимистические времена популярных представлениях доминирующей все же оказалась «спрямленная» и упрощенная версия ожиданий — то, что позднее Томас Карозерс назвал «парадигмой транзита». И он был прав. Такой линейный — от авторитаризма к демократии — «транзит» явно не состоялся. Но что все это значит, какие последствия отсюда вытекают, какие уроки можно вынести на будущее?

Сегодня, в условиях едва ли не господствующих в публичном дискурсе и политической аналитике рассуждений о случившемся «кризисе демократии», «демократической рецессии», «исчерпанности либерализма», «консервативной волне» и «возврате авторитаризма» было бы важно трезво взглянуть на несбывшиеся политические и теоретические ожидания (как и иллюзии) тридцатилетней давности, в том числе чтобы понять возможные направления глобальных трендов современного развития и возникающие развилки. Это важно и потому, что выявившаяся несостоятельность многих оптимистических надежд «эпохи-1989» сейчас очень часто используется как чуть ли не «убийственный» аргумент против самой идеи демократизации. Более того, сама идея демократии зачастую представляется как ложная или незначимая цель для приоритетов современного развития, прежде всего основанных на достижении и удержании стабильности и обеспечении развития. Так ли это? Дают ли несбывшиеся надежды и уроки трех прошлых десятилетий основания для ее дискредитации или забвения?

Кстати, у нас, в России, юбилей 1989 года хоть и не стал общенародным событием, но явно не прошел незамеченным — по данным «Левада-Центра», 88% знают о том, что тогда произошло, и 70% оценивают происшедшее 30 лет назад позитивно³⁵. Это очень важно, особенно в контексте современного неоконсервативного нарратива — доминирующего и у нас, и во многих других, в том числе посткоммунистических и постсоветских, странах. Приведенные выше данные «Левада-Центра» позволяют сделать важный вывод по поводу несбывшихся надежд «эпохи-1989» относительно демократии и демократизации: в массовых представлениях эти цели отнюдь не дискредитированы; скорее можно сказать, что в массовом сознании сформировалось более глубокое понимание сложности их достижения.

Далее я обозначу пять (на самом деле их гораздо больше, но эти, на мой взгляд, самые важные) политических и теоретических ожиданий (?), которые три десятилетия назад служили обоснованием распространенного тогда оптимизма и которые сегодня оказались, мягко говоря, под очень большим вопросом³⁶.

1. «ДЕМОКРАТИЯ БЕЗ ПРЕДПОСЫЛОК»

Одно из самых распространенных ожиданий тех лет было связано с представлением о том, что демократию можно построить везде и всегда, независимо от имеющихся объективных условий и предшествующих традиций. Главное, согласно этой логике, чтобы было такое желание у руководителей и ключевых элит, а также поддержка общества, как это было в «эталонных» странах, с которых и началась «третья волна демократизации» (Португалия, Испания и Греция). Оказалось, однако, что это не совсем так, точнее — чаще совсем не так. Очень часто политические руководители и элиты — как в политике, так и в бизнесе — больше хотят, как легендарный «царь горы», охраны завоеванного в результате первого раунда посткоммунистических реформ статуса и привилегий, в том числе материальных. Что же касается общества, то те же опросы (в том числе сегодня в России) показывают, что люди хотят одновременно и гарантий статус-кво, и перемен.

Это возвращает нас к вопросу об «объективных» условиях и предпосылках демократии и демократизации. Уровни экономического развития, современная социальная структура, гражданская политическая культура — все это необходимо для новой демократии, но, как получается, недостаточно, если ее тормозят ключевые игроки, имеющие собственные интересы.

Замечу, однако, что на самом деле за этими романтическими ожиданиями «демократия hic et nunc!» была достаточно серьезная теоретическая аргументация. Классические трактовки демократии и демократизации еще со времен Баррингтона Мура и Сеймура Липсета исходили из приоритета так называемых «структурных» (т. е. «объективных») факторов, из которых как бы «органически» вырастает демократия в качестве их следствия. Совсем другая логика была у транзитологии с ее альтернативной моделью демократизации «без предпосылок» (фактически все упоминавшиеся выше «классики» — О’Доннелл, Шмиттер, Пшеворский, — как и их последователи и эпигоны): презумпция в пользу не «структур», а самих «акторов», выбирающих, независимо от наличия «объективных» условий, те или иные стратегии выхода из авторитаризма (в том числе посредством «пакта» между противостоящими сторонами конфликта). Это был фактически основной вектор и оптимистический пафос ожиданий, подкрепленных теоретической и эмпирической литературой 1980‐х и начала 1990‐х годов. При этом тем не менее подчеркивалось, что благоприятные «структурные» обстоятельства крайне важны на стадии демократической консолидации.

Эта фундаментальная, казалось бы, дилемма structure/agency (во многом вдохновленная работами социолога Энтони Гидденса) фактически так и осталась нерешенной, в том числе потому что сегодня есть аргументы и эмпирические примеры, которые можно привести в пользу каждой из этих политических и теоретических альтернатив. С одной стороны, демократии возникают и приживаются там, где для них, с точки зрения ортодоксальной теории, нет «объективных» предпосылок³⁷. Но с другой — благоприятные «структурные» условия не гарантируют демократизацию (взять хотя бы Россию и Белоруссию) и не препятствуют авторитарному «откату» (как, например, сейчас в Польше и Венгрии).

С начала 2000‐х годов эта терявшая былую остроту дискуссия вновь актуализировалась — на этот раз в контексте нынешнего авторитарного крена, в том числе на значительной части постсоветского, но также и посткоммунистического пространства (об этом подробнее будет сказано в последнем, пятом, разделе данной главы). Примечательно, что при этом происходит и определенное смещение теоретического фокуса и аргументации: прочность авторитаризма и авторитарный сдвиг начинают объясняться не интересами и решениями инкумбентов и их клиентов, а широко понимаемыми «объективными», «структурными» моментами.

Так, например, для Лукана Уэя и Адама Кейси³⁸ structure — это вообще все, что не подлежит непосредственному воздействию индивидуального или коллективного субъекта: от географического положения и геополитического соседства, уровней экономического, социального и человеческого развития до институционального, культурного и иного наследия и традиций национальной идентичности. Тяготение к европейскому вектору развития, обусловленное традициями культуры и геополитикой стран Центральной и Восточной Европы, как и соответствующая «политика стимулов» со стороны ЕС (linkage and leverage), также рассматриваются в современной литературе в качестве сильных каузальных факторов структурного характера, объясняющих принципиальный политический раскол в траекториях посткоммунистического и постсоветского развития³⁹. Сэм Грин относит к структурным обстоятельствам даже общий персоналистский характер структур власти, сложившихся на авторитарных или склоняющихся к авторитаризму пространствах Евразии⁴⁰. Лукан Уэй добавляет еще одно теоретически важное измерение в дискуссию о structure/agency — возможности демократизации в условиях «слабого» государства и неустойчивого равновесия политических сил и основных игроков, ведущего к возникновению «плюрализма по умолчанию»⁴¹. Остается, впрочем, вопрос относительно устойчивости такого вынужденного «плюрализма».

Подобный разворот экспертной дискуссии имеет непосредственное отношение к рассматриваемой нами первой важнейшей надежде «эпохи-1989» — к возможности конструирования «демократии без предпосылок». Этот фундаментальный для политики и теории вопрос на сегодня остается нерешенным. Мы видим примеры успешной демократизации «несмотря ни на что», с одной стороны, и одновременно примеры ее торможения и авторитарного разворота там, где, казалось, есть необходимые «объективные» условия, — с другой.

2. «ДЕМОКРАТИЯ И МОДЕРНИЗАЦИЯ»

Это второе и очень важное ожидание «эпохи-1989». Суть его была в классической для сравнительной политологии идее, что экономическое и социальное развитие, вхождение в «Современность» («Модерн») вполне естественно приводит к политической демократии и ее институтам, отражающим рост требований участия и представительства. Однако эта вроде бы универсальная логика подтверждается как минимум не всегда. Оказалось, что в мире полно богатых и развитых стран (в смысле экономического уровня и социального обеспечения), но при этом совершенно авторитарных и без каких бы то ни было надежд на демократизацию. В том числе среди стран, богатых природными ресурсами, хотя это отдельная большая тема.

По сути дела, это фактически взрывает претензии на универсальность или как минимум требует очень существенного переосмысления известной «гипотезы Липсета». Прежде всего, речь идет о специфической и крайне распространенной трактовке феномена нового среднего класса без демократического запроса и фактическое переосмысление предположения Сеймура Мартина Липсета, сформулированного в конце 1950‐х годов и на основе простых статистических расчетов показывавшего зависимость между ростом экономического благосостояния в обществе и распространением запроса на демократию. В этой очень привычной для сравнительной политологии схеме важный социальный посредник — средний класс, рост благополучия, независимого положения и образованности которого ведет к предъявлению новых запросов все более широких социальных слоев в отношении власти и политической системы, а именно требований представительства своих интересов и в конечном счете демократических институтов. В традиционной парадигме модернизации эта «гипотеза Липсета» являлась одним из ее центральных компонентов. Постсоветский и посткоммунистический опыт (как, впрочем, и опыт целого ряда современных развивающихся стран) привносит существенные коррективы в идущие дискуссии.

Основной момент здесь тот, что формирование крайне специфического — прежде всего по уровням потребления — «среднего класса» в России (по разным расчетам от 15 до 40% населения — это, конечно, до нынешнего экономического спада) в условиях масштабного перераспределения «нефтяных» доходов в первом десятилетии 2000‐х на основе нового социального контракта отнюдь не повлекло за собой появление массового демократического запроса⁴². Вероятная причина этого заключается в особенностях формирования социальных слоев «среднего» уровня потребления — всецело зависимых от государственного перераспределения и в целом, можно сказать, «огосударствленных».

Фактически, в отличие от классической логики формирования среднего класса в странах Запада в 1950–1960‐х годах, это не самостоятельные в социально-экономическом отношении слои, а «служивые», как и бывало ранее в российской истории чуть ли не с петровских времен. Отсюда и их поддержка политического и социального консерватизма, статус-кво, политики и идеологии охранительства. Исследования показывают, что экономический рост и образование могут иметь своими результатами отнюдь не запрос на демократию и представительство интересов, а, напротив, поддержку авторитаризма⁴³. Заметим, что сходные социальные и поведенческие модели обнаруживаются не только в России и других относительно экономически благополучных постсоветских и посткоммунистических странах с жесткой государственной вертикалью, но и в развивающемся мире.

Сказанное имеет непосредственное отношение к ряду теоретических обобщений, распространенных в современной сравнительной политологии и политической науке в целом и касающихся логики взаимовлияния экономических, социальных и политических процессов. Как минимум полученные на постсоветском материале выводы ориентируют на более детальный и дифференцированный анализ политических результатов социально-экономической динамики.

Вторая существенная новация связана с аргументацией, относящейся к вопросу о возможностях и пределах авторитарной модернизации, который, в свою очередь, связан с ведущимися сегодня дискуссиями о современной модели авторитарного капитализма⁴⁴. Нужно при этом заметить, что многие постсоветские страны (а посткоммунистические — тем более) в целом уже в начале трансформаций находились в сравнительном отношении на относительно высоком уровне экономического и социального развития (прежде всего в плане индустриально-урбанистического потенциала, уровня образования, социального обеспечения и т. д.), однако фактически не имели традиций политической и рыночной конкуренции, плюрализма и участия. Важный результат проведенных на данном направлении исследований раскрывает критическое значение для дальнейшего модернизационного развития (особенно на постиндустриальном этапе) прежде всего политических реформ, политической конкуренции и участия, ограничения и ротации исполнительной власти, контроля над коррупцией, гражданских прав и прав собственности и др.⁴⁵ Хотя проанализированы отдельные «истории успеха», своего рода «очаги эффективности» (в частности, налоговая и бюджетная реформы в начале 2000‐х), эти исследования показывают, что возможности эффективной стратегии авторитарной модернизации в постсоветских условиях крайне ограничены.

Эта линия анализа, кстати говоря, выводит нас еще на один существенный вопрос, имеющий не только теоретическое, но и немалое прикладное значение. Речь идет об ограничителях возможностей так называемого «системного либерализма» в условиях электорального авторитаризма⁴⁶, когда расчеты на модернизацию при сохранении социально-политического статус-кво связываются с экономической и управленческой сферами и практически не затрагивают политику и общество. Политико-институциональные ограничители модернизации — включая характер воспроизводства власти, конкуренцию и участие, институты и правила игры — представляют собой также пока что не решенную дилемму, перед которой оказался сегодня российский либерализм — в его «системной» и «несистемной» вариациях, — нуждающийся в концептуальной и программной «перезагрузке». Важным направлением для дальнейших исследований на этом направлении мог бы также стать обстоятельный сравнительный анализ ограничителей посткоммунистического развития и современных реально существующих моделей авторитарного капитализма. Но в любом случае современная политическая динамика заставляет нас как минимум усомниться в надежде «эпохи-1989» на то, что процессы социально-экономической модернизации обязательно ведут к демократизации и установлению демократии.

3. «ПРАВИЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ»

Еще одна, третья и тоже очень важная, несостоявшаяся надежда тридцатилетней давности была связана с представлением о том, что главное в стратегии и тактике демократизации — это выбор и учреждение (трансплантация?) «правильных» институтов, обеспечивающих демократическое представительство и общее демократическое государственное устройство. Три десятилетия назад (и даже раньше) господствовало мнение, что выбор, казалось бы, проверенного временем институционального дизайна, апробированного в странах развитых демократий, — это залог успешных преобразований и в «новых» демократиях. В самом деле, прошлый европейский (и не только) опыт вроде бы подсказывал, что для этого нужна парламентская система, пропорциональные выборы, сильная оппозиция, регулярная ротация власти и др. Но и эти ожидания тоже не оправдались в целом ряде отношений.

Во-первых, во многих режимах, которые вначале воспринимались как «новые» демократии, включая прежде всего постсоветские (особенно среднеазиатские, но не только), возобладала давняя привычка к сильной централизованной власти и персонализму. Новые институты, если и вообще создавались, практически сразу стали перерождаться, а точнее — сразу формироваться как своего рода «субституты» (в терминологии наших политологов⁴⁷) и собственные имитации — партии, выборы, парламенты и проч. Но такие институты только в определенном смысле «плохие» или «недостойные». На самом деле они очень функциональны с точки зрения построенной системы именно как неэффективные. Они нужны именно в таком качестве для обеспечения стабильности и продолжения единовластия.

Во-вторых, в целом ряде «новых» и, казалось бы, успешных демократий эти вроде бы «правильные» институты никак не смогли воспрепятствовать поднявшимся в последнее время волнам популизма, ксенофобии и «ползучего» авторитаризма. Фактически мы сталкиваемся сегодня с реабилитацией недемократических форм правления — и не только в большинстве постсоветских стран, но и в ряде посткоммунистических стран, которые, как еще недавно казалось, ушли далеко вперед в своем институциональном развитии по пути к «нормальным» демократиям.

Эти обстоятельства выводят нас на некоторые достаточно серьезные сюжеты, важные с политической и теоретической точек зрения. Во-первых, опыт прошедших трех десятилетий заставляет значительно большее внимание уделять традиционной для сравнительной политологии проблеме формальных и неформальных институтов. В значительной степени это обусловлено концептуальными искажениями, возникающими при некритической трансплантации институциональных практик и категорий, сформировавшихся в «мейнстриме» современной политической науки и переносимых в постсоветский и посткоммунистический контекст. Однако проблема не только в заимствуемых и искажаемых концептах и практиках, но и во вмешивающихся реальных факторах: доминирующей роли инкумбента, неформальном влиянии групп интересов, факторе политической поляризации и др.⁴⁸ Различие формальных и неформальных институтов и практик, функционирующих как бы «по ту сторону» избранного институционального дизайна, приобретает в этом контексте едва ли не ключевое значение. Дэниэл Трейсман, продолжая и развивая эту логику на сегодняшнем российском материале, вообще вводит понятие двух параллельных моделей принятия решений: «System 1», в рамках которой решения принимаются через формальные институты, и «System 2» — решения через неформальные институты⁴⁹.

Во-вторых, существенной новацией, которая открывает ряд перспектив и для сравнительной политологии в целом, стал упомянутый выше концепт «субститутов», связанный со многими обозначенными сюжетами: формальными и неформальными институтами, институциональной мимикрией и др. Здесь важна как общая концептуальная сторона вопроса (различение выхолощенных в своем реальном содержании институтов: партий, выборов и т. д., с одной стороны, и их реально функционирующих «замещений» — с другой), так и подтверждающий ее эмпирический анализ (на материале конкретных «субститутов», например — применительно к России — Общественной палаты, общественных приемных, системы кадрового резерва, новой номенклатурной системы и проч.). Эта исследовательская линия, намеченная на российском материале, ждет своего развития в более широком сравнительном контексте и может внести свой вклад в современную политическую науку. В частности, перспективным мог бы стать более широкий сравнительный анализ динамики институтов и «субститутов», включая «субституционализацию» существующих институтов и потенциально возможную институционализацию «субститутов» на материале всех посткоммунистических стран.

Третий момент, заслуживающий внимания, — это проблема так называемых «промежуточных» (или transitional) институтов, которая была поднята в постсоветских и посткоммунистических исследованиях, но опять-таки имеет эвристический потенциал и применительно к широкому кросс-национальному сравнительному анализу. Логика вопроса такова: поскольку успешная трансплантация заимствуемых институтов, считающихся апробированными «образцами», в силу многих причин фактически невозможна «здесь и сейчас», как же тогда осуществлять постепенное движение в желаемом направлении? Как, иными словами, добиться максимально возможного институционального качества?

Сергей Гуриев⁵⁰ ставит этот вопрос и в самом общем плане намечает траектории постепенного институционального улучшения в соответствии с имеющимися возможностями. Нужно подчеркнуть, что речь здесь идет прежде всего об административных институтах государственного управления, что, по сути, созвучно распространенным аргументам о «good enough governance». При этом за скобками отчасти остается поднятая нами выше проблема политических условий постиндустриальной модернизации, как и то, что связано со встроенными ограничителями для современного «системного либерализма».

Четвертый сюжет, на который в данном контексте стоит обратить внимание, — это совокупность проблем, связанных с формированием и развитием новых партий и партийных систем. Современные исследования дают в этом отношении богатый эмпирический материал и подводят к ряду существенных теоретических обобщений. Едва ли не первая новация здесь — существенное переосмысление классической модели «размежеваний» (cleavages), которая в свое время была предложена Сеймуром Липсетом и Стейном Рокканом на материале анализа партийного строительства и консолидации («отвердевания») партийных систем, прежде всего в Северной Европе. Многие авторы и раньше высказывали сомнения в универсальности этой модели, но постсоветские и посткоммунистические исследования совершенно определенно подтверждают эти опасения⁵¹. Скорее, речь должна идти о выявлении иных «размежеваний» (если вообще рассуждать в этой терминологии), порожденных новым контекстом, в том числе глобальным. В этом — концептуальный вызов, в том числе и для всей современной сравнительной политологии.

Проводимые исследования партий и партийных систем в постсоветских/посткоммунистических «новых демократиях» и «новых автократиях» вскрывают и другие их существенные особенности, важные для политической науки. В частности, это относится к двойственному феномену доминантных партий, достаточно распространенных в современной политической жизни, особенно применительно к режимам персоналистского типа. С одной стороны, полученные результаты демонстрируют наличие специфического политического равновесия в виде взаимных обязательств правителя и элит по отношению к доминантной партии. С другой стороны, как оказывается на практике, правитель в таких режимах способен успешно обходиться вообще без собственной идентификации с какой-либо доминантной партией. Либо же он может использовать ее скорее как инструмент контроля над элитами, нежели как способ формирования и цементирования элитной коалиции⁵².

Таким образом, три прошедших десятилетия дают нам множество свидетельств того, что, по видимости, «правильные» трансплантируемые (и имитируемые) институты отнюдь не являются панацеей для проблем демократизации и построения эффективных демократических порядков. Институты, безусловно, «имеют значение» (если воспользоваться известным выражением), однако их реальные политические эффекты определяются не столько формальным институциональным дизайном, сколько всем контекстом их формирования и функционирования. И это еще один важный урок несбывшихся надежд «эпохи-1989».

4. «ОДНОВРЕМЕННОСТЬ РЕФОРМ»

Последовательность посткоммунистических реформ — т. е. политическая демократизация, переход к рынку, строительство новой государственности, формирование новой идентичности и др. — изначально были серьезной дилеммой для реформаторов «третьей волны». Как совместить эти задачи и в каком порядке приступать к ним? Теория, в том числе вытекающая из относительно успешных прецедентов в разных странах, шедших по пути демократизации (включая страны третьего мира), вроде бы говорила о желательности и даже эффективности одновременной демократизации, перехода к рынку и создания новых государственных институтов. Успешных примеров такой одновременности (как, скажем, в случае «шоковой терапии» в Польше) оказалось, однако, не так уж много.

По сути, эта политическая и теоретическая дилемма так и осталась нерешенной. Скорее, подтверждается иная логика. После завоевания политической и экономической монополии и закрепления позиций того же упомянутого выше «царя горы» дальнейшие реформы становятся ненужными для «победителей» и даже опасными для складывающейся патрон-клиентской и клановой системы отношений. Особенно когда главный принцип такой системы — экономическая и политическая рента и приватизация государства и его институтов (что в литературе называют state capture, «захватом государства»). Коррупция в такой ситуации работает не как «смазка», а как «клей», скрепляющий систему, которая сопротивляется дальнейшим реформам — хоть одновременным, хоть последовательным.

Здесь, однако, возникает очень непростая с точки зрения политики и теории проблема. Все более важное место в политических дискуссиях и политологических исследованиях в последнее время занимают вопросы, связанные с государственным строительством, государственной состоятельностью (state capacity), качеством институтов государственного управления, их взаимоотношений с режимными характеристиками и др. В значительной степени это специфическое отражение общего тренда в мировой политической науке последних десятилетий — «возвращения государства» как аналитического фокуса. Начиная с 1980‐х годов, после предшествующих двух десятилетий с преимущественным акцентом на теоретические и методологические вопросы, связанные с политическими системами и их функционированием, государство, государственность и государственная состоятельность вновь оказываются в центре интенсивных дискуссий.

Такое смещение аналитического фокуса было связано с разнообразными факторами, в том числе глобального политического характера: с обостряющимися проблемами качества управленческих институтов и социально-экономического развития, с распространением феномена «несостоятельных» государств, со сложностями демократизации и государственного строительства в развивающихся странах, с распадом коммунистической системы и становлением новых независимых государств, в том числе на постсоветском пространстве.

Применительно к постсоветским и посткоммунистическим странам в центре этой проблематики оказался широкий спектр вопросов. От специфической роли государства как доминирующей и неподконтрольной инстанции, подминающей общественные начала во многих странах «третьей волны», и до более общих концептуальных сюжетов, особенно значимых для кросс-национального сравнительного анализа. Среди обсуждаемых проблем: государственное строительство и государственная состоятельность, последовательность реформ, национальная идентичность, «похищение государства», «плохое/недостойное правление», качество институтов и государственная состоятельность и др.

Одной из важнейших в теоретическом и практическом плане является проблема государственного строительства — но не «с нуля», а на обломках старых государственных структур, институтов и институциональных традиций. Здесь очевидная связка с проблемой «Sequencing», одновременности или последовательности национального строительства, рыночных преобразований и демократических реформ, которая в настоящее время активно обсуждается в литературе по постсоветским и посткоммунистическим трансформациям и даже в более широком сравнительном контексте. Что сначала: крепкая государственность и жесткая вертикаль управления («Stateness first»⁵³) — или демократизация? Или возможно одновременное продвижение по этим направлениям — «(Re)building of the ship of state at sea»?⁵⁴

Опыт трех десятилетий, прошедших с начала «эпохи-1989», дает достаточные основания для того, чтобы как минимум сомневаться в первом выборе, приоритет которого — сильная государственность независимо от режимных характеристик. «Сильная» в данном случае фактически означает «силовая». Выход из «дилеммы одновременности» за счет и в ущерб одновременной демократизации приводит к закреплению авторитарного тренда, несменяемости власти и низкого институционального качества.

Как раз здесь посткоммунистические и постсоветские исследования дают ценный материал для интенсивно идущей сегодня в сравнительной политологии дискуссии о взаимосвязи state capacity и политического режима. Распространенная позиция может быть отражена в основывающейся на ряде кросс-национальных исследований модели так называемой «J-curve»⁵⁵. Ее смысл в аргументе, что государственная состоятельность, отражаемая в качестве управленческих институтов государства, наиболее низкая в гибридных и переходных режимах, наиболее высокая в демократиях и относительно высокая в автократиях (часто приводимый характерный пример — Сингапур). Однако эмпирический анализ на материале постсоветских и посткоммунистических стран раскрывает отнюдь не «J-curve», а совершенно прямую линейную зависимость, — иными словами, государственная состоятельность и общее качество институтов напрямую связаны со степенью демократичности политического режима⁵⁶.

Отсюда вытекает целый ряд вопросов общего концептуального характера, в том числе: в чем польза «плохих институтов» для автократа, можно ли выйти из ловушки «bad governance» при сохранении недемократического правления, как низкое управленческое качество, в том числе коррупция и «приватизация» государства элитными группами, влияет на выживание и стабилизацию авторитаризма? Анализ экономических, социальных и политических процессов в посткоммунистических и постсоветских странах раскрывает механизмы воспроизводства «плохих институтов» и объясняет отсутствие у новой де-факто номенклатуры мотивов для продолжения реформ. Здесь, в частности, известная логика «Winners take all»⁵⁷ получает свое развитие через раскрытие взаимной обусловленности извлечения экономической и политической ренты в модели «Царя горы» («King of the hill»), о которой выше уже шла речь. Выясняется также, что высокие уровни государственной состоятельности — отнюдь не обязательное условие устойчивости авторитарного режима. Стабильность такого режима может зависеть от иных факторов: распределения ренты, предоставления базовых социальных обязательств, кооптации потенциальной оппозиции, мобилизации общественной поддержки и др.

5. «ЗАКАТ АВТОРИТАРИЗМА»

Это вплотную подводит нас к пятой несбывшейся надежде «эпохи-1989» — надежде на то, что авторитаризм побежден триумфальным шествием глобальной демократизации и безвозвратно остался в прошлом.

В ту романтическую и оптимистическую пору, тридцать лет назад, существовала едва ли не всеобщая уверенность, что время автократий и диктатур ушло в прошлое, что теперь наступает эпоха глобальной демократизации. Хотя, строго говоря, теория «третьей волны» все же допускала, пусть и гипотетически, возможность авторитарного реверса, но тогда, в обстановке эйфорического оптимизма, это всерьез все же не рассматривалось — ни политиками, ни учеными. Новая консервативная волна, подъем авторитарных сил и тенденций не только в России и других постсоветских странах, но и в «старых» демократиях (в Австрии, Голландии, Швеции, Италии, Греции, Франции, Германии и др.), и в«новых» (в Польше, Венгрии, Хорватии и др.) — все это стало еще одним практическим и теоретическим разочарованием в оптимистических надеждах «эпохи-1989».

Сейчас стали даже говорить, что авторитаризм — это якобы «генетический код» некоторых стран и народов, в том числе и России, «наследницы империи Чингисхана». Да еще и призывают увидеть в этом наше — российское — цивилизационное преимущество. Ясно, что авторитаризм никуда не ушел, он оказался вполне крепким, он даже набирает силу и в развивающемся мире (посмотрим хотя бы на Египет, Турцию, Малайзию, не говоря уже о характерных африканских странах).

Важно, что речь идет не только о выявившейся живучести и прочности традиционных автократий, но и о появлении их совсем новых разновидностей. В том числе и в результате выявившейся жизнеспособности так называемых «гибридных» режимов, включая постсоветские, которые оказались не временными остановками в ходе демократического транзита, как когда-то думалось, а, наоборот, сами стали демонстрировать вполне устойчивую авторитарную динамику.

Вопрос о вариациях постсоветского авторитаризма, о его особенностях, о порождающих его факторах и последствиях поднимался уже с начала 1990‐х годов⁵⁸. Постепенно он стал превращаться в один из центральных фокусов сравнительных исследований, самым тесным образом связанный с общим вектором и доминирующими трендами в современной сравнительной политологии, условно говоря — от comparative democratization к comparative authoritarianism.

С одной стороны, анализ современного, прежде всего постсоветского, авторитаризма основывается на базовых теоретико-методологических заделах, наработанных в соответствующих областях современной политической науки, в том числе на обширном сравнительном материале. В данном случае общие концептуальные модели «сравнительного авторитаризма», как формальные, так и наработанные и апробированные эмпирически, продуктивно используются в качестве теоретико-методологических рамок и оснований для конкретных исследований. С другой стороны, получаемые на материале постсоветских и посткоммунистических стран эмпирические результаты и общие выводы важны для подкрепления и развития теории, в том числе в уточнении типологии политических режимов, сравнении различных стратегий диктаторов, раскрытии феномена гибридных режимов, понимании факторов стабильности и воспроизводства авторитаризма, моделей авторитарной легитимации, особенностей так называемого «успешного» авторитаризма и др.

Вклад в теорию в данном случае связан в том числе с развитием типологии современных политических режимов. Характерное для современных работ повышенное внимание к «оттенкам» авторитаризма позволяет преодолеть не всегда точную «черно-белую» дихотомию «демократия/автократия», но при этом может быть чревато и опасностью стать заложником «прилагательных», то есть умножать эпитеты, а не уточнять концепты. Реальное многообразие современных режимных разновидностей не может не вызывать сомнений в применимости классических типологий, даже с уточнениями Хуана Лица и Альфреда Степана: демократия, авторитаризм, тоталитаризм (плюс посттоталитаризм и султанизм).

Проблема, однако, в том, чтобы от многообразия «прилагательных» («дефектные», «делегативные», «нелиберальные» демократии и «конкурентные», «соревновательные» «электоральные» автократии и т. п.) перейти к теоретически обоснованным и эмпирически проверенным понятиям. В ряде случаев в постсоветских исследованиях воспроизводится категория «гибридных» режимов, непосредственно заимствованная из работ современных политологов-компаративистов. В последнее время более распространенной становится категория «электорального авторитаризма», предложенная ранее в более обширном сравнительном контексте и получившая с тех пор широкое признание в академическом сообществе, занимающемся вариантами современного авторитаризма. Другая распространенная в литературе категория — «конкурентный авторитаризм», которая тоже продуктивно применяется в анализе политики в России и других странах бывшего СССР. В постсоветских исследованиях нет сегодня недостатка и в иных понятийных экспериментах: «patronalism» and «patronal politics», «neo-patrimonialism», modern forms of personalistic regimes и т. д.

Но одна новация важна в сравнении с предшествующей литературой, посвященной «третьей волне» демократизации. Все тот же практически классик Хантингтон, например, исходил из того, что гибридные режимы (которые он, следуя образам Нового Завета, описывал как house divided) по своей природе неустойчивы и должны эволюционировать в сторону либо демократии, либо авторитаризма. Постсоветский и посткоммунистический опыт скорее свидетельствует о другом — «гибридный» авторитаризм может быть примечательно устойчивым и воспроизводящимся. Причем, как показывает Генри Хейл, таким «гибридам» могут быть свойственны своего рода «циклические», повторяющиеся траектории — от робких движений в сторону демократизации до авторитарных откатов⁵⁹.

Другая важная и относительно новая тема, к которой, наблюдая нынешние политические реалии, все больше обращаются исследователи «постсоветизма» и «посткоммунизма», как и компаративисты в целом, — это стабилизация и легитимация современного авторитаризма, в том числе в его «гибридных» формах. Россия и другие постсоветские и посткоммунистические страны дают в этом отношении богатый эмпирический материал для сравнительного анализа и обобщений. Понятно, что сохранение статус-кво — это главная задача для любого автократа. Новизна здесь, пожалуй, в ряде моментов. Во-первых, это отношение к стабильности как к статике, как, условно говоря, «не-развитию» (какой бы ни была риторика официоза). Во-вторых, уже отмеченное выше отсутствие у условного «Царя горы» мотивов для реформ, угрожающих успешному извлечению ренты, что, кстати говоря, подрывает саму идею «успешного авторитаризма» применительно к рассматриваемой проблематике. В-третьих, это стабилизация за счет ослабления формальных институтов. В-четвертых, традиционные и новые приемы легитимации — от личной харизмы и эффектов экономического благополучия в благоприятных для извлечения и раздела ренты условиях до идеологической мобилизации в условиях «rally ‘round the flag» и так называемого «информационного авторитаризма»⁶⁰.

Суммируя, еще раз подчеркну, что изучение вариаций авторитарных режимов и режимных траекторий в постсоветских и посткоммунистических странах в контексте современных национальных, региональных и глобальных трендов представляет собой крайне перспективное направление — как с точки зрения сегодняшней политики, так и с точки зрения теории.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Что же в итоге — драма несбывшихся ожиданий? Да, не без этого, но все на самом деле намного сложнее. С одной стороны, очевидно: есть вполне убедительные свидетельства того, что оптимистические ожидания «эпохи-1989» (и не только те пять, о которых шла речь выше, но и многие другие, относящиеся, например, к динамике массового сознания в посткоммунистических и постсоветских обществах, к формированию системы представительства групповых интересов, к новой структуре мировой политики и международных отношений и др.) не стали реальностью. Но, с другой стороны, это отнюдь не дискредитация тех могучих идей и целей, которые тридцать и более лет назад вдохновляли реформаторов — политиков и теоретиков. Нынешнюю критику демократии и «похороны» либерализма, как и консервативную апологетику авторитаризма, необходимо воспринимать и понимать в более широком и динамичном историческом контексте. Демократия, как и либерализм, всегда жила и развивалась, преодолевая собственные кризисы, идейные и политические. Кризис в этом смысле — естественная фаза развития, а вовсе не эпитафия.

«Демократии взяли паузу, но не все так трагично, как кажется» — такой вывод делает американский политолог Дэниэл Трейсман на основе сравнительного анализа современных мировых политических трендов⁶¹. Разнообразные авторитетные межстрановые исследования показывают, что, несмотря на нынешний авторитарный крен, демократия в современном мире остается не только нормативным идеалом для значительной части активного населения, но и политической реальностью применительно к большинству стран мира. Так, например, один из наиболее известных и авторитетных проектов по сравнительному изучению динамики демократических и авторитарных режимов V-Dem (Varieties of Democracy) в своем докладе за 2019 год показывает, что, несмотря на сегодняшний подъем авторитаризма, большинство населения мира (55%), живет в демократических условиях (99 стран)⁶². И это по-прежнему, начиная с 1970‐х годов, повышающаяся тенденция, несмотря на некоторый спад по сравнению с «эпохой-1989». Демократия по сей день остается наиболее эффективным политическим режимом — в том числе с точки зрения экономического развития, эффективности государственных институтов и уровней человеческого капитала.

В заключение нельзя не упомянуть еще об одном новом факторе, влияние которого на рассматриваемую нами проблематику пока трудно прогнозировать. Это нынешняя пандемия COVID-19 и связанная с ней экономическая рецессия, а также их политические эффекты. Понятно, что все эти драматические события и перемены, случившиеся в мире в 2020 году, никак не повлияют на надежды и ожидания 30-летней давности, однако могут существенным образом сказаться на современных массовых настроениях и политических практиках — демократических и авторитарных.

Усиление состояния общей неопределенности в мире в целом и в отдельных странах, включая посткоммунистические, связано сегодня в том числе с противоречивыми трендами в качестве возможных политических, экономических, ценностных и иных последствий пандемии. С одной стороны, происходит рост роли государства в регулировании общественных процессов, разочарование в магии «свободного рынка», усиление неравенства внутри государств и между государствами, дальнейшая эрозия существующих институтов, включая представительные, дискредитация самой веры в прогресс, глобализацию и способности человека. С другой — примеры укрепления самоорганизации и самоограничения в человеческих сообществах ради индивидуального и коллективного блага, понимание важности и необходимости реформирования статус-кво, приводящего к таким угрозам для выживания, и др.

Остается надеяться, что и этот новый кризис, связанный с пандемией и ее последствиями, когда-нибудь останется преодоленной фазой развития, временной остановкой на пути общего движения — не к «несбывшимся надеждам», а к великим целям «эпохи-1989».

ДРАМА ТРАНЗИТА КАК ИСТОЧНИК ЕГО ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЯ

Георгий Сатаров (Фонд ИНДЕМ, Москва)

ПРЕАМБУЛА

Примерно 35 лет назад в древнем русском городе Суздале под водительством академика Ковальченко происходила очередная конференция по применению математических и компьютерных методов в истории. Меня на том научном форуме привлек доклад Виктора Сергеева, представлявшего Институт США и Канады. Он рассказывал о результатах сравнительного исследования текстов речей политических лидеров СССР и США. В ходе исследования реконструировалась когнитивная структура текстов, что позволяло сопоставлять обобщенные модели мира в представлениях лидеров двух стран. По словам докладчика, выражавшегося предельно доступно, чтобы быть понятым слушателями с разным научным бэкграундом, было установлено, что представители руководства СССР мыслили категориями процессов. Эти процессы могут быть прогрессивными, ведущими к неизбежной победе коммунизма в мировом масштабе (например, «строительство коммунизма в СССР»), могут быть сопутствующими (вроде «освобождение народов Азии и Африки от колониального гнета» или «неуклонное загнивание Запада»), а могут быть и совершенно регрессивными (скажем, «наращивание ядерного арсенала агрессивным блоком НАТО»). Иное дело американские политики. Их образ мира скорее напоминает болото с отдельными кочками, с переходами с кочки на кочку, когда нужно постоянно прощупывать — кочка ли это или просто пучок травы на опасной трясине.

Норберт Элиас прекрасно продемонстрировал, как процесс цивилизации продвигается сверху вниз, от элит к простому народу⁶³. Это равным образом касается как появления носовых платков, так и неких общих представлений. Я неслучайно приводил выше стандартные формулировки государственной советской пропаганды, в густом киселе которой долгие годы жили советские граждане. Поэтому если бы Виктор Сергеев в конце 1980‐х годов повторил свое интересное исследование не на элитах, а на обычных жителях СССР, то он вполне мог обнаружить мышление процессами у последних. Только оно, скорее всего, обладало бы стандартной метафоризацией колеи или железнодорожного полотна («Наш паровоз, вперед лети! В Коммуне остановка…»). А сочетание острого желания перемен с привычным страхом перед ними могло актуализироваться посредством следующей метафоры. Несется под откос, напрямки, под гору тяжелый состав, груженный танками и лесом, и к нему там и сям прицеплены теплушки с людьми. А по встречному пути неторопливо движутся в горку комфортабельные поезда: извилисто, иногда даже немного спускаясь, приноравливаясь к рельефу местности, но неуклонно туда, в горку. И вот люди в теплушках смотрят на эти красивенькие поезда и думают, как же им спрыгнуть с этого поезда и вскочить на подножку тех, что ползут вверх.

Эта метафора может показаться натянутой, но все, что происходило в России с момента перестройки до примерно конца 2000‐х годов, совершенно монтируется с ней. Ведь, как считалось, главное — это выбор пути. То есть были, конечно, мысли, что достаточно подремонтировать вагоны и паровоз, а может, даже сменить тягу, и машиниста хорошо бы самим выбирать, но главное — сесть на правильный поезд и с правильным машинистом. Тут, конечно, просматриваются следы патерналистского сознания. Барин может быть плохим или хорошим. Тут как повезет. А уж если можно самим выбрать… Это представление о правильной колее было укоренено в массовом сознании чуть ли не на субмолекулярном уровне. Оно преодолевалось и преодолевается до сих пор только в процессе смены поколений.

Описанный выше феномен — всего лишь один из примеров анамнеза той драмы, которой являлся российский транзит с его уникальными особенностями, несопоставимыми ни с одной другой транзитной страной. И я начал именно с такого свойства российского транзита, с тем чтобы дальше говорить о более общих вещах, которые были свойственны различным странам.

ЧТО ВДОХНОВЛЯЛО ТРАНЗИТ?

Первый тривиальный ответ на такой вопрос кажется очевидным: желание перемен. Но это не так просто. Расселение сапиенсов из Африки по всему земному шару было движимо не страстью к переменам, а стремлением выжить. Глядя из сегодняшнего далека, мы фиксируем смены хозяйственных укладов и технологическую эволюцию, а несколько позже — и эволюцию институтов. Но для современников тех давних изменений они были невидимы и неощущаемы в силу их крайне низких, по сегодняшним меркам, темпов. Если мы вспомним, что нас интересуют более всего институциональные изменения, то подавляющая часть известной нам письменной истории нашего вида, вместе с тем, что мы знаем о примитивных племенах, свидетельствует только о страхе перед переменами. И это было оправданным эволюционно, ибо жесткая корка примитивной социальности (табу, ритуалы и т. п.) компенсировала те эволюционные дефекты, которые были свойственны сапиенсам и стали расплатой, наряду с повышенной агрессивностью по отношению к себе подобным⁶⁴, за способность фантазировать и различать прошлое, настоящее и будущее. Вместе с языком эти способности предков запустили процесс культурной эволюции, а это вынудило, уже в рамках этой эволюционной среды, с другими скоростями и иными свойствами переходить в стратегии выживания от стабильности институтов к их адаптационной изменчивости.

До эпохи Просвещения этот процесс обеспечивался не осознанной в культуре работой институтов хаоса, замаскированных различными способами⁶⁵. Вдохновленный достижениями Просвещения в сфере овладения материальной природой, человеческий разум, не отрефлексировав существо предшествующей социальной эволюции «естественного толка», вознесся до идеи конструирования идеального социального порядка и правильных институтов, ставя, конечно, во главу угла всеобщее благо и социальную справедливость. Скорая победа на этом славном пути не вызывала сомнения. Ведь, овладевая материальной природой, человек имел дело с неживой материей. А тут объектом воздействия были разумные существа, с божественной искрой в душе. И если им объяснить их выгоду, как же можно сомневаться в успехе? Иными словами, возможность, осуществимость и беспрепятственный успех того, что было названо позднее «социальной инженерией», сомнениям не подлежали.

Но не следует подозревать человеческий род в скудоумии. Современник первых социальных заблуждений эпохи Просвещения, один из гениев шотландского Просвещения Адам Фергюсон предупреждал: «Свободолюбивый народ оказывается в состоянии лучше следовать естеству, чем любой государственный департамент. Когда в роли знатоков этого вопроса выступают суверены или разработчики проектов, лучшее, что они могут сделать, — это проявить осторожность и не нанести вреда тем интересам, которым не в состоянии существенно способствовать, а также не разрушать того, что не в состоянии восстановить». И дальше: «Даже имея в отношении человечества наилучшие намерения, мы склонны думать, что благосостояние людей зависит не от их наклонностей и талантов, а от того, насколько послушны они тому, что предначертали мы для них ради их же блага»⁶⁶.

Сто лет спустя эстафету подхватывает Джон Милль: «Никто не имеет права принуждать индивидуума что-либо делать или что-либо не делать на том основании, что от этого ему самому было бы лучше, или что от этого он сделался бы счастливее, или, наконец, на том основании, что, по мнению других людей, поступить известным образом было бы благороднее и даже похвальнее»⁶⁷. Еще через сто лет к здравому смыслу современников пытается пробиться лауреат Нобелевской премии Фридрих Август фон Хайек, доказывая в своих сочинениях, что спонтанный социальный порядок систематически оказывается эффективнее высокомудрых гигантских проектов⁶⁸. И наконец, в конце XX века эта важная линия человеческой мысли концентрируется в книге Джеймса Скотта⁶⁹, а само культурное явление получает название «высокий модернизм». Поскольку эта книга более известна современным читателям, я не беру на себя труд пересказывать ее содержание или приводить обильные цитаты.

Важно отметить другое: интеллектуальная традиция от Фергюсона к Скотту постепенно завоевывает позиции в академических кругах, но еще не заняла достойного места в современном массовом сознании. И это серьезно. Больше двухсот лет царит идея о простоте управления социальными процессами, несмотря не только на существование альтернативной интеллектуальной линии, представленной более чем достойно, но и вопреки постоянному практическому опровержению этой идеи, более чем убедительному, а нередко — трагическому. Ровно это и отразилось на множестве проектов международных финансовых организаций, взявшихся за благородное дело помощи разным странам переходить от запущенных экономик к эффективным. Именно на упрощенном представлении об управляемости социальными изменениями расцвел «вашингтонский консенсус». И миф о беспроблемной управляемости равным образом вдохновлял как советников от международных организаций, так и местных экспертов и политиков.

ПИР ЛЕГИЗМА

Итак, благотворный транзит мыслился как институциональное переоборудование — ремонт одних институтов и введение в действие недостающих. В связи с этим возникают два вопроса. Первый — как при этом мыслится институт; второй — что значит внедрить его или отремонтировать. Ответы на два эти вопроса фактически сливались в один. Институт — это набор формальных норм, связанных с конкретной сферой регулирования, а метод достижения целей конкретных программ транзита — принятие правильных законов. Логика здравого смысла, лежащая в основе такого подхода, очевидна. Первое: видимое различие в наборах формальных институтов в странах — «донорах» правильных институтов и в странах — «реципиентах» этих институтов, в которых реализуются программы транзита. Видимое различие подталкивает к выводу, что именно это и объясняет различие в социальных и экономических результатах. А отсюда и метод «лечения» — принятие «правильных» законов. Виднейшие экономисты полагали, что воздействие правильных законов очевидно: новые законы постепенно влияют на изменение неформальных аспектов социального регулирования, подтягивая их к формальным нормам. Фактически такой точки зрения придерживался Дуглас Норт, утверждая, в частности, что «в основе неформальных ограничений лежат формальные правила»⁷⁰.

Такая логика — от ясных различий к простым методам их преодоления — была присуща многим проектам в духе высокого модернизма. Один из них, мало известный, описали социальные психологи Ли Росс и Ричард Нисбетт⁷¹. Как рассказывают — в довольно ироничных тонах — авторы, в 1950‐х и 1960‐х в США реализовывался проект расселения неблагополучных кварталов: «Берем городской квартал, застроенный осыпающимися трех — и четырехэтажными многоквартирными домами, и переселяем живущих в них людей в одну двадцатиэтажную башню, которую строим в центре квартала, превратив освободившееся место в детские площадки и парки. После этого садимся отдыхать, пожиная социальные плоды, которые обязательно должно принести подобное „усовершенствование“ среды обитания».

А вот и результат проекта: «По прошествии 20 лет после этого смелого, но злополучного вмешательства в жизнь бедняков правительство приступило к сносу построенных башен. Финансовые издержки этого безумия исчисляются сотнями миллиардов долларов. С точки же зрения человеческого страдания издержки подсчету не поддаются». Трагедия состояла в том, что в гигантских домах («бетон-стекло-металл») жизнь была, конечно, комфортнее, но рушилась неформальная сеть внутреннего социального контроля, которая формировалась в старых и грязных небольших домах, соразмерных человеку, и в которых все всех знали. Разрушение этой системы резко усилило все социальные девиации, которые по замыслу гигантского проекта должны были быть снижены.

Легистский подход к ремонту формальных институтов как методу транзита и приведенный Россом и Нисбетом пример имеют некий общий знаменатель. Немало институционалистов рассматривают принятие законов как некое внешнее воздействие на некоторую социальную среду. Обобщая, можно говорить о внешнем воздействии на любую «живую» систему, т. е. сложную, адаптивную, самоорганизующуюся. Два корифея кибернетики второго порядка — чилийские биологи Умберто Матурана и Франсиско Варела — предложили следующий принцип: «Внешние воздействия на живую систему не инструктивны»⁷². Иными словами: такие системы реагируют на внешние воздействия в соответствии со своим внутренним устройством. Может показаться удивительным, но даже тексты формальных законов не обязательно инструктивны для соответствующей сферы социальных отношений⁷³. Любопытно, что, не апеллируя к кибернетике второго порядка, Дуглас Норт развивает в той же работе сходные идеи относительно различных реакций обществ с разной социальной средой и предшествующей институциональной динамикой на одни и те же внешние воздействия. В одном случае таким воздействием оказываются общие фундаментальные изменения в структуре цен, а в другом случае — принятие почти тождественных конституций. В обоих случаях сходное внешнее воздействие не ведет к конвергенции социальных порядков; напротив, продолжается расхождение траекторий развития.

Стандартный набор мер Вашингтонского консенсуса вместе с легистским подходом к ремонту институциональной среды стали в России сутью очередного транзитного проекта в конце прошлого века. Но в нашей стране он столкнулся с рядом общеизвестных проблем, порожденных прежде всего длительностью большевистского эксперимента. Россия не была, впрочем, единственной страной, в которой серьезные реформаторские усилия не дали ожидаемого результата. Накопление негативного опыта привело к неизбежному: в 2011 году на совместном заседании Международного валютного фонда и Всемирного банка Доминик Стросс-Кан торжественно объявил о несостоятельности и похоронах Вашингтонского консенсуса. Это заявление подкреплялось объективными данными статистики. С 1965 по 1995 год МВФ вел транзитные проекты с помощью Вашингтонского консенсуса на территории 89 государств. К 2010 году 48 из них оставались примерно в такой же экономической и социальной ситуации, как и до помощи МВФ, а в 32 — ситуация ухудшилась. В 80 из 89 стран этот подход не дал положительного результата и в более чем трети случаев дал негативный результат. Пир легизма кончился, но ощущения сытости не возникло.

Считаю нужным отметить два обстоятельства. Первое. Поддержка интеллектуалами проектов высокого модернизма имеет ясное объяснение. Поскольку высокомодернистские проекты имели научное обоснование, интеллектуалы становились держателями монопольного ресурса под названием «истинное знание», которое повышало их социальный статус. Кроме того, появлялась возможность конвертации интеллектуального ресурса во властный и иные привлекательные формы. Второе. Поразительно, что опора высокомодернистских проектов на науку имела абсолютно антинаучный характер. Например: нормальное позитивное знание исключает монополию каких-либо научных доктрин, теорий или моделей. А в высокомодернистских проектах одна доктрина объявляется монопольно истинной. Или: позитивное знание подразумевает отказ от идеи конечной истины; постижение истины — бесконечный процесс. В высокомодернистских проектах одна доктрина объявляется конечной истиной. Это превращает ее в религию.

Между тем, несмотря на долг социологии перед теорией транзитных (модернизационных) проектов, существует понимание возможных направлений усилий по приведению новых формальных норм в соответствие с системами неформальных отношений при транзите. Вот довольно ясный пример коренных различий между такими системами в демократических и авторитарных обществах. В первых разнообразные отношения имеют преимущественно горизонтальный характер. Например, если речь идет о таком фундаментальном отношении, как «доверие», то важно доверие по горизонтали: доверие к соседу, поставщику в бизнесе и т. п. В соответствии с этим и законы, и практика органов власти настроены на обеспечение горизонтальных отношений. Пример: защита контрактного права. Тут уместно напомнить, что в таких обществах и отношения между властью и обществом мыслятся как горизонтальные. И на это работает представление о суде как о посреднике в спорах, а не как о последней шестеренке в цепочке «легитимного насилия».

Иное дело — авторитарные общества, в которых практикуются в основном отношения вертикального характера. Если вернуться к случаю отношения доверия, то это доверие по вертикали. Важнее, например, доверять начальнику, а не сослуживцу. Неслучайно одним из главных достижений Наполеон считал Гражданский кодекс, ибо он окончательно разрушил устаревшие вертикальные отношения феодального общества и закрепил горизонтальные отношения прорвавшегося капитализма. Не меньшую роль сыграл Гражданский кодекс в России. Так же как символом возврата к вертикальным отношениям стал мем «вертикаль власти», 20 лет превращавшийся в практику власти. Впрочем, сформулировать вышесказанное как проблему довольно легко. Иное дело, как устанавливать приоритет горизонтальных отношений там, где 70 лет царили вертикальные. Но проблема не столько в этом, сколько в том, что такая проблема не была видна и не ставилась.

АЛЬТЕРНАТИВЫ

Ниже я буду использовать термин «проектный подход» к ремонту институтов в процессе транзита в духе высокого модернизма, как это практиковалось ранее международными финансовыми организациями и их реципиентами. Тот факт, что подобные проекты брали на вооружение легистский подход к пониманию институтов и методам их ремонта, объяснил Джеймс Скотт, когда писал, что одним из базовых свойств высокого модернизма является любовь к простым теориям⁷⁴. Я буду использовать термин «эволюционный подход» применительно к идеям, которые проповедовали Фридрих фон Хайек и его последователи, говоря о преимуществах спонтанного порядка или соотносясь с соображениями Джеймса Скотта в последних главах его книги, которые корреспондируют с мыслями о выращивании институтов, появившихся позже⁷⁵. Последние выглядят привлекательно, но, увы, еще не очень помогают с переходом от формулирования цели к объяснению того, как может осуществляться такое выращивание.

Противопоставление конструирования и выращивания может показаться искусственным и потому непродуктивным по двум причинам. Первая может быть выражена примерно таким возражением: «Выращивание — это тоже проект, почему он должен быть лучше?» Для второй причины можно представить себе иные вопросы-возражения: «Надо бы тогда определиться с понятием проекта. Включает ли оно ясное целеполагание, планирование, контроль и все остальное, что присуще нормальным проектам? И означает ли отрицание проектного подхода отказ от попыток совершенствовать нашу социальность? И мыслима ли движимая такой целью активность людей с отказом от целеполагания, планирования и т. п.? И разве то, что Хайек называл спонтанным порядком, не возникало в результате последовательности конкретных проектов?» Мои ответы на все перечисленные вопросы будут объединены в одну последовательность объяснений.

Мы можем уподобить частному проекту как элементу культурной эволюции конкретное спаривание особей в процессе филогенеза, в результате которого появляется и доводится до жизнеспособного состояния новый представитель данного вида. Целеполагание в виде работающего инстинкта налицо. Просто оно связано не с эволюцией вида, а с более частными «интересами». Но точно так же и с культурной эволюцией — с тех времен, как она фиксируется, и практически по сию пору. Можно даже говорить о специфических формах планирования в виде приманивания самок. Но дело не в этом. Попробуем представить себе эволюцию видов, в которой один представитель вида говорит остальным: «Всем парам предписываю размножаться без всяких мутаций, чистым копированием поочередно отца и матери. Мутации — только мои. И я сам решаю, какие остаются, а какие отбраковываются». В той мере, в какой это реализуемо, такой вид обречен на вымирание. Эта фантазия может показаться совершенно нелепой, если бы она не осуществлялась на практике в сфере культурной эволюции. В частности, именно так осуществлялась научная политика в СССР. Результаты известны. Невежество государства, бесспорно, является тривиальным следствием общего невежества. Но в обществе последнее компенсируется свободой и разнообразием меры невежества. А государство многократно усиливает свое невежество и приумножает его негативные последствия централизованным могуществом своей власти и уверенностью в своей непогрешимости.

Неслучайно главным героем цитировавшейся мною книги Джеймса Скотта является государство, монополизирующее производство социальных изменений. И, как подчеркивает автор, эта монополизация не знает идеологических границ. Пример со сносом трущоб я приводил выше. Итак, главное отличие естественного процесса — это отсутствие монополии. Второе — отсутствие централизации. Например, если мы говорим о формировании неденежного обращения в средневековой Европе, то это нецентрализованный процесс самоорганизации, множественных локальных экспериментов (проектов) и столетия отбора работающих образцов. И только потом появление формального института. Судья внешний, точнее — коллегия судей: время; меняющиеся условия (вроде последствий чумы); непреднамеренные последствия самих микропроектов и просто случайные и не имеющие отношения к делу обстоятельства. В результате отбора побеждает необязательно мыслимый лучшим вариант, но уж точно на некоторое время работоспособный.

Наконец, уместно вспомнить, что человеческая культура имеет опыт «выращивания» в буквальном смысле этого слова. Речь идет о доместикации и селекции растений и животных. Несколько тысяч лет, не располагая никакими знаниями в сфере эволюционной теории, генетики и эволюционной генетики, наши предки совершали культурную революцию и в сфере снабжения себя продовольствием, и в сфере передвижений и перемещения тяжестей, и, параллельно, в социальной сфере (например: прямое убийство животных произвольными людьми отошло в сферу рудиментарных и диковатых развлечений). Мы пока вполне можем быть уподоблены нашим предкам в части нашего понимания нашей социальности. Социология как наука родилась одновременно и под влиянием зарождения социального утопизма эпохи Просвещения. И как наука она часто обслуживала высокий модернизм. А ее заслуги перед, скажем, идеей выращивания институтов просматриваются довольно смутно. Так что мы обречены пока идти по стопам наших предков, пытаясь влиять на свою социальность. Ведь принцип «Не навреди!» здесь уместен не меньше, чем в медицине.

Заключая этот раздел, считаю важным ответить, что Дуглас Норт, как мне представляется, все-таки внес вклад — возможно, не помышляя об этом, — в развитие идей Фридриха фон Хайека. В своей следующей книге Норт резко поменял отношение к институтам: не предлагая жесткого определения института, автор, как следует из названия книги, пытается сформировать новое понимание этой категории у читателей⁷⁶. Что касается моего понимания, навеянного книгой, то я бы сформулировал его в слегка математическом духе: «Институт — это набор из трех взаимосвязанных объектов: формальные нормы, неформальные предписания и условия их функционирования». В книге Норт сводит последний член тройки к убеждениям людей. Но этого явно маловато, тем более что, как доказывает социальная психология, в поведении людей социальные обстоятельства часто довлеют над убеждениями. Но это не очень существенно. Гораздо важнее другое. Столь же ненавязчиво автор проводит мысль о том, что работоспособность института обеспечивается комплементарностью трех компонент, которыми он образуется. Отсюда следует, что эволюционный процесс институционального дрейфа работает именно на формирование такой комплементарности путем отбора и подбора соответствующих компонент и их свойств. Это обеспечивает работоспособность институтов спонтанного порядка. А вот проекты, в которых такая комплементарность целенаправленно конструировалась бы, мне неизвестны.

О ВЫРАЩИВАНИИ ИНСТИТУТОВ И ТРАНЗИТЕ

Мне крайне прискорбно начинать этот последний раздел статьи с крамольного заявления: «Никаких институтов в реальности не существует». Если бы в результате этого интеллектуального преступления было заведено дело, то грамотный следователь, назначенный на расследование этого гнусного и беспрецедентного преступления, спросил бы меня: «А что же существует?» И я, к этому времени запуганный и деморализованный, начал бы выкручиваться и оправдываться, что, дескать, я не знаю — существуют ли институты в реальности или нет. Это с легистской точки зрения все просто: коли есть формальные законы — вот они, напечатанные в «Российской газете», — то есть и институты. Вот еще: сохранились скульптуры некоторых римских сенаторов; известно здание, в котором они заседали. Значит, в Древнем Риме, поскольку есть такая организация, существовал институт законодательной власти. Но новый взгляд на институты, заведомо более адекватный и работающий, делает их совсем уж эфемерными. Я вот точно признаю, что институты — это сконструированная нами абстракция, которая облегчает нам изучение нашей социальности и, при некоторых дополнительных условиях, влияние на нашу социальность. «Ну хорошо, — скажет следователь, — а есть ли что-то в ваших представлениях о нашей социальности, что можно с высокой степенью убежденности считать существующим в ней?» И я бы почти без раздумий ответил бы, что да, нечто такое существует. Это необозримая совокупность постоянно идущих взаимодействий между людьми. От мимолетных столкновений до важных контактов, как сейчас с моим следователем. Ее трудно себе представить. Она гораздо масштабнее взаимодействий между нейронами в моем мозгу. И каждое взаимодействие сложнее простых сигналов, передаваемых от одного нейрона к другому. И эта совокупность несопоставимо сложнее сети нейронов. А если еще вспомнить, что наши коммуникации (частный случай взаимодействий) подвержены постоянным искажениям передаваемых смыслов, то все станет уже совсем страшно. И все это — наша социальность, точнее — только часть ее. Вот и получается, что приходится мыслить ее, в частности, как совокупность институтов. Но даже здесь мы не рискуем идти достаточно далеко. Например: есть институт брака и есть институт собственности. Как провести границу между ними? И можно ли ее провести? А если нет, как изучать объект, не обладающий границей? Ведь что такое, например, процессы самоорганизации в рамках института? Где эти рамки, и если их нет, как описать процесс? Это были только самые простые вопросы.

Я хотел бы снять с себя по крайней мере часть подозрений в каком-либо интеллектуальном хулиганстве. Ведь все, что я написал про мифичность институтов, есть незамысловатое частное следствие из положений одной из влиятельных современных философских традиций в диапазоне от радикального конструктивизма до эволюционной эпистемологии⁷⁷. Из известных мне направлений философской мысли это в максимальной степени и наперекор традиционным границам корреспондирует с самыми различными и важными продвижениями в современной науке. Неслучайно наиболее фундаментальная теория современного общества воздвигнута в рамках именно этой научной парадигмы⁷⁸. Но мне близко это направление человеческой мысли прежде всего потому, что оно выдвигает наиболее гуманистическое представление о «Человеке познающем», отвергая старое представление о познании как об «отражении реальной действительности» и выдвигая вместо этого человека, познающего окружающий мир, конструируя представления о нем и постоянно проверяя свои конструкции. Только такой человек мог создать культуру, как бы мы к ней — в ее разнообразных проявлениях — ни относились.

Поэтому все сказанное в начале данного раздела призвано не напугать, а вызвать настороженность. Социальность на данный момент — самый сложный объект, с которым имеет дело человеческий разум и который испытывает на себе человеческое стремление все совершенствовать. А ведь мы даже еще и не научились толком оценивать ущерб от ошибок в социальном регулировании при вожделенном усовершенствовании. Может, это даже и хорошо. Но дело не в этом, а в том, что настороженность в такой ситуации должна вызываться не сложностью социальной реальности, а нашим пренебрежительно упрощенным пониманием ее, нашей уверенностью в том, что мы ее изучаем, в то время как мы изучаем всего лишь наши примитивные представления о ней. И такая настороженность должна превращаться в осторожность, когда достигнутые нами озарения, восторги в отношении наших новых мыслей о наших новых фантазиях побуждают нас к немедленному совершенствованию нашей социальной жизни. Особенно когда, располагая всеми ресурсами властных полномочий, мы можем осчастливить сразу всех, быстро и невзирая на.

Если вернуться к сравнительно безобидной истории со сносом гарлемов по всей Америке, которую затеяли демократы, получившие власть в богатеющей после войны стране, ею не затронутой, то там ведь случилось вот что. Затейники были достаточно искушенными, чтобы в новых условиях фиксировать уровень социальных девиаций, которые и послужили причиной всего проекта. И когда они, к своему ужасу, стали постоянно фиксировать рост девиаций вместо падения, они и обратились к социальным психологам. Тот диагноз, о котором писали Росс и Нисбет, был установлен учеными постфактум. А мог быть поставлен до. Я знаю как минимум две подобные истории уже на территории современной России, когда диагноз был тоже патологоанатомическим (в социальном смысле).

Человеческое знание развивалось с наблюдения за ночными и дневными светилами, отдаленными от нас на гигантские расстояния, затем к физическому миру рядом с нами, дальше — к нам самим: нашей физиологии и психике и, наконец, к нашей социальности. Это было движение по нарастанию сложности объектов изучения. Но наш здравый смысл подсказывал другое — что это движение от неочевидного к очевидному. Судите сами: если мы изучаем себя самих, свое собственное устройство, то оно от нас скрыто, пока мы не начали вскрывать себе подобных. Но уж с социальностью-то совсем все ясно. Мы ведь сами всегда внутри нее. И вскрывать ничего не надо! И уж как-нибудь мы сами сообразим, как тут и что. И уж тем более когда мы забираемся все выше и выше по лестнице нашей социальности. И нам все виднее и виднее все вокруг. А результат налицо.

Я склоняюсь к тому, что следование базовому принципу «Не навреди!» неизбежно подталкивает к стратегии выращивания институтов, а не к их конструированию. И, руководствуясь исходным смыслом слова «стратегия», мы должны формулировать, как осуществляется такое выращивание. И начинать надо с создания организации САД — Совет адвокатов дьявола. Это некий синклит злых, но искушенных ученых, общественных деятелей и бывших должностных лиц, которые должны 1) критиковать любые социальные проекты власти; 2) предлагать альтернативные подходы к решению задачи; 3) заказывать исследования, когда не хватает нужной информации; 4) контролировать реализацию проектов в части ее соответствия публично заявленным целям и для выявления непреднамеренных последствий их реализации. Никакой проект не может быть реализован, если он не согласован с такой службой.

Разработка и реализация проектов социальных изменений должны соответствовать следующим принципам (требованиям).

1. Публичность на всех этапах. Это обеспечивает внешний контроль и дисциплинирует исполнителей. Ограничение публичности возможно только в рамках закона и только в интересах национальной безопасности. Однако такие ограничения могут быть оспорены в суде как наносящие ущерб общественным интересам.

2. Обоснование необходимости решения именно данной проблемы в сопоставлении с другими проблемами. Речь идет о расходовании денег налогоплательщиков. Следовательно, нужно получать подтверждение от их имени, убеждая их, что они мечтают именно об этом.

3. Открытое авторство любого проекта, независимо от того, является ли автор (авторы) должностным лицом или независимым экспертом. Это заставляет работать (восстанавливать) институт репутации.

4. Возможность авторского контроля над исполнением проекта, который может осуществляться под эгидой и от имени САД в случае жалоб авторов на исполнителей.

5. Наличие измеримых «потребительских» индикаторов достижения желаемого результата. Предполагается, что любой проект связан с решением некоторых выявленных проблем, в чем заинтересованы граждане или группы важных интересов, страдающие от этих проблем. Их страдания должны уменьшаться в результате реализации проекта, и это должно быть измеримо.

6. Конкуренция различных методов решения проблемы. Как правило, крайне спорно, что данный конкретный метод (подход) позволит решить данную проблему. Кроме того, часто оказывается, что разные методы релевантны для разных территорий или социальных групп. Поэтому целесообразно экспериментировать с разными методами. Было бы уместно доверить выбор методов территориальным единицам или социальным группам.

7. Учет комплексности института как состоящего из трех комплементарных составных частей. Это значит, что любой проект, связанный с реконструкцией или введением нового института, должен влиять и на формальные нормы, и на неформальные ограничения, и на условия их функционирования. Он должен также способствовать их притирке друг к другу.

8. Использование ресурсов самоорганизации местных сообществ и внетерриториальных сообществ. Есть основания подозревать, что на убеждения людей и сферу их неформальных отношений лучше влиять им самим (в силу деликатности проблемы). Любопытно, что известный план Маршалла предусматривал именно такой подход в делах приучения граждан Германии к демократическим институтам после 1945 года.

9. Мониторинг реализации проекта и учет выявляемых непреднамеренных последствий его осуществления. Это предусматривает гибкость планирования проекта с учетом возможности модификации планов в ходе их осуществления. Мониторинг осуществляется руками САД.

Внимательный читатель может заметить, что данный список имплицитно содержит способ порождения проектов, в некотором смысле имитирующих эволюционные принципы. Прежде всего, отдельно выделяется институция (САД), выполняющая, наряду с прочим, функцию естественного отбора. Очень важно, что она отделена и от разработки проектов, и от их выполнения. Предусмотрен элемент случайности и конкуренции мутаций — пункт 6, в том числе и с помощью допуска тех, «на ком» экспериментируют, к выбору того, с чем экспериментируют. В каком-то смысле все это должно быть аналогично селекции, которая также имитирует ускоренный естественный отбор.

Здесь я считаю уместным один терминологический комментарий. Перечисленные выше пункты относятся к тому, что во времена более точного использования важных слов именовали стратегией. Позволю себе не очень престижное цитирование из Википедии, где стратегией не совсем точно называют «общий, не детализированный план, охватывающий длительный период времени, способ достижения сложной цели, позднее вообще какой-либо деятельности человека». Здесь самое неуместное слово — «план», а самое правильное — «способ». Ведь стратегия исходно не план (это ближе к тактике), стратегия — это общие подход, метод, совокупность принципов, которыми надо руководствоваться, чтобы выиграть в войне в целом (первоначально, по греческому происхождению понятия). Наши предки три тысячи лет назад руководствовались уже накопленным к тому времени опытом ведения войн, а потому понимали, что план выигрыша войны — бессмыслица, что он в ходе войны неизбежно будет меняться, что даже боги не всегда могут предвидеть будущее. Ближе к нашим временам произошел семантический сдвиг, когда начали придумывать кучу бессмысленных и даже опасных планов (вроде переселения гарлемов, которое было описано выше). И чтобы придать этим бессмыслицам вес, их стали называть стратегиями. В результате мы стали забывать, что для достижения результата часто важнее понимать КАК делать, а не ЧТО делать. Короче говоря, предложенное выше — пунктирный набросок стратегии, т. е. представления о том, КАК делать.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В нашем распоряжении есть один ресурс, который столь же важен, сколь и пренебрегаем. Это наш социальный опыт, политический опыт, особенно когда речь идет о негативном опыте. И есть страна, которая богата неисчерпаемыми залежами этого ресурса — негативного опыта, не меньше, чем природными ресурсами. Разбазаривать этот уникальный ресурс столь же безнравственно, как и природные ресурсы. В сфере обобщенно социального, особенно в его политической зоне, негативный опыт традиционно влечет отрицание и замену. Последняя стандартно не более обоснована, чем то, что было до нее и привело к отрицательному результату. Все это к тому, что богатый отрицательный опыт требует вдумчивого анализа и не менее вдумчивых выводов. Выводов не о замене, а о следствиях. В том реальном мире, в котором мы живем, в мире, если использовать придуманную нами терминологию, который переполнен нелинейной динамикой, в котором хаос сосуществует с порядком, надо уметь задавать социальной природе нестандартные вопросы и не искать единственно правильного ответа.

Представляется, что соображения, изложенные выше в этом тексте, вряд ли покажутся экстравагантными тем, кто достаточно внимательно следит за происходящим в науке последние тридцать лет, помимо модных тем. Но не уверен, что они придутся по вкусу остальным. Изменения в науке и в научном мировоззрении характеризуются растущим отрывом от того, что принято называть здравым смыслом, стремительно становящимся архаичным. Но надо думать о том, как это преодолевать, и делать это.

ВОЗВРАЩЕНИЕ АКТОРОВ

ДИНАМИКА ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕЖИМОВ И ЕЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ⁷⁹

Владимир Гельман (Европейский университет, Санкт-Петербург, Университет Хельсинки, Хельсинки)

Тридцатилетие краха коммунистических режимов в Европе и СССР — весьма полезный повод для критического переосмысления не только самих посткоммунистических трансформаций, но также исследовательских подходов к их изучению. За три десятилетия эти подходы поменялись на 180 градусов: на смену явно неоправданному оптимизму, который господствовал вскоре после 1989 года, три десятилетия спустя пришел не менее неоправданный пессимизм. Многие ученые, эксперты и аналитики, изучающие посткоммунистический мир, наперебой предлагают объяснения неудач демократизации и словно соревнуются в мрачных прогнозах на будущее, сознательно или нет впадая при этом в смертный грех уныния. Я полагаю, что такой фокус исследовательской повестки является контрпродуктивным и в познавательном плане: он носит детерминистский характер и не помогает выявить источники и механизмы политических изменений. Он подменяет ответ на вопрос о том, почему у России (и не только) не получилось встать на путь демократизации, либо утверждениями о том, что у этих стран ничего хорошего получиться в принципе не могло, либо инвективами в адрес Путина и многих других политиков.

В качестве альтернативы господствующим подходам я предлагаю такой взгляд на политическую динамику в посткоммунистических странах, который концентрируется на анализе интересов и стимулов основных политических игроков и тех ограничений, с которыми они сталкиваются в политическом процессе. Смена аналитической оптики с нормативной («как должно/не должно быть») на позитивную («как на самом деле») открывает возможность выявить причины сходств и различий путей преобразований в посткоммунистических странах в ходе сравнительного анализа и дает основания для более обоснованных поисков ответа на вопрос «почему?».

ПО ТУ СТОРОНУ ПЕССИМИСТИЧЕСКОГО КОНСЕНСУСА

Начало 1990‐х можно назвать самым счастливым моментом в истории для исследователей демократии. Падение Берлинской стены, а затем и крушение коммунистического строя, казалось, расчистило путь для ее торжества в мировом масштабе и, как считалось, должно было привести к «концу истории»⁸⁰ — завершению манихейского конфликта между Добром и Злом. Проявлением чуть ли не единодушного оптимизма относительно будущего демократии и политической динамики в Европе, Евразии и других регионах мира стали десятки книг и сотни статей с многообещающими названиями вроде «От коммунизма к демократии». В какой-то мере эти концепции напоминали голливудские фильмы, построенные вокруг конфликта между «хорошими» и «плохими» парнями: в конечном итоге «хорошие парни» побеждают и все заканчивается хэппи-эндом. Но реальная жизнь намного сложнее голливудских блокбастеров. Эпоха «больших надежд» сменилась эпохой «великих разочарований». Сегодня многие, а то и большинство ученых, наблюдателей и аналитиков расценивают политические тенденции в посткоммунистическом мире как практически безнадежные. Продолжая кинематографические аналогии, можно сказать, что в политической науке произошел переход от «голливудской» парадигмы к стилистике «а-ля фильм-нуар»: положительных героев не существует в принципе, есть только отрицательные, а общемировая политическая динамика сегодняшнего и завтрашнего дня выглядит мрачно. С одной стороны, новые вызовы, с которыми столкнулись развитые демократические страны, и неадекватные реакции демократических правительств в условиях глобального тренда к «новому популизму» ставят под сомнение, если не дискредитируют саму идею демократии, и по всему миру вновь поднимает голову «скромное обаяние» авторитаризма в его новой ипостаси. С другой стороны, некоторые авторитарные режимы оказались весьма «живучими», а старые и новые демократии во многих регионах мира (отнюдь не только в постсоветской Евразии) сталкиваются с множеством проблем в экономической и политической сферах. И частичная реставрация реального или воображаемого «старого доброго» недемократического порядка зачастую рассматривается как достойная альтернатива неприглядному статус-кво.

Эти тенденции не могли не оказать влияния на исследования динамики режимов постсоветской Евразии: сегодня здесь фактически господствует «пессимистический консенсус». Тот факт, что ни в одном из двенадцати государств бывшего СССР (за исключением стран Балтии) за почти 30 лет независимости не была построена даже минималистская электоральная демократия, подталкивает ученых самых разных взглядов и направлений к выводу, что как минимум в обозримом будущем дальнейшей демократизации здесь ожидать не следует. Что же касается России, то практически все считают, что авторитаризм сохранится в ней надолго. Эти преобладающие представления отражены в названии недавно вышедшей книги — «Просуществует ли путинская система до 2042 года?»⁸¹. В лучшем случае ученые выражают осторожную надежду, что долгосрочные эффекты экономического роста, наряду со сменой поколений, смогут через несколько десятков лет создать благоприятные условия для демократизации в России⁸². И хотя экономисты высказывают сомнения в возможности устойчивого роста и развития российской экономики в условиях низких цен на нефть и санкций⁸³

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

18

Fukuyama F. The End of History? // National Interest. Summer 1989.

19

Ibid. P. 12, 3, 5, 8, 13; Fukuyama F. The End of History and the Last Man. New York: Free Press, 1992. P. 45.

20

Fukuyama F. The End of History? P. 12.

21

Объяснять эти, превалирующие сегодня в регионе, политические тенденции сходством с политическими паттернами прошлого, как это делают многие интерпретаторы посткоммунистического антилиберализма, значит просто ошибочно принимать сходство за причинность.

22

«В 2008 году специалист по поведенческой экономике из Массачусетского технологического института Дэн Арили провел эксперимент: участники, игравшие в компьютерную игру, видели на экране три двери; нажатие на каждую означало определенную сумму; разумной стратегией было, найдя самую „дорогую“ дверь, нажимать на нее до конца игры, но как только некликабельные двери начинали уменьшаться и исчезать, участники тратили нажатия, чтобы сохранить их как открытую опцию. Это глупо, но мы ничего не можем с этим поделать. Людям нужен выбор или хотя его иллюзия. Джордж Элиот однажды написал, что выбор является „самым сильным принципом роста“. Как мы можем расти, если не можем выбирать?» (Yo Zushi. Exploring Memory in the Graphic Novel // New Statesman. 6 February 2019).

23

Legutko R. The Demon in Democracy: Totalitarian Temptations in Free Societies // Encounter Books. 2018. P. 63, 20, 80.

24

Цит. по: Oltermann Ph. Can Europe’s New Xenophobes Reshape the Continent? // The Guardian. 3 February 2018. К этим двум истолкователям посткоммунистического антиимитационного духа мы можем добавить голос российского офицера в отставке, который имеет официальное звание начальника контрразведки Министерства государственной безопасности Донецкой Народной Республики: «Я хочу Русской идеи для русских людей; я не хочу, чтобы американцы учили нас, как жить. Я хочу иметь сильную страну, которой можно гордиться. Я хочу, чтобы жизнь снова имела какой-то смысл» (цит. по: Walker Sh. The Long Hangover: Putin’s New Russia and the Ghosts of the Past. Oxford: Oxford University Press, 2018. P. 4).

25

Feffer J. Shock Waves: Eastern Europe after the Revolutions. Boston: South End Press, 1992.

26

Цит. Феффером по: Thorpe N. 89: The Unfinished Revolution. London: Reportage Press, 2009. P. 191–192.

27

Feffer J. Aftershock: A Journey into Eastern Europe’s Broken Dreams. London: Zed Books, 2017. P. 34.

28

Orwell G. The Collected Essays, Journalism and Letters. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1968. Vol. 3. P. 244.

29

Feffer J. Aftershock. P. 34

30

Canguilhem G. The Normal and the Pathological / Transl. C. R. Fawcett, R. S. Cohen. New York: Zone Books, 1991.

31

Классическим примером нечуткости сторонних наблюдателей к историческим коннотациям слова «нормальность» в регионе стала известная статья Андрея Шлейфера и Дэниэла Трейсмана: Shleifer A., Treisman D. Normal Countries. The East 25 Years After Communism // Foreign Affairs. November/December 2014.

32

Bradshaw P. Graduation review — a five-star study of grubby bureaucratic compromise // Guardian. 19 May 2016.

33

Smilova R. Promoting «Gender Ideology»: Constitutional Court of Bulgaria Declares Istanbul Convention Unconstitutional // Oxford Human Rights Hub. 22 August 2018; http://ohrh.law.ox.ac.uk/promoting-gender-ideology-constitutional-court-of-bulgaria-declares-istanbul-convention-unconstitutional.

34

Legutko R. Liberal Democracy vs. Liberal Democrats // Quadrant Online. April 2015.

35

Левада-Центр, 8 ноября 2019.

36

В этой главе используются фрагменты моей статьи: Мельвиль А. Ю. Выйти из «гетто»: о вкладе постсоветских исследований / Russian Studies в современную политическую науку // Полис. 2020. № 1.

37

См., в частности, примечательные исследования Стивена Фиша о проблемах демократизации в Молдове и Монголии, где демократические практики устанавливались в крайне неблагоприятной «структурной» среде: Fish S. The Inner Asian Anomaly: Mongolia’s Democratization in Comparative Perspective // Communist and Post-Communist Studies. 2001. Vol. 34. № 3.

38

Way L., Casey A. The Structural Sources of Postcommunist Regime Trajectories // Post-Soviet Affairs. 2018. Vol. 34. № 5.

39

Way L., Levitsky S. The Dynamics of Autocratic Coercion after the Cold War // Communist and Post-Communist Studies. 2006. Vol. 39. № 3.

40

Greene S. The End of Ambiguity in Russia // Current History. 2015. Vol. 114. № 774.

41

Way L. A. Pluralism by Default: Weak Autocrats and the Rise of Competitive Politics. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2015.

42

Gontmaher E., Ross C. The Middle Class and Democratization in Russia // Europe-Asia Studies. 2015. Vol. 67. № 2; см. также: Colton T. Paradoxes of Putinism // Daedalus. 2017. Vol. 146. № 2.

43

Hanson S. The Evolution of Regimes: What Can Twenty-Five Years of Post-Soviet Change Teach Us? // Perspectives on Politics. 2017. Vol. 15. № 2.

44

См., например: Foa R. Modernization and Authoritarianism // Journal of Democracy. 2018. Vol. 20. № 3.

45

Guriev S., Zhuravskaya E. Why Russia is Not South Korea // Journal of International Affairs. 2010. Vol. 63. № 3. См. также: Starodubtsev A. Federalism and Regional Policy in Contemporary Russia. Abingdon: Routledge, Taylor & Francis Group, 2018.

46

Colton T. Paradoxes of Putinism // Daedalus. 2017. Vol. 146. № 2. См. также: Melville A. The Illiberal World Order and Russian Liberal // Dimensions and Challenges of Russian Liberalism: Historical Drama and New Prospects / R. Cucciolla (ed.). Cham: Springer, 2019.

47

Petrov N. The Political Mechanics of the Russian Regime: Substitutes Versus Institutions // Russian Politics and Law. 2011 Vol. 49. № 2.

48

См.: Geddes B. A Comparative Perspective on the Leninist Legacy in Eastern Europe // Comparative Political Studies. 1995. № 28; Hellman J. Winners Take All: The Politics of Partial Reform in Postcommunist Transitions // World Politics. 1998. Vol. 50. № 2; Frye T. In From the Cold: Institutions and Causal Inference in Postcommunist Studies // The Annual Review of Political Science. 2012. № 15.

49

The New Autocracy. Information, Politics, and Policy in Putin’s Russia / D. Treisman (ed.). Washington, DC: Brookings Institution Press, 2018.

50

Guriev S. How Transitional Institutions Could Transform Russia’s Economy. 2017; http://carnegie.ru/commentary/74790.

51

См.: Kitschelt H. Formation of Party Cleavages in Postcommunist Democracies: Theoretical Propositions // Party Politics. 1995. Vol. 1. № 4; Makarenko B. The Role of Elections in Democracy // Democracy in a Russian Mirror / A. Przeworski (ed.). New York: Cambridge University Press, 2015.

52

Reuter O. J. The Origins of Dominant Parties: Building Authoritarian Institutions in Post-Soviet Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2017.

53

Moller J., Skaaning S.-E. Stateness First? // Democratization. 2011. Vol. 18. № 1.

54

Bratton M., Chang E. State Building and Democratization in Sub-Saharan Africa: Forwards, Backwards, or Together? // Comparative Political Studies. 2006. Vol. 39. № 9.

55

Back H., Hadenius A. Democracy and State Capacity: Exploring a J-Shaped Relationship // Governance; An International Journal of Policy, Administration, and Institutions. 2008. Vol. 21. № 1.

56

Melville A., Mironyuk M. «Bad Enough Governance»: State Capacity and Quality of Institutions in Post-Soviet Autocracies // Post-Soviet Affairs. 2016. Vol. 32. № 2.

57

Hellman J. Winners Take All: The Politics of Partial Reform in Postcommunist Transitions.

58

Roeder Ph. G. Varieties of Post-Soviet Authoritarian Regimes // Post-Soviet Affairs. 1994. Vol. 10. № 1.

59

Hale H. E. Patronal Politics. Eurasian Regime Change Dynamics in Comparative Perspective. New York: Cambridge University Press, 2015.

60

The New Autocracy. Information, Politics, and Policy in Putin’s Russia / D. Treisman (ed.). Washington, DC: Brookings Institution Press, 2018.

61

https://republic.ru/posts/91992.

62

Democracy Facing Global Challenges. V-Dem Institute, University of Gothenburg, 2020.

63

Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования. Изменение в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. М.; СПб.: Университетская книга, 2001. Т. 1–2.

64

Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания / Пер. с англ. М.: Academia-Центр; Медиум, 1995. C. 87.

65

Сатаров Г. А. Как возможны социальные изменения: Обсуждение одной гипотезы // Общественные науки и современность. 2006. № 3. С. 23–39.

66

Фергюсон А. Опыт истории гражданского общества / Пер. с англ. М.: РОССПЭН, 2000. С. 211–212, 371.

67

Милль Дж. С. О свободе // Милль Дж. С. Утилитарианизм. О свободе / Пер. с англ. СПб.: Издание книгопродавца Перевозникова, 1900. С. 209.

68

Хайек Ф. А. фон. Пагубная самонадеянность / Пер. с англ. М.: Новости, 1992; Он же. Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом / Пер. с англ. М.: ОГИ, 2003.

69

Скотт Дж. Благими намерениями государства. Почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни / Пер. с англ. М.: Университетская книга, 2005.

70

Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики / Пер. с англ. М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. С. 58.

71

Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Уроки социальной психологии / Пер с англ. М.: Аспект Пресс, 1999. С. 333–334.

72

Матурана У., Варела Ф. Древо познания: Биологические корни человеческого понимания / Пер. с англ. М.: Прогресс-Традиция, 2001.

73

Сатаров Г. А. Полицейская реформа между «что» и «как» // Отечественные записки. 2013. № 2 (53). С. 244–259.

74

Скотт Дж. Благими намерениями государства. С. 157–158.

75

Институты. От заимствования к выращиванию. Опыт российских реформ и возможности культивирования институциональных изменений [Текст] // Кузьминов Я. И., Радаев В. В., Яковлев А. А., Ясин Е. Г. К 6‐й Международной научной конференции «Модернизация экономики и выращивание институтов», Москва, 5–7 апреля 2005 г. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2005.

76

Норт Д. Понимание процесса экономических изменений / Пер. с англ. М.: Изд. дом Гос. ун-та — Высшая школа экономики, 2010.

77

Цоколов С. Дискурс радикального конструктивизма. Традиции скептицизма в философии и теории познания. München: PHREN Verlag, 2000.

78

Луман Н. Общество как социальная система / Пер. с нем. М.: Логос, 2004; Он же. Социальные системы. Очерк общей теории / Пер. с нем. СПб.: Наука, 2007.

79

Первоначальная англоязычная версия статьи опубликована в журнале Post-Soviet Affairs (2018. Vol. 34. № 5).

80

Fukuyama F. The End of History and the Last Man. New York: Free Press, 1992.

81

Травин Д. Просуществует ли путинская система до 2042 года? СПб.: Норма, 2016.

82

Hale H. E. Patronal Politics: Eurasian Regime Dynamics in Comparative Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 2015; Treisman D. Income, Democracy, and Leader Turnover // American Journal of Political Science. 2015. Vol. 59 (4). P. 927–942.

83

World Bank. Modest Growth Ahead: Russia Economic Report. 2018. № 39; https://openknowledge.worldbank.org/bitstream/handle/10986/29913/127254-WP-PUBLIC-ADD-SERIES-JunefinalRussiaEconomicReportENG.pdf?sequence= 1&isAllowed=y (доступ 29 января 2021).