Портрет короля. Книга для тех, кто силится понять современное искусство или, чего доброго, стать великим художником

Демиен Милкинз

Книга демонстрирует оригинальный, и вместе с тем провокационный подход к проблеме современного искусства. Демиен Милкинз ставит перед собой довольно амбициозную цель: помочь читателю разобраться в том, что отличает настоящий шедевр от пустого хлама. Автор предоставляет исчерпывающий набор инструментов для критического анализа произведений современного искусства.«Портрет короля» – это книга для тех, кто хочет докопаться до сути и не готов покорно принимать некие «нерушимые истины».

Часть II

1. Падение Олимпа

Чтобы лучше понять, почему христианство, будучи изначально вероисповеданием крошечной еврейской секты, так быстро утвердилось на бескрайних просторах Великой Римской империи, нам всего лишь нужно припомнить, с чего начинается всякое новое народоустроение. И как мы помним, всё всегда начинается с заключения договора между Богом и человеком. При этом основным пунктом любого такого договора всегда является проблема бессмертия.

И в этом смысле античный человек первых веков новой эры был существом крайне несчастным. Мало того, что у него не было никакого завета с многочисленными божествами тогдашнего Олимпа, так еще и Pax Romana (Римский мир), искренняя вера в который во многом заменяла гражданину веру в верховное божество, трещал по всем швам под непрерывными ударами варварских племен. Именно в это нелегкое время на историческую сцену вышло со своим уникальным революционным предложением молодое и напористое христианство. Оно предложило античному миру две новые, простые, но крайне заманчивые идеи. Взамен множества взбалмошных, жестоких и эгоистичных олимпийских божеств оно предложило идею единого всеблагого и вселюбивого Бога Отца, а взамен унылого посмертия в мрачном Аиде христианство выдвинуло идею райского блаженства и бессмертия души.

Пролистаем несколько веков, на протяжении которых христианская церковь крепла и обзаводилась всё большим числом «подписчиков». Вот она стала государственной религией Римской империи. Вот империя раскололась надвое. Вот западная ее часть утонула в крови под натиском варварских орд. И вот наконец мы в Константинополе, затаив дыхание, разглядываем удивительные мозаики собора Святой Софии.

Итак, икона… Тысячи томов написаны об этом удивительном явлении в мировом изобразительном искусстве, и нам вряд ли удастся что-нибудь тут добавить. Однако давайте задумаемся над тем, что такое иконописный канон, в строгом следовании которому этот загадочный вид изобразительного искусства живет последнюю тысячу лет.

Императоры Константин и Юстиниан перед Богородицей

Когда мы ходим на лекции, посвященные истории искусства, которые последнее время так часто проходят в модных арт-пространствах, мы часто слышим термин «канон» в определенной, достаточно негативной коннотации. Мол, от начала веков изобразительное искусство развивалось из достаточно примитивных форм до величайших античных образцов в совершенно конкретном направлении — в сторону реалистичности и красоты изображаемых объектов. Помните высшую похвалу, которой удостоился древнегреческий живописец Зевксис, когда влетевшая в окно его мастерской птица стала клевать нарисованный им виноград, настолько реалистично тот был изображен? Потом всё разорили варвары, и настали темные времена. Города опустели и заросли лесами, люди разучились строить дворцы, акведуки, дороги и рисовать. Затем пришло христианство, и руки несчастного художника на долгие века были скованы железными кандалами иконописного канона. Искусство было отброшено в прошлое, и живопись перестала развиваться, пока наконец не родились великие гении Возрождения, разорвавшие эти прогнившие религиозные оковы.

А теперь давайте взглянем на «проблему» канона с другой стороны. Если мы проследим историю иконы до самого ее зарождения, мы с удивлением обнаружим ее корни в так называемом фаюмском портрете, который возник в тот момент, когда Древний Египет был превращен в римскую колонию великим Юлием Цезарем и египетская культура постепенно начала смешиваться с классической античностью.

Фаюмский портрет

Помните ту посмертную маску на лице мумии, по которой возвратившаяся с небесного суда душа умершего (священная птица Ба) должна узнать своего владельца? Так вот, фаюмский портрет — это не что иное, как живописный вариант египетской погребальной маски. Изображение, предназначенное для связи, общения и в каком-то смысле взаимопроникновения двух разнофизичных миров.

То есть, по сути, это то самое окно в горний мир, за которое почитают икону православные люди. Только последняя предназначена не для единственного иссохшего трупа, а для огромного количества живых людей.

Помимо этого, создавшая иконописный канон византийская традиция унаследовала у египетской живописи еще одно, может быть гораздо более важное, качество или свойство. Произошло это не напрямую: понадобилось несколько веков для того, чтобы это зерно проросло и со временем стало древом, подобным тому, с которого некогда упало в плодородную почву. Помните, чем на самом деле была система живописных символов древнеегипетского погребального культа? А это помните?

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его…

Андрей Рублев. Троица. XV век

А теперь, с учетом всего вышесказанного, еще раз взгляните на канон. Что он в таком случае, как не система общепринятых, неизменных и универсальных символов, служащих для передачи благого Божьего слова, для пролития того света, которого так жаждет каждая человеческая душа? Таким образом, получается, что иконописный канон — это не свод законов, описывающих правила создания живописных образов горнего мира. Это не что иное, как своего рода сакральный иероглифический словарь. И тогда получается, что икона — это совсем не рукотворный образ Господа; это вообще не произведение изобразительного искусства.

Икона — это иероглифический текст, то есть буквально само то Слово, тот Логос, который и есть сам Бог.

А стало быть, главное, что нас должно интересовать в иконе, это даже не ее обманчивая живописная простота, но тот символический сакральный текст, через который просвечивает глубокое, осмысленное и живое мировоззрение новой мировой религии.

Самое поразительное, что восточно-римскому варианту христианства, впоследствии названному православием, каким-то чудесным образом удалость сохранить эту глубину, а главное, относительную искренность веры на протяжении почти полутора тысяч лет. И несомненным доказательством этого, с нашей точки зрения, может являться полнейшее отсутствие каких-либо заметных вершин изобразительного искусства (за исключением иконописи) на территории тех государств, что восприняли византийский вариант христианской веры.

Помимо этого, здесь также стоит упомянуть аниконические религиозные системы — иудаизм и ислам, приверженцы которых во все времена отличались нерушимой искренней верой в свои догматы. А посему ни за правоверными мусульманами, ни за ортодоксальными иудеями не было замечено какой-то особенной тяги к созданию произведений изобразительного искусства. В исламе с некоторых пор вообще всякое изображение живого существа строжайше запрещено.

И вот мы снова стоим на пороге эпохи Возрождения, только теперь мы подошли к этому явлению мировой культуры совсем с другой стороны.

Глава без номера. Кротовая нора

Но прежде чем мы продолжим неспешное погружение в неизведанные глубины теории изобразительного искусства, позвольте предложить тем из читателей, кому сильно некогда, возможность сократить долгий путь по мультивселенной этой книги через своеобразную кротовую нору. В конце концов, если у вас когда-нибудь появиться желание и свободное время для того, чтобы детально ознакомиться с данной теорией, вам ничто не помешает вернуться к этому месту и прочитать пропущенное. Тем более что в той части, через которую я предлагаю перескочить, не будет никаких фундаментальных законов, необходимых для анализа современного искусства. Собственно, к нему-то (анализу) я и предлагаю незамедлительно перейти наиболее нетерпеливым из вас.

Итак, смело перелистывайте книгу до главы «Выход голого короля» и наслаждайтесь тем, ради чего вы сюда пришли.

2. Возрождая богооставленность

Каждому, кто хоть что-то помнит из школьного курса истории, с детских лет известно, что эпоха Возрождения — это черта, перейдя которую человечество навсегда покинуло темное Средневековье и торжественно вступило в Новое время. В том, что касается разбираемой нами темы, главной заслугой этой эпохи является смещение интереса творцов всех мастей с фигуры Бога на фигуру Человека. Что же касается причин, по которым могла произойти такая быстрая метаморфоза, напомним, что вся эта «эпоха» длилась несколько десятков лет и была сотворена несколькими десятками совершенно конкретных людей…

Так вот, относительно причин этого культурного взрыва споры среди ученых мужей не утихают и по сей день. Мы же, в свою очередь, не вмешиваясь в эти интеллектуальные баталии, отойдем подальше от их ристалища и попробуем взглянуть на проблему со своей собственной колокольни.

Итак, Возрождение возрождало Античность. А какой главный урок вынес из своих взаимоотношений с божеством человек античного мира? Помните? Это был горький привкус богооставленности. Будь ты эллин золотого века Перикла, римский плебей, патриций или даже сам император, ты ощущал себя презренным пасынком приемного отца. Тебе не были гарантированы ни его любовь, ни его защита, ни его дозволение на счастливое посмертное существование.

С одной стороны, незащищенность и нелюбовь — это, конечно, невероятно грустные чувства, но, с другой стороны, если ты достаточно силен, это положение вещей можно изрядно подсластить ощущением отсутствия какого-либо контроля со стороны высшей сущности.

А теперь давайте припомним, чем была та же Флоренция накануне Возрождения. Это была олигархическая республика, обладавшая уже почти капиталистическим укладом экономики. Флоренция была очень богатым, почти промышленным городом, а управлявший ею банкирский дом Медичи по своему влиянию на европейскую политику соперничал и с епископами Рима, некоторые из которых принадлежали ему напрямую, и с виднейшими августейшими фамилиями. Да, эти люди очень любили культуру и искусство, но вместе с тем они прекрасно понимали, насколько грязной и двуличной в это время была государственная и, хуже того, религиозная система власти. И что вы прикажете делать этим вершителям судеб Европы, вынужденным подчиняться истлевшим, зловонным средневековым пережиткам, в которые их постоянно тычут носом люди, известные на весь тогдашний мир своим откровенным корыстолюбием и слабо скрываемым сладострастием? Ведь таким образованным и тонким людям, как Медичи, тогдашняя католическая церковь не могла не казаться каким-то не оправдавшим надежд пережитком Темных веков.

И поэтому их желание вернуться в пространства, наполненные сиянием чистого философского знания и непревзойденными шедеврами изобразительного искусства, какими им виделись античные времена, не кажется такой уж нелогичной и неоправданной прихотью. Тем более что Медичи уже тогда намеревались вырваться из тисков средневековой сословной зависимости и обзавестись как минимум собственной герцогской короной. А для этого идеология, провозглашавшая человека независимым от всевышней воли творцом собственного счастья, приходилась как нельзя к месту. Неудивительно, что у работавших под патронажем этой семьи художников с этого момента стало принято растворять образ и волю Творца Небесного внутри образа и воли совершенно конкретного земного творца.

Не верите? Вот вам два примера из истории мировой живописи. Помните, мы говорили о том, что любое произведение искусства, в каком бы жанре оно ни было написано, в конечном счете можно считать портретом внутреннего мира или, если хотите, портретом души заказчика? Так вот, первый пример иллюстрирует именно это предположение.

2.1. Эротические подвиги Юпитера

Ну что ж, знакомьтесь: Федерико II Гонзага, маркграф, а затем и герцог Мантуи. Один из первых людей своего времени. Красавец и тонко чувствующий искусство меценат, любимец монарших дворов и умелый дипломат, расположением августейших особ и многочисленными династическими аферами снискавший герцогскую корону. То есть, в принципе, человек того же полета и склада, что и Лоренцо Великолепный, только ко всему еще и природный маркиз.

Жил этот примерный католик ярко, но недолго, поскольку в возрасте сорока лет умер то ли от оспы, то ли от сифилиса. Несмотря на это, за свою короткую жизнь он успел:

· завести дружбу с несколькими монаршими особами, в том числе с императором Священной Римской империи;

· жениться, развестись и снова жениться на одной из представительниц византийского императорского дома, а после ее смерти — на ее младшей сестре;

· выторговать у императора неслыханное по тем временам право наследования земель и титула для сына своей любовницы;

· в перерыве между браками с Марией Палеолог жениться на родственнице вышеозначенного Карла V, в придачу получив ту самую герцогскую корону;

· при помощи папы откупиться от брака с родственницей императора, но при этом сохранить полученное в приданое герцогство;

· а в довершение всего построить великолепный дворец палаццо дель Те, в котором он приказал оборудовать отдельный зал для тайных встреч с той самой Изабеллой Боскетти, незаконнорожденного сына которой он впоследствии сделает своим официальным наследником. И для оформления этого любовного гнездышка Федерико заказал серию из четырех картин у знаменитого пармского художника Антонио да Корреджо, мастера, стоявшего в одном ряду (по мнению некоторых искусствоведов) с такими титанами Возрождения, как Андреа Мантенья, Леонардо да Винчи, Рафаэль Санти и Микеланджело Буонарроти.

Антонио да Корреджо. Юпитер и Ио. Ок. 1532—1533

Сюжет этой картины позаимствован из «Метаморфоз» Овидия и повествует о соблазнении Юпитером (главным богом римского Олимпа) дочери Инаха, прекраснейшей Ио. Как известно, Юпитер был крайне сластолюбивым божеством и, к вящему неудовольствию своей ревнивой жены, то и дело пускался в различные любовные авантюры. При этом вселенского владыку ответное чувство избранниц, как правило, нисколько не заботило. Вот и на этот раз, пролетая по своим божественным делам, плодоносный Юпитер углядел гуляющую в окрестностях родного Аргоса прекрасную дочь мелкого речного бога и пожелал излить в нее свое божественное семя.

К сожалению, день был слишком светел, а дева слишком стеснительна, и поэтому громовержцу пришлось обернуться темной тучей, в непроглядной гуще которой прекрасной деве оказалось проще расстаться со своей природной застенчивостью. Утолив зов плоти, властелин горных вершин осознал, что такая странная метеорологическая аномалия не может не привлечь внимание его зоркой супруги, которой он, надо сказать, всё же немного побаивался. И когда туман рассеялся, пред хмуры очи божественной Геры предстала не очередная растленная дева, а мирно пасущаяся корова, в которую ее непутевый муженек превратил только что соблазненную Ио. Что, впрочем, не помешало злобной Гере наслать на бедняжку чудовищного овода, который своими беспощадными укусами загнал несчастную аж на Африканский континент.

Антонио да Корреджо. Леда и лебедь. Ок. 1531—1532

Следующее живописное полотно в этом зале пересказывает другой излюбленный возрожденческий сюжет. На этот раз Юпитеру (он же Зевс) приглянулась дочь этолийского царя Фестия, прекрасная Леда. Подождав, пока ничего не подозревающая девушка обнажится для купания, хитроумный Зевс коварно обратился лебедем, подплыл к ней и, пока эта наивная дурочка восхищалась неземной белизной его прекрасных перьев и божественной мощью невероятно упругой и длинной шеи (намеки от дядюшки Фрейда), беспардонно излил в нее свое божественное семя. После чего несчастной горемыке пришлось не просто родить от него детей, а натурально снести несколько лебединых яиц.

Антонио да Корреджо. Похищение Ганимеда. Ок. 1531—1532

Дальше — больше. Верховный бог был натурой разносторонней и поэтому не считал нужным ограничиваться одними невинными девами. А Ганимед был самым прекрасным юношей на всей земле. И вполне естественно, что Юпитер никак не мог пройти мимо, не сорвав сей прекрасный бутон. Для чего он послал орла, а по некоторым данным, сам обратился в крылатого хищника, и эта пернатая бестия утащила несчастного парнишку в олимпийский чертог, чтобы тот разносил на пиру богов всяческие яства и напитки, давал им любоваться своей красотой, а также для разных прочих увеселений.

Антонио да Корреджо. Даная. 1531

И наконец, последним произведением в этом коротком списке была «Даная», которой Юпитер овладел под видом золотого дождя.

Ну как вам такой портрет души герцога Мантуи? Не кажется ли вам всё это какой-то сплошной порнографией? Тем более что и зал-то этот был обустроен специально для нежных встреч герцога со своей фавориткой, Изабеллой Боскетти. Той самой любовницей, чьего сына Федерико с таким трудом сделал своим официальным наследником.

Естественно, без порнографии в этих всемирно признанных шедеврах изобразительного искусства не обошлось. Чего стоит хотя бы «Леда». Ведь художнику, в принципе, могло бы хватить одного намека на поучительную историю, рассказанную в этом мифе. Он мог бы, как Леонардо в своем шедевре, написанном на тот же сюжет, изобразить Леду застенчиво стоящей рядом со слегка приобнимающим ее лебедем неподалеку от их только что вылупившихся детей. Ну, в крайнем случае, коль уж речь всё равно идет об украшении зала свиданий, можно было бы, как Микеланджело, изобразить эту мифическую парочку непосредственно в процессе соития. Так нет — почему-то Антонио да Корреджо этого мало. В своей картине он пишет Леду трижды. И в момент невинного заигрывания с только что подплывшим «лебедем», и в момент чувственного соития, и, самое главное, в момент трогательного прощания, когда уже оплодотворенная дева трогательным, полным благодарности взглядом провожает отлетающего божественного любовника.

Так неужели все эти великолепные произведения искусства были созданы только для того, чтобы резонировать с зовом плоти молодого герцога Мантуи? Конечно же, всё совсем не столь примитивно. Не так прост был наш великолепный Федерико: он слыл образованным и тонким человеком вполне заслуженно. Но для того, чтобы до конца разобраться, в чем тут, собственно, соль, нам придется применить к этим полотнам наши собственные критерии оценки произведений настоящего искусства.

Ну что же, как мы помним, первый критерий гласит, что произведение искусства должно являть образы незримого божественного мира, и формально этот принцип тут соблюден: на всех четырех полотнах действительно присутствует божество. Вот только одна загвоздка: бог тут, конечно, есть, вот только он ненастоящий. Не нужно забывать, что, несмотря на всё свое гедонистическое поведение, люди эпохи Возрождения продолжали оставаться правоверными христианами, а соответственно, верить в существование олимпийских богов никак не могли.

Так что же, не подходят, значит, эти общепризнанные шедевры под первый критерий?

Как ни странно, все-таки подходят. Потому что, как мы уже упоминали, одна из главных заслуг Ренессанса заключалась в переносе образа Бога из собственно Его изображения внутрь изображенного на картине человека. И с той поры отблески и свойства Божества нам следует искать не только в ликах приобщенных к бессмертию святых, но и в лицах донаторов произведений искусства. Мало того: поскольку человек сотворен по образу и подобию своего Создателя, в поступках людей следует видеть Его волю.

И тогда получается, что, хотя мы видим на картине как бы ненастоящее божество, мы всё же видим отблеск настоящего Бога в образе человека, этого ненастоящего бога изображающего. Ну а кого, как вы думаете, символизирует этот ненастоящий настоящий бог? Ну, естественно, заказчика — герцога Федерико II Гонзага. Что называется, почувствуйте разницу. Если до эпохи Возрождения на подобном полотне мы рассчитывали бы увидеть герцога, играющего роль какого-нибудь христианского святого, то теперь мы видим античного бога, играющего роль христианского герцога.

Следующие два критерия гласят, что произведение искусства должно отражать социальную структуру общества и стереотипы правильного поведения человека внутри этого самого общества. И вот теперь нам становится понятна как распущенность Юпитера, так и тройственность Леды. На самом-то деле все эти картины совсем не о том, о чем мы с вами по своей испорченности подумали. Ведь что делает в этих сюжетах Юпитер (читай: герцог, король, император)? Правильно: всё, что пожелает! Кто ему указ? Правильно: никто! Это жестоко? Да, жестоко! Это может показаться аморальным? Да, это выглядит аморально! Ну и чем в результате всё заканчивается для этих несчастных изнасилованных бедолаг? В Африке к бедной Ио вернулось ее человеческое обличие, в честь нее назвали Ионическое море и Босфор (Коровий брод), а ее зачатый священным облаком сын основал город Мемфис и стал царем Египта. Что касается Леды, из отложенных ею яиц вылупились несколько чудесных карапузов, одним из которых оказалась Елена Прекрасная, за что сама Леда, как мать полубогов, была перенесена на Острова блаженных, то есть была удостоена райского посмертия. Ганимед тоже получил бессмертие, а Даная в результате сначала стала матерью великого героя Персея, а затем, немного поскитавшись, все-таки обрела свою половинку в лице одного из мелких богов, вместе с которым основала поныне существующий город Ардею.

Таким образом, получается, что стены Овидиева зала были украшены не полупорнографическими картинками, но аллегориями грядущего абсолютистского социального пространства Западной Европы, в котором монаршая особа, являясь проекцией высшего божества, имеет право и даже обязанность поступать со своими подданными таким образом, каким только пожелает. При этом никакой ответственности ни перед кем, в том числе перед оставившим этот мир на ее попечение Господом, августейшая особа не несет. А лица подданных должно беспрестанно озарять то выражение, которое мы видим на лице оплодотворенной Леды, с умилением и благодарностью смотрящей вослед улетающему божественному любовнику. Ибо что бы ни сотворил с тобой верховный земной властелин, в конце концов это, безусловно, пойдет к твоей вящей пользе.

2.2. Поклонение Боттичелли

Другой картиной, мимо которой мы никак не можем пройти, разбирая этот важнейший период — эпоху Возрождения, вне всяких сомнений, является «Поклонение волхвов» кисти Сандро Боттичелли. Для начала, как обычно, давайте попытаемся найти на ней заказчика. Как мы помним, в любую из предыдущих христианских эпох его следовало бы искать в образе какого-нибудь святого или скромного пастушка, заглянувшего на огонек Вифлеемской звезды. Ну а если это был уж совсем нескромный человек, то в образе одного из волхвов. В крайнем случае он мог быть изображен и в своем собственном обличии, коленопреклоненно умиляющимся сиянию, исходящему от младенца Христа. Чего-то подобного еще и потому следовало бы ожидать, что картина была написана для алтаря погребальной часовни заказчика, расположенной в базилике Санта-Мария-Новелла.

Сандро Боттичелли. Поклонение волхвов. Ок. 1475

Однако ничего этого мы здесь не видим. Подавляющая часть холста плотно заставлена представителями нескольких поколений правящего флорентийского дома Медичи, а также прочими тогдашними знаменитостями. Сам же Гаспаре ди Дзаноби дель Лама изображен в правой части картины скромно стоящим в толпе придворных. И похоже, что ни святой Иосиф, ни Пресвятая Дева Мария, ни само чудо сошествия в мир младенца Христа его нисколько не интересуют.

Ведь если бы этот человек данным произведением искусства хотел показать нам, что главной заслугой своей жизни он почитает христианскую добродетель, то, наверное, он поступил бы так же, как и все его многочисленные предшественники: попросил бы художника изобразить его одним из участников этой священной истории, что делало бы его лицом, состоящим в свите Святого семейства. Он же счел, что для него гораздо важнее быть изображенным в виде одного из многочисленных подданных совсем другой семьи — правящей флорентийской династии Медичи.

Взгляд Гаспаре не направлен на Христа; мало того, он даже не направлен на его патрона, близостью с которым он, очевидно, так гордится. Вместо этого он смотрит прямо нам в глаза; его взгляд как бы говорит: «Посмотрите, это я — Гаспаре ди Дзаноби дель Лама, видите, в обществе каких великих людей я стою… И эту картину именно я заказал. И она будет великим памятником моему социальному положению и моим великим даром этому святому семейству». Ну и в придачу, на тот случай, если мы вдруг не поймем, кто здесь за всё платит, он еще и ненавязчиво показывает на себя пальцем.

Ну что же, давайте рассмотрим поближе это «святое» семейство. На картине изображены три поколения Медичи: легендарный Козимо Старый, сын основоположника династии, его дети, Пьеро и Джованни, и его внуки: Джулиано и столь же легендарный Лоренцо Великолепный. Первое, что бросается в глаза, — тот очевидный факт, что настоящее Святое семейство не только не входит в круг интересов заказчика картины — оно, кажется, совсем не интересует и представителей славного банкирского дома. Ведь почти никто из них не смотрит в сторону Богоматери и младенца Христа. Коленопреклоненный Козимо вроде как выказывает некое почтение Божеству, однако, судя по выражению его лица, всё это для него лишь формальность. Его дети, Пьеро и Джованни, в этот момент заняты обсуждением лежащей у их ног короны. «Вот корона лежит, — как бы говорит младший брат, — это, случайно, не твоя?» — «Моя? — как бы переспрашивает старший. — Нет, это, наверно, Христа, Он же вроде у нас Царь царей…» Здесь же, в пророческой задумчивости, но тоже не глядя на свершающееся чудо, стоит сын Пьеро — Джулиано. Уже совсем скоро он будет заколот вероломным убийцей.

В левой части картины мы видим другую группу игнорирующих Христа персонажей. Это гордо задравший нос и небрежно скрестивший руки на своем мече Лоренцо Великолепный (на момент написания картины правитель Флоренции), его друг поэт Анджело Полициано, а также надменно объясняющий патрону истинную суть происходящего один из главных создателей идеологии Возрождения — мыслитель и философ Пико делла Мирандола, человек, из-под пера которого вышли такие, например, строки:

Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю.

А теперь представьте себе такую невероятную ситуацию. Допустим, кто-то изобрел машину времени, и вы выиграли в лотерею возможность стать одним из тридцати людей, которым посчастливилось увидеть новорожденного Иисуса. При этом вы, допустим, ну не прямо фанатически, но все-таки достаточно верующий человек. И как вы думаете, могли бы вы проглядеть этот момент, потому что задумались о чем-то или вдруг решили поговорить с братом о том, чья корона лежит у вас под ногами? Ну и наконец, сочли бы вы этот момент подходящим для того, чтобы скорчить равнодушную и надменную физиономию и, вместо того чтобы благоговейно ловить каждый миг этого великого чуда, выслушивать философские штудии вашего юного спутника? Согласитесь, что-то должно быть не так с вашей христианской верой для того, чтобы такое поведение в этот момент показалось вам вполне уместным. Однако в описываемые времена для данной семьи подобное отношение к христианской религии, к сожалению, не было чем-то из ряда вон выходящим. И виной всему была сама католическая церковь.

На протяжении тысячи лет Средневековья католическая церковь являлась абсолютным монополистом западноевропейского духовного мира. Огнем и мечом она закрепила за собой право отождествляться с самим Христом. И если ты смел высказывать недовольство законами, по которым она была устроена, или даже персонально кем-то из высшего духовенства, в тот же момент ты становился врагом и самого Христа.

И знаете что? Подавляющее большинство тогдашних людей это вполне устраивало. Это было даже удобно. Ведь простому человеку и не хотелось заниматься сложными религиозно-философскими размышлениями. Для него было гораздо проще всю работу по спасению собственной души переложить на плечи других, более сведущих в таких делах людей. Зато можно было сделать что-то плохое, даже очень плохое, заплатить штраф — и тебе всё простится. А то, что епископ живет в замке и ходит в золоте, так он же пред Богом за нас всех предстоит, а как перед Богом-то да в лохмотьях, несолидно как-то…

Между тем Медичи видели эту декорацию истинной веры, в том числе и с обратной стороны. Люди они были образованные, Священное Писание знали очень хорошо. Но, помимо этого, они так же хорошо знали и Платона, и Пифагора, и Аристотеля, и древнеримских и арабских авторов. А еще они прекрасно разбирались в политике. Например, они помнили, что папы, конечно, наместники Бога на земле, но если ты достаточно сильный правитель, то ты можешь выгнать их из Рима, перевести в свою вотчину и там держать под замком почти сто лет (Авиньонское пленение). И никакой кары небесной за это на твою голову не обрушится.

Они также хорошо помнили недавнюю Великую схизму Запада — период, когда на папском престоле одновременно находились сначала два, а потом и три папы, одним из которых был известный авантюрист и пират Бальтазар Косса. Последний для Медичи был лицом особенно примечательным, ведь, став папой Иоанном XXIII, он передал все свои пиратские сокровища под управление основателю этого семейства Джованни ди Биччи де Медичи, а когда Косса лишился папской тиары и потребовал свои деньги назад, старик Джованни остроумно заметил, что эти деньги принадлежат папе Иоанну XXIII, и, когда тот за ними придет, он, несомненно, вернет ему всё до последнего флорина. Таким образом, в основе капитала банкирского дома Медичи лежали не просто кровавые пиратские сокровища, но сокровища, которые они сами украли у одного из самых кровожадных пиратов того времени.

Другой осиновый кол в сердце средневекового религиозного мировоззрения вбила наука. Здесь нужно отметить, что еще в 1462 году дед Лоренцо Великолепного основал Платоновскую академию — место, где собирались крупнейшие гуманисты своего времени для того, чтобы изучать и актуализировать великое наследие античного мира. Там изучали труды Аристотеля, Эпикура, Платона, Плутарха и прочих столпов античной мысли, а греки, как мы помним, это люди с очень практическим и научным складом ума. Так, например, Эратосфен Киренский первым вычислил радиус Земли, а Аристарх Самосский разработал принцип измерения расстояния от Земли до Солнца. Этот же древнегреческий ученый впервые поставил Солнце в центр известной Вселенной. Всё это было описано в дошедших до нас трудах Плутарха и Архимеда, которые, вне всякого сомнения, изучались в Платоновской академии, участниками которой были и Козимо Медичи, и Пико делла Мирандола, и Боттичелли, и, конечно же, Лоренцо Великолепный.

Помимо этого, в кругу интеллектуалов уже были известны работы крупнейшего немецкого мыслителя того времени, а по совместительству кардинала и епископа Бриксена Николая Кузанского, предположившего бесконечность Вселенной и отсутствие у нее какого-либо центра. Ну и наконец, в то время в среду образованных людей Европы уже начинают проникать некоторые сведения о гелиоцентрической системе Николая Коперника.

Надо сказать, что изгнание Земли из центра Вселенной было для человека эпохи Возрождения не просто очередным научным открытием. Оно стало буквально крушением всей старой мировоззренческой системы. Ведь испокон веков считалось, что все законы небесной механики уже открыты, прекрасно соотносятся со Священным Писанием, а потому утверждены церковью как вечный и нерушимый закон. Человек считался вершиной творения, поскольку был создан по образу и подобию Божию. Для него Господь сотворил Землю, и вполне естественным казалось предположить, что дом этого идеального существа непременно должен быть расположен именно в центре Вселенной. И вот вдруг выясняется, что Земля, а стало быть и мы, вовсе не является той осью, вокруг которой вращается мироздание, а отсюда на ум многим думающим людям сама собой приходила мысль о том, что, может быть, мы и не единственное разумное творение Господа и что на других планетах, которые тоже вращаются вокруг Солнца, может существовать и какое-то другое, может быть даже более любимое Богом, человечество. Тем более что наши войны, периоды голода и регулярные эпидемии только придавали обоснованности этому фантастическому предположению. Собственно, Джордано Бруно, который был современником таких титанов Возрождения, как Козимо I Медичи, Тициан и Микеланджело, сожгут именно за это предположение.

И в довершение, быть может, самый поучительный и жестокий урок этой семье преподнесло событие, окончательно развеявшее все иллюзии относительно папства (если они к тому времени еще оставались). Речь о заговоре Пацци, напрямую благословленном папой Сикстом IV, когда заговорщики, среди которых были не только купцы, священники и монахи, но даже архиепископ Пизы, напали на братьев Джулиано и Лоренцо Медичи не просто в церкви, а непосредственно в момент причастия.

Зная всё вышеперечисленное, нетрудно догадаться, почему персонажи, изображенные на картине Боттичелли, выражают Святому семейству так мало почтения. Оказалось, что формула «Церковь есть Бог» имеет и обратное действие. А значит, если хула на католическую церковь в течение тысячи лет признавалась хулой на самого Бога, то, соответственно, и разочарование в церкви для многих стало разочарованием в самом Господе. Всевышний продолжал оставаться Творцом Вселенной, но вместо положения Небесного Отца, непосредственно участвующего в жизни каждого сотворенного Им человека, Он был признан Отцом, выставившим Своих чад за порог, предоставив каждому право самому решать, каким человеком ему теперь быть.

Ну и перед тем, как мы сформулируем для себя окончательный вывод относительно этого переломного момента нашей истории, давайте вновь обратимся к великой картине великого мастера и разберем ее общую композицию и еще один включенный в нее портрет, поскольку именно эти две детали наиболее ярко высвечивают те изменения, что произошли в головах людей эпохи Возрождения.

Если мы взглянем на полотна (точнее, доски) мастеров предыдущего поколения — тех, на чьих работах учились титаны Возрождения, они будут разительно отличаться от картины Боттичелли. И я сейчас имею в виду не относительную примитивность стиля старых мастеров, а именно композицию. В произведениях Чимабуэ, Дуччо ди Буонинсенья, Пьетро Лоренцетти или Луки ди Томме, написанных на тот же сюжет, главенствует одно неизменное правило: Царица Небесная с младенцем Христом обязана пребывать на переднем плане и по размеру значительно превосходить всех остальных персонажей картины. Единственные исключения — архангел Гавриил и Иоанн Креститель: эти герои Священного Писания признавались равными Богоматери, и их можно было изображать в том же размере.

Чимабуэ. Маэста — Мадонна на троне. 1280—1285

Ну и что же мы видим у Боттичелли? Кто здесь изображен в глубине композиции и визуально представляется фигурой меньшего размера, а кто, в золотом плаще Юпитера, гордо вздернув нос, вызывающе глядя прямо в глаза зрителю, самодовольно красуется в первом ряду? А это создатель шедевра — сам великий Сандро Боттичелли. Думаете, это случайность? Нет, нет и еще раз нет… Таким образом творец земной указал Творцу Небесному то место, которое Он отныне должен занимать.

3. Возрождение: выводы

Ну что же, пришло время переходить к тем выводам, которые нам удалось сделать, столь подробно изучая эпоху Возрождения. Итак, эпоха Ренессанса — это та точка, в которой, быть может в первый раз в человеческой истории, изобразительное искусство изменило своему главному назначению — подтверждать существование верховного Божества, имеющего власть над жизнью и посмертием человека, — с одной стороны, в угоду самодостаточной красоте изображения, с другой стороны, идя на поводу у изменившего свои предпочтения заказчика. В результате социальное пространство, в котором было суждено жить человеку Нового времени, начало постепенно сужаться до размеров только земной жизни, всё больше вытесняя из общественного мировоззрения божественную, иноматериальную составляющую.

И здесь хотелось бы сделать одно очень важное отступление. Дело в том, что эпоха Возрождения, несмотря на то что формально продолжалась всего несколько десятилетий, всё же имеет все права называться эпохой — хотя бы на том основании, что с этого момента социальное устройство, по крайней мере европейской цивилизации, переменилось самым радикальным образом, и эти изменения сохраняются по сегодняшний день. В этой точке исторического процесса произошел надрыв, который в последующие времена только расширялся. Впервые в человеческой истории некоторая часть общества, при этом самая образованная и могущественная, добровольно расторгла завет с высшим существом, заключенный еще нашим неандертальским кузеном. Ведь процесс изгнания Бога происходил не только в стенах галереи Уффици, и, уж конечно, он не остановился на одном лишь изгнании с холстов. Медленно, но неуклонно область божественного изгонялась сначала из мировоззрения правящего класса, а затем, по мере постепенного повышения общего уровня жизни, и из мировоззрения среднего европейца.

Впрочем, не нужно думать, что этот процесс, как и все остальные описываемые в этой книге исторические процессы, протекал быстро и осознанно. Мало того: не стоит думать, что процессы, связанные со взаимоотношениями человека и Бога, трансформируются в полном соответствии с хронологией и периодизацией, обозначенными в учебниках по каким бы то ни было научным дисциплинам. Да, мы можем довольно точно сказать, когда каменный век сменился медным, а медный — железным и когда одна общественно-экономическая формация сменилась другой. Тем более мы довольно точно знаем, когда, где, как и почему один большой стиль в искусстве сменялся другим. Но вот что касается отношений человека с Богом, здесь могут быть такие захлесты и диффузии, что, боюсь, вряд ли тут может идти речь о какой-либо четкой периодизации. Ну и, уж конечно, взаимоотношения эти особенно усложняются после точки Возрождения.

Вся путаница происходит из-за того, что, когда мы говорим «человечество», нам, как правило, представляется нечто достаточное цельное, — по крайней мере, когда речь идет о таких масштабных явлениях, как общественно-экономические формации или крупные художественные стили. Действительно, бóльшую часть истории так и было, но по мере усложнения всех процессов человеческой жизнедеятельности многие социально-религиозные, а значит, и мировоззренческие, а значит, и художественные течения стали наслаиваться друг на друга и на протяжении достаточно больших промежутков времени существовали одновременно. Не нужно думать, что с окончанием, например, романского стиля он был немедленно заменен готическим, а тот, в свою очередь, тотчас перестал существовать, как только молодой ученик мастера написал ангела на картине своего учителя. В ту самую минуту, когда надменный гений Боттичелли внес последний штрих в свой живописный манифест, прекрасный романский собор Дуомо ди Пиза не рассыпался в прах, великие фрески Джотто не осыпались со стен капеллы Скровеньи, так же как никуда не исчезли и византийские мозаики Палатинской капеллы. Потому что, несмотря на изменившееся мировоззрение образованной прослойки общества, никуда не делась потребность остального человечества чем-то поддерживать свою надежду на загробное существование.

Мало того: всё это разнообразие стилей и соответствующих им мировоззрений прекрасно дожило и до нынешнего дня. И сегодня огромное число христиан продолжает обладать, если можно так выразиться, средневековым, возрожденческим либо барочным религиозным мировоззрением.

Другими словами, простых, глубоко верующих людей, во все века составлявших львиную долю населения, наступление Ренессанса, барокко, рококо и так далее практически никак не задевало. Все эти большие стили и революционные идеи были игрушками достаточно тонкой прослойки высшего общества, а населения касались только тогда, когда изменившееся мировоззрение власть имущих стучалось в их дверь тяжелым сапогом сборщика налогов, рекрутера или вражеского солдата.

4. Псевдобарокко

Всякому хорошо учившемуся в школе известно, что вслед за эпохой Возрождения через тоненькую прослойку не создавшего особых шедевров маньеризма наступает эпоха следующего большого художественного стиля — барокко. Из тех же учебников мы узнаём, что барокко, являясь прямым продолжением эпохи Возрождения, очень плотно занималось разработкой идеи о человеке как центре мира. Именно наполненный противоречивыми страстями человек становится главным фокусом внимания для художников того времени. Подчеркнутая телесность, красота, мощь и динамика, выраженные как в образах мускулистых, пышущих здоровьем тел персонажей, так и в выборе максимально пафосных героических сюжетов для своих картин, — вот те признаки, по которым мы безошибочно определяем произведения художников, работавших в этом стиле. И причиной стало изменившееся мировоззрение знатного человека того времени, которое потребовало изображать его ни много ни мало вершащим судьбы мира богоподобным героем. Заказчик вдруг захотел выглядеть человеком, обладающим в каком-то смысле почти божественными полномочиями. Помните того же Людовика XIV — «короля-солнце»: он же почти напрямую отождествлял себя с Аполлоном. И таким образом этот земной владыка великолепием своего золотого сияния как бы заслонял тот золотой свет, с помощью которого прежде было принято изображать непостижимый и недосягаемый божественный мир.

С другой стороны, то была еще и эпоха Просвещения. Магеллан уже обогнул Землю, окончательно подтвердив ее шарообразную форму, Николай Коперник математически доказал, что планеты вращаются вокруг Солнца, а Джордано Бруно заявил, что Солнце совсем не центр мира и остальные звезды — не дырочки в небесном своде и не какие-то неподвижные тела, отражающие солнечный свет, а точно такие же солнца, вокруг которых, несомненно, должны вращаться и другие Земли, на которых вполне естественно предположить наличие и других человечеств. Множество «вечных» и доселе неколебимых истин вдруг было ниспровергнуто, и в душах образованных людей воцарилось нешуточное смятение. Судите сами: еще буквально вчера ты, человек, был существом богоподобным, ради которого Всевышний создал этот прекрасный мир. И ты процветал в центре этого мира под постоянным надзором заботливого, любящего Небесного Отца. А сегодня ты вращаешься вокруг Солнца — такого же, как и миллионы других солнц, — на поверхности Земли — такой же, как и миллиарды других планет. Да и сам ты оказался совсем не столь богоподобным, как всегда о себе думал. Твои собственные ощущения, оказывается, тебя обманывают, и даже твои считавшиеся совершенными в силу богоподобия органы чувств оказываются не такими уж и совершенными: ведь Галилей успел создать и подзорную трубу, и микроскоп, которые способны значительно их улучшить. А если твои органы чувств можно усовершенствовать, значит, или ты не создан по образу и подобию совершенного Бога, или сам Бог не так уж и совершенен.

В ответ на все эти духовно-интеллектуальные потрясения с новой силой зазвучали и широко распространились идеи деизма, в соответствии с которыми Бог по-прежнему был единым Творцом неба и земли, но как бы Творцом, вышедшим на пенсию по окончании работ по устроению Вселенной. Он представлялся не Спасителем, а неким великим Архитектором или Часовщиком, который создал, настроил и запустил этот мир, но потом самоустранился от вмешательства в его текущие дела, а стало быть, и контролировать завет, некогда заключенный между Ним и людьми, Он также больше не мог или не желал.

Несмотря на то что подобное положение вещей должно было бы посеять ужас в душе каждого искренне верующего человека, нашлись те, кто сумел извлечь из этой духовной катастрофы некую моральную прибыль. Эти люди смекнули, что с небес никто за их темными делами более не наблюдает, а стало быть, ничто не сдерживает их алчные, сластолюбивые желания, и всё то, что еще вчера им приходилось скрывать, теперь может быть выставлено напоказ и даже составлять предмет некоей гордости. Собственно, этими людьми и были те самые представители высших слоев общества, в угоду вкусам которых возник этот новый жизнелюбивый изобразительный стиль — барокко.

Однако жили в те времена и другие люди, мировоззрение которых не желало смиряться с отсутствием в их повседневной жизни попечения всеблагого Небесного Отца. Именно чаяния таких людей и выражал художник, о котором далее пойдет речь.

4.1. Буйный гений

Во всех учебниках по истории изобразительного искусства Микеланджело Меризи да Караваджо указан одним из родоначальников барокко. Однако при внимательном изучении его творчества не покидает ощущение, что ему более подошел бы титул последнего титана Возрождения, чем основоположника нового стиля.

Караваджо был весьма противоречивой личностью. Из-за превратностей судьбы и своего взрывного характера он с лихвой познал и нищету, и скитания, и голод, и тюремное заточение. Но та же судьба свела его и с величайшими людьми своего времени, такими как Галилео Галилей, Кампанелла и Джордано Бруно. С последним он познакомился и провел несколько дней в тюрьме, отбывая наказание за очередную кабацкую драку. Таким образом, ему были близки и возвышенные замыслы просвещенных, и потаенные чаяния невежественных.

Так что же такого сделал этот буйный гений, за что его причислили к сонму величайших творцов в истории человечества?

Что касается его живописного метода, он сделал две вещи. Своих античных богов и героев, а также христианских ангелов, пророков и святых угодников он писал не с высокородных синьоров, а с самых обычных людей. Если святой Иосиф был плотником, так он и у Караваджо выглядит как плотник. Если апостолы были вечно гонимыми скитальцами, а следовательно, ничего своего не имели, так он и изображал их измученными стариками в изорванных одеждах. Пришедшие поклониться младенцу Христу крестьяне у него так и валились на порог Богородицы в чем с поля шли, да еще и с босыми грязными ногами (надо заметить, что любовь художника к грязным босым ступням приносила ему массу неприятностей с заказчиками). А мужички, воздвигающие крест святого Петра, — они же выглядят в точности как те соседские оборванцы, которые за пару монет возьмутся починить ваш забор или разгрузить телегу с углем. Ну и отдельным камнем преткновения время от времени становилась сама Пресвятая Дева Мария, которую несносный художник так и норовил написать с какой-нибудь известной представительницы древнейшей профессии, из-за чего церковники не раз заставляли его переделывать заказ, а то и вовсе отказывались вешать такие непристойные изображения на стены своих храмов.

Караваджо. Распятие святого Петра. Ок. 1600

Другим новшеством, привнесенным Караваджо, стал его знаменитый черный фон и очень резкие контрасты в изображении (тенебризм, или тенебросо). Эта техника была известна и до него, но именно Караваджо привнес в нее тот смысл, который окажет сильнейшее влияние на творчество таких гениев, как Рембрандт, Рубенс, Веласкес, и множества других менее известных художников. Возникнет даже целое отдельное направление в живописи — караваджизм, последователи которого будут яростно сражаться с приверженцами другого популярного тогда направления — академизма.

Но прежде чем мы продолжим разбирать новаторские идеи Караваджо, нам следует оговорить вот какой аспект творческой деятельности человека. Когда мы говорим о каком-то художнике: «Он привнес тот или иной смысл», или «Он переместил Бога туда-то и туда-то», или «Он поменял представления современников», мы должны держать в уме одну крайне важную особенность художественного творчества, которая, с одной стороны, очень часто делает художников не понятыми современниками, но, с другой стороны, по прошествии определенного времени возводит некоторых из них в обладатели чуть ли не пророческого дара.

Дело в том, что религиозные идеи, а следовательно, и художественные образы, их подкрепляющие, не являются выдумками каких-то отдельных людей, но представляют собой часть живого психоэмоционального механизма выживания человеческого общества в условиях постоянно меняющейся окружающей среды. А следовательно, они проходят сквозь сито такого же эволюционного отбора, как и вся остальная жизнь на планете Земля. Мы уже немного говорили об этом, когда размышляли о почти полном отсутствии изобразительного искусства в эпоху мегалитических сооружений. И работает это приблизительно таким образом: сначала возникают новые обстоятельства, рождающие требующую разрешения проблему. Например, переход на оседлый образ жизни вызывает потребность в изменениях структуры общества, либо необходимость перемен назревает из-за климатических изменений или жесточайшего давления со стороны другой этнической группы. Затем в ответ на появление проблемы возникают разные варианты ее преодоления, и разные группы людей выбирают разные механизмы решения этой задачи. Ну и завершает этот процесс столкновение выбравших разные варианты мировоззрения групп. Более эффективные уничтожают, подчиняют или растворяют в себе более слабых; соответственно, именно идеология и эстетика первых продолжает свое существование и получает импульс к дальнейшему развитию.

Тот же принцип естественного отбора действует и в селекции идей меньшего масштаба, таких как художественные течения и стили. Таким образом, не совсем корректно было бы представлять первобытного художника обдумывающим, какого бы зверя ему назначить высшим существом и как было бы чудесно заключить с ним договор о правилах жизни и смерти, или Леонардо размышляющим на тему: «А не ниспровергнуть ли мне Бога с Его небесного трона?» Просто в природе гения заложена способность чувствовать эти тончайшие изменения настроений современников, скрытые от всех прочих людей, и на основании этих смутных и не всегда осознанных ощущений предлагать обществу слегка обновленный образный ряд. А осуществляет этот естественный отбор заказчик, оплачивая или отвергая те или иные произведения изобразительного искусства.

Другое дело, что большинство заказчиков во все времена — люди не столь тонкие, как то же семейство Медичи, и способности чувствовать изменения такого рода, как правило, напрочь лишены. В этом случае и возникают «пророческие» произведения музыкального, литературного или изобразительного искусства, «предсказавшие» некие будущие социальные перемены. На самом же деле изменившееся мировоззрение той или иной части общества, которое художник чувствует уже сегодня, приводит к тем или иным социальным потрясениям лишь через несколько десятков, а может быть, и сотен лет. Позже мы разберем это явление подробнее, когда будем говорить о творчестве Франсиско Гойи, а пока давайте вернемся к осознанному или подсознательному открытию Микеланджело да Караваджо.

4.2. Театр и тенебросо

Злые языки поговаривали, что свою революционную технику Караваджо открыл в тот момент, когда очередной приютивший этого буйного гения благодетель отвел ему под мастерскую просторный, сухой, но темный винный погреб, единственным источником освещения в котором была распахнутая на улицу дверь. И если мы взглянем на первую прославившую его картину, мы как раз и увидим тот самый подвал и тот самый луч закатного солнца, который проливается из расположенного почти под потолком то ли окна, то ли действительно дверного проема и выхватывает из черноты подземелья несколько фигур кабацких приятелей художника. Это знаменитый шедевр «Призвание апостола Матфея».

Караваджо. Призвание апостола Матфея. Ок. 1600

С одной стороны, Караваджо создает абсолютно реалистическое изображение, можно даже сказать, почти фотореалистическое. Но, с другой стороны, подобного рода освещение в реальной жизни можно увидеть только в одном месте — на театральной сцене. Именно по этой причине самого маэстро и его последователей заслуженно называют приверженцами театрального стиля. И знаете, театральность тут, безусловно, есть, вот только она совсем не в освещении. Однако об этом позже, а сейчас давайте вернемся к обволакивающей тьме.

Как известно, история циклична, и сходные события в сходных обстоятельствах происходят с завидным постоянством. Также известно, что циклы эти никогда не являются точным повторением предыдущих событий, поскольку, помимо всего прочего, история развивается еще и по спирали. То есть, несмотря на видимую похожесть, следующие события и вызвавшие их обстоятельства имеют совершенно другой, гораздо более высокий, уровень сложности и по сути своей являются чем-то совершенно новым. Прекрасной иллюстрацией этой гипотезы может служить мировоззрение, установившееся в кругу образованных людей того времени по результатам революционного пересмотра средневековой христианской доктрины, произведенного титанами Возрождения.

Как мы установили ранее, в придачу к ощущению своей независимости от каких-либо религиозных догматов и морально-этических ограничений человек эпохи Возрождения получал ощущение собственной богооставленности. Вот только по сравнению с античными временами ощущение это имело куда более горький привкус. Дело в том, что древний грек ничего и не ждал от своих богов. У него не было с ними никаких договорных отношений. В конце концов, он даже не был их сыном. Поэтому его ощущение богооставленности было делом, конечно, не очень приятным, но тем не менее понятным и поэтому в принципе принимаемым. А посему каких-то особенных духовно-психологических страданий это положение вещей у древнего грека не вызывало.

Другое дело — человек Возрождения. Он-то ведь уже был единокровным сыном своего Небесного Отца. Венцом творения, созданным по образу и подобию самого Господа. И юридический договор со своим единственным Божеством, с четко прописанными обязанностями сторон, у него, между прочим, тоже был, да еще и дважды подписанный каждым из интересантов этого дела. И по этому договору человек обязывался отказывать себе во множестве приятных вещей, за что получал защиту и помощь при жизни и надежду на вечное блаженство в своем посмертном существовании. И тут вдруг выясняется, что небесная сторона никогда и не собиралась выполнять свои обязательства, по крайней мере в части прижизненной помощи и защиты. Ну и что же лучше может выразить душевные страдания человека того времени, как не крик отчаяния, сорвавшийся с рассеченных, обветренных губ Сына Человеческого, приносимого в жертву за грехи мира:

Или́, Или́! лама́ савахфани́? (Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?)

От шестого же часа тьма была по всей земле, до часа девятого…

Так вот, эту самую тьму богооставленности и отчаяния, которую прежние художники решались лишь символически изображать в виде надвигающейся на Иерусалим грозовой тучи, Микеланджело Мизери да Караваджо и опустил на свои холсты. Бог ушел, и мы брошены на произвол сильных мира сего. Нам остается лишь надежда на то, что Он когда-нибудь всё же выполнит Свое обещание касательно жизни будущего века, да воспоминание о том, что Он когда-то в этом мире все-таки был.

Караваджо. Се Человек. 1605

Еще одним культурным явлением, получившим новую жизнь в том числе благодаря эпохе Возрождения и ставшим великим европейским мировоззренческим столпом именно в эпоху барокко, вне всякого сомнения, нужно признать театр. Для того чтобы представить себе, каких вершин достигло театральное искусство того времени, достаточно простого перечисления драматургов, творивших на рубеже XVI и XVII веков. Да что там перечисления… в принципе, было бы достаточно назвать одного Уильяма Шекспира, но помимо него в это время жили такие гении, как Лопе де Вега, Мольер и Кальдерон. Существовали театральные представления на любой вкус и кошелек, от площадной комедии дель арте до серьезных придворных театров, располагавших постоянным помещением, серьезной машинерией сцены и, что особенно для нас важно, искусственным освещением. Поэтому не было ничего удивительного в том, что живописцы в какой-то момент решили воспользоваться этим уже хорошо знакомым широкой публике языком представления античных и христианских сюжетов.

Вообще театр — это тот вид искусства, где зрителю нужно уметь пользоваться своим даром веры так, как, может быть, ни в каком другом случае. Как бы кощунственно это сейчас ни звучало, но здесь вера нужна даже больше, чем во время совершения тех или иных религиозных ритуалов. Ведь даже в церкви, когда священник с амвона вещает о Боге, святых, чертях и ангелах, он всегда говорит о чем-то, чего никто никогда не видел, и поэтому каждый волен представлять их себе какими угодно. Соответственно, и поверить в те образы, которые как бы сами собой возникают в твоей голове, несложно. Даже если ты при этом рассматриваешь фреску, написанную на тот же сюжет, которая демонстрирует тебе уже готовый образ, это всё равно нечто иное, нечто происходящее не здесь и не сейчас. А стало быть, и поверить в этот образ гораздо проще, чем в то, что вот этот конкретный, стоящий на театральной сцене человек, которого ты даже, может быть, знаешь как известного пьянчугу и дебошира, в данный момент является римским императором, греческим полубогом или христианским святым.

Другое дело, что театральные представления, как правило, очень разнятся по своему качеству. Одно может быть поставлено гениальным режиссером и разыграно гениальными актерами на подмостках, оборудованных гениальными декораторами и мастерами сцены, а другое вполне может оказаться банальным и пошлым ярмарочным аттракционом. Точно так же и барочное изобразительное искусство. Если это холсты таких гениев, как Караваджо, Рубенс, Вермеер или Веласкес, мы видим все признаки изобразительного искусства. Но параллельно существует и длинный ряд художников, чьи живописные «спектакли» не выходят за рамки пошлого площадного балагана. И вот в том, что касается понимания, где здесь балаган, а где настоящее искусство, и возникает некоторое затруднение, требующее отдельного разбирательства.

5. Параллельные потоки

Погружение в историю какого-либо явления можно сравнить с путешествием по реке. Всё начинается у истоков и заканчивается… А чем заканчивается — это отдельный вопрос.

Вот маленькое болотце, в котором зарождается крошечный ручеек. А вот он уже небольшая речка, мирно бегущая по живописной долине меж лесистых холмов. Ниже по течению река вбирает в себя воды многочисленных мелких притоков и становится всё шире и шире. А вот она вдруг впадает в более полноводную реку и уже в ее составе преодолевает пороги и неожиданно обрушивается с горного плато грохочущим пенным водопадом. Ближе к устью этот бурный поток делится на многочисленные рукава дельты. И вот наконец соборные воды реки впадают в бескрайний океан.

Если приложить эту метафору к нашему путешествию по истории западноевропейского изобразительного искусства, то конец семнадцатого, восемнадцатый и начало девятнадцатого века — это время преодоления бурных порогов. Река изобразительного искусства мелеет и разбивается грядами острых камней на несколько параллельных бурных потоков. В общем, она становится очень шумным, опасным и достаточно бесполезным с точки зрения судоходства местом. При этом нужно заметить, что, когда мы говорим слова «бурный» и «опасный», мы подразумеваем не конкретные исторические процессы, приведшие к столкновению различных художественных направлений. Это всё, конечно, имело место, но нас сейчас интересует совсем другое. Мы имеем в виду нашу задачу поиска критериев оценки принадлежности тех или иных живописных полотен к числу произведений истинного искусства. Если выше по течению наша лодка, снабженная парусом, рулем и веслами этих критериев, достаточно уверенно плыла по историческому руслу, то за этим порожистым участком нам придется наблюдать, так сказать, с берега, напряженно вглядываясь в бурлящую пену своенравной реки.

Как известно, всё в нашем мире непрерывно усложняется. При своем рождении Вселенная состояла всего из двух типов элементарных частиц и за последующие почти четырнадцать миллиардов лет усложнилась до нас. По крайней мере, мы пока не обнаружили где бы то ни было более сложных структур, чем человек. Между тем, несмотря на столь выдающийся результат, мироздание не собирается отменять один из основных своих законов — непрерывное возрастание энтропии, ввиду чего человек, как и всё остальное во Вселенной, продолжает постоянно усложняться. И если наше анатомическое и физиологическое устроение более или менее устаканилось довольно давно, то наша психика продолжает усложняться семимильными шагами. А значит, неминуемо должны усложняться и наши взаимоотношения с миром тех умозрительных конструкций, из которых состоит духовная жизнь человека, а следовательно, и с искусством, которое во все времена являлось неотъемлемой частью нашего социально-религиозного сознания.

Так, например, если у человека, жившего в эпоху позднего палеолита или египетского Древнего царства, была хоть и достаточно сложная, но относительно цельная система представлений об этом мире и его, человека, месте в нем (по крайней мере, единая для всех слоев общества), то для человека постренессансного мир оказался разделен на несколько параллельных потоков. С одной стороны, человек не прекратил быть христианином, с другой стороны, он ощущал себя наследником во многом противоположной христианству античной традиции, а с третьей — экономические перемены всё чаще ставили его перед непростым этическим выбором. Ведь теперь ради победы над соседом в ежедневной экономической конкуренции он время от времени должен был жертвовать частью своих прежних моральных принципов. К тому же река времени, столкнувшись с каменистыми порогами новых экономических реалий, вынесла на поверхность людей, которые в прежнем, спокойном ее течении оказаться в верхних слоях общества никак не могли. Мы говорим о верхушке третьего сословия — порожденной Новым временем буржуазии.

Вы спросите, как всё это отразилось на изобразительном искусстве? Самым непосредственным образом: невероятно усложнившаяся психология заказчика невероятно усложнила визуальный ряд заказываемых им произведений искусства.

Для начала нужно отметить, что разделение мировоззрения на несколько параллельных потоков в постренессансные времена было характерно не только для знати и нарождающейся буржуазии, но и для лиц, наделенных духовным саном, то есть сословия, по-прежнему остававшегося одним из основных заказчиков произведений искусства. Да, все мы слышали о таких одиозных папах, как Франческо делла Ровере или Родриго Борджиа, но и в головах священников рангом пониже порой творилось черт знает что.

Чего, например, стоят росписи личных покоев настоятельницы бенедиктинского монастыря Святого Павла в Парме, которые еще в 1519 году сделал знаменитый художник Антонио да Корреджо по заказу аббатисы Джованны Пьяченцы…

Антонио да Корреджо. Роспись личных покоев Джованны Пьяченцы, настоятельницы монастыря Сан-Паоло в Парме. Ок. 1519

Изящному готическому куполу просторного обеденного зала, кощунственно именуемого «покоем Святого Павла», за счет эффектной росписи придан вид увитой буйной растительностью беседки, в окна которой как бы заглядывают многочисленные голозадые путти, держащие в пухлых ручках всевозможные атрибуты охоты. Далее следует ряд подпертых головами баранов люнетов (полукруглых фресок), на которых изображены козлоногие сатиры, полуобнаженные античные боги и полностью обнаженные юные нимфы. Завершает всё это великолепие большое изображение древнеримской богини Дианы.

Антонио да Корреджо. Диана. Фрагмент росписи личных покоев Джованны Пьяченцы, настоятельницы монастыря Сан-Паоло в Парме. Ок. 1519

Да ради всего святого… Что за каша должна была вариться в голове и душе этой настоятельницы католического монастыря — человека, призванного постом, молитвой и примером собственной праведной жизни наставлять на путь истинный как подопечных монахинь, так и окрестных горожан, — чтобы заказывать подобное искусство для украшения своих личных покоев? Ответ банален: та же самая, что и у прочих представителей аристократии. Потому что кардиналами, епископами, настоятелями монастырей и соборов в те времена, как правило, становились не люди, отличившиеся особенно праведной жизнью, а всё те же представители знатных семейств, не нашедшие подходящего их положению места в светской жизни. Нам даже не нужно пытаться мысленно реконструировать внутренний мир этих людей: за нас это сделал известный вниманием к мельчайшим историческим деталям Александр Дюма — отец в своей знаменитой серии романов о четырех мушкетерах. Помните интригана, дуэлянта и рафинированного дамского угодника Арамиса со всеми его шуточками о том, что после службы мушкетером он намеревается заделаться аббатом какого-нибудь уютного монастырька? Так вот, в конце концов ему всё же это удалось, и он смог заделаться не только аббатом, но и епископом Ваннским, а в довершение всего еще и главой всемогущего ордена иезуитов. Впрочем, похоже, мы слишком увлеклись перечислением интересных исторических фактов и достаточно далеко отошли от основной линии нашего расследования.

6. Эпоха Просвещения

Итак, эпоха Просвещения и новое экономическое время привели к разделению единого русла заказов на произведения изобразительного искусства как минимум на пять параллельных потоков. Первый поток — это картины, написанные по заказу искренних церковных контрреформаторов, полагавших, что католическую церковь можно сделать более привлекательной, в том числе за счет украшающих ее стены произведений искусства. Второй поток… Это даже не единый поток: сюда входят все произведения, созданные для выходцев из благородных семейств, занимавших высокие церковные должности так же, как их старшие братья занимали свои родовые вотчины. Эти люди по своему воспитанию, образованию и общему складу характера оставались аристократами, а посему и к возглавляемой церковной структуре относились как к собственному феодальному наделу. Третий поток — это официальная аристократия, отождествляющая себя с античными богами и прочими мифологическими героями. Четвертый — это искусство, созданное по заказу вновь народившейся буржуазии. И наконец, пятый поток заказов начался с появлением европейских и американских республиканских государств; соответственно, это были государственные заказы. Одним словом, спрос на произведения изобразительного искусства возрос многократно. А как известно, где есть спрос, там будет и предложение.

Если мы зайдем на одну из крупнейших онлайн-платформ, посвященных изобразительному искусству, www.wikiart.org и рассортируем всех представленных там художников в хронологической последовательности, то мы обнаружим, что этот уважаемый ресурс предлагает нашему вниманию около ста восьмидесяти художников XVII века, уже около двухсот художников XVIII века и больше тысячи художников века девятнадцатого. Именно это мы и имели в виду, когда говорили о бурных порогах исторической реки. Как разобраться, что тут шедевр живописи, а что просто хорошенькая картинка?..

Главной трудностью, с которой мы столкнемся, разбирая живопись XVIII века и первой половины девятнадцатого, будет то обстоятельство, что наши прежние критерии, так хорошо работавшие в отношении искусства предыдущих веков, в эти времена на первый взгляд могут показаться почти бесполезными. Для начала, если мы зададимся целью составить своеобразный рейтинг величайших художников XVIII столетия и с этой целью заглянем в справочники или забьем соответствующий запрос в поисковой строке, мы получим длинный список ни о чем не говорящих нам фамилий. За исключением двух-трех действительно выдающихся живописцев, о которых мы поговорим позже, это будут крепкие профессионалы, тем не менее не создавшие шедевров, сопоставимых по своему качеству и масштабу с работами старых мастеров. Давайте возьмем любого живописца, ну вот хоть крепкого профессионала своего дела — выдающегося английского художника Джозефа Райта (1734—1797) и попытаемся применить наши критерии к какой-нибудь его картине. А поскольку бóльшую часть его творческого наследия составляют портреты, пусть это будет какой-нибудь групповой портрет, о котором мы с вами заранее ничего не знаем.

Джозеф Райт. Питер Перес Бёрдетт и его первая жена Ханна. 1765

Итак, что же мы здесь видим? Мистер Бёрдетт присел на грубо сколоченную из неотесанных жердей изгородь, за которой стоит его первая жена Ханна. Мужчина одет в кирпичного цвета камзол, а его голову венчает широкополая треуголка. Его жена облачена в бледно-фиолетовое платье и пышную белую накидку. Ее голову украшает белоснежная широкополая шляпа. Мистер Бёрдетт сжимает в руке подзорную трубу, в руке его бывшей супруги — усыпанная белыми цветами ветвь какого-то дерева или кустарника. За спиной мужчины то ли недостроенная, то ли полуразрушенная стена, позади дамы — высокий холм, за которым просматривается уходящая за горизонт залитая солнечным светом долина.

Ну что же, давайте попытаемся применить наши критерии оценки изобразительного искусства к этому живописному полотну. Что-то вот так сразу ничего под них подходящего мы здесь не замечаем. В самом деле, ну какие тут образы незримого мира, доказывающие существование жизни после смерти и очерчивающие границы социального пространства? Просто супруги не очень удачно «сфотографировались» на фоне не самого красивого пейзажа, очевидно где-то на заднем дворе своего поместья. И кроме того, что они очевидно богаты, если смогли позволить себе такую роскошь — собственное живописное изображение, мы, не обладая большими знаниями о той эпохе, ничего конкретного сказать не можем. Ну и что касается третьего критерия, мы, очевидно, должны были бы тут увидеть какие-то примеры правильного или неправильного социального поведения этой парочки, из которых должны были бы извлечь для себя какой-то полезный опыт. Однако поскольку мы этих людей совершенно не знаем, значит, и чем они в своей жизни отличились, нам тоже неизвестно. Так что какие уж тут полезные для нашей собственной жизни выводы…

Теперь давайте рассмотрим эту картину внимательнее. И для этого приглядимся к деталям, бросающимся в глаза своей несуразностью. Первая такая деталь — это недостроенная кирпичная стена за спиной мужчины. Да, художники нередко изображали на своих холстах руины, но это, как правило, какие-то красивые античные колонны, лежащие у основания древних полуразрушенных храмов, что обыкновенно символизировало крах дохристианского мира. Или, учитывая то, что мы находимся в Англии, это могли быть руины католических монастырей, символизирующие победу англиканской церкви. А тут просто кусок какой-то полуразрушенной постройки. К тому же сидящий на фоне этой стены мистер Бёрдетт одет в камзол точно такого же кирпичного цвета и попросту сливается с ней. Вряд ли художник не видел этого. Тогда почему он не мог изменить если не цвет стены, то хотя бы цвет камзола или просто поменять фигуры местами? Очевидно, потому, что сложенная именно из такого кирпича стена несет какой-то конкретный и очень важный для заказчика смысл, а цвет его камзола имеет свое собственное, отдельное значение.

Смотрите, у Питера в руке подзорная труба, — может, она сможет нам что-то рассказать о своем владельце? Очевидно, что подзорная труба, да еще такая простенькая, безо всяких украшений, — это не атрибут аристократического происхождения, а скорее профессиональный инструмент. По всей видимости, эта деталь должна указывать на то, что мистер Бёрдетт либо моряк, либо какой-то ученый (астроном или географ), но никак не высокородный дворянин, которому гораздо больше подошла бы трость или ружье вкупе со стаей борзых. В этом случае цвет костюма может быть обусловлен тем, что это какая-то форменная одежда, у которой должен быть совершенно определенный цвет. Тем более что треуголки имели широкое хождение, например в армии. А это уже вполне может быть указанием на то, что в данной социальной структуре существовала возможность продвижения человека по некоей социальной лестнице в достаточно высокие слои общества за счет собственного ума, таланта и работоспособности. Таким образом, наш второй и частично третий критерии к этой картине вроде бы подходят.

Следующей подсказкой для нас могут стать две другие достаточно нелепые детали этой картины. Во-первых, уродливая изгородь, разделяющая супругов. Муж стоит перед этим странным забором, находясь по одну сторону со зрителем, а его жену художник поместил за изгородью, то есть в некоем ином символическом пространстве. А во-вторых, цветущая ветка в руках его бывшей жены. С нее и начнем. По форме листьев и цветам можно предположить, что это цветущая ветвь боярышника. А изгородь, за которой стоит Ханна, наспех сколочена из грубо обтесанных стволов и толстых ветвей акации. Открываем энциклопедию символов и обнаруживаем, что цветущая ветка боярышника в христианском искусстве является символом целомудрия и счастливого брака, а суковатая палка из акации (а именно из таких жердей и сколочена изгородь) в масонской практике применялась как церемониальный и траурный атрибут. Соединяем эти вновь обретенные знания с названием картины, из которого следует, что изображенная здесь женщина является бывшей женой заказчика, и перед нашими глазами разворачивается следующий нехитрый сюжет.

Жена главного героя была добропорядочной женщиной, но теперь, судя по траурной ограде, за которой она стоит, по всей вероятности, или умерла, или в силу каких-то непреодолимых обстоятельств находится так далеко от своего супруга, что для него она всё равно что умерла. Ввиду чего эта добрая женщина пребывает в каком-то далеком, светлом и прекрасном мире, который на этом полотне символизирует залитая солнечным светом бескрайняя долина, на фоне которой нарисована ее фигура. Сам же Питер Перес Бёрдетт, сидящий на фоне обвалившейся стены своего разрушенного или недостроенного семейного гнезда, глядя прямо в глаза зрителю, как бы говорит нам об эфемерной несбыточности земного человеческого счастья.

Однако любой въедливый критик может задать законный вопрос: «А с чего вы решили, что это именно акация? Мне, например, это дерево напоминает платан… Стало быть, вся ваша трактовка данного произведения не стоит и выеденного яйца!» Думаю, нам не нужно бояться подобных попыток опровержений, поскольку главное здесь — совсем не конкретная символика. Важен сам принцип: любая изображенная на картине деталь (при условии, что это картина хорошего художника) всегда означает нечто большее, чем сам предмет. Конкретно в нашем случае если это действительно платан, то он может отсылать зрителя к древнему мифу о похищении Зевсом Европы: ведь именно в ветвях платана юная дева познала любовь верховного бога. А стало быть, непреодолимая преграда, сооруженная из его истерзанных ветвей, также будет иметь глубокое значение.

Ну вот, вроде бы разобрались. И теперь получается, что эта картина соответствует по крайней мере двум, а если предположить, что изгородь сделана все-таки из акации, то и всем трем нашим критериям и заслуживает того, чтобы называться истинным произведением изобразительного искусства. Но всё же, положа руку на сердце, несмотря на весь этот наш разбор, осмелились бы вы поставить этот холст в один ряд с шедеврами Рубенса, Караваджо или Франсиско Гойи? Нет, нет и еще раз нет!

7. Кулинария искусства

Помните, как мы для облегчения понимания истинного назначения искусства сравнивали его с другим базовым человеческим институтом? Давайте воспользуемся этой методикой еще раз, но только сейчас сравним искусство не с транспортом, а с такой основополагающей отраслью нашей жизнедеятельности, как кулинария, которая прошла практически тот же эволюционный путь, что и изобразительное искусство.

Кулинария (во всяком случае, та ее часть, которая касается термической обработки продуктов питания), как и искусство, является одним из немногих видоспецифических признаков человека, а следовательно, у нас существует какая-то базовая в ней потребность, удовлетворение которой дало нашему виду большое эволюционное преимущество. Действительно, такая потребность есть, но именно как потребность она долгое время нами не осознавалась. Просто термическая обработка продуктов питания почему-то делала их более приятными в употреблении. Дополнительные плюсы были в том, что в процессе обжаривания или варки уничтожались многие паразиты, да и хранились термически обработанные продукты намного дольше.

На самом же деле главная польза кулинарии — в предварительной ферментации продукта питания. Другими словами, это как бы система предварительного пищеварения, после которой организму, во-первых, нужно тратить гораздо меньше энергии на процесс извлечения из пищи питательных веществ, а во-вторых, этих самых веществ удается получить гораздо больше, чем из необработанной пищи. И главный плюс здесь совсем не в том, что для нормального функционирования нашего организма приготовленных продуктов нужно меньше, чем сырых, а в том, что благодаря этой дополнительной энергии гомо сапиенс смог позволить себе мозг того размера, которым мы с вами сейчас обладаем. Обжаренная или сваренная пища мягче, следовательно, нам больше не нужны острые зубы, массивные челюсти и крупные жевательные мышцы. Всё это уменьшилось в размерах, а освободившийся объем заняла расширившаяся черепная коробка, в которую мозга теперь помещалось на несколько десятков граммов больше. Вот эти-то добавочные несколько десятков граммов и сделали нас доминирующим видом.

Теперь давайте пробежимся по истории кулинарии от ее истоков и до сегодняшних дней. Вначале были мясо и рыба, благодаря высокой питательной ценности которых мы смогли окончательно отделиться от животного мира и перейти к своему теперешнему человеческому состоянию. С появлением оседлости, а затем цивилизации добавились хлеб, молоко, каши и похлебки из бобов и злаков, ставшие пищей бедноты, вынужденной компенсировать недостаток мясных продуктов ингредиентами растительного происхождения и разнообразными соусами. С другой стороны, высшие слои общества имели в изобилии все виды продовольствия, но простые мясные блюда, особенно в больших количествах, быстро приедаются, и поэтому знати постоянно требовалось что-нибудь новенькое.

Следующим шагом давайте уподобим огромное разнообразие кулинарных блюд, изобретенных человечеством, не менее огромному разнообразию произведений изобразительного искусства, созданных художниками всех времен. И тогда какие-то простые мясные блюда, каши и похлебки можно сравнить с иконами и фресками готических соборов, а изысканные и сложные блюда, имеющие в своем составе мясо редких сортов, драгоценные специи Востока и множество хитроумных соусов, да к тому же приготовленные знаменитыми придворными поварами Флоренции, Ватикана, Парижа или Мантуи, уподобятся живописным шедеврам Возрождения. Однако будет тут и что-то среднее. Например, что-то из английской кухни, сопоставимое с только что разобранной нами картиной кисти Джозефа Райта. Какой-нибудь условный Sunday roast, представляющий собой добрый кусок запеченного в духовке мяса, два вида овощей и отвратительный йоркширский пудинг. Очень калорийное, сытное, простое и при этом не очень дорогое блюдо. Является ли Sunday roast блюдом того же уровня, что и приготовленный на дворцовой кухне Людовика XIV кулинарный шедевр? Ни в коем случае. Является ли Sunday roast набором предварительно ферментированных продуктов, приятных на вкус и удобных для пищеварения, а стало быть, имеющим полное право называться кулинарным блюдом? Да, вне всякого сомнения, это объект, относящийся к кулинарии.

Так вот, если продолжить эту кулинарную тему, некоторую часть живописи XVIII века, особенно когда речь заходит о таком направлении, как рококо, можно сравнить с богато украшенным большим праздничным тортом. С одной стороны, он очень калориен, и наш духовный «желудок», в принципе, сможет извлечь из него какое-то количество питательных веществ. И поэтому не признать его кулинарным блюдом мы не можем. Но, с другой стороны, в целом он достаточно вреден для организма. И поэтому признать торт полноценным и самодостаточным продуктом питания мы тоже вряд ли согласимся.

Конец ознакомительного фрагмента.