Девочка с самокатом

Дарёна Хэйл, 2019

Мир, разрушенный страшным вирусом тридцать лет назад, предлагает выжившим не так уж и много. Кто-то медленно спивается, а кто-то спивается быстро; кто-то торгует подержанными вещами и пытается отстроить всё заново, а кто-то устраивает гонки на выживание. От зомби. За деньги. Самые разные люди собираются под одной крышей, чтобы принять участие в этом пугающем развлечении. Их объединяет только одно: у каждого есть веская причина рисковать своей жизнью… И только у девочки по имени Эмбер таких причин нет. Для Эмбер жуткие гонки становятся единственным способом почувствовать себя живой.

Оглавление

  • Часть I

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Девочка с самокатом предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

© Darena Hale, 2019

© Издание, оформление. Animedia Company, 2019

Художник и дизайнер обложки — Полина Полякова

Корректор: Мария Ланда

Часть I

— 1-

До аптеки можно было добраться двумя путями. Как в сказке.

Первый путь был длинным, утоптанным, пыльным и безопасным. Второй — коротким, асфальтированным (давным-давно, конечно, но асфальт всё ещё не развалился, только немного потрескался), и, по слухам, там всё ещё время от времени натыкались на живых мертвецов.

Самокат Эмбер для первого пути не годился.

Эмбер с силой отталкивается от бордюра, вымещая скопившиеся обиду и злость, и самокат под ней взбрыкивает, не готовый к такому резкому старту. Он вздрагивает, опускаясь на асфальт, переднее колесо попадает сначала в выбоину, а потом на толстую ветку, и дрожь сотрясает Эмбер от пяток до головы, но она даже не думает останавливаться.

Она отталкивается ещё и ещё, пока дом за спиной не становится совсем крошечным (ну, наверное, совсем крошечным, можно только предположить, а не разглядеть, ведь на самом деле она не оглядывается), а мир перед глазами не перестаёт размываться от сдерживаемых слёз. Ветер дует в лицо, и Эмбер рада, что ему не удаётся сорвать ни слезинки.

Ей нужно ехать, а не устраивать заплывы по волнам собственной грусти.

Не помешали бы очки — такие, спортивные, в пол-лица, с плотной резиновой подкладкой. Проблема в том, что она видела такие лишь на картинках, а в реальной жизни даже обычные, круглые, в самой простой оправе стоят столько же, сколько еда на три дня. Эмбер, в принципе, может себе это позволить, хотя бы в счёт зарплаты, тем более что Хавьер совсем не против платить своим работникам вещами, а не деньгами.

Деньги. Смятые, потёртые бумажки разных цветов и разного достоинства.

То, что когда-то было американскими долларами, английскими фунтами, японскими йенами, кенийскими шиллингами и всеми остальными купюрами и монетами, — всё теперь имеет одну цену. Пять индийских рупий и пять евро — одно, монета в десять русских рублей и монета в десять корейских вон — тоже одно. Раньше, смеётся Хавьер, нужно было знать курсы валют и никто не мог просто так прийти и рассчитаться в испанском магазинчике китайской банкнотой. Сейчас нет ни Китая, ни Испании, ни курсов валют. Нет Кореи, нет России, нет Кении, Японии, Англии и Америки.

Нет ничего, а всё, что осталось, перемешалось так, что не разобрать. И несколько миллионов оставшихся в живых передают из рук в руки измятые и переклеенные купюры или отполированные тысячами прикосновений монеты, и нет никакой нужды знать, в какой стране их чеканили, печатали и пускали в оборот, достаточно просто глянуть на цифры.

Хавьер говорит, рано или поздно банкноты износятся, поэтому он предпочитает монеты.

Эмбер будет рада сберечь для него несколько, взяв жалованье солнечными очками, новым колечком в нос и разноцветными бусами.

Она думает о том, что могла бы взять ещё немного тушёнки из военных запасов, и каши оттуда же, потому что на свете нет практически ничего вкуснее, чем эта каша, особенно если ты целый день гоняла на самокате или убиралась на чердаке… За первое мать ругает, за второе — хвалит, потому что считает примерным поведением взрослой дочери, которая осознаёт, что в таких сложных условиях её могли и не рожать. Она не в курсе, что взрослая дочь убирается на чердаке не потому, что хочет помочь, а потому, что хочет спрятаться и хоть на какое-то время представить, будто это — только её территория.

Эмбер вздрагивает, когда вспоминает о матери.

Её плечи дёргаются, натягивая кожаную куртку, и без того тесную, руки судорожно цепляются за виляющий руль. Самокат то ли реагирует на её настроение, то ли просто живёт своей жизнью, но его заднее колесо взбрыкивает, и Эмбер едва не кувыркается вперёд. Она успевает спрыгнуть и, вцепившись в покрытую царапинами раму, делает несколько широких шагов вперёд, чтобы погасить скорость и не пропахать асфальт носом.

У неё получается.

Самокат, крутанувшись вокруг своей оси, послушно возвращается ей под ноги, но у Эмбер не остаётся сил продолжать. Неаккуратно уложив его, почти уронив, она садится на грязный бордюр.

Локти сами собой упираются в колени, ладони закрывают лицо.

Воздух свистит, когда она втягивает его через тонкую щёлочку, и его не хватает, но Эмбер не разводит ладони. Только впивается пальцами в лоб и сдавливает лицо, как будто хочет подцепить ногтями и выдрать из головы все ненужные мысли.

Не получается. Это никогда не работает.

Под закрытыми веками кружатся цветные спирали, и если надавить на глаза, они не исчезнут, только превратятся в отчётливые картинки. Впрочем, они и так превратятся, они уже превращаются.

Бюджетная версия телевидения. Даже удобно — не надо жечь электричество, не надо выслушивать комментарии по поводу неумения экономить, не надо вглядываться в экран и вслушиваться в звук из хрипящих колонок, всё происходит внутри головы. Всё происходит внутри головы — и всё было бы круто, если бы только в главной роли снимался кто-то другой.

Не она сама.

И если бы фильм был не о её жизни.

Воспоминания — как водоворот посреди тихой реки, появляются ниоткуда и засасывают так, что не выплывешь. Будь воспоминания долгой дорогой, Эмбер держалась бы за самокат, чтобы спастись, но в воде даже самый лучший из самокатов только мешает.

Она тонет, но вместо того, чтобы задрать подбородок, сражаясь за последнюю попытку вдохнуть, только наклоняет голову ниже.

— Хватит, — говорит Эмбер сама себе.

Нет, на самом деле, не хватит.

— Ты ужасная дочь.

— Зачем я только тебя родила.

Ночь холодная, ужасно холодная, и Эмбер отчаянно дрожит под двумя дырявыми одеялами. На ней тёплые носки, и джинсы, и мягкая футболка, а сверху — старая толстовка с карманами, но ей всё равно холодно. Она поздно вернулась со смены, так поздно, что лужи на улице уже успели схватиться морозом.

Сна ни в одном глазу.

Она слышит, как мать открывает дверь, и по тому, как ключ царапается о замок, не попадая в скважину, уже понимает: пьяна настолько, что на ногах еле держится. Потом, когда мать побеждает замок, в коридоре загорается свет, и мощности тусклой, мигающей лампочки вполне достаточно, чтобы себя успокоить: тонкая тёмная линия тянется от двери в комнату до косяка, это значит, что она не забыла накинуть крючок. Это значит, что мать к ней не войдёт, даже если захочет.

Эмбер натягивает одеяло до подбородка и ждёт.

Её разрывает тысяча эмоций одновременно. Ей жутко, и стыдно, и обидно, и горько. Она злится на мать и злится на себя за то, что злится на мать. Она знает: лучше такая, чем никакая. Она знает: мать нужно любить, но невозможно любить, когда в ответ встречаешь лишь ненависть, и всё это колет под грудью пихтовыми ветками.

— Эй, — слышит она голос матери. — Чёрт.

С глухим стуком снятый сапог ударяется о стену. Снова выругавшись, мать стягивает второй, он падает тише.

Эмбер старается не дышать.

Ветер за окном воет примерно так же тоскливо, как она себя ощущает.

— Эм… Эмбер, — запинаясь, говорит мать, и её рука тяжело упирается в дверь. Та прогибается, и тонкая тёмная линия, тянущаяся от двери к косяку, вздрагивает. — Открой мне.

Если закрыть глаза, можно притвориться, что всё это сон. Если всё это сон, то открывать и слушаться маму — необязательно. Если открывать необязательно, то всё почти хорошо.

Ещё лучше было бы оказаться где-нибудь далеко-далеко, счастливой и свободной, бегущей по дорожке у моря. Эмбер читала о море.

Ей нравится думать, что там нет ни живых мертвецов, ни пьяной матери — никого. Только она, и волны, и песок, и свежий ветер, сильный и ласковый одновременно, совсем не похожий на тот, что скребётся в окно.

— Открывай. — Мать сильнее давит на дверь. — Ты не спишь, я же знаю.

«Сплю, — думает Эмбер. — Сплю, сплю, сплю».

— Открывай.

Язык у неё заплетается, и достаточно услышать этот голос, чтобы в носу сам собой появился запах дешёвого пойла. Запах вишни и спирта. Сладость и горечь.

Эмбер тошнит от этого запаха.

Чтобы отвлечься, она начинает считать — сначала до десяти, потом до двадцати, потом дальше и дальше. На девяносто двух матери наконец-то надоедает. Ударив напоследок кулаком по двери (крючок почти слетает, но, к счастью Эмбер, мать слишком пьяна, чтобы это заметить), она всё же уходит. Половицы скрипят под шагами. Минуту спустя в дальней комнате, приспособленной под гардеробную, слышится шум, а потом шаги возвращаются. Шумное дыхание, стук брошенной на тумбочку зажигалки, резкий запах дыма. Эмбер хочется вскочить и закричать, чтобы мать не смела курить дома, не смела курить в таком состоянии, и она отчаянно цепляется пальцами за холодный металл снизу кровати, чтобы себя удержать.

— Чёрт, чёрт, чёрт, — сбивчиво шепчет мать, пытаясь открыть входную дверь.

В этот раз у неё выходит быстрее.

Эмбер снова становится стыдно. Она думает, что могла бы и открыть. Кто знает, чего мать хотела? Не обязательно ругаться и требовать деньги. Может быть, просто поговорить. Может быть, она наконец-то раскаялась или что-нибудь поняла — например, что не зря родила дочь или хотя бы что им необязательно каждый день цепляться друг к другу. Может быть, она хотела просто рассказать, как прошёл её день, или пожаловаться на очередного придурка — тоже неплохо.

«Надо дождаться её, — думает Эмбер. — Дождаться и поговорить».

«Надо дождаться её», — думает Эмбер и засыпает.

Утром её будит дождь, стучащий по крыше. Выглянув в окно, она долго смотрит в серое небо, а потом зачем-то переводит взгляд вниз и чувствует, как горло обжигает неверием.

Там, внизу, на помойке справа от дома лежат её вещи. Сложно не узнать красный свитер и ярко-жёлтую куртку, которую когда-то носил отец и которая ей до сих пор большевата, но это не повод ходить в чём-то другом.

Дождь заливает улицу, превращая пыль на дороге в жидкую грязь, заливает покосившиеся мусорные бачки, и картофельные очистки плавают в лужах вперемешку с собачьим дерьмом. Её одежда, пусть и потемневшая от падающей с неба воды, посреди всего этого выглядит кучкой спелых фруктов на блюде с гнильём, и, как и на свежие фрукты, на неё моментально находится спрос.

В её вещах копаются трое, четвёртый спешит к ним из-за угла.

Эмбер всего пятнадцать, и она не знает, что делать.

Когда она, схватив швабру вместо оружия, добегает до мусорки, там валяются только старые джинсы и грязное пальто, одним рукавом угодившее в чью-то блевотину.

Следующие несколько месяцев Эмбер приходится работать без выходных, чтобы отплатить Хавьеру за одолженные ботинки и тонкий, потрёпанный пуховик и найти для себя что-нибудь в городском магазине поношенных шмоток.

Это довольно забавно, потому что сейчас всё поношенное (возможно, снятое с трупа, но лучше об этом не думать), но все эти несколько месяцев Эмбер совсем не до смеха.

За четыре года, прошедшие с тех пор, ничего не меняется.

— Ты ужасная мать.

— Зачем я только вообще родилась.

— Хватит, — снова говорит себе Эмбер.

Она знает по опыту: для того, чтобы собраться, достаточно пары минут. Пара минут, чтобы выдохнуть и выплыть из водоворота, пара минут для того, чтобы выкашлять воду из лёгких, пара минут для того, чтобы прийти в себя. Пара минут для того, чтобы в очередной раз осознать: она не ненавидит мать. Она просто не понимает, почему та должна быть для неё самым лучшим и самым близким человеком на свете; и почему все вокруг смотрят круглыми глазами, когда она говорит, что это не так; и почему она всё ещё здесь.

Здесь, в своём маленьком Городке, который можно объехать на самокате за двадцать, в лучшем случае тридцать минут: главная улица, несколько параллельных, парочка перпендикулярных… Пятиэтажные дома, нижние этажи которых изрисованы граффити, а верхние щерятся разбитыми окнами (там обычно тусуются подростки, и Эмбер когда-то тоже там тусовалась). Частные домики, половина которых пустует, половина — выглядит словно после бомбёжки, хотя на самом деле никакой войны не было… Во всяком случае, так все говорят. Магазины с окнами, забитыми досками. Разграбленный и больше не работающий кинотеатр. Заброшенная шахта. Парк, за последние лет тридцать почти превратившийся в лес, скалящиеся арматурой и мусором пустыри, ржавые остовы автомобилей, торчащие в небо пики столбов, на которых когда-то держались рекламные баннеры… Хавьер говорит, баннеров и раньше было не особенно много — уличная реклама в их Городке не успела расползтись по дорогам и стенам ядовитой заразой, как сделала во всех больших городах.

Этот город никогда не был большим. И никогда не станет большим.

И до большого Эмбер никогда в жизни не доберётся, особенно если так и будет сидеть тут, жалея себя и дожидаясь, пока самокат от бездействия покроется ржавчиной. Равно как и до моря, и до всего остального, что только можно представить. И до аптеки.

Она поднимается без особой охоты и берётся за руль. Самокат на этот раз куда как послушен.

Хавьер выдал ей зарплату этим самокатом примерно два года назад, и с тех пор Эмбер может смело говорить, что у неё есть лучший друг. Пусть и с характером (как и она сама), но всё-таки друг. Крепкие, высокие и достаточно широкие для того, чтобы справляться с выбоинами и ямами, колёса никогда не подводят, мягкая обивка руля каждый раз как будто пожимает руку в тёплом приветствии, и даже задний тормоз срабатывает почти идеально. Ну, то есть он срабатывает приблизительно в семи случаях из десяти, а в остальных ей приходится спрыгивать, но это лучше, чем если бы было наоборот.

Эмбер едет прямо, не пригибаясь, даже наоборот — позволяет рюкзаку оттянуть плечи немного назад. В рюкзаке увесистый мешочек с монетами. Их много, потому что ей нужно купить много всего: травяные сборы от кашля и головной боли (даже смешно, что за ними приходится ехать так далеко, ведь, по сути, лес, где их собирают, находится рядом), немного сушёной ромашки для хорошего сна (мать не работает, могла бы собирать и сама, но не собирает, больше того — выкидывает, когда Эмбер пытается, потому что «не хочу разводить дома эту труху»), упаковку аспирина и пузырёк валерьянки (бесконечная лотерея, потому что если верить аптекарю, то срок годности, написанный на упаковках, придумали для того, чтобы люди постоянно покупали новые лекарства, боясь использовать старые, а если верить соседке, то такими темпами можно и отравиться), коробку тампонов…

Смешно. Денег больше не печатают, в шахту никто не спускается, но некоторые вещи продолжают существовать.

Каждый выживает как может. Кто-то обматывает вату тонкой тканью, прошивает ниткой, дезинфицирует и складывает в коробочки, потому что знает: за это ему всегда заплатят — если не монетами всё равно какого происхождения, то хотя бы книгами или едой. Кто-то шьёт одежду из залежавшихся, пахнущих плесенью тканей, которые лет через двадцать рассыпались бы на сгнившие ниточки, а кто-то держит кроликов, собирает с них шерсть и вяжет — правда, покупать новые, сшитые или связанные вещи по карману лишь богатеям. Кто-то мастерит, кто-то пытается что-то придумать, кто-то идёт работать на телевидение или ещё куда-нибудь, надеясь, что эта работа сумеет его прокормить или что всем хочется смотреть телевизор, поэтому с репортёрами и операторами всегда поделятся едой, одеждой и инструментами для ремонта аппаратуры. Кто-то пытается брать на себя ответственность и следить за порядком, а кто-то грабит правительственные бункеры (их понатыкано столько, что новые, никем ещё не разворованные находят даже сейчас), а потом продаёт консервы, оружие, одежду и книги, припрятанные там на случай чрезвычайной ситуации (чрезвычайная ситуация наступила лет тридцать назад, но все как-то привыкли).

«Жизнь продолжается», — говорит Хавьер, когда трезвый.

Пьяный Хавьер опирается на прилавок и доверительным шёпотом сообщает, что ей, Эмбер, ещё повезло, на её век ещё хватит ресурсов, но что будет дальше — уже неизвестно. Людей, способных потратить эти ресурсы, становится всё меньше и меньше, а значит, снижается и конкуренция; с этой точки зрения всё выглядит весьма позитивно, вот только совсем скоро они разучатся их добывать, и конкурировать станет решительно не за что.

Эмбер, кажется, представляет, как это будет. Она читала о первобытных людях, умеет разводить костёр трением (специально тренировалась) и думает, что смогла бы справиться как с дубинкой, так и с примитивным копьём, где нож-наконечник скотчем примотан к ножке стола. Да, у первобытных людей не было скотча, но зато у них были мамонты, а сейчас мамонтов нет.

Есть зомби.

«Это закат, — говорит Хавьер, для пущей значимости щёлкая языком. — Закат цивилизации, девочка».

Эмбер пожимает плечами. На самом деле, закаты всегда нравились ей больше всего.

Закаты нравятся ей и сейчас — было бы здорово просто отталкиваться одной ногой, просто держать равновесие на другой, просто ехать куда-то на фоне оранжево-красного неба, прижимаясь взглядом к горизонту, разрисованному облаками, но проблема в том, что закаты — не лучшее время для одиноких прогулок. И не только потому, что, пока одни пытаются отстроить мир заново (пусть уродливо, пусть неуклюже, пусть огромными молотками вместо высокотехнологичных машин), некоторые готовы его развалить.

Снова и снова.

Не только потому. Не потому что, пока кто-то готов снять с себя последнюю рубашку, чтобы помочь, кто-то выкидывает чужие вещи на улицу, снимает с других их рубашки. Не потому что в любой момент из-за деревьев впереди неё может вышагнуть кто-нибудь с битой.

Просто потому, что кто-то может вышагнуть сзади.

Просто потому, что кто-то действительно делает это. Выламывается на дорогу из чахлого леса, оставляя на ветках обрывки того, что когда-то было одеждой, оставляя на ветках лохмотья того, что когда-то было человеческой кожей.

Их собственной кожей.

Эмбер оглядывается только один раз. Этого достаточно, чтобы увидеть обнажённую, гниющую плоть, серо-лиловую расцветку ходячего трупа, безумные оскалы и выпученные глаза, в которых не осталось ничего, что могло в них таиться при жизни.

Двое. Зомби, и не самые свежие зомби: скорее всего, они обратились довольно давно, если их успело так потрепать. Они выглядят ветхими, дряхлыми, двигаются неуклюже и медленно, их то и дело заносит, руки болтаются тяжело и беспомощно — только время от времени они поднимаются, чтобы потянуться вперёд, схватить за волосы или одежду, подтащить к себе…

Ну, в их мечтах, если, конечно, у мертвецов есть мечты. В реальности им её не догнать.

Эмбер уверена в этом. Во всяком случае, до тех пор, пока сзади, в каком-нибудь метре от неё, на дорогу не выбирается третий.

Он выглядит намного… свежее.

Пальцы Эмбер сжимаются на руле ещё крепче, но страха всё ещё нет — по крайней мере, если это страх перед зомби. Вместо него в голове пульсирует мысль о том, что было бы просто кошмарно, оглянувшись ещё раз, узнать в этом третьем кого-то из тех, кто был ей знаком. Поэтому она не оглядывается.

У Эмбер есть уши, и она полагается на них. А ещё она полагается на ногу, отталкивающуюся от дороги, и на ногу, твёрдо стоящую на металлической деке, и на руки, до побелевших пальцев впившиеся в резиновую окантовку руля, и на тело, умеющее держать равновесие. И на собственные мозги, которые у неё, в отличие от живых мертвецов, ещё очень даже работают.

Она петляет по дороге, объезжая глубокие выбоины.

Хавьер говорит: раньше, когда всё это случилось, когда плакать уже не было смысла и оставалось только смеяться, отвязные ребята придумали развлечение: убегать от зомби. Это было не так уж и сложно, потому что даже самые быстрые были совершенно тупыми (вообще-то Хавьер называл их «совершенно не приспособленными к сложным погоням», но это Хавьер — он почти всегда выражается слишком изящно); никаких «оббежать препятствие», только «врезаться в него», только выбыть из строя на несколько секунд, а то и вообще насовсем, если препятствие окажется крепким, а скорость — большой.

В этом смысле ей есть над чем поработать.

Эмбер отчаянно отталкивается, пытаясь развить нужную скорость. За спиной раздаётся хриплое дыхание — непонятно, зачем им дышать, наверное, по привычке, а может, это воздуху скучно, и он просто танцует в их лёгких, поёт там… За спиной раздаётся хриплое дыхание и бессмысленное рычание, тупая ярость даже не обезумевшего человека или бешеного животного, а просто кого-то, в ком не осталось ничего, кроме желания догнать и убить.

Неважно, как. Непонятно, зачем.

Шаги мертвецов кажутся неровными даже на слух. Кто-то из них подволакивает ногу, кто-то шумно сталкивается с остальными. Что-то хлюпает и с чавкающим звуком ударяется об асфальт, словно от гниющей плоти то и дело отваливается всё, что больше не может держаться. Жизнь больше не сшивает воедино эти мышцы и кожу, не наполняет кровью артерии, не заставляет стучать сердце за полосками рёбер. Рёбра могут торчать наружу под жутким углом, кровь может вытечь хоть вся, никто этого и не заметит, облезшая кожа может трепетать на ветру, словно флаг.

Эмбер стискивает зубы. Она не оглядывается.

Не оглядывается, не оглядывается, не огля…

Она спрыгивает с самоката, чтобы перескочить через упавшее дерево. Дека прокручивается вокруг оси и снова возвращается на своё место — у неё под ногами. Самокат выглядит в тысячу раз более разумным, чем мертвецы, потому что пару секунд спустя Эмбер слышит звук удара.

Кто-то врезался.

Возможно, одним зомби меньше.

Она снова разгоняется. Нога прикасается к щербатому асфальту так часто, что подошва кроссовки, кажется, вот-вот задымится, а ветер, дующий прямо в лицо, всё-таки срывает из глаз пару слезинок, но здесь и сейчас, в этот абсолютно определённый и вместе с тем бесконечный момент, неожиданно даже для себя самой Эмбер чувствует себя стопроцентно живой.

Зрение. Слух. Осязание — знакомые очертания руля под ладонями, мягкие прикосновения к телу футболки и чуть более жёсткие — джинсов, крепкая хватка манжет на запястьях. Запах кожаной куртки. Ток крови по венам. Безумный стук сердца. Шумный свист воздуха — сквозь ноздри, по дыхательному пути, прямо в лёгкие. Вдыхать нужно носом, выдыхать нужно ртом. Эмбер не помнит, где именно прочитала об этом, но сейчас это неважно.

Мир вокруг — пронзительный, кристально ясный. Знакомый и никогда не виденный прежде — одновременно.

Разве у ёлок вокруг были такие зелёные ветви? Разве стволы берёз сияли такой белизной? Птицы — пели так громко? Автомобили… Разве раньше здесь были автомобили?

Эмбер судорожно выдыхает. Она ныряет в сторону, направляет самокат вправо, едва успевая уклониться от огромного, сверкающего, как на картинке, пикапа, и, запрыгнув на чудом сохранившийся здесь бетонный бордюр, проезжает по нему. Филигранно, как артистка из цирка, в котором она никогда не была. Не хватает только цветного трико, как на старых открытках.

Хриплый рёв сзади сменяется оглушительной тишиной.

Ну, если только звук мотора можно назвать оглушительной тишиной, потому что пикап продолжает урчать, а вот зомби больше не слышно. Если скорость достаточно большая, если препятствие достаточно крепкое… Эмбер решается оглянуться.

Все три мертвеца лежат на земле.

Двое из них не шевелятся. Больше того, издалека это смотрится так, будто бы их не двое, а как минимум четверо: от удара ветхие тела развалились на части. Третий — крепче, он ещё пытается подняться, но тот, кто за рулём, резко открывает дверцу прямо навстречу оскаленной пасти. Достаточно пары движений туда и сюда, чтобы тело, и без того давно уже мёртвое, умерло окончательно.

Достаточно пары движений для того, чтобы Эмбер сбросила оцепенение и ринулась прочь.

Тот, кто за рулём, что-то кричит ей вслед, но — кем бы он ни был — Эмбер не собирается останавливаться.

О том, что пикапу достаточно развернуться и пару раз газануть, чтобы в два счёта догнать её, Эмбер не думает. Адреналин гонит её вперёд — до тех пор, пока пронзительно-яркий мир не начинает тускнеть перед глазами, превращаясь во всё то, что она уже видела тысячу раз.

— 2-

В аптеке мистер Льюис, сухонький старичок в огромных очках, медленно отвешивает ей всё необходимое.

Эмбер следит за его морщинистыми руками, за пальцами, покрытыми старческой «гречкой», и думает о том, каким вообще образом ему удалось пережить Апокалипсис. Мистер Льюис выглядит так, будто и в те времена уже ходил с палочкой, согнувшись, не в силах совладать с лёгким тремором рук, и, сколько ни старайся, не получится представить его удирающим от бешеных зомби (возможно — удирающим от бешеных зомби на самокате).

С другой стороны, его вполне можно представить заколачивающим двери и окна своего дома, чтобы переждать всё самое страшное. Или прячущимся в убежище-бункере, о которых Эмбер рассказывали те, кто постарше.

Самым простым вариантом, конечно, было бы спросить напрямую, но она уже который раз не решается. Ответом на прямой вопрос будет в лучшем случае получасовая исповедь поучительным тоном, в худшем — рассуждения о том, какая теперь ужасная молодёжь, как мало Эмбер знает об истории появления живых мертвецов и как он был бы счастлив ни за что на свете не обслуживать таких покупателей.

Поэтому Эмбер молчит.

Глядя на сухую ромашку — в пакетике перемешались листья и лепестки, грязно-белое крошево вместе с зелёным, — в своих мыслях она заново проезжает по короткой дороге, и каждый новый мысленный раз отличается от предыдущего. Иногда зомби нет — нет совсем, иногда их намного больше, чем действительно было, иногда она уходит от них, иногда они её догоняют.

Никто не знает и не может сказать, каково это — стать живым мертвецом. Те, кто прошёл короткий путь от укуса до заражения (хотя порой он совсем не короткий — иногда обращение занимает несколько дней), уже ничего не расскажут, а другим остаётся только догадываться. По телевизору говорят: учёные всё ещё работают над тем, чтобы найти лекарство, выдумать какую-нибудь сыворотку, остановить заражение, но люди перед экранами только смеются. По большому счёту, они научились жить с этим.

«Я не помню другого мира», — бормочет мать, глядя в окно.

«Нет никакого другого мира», — говорит Хавьер, рассматривая товар прежде, чем выставить его на прилавок.

— В наши времена… — неодобрительно косится на неё мистер Льюис.

Эмбер не слушает.

Она, в общем-то, знает всё, что он может сказать. По её растянутой чёрной футболке не проехался только ленивый: на груди у футболки потрёпанный рисунок — зомби с торчащими наружу мозгами и надпись «Жду Апокалипсиса». Футболка куплена в секонде, её хозяин, скорее всего, погиб прямо во время того, чего ждал, и Эмбер кажется, что в этом есть свой шик и ирония судьбы — куда без неё! — но окружающие как один считают, что её майка оскорбляет память погибших, а сама она слишком легкомысленно относится ко… всему.

Настолько легкомысленно, что ездит в аптеку по короткой дороге.

И без оружия.

Мистер Льюис говорит что-то ещё, но смотреть на разноцветные домотканые мешочки, в которые он заворачивает травяные сборы от кашля и головной боли, куда интереснее, чем слушать его дребезжащий, постоянно повышенный голос. Возможно, он примет такое внимание к товару за недоверие, а такое невнимание к словам — за неуважение, но Эмбер почти всё равно. Она сгребает мешочки в рюкзак, бросает сверху валерьянку, тампоны и аспирин и взамен протягивает мистеру Льюису несколько мятых купюр вперемешку с монетами.

Он вытягивает из её кулака сколько нужно, Эмбер почти не следит.

Затянув завязку рюкзака, она закидывает его за спину и, хлопнув покосившейся дверью, выходит наружу. Самокат стоит у крыльца, клонящееся к западу солнце гладит его блестящую раму. Он по-прежнему красный, он по-прежнему приглашает прокатиться одним своим видом и по-прежнему не подходит для длинной дороги.

Странно, но Эмбер почти не чувствует страха.

Она возвращается в аптеку и, глядя недовольно поджавшему губы мистеру Льюису — мол, ну, что ещё? — прямо в глаза, говорит, что, добираясь сюда, нашла на короткой дороге три трупа. Молодые ребята побежали бы посмотреть, взрослые отказались бы связываться, но человек старой закалки, Эмбер уверена, найдёт способ известить городского старосту и очистить дорогу.

Потому что большинство предпочтёт терпеть бессонницу без чая с ромашкой, лишь бы не ездить за этим чаем по пути, который может быть заражён.

Эмбер — не из таких. Она помнит, что заразиться можно лишь от укуса, и знает, что её не кусали.

Попрощавшись с мистером Льюисом, она уходит — теперь уже окончательно и, крепко вцепившись в руль, уезжает. Первый десяток метров собственные ноги кажутся ватными, но дальше становится легче. Под конец Эмбер даже почти предвкушает, ждёт, что, может быть, из леса выйдет кто-то ещё — и она снова сможет увидеть мир во всей его чистоте.

Но из леса никто не выходит.

Она добирается до дома без происшествий, если только не считать происшествием тот факт, что уже знакомый пикап стоит у дома местного старосты. Можно зайти к нему — так же, как до этого к мистеру Льюису, сказать про три ветхих трупа на короткой дороге до города, но Эмбер отбрасывает эту мысль. Любопытство любопытством, но таинственный водитель наверняка уже всё и сам рассказал, да и кто может угадать, как он (или она?) отреагирует на её появление.

Мало кому нравится портить свою машину о живых мертвецов.

В конце концов, Эмбер объезжает дом старосты стороной. Ей приходится сделать внушительный крюк, но это лучше, чем громыхать под окнами колёсами самоката, так что она старается не грустить об увеличившемся расстоянии, а радоваться каждой секунде, проведённой в движении — и вне дома.

Сегодня последний из двух выходных, уже завтра она с утра до вечера будет с Хавьером, а не с матерью и её бесконечной батареей бутылок.

Сначала был виски, потом коньяк, теперь мать пьёт самогон из запасов очередного любовника.

Впрочем, Эмбер несправедлива. «Очередной» звучит так, будто мать меняет их каждый час, но это не так, пусть у неё и есть на то бесспорное право. У всех оно есть. Но с Эндрю она вместе уже полтора года, и полутора лет достаточно для того, чтобы понять: он ещё ничего по сравнению с теми, кто был рядом раньше.

«Это не моё дело», — думает Эмбер.

Мысль рождена скорее равнодушием, чем уважением, но она помнит: на это тоже есть право. Можно — знает Эмбер — можно жить под одной крышей и оставаться друг другу никем, можно быть родными по крови, но чужими во всём остальном, и это печально, но без вселенской трагедии. Никто не виноват. Так просто случается.

С этим вполне можно жить, если не пытаться выстроить свою жизнь вокруг этого.

Поднявшись домой, Эмбер оставляет самокат у двери — в тёмной нише есть удобное место — и, стянув кроссовки, проходит на кухню. Наверное, от воспоминаний о трупах её должно бы тошнить, но вместо этого просыпается голод: желудок начинает урчать. Торопливо распихав лекарства по разным отделам аптечки (коробка с нарисованным красным крестом и сделанными из картона перегородками — пожалуй, единственное в этом доме место, где царит настоящий порядок), она вытаскивает из-под раковины ведёрко с картошкой и, отобрав несколько клубней, принимается чистить.

Слабо журчащая из крана вода успокаивает. Руки — тёмная кожа, испачканная землёй, — работают споро, уверенно, клубни под ними быстро становятся чистыми, свободными от коричневой кожуры, и Эмбер тут же бросает картошку в холодную воду, а потом ставит кастрюлю на огонь. Ей нравится смотреть на воду и нравилось бы смотреть, как она закипает, если бы закипала быстрее, но в магазине у Хавьера — газовая плита (где он умудряется доставать газ, она даже не спрашивает), а дома — обычная, электрическая, кое-как работающая от древней сети.

Всё работает кое-как.

Что-то чинят кое-как, на что-то не обращают внимания. Эндрю следит за водопроводом и электричеством на всей улице — ему за это платят, но не местный староста, а сами жильцы. Таких, как он, много. Электростанция, спасибо былому прогрессу, работает сама по себе, как какой-нибудь вечный двигатель. От солнца, от ветра, от всего на свете — технологии прошлого были на пике, когда прошлому пришёл нелепый конец. Но оно сделало своё дело — создало настоящее, пусть уродливое, хаотичное, местами больше похожее на решето…

В этом настоящем судьба человека лежит в руках человека. Эмбер это нравится.

Вода закипает ровно к возвращению матери с Эндрю. Он кладёт в мойку курицу — уже ощипанную, выпотрошенную и обезглавленную, и Эмбер, достав с верхней полки сковородку, ставит её на плиту. Она пододвигается, чтобы Эндрю было удобнее, и, без слов поняв её нехитрый манёвр, он принимается разделывать птицу.

Эмбер не собирается готовить за всех.

Если ужин — общий, то и вклад в него должен быть общий.

Эндрю лучше тех, кто был до него, в том числе и потому, что понимает правила этой игры. Тогда как мать только хмыкает и уходит. Ей не до готовки, в спальне её ждёт ещё половина бутылки.

За ужином она не расстаётся с бокалом. Тусклый свет лампы преломляется в заляпанных стенках, жидкость внутри то выглядит янтарной, то отливает багровым, и Эмбер достаточно едкого, терпкого запаха, чтобы знать: она никогда не захочет попробовать вкус. Мать неодобрительно кривит губы на её «оскорбительную» футболку и так поправляет воротничок изношенного цветастого платья, что в очередной раз становится ясно: она бы такое ни за что не надела.

«И хорошо», — думает Эмбер. На помойке свои вещи она уже находила (или, точнее, не находила), не хватало ещё, чтобы их начали отбирать прямо дома.

— У старосты гости, — говорит она неожиданно для себя самой. Обычно семейные ужины проходят если не в тишине, то уж точно не в непринуждённой беседе, и Эмбер — вовсе не та, кто старается завести разговор первой.

Эндрю удивлённо смотрит на неё.

Мать кривится сильнее. Отпив из бокала, она ставит его на стол — на самый край, хотя ей тысячу раз говорили, что не нужно так делать, и сама она тысячу раз понимала, что, правда, не нужно, потому что свернуть его локтём легче лёгкого, а ползать потом по ковру, накрывая мокрые пятна ладонью, пытаясь облизать пальцы и одновременно обливаясь слезами, — занятие не из приятных.

И зрелище не из приятных.

— Гости?

Эмбер с равнодушным видом пожимает плечами.

— Я видела, когда возвращалась из аптеки.

Видела, когда возвращалась из аптеки — по дороге, на которой валяются трупы. Трупы живых мертвецов. Разорванные, вывернутые, изломанные, недвижимые благодаря ей самой.

«Гости старосты, — думает Эмбер. — Видели, как я удираю от зомби».

Гости старосты мне, можно сказать, помогли. Было бы забавно прийти к ним и сказать им спасибо.

Гости старосты приходят к ней сами.

Стук в дверь раздаётся, когда Эмбер — сегодня её очередь, — домывает тарелки. Она выходит в коридор с мокрыми, припухшими от воды и работы руками, запястьем пытаясь пригладить лезущие в лицо волосы, но Эндрю опережает её. Несколько секунд Эмбер смотрит в его спину, почти бесплотную под широкой клетчатой рубашкой с зашитой прорехой от лопатки до шеи, а потом спина сдвигается в сторону: посторонившись, Эндрю даёт кому-то пройти.

Сладкий, чуть душноватый, слишком тяжёлый запах ударяет в нос. Ваниль — понимает Эмбер. Духи. В доме, где пахнет только ужином, алкоголем и ромашковым чаем, хватило бы пары капель, чтобы ощутить этот запах, но, судя по всему, за дверью целое море.

Ну, то есть уже не за дверью.

Незнакомка вплывает в квартиру, как королева. Никогда в жизни Эмбер не видела королев, но это слово приходит на ум самым первым, стоит только увидеть гордо развёрнутые плечи, прямую спину, уверенность в каждом движении. Королевы, наверное, носят бальные платья и хрустальные туфельки, а не сапоги до колена, замшевые брюки и застёгнутые под горло рубашки, сияющие белизной. Хотя так могут одеваться королевы, которые занимаются конным спортом, не хватает только шапочки-котелка.

Эмбер хотела такую, когда была маленькой.

Она до дыр зачитала справочник по коневодству и выучила все масти лошадей, о каких там только было написано.

— Меня зовут Лилит, — говорит королева. — Я хочу поговорить с Эмбер.

Эмбер почему-то казалось, что за рулём пикапа находился мужчина, но сейчас ей становится очень легко связать резкое (и смертоносное) движение дверцы с глубоким (наверняка он может быть убийственным) голосом неожиданной гостьи. Она даже не сомневается.

— Это я, — отвечает Эмбер, вытирая руки о джинсы.

Глупо, ведь Лилит её уже видела там, на дороге, и Эмбер ожидает, что густые тёмные брови хмуро сойдутся на переносице, но королева лишь улыбается:

— Здравствуй.

Её светлые глаза смотрят изучающе, цепко, но вместе с тем — приветливо, так что Эмбер не чувствует отторжения от того, что её откровенно разглядывают, будто пытаясь увидеть насквозь. Она смотрит в ответ: на унизанные кольцами пальцы, короткие и оттого похожие на мужские, на длинную белую шею, на острый подбородок и прямой нос, на полные губы и немного кривую улыбку, на угольно-чёрные ресницы и небольшое родимое пятно у правого глаза, на лёгкие морщинки и тёмные волосы с проявляющимися паутинками седины…

От Лилит веет силой, только Эмбер почему-то не страшно.

— Проходите, — говорит она, мотнув головой в сторону кухни, и Лилит проходит, не снимая сапог.

Эндрю, как приклеенный, следует было за ними, но в дверях спохватывается, останавливается, хватается руками за косяки и пару секунд стоит так. Вид у него недоумённый, будто он вообще не знает, как здесь очутился. Жителей здесь не так уж и много, не заметить кого-то вроде Лилит — невозможно, и любопытство, очевидно, съедает его изнутри, но в конце концов он всё же уходит.

Эмбер отстранённо думает, что сегодня он просто идеальный мужчина.

— Ничего, если я… — начинает она и, не договорив, убирает тарелки в ржавые прутья сушилки. Действие должно сказать за себя.

Короткопалая рука взлетает, затем опускается.

— Конечно. — В воздухе повисает нечто вроде «Я пришла к вам незваной гостьей и не собираюсь отвлекать вас от дел», но вряд ли королевы действительно рассчитывают на то, что в их присутствии все будут не отвлекаться от дел. — Так, значит, это с тобой мы сегодня встретились на короткой дороге?

Эмбер замирает, держа последнюю тарелку в руках.

— Со мной, — тихо отвечает она.

Кажется, мертвецы не оставили вмятин ни на капоте, ни на двери. Ей не о чем беспокоиться. Ей не о чем беспокоиться, но изнутри всё равно поднимается волна горячего жара — стыд, неловкость, непонимание, и Эмбер благодарит свою тёмную кожу за то, что румянца на ней никто не разглядит, даже если он действительно будет.

Королева восхищённо причмокивает.

— Лихой манёвр. Давно ты катаешься?

Эмбер пожимает плечами.

— Пару лет.

— Только на самокате, или, может быть, есть что-то ещё? — Тон Лилит становится холодным и деловым, так Хавьер общается с поставщиками.

— Каталась на велосипеде. — Эмбер не говорит, что в детстве и на трёхколёсном, доставшемся от соседки, дочку которой покусали в лесу. — Пробовала на мотоцикле.

Мотоцикл под ней заглох через несколько метров: сначала мотор словно закашлялся, потом протяжно чихнул, а потом с хрипом замер — резко, как будто его могли выдернуть из розетки. Эмбер тогда подумала, что у него, наверное, заговор с самокатом, мол, нечего пересаживаться с одного на другое, у тебя есть лучший друг — вот на нём и катайся. Сейчас Эмбер думает, что не понимает, к чему такие расспросы.

— А с зомби часто встречаешься? Отличная футболка.

Она произносит слово «зомби» легко, без страха, без трагизма и без уважения. Мистер Льюис, надо думать, воспринял бы такую интонацию как личное оскорбление, но Эмбер неожиданно улыбается.

— Нет.

Обернувшись, она замечает, что Лилит подаётся вперёд.

Теперь, когда посуда расставлена, у Эмбер нет никаких дел, кроме этого разговора. Ей внезапно хочется поделиться с королевой всем, что с нею произошло на дороге, рассказать если не всё, то почти всё: о собственной слабости и сдавленном «хватит», можно не упоминать, но зато то невероятное ощущение, когда обострившимся зрением видишь каждый листочек на дереве, каждую выбоину в асфальте, чувствуешь тысячи запахов в дуновении ветра — если им не поделиться, её разорвёт.

Эмбер открывает рот, чтобы начать. Она уверена, стоит только сказать первое слово — и дальше всё получится само собой, а Лилит точно-точно поймёт, но так ничего и не говорит. У неё на то есть причина: в кухню входит мать, и желание о чём-то рассказывать пропадает само по себе.

— Ладно. — Лилит морщит лоб после нескольких минут тишины. — Не будем ходить вокруг да около. Я до смерти не люблю долгие предисловия и пришла к тебе с предложением.

— С каким ещё предложением? — Это спрашивает мать, а не Эмбер.

Королева не отвечает.

— С каким? — выжимает из себяЭмбер. Удивление сдавливает горло, перехватывая дыхание. Удивление и предвкушение.

Немного волнения.

Мир снова начинает казаться яснее.

Сцепив пальцы в замок, Лилит опускает руки на стол.

— В Столице, — говорит она (и хотя, по сути, у них не осталось столицы, как не осталось и самого государства, Эмбер её понимает), — мы начинаем новый проект. Шоу для телевидения и спортивные состязания для тех, кто просто пришёл посмотреть.

— Гонки на самокатах? — усмехается Эмбер.

Всё это странно, до одури странно. Всё это, наверное, происходит не с ней. Кому нужны такие глупые гонки, кому нужна она сама на своём самокате?

— Не только, — улыбается Лилит. — Кто-то на самокате, кто-то на мотоцикле, кто-то на велосипеде, а кто-то пешком. У кого как получается.

Ещё более странно.

— И в чём тогда смысл? — Человек на мотоцикле легко обгонит всех остальных. Никто не станет платить за то, чтобы это увидеть. — Должно быть что-то ещё.

— Ты умная девочка, Эмбер. — В словах Лилит слышится одобрение, но глаза снова становятся холодными и отстранёнными. Ничего личного, просто торговля. — Здесь действительно есть что-то ещё.

Эмбер сглатывает.

Она слышит, как в соседней комнате стучат часы, и слышит, как в этой комнате мать барабанит по подоконнику.

— Что же?

— Зомби. — Лилит снова произносит это легко. Наверное, даже слишком легко. — Это будут гонки от зомби.

Пока Эмбер, раскрыв рот, придумывает, что бы ответить, королева поднимается с шаткого стула.

— Завтра я уезжаю. Если ты согласишься, то поедешь со мной. Если нет… — Теперь уже она пожимает плечами.

Если нет, мысленно договаривает Эмбер за неё, ты останешься здесь. И этого «здесь» оказывается более чем достаточно для того, чтобы первое, импульсивное «нет» превратилось в «почему бы и нет».

— Я подумаю, — говорит она тихо.

Лилит улыбается.

Весь вечер Эмбер делает так, как и обещала. Она думает, думает, думает, но ничего толкового не приходит на ум. Остаться здесь — это остаться здесь, где никогда ничего не изменится; уехать отсюда — это получить шанс добраться до моря, узнать что-то новое, снова почувствовать ту невероятную ясность… Или умереть от рук живых мертвецов. От их зубов.

От их отвратительных зубов, торчащих из их отвратительных перекошенных ртов.

Эмбер не знает, что делать.

Она думает, что это глупо (а ещё смешно и по-детски), но всё же загадывает: если мать будет против, если она начнёт кричать и ругаться, то решено — Эмбер едет куда угодно, хоть в Столицу, а хоть на край света.

Но мать лишь пожимает плечами.

С отсутствующим видом она смотрит в окно, и это не то напускное равнодушие, за которым многие прячут свою горечь, или ревность, или страх, желая показаться сильными и неуязвимыми, желая дать кому-то шанс сделать свой собственный выбор. Собственно, это равнодушие даже не напускное, оно самое что ни на есть настоящее.

Выбор может быть любым, ей наплевать.

Ей плевать, будет ли Эмбер удирать от разьярённых зомби за деньги на радость толпе.

И самой Эмбер, в общем-то, тоже.

На следующий день она говорит Лилит да.

— 3-

Из окна пикапа всё выглядит не так, как с колёс самоката.

Видно выше и дальше, не нужно смотреть под ноги и выискивать ямы, и держаться за руль тоже не нужно — машину ведёт Лилит. В огромных тёмных очках, скрывающих половину лица, с растрёпанными волосами, несмотря на седую прядь в них, она кажется совсем молодой, и эта мнимая молодость никак не вяжется с исходящей от неё аурой силы.

Эмбер никак не может понять, нравится ей Лилит или нет, никак не может сообразить, что она за человек и как о ней следует думать.

Хавьер, когда они заехали попрощаться, только причмокнул языком и покачал головой, но не стал объяснять, что это значит. Эмбер будет скучать по Хавьеру.

— Уже жалеешь? — спрашивает Лилит, когда они выезжают из Городка.

Эмбер качает головой.

— Пока ещё нет.

Это правда. Может быть, она пожалеет — потом, но до «потом» ещё далеко, и самокат лежит в грузовой части пикапа, прикрытый брезентовый тентом, и рядом с ним лежат её вещи. Их мало. За четыре года, прошедшие после той истории с выбрасыванием одежды в помойку, Эмбер так и не смогла убедить себя в том, что хранить что-то у себя дома — вполне безопасно, а если негде хранить, то бессмысленно и покупать. Две пары джинсов, несколько немарких футболок, байковая рубашка — мужская, похожая на ту, что когда-то досталась ей от отца, удобная жилетка с карманами, носки и бельё, но никаких лифчиков, потому что они только стесняют движения, а ещё ботинки, зубная щётка и любимая кружка — тёмно-зелёная, с распускающимся у ручки ядовито-алым цветком.

Лилит пообещала, что ей выдадут всё остальное: от шампуня и мыла до книг.

Больше того, она улыбнулась как змея-искусительница: «Ты сможешь сама заработать и получить всё, чего только захочешь».

— Хорошо, — говорит Лилит, — что я нашла тебя здесь.

— Ты не искала специально?

— Нет. — Она усмехается. — То есть вообще-то да. Сын вашего старосты, говорят, был не прочь поучаствовать, только его успели увезти до меня.

Эмбер вопросительно поднимает брови.

— До тебя?

— Ты же не думаешь, что я занимаюсь всем этим одна, правда, Эмбер? Нас много — организаторов, агентов, как хочешь. И сейчас мы все были заняты тем, что искали людей.

— Мало желающих?

Она спрашивает просто так, потому что, ну, в самом деле, не может же она быть единственной, кто не против попробовать, ведь, как бы ни истощило себя человечество, на Земле всё ещё достаточно много людей — и по меньшей мере половина из них должна быть куда рисковее, чем она. Она спрашивает просто так, но Лилит неожиданно мрачнеет, уходя от ответа.

— Ну, — только и говорит она, выворачивая руль, чтобы войти в поворот, — ты ведь понимаешь, что это не шутки. Понимаешь же, да?

Эмбер пожимает плечами. Она и не говорила, что всё не всерьёз, даже и не думала принимать это за шутку.

— Мне просто казалось, что достаточно развесить десяток объявлений в Столице — и желающих будет хоть отбавляй!

Лилит чуть расслабляется. Её бледное лицо снова выглядит спокойным.

— Может, и так, — отвечает она. — Но где ты видела работу, на которую берут всех подряд?

— Ясно. — Эмбер серьёзно кивает. — Чтобы пройти отбор, нужно заставить зомби врезаться в машину организатора. Я поняла.

Они обе смеются. Смех у Лилит тоже королевский: низкий, хриплый, приятный, и Эмбер даёт ему отзвучать. Только когда он стихает, она задаёт свой вопрос:

— Так что насчёт Вика?

— Сына старосты? Я же сказала, кто-то забрал его до меня. Это даже к лучшему, — говорит Лилит, взмахивая затянутой в перчатку без пальцев рукой, и поясняет: — Как видишь, у меня в машине только два сиденья и кузов, так что если бы этот ваш Вик поехал бы вместе со мной, тебе пришлось бы трястись где-то там со своим самокатом.

Эмбер, если честно, думает, что лучше с самокатом, чем с Виком.

— Честно сказать, стоило мне увидеть тебя на дороге, — продолжает Лилит, — и никакой Вик стал не нужен. Серьёзно, ты отлично управляешься с самокатом. Обвела этих зомби вокруг пальца, как будто всю жизнь только этим и занималась. Мне оставалось только узнать у вашего старосты, кто ты такая и где живёшь.

— Представляю, каких ещё гадостей он обо мне наговорил, — морщится Эмбер.

Старый сноб, родственная душа мистера Льюиса, ни разу за последние несколько лет не позволил ей просто пройти мимо — без своих комментариев. Эмбер так и не удалось понять, что именно ему в ней не нравится, потому что, судя по всему, не нравилось решительно всё. Правда, принимать его раздражённое шипение и едкие выговоры было бы глупо. Пропускать их мимо ушей — в самый раз.

Собственно, чьё-то там раздражённое шипение и чьи-то там едкие выговоры — последнее, что волнует Эмбер здесь и сейчас. А вот Вик…

— Значит, он тоже будет участвовать?

— Ага. — Лилит встряхивает головой, убирая волосы, лезущие в лицо. — Только представь, ты приедешь в Столицу, а там у тебя уже будет кто-то знакомый. Чудесно.

«Вовсе нет», — думает Эмбер.

Вообще не чудесно. Совсем.

Чтобы не думать об этом, Эмбер закрывает глаза. Казалось бы, оставшись наедине с собой, не думать ни о чём невозможно, но у неё получается: Эмбер может уснуть в любом месте и в любое время, будь то ночная смена в магазине Хавьера и собственная рука вместо подушки, или собственная постель, или жёсткое кресло в гостиной, или пассажирское место пикапа. Эмбер может уснуть в любом месте и в любое время.

Она засыпает здесь и сейчас — и просыпается только тогда, когда Лилит тормозит перед огромным крыльцом, перила с одного края которого основательно покосились.

— Бывшая гостиница, — говорит она, хотя Эмбер вроде не спрашивает. — А на ближайшее время — твой дом.

Эмбер трёт глаза, чтобы лучше разглядеть тёмное здание.

Одних слов мало, и в широкой, приземистой трёхэтажке сложно почувствовать что-то большее, чем видится с первого взгляда. Покосившиеся перила, крыльцо, на котором Лилит смогла бы дважды припарковаться, потемневшая обивка на стенах. Окна — большие, но мрачные, закованные в пожелтевшие от времени рамы, трещины на некоторых блестят, видимо, заклеены скотчем. Из-под крыши слышится громкое чириканье птиц — похоже, кто-то свил здесь гнездо.

«Ну что ж, — думает Эмбер, — по крайней мере, хоть для кого-то это место — действительно дом».

Её собственный дом остался далеко позади, и, по всем правилам, она должна сейчас ощущать что-то вроде утраты, но ничего подобного нет. Больше того, она могла бы чувствовать нечто наподобие «уехала за лекарствами, совсем скоро вернусь» — и бесконечно грустить из-за того, что «совсем скоро» не наступает, но нет. Она скорее грустила бы, если бы оно наступило.

Собственно, она и так каждый раз об этом грустила, безо всяких там «если бы».

Мало что может угнетать настолько же, насколько угнетает возвращение в четыре стены, в которых тебе одиноко и пусто, в которых тебя не ценят и не уважают — в лучшем случае, не замечают вообще. Мало что может угнетать настолько же, насколько угнетает возвращение в тёмную замусоренную квартиру с рассохшимися полами, где скрип половиц, пустые бутылки под ногами и забитые досками окна — меньшее из несчастий и зол. Мало что может угнетать настолько же, насколько угнетают одни воспоминания об этом, поэтому Эмбер не собирается вспоминать.

Выскользнув из машины, она вытаскивает самокат и сумку с вещами.

Лилит кивает на самокат:

— Этого парня — в гараж, ко всем остальным средствам передвижения. — Но, увидев лицо Эмбер, тут же смягчается: — Ладно, можешь забрать его с собой, если хочешь.

Эмбер хочет.

— Спасибо.

Плечи в белой рубашке чуть взлетают и тут же опускаются. Благодарность принята, но заострять на этом внимание Лилит не собирается.

— Только в постель его с собой не клади, — улыбается она, и из раскрытого окна раздаётся смешок.

Эмбер вскидывает голову, чтобы увидеть смуглокожего парня в белой футболке, испачканной на груди чем-то тёмным, похожим на копоть или машинное масло. У него длинное лицо с длинным же носом, взъерошенные чёрные волосы и тёмные глаза, похожие на гладкие камешки, блестящие после дождя, только теплее. Он широко улыбается, и на щеках у него играют глубокие ямочки.

Лилит кивает ему.

— Калани.

— Привет, — отвечает парень и на мгновение пропадает из рамы окна, чтобы тут же вернуться.

Возвращается он не один. Калани, если его так зовут, подсаживает на подоконник худенького мальчишку с отросшими ниже ушей волосами и россыпью тёмных веснушек на курносом носу. Волосы у мальчишки такого же цвета, как у Лилит, только без седины, и сам он выглядит её уменьшенной копией.

— Давид. — Она улыбается, подходя к окну и протягивая руки навстречу. Мальчишка со смехом цепляется за них, перегибаясь через подоконник так сильно, что рискует вывалиться наружу.

Калани придерживает его за ремень. Эмбер ловит на себе его изучающий взгляд и непроизвольно одёргивает футболку.

Собственные пальцы с коротко остриженными ногтями, вцепившиеся в выгоревшую серую ткань, здесь и сейчас кажутся ей самым притягательным зрелищем на свете. Хотя бы потому, что отвести от них глаза Эмбер просто не в состоянии. Она понимает, что, собираясь уехать с Лилит, как-то не подумала ни о новых людях, ни о знакомстве с ними, ни о том, что у неё вряд ли получится просто замотаться в кокон своего одиночества и жить так, чтобы никто с ней не соприкасался.

С другой стороны, думает Эмбер, ей уже надоело жить так, чтобы с ней никто не соприкасался. Ей уже надоело жить в одиночестве, общаясь только с Хавьером.

Не в обиду Хавьеру, конечно же.

Она поднимает глаза и ловит одобряющую улыбку Калани.

— Это Эмбер, — говорит Лилит, вспомнив о её существовании, но всё ещё не отрываясь от сына, — твоя новая конкурентка. Эмбер, — она разворачивается, — это Калани. Возможно, самый милый парень на свете.

— Ну, во всяком случае, из тех, что остались в живых. — Калани пожимает плечами.

Ямочки на его щеках становятся глубже, и Эмбер не уверена, но ей кажется, что будь его бронзовая кожа немного светлее, её бы залило румянцем.

— Привет, — говорит она и, подхватив свои вещи, делает несколько шагов к крыльцу.

Лилит, спохватившись, отпускает руки Давида и обгоняет её.

— Я покажу тебе твою комнату.

Как ни крути, это звучит замечательно.

Это звучит замечательно и выглядит замечательно тоже, хотя, возможно, кто-то захотел бы поспорить. Эмбер следует за Лилит по длинным коридорам, не зная, что рассматривать в первую очередь: вышарканные панели из красного дерева, трещины на стенах над ними, причудливые пыльные люстры или красные квадратики на полу. Она вбирает в себя всё и сразу, запоминает и то, и другое, внутренне задерживает дыхание, когда приходится проходить мимо дверей. За каждой дверью — чья-то жизнь, чья-то история. Или, точнее, если учесть, что она идёт по зданию бывшей гостиницы, за каждой дверью, скорее всего, целые сотни всевозможных историй.

Включая истории тех, кто живёт здесь сейчас.

— Здесь живёт Роджер, — объясняет Лилит, — он появился тут самым первым, так что и амбиции у него соответствующие. Неподалёку Калани. Обычно никто не хочет селиться на первом этаже, но Калани, наоборот, нравится быть поближе к местам, где все собираются: гостиной, столовой и гаражу… Здесь, — говорит Лилит, когда они, поднявшись по лестнице, сворачивают в очередной коридор, — комнаты Лиссы и Вика…

Эмбер почти не удивляется, когда дверь открывается — резко и быстро, почти врезаясь ей в лоб.

Она, конечно, успевает отскочить. У неё даже получается не уронить ни самокат, ни сумки, но это всё равно ничего не значит, потому что за дверью стоит тот, кого она совершенно точно не хотела бы видеть (пусть и знала, что они неминуемо встретятся).

Из-под спадающих на лоб светлых кудряшек Вик смотрит на неё своими огромными голубыми глазами, и на мгновение Эмбер кажется, что она никуда не уезжала из Городка, но потом она различает в его взгляде удивление и недовольство. Недовольство, впрочем, она могла увидеть и дома, но там Вик ни за что на свете не удивился бы, встретив её на улице, или за школой, или у магазина…

— Ты? — выплёвывает он, вздёргивая брови.

Лилит он пока что не замечает. Эмбер не находит ничего умнее, чем просто ответить:

— Я.

Внутри неё закручивается клубок из обиды и злобы. Коктейль, замешанный на обращённом к себе «ты же знала, что он будет здесь, так что нечего теперь удивляться» и бесконечном «не хочу, не хочу, не хочу». Эмбер снова чувствует себя беспомощной девочкой, которая из окна своей комнаты смотрит на то, как её вещи всем городом растаскивают в разные стороны.

Эмбер снова чувствует себя беспомощной девочкой, которая приходит в раздолбанное подобие школы и видит, как её лучший друг обнимается с одноклассницей, одетой в её красный свитер и её же жёлтую куртку.

Она заново вспоминает и холодное «Что-то не так?», и последовавшее за ним ледяное молчание, и то, как это больно — терять лучшего друга, и то, как ещё больнее другое — что лучший друг может быть таким мудаком, когда на вашей дружбе ставится крест. А ещё то, как это больно, когда на вашей дружбе ставится крест из-за улыбчивой одноклассницы, одетой в твои свитер и куртку, и когда лучший друг выбирает обниматься, а не попросить вернуть тебе твои вещи.

Самое смешное, что на новую одежду можно заработать, всего лишь несколько месяцев вкалывая без выходных, а вот на нового лучшего друга…

— Добрый день, я Лилит, одна из организаторов гонок. — Одной рукой взявшись за дверную ручку, другую Лилит протягивает Вику. — Мы, кажется, ещё незнакомы.

Он отрицательно трясёт головой, невольно отвлекаясь от Эмбер.

— Вик…

Лилит продолжает:

— Я знаю, кто ты. Собственно, я ехала за тобой. Меня успели опередить, но я в любом случае не из тех, кто возвращается с пустыми руками. — Её голос становится жёстким, а губы сжимаются в тонкую линию, и по этим губам можно прочитать, что Лилит не потерпит здесь беспорядков. — Нам нужно идти. — Она кивает Вику, снова становясь похожей на королеву, и Вик растерянно кивает в ответ.

Эмбер неловко обходит дверь, ударяясь о неё рулём самоката.

— Милая футболка, — презрительно бросает Вик в спину.

Она не оборачивается и не реагирует. Она уж тем более не объясняет, что предыдущего владельца этой футболки сожрали зомби, и, конечно, даже не думает о том, что, возможно, ей было бы легче, раздели она его участь.

Когда Лилит наконец-то подводит её к нужной двери, Эмбер чувствует себя совершенно разбитой. Она почти не слышит ни радушного «чувствуй себя как дома», ни встревоженного «располагайся, увидимся за ужином», ни «вот только скандалов мне здесь не хватало». Прийти в себя получается только тогда, когда Лилит выходит из комнаты, оставляя её наедине с собственными мыслями и светом заходящего солнца, заливающим помещение.

Поставив сумку на пол, Эмбер несколько секунд смотрит по сторонам, а потом, с размаху опустившись на заправленную синим пледом кровать, обхватывает голову руками и отчаянно пытается успокоиться.

— 4-

Об ужине объявляют по громкой связи, и Эмбер вздрагивает от неожиданности.

— Надеюсь, вы не забыли об ужине? — со смехом раздаётся откуда-то из коридора. — Хотя стоп. Разумеется, вы не забыли! А если и забыли, то я вам напомнил. Ждём всех в столовой.

Она успевает пристроить самокат между продавленным креслом и обшарпанной тумбочкой, разложить вещи в шкафу — места на полках так много, а вещей у Эмбер так мало, что приходится творчески подходить к процессу: буквально по две вещи на полку, а куртку с жилеткой — на плечики, иначе здесь пусто и одиноко, — и кое-как привести свои мысли в порядок. Приводить свои мысли в порядок приходится после каждой встречи с Виком (в большинстве случаев он не здоровается, и от этого легче, потому что слышать его голос — даже сейчас, даже четыре года спустя, — это совсем другая история), и у Эмбер, в общем-то, достаточно опыта.

К тому моменту, как дверь за её спиной закрывается, а ключ от комнаты оказывается в заднем кармане джинсовых шорт, Эмбер в порядке.

Следуя за Лилит, она не успела запомнить дорогу, но ни на минуту не сомневается в том, что сумеет её отыскать. Специально для таких невнимательных, как она, стены на поворотах испещрены подсказками-наклейками, так что на пути в столовую Эмбер почти не плутает.

Лилит машет ей от углового столика, и кроме сына рядом с ней Эмбер замечает худого парня в инвалидной коляске. Его волосы рыжие, такие же рыжие, как ржавчина на колёсах его средства передвижения. Тощие запястья выглядывают из-под закатанных рукавов клетчатой рубашки, и чем-то он напоминает ей Эндрю. Парень громко смеётся, и Эмбер без труда узнаёт тот самый смех, что звучал из громкоговорителя в коридоре. Он особенный: дробный и звонкий, такой искренний даже сквозь помехи и шум, похожий на смех маленького ребёнка… Губы Эмбер сами по себе растягиваются, она машет в ответ Лилит, но не подходит к ней. За тем столиком заняты все места, так что ей, взяв поднос с едой, придётся искать себе что-то другое.

В конечном итоге она садится к единственному, если не считать Вика, знакомому человеку в этой столовой.

— Привет.

— Девочка с самокатом, — кивает Калани.

Эмбер громыхает стулом, придвигаясь поближе к столу.

— А где, в таком случае, самокат? — мелодично интересуется парень, сидящий напротив.

— Сказал, что не хочет ужинать. — Эмбер пожимает плечами.

Раздаётся смешок. Это реагирует девушка, сидящая по правую руку от спросившего парня. Эмбер улыбается ей, отмечая выбеленные (и где она только сумела взять краску?) волосы и губы в тёмной помаде (тот же вопрос).

— Дженни, — представляется незнакомка, поймав её взгляд. Голос у неё хриплый, но приятный, похожий на вокал в старых песнях, которые Хавьер крутил у себя в магазине. — А это Джонни, мой брат. Мы двойняшки, — добавляет она после недолгих раздумий.

Двойняшки, насколько Эмбер помнит, не всегда выглядят одинаково, в отличие от близнецов, но Дженни и Джонни похожи как две капли воды. Если, конечно, умудриться разглядеть это через ту разницу, которую Дженни создаёт между ними с помощью косметики. Её волосы спускаются чуть ниже плеч — совсем светлые, некоторые пряди чуть отдают розоватым, в то время как каштановые волосы Джонни едва достают до линии скул. Щёки и подбородок Джонни покрыты щетиной, на щеках Дженни — искусственные пятна румянца, чрезмерно яркие, почти болезненные, похожие на неаккуратные мазки краски. Её глаза густо подведены, голубая радужка кажется почти прозрачной на контрасте с широкими полосами чёрных теней. У Джонни тоже голубые глаза, но они кажутся темнее и теплее одновременно.

На брате и сестре, на обоих, надеты потёртые джинсовые рубашки, только у Джонни под джинсой мятая футболка, а у Дженни — лиловое кружево, выставляющее напоказ острые ключицы и бледный живот.

Эмбер делает глоток некрепкого тёплого чая.

— Ну, как настроение? — спрашивает Джонни. — Ты только сегодня приехала?

— Да, с Лилит, — зачем-то уточняет она.

— И с самокатом, — напоминает Калани.

Эмбер почти готова вскинуться, она уже прокручивает в голове что-нибудь резкое, чтобы раз и навсегда отбить охоту над ней издеваться, но запоздало понимает, что в голосе Калани не сквозила издёвка. Издёвки нет ни в его позе (он сидит спокойно, уверенно, опираясь локтями о стол), ни в его взгляде — изучающем, заинтересованном и приветливом.

— Ты, — говорит Дженни, — похоже, запал на этот самокат. Хочешь такой же?

В багаже Эмбер — несколько лет ответов на набивший оскомину вопрос «Дай прокатиться?» — от соседских детишек до подпитых громил, мимоходом проезжающих их Городок, так что, когда она открывает рот, этот багаж говорит за неё.

— Мой самокат на такой вес не рассчитан, — отвечает она не задумываясь.

Калани давится чаем.

Он в прекрасной форме: сплошные мышцы (белая майка даёт это понять, ничего не скрывая), и эти сплошные мышцы весят явно больше, чем семьдесят кило, о которых было написано на внутренней стороне деки её верного друга. Это всегда было только сухой констатацией факта, вот только подвыпившие громилы чертовски на неё обижались. С воплями «считаешь меня толстым?» и «не нравлюсь тебе, да?» они наседали на неё, обдавая запахами алкоголя и пота, и Эмбер приходилось, вскочив на самокат, гнать что есть мочи.

Если Калани отреагирует так же, ей не на что будет вскочить, да и убегать из столовой, так и не притронувшись к ужину, Эмбер не хочется. На всякий случай она берётся за вилку и сжимает её поудобнее.

— Ясно? — спрашивает Калани у Дженни и усмехается. Он, очевидно, не злится.

— Калани у нас гоняет на мотоцикле, — поясняет Джонни для Эмбер. — На огромном чёрном мотоцикле. Ну, знаешь, хром и чёрная кожа…

Дженни закатывает глаза и сообщает доверительным шёпотом:

— Если бы мне нравились мальчики, я бы запала.

Она как будто бы следит за реакцией Эмбер, как сама Эмбер минуту назад не знала, чего ждать от Калани. И Эмбер совершенно точно не собирается реагировать так, как это сделали бы те самые подвыпившие громилы, о которых она не может вспоминать без содрогания (о которых она вообще старается не вспоминать).

Меньше всего на свете Эмбер хочется причинить кому-нибудь боль случайным словом или необдуманным действием.

Она читала книжки и знает: жизнь порой сложнее, чем кажется. Сложнее, чем просто «не нравятся мальчики», например, потому, что эти слова вовсе не означают, что вместо мальчиков Дженни нравятся девочки. Ей может не нравиться абсолютно никто (хотя в этом случае она, наверное, сказала бы что-нибудь вроде «если бы мне вообще хоть кто-нибудь нравился») или все сразу (хотя тогда для симпатии к Калани, пожалуй, не нашлось бы препятствий), и объединяет все возможные варианты только одно. То, что это никак не касается Эмбер.

Поэтому она задаёт другой вопрос, вопрос, который её реально интересует.

— На чём вы будете участвовать в гонках? Тоже на мотоциклах?

Джонни кивает.

— Если можно назвать «мотоциклом» что-то с люлькой, — беззлобно шутит Калани. На его тарелке остаются только капли томатного соуса, но он всё равно не спешит уходить.

— Я попрошу, — откашливается Дженни. — В этой люльке, как ты выразился, еду я, между прочим.

«Ого, — думает Эмбер. — Двойняшки, значит, даже в гонках участвуют вдвоём».

— Не знала, что так можно.

Дженни пожимает плечами, и Эмбер замечает в этом движении напряжение. Она уже открывает рот для того, чтобы пояснить, что ничего особенного не имела в виду, но замечает, что потемневший взгляд Дженни прикован вовсе не к ней. Она смотрит на дверь, где прямо в проёме замирает низкорослый парень с пушистыми волосами.

— Иногда мне кажется, — не моргая говорит Дженни, — что здесь вообще можно всё, а правила придумывают прямо по ходу.

Парня огибает рыжеволосая девушка, одетая в короткое синее платье. Небрежно заплетённая коса перекинута через плечо, длинные ноги ступают легко и уверенно. Она улыбается, словно знает, что на неё сейчас смотрят решительно все (и Эмбер замечает, что это действительно так), а потом берёт свой поднос и направляется к столику у окна, стоящему чуть поодаль от остальных.

Уже сидящий там Вик поднимается, чтобы отодвинуть ей стул.

Дженни, бросив на поднос грязное полотенце и кое-как составив посуду, встаёт и уходит. Она ничего не говорит, и Джонни с извиняющимся видом пожимает плечами, чтобы тут же последовать за сестрой. Эмбер провожает их непонимающим взглядом.

— Ешь. — Калани кивает на её тарелку. — Остынет.

Он сидит рядом с ней, пока она доедает жаркое, и рассказывает обо всём, что она хотела б услышать, хотя Эмбер и не задавала вопросов. Калани рассказывает, что парень в дверях — это Роджер, он приехал сюда самым первым, гоняться будет на пляжном внедорожнике с оторванной крышей, и у Дженни «от этого чувака мурашки размером с крысиный скелет», поэтому в его присутствии она старается не отсвечивать — на практике это привлекает куда больше внимания, потому что в такие моменты Дженни зачастую начинает дерзить. Калани рассказывает, что рыжеволосая девушка — это Лисса, хотя можно звать её просто Звездой, не ошибёшься, она такая же холодная и отстранённая и точно так же всем нравится. Она тусуется с Виком (и рядом с ним от холодности не остаётся и следа, так что Вик, видимо, какая-то особая форма жизни, к которой звёзды питают пристрастие), и в это сложно поверить, но её мотоцикл даже круче мотоцикла Калани.

— У всех мотоциклы, — говорит Эмбер, думая о том, что к внешнему виду Лиссы больше подошёл бы сверкающий лимузин как со страниц старых журналов.

На лимузине, наверное, жутко неудобно удирать от живых мертвецов. Он такой же неповоротливый, как и они. Собственно, очень много того, что существовало до Апокалипсиса, оказалось слишком неповоротливым для того, чтобы его пережить.

Эмбер надеется, что она и её самокат окажутся достаточно ловкими.

— Вон тот парень, — Калани, словно прочитав её мысли, показывает на высокого бородача в красной футболке, — будет пешком. И наверняка не он один. Ты можешь не волноваться.

— Да как же. — Эмбер передёргивает плечами. — Спасибо, конечно, что хотел успокоить, но теперь я волнуюсь не только за себя, но и за этого парня.

— Всё будет в порядке. Трасса, как я понимаю, специально рассчитана на самых разных участников, иначе зрителям будет просто неинтересно смотреть. Разные люди, разные средства передвижения, это нужно учитывать, и не только учитывать, но и обыгрывать. Уверен, открытые участки там будут чередоваться с завалами обломков и мусора, где даже с твоим самокатом развернуться будет непросто, зато пешком — в самый раз.

Он рассуждает дальше, и Эмбер не может не согласиться. Действительно, нет никакого смысла в том, чтобы привозить в эту видавшую виды бывшую гостиницу столько разных людей и сразу же сбрасывать со счетов всех пеших только потому, что мотоциклы быстрее. Исключительно скорость — это, пожалуй, относится только к бегу на короткие дистанции, но чуть только дистанция становится длиннее, как одной скорости оказывается мало. Нужно знать свои силы и уметь разложить себя по дистанции, нужно знать силы соперников и уметь с ними справляться, и это — только начало.

Эмбер не застала ни одних Олимпийских игр, например, но она точно знает: до Апокалипсиса спорту уделялось чертовски много внимания. И уж точно не потому, что там всё было просто. В простоте есть своё очарование, кто бы спорил, но тут совсем другой случай и совсем другая история. Пусть никто прежде за всю историю человечества не выходил на трассу, чтобы обставить не только себя самого и своих противников, но и живых мертвецов, главного это не меняет: здесь нужно думать, здесь нужно быть ловкой, здесь нужно быть смелой, здесь понадобится много везения и много удачи, и крепкие руки, цепко держащиеся за руль самоката, и высокие колёса, способные не покачнуться на выбоинах и трещинах, и отличное чувство равновесия, и много чего ещё.

Эмбер отправляет в рот последний кусочек жаркого и вытирает тарелку остатком лепёшки (это самое вкусное). Калани поднимается из-за стола одновременно с ней, и она думает, что Лилит, скорее всего, не особенно ошибалась, когда говорила, что он — самый милый на свете. Дженни и Джонни тоже довольно забавные, и этот парень в коляске с его заразительным смехом, и сама старая гостиница, в которой после долгого затишья собралось столько людей…

И Лилит, например. Лилит, которая догоняет её и говорит:

— Я хотела тебе кое-что показать.

Она приветливо кивает Калани и не делает ничего, что могло бы намекнуть, будто бы он тут лишний и ему ничего показывать не собираются, но он всё равно поднимает руки, обращая обе ладони к Лилит.

— Тогда я самоустраняюсь.

Ладони у него широкие, мозолистые, самую малость светлее остальной кожи (и намного светлее ладоней Эмбер, к примеру), а вот линии на них — тёмные. От въевшегося масла, наверное.

— Заберу Давида у Кристофера и спрячусь с ним в гараже, — смеётся Калани.

— Кристофер — это наш голос, — поясняет Лилит.

«Кристофер, — думает Эмбер, — это парень с худыми запястьями и заразительным смехом. А Калани, похоже, личная нянька Давида».

— Он очень мне помогает, — в унисон её мыслям говорит Лилит, когда они выходят из столовой. — Давид его обожает, Калани умеет находить к детям подход. Дома у него осталась маленькая сестрёнка, Калеи.

На мгновение Эмбер задумывается: каково это — иметь старшего брата, который будет чинить тебе игрушки и не даст тебя в обиду никому никогда, который всё детство будет читать тебе сказки на ночь и одалживать тебе футболки потом, когда вы станете старше, ведь теперь по ночам он станет пропадать у друзей, а тебе будет всё ещё страшно ночевать без него. Звучит идеально, но Эмбер не уверена, что в реальности старшие братья ведут себя именно так, что они не ломают твои игрушки и не обижают тебя, не рвут твои книжки и не смеются над тобой вместе с друзьями.

К тому же она не любит, когда ей читают.

— Ясно, — отвечает Эмбер, чтобы что-то сказать.

Миновав несколько поворотов, они оказываются в холле. Здесь темно, просторно и пусто, сквозь незанавешенные окна видно пустынную улицу. Тусклые вспышки фонарей похожи на огромные звёзды. Или маленькие солнца, с какой стороны посмотреть.

— Как Вик? — спрашивает Лилит, открывая входную дверь. Её вопрос, конечно, может быть продиктован исключительно беспокойством за гонки, но Эмбер слышит в нём искренний интерес. — Насколько я понимаю, ваши с ним отношения нельзя назвать идеальными…

«Наши с ним отношения, — думает Эмбер, — вообще нельзя назвать отношениями».

Она пожимает плечами.

— Всё в порядке. — И добавляет, неизвестно почему: — Я могу за себя постоять.

Лилит щурится на фонари.

— Я не сомневаюсь.

Спустившись с крыльца, они обходят гостиницу по широкой аллее, заросшей одичавшими кустами. Судя по тому, какими ровными они кажутся кое-где, недавно их пытались подстричь. Судя по тому, какими неровными они остались во всех остальных местах, попытка провалилась. Неведомый мастер, правда, не отказал себе в удовольствии прикоснуться своей божественной рукой практически к каждому кусту.

В неровном свете фонарей всё это выглядит почти жутковато.

— Мы немного пройдёмся, ты же не против? — спрашивает Лилит, но, конечно, её слова звучат как утверждение, а не как вопрос.

— Не против, — отвечает Эмбер, хотя про себя думает, что Лилит могла бы и предупредить. В конце концов, вечером на улице довольно прохладно, особенно для джинсовых шорт.

Замёрзнуть она, впрочем, не успевает. Лилит шагает быстро, размашисто, и, пытаясь успеть за ней, Эмбер ощущает, как кровь начинает бежать быстрее, и уже через пару минут ей становится практически жарко. А ещё через пару минут они добираются до пункта своего назначения.

— Это стадион. — Лилит взмахивает рукой, указывая на внушительное здание, возвышающееся на другой стороне площади. — Там будут проходить гонки.

Эмбер непроизвольно задерживает дыхание.

— Ого, — наконец, говорит она. — Просто… Ого. — Подразумевается, что в этих трёх буквах удачно сочетаются удивление, потрясение, немного восторга, немного сомнения и самая капелька страха. — А этот ваш стадион не рухнет нам на головы?

Лилит издаёт странный звук, и Эмбер не сразу соображает, что это смешок.

— Не должен. Не переживай, его специально проверяли и реставрировали. Трибуны вмещают до пятнадцати тысяч человек, внутри — огромное поле, которое мы разделили на четыре дорожки.

— Четыре дорожки? — спрашивает Эмбер. Она подбирается, чувствуя, как в крови просыпается адреналин. — Пятнадцать тысяч человек?

— Знаю, звучит жутковато. — Лилит пожимает плечами.

— Нет. Не жутковато, а… странно. Неправдоподобно. Пятнадцать тысяч… Я не могу даже представить столько людей в одном месте.

Она не кривит душой, она действительно не может представить. В школьном классе их числилось восемнадцать, на уроки в реальности приходило от десяти до пятнадцати. В магазин Хавьера даже после привоза не набивалось больше двадцати покупателей.

Лилит берёт её под руку, чтобы пересечь площадь, и Эмбер почему-то думает, что давным-давно люди, наверное, держались за руки, чтобы не потеряться. На этой самой площади, где сейчас только они и редкие вспышки тусклых фонарей, когда-то гуляли парами, компаниями, может быть, даже толпами. Здесь было полным-полно народу, здесь кипела жизнь и гомонили голоса, здесь…

— Пятнадцать тысяч, — Лилит прерывает её размышления, — это просто число. Мы не ждём такого наплыва, во всяком случае, на первые гонки.

Да и на вторые тоже, думает Эмбер. И на пятые, и на десятые, и, скорее всего, на сто пятидесятые тоже. Ей вообще, честно говоря, кажется, что во всём мире не наберётся этих несчастных пятнадцати тысяч, хотя, на самом деле, наверное, наберётся, и даже не раз. По телевизору говорят, на Земле их осталось несколько миллионов.

На мгновение Эмбер становится страшно. Знакомый ей мир неожиданно оказывается таким маленьким, почти крошечным, пылинка на руках у ребёнка, в то время как на самом деле таких пылинок сотни, если не тысячи. Но страх быстро проходит, уступая место восторженному ожиданию: ей не терпится встретиться с этими сотнями новых пылинок. Ей действительно хочется их увидеть, услышать, узнать.

— А почему четыре дорожки? — спрашивает она.

— Вас шестнадцать. Мы планируем четыре заезда по четыре человека, отсюда и четыре дорожки. Точнее, если говорить откровенно, то сначала, исходя из возможностей поля, появились четыре дорожки, а потом уже было принято решение о количестве человек и заездов.

— Значит, на каждой дорожке будет по одному участнику. — Эмбер пытается представить, как будут выглядеть эти дорожки, но боится спросить напрямую. Догадки Калани всё ещё звучат у неё в голове, но она не знает, может ли Лилит рассказать ей об этом.

Если уж на то пошло, Эмбер не знает, имеет ли Лилит вообще право ей хоть о чём-то рассказывать.

— Да.

— А почему не все сразу? Одна большая трасса и все шестнадцать участников…

Они останавливаются перед одним из входов. Широкие двери выглядят новыми, крепкими, как будто их только что закончили устанавливать. Кто знает, может быть, так и есть: на них не видно ни царапин, ни выбоин, никаких следов времени и разрушения.

Внутрь Лилит не заходит.

— Не пойми меня неправильно, — она едва заметно хмурится, — но это слишком опасно. Я не хочу сказать, что все люди такие, но всё же… Если совместить все дорожки в одну и выпустить туда сразу всех участников гонки, неминуемо начнутся беспорядки. Никого конкретно не имею в виду, но где гарантия, что люди не начнут мешать друг другу на трассе, чтобы добраться до финиша первыми? И где гарантия, что в таком случае обойдётся без жертв? — Эмбер молчит, так что Лилит отвечает сама: — Гарантии нет.

«Когда дело доходит до живых мертвецов, то никаких гарантий не может быть в принципе», — хочет сказать Эмбер. Она впервые (не то чтобы у неё было на это достаточно времени) задумывается о том, что без жертв может не обойтись, даже если организаторы гонок прыгнут выше головы и сделают всё возможное для того, чтобы обеспечить участникам безопасность.

Гонки — это спорт, а в спорте не бывает без травм. Да, она не застала его времена, но она листала спортивную энциклопедию в школьной библиотеке (их школа — одна из немногих, где сохранилась хорошая библиотека, почти везде их разграбили, и Эмбер чувствует некоторое душевное родство с грабителями, которым из всех вещей на свете больше всего понадобились журналы и книги). Она знает, что на поле и на катке, на лыжной трассе и в бассейне, на гимнастическом снаряде и в открытой воде всегда были те, для кого спортивная карьера заканчивалась летальным исходом. Или, по крайней мере, серьёзными повреждениями. Растяжения, сотрясения, переломы, ушибы и трещины…

Готова ли она получать их?

Может быть, это по-детски, но она не хочет думать об этом.

Лилит примерно понимает ход её мыслей.

— Тебе страшно?

Первый порыв Эмбер — мотнуть головой и ответить твёрдое «нет», — проходит раньше, чем она успевает поймать внимательный взгляд. Лилит смотрит на неё с симпатией и интересом, и Эмбер понимает, что ей тоже, в общем-то, нравится эта женщина, королева зомби-апокалипсиса, устроительница гонок от живых мертвецов. В ней чувствуются свобода и сила, и при этом она, кажется, не из тех, кто не обращает внимания на чужие проблемы.

Возможно, окажись Лилит на общей трассе, она стала бы помогать отстающим, и потому упустила бы победу из рук. Поэтому и хочет подстраховаться.

— Это не страх. — В конце концов Эмбер удаётся определиться с тем, что она чувствует. — Мне не всё равно, что будет со мной и остальными, но я не испытываю паники. Панику, наверное, испытывали те, при ком это всё началось… — Она широким жестом обводит всю площадь, но имеет в виду, конечно, весь мир. Мир, который принял на себя удар страшного вируса, но выстоял несмотря ни на что. — А я… Я просто волнуюсь.

Лилит кивает. Судя по заблестевшим глазам, ответ Эмбер приходится ей по душе.

— Волнуешься, как спортсмен, выходящий на старт? — Она прикасается ладонью к стене.

— Похоже на то.

Не то чтобы Эмбер имела представление о том, что испытывали эти ребята, но если включить фантазию, получается что-то вроде того.

— Гонки, — неожиданно меняет тему Лилит, — будут очень похожи на то, как происходили спортивные соревнования раньше. До конца света, — говорит она, опираясь на стену спиной, — это была целая индустрия, ты, наверное, в курсе. Лыжные гонки, биатлон, фигурное катание, всё проходило примерно по одной и той же схеме.

Засунув руки в задние карманы, Эмбер спрашивает у Лилит:

— По какой?

— Поэтапной. Спортсмены соревновались сначала в одном городе, потом, через некоторое время, в другом, потом в четвёртом и пятом. Программа их соревнований оставалась примерно одинаковой, менялось только место проведения и победители. На первом этапе побеждали одни люди, на втором — иногда те же самые, иногда абсолютно другие. В некоторых видах спорта за победу, да и вообще за каждое занятое место присуждались очки, и те, кто по итогам сезона набирал больше всего очков, награждались призами. В некоторых видах спорта те, кто побеждал наибольшее количество раз, мерялись силами между собой, в финале соревнований…

— Как будет у нас?

Возможно, думает Эмбер, этот вопрос должен был стать первым из всех, что она когда-либо задавала Лилит. Возможно, прежде чем бросить всё и уехать в Столицу, она должна была разузнать всё до мельчайших подробностей.

— У нас не такой большой выбор городов, готовых принять наши гонки, — криво усмехается Лилит. — Точнее, выбора нет совсем, только Столица. Так что все наши этапы мы будем проводить здесь, на одном месте. Четыре заезда в день, на четырёх трассах, четыре человека в заезде, несколько дней подряд. Те, кто оказываются в лидерах чаще всего, выходят в финал и соревнуются между собой. Победителю — приз.

— Понятно.

Ей действительно всё понятно, и она не знает, что ещё тут можно ответить. Нескольких секунд хватает, чтобы понять: условия, озвученные Лилит, вполне разумны и даже вполне справедливы, в них нет ничего нереального. Вот так, отстранённо, рассуждая о заездах, этапах и количестве участников, у Эмбер получается даже не думать о том, что в гонках будут фигурировать зомби.

Она молчит, и на этот раз Лилит трактует её молчание по-своему.

— Людям хочется зрелищ, — с нажимом говорит она. — С самого сотворения мира, с самого начала цивилизации людям хочется зрелищ. И, раз уж мы оказались в такой ситуации, — точно так же, как Эмбер, она широким жестом обводит площадь, но имеет в виду, очевидно, весь мир, — почему бы ею не воспользоваться?

Эмбер смотрит ей в глаза.

— Я не возражаю.

Она не любительница вести длинные разговоры, а ещё перед ней никто никогда не оправдывался, в то время как в словах Лилит сквозит что-то, очень похожее на попытку себя оправдать, и если бы это была не Лилит, то, скорее всего, Эмбер стало бы немного не по себе. Но королевы не могут оправдываться, это факт, поэтому обратно к бывшей гостинице они возвращаются молча.

Эмбер заговаривает только тогда, когда перед ними снова возникает тёмный силуэт бывшей гостиницы.

— В Столице, похоже, безопасно. Так много людей в одном месте, как удаётся их всех держать под контролем?

Лилит бросает на неё быстрый взгляд и чуть улыбается.

— Это не моих рук дело, — отвечает она. — Я не контролирую всё на свете.

Эмбер позволяет себе улыбнуться в ответ.

— Я понимаю. — Она действительно понимает. Но Лилит на своём верном пикапе объездила, надо думать, весь материк, в то время как для Эмбер самой длинной дорогой остаётся путь от Городка до Столицы. — Мне просто любопытно. Столицу охраняет какое-то ополчение?

Лилит качает головой.

— Нет. Но даже без ополчения… Сложно найти человека, который не хранил бы под подушкой оружие, так что если хочешь подебоширить на улице, будь готов к тому, что тебя расстреляют из окон.

Эмбер хмыкает.

— После таких слов даже простое «пройтись до магазина» звучит жутковато.

— Не бойся. — Лилит успокаивающе касается её плеча. — Никому не хочется жить в постоянной опасности. Жители Столицы сами блюдут свой порядок. Любой грабитель, вор, насильник или убийца представляет опасность для всех. Сегодня от него пострадал незнакомый человек, а завтра ты сам. Такого закона, как «своя рубашка ближе к телу», для общества больше не существует — каждый хочет спокойствия и потому следит за спокойствием остальных. Здесь ничто не остаётся незамеченным. Разве у вас было не так?

— Нет. У нас просто все друг друга знали, а незнакомые обычно не совались дальше пивнушки.

Со смехом Лилит открывает дверь, и они возвращаются внутрь.

В гостинице всё уже затихает: после ужина большинство расходится по своим комнатам, люди забиваются туда, словно в норы, и остаются там до утра. Может быть, в Столице и безопасно, но почти все участники будущих гонок привезены бог весть откуда, а значит, прятаться с наступлением темноты — это рефлекс, который у них в крови. Эмбер всю жизнь жила именно так, но почему-то сейчас ей вовсе не хочется забиваться к себе: прогулка по ночным улицам будоражит её, и единственное, чего ей по-настоящему хочется, это повторить тот же путь, но только в одиночестве и на самокате.

— Гонки начнутся через три дня, — говорит Лилит ей на прощание, и невысказанное «Можно?» замирает у Эмбер на губах.

«Нельзя, — сама себе отвечает она. — Ты приехала сюда не для того, чтобы наслаждаться свободой».

— 5-

Три дня спустя голос Кристофера, разносящийся по громкой связи, заставляет её открыть глаза, но совсем не помогает проснуться.

Несколько минут она просто изучает потолок, тяжёлый и сыроватый, а потом поворачивается навстречу пробивающимся через шторы лучам пока ещё неяркого солнца и жмурится, наслаждаясь теплом. Со сна или почему-то ещё всё происходящее кажется ей ирреальным, происходящим не здесь, не сейчас и не с ней.

Эмбер перебирает воспоминания, как покупатели в магазине Хавьера перебирают товар: вот Лилит, строго оглядывающая зал в одну секунду и радостно улыбающаяся Давиду в следующую (и королева — в любую секунду), вот Дженни и Джонни в одинаково мятых рубашках, вот Стефан — мальчишка из Столицы, совсем молодой, с пушистой светлой чёлкой и угольно-чёрными ресницами, вот широкоплечая Кэт с восточными глазами и стрижкой, короче которой просто не существует. Вот Лисса, выверенным жестом откидывающая волосы. Вот Вик, то отводящий от Эмбер глаза, то вызывающе толкающий её плечом в коридоре. Вот Калани, вытирающий испачканные машинным маслом руки прямо о белую майку.

Вот Эмбер, которой давным-давно пора было подняться с кровати и спуститься на завтрак, и которая теперь, резко вскочив, торопливо носится по комнате, хватаясь то за ботинки, то за джинсы, то за ручку двери в полутёмную ванную. Лампочка там перегорела позавчера, и Эмбер приходится оставить дверь открытой, чтобы хоть что-то увидеть. Она быстро плещет в лицо холодной водой и кривится от слишком мятного привкуса пасты.

Кое-как стянув волосы в пучок на самой макушке (они слишком короткие, и бóльшая часть, выпав из резинки, всё равно спадает на шею), Эмбер даже не смотрится в зеркало перед тем, как броситься вниз. Она помнит, как выглядит, и сомневается, что за ночь что-нибудь изменилось в её тёмной коже, или в россыпи ещё более тёмных веснушек на широком, чуть вздёрнутом кверху носу с болтающейся крупной серёжкой, или в обветренных пухлых губах, или в карих глазах с золотистыми крапинками (Хавьер говорил, что когда она злится, эти крапинки превращаются в искры и грозятся всё на хрен поджечь).

Когда Эмбер кажется, будто она теряет себя, она смотрит на своё отражение так долго, что глаза начинают болеть. Но сейчас у неё нет на это времени. Сейчас она опаздывает на завтрак.

Когда она спускается, в столовой уже нет ни Калани, ни Дженни и Джонни, и ей приходится в полном одиночестве усесться за «их» столик — теперь бесконечно пустой. Но он пустует недолго. Не успевает Эмбер сделать первый глоток крепкого чая, как к ней подсаживается та, кого она меньше всего ожидает увидеть.

Звезда. Такая же холодная, красивая и недосягаемая. Лисса.

Какое-то время они обе молчат. Эмбер старается не думать о том, как всё это странно. Ей просто нужно поесть, чтобы не свалиться без сил прямо посреди трассы — на радость живым мертвецам. Или зрителям.

— Тебе их не жалко? — неожиданно спрашивает Лисса. Она ковыряет маленькой ложечкой овсяную кашу, смешанную с морщинистым тёмным изюмом, рядом с ней — наполовину пустая кружка с кофе.

Или наполовину полная, это как посмотреть.

— Кого? — Эмбер пытается сообразить, почему ей должно быть жалко тех, кто приходит посмотреть на их гонки.

Лисса кривится.

— Зомби, конечно. — Она облизывает ложку и, подмигнув Эмбер, с невинным видом пожимает плечами. — Когда-то они были такими, как мы.

Улыбка у Лиссы сладкая, словно неразмешанный сахар, оставшийся на дне кружки. Она такая сладкая, что от неё сводит скулы, и Эмбер чувствует навязшую тяжесть в зубах. Самое паршивое в этой улыбке — глаза. Потрясающе красивые глаза Лиссы, опушённые тёмными ресницами и широко распахнутые, абсолютно холодные и абсолютно равнодушные, абсолютно пустые глаза.

— Я не думала об этом, — отвечает Эмбер.

Она действительно никогда раньше об этом не думала, но думает теперь — практически до самого старта. Точнее, до того момента, как они все отправляются к стадиону: жребий делит их на четыре группы по четыре человека, и пообщаться всем вместе теперь удастся только после того, как всё закончится. Участники первого заезда после своей гонки окажутся в изоляции, потом к ним присоединятся участники второго и третьего, и ни один из тех, кто уже прошёл по трассе, не сможет перекинуться ни единым словом ни с одним из тех, кто туда ещё не выходил.

«Необходимые меры», — говорит Кристофер, пожимая плечами. «Таковы правила», — подчёркивает Антонио, ещё один организатор, сдвигая на затылок широкополую шляпу.

Все только молча кивают.

«Всё просто», — прокручивает Эмбер в голове слова Лилит. Или Калани. Или, может быть, Дженни и Джонни — близнецы говорят быстро, сбивчиво, почти хором, так, что в конце концов их голоса становятся совершенно неразличимыми.

«Всё просто, — повторяет она, — всё очень просто». Ничего неожиданного, ничего такого, к чему она не была бы готова (кроме того, что ей нужно выйти на трассу и от начала до конца проехать эту трассу на своём самокате, не отвлекаясь на зомби). Живых мертвецов на каждую дорожку выпускают одинаковое количество — Эмбер старается не думать ни о том, где их берут, ни о том, какие конкретно цифры скрываются за безликим «их будет поровну», — но где и как ты столкнёшься с ними в действительности, можно только гадать. Вариантов бесконечное множество: зомби могут сгруппироваться в самом начале, а могут растянуться по всей трассе или, например, устроить засаду на финише…

Нет, конечно, они не настолько умны, чтобы устроить засаду.

Эмбер оглядывается по сторонам и видит побелевшие лица других участников. Она узнаёт того парня, о котором ей рассказывал Калани, и неожиданно понимает, что не знает его имени, вообще ничего о нём не знает, и даже не помнит — кроме той красной футболки, в которой он был, когда она его впервые увидела. Сейчас он в другой, в тёмно-синей.

Все остальные кажутся просто разноцветными пятнами, вовсе без лиц.

В самом центре стадиона Эмбер замечает площадку, на которой собраны все средства передвижения. Она видит оранжевый пляжный внедорожник без верха (остатки потрёпанного тента полощутся на ветру), и два потрёпанных квадроцикла, и несколько блестящих хромированных мотоциклов, на ручке одного из которых болтается кислотно-розовый шлем, и несколько мотоциклов попроще, и огромного железного зверя с люлькой, выкрашенной в глубокий фиолетовый цвет. Свой самокат она замечает не сразу: он выглядит здесь маленьким, совсем игрушечным, как будто ребёнок, случайно оказавшийся в толпе сосредоточенных взрослых.

Привычное волнение в пальцах — как обычно перед тем, как коснуться руля, — приводит её в себя. Эмбер дышит глубже, пытается сосредоточиться.

Несмотря ни на что, понемногу у неё получается. Она больше не оглядывается по сторонам, не пытается распознать соперников и, самое главное, даже не думает смотреть на трибуны. Боковое зрение подсказывает: там слишком много людей, и этой информации Эмбер достаточно. Ей незачем разглядывать их, незачем их узнавать, незачем изучать их реакцию. Улыбки, аплодисменты, восторг, страх, бешеная погоня за адреналином, извечная жажда пощекотать нервы…

Хлеба и зрелищ, как сказала Лилит.

Лилит мимолётно улыбается ей, в руках у неё — ящик для жребия. Каждый гонщик должен будет вытащить номер трассы, по которой поедет. Кот в мешке, грандиозный сюрприз, и очень может быть, что твой пляжный джип, Роджер, никак не поможет тебе на заставленной мусорными баками и каменными пирамидами, извилистой и узкой дорожке. Впрочем, Роджера здесь нет, он выступает в третьем заезде, вместе с Джонни и Дженни, и на такой вот дорожке их огромный мотоцикл тоже может застрять.

Эмбер закусывает губу.

Стадион замирает в напряжённом ожидании, когда за своим жребием тянется первый участник. Это Лисса, и Эмбер удивляется — надо же, Лисса. На самом деле, сложно не заметить её огненно-рыжие волосы, даже когда они стянуты в круглый пучок, сложно не обратить внимание на её высоченные каблуки и кожаные сапоги выше колена, на её куртку, застёгнутую так, чтобы в вырезе паслись сразу все камеры сразу всех журналистов.

Эмбер плотнее запахивает старый жилет цвета хаки, проверяет ремень. Её выцветшая футболка заправлена в джинсы, самые плотные, чтобы уберечь ноги от укусов, царапин, ударов и всего, что с ними может случиться, а джинсы, в свою очередь, заправлены в грубые ботинки на прочной подошве. На ней нет ничего лишнего и ничего неудобного, только то, что защищает и не сковывает движения.

Стоит только Лиссе вытащить жребий, как по знаку Лилит один из работников стадиона бросается к блестящему мотоциклу, похожему на паутину из серебристой сверкающей стали и запутавшихся в ней крупных деталей: бака, двигателя, огромных колёс, седла и педалей… Это мотоцикл в духе Лиссы, на нём нужно сидеть с идеально-прямой спиной, может быть, даже вальяжно откинувшись на невысокий бортик сиденья, небрежно держась руками за широко расставленные крылья руля, и служащий ведёт его к первой дорожке.

Пока что каждая трасса — только лишь номер. За цифрами ничего не скрывается, цифры ни о чём им не говорят, но уже к вечеру они будут точно знать, где живые мертвецы были активнее, а где приходилось слезать с мотоцикла и пытаться пропихнуть его через сплетение веток и скопление мусора. А потом устроителям гонок придётся потратить несколько дней на то, чтобы перестроить дорожки — вдруг кто-то начнёт придумывать стратегию, едва лишь вытянув жребий?

Бородач в тёмно-синей футболке вытягивает вторую дорожку, высокой девушке с россыпью родинок на одной щеке и двумя рваными шрамами на другой достаётся четвёртая.

Эмбер заносит руку над ящиком и, не доставая бумажки, улыбается с наигранным удивлением:

— Третья. Вот это дела.

Лилит только качает головой:

— Будь осторожна.

Куда там.

Она выходит на трассу, чувствуя себя маленькой щепкой посреди огромного океана. Стадион гудит множеством голосов, но в конце концов все они сливаются в один-единственный гул, который поначалу кажется почти нестерпимым, но потом становится практически незаметным.

Всё на свете становится практически незаметным, когда двери за ней закрываются, а руки привычно ложатся на руль. Самокат под Эмбер будто бы вздрагивает, то ли приветствуя её, то ли давая понять, что в любую секунду готов сорваться с места и броситься в гонку. Она ставит одну ногу на деку и в последний раз оглядывается по сторонам, замечая невероятно яркое голубое небо в прорези крыши, и насыщенный солнечный свет, и даже каждого зрителя — по отдельности.

А потом Лилит — во всяком случае, ей хочется думать, что это Лилит! — стреляет в воздух из стартового пистолета, и Эмбер срывается с места. Она пыталась представить себе эту гонку не раз, но никогда не думала, что всё будет именно так.

В первые несколько секунд не происходит вообще ничего. Ничего. Она просто едет. Привычно толкается левой ногой, снова ощущая себя на знакомой дороге от дома к аптеке, разве что без веса рюкзака за плечами, да и пейзаж по сторонам немного другой — за загромождениями из строительного мусора, обломков мебели и останков машин Эмбер почти не видит трибун. И живых мертвецов тоже не видит.

Зато они видят её. Первая тройка выпрыгивает из-за того, что, кажется, раньше было диваном, и Эмбер приходится отшатнуться, чтобы не попасться им в руки. Они выглядят ветхими, эти руки, сквозь ошмётки гниющей плоти просвечивают светлые кости, и такие зомби — Эмбер знает — не умеют двигаться быстро. Она легко оставляет их за спиной, продолжая наращивать скорость.

Самокат под ней, будто бы соскучившись, катится быстро и ровно. Эмбер ощущает себя с ним одним целым. Ей почти не страшно. Она маневрирует, перелетая канавки и ямы — свежие, специально выкопанные для того, чтобы затруднить ей дорогу, и даже если ей приходится спрыгнуть, прыти она не сбавляет. За несколько лет она научилась быть быстрой. Она научилась на ходу возвращать правую ногу на деку.

Она, как выясняется, научилась даже, спрыгнув, прокручивать самокат, подсекая очередного зомби под ноги.

С рычанием мертвец валится наземь, а Эмбер едет дальше. Она не оглядывается.

Лилит говорила ей: если не получается с бегством, можно попробовать драку. Если не получается уйти на том, с чем вышел на трассу, можешь взять на этой трассе всё, что найдёшь. В принципе, ты в любую секунду можешь взять на этой трассе всё, что найдёшь. Отломанную ножку стола, чтобы отбиваться от визжащих преследователей, или широкую доску с торчащими из неё изогнутыми гвоздями, или вон тот велосипед со скошенным набок сиденьем.

Эмбер, конечно, не нужен велосипед. Она чувствует себя всемогущей как есть.

Жилетка надувается на спине пузырём, но это ощущается словно парус. Эмбер — лёгкий и быстрый корабль, способный уйти от любого преследователя. Рулевой закрутит штурвал, заложит вираж — и корабль повернёт так резко, что очередной живой мертвец, внезапно выросший из-под земли прямо по курсу, клацнет зубами в миллиметре от обшивки борта и отшатнётся, оставшись ни с чем.

Если скрыться от зомби за, например, кучей мусора, если пропасть у них из виду, они о тебе забывают.

Эмбер слышит за спиной грохот чужих неровных шагов, но это не тот грохот, который заставил бы её испугаться.

Ничто сейчас не может заставить её испугаться.

Эмбер слышит всё, и видит всё, и чувствует всё — и одновременно ни на что не обращает внимания. Она как будто бы растворяется в том, что с ней происходит, и становится частью всего: частью кричащей толпы на трибунах и частью рычащих живых мертвецов, частью яркого солнца и раскинувшегося наверху лазурного неба, частью старого стадиона, который помнит совсем другие соревнования, и частью наваленных повсюду обломков, частью разбитой дороги и частью широких колёс своего самоката. Каждое биение сердца, каждый удар полуразложившихся стоп об асфальт, каждый стук колеса, наткнувшегося на камень, каждый вскрик взволнованных зрителей — она всё это слышит. Она чувствует ласковые прикосновения солнечных лучей на щеках, и дующий в лицо ветер, и то, как на трибунах задерживают дыхание, и то, как позади неё дышат шумно и громко, но исключительно по привычке…

Она становится всем и остаётся при этом собой. Быстрее. Лучше. Сильнее.

Сразу несколько мертвецов прыгают на неё откуда-то сверху, и Эмбер, пригнувшись, соскакивает с самоката. Перехватив руль, она выставляет самокат перед собой словно щит и, несколько раз взмахнув этим щитом, переходит на бег. Зомби разлетаются в стороны, и кое-кто из них больше уже не встаёт. Напавшие сейчас сильнее тех, что толпились у старта, но Эмбер откуда-то знает, что сможет уйти. Она петляет, огибая остов невесть откуда оказавшегося здесь лимузина (будто кто-то прочитал её мысли, но тогда по третьей трассе должна ехать Лисса!), и мертвецы врезаются в некогда блестящий капот.

Ошмётки плоти падают ей на плечо. Нет времени стряхивать.

Снова вскочив на самокат, она едет дальше. И не сразу замечает, что прямо впереди — ворота с надписью «Финиш». Они распахиваются прямо у неё перед носом и закрываются сразу же за спиной — ровно тогда, когда очередной зомби выскакивает ниоткуда, чтобы попробовать прорваться следом за ней. Он ударяется о металл мощно и громко, но ворота даже не вздрагивают, и, оглянувшись, Эмбер понимает: всё кончилось.

На самом деле, чтобы понять это, не нужно оглядываться. Просто мир тускнеет у неё перед глазами, а прикосновения солнца к щекам становятся почти незаметными, и голоса болельщиков снова превращаются в единый гул, в котором нет ни малейшего смысла.

Эмбер трясёт головой. Первое, что она замечает, это улыбающаяся ей Лилит. Второе — Лисса, беседующая с кем-то из журналистов. Больше здесь никого нет, никого из тех, вместе с кем они заходили в ворота, пусть даже каждый в свои. Это значит…

Это значит, что Эмбер вторая.

Она выдыхает.

Кто-то подхватывает её под локоть, чтобы увести со стадиона, кто-то забирает самокат (она цепляется за руль до последнего, её пальцы буквально приходится отдирать от мягкой обшивки), кто-то говорит, что она молодец и всё хорошо. Эмбер хочет ответить, что да, она знает, она молодец и всё хорошо, но язык её почему-то не слушается.

В комнате, предназначенной для уже откатавшихся участников гонок, предсказуемо пусто. Лисса ещё на стадионе, раздаёт интервью, бородатый парень (нужно будет узнать его имя) всё ещё на трассе, как и высокая девушка со шрамами на щеке. Эмбер одна. У неё есть время прийти в себя и отдышаться.

Она закрывает глаза.

Эмбер старается думать только о небе и о ветре, забирающемся под жилетку и майку, максимум — о земле под ногами и о ногах, отталкивающихся от этой земли, но не больше. Она совершенно точно не хочет думать о том, что слишком долго сидит в этой комнате абсолютно одна, что конкретно сейчас была бы рада даже компании Лиссы, что совсем скоро на трассу выйдет Вик (и это не должно её волновать), а после него — Калани, а после Калани — Дженни и Джонни. Она совершенно точно не хочет думать об их соперниках и их пляжных джипах, и о живых мертвецах, и о ревущих трибунах…

Она представляет себя за прилавком и мысленно отсчитывает сдачу очередному клиенту. Монету за монетой.

Как ни странно, это помогает. Может быть, прошлой жизни больше нет — в том смысле, что Эмбер больше ей не живёт, но прошлая жизнь всё ещё с ней. От этого никуда так просто не деться. От этого никуда не нужно деваться. И, раз сейчас вокруг неё только четыре серых стены, несколько ступенчатых лавок и две голых лампочки, качающихся под потолком, в прошлом ей намного уютнее.

Эмбер успевает продать два обогревателя и четыре упаковки салфеток, когда дверь наконец-то открывается и в помещение входят те, с кем она в одно время выходила на трассу. Вместе они дожидаются всех остальных.

— Марк, — говорит бородач, натыкаясь на её вопросительный взгляд.

— Эмбер. — Она благодарно кивает.

— Анна, — подаёт голос девушка со шрамами.

Они оба проходили свою трассу пешком.

Ожидание оказывается куда страшнее, чем сама гонка. И длится намного дольше: им запрещено выходить из комнаты, разве что в расположенную рядом уборную. Нельзя допустить, чтобы кто-то из тех, кто уже прошёл свою дистанцию, встретился с кем-то из тех, кто ещё даже не начинал, поэтому всех финишировавших приводят прямо сюда.

Первым из следующего заезда возвращается Вик. Он настолько быстрей всех остальных, что успевает побеседовать с журналистами ещё до того, как финиширует кто-то после.

Измученные ожиданием, одиночеством и собственным стрессом, Анна и Марк вскакивают, чтобы его поприветствовать. Лисса грациозно встаёт, сохраняя достоинство. Она выглядит диковинной птицей, которая уже выбрала себе то ли хозяина, то ли самца, чтобы вместе построить гнездо.

Вик, правда, не похож на диковинную птицу. На него просто жалко смотреть. Он бледный, почти зелёный, хотя, возможно, Эмбер — единственная, кто замечает это, и единственная, кому его жалко, потому что все остальные окружают его и принимаются поздравлять, хлопая по спине, по плечам, по локтям, куда только могут вообще дотянуться. Со стороны это выглядит так, будто они пытаются разорвать его на куски, и у Эмбер, если честно, есть подозрение, что они бы действительно не отказались. Искренности в этих поздравлениях нет ни на грош. Просто им страшно, просто им одиноко, просто Вик производит впечатление человека, которого лучше не злить.

Лисса улыбается Вику — снова так сладко, что у Эмбер сводит скулы. Но стоит ей от него отвернуться, как улыбка исчезает с красивого, ухоженного лица.

Эмбер старательно отводит глаза. Она сидит на нижней скамейке, привалившись спиной к следующему ярусу и вытянув гудящие ноги, и изучает свои ботинки. Отличный цвет, хоть и изрядно выцветший, довольно потёртый. Хорошие шнурки, служат уже несколько месяцев. Самостоятельно подшитая ею подошва тоже держится молодцом.

«Я должна им соответствовать», — думает Эмбер.

Время тянется обувным клеем — между её собственным попаданием в комнату ожидания и моментом, когда в неё возвращаются участники третьего заезда, проходит целая вечность. Эмбер вглядывается в их лица: полная девушка с бледно-рыжими кудряшками, облепившими голову, выглядит раскрасневшейся и очень испуганной, лысый мужчина с оплывшим лицом (как будто с некогда жёсткого каркаса все черты разбежались и расползлись), нервно вытирает пот с блестящего лба.

После них в комнате появляется Макс, его Эмбер уже успела запомнить. Макс соревнуется на лыжах, к которым приделаны широкие разноцветные колёса, умело орудует лыжными палками — ну, конечно, на трассе, не здесь. Здесь он просто заходит, беспокойно машет руками, касается родимого пятна на шее, улыбается во весь рот — наверное, последствия стресса. Улыбка у него довольно широкая, а клыки кажутся слишком большими по сравнению с остальными зубами.

Калани нет, но Эмбер не может поверить в то, что он вернулся последним.

Калани нет, но Эмбер не может поверить в то, что он, например, не справился с зомби.

Когда он возвращается, она срывается с места, подбрасываемая одновременно тревогой и любопытством.

— Как ты? — быстро спрашивает она, вглядываясь в его лицо, осматривая его с ног до головы, пытаясь найти укусы, царапины, травмы.

Вик хмыкает у неё за спиной.

— Первый, — елейным голосом говорит Лисса, оттесняя Эмбер и обнимая Калани за плечи. Кажется, среди претендентов на то, чтобы свить с ней гнездо, у Вика появляется конкурент. — Неужели не ясно! Брали интервью? — понимающе спрашивает она у него.

— Я в порядке, — отвечает Калани. Отвечает Эмбер, не ей. Он выглядит уставшим и чуть побледневшим, но вместе с тем спокойным, сосредоточенным. — Всё хорошо. Я выиграл заезд.

Он не улыбается, хотя Эмбер ждёт от него улыбки, пусть не торжествующей, но хоть какой-нибудь, только бы увидеть знакомые ямочки на щеках и понять, что всё и правда в порядке. Но, наверное, она слишком многого требует, невозможно по-настоящему улыбаться после того, как только что несколько минут соревновался в скорости с зомби.

— Я рада. — Она с облегчением прикрывает глаза и отступает, чтобы усесться обратно.

Калани, вынырнув из рук Лиссы, опускается на скамью рядом с ней. Он, конечно, не игнорирует Лиссу совсем, он для этого слишком милый, вот только простого кивка той, кажется, недостаточно, и отступает она недовольной.

Обдумывать это Эмбер не хочется. Ей вообще ни о чём не хочется думать. Калани рядом, его колено касается её колена, и от этого становится немного спокойнее, но только немного, потому что сейчас наступает самое время волноваться за Джонни и Дженни. Они выходят на трассу в четвёртом заезде, и остаётся только надеяться, что мотоцикл с люлькой не подведёт, сумеет развернуться где нужно и развить лучшую скорость там, где дорога это позволит.

— И представить себе не могла, что это так страшно, — бормочет Эмбер себе под нос.

Для комнаты, в которую набилось уже двенадцать человек, её голос звучит неожиданно громко.

— Да, просто жуть. — Стефан вскидывает брови, его лицо кажется совсем молодым, хотя он едва ли на пару лет младше Эмбер.

Остальные согласно кивают. Кто-то кривится, кто-то с ужасом передёргивает плечами, вспоминая, каково оно было, на трассе.

— Всё уже позади, — говорит Калани ровно то, что Эмбер ожидала услышать. Что ещё может сказать самый милый парень на свете, если подумает, что кому-то совсем недавно было чертовски страшно?

Ошибка в том, что страшно ей не было. Страшно ей есть.

Она качает головой.

— Ещё только в процессе.

Ей страшно вовсе не за себя, но она не собирается объяснять это вслух. Если кто-то поймёт, он поймёт, если не поймёт, то, пожалуй, не надо. Калани поджимает губы в неловкой, вымученной улыбке. Очевидно, он понял.

Очевидно, он тоже волнуется.

В конечном итоге Дженни и Джонни приходят в своём заезде вторыми. Они заваливаются в комнату ожидания как один большой ураган: Дженни обнимает Джонни за шею, её растрёпанные светлые волосы путаются с его растрёпанными тёмными, голубые глаза сияют одинаково ярко. В очередной растянутой майке, сквозь вырезы которой проглядывает фиолетовый лифчик, она выглядит такой худой, что Эмбер не может понять, как её не унесло ветром, ведь навстречу летящему мотоциклу он должен был дуть намного сильнее, чем в лицо ей самой на её самокате. Джонни выглядит уставшим, но довольным, он обнимает сестру за талию — так крепко, что, возможно, именно это и не дало ветру её унести.

— Офигеть, — говорит Дженни, стоит им только оказаться внутри. — У неё была лошадь, вы только представьте!

— Что? У кого? — раздаются сразу несколько голосов.

Дженни обводит присутствующих взглядом, явно наслаждаясь произведённым эффектом, но не спешит отвечать. За неё отвечает Джонни:

— У Фредди.

«Фредди умеет удивлять, — потрясённо думает Эмбер. — Лошадь!» Она даже чувствует укол чего-то, похожего на зависть, ведь у неё самой дело так и ограничилось только справочниками по коневодству.

А Фредди… Она появилась в гостинице совсем недавно, даже позже, чем Эмбер, и почти ни с кем не общалась. Да к ней никто и не подходил. Строгая причёска, строгий взгляд, строгое лицо. Фредди производила впечатление человека, который не нуждается во всяких глупостях вроде чьей-то компании.

И надо же, лошадь!

Кто бы мог подумать, что лошадь — это тот самый вид транспорта (если вообще можно назвать живое существо видом транспорта), на котором можно выгрызть победу. Дженни и Джонни отстали всего на пару секунд, но, на скорости влетев в финишные ворота, сразу же увидели перед собой умную вытянутую морду, тёмную гриву и блестящий, аккуратно подрезанный хвост.

— Конюшню расположили на заднем дворе, — поясняет тем временем Дженни, успевшая, по всей видимости, подслушать фрагмент интервью. — Там никто не ходит, и поэтому про лошадь никто даже не знал.

— Мы просто остолбенели, когда увидели её на стадионе.

— Да, настоящая боевая коняга, ничего не боялась.

Интонация Дженни, её широко распахнутые удивлённые глаза, густо подведённые чёрным, её неожиданная — наверняка от волнения — говорливость заставляют Эмбер сначала фыркнуть, а потом засмеяться. Она не может сдерживаться, и все остальные тоже не могут. Они смеются все, хором, и в их смехе, наверное, мало смешного, зато много радости, и облегчения, и в чём-то даже свободы.

Все живы.

Уже потом, отсмеявшись, Дженни и Джонни обнимают её — с двух сторон, и Эмбер наконец-то чувствует себя в безопасности. Потому что все, до кого ей есть дело, теперь в безопасности.

Позже, когда собравшись в гостиной, они все пялятся в телевизор (там рассказывают о сегодняшних гонках), Эмбер неожиданно вспоминает утренний разговор и понимает, что кружка Лиссы за завтраком всё-таки была наполовину пустой. Потому что самой Лиссе, судя по тому, с какой улыбкой она врезается на своём мотоцикле в толпы еле живых живых мертвецов, никого, совсем никого, абсолютно не жаль. Зато — сейчас Эмбер видит это совершенно отчётливо, — если жалеть мертвецов станут противники Лиссы, это прибавит той шансов.

— 6-

Эмбер уже почти забирается под одеяло, когда в дверь её комнаты осторожно стучат.

Несколько секунд она раздумывает, открывать или нет (в пользу «нет» говорит слабая возможность того, что, быть может, что-то случилось или она кому-то очень сильно нужна, в пользу «да» — свет, который она ещё не погасила и который тонкой полоской выбивается в коридор из-под двери). Стук повторяется.

— Отставить панику, — слышит она голос Дженни из-за двери. — Это всего лишь я, никаких журналистов, Роджеров или живых мертвецов.

Эмбер понятия не имеет, почему для Дженни Роджер значится в этом ряду, а с журналистами ещё не общалась (сегодня, точнее уже вчера, они общались только с победителями заездов, хотя Лилит вскользь обронила, что скоро они придут знакомиться и с остальными), и знакомые интонации делают своё дело: она тихонько смеётся.

— Привет, — мягко говорит она, открывая дверь.

— Хватит спать, — отвечает ей Дженни.

Эмбер только пожимает плечами.

— Ещё даже не начинала.

На какое-то мгновение ей кажется, что фраза звучит почти как упрёк и Дженни может обидеться, но Дженни не обижается. Она опирается рукой о косяк и чуть наклоняется — так, что светлые волосы соскальзывают из-за спины вперёд, на ключицы, касаются кончиками очередной кружевной майки, на этот раз почти неприлично короткой. Кроме этой кружевной майки на Дженни грубая вязаная накидка и узкие блестящие штаны, и Эмбер понятия не имеет, у какого торговца можно было такое найти, потому что никогда прежде не видела ничего подобного ни у поставщиков, ни на прилавке. То же самое касается и алых ботинок на каблуке, которыми заканчиваются худые ноги.

— Там внизу, — сообщает Дженни, — намечается вечеринка. Пойдём?

У Эмбер нет никакого желания снова переодеваться из пижамы (хотя вообще-то это просто старая футболка Эндрю, а не пижама) в одежду, предназначенную для того, чтобы ходить в ней вне комнаты. Разграничивать мир таким образом — её жизненно важная необходимость, и дело только наполовину в том, что в джинсах спать неудобно. Другая причина — то, что в «домашней» одежде вне дома она чувствует себя неудобно, даже если это точно такая же футболка.

Она оглядывается назад, туда, где на кресле валяются другие футболки, и другие шорты, и другие джинсы, и всё остальное, и Дженни, конечно, замечает её нерешительность.

Оторвавшись от косяка, она делает шаг вперёд, юркой змейкой проскальзывает мимо Эмбер и закрывает за собой дверь.

— Отрицательный ответ не принимается, — серьёзно говорит она. — Мне больше не с кем там разговаривать.

Нервным движением Дженни убирает волосы за уши (косточки на её запястьях торчат острыми треугольниками) и кивает на кресло.

— Вперёд, одевайся.

Обычно Эмбер совсем не нравится, когда ею командуют, но с Дженни всё по-другому. Это не привычные недовольные окрики матери, и не иногда покровительственный (и тогда раздражающий) тон Хавьера, и даже не доброжелательные подсказки Лилит. Слова Дженни звучат скорее как шутка, потому что Эмбер прекрасно понимает: она может сказать нет, это её право и никто не обидится, она может сказать нет и остаться у себя в комнате…

Она может сказать нет, но почему-то не говорит.

Отвернувшись, Эмбер надевает шорты (после плотных джинсов, надёжно защищавших её от укусов живых мертвецов, оставить ноги практически голыми — настоящее удовольствие), а потом стягивает спальную футболку и берётся взамен за другую, тоже — как у Дженни, — короткую (пусть и не настолько), неровно обрезанную по краю, уже успевшую чуть закататься. Яркий рисунок на груди — цветы и олени — успел немного облупиться ещё до того, как майка попала к Эмбер, но это неважно. Важно то, что в ней легко и уютно, что её воротник не впивается в шею (скорее, напротив, сползает на одно плечо, почему-то чаще на правое), что она не жмёт в боках и не режет под мышками.

Она ловит взгляд Дженни, когда оборачивается. Необычный, сияющий взгляд, хотя, может быть, дело в освещении — лампочка в комнате начинает подмигивать и, наверное, скоро перегорит, как и в ванной.

— Я готова, — говорит Эмбер.

— Тогда идём.

Дженни протягивает ей руку и улыбается.

Столовая, в которую они спускаются, сейчас на столовую совсем не похожа. «Можно было бы и в холле, — шепчет Дженни Эмбер на ухо, — но зачем нужен холл, если тут больше места — нужно только отодвинуть столы». Столы действительно отодвинуты к стенам, но они не пустуют: несколько человек (среди них — Фредди, так удивившая всех своей победой и лошадью, особенно лошадью) сидят за столами. Остальные безостановочно перемещаются по залу, что-то говорят, смеются, обнимают друг друга.

Здесь довольно шумно, но это совсем не такой шум, как гул толпы на трибунах. Он тише и громче одновременно: тише — потому что его производят всего лишь около двух десятков человек, и громче — потому что эти люди ближе, они прямо здесь, в тех же четырёх стенах, что и Эмбер…

Дженни ведёт её к группе продавленных кресел (Эмбер видит их впервые, наверное, они притащены кем-то из люксов). Упав в одно из них, Дженни с наслаждением вытягивает ноги, упирается пятками в пол, устало поводит плечами…

Джонни появляется буквально через секунду. Улыбнувшись Эмбер, он опускается на подлокотник кресла сестры и, отведя её волосы, принимается массировать плечи. В неровном свете они кажутся совсем не похожими, но вместе с тем их родственная связь ощущается интуитивно. Дженни и Джонни — одна семья, это ясно любому.

Забравшись в соседнее кресло с ногами, Эмбер обводит взглядом собравшихся.

— Калани нет, — говорит Дженни, будто прочитав её мысли. — Наверное, ещё читает Давиду сказки. Мальчишка поздно ложится.

Джонни замирает (его пальцы сжимаются на плечах Дженни) и усмехается.

— Вспомни себя в его возрасте. Пиналась, как чёрт, и не давала мне спать.

Обернувшись к нему, Дженни несколько секунд смотрит брату в глаза (серьёзно, таким взглядом испепеляют), а потом корчит гримасу, которая, наверное, должна означать что-то вроде «а сам-то». Джонни довольно смеётся и легко шлёпает сестру по руке, ерошит ей волосы (гримаса Дженни моментально меняется на «я убью тебя») и спокойно, уютно обнимает за плечи.

Дженни откидывается на него и прикрывает глаза.

— Хорошо, когда есть, о ком позаботиться, — осторожно говорит Эмбер.

На самом деле, она не очень понимает, кого именно имеет в виду — Калани и Давида (или Калани и Калеи, к примеру, потому что очевидно — Калани так возится с мальчиком не только потому что любит детей, но и потому что безумно скучает по младшей сестрёнке), или Дженни и Джонни, или кого-то ещё.

Кого-то ещё, но точно не себя. У неё никого нет.

Чуть позже, когда Джонни уходит за выпивкой, Дженни наклоняется к ней. Разговор давно идёт на другую тему и по другой волне, но что-то заставляет Дженни вернуться к вопросам заботы.

— У меня была собака, — говорит она и на секунду прикусывает губу. — Его звали Ренли. Мы часто играли: я бросала что-нибудь, а он искал. Он был такой огромный и неуклюжий, и больше всего мне нравилось бросать собственное кольцо. Знаешь, было забавно смотреть, как он пытается поднять его с земли, и не уронить, и не потерять. Он упорно искал. Даже если кольцо заваливалось куда-то, мог искать его несколько дней, но всегда приносил.

Эмбер смотрит на неё и чувствует, как желудок смерзается в ледяной ком. Не нужно уметь предсказывать будущее, чтобы понимать: эта история закончится плохо.

— А потом… — Дженни поднимает руку и замолкает. На тонких, длинных пальцах с фиолетовыми ногтями (лак слегка облупился) нет никаких колец. Ни одного. Эмбер задыхается от боли. — Ну, ты понимаешь.

Да, она понимает.

Ты заботишься о ком-то, привязываешься к кому-то, а потом остаёшься ни с чем.

Она понимает, но вместе с тем — совершенно не знает, что на это можно сказать и как на это можно отреагировать, так что вместо того, чтобы продолжать разговор о боли и одиночестве, говорит о другом.

— Тебе их не жалко? — спрашивает Эмбер.

Дженни смотрит на неё почти так же, как она сама недавно смотрела на Лиссу.

— Кого именно? — уточняет она. — Потому что в зависимости от настроения мне порой бывает жалко даже тех, кого жалеть совершенно точно не стоит.

Это так похоже на Дженни. Ну, если, конечно, на основании проведённого вместе времени Эмбер имеет хоть какое-то право на то, чтобы судить, что похоже на Дженни, а что — не особо.

— Живых мертвецов.

— О. — Широкие, слишком тёмные по сравнению с волосами брови Дженни сходятся в одну точку на переносице, вишнёвые губы вытягиваются трубочкой. — Я не думала об этом, — признаётся она. — Но, знаешь, может быть, здесь и сейчас они делают что-то полезное.

Эмбер поднимает брови.

— Здесь и сейчас?

— Да. — Дженни кивает и тут же кривится в усмешке. — Ладно, подловила, не здесь, потому что рядом с нами нет зомби, это же вечеринка, и не сейчас, потому что я не знаю, чем они сейчас заняты, хотя, может быть, тоже веселятся где-нибудь у себя, на стадионе. Я имею в виду эти гонки. Ты ведь про гонки спрашиваешь, верно?

— Про гонки.

Конечно. Потому что в обычной жизни всё ясно и так: их вроде как жалко, потому что это с каждым может случиться, и вроде как всё равно, пока это не случается с близкими, и немного страшно, а ещё — дико злит, потому что… ну, в самом деле, как цивилизация могла докатиться до такого дерьма…

О, будь здесь Хавьер, он бы ответил на этот вопрос.

Дженни тихо вздыхает.

— Смотри, — говорит она, — тут почти у всех куча проблем. И каждый раз, когда мы выходим на трассу, мы становимся чуть ближе к тому, чтобы эти проблемы решить. Кэт ушла из дома, Фредди не на что содержать свою лошадь, у Люка долги. Но им платят деньги за то, чтобы они вышли на стадион, вытянули жребий и прошли от старта до финиша. И нет, мне не жалко живых мертвецов. Будь я одной из них, будь я гниющим трупом с отстающим от костей мясом, я предпочла бы трясти своей плотью именно здесь, на стадионе, а не где-нибудь в лесах или заброшенных деревнях. Это всё равно что жизнь после смерти, ужасно отстойная жизнь после смерти, но помочь Фредди заработать денег для бедной лошадки — в тысячу раз лучше, чем пугать каких-нибудь заплутавших горожан на окраине. Рай и ад, понимаешь?

Это довольно сомнительная концепция рая, как думает Эмбер, но вместе с тем — самая похожая на правду из всех, о каких она только слышала. Это довольно сомнительная концепция рая, но обдумать её досконально у Эмбер не получается. Возвращается Джонни.

В руках у него — бутылка и пара бокалов.

Когда он наклоняется, чтобы поставить свою ношу на тумбочку между креслами, Дженни тянется к нему и ловким движением пальцев забирается в нагрудный карман рубашки, чтобы достать оттуда плоскую фляжку.

Джонни смотрит на неё с укоризной.

— Это мой стратегический запас.

В ответ Дженни только задорно трясёт головой, мол, не желаю ничего слышать.

— Ладно, — Джонни поворачивается к Эмбер, — но на девочку с самокатом могу я сегодня рассчитывать?

Он зажимает бутылку между ладоней, осторожно берётся за крышку, медленно и с опаской начинает выкручивать… Эмбер смотрит на его пальцы — жилистые, узловатые, с тонкой каёмкой грязи под ногтями — но видит на их месте другие. Болезненные, покрытые ссадинами, дрожащие от нетерпения.

К горлу подкатывает комок.

— Я буду чай, — говорит она тихо.

Не нужно смотреть по сторонам, чтобы знать: многие из участников гонок пьяны уже сейчас. Стефан, например, слишком молод, чтобы выпить три бокала шампанского и не захмелеть, а кое-кто наверняка уже пьёт не третий и даже не пятый. Жизнь после конца света не похожа на постоянное развлечение, и если ты хочешь сохранить человеческий облик, ты не пьёшь — во всяком случае, не каждый день. А чем реже ты пьёшь, тем проще тебе захмелеть, и именно здесь, в этой нехитрой истине кроется секрет звучащих здесь и сейчас сбивчивых голосов и неестественно громкого смеха.

Причина, по которой Эмбер слышит в этом смехе и смех своей матери, тоже понятна.

Она поднимается со своего кресла, не обращая внимания на притворно разочарованный вздох Джонни, и идёт туда, где — все знают — хранятся простые эмалированные кружки для любителей попить в перерывах между едой. Там же стоит и одинокий чайник с облупившейся на боку краской. Проще шмякнуть его на газовую плиту, чем тратить энергию на электрический (если во всей гостинице вышибет пробки, вряд ли кто-то захочет чайку).

Простые действия успокаивают и отвлекают. Эмбер наливает в чайник воды, включает подачу газа, чиркает спичкой. Спиной ко всем, она ждёт, пока вода закипит, и отчего-то чувствует себя напряжённой.

Когда в столовую входит Вик, напряжение только усиливается. Он не один, следом идут Калани и Лисса — и да, по мнению Эмбер, Калани совершенно точно нечего делать рядом с её бывшим другом (слишком хороший и слишком плохой, эти полюса вообще не должны соприкасаться, это начало и конец спектра), но, видимо, по мнению самого Калани, ему есть что делать рядом с Лиссой — та обвивается вокруг него, словно плющ.

Зелёный и ядовитый. Платье у Лиссы на этот раз и правда зелёное, а что до яда… В улыбке его хватит на пятерых. Она обводит столовую взглядом победительницы, очевидно, гордясь тем, что рядом с ней одновременно Калани и Вик, а ведь круче них здесь нет никого, проверено и доказано, завидуйте молча, но её сверкающий взгляд чуть угасает, когда становится ясно: все присутствующие заняты собственным весельем, на новоприбывших не смотрит никто.

Даже Эмбер отводит глаза.

Мелкие пузырьки поднимаются со дна и разбиваются о поверхность. Нужно дождаться, пока они станут большими, а потом дать им ещё чуть-чуть покипеть. Она тянется за жестяной банкой с заваркой — и почти роняет её, когда прямо над ухом раздаётся холодное:

— Правильно.

Это голос Вика.

— Что? — Она оборачивается. Пальцы впиваются в жестянку так крепко, что начинают болеть.

Вик стоит совсем рядом — Эмбер не может не смотреть на маленькую родинку на его левой щеке, возле уголка рта, почти такую же, как у неё самой, они ещё смеялись, что разлучённые в детстве брат и сестра, только кожа разного цвета.

Вик стоит совсем рядом — Эмбер может пересчитать все трещинки на губах, и все ресницы, и каждую льдинку в глазах.

— Правильно, что ты делаешь себе чай, — поясняет он с мерзкой ухмылкой. — Пить-то тебе нельзя. Дурная наследственность.

Он говорит что-то ещё, что-то про матерей-алкоголичек и их ущербных детей, а потом за его спиной возникает хмурый Калани, его смуглые пальцы грубо комкают футболку на остром плече Вика, но Эмбер больше не смотрит и даже не слушает. Единственное, чего ей хочется, это развернуться, взять чайник голой ладонью за раскалённую ручку (плевать!) и перевернуть Вику на голову.

Единственное, что удерживает её от этого, — обеспокоенный взгляд Дженни, который она каким-то чудом умудряется поймать через весь зал.

— Я надеюсь, — медленно говорит Эмбер, глядя Вику прямо в глаза, — твоя нынешняя подружка не шарится по помойкам.

Это конец света, точнее, это мир после конца света, так что, на самом деле, в том, чтобы шариться по помойкам, нет ничего криминального. Ко всей их ситуации, ко всей прошлой истории куда больше подошло бы «надеюсь, твоя подружка не ворует чужую одежду» (да, воруют многие, но брать чужое по-прежнему плохо), вот только воровство Вика вряд ли заденет, а упоминание о помойках — должно.

Наверное, это чертовски низко, но разве Эмбер не имеет права бить его бывшего друга его же оружием? Почему она должна обязательно подставлять правую щёку? Или левую? Она не помнит, как было в той книге.

Эмбер отворачивается от Вика и, открыв жестянку, насыпает немного заварки в самую большую кружку, а потом отключает газ и, накинув на раскалённую ручку посеревшее от времени полотенце, снимает чайник, чтобы добавить в кружку воды. Она делает всё это быстро, уверенно, и руки у неё не трясутся.

Руки у неё начинают трястись, когда она добирается до кресел и пытается поставить свою кружку на тумбочку.

— Что случилось? — в голос спрашивают Дженни и Джонни.

У Эмбер с трудом, но всё-таки получается ничего не пролить. Она снова усаживается в своё кресло, возится в нём, пытаясь забиться дальше и глубже, чтобы прижаться к спинке и оказаться под защитой двух подлокотников. Колени нужно подтянуть к груди, руками обхватить их, чай — пусть остынет.

Она несколько секунд гипнотизирует собственные колени (редкие тёмные волоски на тёмной же коже выглядят забавным узором, интересно, почему она раньше не замечала), прежде чем отвечает:

— Он оскорбил мою мать. — Звучит горько и отчего-то неправильно, нужно бы исправиться, но у Джонни получается опередить.

— Козёл, — выплёвывает он.

Воздух свистит у неё в горле, когда она вдыхает и выдыхает. Да, Вик — козёл, и можно оставить это слово висеть, как непреложную истину, а можно пойти до конца и рассказать до конца.

— Он сказал только правду.

Каждое слово даётся Эмбер с трудом.

Дженни замирает, не донеся фляжку до рта.

— И что это за правда?

Эмбер выпрямляется в кресле. Ноги — опустить обратно на пол, руки — сложить на коленях, зажмуриться на пару секунд, решиться — и произнести:

— Моя мать — алкоголичка. Всё плохо. Вик сказал, я права, что пью чай, иначе могу закончить так, как она.

— Вик — козёл, — шипит Дженни, повторяя за братом.

Эмбер не спорит. Всё правда. Всё вообще очень просто, если смотреть на голые факты и озвучивать одни очевидные истины. Вик — козёл, её мать — алкоголичка, она сама — правильно делает, что пьёт только чай.

— Поступай как знаешь, конечно, — слышит она голос Джонни, — но это только твоя жизнь. Твоя, а не твоей матери, и не Вика тем более, и он уж точно не вправе указывать. И то, что у твоей матери проблемы с алкоголем, не означает, что ты должна сидеть на минералке до старости.

У неё получается улыбнуться.

— Это не минералка, а чай.

Джонни пожимает плечами (в этом движении они с Дженни абсолютно, потрясающе одинаковы), и Эмбер неожиданно замечает, что у него на рубашке нет ни единой пуговицы. Оторвать их — проще простого, и чаще всего, если одна покидает своё привычное место, то следом за ней пропадает и вторая, такой вот пуговичный закон, но все почему-то стремятся пришить их обратно — какие попало, а вот Джонни, похоже, плевать.

— Эй, — отвлекает её Дженни, опуская руку ей на колено, — не парься. Может быть, у Вика в контракте просто прописано быть мудаком.

— Тогда я тоже хочу такой же контракт, — отвечает Эмбер, одновременно задерживая дыхание, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться.

Дженни фыркает, пытаясь сдержать смешок, и, перегнувшись через тумбочку, одной рукой обнимает Эмбер за шею, а второй опрокидывает половину фляжки ей в чай. Коньяк — понимает Эмбер по запаху.

— Не получится, — шепчет Дженни ей в ухо, светлые волосы щекочут шею и лезут в глаза. — Ты для этого дерьма слишком добрая.

Эмбер представляет, как крушит живых мертвецов самокатом.

Эмбер вспоминает, как крушила живых мертвецов самокатом.

— Я не… — начинает было она, но Дженни не даёт ей договорить.

Отстранившись, она салютует ей фляжкой.

— За тебя.

— 7-

На жеребьёвке Эмбер понимает, что вечеринка оказалась пророческой. Ничего слишком страшного, просто кто с кем пересекался, тот с тем и выходит на старт. Дженни — предсказуемо с Джонни, Калани с Лиссой (и Эмбер готова поспорить, на трассе она стала бы не обвиваться вокруг него, а прямо сразу душить — ну, при условии, что у них была бы общая трасса), а Эмбер — с Виком.

Она шагает по стадиону, и её немного трясёт, но совершенно точно не от рёва трибун.

Вик идёт чуть впереди.

Его спина, обтянутая джинсовой курткой, напряжена, затянутые в перчатки руки сжаты в кулаки. Походка пружинит.

Вместе с ними сегодня на гонку выходят Нина и Джулиан, Эмбер успела запомнить их имена. Нина — милая и весёлая, у неё короткие пушистые волосы, облепившие голову рыжими кудряшками, этакий одуванчик, а ещё у неё круглые полные руки и крепкие полные ноги, и уютная складочка на животе — там, где футболка заправлена в джинсы. Грязные джинсы и грубые ботинки не вяжутся с её светлой улыбкой, и точно так же с её светлой улыбкой не вяжутся и сами гонки, но Эмбер не хочет думать о противоположностях.

А вот Джулиану гонки даже идут. Самодовольный, лоснящийся, он утверждает, что с детства хотел стать спортсменом, вот только незадача — опоздал на несколько десятков лет, поэтому собирается наверстать где-нибудь здесь. Он хочет денег и славы, и Эмбер не совсем понимает, зачем, но кто она такая, чтобы его осуждать. Для неё гораздо важнее разобраться с собой, вот только это ещё и сложнее.

Сегодня они — не первые, кто появляется на стадионе. И даже не вторые. До них уже прошло два заезда, и на этот раз Эмбер не придётся сходить с ума от беспокойства в душной комнатке для финалистов, потому что все, чья судьба её волнует, закончили свою гонку раньше неё. Калани уже, может быть, первый — а может быть, второй или третий, — и Дженни с Джонни уже празднуют победу — или снова удивляются тому, что их обскакал кто-то на лошади. Хотя нет, не на лошади точно, потому что Фредди выйдет на трассу только в четвёртом заезде.

Сама Эмбер в третьем.

Выходить на трассу сегодня сложнее. Она одновременно и предвкушает тот момент, когда все чувства обострятся, а летящий в лицо ветер станет не просто ветром, но символом свободы и силы, и боится его. Теперь, когда она уже знает, чего ожидать, пустые глаза и оскалённые рты сами по себе возникают перед глазами. Да, пожалуй, Дженни права: если ты всё равно уже зомби, то быть здесь и помочь кому-то решить жизненные проблемы — всё-таки лучше, чем с жутким рычанием бродить по просёлочным дорогам, пугая и даже кусая других, тех, кто ещё жив, но в этом всё равно есть что-то странное.

Когда-то и они были живыми. Чьими-то сёстрами и братьями, чьими-то детьми и родителями, друзьями, наставниками, любовниками, врагами… Мечтали и ждали, пытались выжить, ели солдатскую тушёнку прямо из жестяной банки, остервенело крутили антенну телевизора, чтобы поймать наконец-то единственный, с перерывами транслирующийся канал и наверняка тут же обругать работающих там репортёров. Искали подержанные вещи себе по размеру, пришивали на рубашки разнокалиберные пуговицы или отрывали их все, как и Джонни, комкали смятые бумажки разных валют и достоинств, пытались — для интереса — вспомнить, каким был курс доллара, когда всё изменилось. Читали помятые книжки или разводили ими огонь, жили честно или бродили от дома к дому с мачете в руках, хранили культуру своих предков или считали, что теперь всё бессмысленно.

Мать Эмбер считала, что теперь всё бессмысленно. У неё были дрожащие белые пальцы и одна-единственная богиня — бутылка, она не носила ни крестов, ни красных ниток вокруг запястья, которые Эмбер часто видела на других. Она не мигая смотрела светлыми глазами в сеточке набухших капилляров, и синие мешки у неё под глазами казались тёмными, но не настолько тёмными, как кожа у Эмбер.

Кем был отец Эмбер, мать не говорила. Ни разу. Может быть, у него между ключицами болтался деревянный крестик распятия, может быть — разноцветные бусы. Может быть, его руки были покрыты причудливыми татуировками, может быть, его волосы курчавились в дреды (и ему не приходилось каждый месяц подстригать их ржавыми ножницами, чтобы не лезли в глаза, достаточно было просто стянуть на затылке). Может быть, он, в отличие от Эмбер, помнил свои корни до сто пятого поколения; может быть, по его венам бежало раскалённое солнце Ямайки; может быть, он пережил Апокалипсис, потому что курил траву и смеялся. Может быть что угодно.

Может быть, он умер ещё до того, как она появилась на свет. Или, может быть, он стоит сейчас на трибунах, смотрит вниз и понятия не имеет, что его дочь вытягивает жребий, по какой дорожке ей ехать.

Вторая.

Шагая к воротам, Эмбер точно понимает одно: правды она никогда не узнает. Встречаться с матерью не входит в её планы на дальнейшую жизнь — это неожиданное открытие, осознание, которое приходит здесь и сейчас, совершенно спокойное, абсолютно определённое, а драматического узнавания друг друга по какой-нибудь выдающейся детали («твой отец оставил тебе вот этот браслет или хотя бы вот это родимое пятно необычной формы») никогда не случится, потому что выдающихся деталей на такой случай у Эмбер не припасено.

Она выдыхает, хватаясь за руль самоката.

Улучив момент, Лилит отделяется от группы организаторов (со стартовым пистолетом, кстати, стоит совсем другой человек) и кладёт тёплую ладонь ей на плечо — сквозь футболку и жилетку Эмбер ощущает лёгкую дрожь.

— Удачи, — говорит Лилит, и голос у неё тоже почему-то дрожит.

Эмбер кивает:

— Я справлюсь.

Она не оглядывается и не вслушивается в шаги, пытаясь понять, подходит ли Лилит точно так же ко всем остальным и делают ли что-то подобное другие организаторы. Наверняка у каждого из них есть свой любимчик, кто-то, кого они самостоятельно привели в здание бывшей гостиницы, но она об этом не думает. Просто смотрит вперёд и ждёт, когда ворота разъедутся, а потом, когда между ними только-только появляется пока ещё узкая щель, резко отталкивается и устремляется вперёд.

Вместо ветра ей бьёт в лицо пустота.

Пусто везде, куда она только может дотянуться взглядом. Нет, здесь, конечно, есть и заграждения из металлической сетки, и куски арматуры, и выдранные с мясом фрагменты стен, и даже тележки с погнутыми колёсами… Здесь есть всё, только нет живых мертвецов.

— И это паршиво, — подсказывает самой себе Эмбер.

Гоночная трасса — это не короткая дорога от Городка до аптеки, на которой может не оказаться ни одного живого мертвеца (и даже, скорее всего, не окажется). Гоночное трасса — это место, где живые мертвецы окажутся обязательно, для того она и создана, так что если их не видно первые несколько метров… И первые, и вторые, и третьи.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

  • Часть I

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Девочка с самокатом предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я