Present Invisible

Дарья Николаевна Решетникова

«Present invisible» – четвёртая книга автора, прозаический дебют. Это – импрессионистский витраж, комната кривых зеркал, образный лабиринт, вербальный карточный домик… но ни в коем случае – не мемуары, не назидательно-философский трактат.Текст есть кристалл, который нужно либо рассматривать под микроскопом, либо ловить мимолётные блики солнца, преломляющиеся в гранях; и в том, и в другом случае восприятие будет верным.

***

Если бы у Бога было хобби, то непременно макраме. Иначе как объяснить его пристрастие к завязыванию таких сложных сюжетных и кармических узлов?

Если верить в карму, то мы с Аароном неплохо попортили друг другу кровь в прошлой жизни, поэтому нас сделали близнецами. Однако вопреки расхожему мнению, мы были абсолютно разными. Нет, на лицо нас было весьма сложно различить, особенно в детстве (когда нас крестили, священник даже чуть не перепутал имена). Но во всём остальном мы ни на грамм не походили друг на друга. Более того, меня удивляет то обстоятельство, что мы не придушили друг друга ещё в утробе матери.

Так случилось, что я нашла на чердаке дневник Аарона. Конечно, мне было интересно, что в нём. И у меня были иные причины влезть в его личное пространство.

Аарон очень странно вёл записи — он как будто путешествовал во времени. Иногда это вообще были какие-то мысли и переживания, не привязанные ни к чему. Я читала долго и выборочно, пока не вспомнила о своём дневнике. Любой подросток когда-нибудь заводил себе красивый блокнотик, которому изливал свои страдания и радости. У меня тоже был такой, у меня их было много. Правда, мало что сохранилось — частенько, перечитывая прошлогодние вехи своей судьбы, я ощущала себя дурой редчайшей породы, и в гневе на себя самоё уничтожала большую часть блокнота, оставляя только то, что ещё не раздражало глаз. Как правило, это была красивая обложка.

Я читала дневник Аарона на чердаке, время от времени вспоминая, что было со мной в тот или иной период. И идея сопоставить наши записи по датам пришла как-то сама собой. Говорят, близнецы проживают одну жизнь на двоих. Я читала о двух братьях, разлучённых в детстве; они получили одно и то же имя от разных родителей, женились на женщинах с одинаковыми именами и одинаково назвали своих детей. Даже не подозревая о существовании друг друга.

Мы с Аароном были совершенно разными. Наверное, обычно Бог смешивает различные черты характера и моменты судьбы в одном шейкере, и из него, как по бокалам, эту смесь разливает поровну в близнецов. В нашем случае, судя по всему, он очень торопился — возможно, ждал гостей. Поэтому забыл перемешать ингредиенты, и нам с Аароном достались совершенно разные составляющие. Но временами я обнаруживала, что сейчас я как будто не я, а он. Например, посреди диалога, жестикулируя, я внезапно выключалась из процесса и смотрела на свои руки, и мне казалось, что у меня руки Аарона, что это не я стою тут, а он. Как будто он на мгновение телепортировался в мою оболочку.

Центр управления нашими телами иногда давал сбои. Сигнал терялся и приходил не на тот спутник. В период нашего отчуждения это происходило наиболее явно. Однажды я проснулась в воскресенье, нашла самый приличный наряд в шифоньере, в пустом автобусе приехала в костёл и добровольно отсидела мессу, ни минуты не понимая, что я тут делаю. Пастор говорил тихо, но из-за специфической акустики голос его был везде. Его руки описывали в воздухе какие-то мягкие дуги. Мне показалось, что я его где-то видела. Впрочем, для такого маленького города это не странно — здесь все друг друга видели, просто объём человеческой памяти ограничен, поэтому лишняя информация удаляется. К тому же, мне довольно часто кажется, что я уже встречала это лицо где-то раньше. Возможно, это из-за привычки разглядывать людей. Я часто их рассматриваю, не могу объяснить, зачем.

Потом играл орган, и люди что-то пели, встав со скамеек. Они все знали слова. Все, кроме меня. Я тоже встала, уткнувшись в библию, чтобы спадающие волосы закрыли молчащее лицо (я так делала на уроках, когда списывала — за свисающей шевелюрой учителям не было видно ни движения глаз, ни посторонних испещрённых подсказками бумажек). Больше всего в жизни я хотела стать невидимой или внезапно оказаться в своей постели, на автобусной остановке, где угодно — только не здесь. Это походило на какой-то сюрреалистический сон в духе Кафки, в котором все знают, что происходит, а ты один как будто только что телепортировался сюда, но ни в коем случае не должен выдать себя растерянностью. Месса была на польском. Чёрт его знает, зачем ходил на них Аарон, понимающий по-польски полтора слова, но я сидела на деревянной скамье, абсолютно чётко осознавая, что это не я, это он влез в мою шкурку и пришёл сюда. Вероятно, его скафандр был чрезвычайно занят, и он решил воспользоваться моим. Во всяком случае, у меня нет другого объяснения тому, что я проснулась ранним воскресным утром и проехала через весь город, чтобы битый час выслушивать эту дурацкую мессу на незнакомом мне языке.

В тот период Аарон с трудом мог зафиксировать себя в реальном мире. Он путешествовал в прошлое и никак не хотел возвращаться. Я находила его в Катманду, пьяным и уставшим. Иногда мне звонили наши друзья и сообщали его геопозицию. Он не был враждебен. Он был отчуждён. Его глаза смотрели сквозь этот мир, он же находился в другом измерении и искренне не понимал, зачем его тревожат и требуют от него собранности.

Однажды мне удалось утащить его домой с очередной вечеринки. Родители уехали на выходные, и Аарон решил, что раз уж некому компостировать его несчастный проспиртованный мозг, можно ненадолго явиться в отчий дом. Надо сказать, Аарон никогда не считал его своим домом. Я вообще не уверена, что где-то был его дом. Не то чтобы он нас всех не любил — просто он нигде не чувствовал себя в своей тарелке, ему везде казалось, что вот-вот всё это закончится, и он пойдёт домой. Возможно, он вообще не нуждался в наличии дома, дом был какой-то эфемерной, воображаемой координатой, как морковка перед ослом.

Так вот, мы сидели на ковре, точнее, я сидела — Аарон лежал, созерцая потолок, как это ни странно, осмысленным взглядом.

— Я наизусть знаю рельеф этого грёбаного потолка, — сообщил он мне важное известие, ткнув пальцем вверх, — я смотрел на него целыми днями, когда она ушла.

Меня изрядно достала эта история с разбитым сердцем и прошлыми жизнями, да и сам Аарон, разъедающий себя, как кислота, начал меня нервировать.

— Слава Богу, мы не сиамские — я бы тебя удавила или повесилась сама.

— Ты не могла бы убить себя или меня — ты могла бы убить только нас обоих.

— А если, к примеру, я прострелила бы кому-то из нас череп, общее тело перешло бы по наследству выжившему.

— И выживший, представь себе, до конца своих дней таскался бы, привязанный к трупу.

— Прекрасно это представляю; именно этим я и занимаюсь последние полтора года.

— Хорошо, что мы заслужили каждый свою упаковку. Пусть даже с не очень индивидуальным дизайном, — Аарон изобразил улыбку.

— Аарон, когда это кончится? Ты достал уже всех. Сколько можно?

— О, дааа; я — официальный представитель мирового зла в вашем подъезде! Миа, я не мозолю вам глаза, я ни к кому не лезу со своими переживаниями. Не оставить ли вам всем меня в покое? Может быть, проблема не во мне, а в том, что вам всем от меня что-то нужно? Не помню, чтобы я кого-то из вас обрабатывал напильником, чтобы вы вписались в мою картину мира. Может быть, пора ответить мне взаимностью?

— Может, тебе перейти с алкоголя на антидепрессанты?

— Они невкусные, и это меня расстраивает.

— Надо полагать, это была твоя очередная искромётная шутка?

— Ну раз ты её распознала, то надо полагать, да. Это была она. Миа, у нас есть ещё один брат, и он, надо сказать, тоже сейчас живёт чёрт знает где. Почему бы тебе не начать заботиться о нём? Тебе не кажется, что мы вообще как-то мало времени ему уделяем?

Под «ещё одним нашим братом» подразумевался Бакс. На момент диалога его орбита сместилась и мало пересекалась с нашими. Мы вообще как-то разлетелись в разные стороны после школьного периода. В детстве нас что-то держало всех вместе — весь наш братско-сестринский клан. Мы десантировались где-нибудь у бабушки неуправляемым племенем и придумывали себе миллион важных дел на ближайшее тысячелетие.

В подростковые годы нас постигла идея-фикс, через которую проходили, наверное, все подростки: мы мечтали стать рок-группой. Алекс клепал песни из четырёх аккордов и пятидесяти слов. Он покупал гитары, собирал микрофоны из наушников и часами мог упоённо вещать о транзисторах. Джиджик мечтал построить первый в городе небоскрёб. Бакс был самым младшим, поэтому активнее всех фотографировался с ирокезом и прочей брутальной атрибутикой. А я носила сотню булавок, цепочек, старательно разодранные джинсы, и грезила о мотоцикле. В общем, мы были бандой. Всю неделю мы записывали понравившиеся песни на аудиокассеты. А поскольку диджеи любили вклиниваться в композицию, не дожидаясь её финала, часто получалось так, что у одного из нас обнаруживалась какая-то песня с начала, но не до конца, у другого — наоборот. После недели рыбалки на радиоволнах мы сверяли улов и на двухкассетнике Алекса «склеивали» из фрагментов целые песни. Раз в пару месяцев мы совершали паломничество в скромный магазинчик за вокзалом, в грязную подворотню, в обшарпанную дверь с облезлой табличкой «Пилот». В этой чудесной лавке сокровищ можно было заказать, чтобы тебе записали на кассету всё, что угодно. Мы составляли списки и копили карманные деньги на чистые кассеты.

Мы с Баксом перетряхивали старый потёртый чемодан с палёными Led Zeppelin, Deep Purple, Pink Floyd, припасёнными папой со студенческой юности (и как они ещё сохранились!) — и из всего этого фабриковали сборники для своих плееров. Чемодан этот, надо сказать, сыграл важную роль в нашем музыкальном воспитании. Ещё в детсадовском возрасте мы завязывали на лбу тряпки на манер банданы Марка Нопфлера и, коверкая слова, мяукали «water of love». В младших классах — завешивали стол покрывалами, утаскивали туда магнитофон, наушники, какие-то провода и коробочки и, конечно же, чемодан, и играли в радиостанцию. В 90-м году «House of the rising sun» держалась на вершине хит-парада около полугода. Несколько дней назад я ехала в машине с уже взрослым Баксом, и мы об этом вспомнили. Бакс сказал: «это было лучшее радио из всех, что я слышал!»

— А помнишь, мы ещё играли в татарскую рок-группу у мамы на работе?

— О Боже, не вспоминай! — Бакс закрыл уши, чтобы оградить себя от этого позорного эпизода нашей биографии. Не знаю, почему группа была именно татарской — причин такой экзотической национальной принадлежности мы вспомнить не смогли. По нашим представлениям, рецепт татарского языка был прост: нужно как можно больше гласных в слове заменить на «э» или «ы», а согласных — на «х». Я не помню, как это происходило, но мы знали наизусть свой репертуар на этом псевдотатарском языке (да, у нас был репертуар) и даже давали концерты под лестницей несколько раз. На концерты приходили умирающие от тоски дети других сотрудников, примерно наших лет. В общем, у нас даже были зрители. Вероятно, потому, что кроме наших концертов, развлекать себя там было нечем. Некоторые из них даже подпевали. За свою непродолжительную карьеру группа выпустила пару альбомов, потом начала писать матерные песни, огребла от мамы и прекратила своё существование.

В общем, мы были дружным выводком вплоть до старших классов. А потом наша Вселенная стала расширяться, и нас уносило всё дальше друг от друга.

Баксу удалось вписаться в этот мир быстрее всех. Я выросла хамелеоном, умеющим принимать правила игры и вежливо улыбаться. Аарон, наверное, так и не вписался в пространство вокруг себя. Он никогда не страдал от одиночества. Одиночество было его естественной средой обитания. Он не испытывал необходимости в людях. Я — наоборот. Я не могла долго находиться в вакууме. У меня была целая толпа друзей, знакомых и приятелей. Аарон фильтровал эту массу и выбирал себе только считанные самородки. Как это ни странно, выбранные самородки сами тянулись к Аарону. И в какой-то момент мне даже казалось, что они скорее его друзья, чем мои или наши общие. Он извлекал из мира только то, что ему было действительно нужно. Аарон всегда считался социопатом и меланхоликом. Он называл это «самодостаточность», но на мой взгляд, его терминология была не совсем точна.

Так вот, вспоминая все эти эпизоды, я не поленилась перепечатать наши с Аароном дневники, каждый день на отдельном листе, и рассортировать все записи в хронологическом порядке. Иногда случалось чудо — в дневниках описывались одни и те же события, и я убеждалась, что мы точно не сиамские, потому что нельзя так вывернуть голову, чтобы увидеть всё то же самое с совершенно другого ракурса.

Мои записи начинались годами раньше, чем записи Арона: уцелевшему упитанному блокноту предшествовал ещё десяток таких же (все они в разное время подверглись инквизиции, но и из сохранившихся фрагментов можно было сделать выводы об уровне моего интеллекта). Кстати, это любопытный факт: писательством в нашем семействе увлекался всегда именно Аарон (хотя, филологическое образование по загадочным обстоятельствам выпало на мою долю), но писал он очень мало, и почти ничего не доводил до конца — рано или поздно его сочинение начинало его нервировать, и в итоге отправлялось в стол отбывать пожизненное наказание. Я же очень часто испытывала приступы графомании, моим записям не было конца и края, но я никогда не относилась к ним как к литературе или публицистике. Это был просто мой монолог в бумажном пространстве, скорее для себя самой в настоящем моменте, чем для каких-то выдуманных потомков, упаси Боже!

Дневник Арона начинался внезапно и носил, судя по всему, терапевтический характер. Получив по ментальному хребту, Арон уткнулся в линованную жилетку ежедневника и изливал ему все свои печали крокодильими слезами чернил.