Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

Дарья Недошивина, 2023

Хотя Даша и Аня – студентки филологического факультета, они знают, как составить уравнение идеального лета. Должности вожатых в подмосковном лагере плюс симпатичные напарники из MATИ равно незабываемое лето, полное приключений. Но составляющих в этом уравнении оказывается гораздо больше. Вместе с друзьями героини будут открывать их с каждым новым днем смены, а в конце найдут главное неизвестное и поймут, почему, несмотря на трудности вожатских будней, лагерь влюбляет в себя и не отпускает.

© ООО Издательство «Питер», 2024

© Серия «Young Adult Nonfiction», 2024

© Виктория Савченко, иллюстрация обложки, 2024

© Дарья Недошивина, текст, 2024

* * *

Посвящается моим напарникам

У тети Моти четыре сына,

Четыре сына у тети Моти.

Они не ели, они не пили,

Они все делали не так.

(Детская песенка)

За день до

Острой пикой упирается в небо уличный флагшток. Немного позади, шагах в десяти от него, начинается ряд недавно побеленных гипсовых трибун. Каждая из них имеет свою высоту — от метра до полутора. Самая высокая стоит точно в центре. За ними возвышается гипсовый задник в виде незавершенного эллипса. Он тоже недавно побелен и пуст. Опустел он давно, но смотреть на этот белый эллипс многим до сих пор непривычно.

Если бы сейчас был год, скажем, 1984-й, когда мы с Анькой только пришли в этот мир и до нашего знакомства оставалось еще десять лет, то белый гипс украшали бы суровые профили вождей и алые знамена. А в 2005-м единственным украшением этого места стал конец гирлянды из разноцветных флажков, свисающей с растущей рядом березы.

Флагшток, трибуны и задник — это линейка, место для проведения торжественных мероприятий. Напротив трибун, выстроившись в ровные шеренги, легко могут поместиться полторы сотни человек, а то и все две, если последние ряды встанут на грунт волейбольной площадки.

Если от нее пойти прямо, оставив за спиной линейку, то можно попасть к главному корпусу — двухэтажному зданию с низкими широкими ступеньками перед стеклянной дверью. Эти ступеньки и дверь делают его похожим на советский универмаг с обязательным галантерейным отделом и отделом игрушек, где возле касс стоит шило для чеков.

На фасаде главного корпуса, в его верхнем правом углу, выложена мозаикой бабочка с сиреневыми крыльями, а верхний левый угол — пуст. Пустота эта такая же вопрошающая, как и пустота задника, с которого сняли портреты вождей, но здесь тоже видна гирлянда из флажков. Она вьется по перилам пожарной лестницы, проржавевшей и потому незаметной на фоне рыжих стволов сосен, а затем ползет по веткам молодых берез, посаженных вдоль дорожки, ведущей к жилым корпусам. Всего их четыре. Ближе всех к главному корпусу находится второй. За ним по направлению к линейке, утопая в кустах цветущей сирени, стоит первый. От него быстрее всего можно дойти до изолятора — кирпичного домика с никогда не гаснущей лампочкой над крыльцом. «Не звонить!» — написано возле кнопки звонка.

Если сойти с крыльца изолятора на бетонную дорожку, то можно увидеть четвертый корпус. В незамкнутом эллипсе задника как раз окажется нужный подъезд. Четвертый корпус считается самым дальним. Его так и называют: самый дальний. Но дальний он только относительно общежития для персонала, что иногда бывает даже кстати.

Четвертый и третий корпуса отделены друг от друга пригорком. С него спускается вниз тропинка. Сухая, пыльная, с молодой травкой в трещинках, она идет мимо молодых деревьев, посаженных, скорее всего, прошлой осенью, затем делает петлю вокруг поляны незабудок, огибает домик в виде гриба, а дальше ведет к ручью. Если сойти с тропинки в бурьян, а затем пойти между сосен, то можно выйти к лесной дороге. За ней будет место весьма необычное: там стоит бревенчатый дом, на крыльце которого однажды пела сама Милен Фармер.

Немного дальше, за бетонным забором, можно обнаружить устье ручья. Там он едва заметен и тих, но в месте пересечения с тропинкой становится до обидного бурным. Несколько лет назад рабочие построили через него мостик. Этого можно было не делать, но тропинка ведет к складу, нужному и популярному здесь сооружению.

На складе хранится все, и даже больше, гораздо больше, чем думает руководство. Но главная странность в том, что многого из того, что там должно храниться, в его закромах давно уже нет. Вот такой парадокс.

Прямо за складом — бассейн, местная гордость, но сейчас на деревянной двери висит замок и чаша бассейна пуста.

Дальше развилка. Если пойти налево, то можно выйти к общежитию. Направо идти придется гораздо дольше, пока не покажется домик с табличкой «Выжигание». Буквы, разумеется, выжжены на деревянной дощечке специальным прибором.

От места развилки отходит еще одна тропинка — заросшая, потому что ею мало кто пользуется. Она ведет обратно к жилым корпусам.

Все четыре — двухэтажные, сложены из бело-голубых панелей. Выглядят как панельные дома, пережившие ураган, который сорвал с них с десяток верхних этажей. О том, что некогда эти этажи были, говорят подъезды, слишком монументальные для низких корпусов: с козырьками, на которых можно загорать хоть впятером, и прохладными предбанниками, где живет гулкое эхо. Вот уже много лет корпуса смотрят друг на друга глазами-окнами, голубыми от отражающегося в них неба, и не перестают удивляться тому, что видят.

Но пока в этом месте не происходит ничего интересного, потому что смена еще не открыта и никого вокруг нет. Или почти никого.

— Ну что за черт! — сказала Анька, вытирая о траву подошву кроссовки. — Откуда здесь взялось собачье дерьмо?

Находка показалась нам неожиданной, потому что стояли мы не где-нибудь, а возле кустов сирени у входа в четвертый корпус, в который нам не далее как завтра предстояло заселиться в качестве вожатых. Это традиция — давать вожатым возможность осмотреться в лагере «за день до».

Нужно сказать, что не только подъезд корпуса оказался монументальным. Перед ним, справа от асфальтовой дорожки, стоял уличный фонарь, тоже значительный: высокий, с матовым плафоном размером с баскетбольный мяч. Под ним — скамейка. Самая обычная, но тоже большая, с бетонными боковинами. А на скамейке сидела женщина. Вот она была самой запоминающейся из всего, что здесь находилось.

Одетая в полинявший зеленый халат, она курила папиросу, опираясь локтями о толстые колени, и приветливо нам улыбалась. Весила она килограммов сто пятьдесят, не меньше, но зато была при макияже и даже с маникюром, сделанным, правда, давно.

— Вы уж извините, девочки, за обувь, — сказала она. — Это Борода проказничает. Сантехник местный.

От неожиданности Анька сжала мою руку и наклонила голову набок, выражая тем самым высшую степень удивления местными порядками.

— Не так вы поняли, — махнула рукой женщина. — Это не Борода сам. В ларек он ходит за колбасой и путь срезает через дырку в заборе. Вот псина какая-то за ним и увязалась. Любит он краковскую, а у меня только вареная, в кишке. Но вы не обижайтесь. Все тварь Божья, всех любить надо… Это я про собаку.

Затушив папиросу о бетонную боковину, женщина поднялась, достала из кармана резиновую перчатку и бросила в нее окурок.

— Нельзя здесь. Дети завтра приедут, — пояснила она. — А я Любовь Васильевна, кухней заведую. Но вы можете меня тетей Любой звать.

Попрощавшись, тетя Люба направилась в сторону главного корпуса, где на первом этаже находился пищеблок, а мы так и остались стоять под фонарем и смотрели ей вслед, пока она не исчезла из виду.

— Какие у нее глаза большие и не моргают, — заметила я. — Как два окна.

— Насмотримся еще. — Анька потянула меня к подъезду. — Глубоко вдохнули — и вперед!

Этаж нам дали второй (первый в четвертом корпусе был обозначен как нежилой), но мы решили, что так даже лучше, ведь второй этаж ближе к звездам. А это уже привычка студентов филфака — во всем искать тайный смысл, будь то глаза-окна, верхний этаж или резиновый поручень, оторванный до половины шатающихся перил. Даже в линолеуме с имитацией паркета было что-то знаковое: сотни детских ног протоптали в нем настоящую лесную тропинку вдоль коридора. Возле общих туалетов и игровой комнаты тропинка раздваивалась, но в туалеты мы заглядывать не стали, потому что и у напитанной романами Дюма фантазии есть свой предел.

Анька открыла дверь маленькой вожатской и прошагала к одной из двух панцирных кроватей.

— Кошмар какой. Это точно пионерский лагерь?

Осмотревшись в полупустой неуютной комнате, я кивнула:

— Да. То есть сейчас просто оздоровительный, но ремонт здесь, похоже, не делали еще с тех времен.

Чтобы примерить кровати, на которых нам предстояло проспать двадцать ночей, мы легли на узловатые матрасы, накрытые покрывалами с рисунком «турецкий огурец», и забросили ноги на железные спинки. Панцирные сетки заскрежетали, шею укололо перо из жиденькой подушки.

— Знаешь, Дашка, — сказала Анька, глядя в потрескавшийся потолок, — мне кажется, это даже хорошо, что здесь все так убогонько. Теперь по закону справедливости нам должно чертовски повезти с напарниками. Вот увидишь: МАТИ припас для нас лучших носителей российского генофонда. Только представь себе: двадцать один день работы в паре с широкоплечим будущим авиаконструктором, у которого рост метр восемьдесят и попа как орех!

— Есть еще закон подлости, — засомневалась я. — Поэтому, чтобы не сглазить, думай о детях. Но если что, я беру себе темненького.

* * *

В час жаркого, но не весеннего, а летнего заката у ворот бывшего пионерского лагеря появились трое граждан.

Первый был полностью лыс, плечист и статен. В одной руке он держал спортивную сумку с тремя баскетбольными мячами, а другой придерживал чемодан, чтобы тот не завалился на бок ввиду отсутствия одного колеса.

Второй был средних лет, с бородой, хитрым прищуром и признаками легкого похмелья на уже загорелом лице. В руках у него был китайский веер, которым он отмахивался от комаров, к вечеру донимавших особенно. На голове — джинсовая панама по последней моде.

Третий, татарин, был одет в камуфляжные брюки, черную футболку и берцы, потому что по своей работе здесь в основном ходил по лесу. Из всех троих он был самый молодой и улыбался задорно и радостно. В одной руке у него были ключи от ворот, вторую он протянул Лысому. С Бородатым они сегодня виделись.

— Как на взлетной? — спросил Лысый у Татарина, подхватив у самой земли ручку падающего чемодана.

— Все плохо, — ответил Татарин, улыбаясь. — На КДП никого, огни не горят, на полосе топливозаправщик и корова.

— Не корова, а собака, — поправил Бородатый. — И воткну я ваши лампочки. Неужель до завтрева потерпеть нельзя?

— Потерпим, — согласился Лысый. — Где топливозаправщик, говоришь? Пойдем к Любе. Соскучился я по ее биточкам с луком.