Горлица и лунь

Дарья Зимина

Из степей на земли княжеств напал незнаемый народ. Бортэ, дочь хана, желает удачи кочевникам и собственной безопасности. В городе Светлоровск князь Даниил с помощью мудрой матери Евпраксии пытается защитить Родину от новых врагов, а сестру Агафию – от нее самой. Бедной сироте Добраве приходится каждый день бороться за жизнь, дружбу и любовь. Но и в юртах, и в теремах, и в избах одинаково боятся люди волколаков, умеющих принимать облик зверей, птиц, рыб и творить, по народным поверьям, зло…

Глава 5

Что есть любовь? Безумье от угара.

Уильям Шекспир, «Ромео и Джульетта»

Не знали еще в Ижеславце о беде, князя Ярослава и людей его постигшей. В натопленной горнице Феодоры по утренним сумеркам горела лучина. Положив на стол кусок серой бересты, стерженьком-писалом выводила Добрава:

Как кузнецкая жена

С молодым загуляла.

Как вернулся муж домой,

Она милого за печь.

Угощает мужа да печалится.

«Ты о чем тоскуешь,

Младая жена?»

«Как же мне, горемычной,

Не печалиться?

Домовой у нас за печью

Ругается…

Феодора, растрепанная и в пуховом платке поверх рубахи, подошла к столу и попробовала пропеть написанное. Поправила ее Добрава:

— Быстрее здесь, а в конце с перекатами.

— Не печали-и-и-и-ться…

— Так, так.

— Отчего и музыку записать нельзя? — спросила воеводина дочь, позевывая. — А чем кончится песня?

— Кузнец велит жене поставить пирог да кашу с курицей за печь к домовому. Мужик до отвала наестся и икать начнет. Испугается тогда хозяин и на всю ночь убежит из избы.

Феодора засмеялась, закружилась по горнице.

— Не зря я тебя письму обучила.

— Только все бранится Малуша, что у тебя я сижу, хозяйка, а не помогаю на поварне, — ответила Добрава, отложив писало.

Феодора зевнула и подошла к окошку.

— Подойди сюда, голубушка! Люди в платье иноземном идут по двору!

К высокому крыльцу, на столбах стоявшему, приближались четверо. Первый был немолод — пряди седые имел в волосах и бороде темно-каштановых. Не видела Добрава раньше наряда такого: коричневой туники без рукавов, схваченной коротким поясом кожаным по бедрам, а внизу — рубаха с рукавами пышными, сверху плащ на меху, короче княжеского корзно, на голове — остроконечная шляпа, поля сзади шире, чем спереди. В мягких сапожках шагал он к лестнице. Следом шел молодой красавец, с любопытством по сторонам оглядывающийся. И на нем была похожая одежда темно-синего цвета, только шапочку он носил маленькую и круглую, не прятавшую мягких волос. Улыбался молодец коротконогому человечку, чья туника заплатами сверкала, а порты¹⁵ и башмаки ветхими, потрепанными казались, однако лицо было оживленным и довольным. Видно, велся меж ними разговор. Последним шел слуга, одетый дешево, но в новое, и несущий, видно, подарки воеводе в мешке. Феодора встрепенулась:

— Беги скорее вниз да разведай, кто они.

Добрава подобрала подол — да что ж за наказание — и спустилась вниз. Знала она уже хорошо воеводин терем. Никита встретил гостей в одной из палат своих, где пахло смолой и ладаном, и не спускала с гостей глаз темная от старости икона в окладе золотом с красного угла. И думать нечего было о том, чтобы пройти к ним. «Только бы не позвали меня на поварню», — испугалась Добрава, прикусив кончик языка от напряжения. Снова побежала наверх. Над этой палатой пряли девушки в отдельной светлице и тихо болтали, шевеля косами в такт подъему или спуску руки с веретеном. Не вошла красавица туда. Опустилась перед дверью на колени, поддела ловкими пальцами щепку из пола, вынула ее и припала к дырочке, то ухом, то глазом прикладываясь.

Никита сидел в шубе под образами. На столе, покрытом вышитой петухами красными скатертью, лежал молитвенник с серебряными застежками. Улетали к архангельским крыльям и садам райским мысли воеводы. С каждым днем тяжелее ему было думать о земном. А тут еще кереды подошли к границе. Надобно в спешке укреплять Ижеславец, чинить и чистить оружие, собирать защитников по городу — ехать туда, где шумят бестолковые люди, позабыв, что один конец у всего, что в вере единой спасение. Не рад он был гостям-иноземцам и хмурил густые брови, хоть и предложил двум, одетым получше, усесться. Слуга вытянулся в струнку позади господ. Коротконогий человечек же встал между гостями и воеводой, переводить готовый:

— Господин Никита, сын Васильев, прибыли к тебе купцы Эдмунд и Вильфрид. Привезли тебе в дар тафту из Златграда¹⁶.

— Добро, — ответил хозяин, довольно щурясь. — Из Златграда к нам вера пришла. Чего же видели вы там?

Старший заговорил, и переводчик, слушая его, приготовил ответ:

— Нет уже давно там правителей багрянородных. Захвачены недругами земли те, и правят они не для процветания народа, а для своей выгоды, вечно с соседями воюя. В запустение приходит город, ветшает великий дворец.

— Ох, грехи наши тяжкие! — приложил воевода руку к глазам — слезу смахнуть.

Немолодой купец что-то сказал снова.

— Задержались купцы по пути домой. Холода наступили, скоро лед скует Рюнду. Просим мы у тебя коней, телеги и сани, чтобы поскорей из княжества уехать. Слышали мы, здесь война скоро начнется. За ценой не постоим. Тут уж не до жиру — быть бы живу, — перевел коротконогий человечек.

— Скоро быть в Ижеславце беде великой, — ответил Никита. — К чему нам тогда злато-серебро или меха? На тот свет с собой не заберешь — нечто чтобы кереды обогатились? Лошадей, должно быть, много нужно, чтобы увезти весь товар с ладьи. Не могу столько дать — как без них защитим мы город?

— Товар свой купец готов оставить в Ижеславце. Увезти надо только Эдмунда, племянника его Вильфрида, двух слуг их и меня, не знают господа языка вашего. В двух санях уместимся. Можем взять из твоих домочадцев кого и довезти в целости до Сороцка.

Помрачнел воевода. Вспомнил он дочь свою, нарядницу кокетливую. Ни с кем не выпустил бы он ее из Ижеславца! Не о том купцы слово молвили.

— В помощи господ твоих я не нуждаюсь. Прошу уходить с моего двора без промедления.

Когда донесли до купцов смысл слов этих, те поклонились, согнув колено и взмахнув рукой перед собой, и пошли к дверям, где столкнулись с воеводиным отроком, уходившим на базар купить рыбы к обеду. Бледен был слуга, губы его тряслись. Покраснел Никита сначала от злости, посчитав поступок такой дерзостью, но потом приложил длинную ладонь к сердцу — почуял недоброе. Затаились в палате и гости заморские. Застыла наверху над щелью Добрава.

— Воевода-батюшка, пропали мы! Скакал через Ижеславец в Сороцк Игнат, слуга князя нашего. Бату-хан и его люди всех послов убили на пиру, даже господина нашего Ярослава, и идут сюда кередов великие полчища!

В глазах у Добравы помутнело. Вскочила она на ноги и взлетела по узкой лестнице к Феодоре — уже причесанной, в высоком голубом кокошнике, лебедями вышитом, и душегрее, отделанной лентами золотыми — позументом — и на заячьем меху.

— Беда случилась! Кереды убили князя Ярослава и идут в Ижеславец!

— А чего приходили гости?

— Просили коней.

— Батюшка продал?

— Нет.

— Собирай скорее мои вещи, — велела Феодора и побежала к Никите — только сверкнул мелкий жемчуг на накоснике.

Купцы уже шли к крыльцу. Увидев девушку, хорошо одетую, быстро признали они в ней дочь хозяйскую и поклонились. Толмач подскочил к красавице и забормотал:

— Кланяемся госпоже, просим защиты. Дайте нам хоть двух лошадей да сани…

— Куда мне к вам послать человека? — понизила голос до шепота Феодора.

— Сразу узнаешь на пристани корабль наш. Там дева крылатая на носу фонарь держит.

— Ждите от меня добрые вести.

Догадавшись, о чем говорила красавица в короне, молодой Вильфрид ринулся к девице и припал теплыми губами к руке ее белой. Нос и щеки царапнули перстни. Переводчик схватил его за плечи и потащил прочь, опасаясь гнева воеводы. И вовремя — уже почти вышел Никита к купцам, когда увидел в дверном проеме алую юбку дочери.

Феодора затащила отца назад в палату.

— Батюшка, неужели явятся сюда кереды? — голос ее дрожал от страха, не притворного уже.

— На все воля Божия.

— Есть в Сороцке бояре, друзья твои. Отправь меня к ним, за крепкие стены, за ряды храбрых витязей.

Никита уставился на нее, словно в первый раз увидел.

— Как паршивая овца, обезумела ты от страха. Уходи к себе, не зли меня боле.

— Воля твоя, а только кто обезумел здесь? Видно, хочешь ты, чтобы привели меня на веревке ханам кередским на поругание? Или чтобы сгорела плоть от плоти твоей, когда сломают терем наш и подожгут его?

— Выслушай меня, голубушка, — воевода сел с дочерью под образа, голос его сделался елейным. — Пятнадцать лет назад напали на Ижеславец племена степные. С помощью князя Ярослава отбил я их. Но донесли злые языки твоей матушке, будто я убит, а город взят будет. Поднялась она на колокольню, сердечная, и спрыгнула оттуда, разбилась насмерть.

Сошлись брови Феодоры на переносице. Кровь стучала в висках.

— Обезумел ты! Мне-то за что помирать? Сам свяжи меня. Своими руками с колокольни сбрось. Не полезу туда добровольно! Я молода и могу еще быть счастлива.

— Город родной в беде, а ты о счастье своем думаешь, — упрекнул воевода, сотрясаясь то ли от злости, то ли от горя.

— Плясать велишь оттого, что под топор ложиться надо?

— Мать твоя…

— Ну так я-то не мать, батюшка!

Никита взглянул на нее, словно в первый раз. Кто эта девица? Откуда взялись глаза дерзкие, коса короткая, кудрявая, губы, сжатые в нить, пальцы, комкающие рукав душегреи? Ведь он знает, что близко конец. Зазвонят колокола, обагряться стены кровью мужей опытных и отроков, жизни не видавших. Где погибель свою найдет он? Кто поплачет о нем, будет рвать на груди рубаху с горя? Сыновья давно жили своими домами. Оставалась дочь. Только вынесли ее темной ночью — уж не волколаки ли? Только почему русалка надела ее кокошник и перстни, от матери оставшиеся? Сгинь, нечистая сила! Никита вскочил, топнул ногой. Страшные тени легли под глаза его. Феодора опустила голову. Глаза в пол — зло. Воевода вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стены, а Малуша на поварне перекрестилась. В сенях сидели слуги мужского пола — кто чинил узду, кто плел лапти, кто обсуждал платье купцов, хозяина посетивших. Все они вскочили, как только вырос в дверях Никита в темной медвежьей шубе.

— Коня седлайте. Надо ехать укрепить стены. Даже ночью работы будут вестись. Пять человек покрепче со мной. Ты, Иван, к сыновьям моим беги, тоже кличь их на стены, — велел воевода отроку, недобрую весть принесшему, — Остальным: Феодору со двора не выпускать!

Добрава этого не видела. В спешке крутила она льняные рубахи да шерстяные юбки. На сундуке лежала уже соболья шубка. В берестяные коробы убраны были кокошники, драгоценные уборы покоились в костяных ларцах. Особо на столе ждала своей очереди большая толстая книга в переплете кожаном и с тиснением — чудный град с церквями и теремами, каменными стенами окруженный, а благословляет его ангел из-за круглого солнца. Феодора вошла, на высокую постель бросилась и вздохнула так, что задрожали на плечах, одеяле и подушках колокольчики на подвесках-пясах.

— Что случилось? — всплеснула руками Добрава.

— Не выпустит меня батюшка из города. Уже и из терема не выпустит.

— Как быть тогда?

— Будто знаю я? — глухо звучал из-за подушек голос Феодоры. — Развлеки меня. Хоть почитай что-нибудь.

Добрава наугад раскрыла книгу — не было раньше времени с ней ознакомиться. Опустилась девушка на сундук, сдвинув шубу, и начала прилежно, еще водя пальцем по строчкам:

— В городе Керсон¹⁷ была у царя дочь Ликия, а у врага его были сыновья¹⁸. Послал как-то враг к царю гонца: «Хочу с городом твоим в мире жить. Отдай дочь свою за одного из сыновей моих, и одной семьей станем!» Отвечал царь гонцу: «Дочь у меня одна, не останусь я в старости без любимой своей отрады. Пусть жених сам приедет в город наш и живет в моем дворце неотлучно». И приехал жених из земель вражеских — лицом пригож, весел, ласков. Пышную свадьбу во дворце сыграли. Занимал этот дворец четыре улицы, а в стене городской были ворота особые, чтобы царский скот на ночь в хлев загонять.

Умер старый царь в скором времени. Через год после похорон его собрала Ликия горожан на широкий двор, раздала всем хлеба, мяса, вина, рыбы и просила помянуть славного отца своего. Понял тогда муж, как ему взять Керсон. Каждый месяц проходили к нему тайно юноши из племени его сквозь ворота во дворец в городской стене. Прятал он людей в погребах глубоких. Ждали враги поминок, чтобы напасть на горожан, крепко спящих от вина и пищи сытной.

Провинилась как-то раз рабыня молодой царевны, и послали ее прясть. Уронила она в щель между кирпичами пола тонкое веретено. Наклонилась и кирпич вынула, чтобы достать его. И увидела рабыня мужчин с оружием, и услышала речь иноземную. Донесла о том госпоже своей. Пошла царевна к старшим, мудрым и знатным горожанам и попросила ночью тихо обложить дворец ее хворостом и быть наготове войску. Как только супруг ее почивать лег, забрали царевна с рабынями все ценное, вышли, заперли дворец и подожгли его. Кто хотел спастись от пламени — того убивали защитники Керсона, у огня стоявшие. И уберегла мудрая царевна Ликия землю свою…

Феодора уже сидела на кровати, глаза ее горели.

— А ведь и у нас из конюшни выход имеется! Умеешь ли ты, Добрава, лошадьми править?

— Это все умеют, кто в деревне вырос.

— А у меня под подушкой ключи от дверей во дворе и доме, — взмахнула Феодора связкой на кольце медном. — Будешь ли мне верной?

— Все сделаю, — сжала зубы Добрава.

— Беги тогда на пристань, найди корабль с фонарем и крылатой девкой на носу. И скажи им…

Завывал на дворе осенний ветер. Гусями плыли по небу серые тяжелые тучи — вестники то ли дождя, то ли первого снега. В Ижеславце ходили с печальными лицами, даже дети не играли на улицах. Все были грустны. Стекался народ на городские стены и вал — к воеводе на подмогу. У колодца с высоким журавлем выла лохматая рыжая собака.

Вечером конюхи ушли на поварню. Феодора в собольей шубке и пуховом платке поверх кокошника, с ларцом в руках, и Добрава в заячьем тулупе, с мешком и коробом, спустились вниз, вышли на широкий двор. Воеводина дочь нащупала замок, вставила туда ключ и отворила дверь. Тихо заржали лошади. Было темно. Только один факел горел над корытом с ключевой водой.

Девушки подошли к резному возку, от редкости использования прикрытому попонами, мешками и стогами сена. Широкие колеса из дубовых досок с резной ступицей и диковинный узор в виде плетения из цветов, длинные оглобли, украшенные звонкими монетами уздечки, хомуты и шлеи, по стенам конюшни развешенные, показывали ясно достаток Никиты. Пыхтя, девушки очистили возок. Свалили внутрь поклажу свою. В дверь с улицы раздался стук. Феодора пошла открывать. В теплоту и полумрак хозяйственной постройки воеводы вошли купцы Эдмунд, Вильфрид, переводчик, слуга и еще один маленький человечек, в плащ, подобный монашескому одеянию, закутанный. Добрава повела коней впрягать. Помогали ей и мужчины. Тихо работали, молча. Лошади, оторванные от яслей, от полусна очнувшиеся от запахов и звуков чужих людей, ржали, тяжело переступая с ноги на ногу. Цокая языком, гладила служанка из Лисцово мокрые морды. Ноздри коней раздувались, в крупных глазах дрожало отражение факела, как звезды одинокой. Тело шевелилось под шкурой, будто змеи внутри были. Стало Добраве страшно:

— Замешкались мы. Сейчас конюхи воротятся!

— Не воротятся, — ответила дрожавшим голосом Феодора. — Я велела Малуше угостить слуг хмельным медом из запасов батюшкиных.

Слуга, толмач, Эдмунд и Вильфрид запрягали коней сноровисто. Только человек в плаще стоял, прислонившись к стене. Все было готово. Сняв с крючка хлыст тяжелый, Добрава поднялась на козлы, натянула кожаные поводья, проверяя, слушаются ли ее лошади. Те пытались укусить друг друга через оглобли. На дуге звенел одиноко серебряный бубенец. Вильфрид под локоток повел Феодору к возку. Эдмунд взял на себя чахлого спутника. Юный слуга примостился сзади на сундуке. Переводчик с ловкостью, странной для его годов, так же забрался на козлы. Когда все уселись, Добрава поудобнее взяла вожжи — «взагреб» — через ладони снизу, прижав большими пальцами. Феодора перекрестилась и задернула занавеску. Во дворе послышался шум — кончили слуги свою трапезу.

— Промедлю — запорет воевода до смерти, — прошептала Добрава, глядя на заборы дворов напротив. — Пошли, разлюбезные! — и шлепнула вожжами по крупу.

Тройка медленно выехала с конюшни — непривычно скрипели колеса. Свысока теперь смотрели сидевшие на козлах на широкую и некогда оживленную, а теперь тихую улицу. Кто ужинал при свете лучины. Кто ушел в каменный храм помолиться. Кто помогал Никите на стене.

— Э-э-эх! — и снова взмахнула вожжами Добрава. Раздался топот копыт по дороге, мощенной продольно положенными досками. Здоровые и сытые кони птицами понеслись к воротам Ижеславца, да так, что путники на козлах и облучке чуть не свалились. Загремел возок по улицам. Залаяли псы чуткие с чужих дворов. Вихрем к новому счастью неслись беглецы. Ничего не понимала Добрава — только чувствовала, как треплет косу ветер, да летит в лицо дорожная пыль. Еще не запертыми были ворота широкие. Легко выехал возок из города, и остались позади вал высокий с частоколом, как гребнем змеиным, перед бревенчатыми стенами — верхний ярус выпирает над нижним и покрыт двухскатной крышей. Не обернулась даже Феодора, не искала глазами отца своего на одной из открытых башен сторожевых…

Ночь была ясной. Круглая луна освещала широкую дорогу.

Примечания

15

Штаны

16

Прототип — Византия

17

Прототип — Херсонес

18

Прототип — легенда о Гикии