Три нити

Дарья Евгеньевна Романова

Нуму, ребенок с окраин затерянной в горах страны, попадает в услужение к таинственным богам своего мира. Теперь ему предстоит узнать, о чем столетиями лгут жрецы и какие секреты небожители хранят за семью печатями. Но правда стоит дорого: чем Нуму придется расплатиться за нее – чужими жизнями или собственной душой? Вместе с героем читатель окунется в интриги столицы и запретного дворца-за-облаками и увидит лицо и изнанку мира, в котором причудливо переплелись сказочный Тибет и пустоши постапокалипсиса, мистический хоррор и классический детектив. Комментарий Редакции: Книга написана прекрасным художественным языком и способна покорить сердца не только любителей чарующего фэнтези, но и самых разных читателей. Автор талантливо изображает удивительные пейзажи, погружает в великолепную магическую атмосферу и при этом – дарит интригующий сюжет с острыми поворотами.

Красный узел

Приходящий, ответь на вопрос,

Прежде, чем в дом мой вступить,

Прежде, чем нить развязать:

Правят царством подземным Лу,

Правят царством срединным Цен,

Правят боги в горних дворцах,

Кто над всеми ними царит?

Испарятся озера Лу,

И расколются камни Цен,

Всеми правит Эрлик Чойгьял,

Отвечал многомудрый гость.

Однажды меня украла сова. В тот вечер мать со старшей сестрой были заняты: им нужно было заквасить побольше молока для приготовления сыра и шо¹. Завтрашний день подобным занятиям не благоприятствовал: по предсказанию календаря, из-под земли и со дна водоемов могли выползти змеехвостые Лу² — чтобы уберечься от их болезнетворного прикосновения, следовало избегать любых действий, связанных со влагой и гниением. Работы у женщин было много, и меня они оставили ползать снаружи, среди дзомо³ и коз, чтобы не путался под лапами. Сквозь окна я видел, как торопливо мелькают откинутые за спину рукава пестрых чуба⁴, как свешиваются от усердия розовые языки и льется широкими желтоватыми лентами молоко. Шорох движений, звон украшений в гривах, сочное хлюпанье кульков с закваской и множество других звуков, непонятных мне, роились над домом и растворялись в темнеющем небе, как пригоршня грязи в чистой воде.

Этой зимой в горах было много снега, и трава в долине росла хорошо, так что наши животные были сыты и ленивы. Широкобокие дзомо бродили у дальнего края загона, тряся бородами и оглушительно чихая, когда ветер щекотал их шершавые ноздри; овцы и козы дремали на истоптанной земле поближе к дому. Я валялся среди них, зарывшись носом и лапами в нежную теплую шерсть, отросшую после весенней стрижки. Наверное, я был как черный камешек, брошенный в белое озеро, — потому сова и заметила меня.

Она спустилась тихо, как призрак, — ни шелеста перьев, ни свиста воздуха; острые когти вдруг впились мне в загривок, увязая в густом меху. Я был ростом с зайца, поэтому большая птица без труда подняла меня вверх, и еще выше, и еще, пока внизу не стала видна вся долина, — узкая и длинная, как баранья челюсть, со сточенными зубами старых скал на западе и востоке. Синяя вечерняя тень наполняла ее до краев; только высокие горы на севере еще блестели ледяными щитами. Говорят, когда Железный господин усмирил обитавших там демонов-дре, он обязал их трудиться во благо всем живущим — только вот что-то ни один из яростных защитников не спешил на помощь подвешенному между небом и землей щенку!

Я истошно завопил и забрыкался, но сова не ослабила хватки. Тогда я вывернул шею аж до хруста, чтобы хоть рассмотреть своего похитителя — и, странное дело, птица тоже уставилась на меня. Ее морда была белой, как чисто обглоданная кость, и такой же гладкой: ни носа, ни клыков, только страшные красные глаза. Птица разинула заросший пухом клюв, будто собиралась что-то сказать… но тут твердый ком ударил меня в живот, вышибив весь дух из тела.

Оказалось, это мой дядя по прозвищу Мардо — Красный Камень возвращался домой после весьма удачной торговли в соседних деревнях. Увидев, как я барахтаюсь в воздухе, он, недолго думая, запустил в сову заплечной сумкой со всей выручкой. Правда, попал он в меня, но птица-воровка все равно разжала когти. К счастью, летела она не так высоко, как мне показалось со страху, так что я отделался всего-то парой сломанных костей. А вот дядя лишился аж трех монет, которые укатились из сумки в густую траву и пропали в ней без следа.

— Ребенок ценой в три танкга! Смотри, продадим тебя, чтобы возместить убыток! — рыкнул он и отвесил мне внушительный подзатыльник. На том эта история и забылась.

Свиток I. Путь в горах

Мое тайное имя — Черепаха, по зимнему созвездию, которое солнце проходило в месяц моего рождения. В детстве меня прозвали Ринум, Горное Масло, из-за шерсти, чернотой и блеском напоминающей это пахучее вещество, которым потеют на солнце старые камни. Если бы я вырос в доме моих родителей, то в день девятилетия наверняка обзавелся бы взрослым именем, Синяя Глина, сочетающим прозвища матери и отца. Потом, лет в двенадцать, дядя подыскал бы мне подходящую невесту в деревне неподалеку, с ушами розовыми, как два бутона лотоса, и сосками нежными, как целых восемь бутонов. А дальше, лет до сорока или, если очень повезет, пятидесяти, я бы жевал кашу из цампы, в теплое время года пас коз, овец и дзо в раскинувшихся над облаками долинах, а в холодное — учил щенков заделывать щели в глиняных стенах, разводить огонь в ветреную погоду или ставить силки на пыльно-серых зайцев и мохноногих куропаток. Это была бы прекрасная судьба… Но, оглядываясь назад, я вижу верные знаки того, что ей никогда не суждено было сбыться.

Все началось с того, что я появился на свет в год мевы Черная двойка⁵, под пристальным вниманием злых существ Дуд. Для моей семьи это прочило убыль процветания и достатка, чем особенно недоволен был Мардо. Он взял мою мать в дом из жалости и надеялся, что она отплатит за доброту по крайней мере годным потомством, а тут такое!

— У-у, дикарское отродье, помет нетопыря! Поотрываю все лапы и выставлю за порог вместо привязи для барана! Будешь там жить в грязи, есть грязь и пить… жидкую грязь! — частенько ругался он, когда мне случалось рассыпать соль из нетуго завязанного кожаного мешка или порвать кусок тонкого шелка. Я не обижался на дядю: он был жадноват и язвителен, но по природе своей не так уж плох. К тому же моя мать, Синяя Грива, и правда была не самадроги⁶, а рогпа, кочевница из Северных гор. Этот народ среди прочих жителей Олмо Лунгринг⁷ считался диким, как живущие среди снегов дронги, и почти таким же немым. И правда, слова они цедили скупо и даже пели, почти не разжимая губ, — так что это походило скорее на мычание и протяжный вой; редко кто слышал от рогпа смех, плач или даже обыкновенную молитву, которыми здесь, в западных долинах, сопровождалось любое действие: от ловли мышей до штопанья шаровар. К тому же больше милосердных лха кочевники чтили кровожадных божеств Северных гор, а особенно — великую Рэлчикма.⁸ Мать рассказывала сказки о том, как в прежние времена та являлась смертным героям: туго скрученный железный локон, тридцати локтей в длину, пронзал грозовые тучи, а единственное око горело испепеляющим огнем! Но грозная Рэлчикма, как и все остальные боги и демоны, пала перед Железным господином. Связанная нерушимыми цепями обета, она стала одной из Драгшед⁹, защитников Закона, — и с тех пор ей воспретили пугать народ.

Хотя иные поговаривали, что старые хозяева Северных гор попросту мертвы, — не зря же трупный холод мало-помалу сковал их владения: снег занес стоянки и пастбища, лед пропитал землю на много локтей в глубину. Камни помельче стали такими хрупкими, что крошились под ногами, как яичная скорлупа, а большие валуны обросли инеем в два пальца толщиной. Черные и белые стада рогпа, некогда насчитывавшие тысячи голов и текшие среди скал, как бурные полноводные реки, гибли от голода или исчезали бесследно во время переходов. Те из кочевников, кому дорога была жизнь, вынуждены были искать себе место здесь, внизу. Некоторые отправились через перевалы Вэлсо Рава в южную страну, где цветы вырастают размером с блюдо, а насекомые — и того больше; иные научились кланяться земле и растить ячмень, как шингпа. Но многие рогпа просто скитались от двора ко двору, берясь за работу, которой другие не хотели пачкать лапы и души, — от вывоза нечистот на поля до сожжения мертвых тел.

Дядя Мардо давно привык к их жилищам-бар¹⁰ из тощих жердей и промасленных драных одеял; в холодное время года они жались к окраинам деревень, где он торговал шерстью и маслом. Но однажды кое-что привлекло его взгляд: миловидная девочка, не старше семи лет от роду, что сидела под навесом из грязного войлока и водила прутиком в пыли с угрюмой сосредоточенностью жреца, записывающего сутры золотыми чернилами. Дядя давно уже подумывал о том, что им с братом пора взять новую жену: предыдущая умерла от болезни, вызванной недостатком жара в теле: ее истощение было так велико, что под конец даже моча стала голубоватой и лишенной запаха, — а заниматься полем и хозяйством кто-то да должен был. Потому дядя снял со спины своего вьючного барана бурдюк с маслом, достал из ампы увесистый сверток чая и со словами приветствия вошел в бедное жилище. Пока родичи девочки варили часуйму¹¹ для нежданного гостя, Мардо завел разговор о том, как холодны нынче зимы и голодны лета, и как трудно прокормить все голодные рты. Поигрывая дутыми серебряными кольцами и поглаживая внушительный живот — главный и непреложный признак благополучия, он весьма прозрачно намекнул о своем намерении. Девочку тут же завели внутрь, и дядя осмотрел ее с тем же тщанием, с каким осматривал любые товары. Хоть она была неуклюжа и костлява, ее черная шерсть не вилась и не имела проплешин, а челюсти — полны крепких зубов, без желтизны и гниения. Знаки года рождения также сулили хороший союз, так что, поторговавшись для порядка, Мардо и рогпа сошлись на пяти овцах, двух козах и одной нетелившейся дзомо — хороший выкуп за невесту без роду и племени.

Через три недели, в день, благоприятный для заключения брака, дядя вернулся с обещанными дарами, а также мешками цампы¹², большими кувшинам чанга¹³ и стареньким, сгорбленным шенпо¹⁴ для совершения положенных обрядов. Девочку, в честь свадьбы раньше времени получившую прозвище Гонкра, Синяя Грива, вывели к нему. Из всех украшений у нее был только грязный полосатый передник, да собственные густые косы: ни янтарных пластин, ни ожерелий из кораллов и бирюзы, ни многоглазых бусин зи не осталось в их семействе. Ей повезло, что с таким приданым ее взяли в богатый дом, — но все же, пока шенпо на скорую лапу бросал гадательные узлы и шепелявил молитвы, пока облака муки летели на все четыре стороны и овечья кровь смачивала бока домашнего алтаря, она плакала.

И годы спустя Гонкра редко бывала веселой. Однажды я спросил, почему она грустит — может, хочет есть? Или родичи плохо с ней обращаются? Мать рассеянно посмотрела на меня из-под тяжелых век и ответила, растягивая на пальцах цветную пряжу:

— Твои отец и дядя всегда были добры ко мне. Если б я родилась здесь, в западном краю, о лучшей доле я бы и не мечтала. Но я все еще помню, каково это: схватившись за рога оронго¹⁵, лететь по земле-над-облаками, где ветер дует так сильно, что меняет очертания предметов, где солнце горит так ярко, что от света чернеет в глазах… Впрочем, тебе, Нуму, не стоит забивать голову подобными мыслями.

Предостережения матери были лишними: хоть я и унаследовал ее черную шерсть, характер, мягкий и податливый, достался мне от отца, которого не зря прозвали Красной Глиной. Тоска о горном холоде и пронзительном ветре была непонятна мне, но я искренне жалел мать и, забравшись на лавку, крепко обнял ее шею короткими лапами. Она вздохнула, погладила меня по макушке и вернулась к своему занятию — плетению узлов-жогрум¹⁶, круглых и тугих, как плотно сжатые кулачки. Внутрь в зависимости от их назначения помещались лекарства и пряности, кусочки костей и сушеного мяса, бумажки с молитвами и благовония, монетки и головы змей… и даже катышки навоза, сулившие носителю узелка большую удачу. Это старое колдовство, хоть и не одобрялось учеными шенпо, пользовалось любовью простого народа. Дядя, конечно, не прочь был приторговывать жогрум в довесок к шерсти и сыру, а отец и сам носил дюжину оберегов с солью и пахучими смолами — говорил, что они помогают и от духов, и от блох. Гонкра пыталась и меня обучить этому ремеслу, но я только перепутал и порвал дорогой шелк неловкими пальцами.

— Каждый цвет имеет свое значение, — сказала как-то мать, указывая на деревянную дощечку для плетения. — Поэтому нити всегда следует закреплять двумя пучками. Первый — это цвета жизни. Желтый — мужской цвет, он увеличивает богатство и силу. Голубой — женский, он помогает сковать врагов и уничтожить препятствия на пути. Зеленый соединяет их и дает умиротворение. Второй пучок — это цвета смерти: белый, черный и красный.

— Что, все три? — спросил я.

— Да. У Эрлика три лица: одно — из кости, одно — из черной плоти и одно — из крови. Будь осторожен с этими цветами, Нуму.

— Но дядя все время носит красные бусы и серьги из коралла, — возразил я. — И волосы у него красные. И глаза красные, особенно как напьется чанга!

— У твоего дяди другая судьба и совсем другие дре за пазухой, — серьезно ответила Гонкра. — А тебе нужно беречься Железного господина и его слуг. Обещай мне это.

Ее лапа опустилась мне на голову, как восковая печать, — и я, разморенный теплом и лаской, дал первое обещание, которое не мог исполнить.

***

Когда мне подходил пятый год, было решено отвезти меня в столицу, озерный город Бьяру, что значило «Птичьи Рога», и продать в услужение какому-нибудь богатому господину — оми или чиновнику — барпо. К тому времени у меня уже появилось двое младших братьев, и сестра была на сносях, а благоденствие семьи стремительно иссякало. Не помогали ни колдовские узелки матери, ни белые и красные подношения ноджинам, ни молитвы хранителю богатств Норлху¹⁷. Тот снег, который раньше с первыми шагами желтого мула Васанты-гьялмо¹⁸ уходил в землю, чтобы стать ячменем, крапивой и сочной травой, теперь долго лежал на груди старых скал, мешая растениям подняться к солнцу. Козы и овцы худели на глазах и тряслись от холода, когда их шерсть остригали на пряжу; дзомо давали меньше молока, а значит, нельзя было заготовить ни сыра, ни масла на продажу. Дела шли все хуже, а потому все старшие согласились, что кормить меня должен кто-то другой. В конце концов, рожденным в год Мевы Черная двойка, предначертано рано покинуть родительский дом.

— Во-первых, я выручу за него неплохую сумму. Во-вторых, в городе он сможет стать лекарем или даже чиновником, — рассуждал дядя, со вздохами прихлебывая горячую часуйму. — А значит, будет всегда при деле, накормлен-напоен и с крышей над головой! Всяко лучше, чем всю жизнь с овцами возиться.

— Что тут плохого? — промямлил отец, отирая о чуба пропахшие бараньим жиром лапы, но Мардо только отмахнулся от него.

— Если выйдем из Пхувера в конце осени, то как раз успеем в столицу к празднованию Нового года. Там будет много народу — наверняка найдется и тот, кому пригодится слуга или ученик. Заодно можно будет продать наши товары подороже, а то местные совсем обнищали. Скоро вместо денег начнут платить ревенем и крапивой! Так что едем, нечего и думать!

Дядя звонко хлопнул себя по ляжке, подтверждая серьезность сказанного, и зачерпнул пиалой еще соленого варева. Сестра одобрительно кивнула, поглаживая живот; отец посмотрел на него исподлобья, но промолчал; а мать отвела взгляд.

Три месяца прошло с тех пор: миновал сезон дождей, и зеленый олень Шарад-гьялмо проскакал над землей, унося на своих рогах влажные грозы и ворох иссохших листьев. Солнце побледнело и опустилось ниже к земле, теряя свою силу. По утрам замерзшая трава блестела под копытами коз, как россыпь драгоценных камней, и белый пар валил из распахнутых ртов — а значит, пора было отправляться в Пхувер, откуда открывался путь на столицу.

***

Для этого путешествия Мардо принарядился: натянул лучший чуба с леопардовой оторочкой, продел в уши толстые серебряные крюки c бирюзой и ветвящимся кораллом, напялил на голову островерхую шапку, подбитую желтым шелком, — в общем, старался как мог. Повозку дядя тоже собирал с особым тщанием: внизу поместил мягко выделанные шкуры и тюки с тончайшей шерстью, следом разложил замотанный в ветошь сыр, горшки жирного до прозрачности масла и свертки с вяленым на можжевеловом дыму мясом, сверху накинул узорчатые домотканые одеяла и туго закрепил поклажу кожаными ремнями. В отдельную сумку, расшитую тонкими чешуйками серебра, дядя с почтительным нашептыванием положил дюжину торма¹⁹ и несколько полупрозрачных хатагов для подношения горным духам, пучок сухих можжевеловых веток и амулетницу-гао, внутри которой хранился коготь прославленного святостью шенпо. Чтобы тащить все это добро и нас в придачу, Мардо выбрал самого крепкого дзо, с шерстяной юбкой до самых копыт и рогами в два локтя длиной; на них Гонкра надела плетеные украшения из красных нитей. Кроме того, дядя спросил каждого в семье, кто умел говорить, какие гостинцы ему привезти из города. Сестре нужен был расчет положений солнца, луны и созвездий для новорожденной дочери; ее муж хотел новые топоры, ножи и ножницы для стрижки скота; младшие братья выклянчили себе игрушек; отец велел купить тягучих сладостей из южного меда и крепкой пшеничной браги. И только мать ничего не попросила, как будто забыла, что нам скоро уезжать.

Но когда на календаре выпал благоприятный для отъезда день, все подношения небесным и подземным существам были совершены, а меня, завернутого в теплое одеяло, кулем усадили в повозку, Гонкра подошла ко мне. Ее веки набухли и покраснели, но голос не дрожал.

— Сын мой, — сказала она. — Я не знаю, какой совет тебе дать. Да и нужен ли он? Судьба несет нас, куда пожелает, как ветер несет песчинки. Но я постараюсь защитить тебя, а ты… ты постарайся быть счастлив, Нуму.

Мать сделала движение пальцами, точно затянула узел напротив моей груди, и вдруг до ломоты в костях обняла меня. Ее дыхание всколыхнуло шерсть на моей макушке, согрело кожу влажным теплом, и только тогда я понял, что мне предстоит. Клянусь, я уже готов был выпрыгнуть из повозки и мышью забиться в какую-нибудь щель в родных стенах… Но в тот же миг раздался гортанный выкрик дяди; фыркнул дзо, гневно боднув воздух; заскрипели натужно колеса, и мы тронулись вперед. Мало-помалу и дом, и сгрудившиеся на пороге родичи уменьшились, сжались, исчезли в дрожащем воздухе. Потом позади остались и безголовые шеи старых скал. Мы покинули долину.

Путь на Пхувер шел вниз, петляя между мельчающих холмов, сначала походивших на крутые спины дронгов, затем — на простершихся ниц паломников и, наконец, совсем утонувших в каменистой земле. День был ясным и тихим; только изредка чирикали в кустах стайки воробьев да горбоносые сайгаки шумно хлебали воду из луж. Мардо, привычный к путешествиям, мычал себе под нос, не выпуская изо рта полоску сушеного мяса, и казался вполне довольным жизнью, а меня одолевала тоска. Я уже скучал по привычному ворчанию и крикам сестры, топоту лап и звону посуды; еще хуже стало, когда начало темнеть и в небе показались большие совы. Они то парили молча, выискивая добычу, то издавали нежные, печальные крики, от которых внутри все сжималось, точно кто-то запустил мне лапу под ребра и теперь сжимал сердце и легкие в крепком кулаке.

— Ну-ка, не чахни! — велел дядя, останавливая повозку у большого камня, на бок которого была прилеплена полоска ткани с выцветшей молитвой — видимо, он часто делал здесь привал. — Кто тебя купит с такой кислой рожей?

Пока Мардо распрягал дзо и набирал мутноватой воды из ручья неподалеку, я успел наломать сухого кустарника, нарвать травы для растопки и впервые развести огонь с помощью собственного чакмака²⁰, подаренного отцом перед отъездом. От света на душе стало веселее, а от горячей часуймы — и того лучше. Мало того, дядя хитро подмигнул мне, вытянул из-под одеял два вкусно пахнущих свертка и разрешил съесть столько сыра и мяса, сколько влезет. Тут он не прогадал: уплетая лакомства за обе щеки, я почти забыл о своих печалях.

— Не бойся, Нуму! В городе жить лучше. Ты бы и сам сбежал из дому через пару лет, точно говорю. Мне вот никогда не сиделось на месте, все время тянуло узнать — каково оно там, где нас нет? Вдруг за ближайшей горой текут реки из меда в масляных берегах, а момо²¹ сами макают себя в сметану и прыгают в рот? — приговаривал Мардо, зевая на луну. — Ты тоже любопытный и беспокойный, так что в Бьяру тебе понравится.

Я вовсе не был уверен в правдивости его слов, но решил, что жевать сыр все-таки лучше, чем спорить с дядей. Когда мы закончили ужин, звезды уже теснились в небе, как монеты в кошельке богача. Назойливые совы все еще кружили вверху, выкрикивая свои непонятные призывы, но я только поплотнее завернулся в одеяло, поморгал осоловелыми глазами и крепко заснул.

На следующее утро нас разбудили свет и холод. Шерсть вокруг носов слиплась жесткими иглами; дзо недовольно всхрапывал, долбя копытом ледяную корку на ручье; даже небо было белым, как от инея. Но к полудню потеплело, и я, растянувшись поверх поклажи, с удовольствием подставил морду осеннему солнцу. Повозка покачивалась неторопливо, и мысли выплескивались из головы, как вода из трясущейся чашки. Так мы и ехали — я дремал с открытыми глазами, дядя тянул вполголоса пошлые песенки про столичных гуляк — и в конце третьего дня достигли Пхувера.

***

Воздух в низине был влажным и потому неприятно холодил. Мардо сказал, что по весне, когда талая вода потоками срывается с гор, здешняя земля похожа на черепашьи панцири, всплывающие над прудами жидкой грязи, мусора и льда. Но сейчас о весенних половодьях напоминали только змеистые ручейки, обросшие по берегам белым блестящим налетом. Навстречу все чаще попадалась низкорослые деревья, уже лишившиеся листьев, но зато украшенные тут и там белыми хатагами и пестрыми дарчо.²² Потом начались продуваемые злым ветром поля с вмерзшей в грязь щетиной срезанного ячменя. Там, где узкая колея вдруг превращалась в широкую дорогу, нас встретил каменный идол с кривыми, почти спиральными клыками в длинной пасти и печальным взглядом выпученных глаз, придававших ему сходство с лягушкой. К моему удивлению, Мардо спешился, достал из своей шелковой сумки белый торма и веточку можжевельника, ловко высек огонь и, шепча молитвы, поднес дымящуюся жертву истукану.

— А кто это? — спросил я дядю, когда тот, отдуваясь, снова вскарабкался в повозку.

— Какая разница? Всех духов не упомнишь, но от угощения не откажется никто. А с ними лучше быть уважительным, Нуму. Знаешь историю про Кхому Неверующего? Пошел он как-то в горы пасти овец, а еды с собой взял мало. Поэтому, когда по дороге ему попалась статуя красной дакини, он пожалел для подношения даже горстки цампы. «Да что мне сделается», — сказал Кхома и пошел было дальше, но тут из камня выскочила сама демоница и со словами: «А вот что!» — взяла и проглотила его с потрохами.

— Но… Если она его съела, кто же рассказал эту историю? Овцы?

— Дурак ты, Нуму! Это ж не с одним Кхомой было. Сколько еще народу дре успели сожрать, разорвать или превратить во что-нибудь непотребное, вроде ослов или табуреток, пока Железный господин не усмирил их. Спасибо ему за это, конечно, — промямлил дядя и поспешно сотворил благодарственный жест.

Пхувер был самой заурядной деревней, какие в западных долинах раньше исчислялись десятками, но мне он показался просто огромным. И неудивительно! Никогда еще я не видел столько домов в одном месте… если честно, я вообще не видел других домов, кроме нашего. Здесь же их было почти полсотни, сложенных из камня или глиняных кирпичей, бережно расставленных на зеленовато-серой земле, как ларчики с дорогими пряностями. Некоторые были с заборами и внутренними дворами; у многих было два, а то и три этажа, и даже деревянные балконы и пристройки сверху! Правда, от оснований домов разило застарелой вонью, а на стенах проступали влажные пятна от скапливающихся внутри нечистот: ясно было, что там в тесноте и темноте держат скотину. На плоских крышах торчали черные от сажи курильницы и сушился хворост, издалека похожий на комья седой шерсти; в нем гнездились многочисленные, пронзительно кричащие и гадящие куда попало птицы. И все же жилища Пхувера, с их резными дверями, медными запорами и выкрашенными в яркие цвета оконными рамами, показались мне очень красивыми.

Мы остановились у дальнего родича, чьего имени я не помню; зато помню его широкие, свисающие, как мокрые полотенца, брылы и коричневатые подпалины на морде и на груди. Хвост усталого дзо еще мотался за воротами дома, а Мардо с хозяином уже завели разговор о торговле и других взрослых делах. Меня же отправили внутрь вместе с хозяйским сыном, которому, впрочем, не было никакого дела до гостя. Проводив меня на верхний этаж и усадив на лавку в дальнем углу, мальчик сразу исчез. Высокая женщина в заляпанном переднике вручила мне пиалу с холодной часуймой и поспешно вернулась к чану, клокотавшему на очаге посреди комнаты. Так я и остался сидеть в одиночестве, озираясь вокруг и пуча глаза не хуже давешнего идола.

Все в этом доме казалось мне странным и чудесным. Над порогом покачивались толстые косички из цветных нитей, призванные увеличить гармонию жилища; балки под потолком покрывала пестрая, нарядная роспись, и сквозь горько-сладкую дымку домашнего алтаря мне казалось, что все эти листья, бутоны и облака ползут куда-то, как медленные улитки, то скручиваясь спиралями, то волнисто извиваясь. У стен громоздились высокие шкафы с изображениями желтых, зеленых, розовых божеств и сундуки, обитые потемневшими металлическими пластинами; на невысоких полках сгрудились бесчисленные лопатки, щеточки, гребни и какие-то штуки, назначения которых я и представить не мог. Мой взгляд бегал туда и сюда и никак не мог остановиться, как одуревшая от меда муха. В конце концов меня даже начало слегка подташнивать.

По счастью, в это время дядя вместе с хозяином поднялись наверх, и, хотя время было уже позднее, все дружно уселись ужинать. Женщина в переднике расставила на низком столике ячменные лепешки с маслом, жареное мясо и пузырящееся варево из чана. Это был суп-тукпа с неведомыми мне овощами, рыхлыми и кислыми на вкус, — признаюсь, я тайком выбрал их из чашки и выпил все остальное. Потом меня уложили на заранее постеленное место, а взрослые остались пить чанг. Еще с полчаса я ворочался и комкал одеяло: меня тревожили пьяные, веселые голоса, острые запахи чужого дома, ползущие отовсюду, и тревожный свет луны, таращившейся через щель в занавешенном окне. Сердце дрожало, как пугливый заяц; но в конце концов усталость взяла свое, и я заснул.

***

На следующий день после нашего приезда мы с Мардо отправились на рынок у окраины деревни. Там собирались бродячие торговцы, везущие в столицу, великий город Бьяру, богатства севера и запада — шерсть, шкуры, масло, черные шишки битума и необработанные драгоценности, — чтобы обменять их на шелк и бумагу, тханка²³ и украшения, вино и рис, растущий на богатых водою южных полях. В Пхувере они отдыхали и готовились к переходу через Мувер — отросток Северных гор, вытянувшийся вдоль долин, как положенная на зеленую скатерть лапа. Путь в обход хребта занял бы не один месяц, поэтому путешественники обычно шли напрямик, через перевал, прозванный Следом Змея. Говорили, что его проложил Лу-Вангчук, Царь Лу, когда бежал прочь от Железного господина. Прежде чем Эрлик успел застегнуть ошейник на его чешуйчатом горле, ловкий змей выскользнул из его когтей и упал с небес прямиком на гору Циг. Его золотое тело длиной в тысячу тысяч шагов и весом в тысячу тысяч быков примяло землю и камни под собой, разделив Циг на две вершины-близнеца, Цоцог и Огму. Дорога между ними считалась надежной и пригодной даже для повозок, но миновать перевал нужно было до середины зимы. В месяц Черепахи, когда холод и тьма набирали полную силу, в горах случались такие снегопады, что спящих яков заносило вместе с рогами; а еще опасней был зимний ветер, ползущий между камней и расщелин. Он выжимал слезы из глаз, оглушал уши злобным воем и сносил растерявшихся путников прямиком в пропасть. Поэтому, хоть по расчетам дяди времени на переход должно было хватить с запасом, тянуть с отправлением не стоило.

Так же думали и другие торговцы, собравшиеся в Пхувере в числе не меньше полусотни. Несмотря на ранний час, рынок уже парил от их дыхания, как поверхность закипающей воды. В белых лучах солнца блестели колеса повозок, щедро смазанные салом; рядом поедали сено черные яки, с золочеными кольцами в ноздрях, кисточками из крашеной шерсти в ушах и узорчатыми двойными покрывалами на спинах, — наш дзо по сравнению с ними выглядел как простолюдин рядом с нарядными оми. Некоторые из торговцев уже выставили добро на продажу: кто попросту на земле, постелив полосатые полотенца поверх замерзшей грязи, кто на невысоких деревянных столиках и плоских сундуках. Конечно, самое лучшее всегда приберегалось для столицы, но у меня все равно перехватило дыхание от восторга. Еще бы! Здесь были удивительные штуки, например, раковины из далеких морей, хрупкие, будто цветы, но ревущие почище снежных львов; слепые рыбы, которых ловят в пещерных озерах, а потом сушат под железными грузами, доводя до толщины бумажного листа; серебряные колокольчики Палден Лхамо, украшенные кисточками белой шерсти; шелковые платки, которые можно было протянуть сквозь игольное ушко; приоткрытые мешочки с шафраном и перцем, заставляющие прохожих чихать… Да и сами торговцы впечатляли не меньше! Были они всех мастей: черные, рыжие, пятнистые, с шерстью, натертой пахучими маслами, с пластинами янтаря и нитями бирюзы в гривах и ушами, оттянутыми до самых плеч рядами серебряных серег. Над их сморщенными лбами и насупленными в раздумье бровями нависали чудны́е шапки: одни походили на дохлых кротов, другие — на пышные хлебцы, а третьи — на рогатые полумесяцы или волнистые гребни петухов. А наряды! Наряды были таких цветов, которым я и названия не знал. Даже речь торговцев звучала непривычно: кто-то картавил, кто-то бормотал, кто-то так сильно присвистывал и придыхал, что я и половины слов разобрать не мог.

А вот дядя чувствовал себя как дома. Он сразу нашел в толпе кого-то знакомого, тот указал ему на второго, второй — на третьего… Вскоре Мардо уже трещал без умолку, утробно хохотал, размахивал лапами и поспешно перебегал с места на место, а мне оставалось только плестись следом и стараться не потеряться в мельтешении лап, хвостов и подолов. И хотя дядина болтовня казалось мне совершенно бесполезной, не прошло и часа, как мы уже стояли перед караваном торговцев, которые послезавтра отправлялись из Пхувера и могли взять с собой еще одну повозку. За главную у них была старуха лет тридцати пяти, толстая и крепкая, как бочка из дерева сал²⁴; она не спеша подошла к Мардо, переваливаясь на кривых лапах. Роскошный парчовый наряд почти трещал на ее могучем теле, а коралловые ожерелья, в которых каждая бусина была размером с голову зайца, могли бы запросто сломать шею послабее. На буро-рыжей морде проступали уродливые шрамы — след от нападения зверя или разбойника. Как я узнал потом, старуху звали Чунгчунг Домо, Маленькая Медведица.

— Твой сын? — небрежно спросила она, кивнув в мою сторону.

— Племянник, — ответил Мардо, и я с удивлением заметил, что он робеет — даже хвост поджал. — Везу вот в город продавать.

— А-а. Я продала в том году внука в гомпу на юге. Говорит, живется у шенпо неплохо, только читать приходится много… Твой-то умеет читать?

— Нет, госпожа. Но, может, его кто в дом слугой возьмет — все лучше, чем в нашей глуши киснуть. Потому и едем.

— В одиночку до столицы добираться рискованно, — как бы невзначай отметила женщина; ее желтые глаза хитро сверкнули. — В горах много опасностей, а в долинах — еще больше. Нищих развелось в последние годы… того и гляди, словишь стрелу в глаз за кусок лепешки.

— Потому я и надеюсь, что мы сможем к вам присоединиться, — пробормотал дядя и торопливо извлек из-за пазухи мешочек с монетами. — Вот, тут один танкга золотом и пять медяков…

— Погоди-ка, — остановила его торговка. — Эй, Зово! Зово! Я знаю, что ты тут ошиваешься! Поди сюда, дело есть!

В ответ на ее громогласный рык из-за повозок вынырнул мелкий, вертлявый тип с нечесаной серой гривой. Выглядел он не молодым и не старым, но каким-то больным и жалким: вспученные шаровары лоснились от грязи, подолы подбитого мехом халата так изорвались, будто их кто-то упорно грыз, а нестриженые когти на лапах чуть ли не завивались, как усики мышиного гороха. Зато на плече у него болтался воистину примечательный и, кажется, дорогой короб со множеством ящичков из черепашьего панциря и металлическим ручками-кольцами, звенящими при каждом движении. Сказать по чести, предмет этот подходил своему владельцу как рыбе — седло.

— Чего желаете, госпожа Домо?

— Спроси у узлов, благоприятно ли нам взять с собой этих двух, — велела старуха, ткнув в меня с дядей коротким пухлым пальцем. Зово кивнул, оглядел нас сквозь мясистые, воспаленные до красноты веки, спустил короб с хилых плеч и, бормоча под нос молитвы, запустил левую лапу в один из ящичков. Я надеялся, что он извлечет оттуда нечто удивительное — живого скорпиона, чашу из черепа с залитыми серебром глазницами или лиловую печень ирбиса, но в вытащенном наружу кулаке оказались только три пары шнурков разной длины. Не прекращая глухое бормотание, Зово связал их узелками по двое и швырнул на землю; затем осмотрел получившиеся узоры и так, и эдак, щуря глаза, как разбуженная посреди дня сова, и наконец изрек:

— Благоприятно.

— Так-то лучше, — кивнула женщина и тут же выхватила мешочек с монетами из лап дяди. — Место для вас найдется; припасов для перехода тоже достаточно. Но вот племяннику своему лучше купи сапоги, а то отморозит себе все лапы на перевале. Никому не нужен слуга без лап.

— Благодарю за совет, госпожа Домо.

— Ну, тогда ждем вас послезавтра на рассвете. Мое слово крепко, как железная цепь Шиндже…

— Мое слово непоколебимо, как трон Чойгьяла²⁵, — продолжил Мардо, скрепляя сделку. Еще с час мы блуждали по рынку, пока не нашли подходящие сапоги из валяной овечьей шерсти — и для меня, и для дяди. Раньше я никогда не носил обувь, только обматывал лапы ветошью в самые суровые дни зимы, но госпожа Домо была, конечно, права — в горах защита нужна не только от холода, но и от острых кусков льда и камня. Мне пришлись по душе мои обновки; я даже немного обиделся, когда понял, что Мардо наверняка заберет их домой и отдаст младшим братьям. Хотя и правда, зачем добру пропадать?

***

Вечером дядя опять пьянствовал с хозяином дома, так что на следующий день у него болела голова и настроение было хуже некуда. В угрюмом молчании Мардо перепроверял, хорошо ли уложен товар, не намокло ли мясо, не продырявлены ли горшки, туго ли держат ремни и крепки ли колеса повозки; ну а я осмотрел пока дзо — здоров ли? Нет ли трещин на копытах или гноя в глазах? Может, читать я и не был обучен, зато со зверьем всегда ладил хорошо. По счастью, дзо был вполне доволен жизнью; слизнув красным язычищем любимое лакомство — кусочек подсоленной лепешки, он ткнулся в меня мохнатой мордой и благодарно хрюкнул.

В час Петуха, когда закат еще освещает облака, но воздух уже прохладен и темен, мы с дядей отправились в святилище садага, хозяина здешней долины, — того самого, который встречал гостей на дороге в деревню. Святилище мало чем отличалась от прочих домов Пхувера, разве только на створках двери были нарисованы выпученные лягушачьи глаза и оскаленная пасть, да еще перед порогом торчали яркье — толстые, высокие столбы с выцветшими дарчо наверху, шумно хлопавшими на ветру. Всюду виднелись следы обветшания и заброшенности: пятна и трещины на стенах, пыль и сор на полу, нежные ростки травы на крыше. Внутри, кажется, никого не было, хотя перед статуей божества чадило несколько плошек с жиром и были разложены скромные подношения. Дядя велел мне читать молитвы — любые, какие вспомню, — а сам сложил на плоском камне, черном от многолетней копоти, небольшое гнездо из можжевельника, поместил в него кусок масла и похожий на яйцо желтоватый торма, а затем достал из сумки маленький пузырек с собранной утром овечьей кровью и пролил несколько капель на тесто. Ученым шенпо такое самоуправство вряд ли понравилось бы, но народ попроще был убежден, что жертву кровью не испортишь.

Когда подпаленное приношение задымилось, дядя распростерся перед алтарем, моля об удачном пути, заступничестве, хорошей прибыли в столице и обо всем том, о чем обычно просят торговцы. Я тоже растянулся на полу, но в голову ничего путного не приходило. Темнота в святилище была теплой и успокаивающей, непохожей на глубокую тьму неба, как чашка с водой не похожа на бездонный колодец; в нее хотелось завернуться с головою, как в одеяло, и сладко уснуть. Но снаружи угрожающе шумели дарчо, а в треснувших стенах свистели сквозняки, наполняя сердце свербящей тревогой. Казалось, что мы только на время спрятались внутри этого святилища, как мыши в тесной норе, а снаружи нас уже поджидает ночь и ее совы.

Впрочем, все это мне только казалось.

***

Перед тем как вывести дзо за ворота, мы отстегали его по бокам дымящимися пучками можжевельника и подбросили в воздух немного цампы. Хозяин дома, вставший с постели, чтобы проводить нас, и теперь ежившийся от недосыпа, пожелал нам удачи, крепко обнялся с дядей и отворил засов. Повозка, поскрипывая, выехала за ворота; наш путь к столице продолжался.

Было очень рано и очень холодно; я заполз под большую шубу из грубо сшитых заячьих шкур, которую Мардо взял с собой из дома, и смотрел оттуда на быстро бегущие облака. Подбрюшья у них были розовыми, а спины — бело-серыми, в спиральных завитках, совсем как у ягнят; высоко в северной части неба висела светлая маленькая луна. В деревне было тихо — и жители, и скотина, и даже беспокойные птицы на крышах спали крепким сном. Еще не варилась часуйма в медных и глиняных котелках, не прочел первую утреннюю молитву шенпо, и на рынке не слышно было разноголосого гвалта торговцев, но караван Маленькой Медведицы уже ждал нас. Тяжело, с присвистом дышали яки, протыкая рогами прозрачный воздух; блеяли ездовые бараны. Одеяла, хворост, съестные припасы и прочий скарб были убраны на две повозки; ценные грузы большинство торговцев взвалило себе на плечи или на спины вьючных животных. Пахло дымом и благовониями — видимо, все необходимые очищения уже были совершены, а молитвы — прочитаны, и караван был готов к отправлению.

И точно! Увидев нас, Маленькая Медведица тотчас взгромоздилась на крепкого рыжего барана и подала знак к отходу. Дяде она вела пристроить нашу телегу в середине каравана; так мы и сделали. Все двигались в молчании — да и не поговоришь особо, когда морозный воздух скребет горло, — так что я, свернувшись клубком для сохранения тепла, задремал.

Когда я открыл глаза, Пхувера уже и след простыл. Вокруг нас были старые холмы с красновато-бурой каменной крошкой на боках и ковром желтой, пересыпанной камнями травы у подножия. В тени еще лежали пятна утреннего инея; берега молочно-голубых ручьев и круглых, как монетки, озер затянуло тонким ледком. Ни стад, ни домов, ни случайного путника, — мир вокруг был дик и пуст, как будто и не было никакой деревни всего в нескольких часах пути отсюда.

Зато дорога и правда была широкой и ровной — повозки катились по ней, как по маслу, — а еще очень скучной. От безделья я принялся разглядывать окружающих. Странным зрелищем были наши сопровождающие — торговцы: замотанные в пестрое тряпье, с широкими проплешинами на плечах и лопатках, натертыми тасканием тюков. Странными были и другие идущие в столицу — например, три женщины с золотой шерстью, назвавшиеся сестрами Сэр; судя по одежде и пятнам хны над бровями, они явились из южной страны. Но самым странным из всех был, конечно, Зово, гадатель на узелках. Я и не думал, что он увяжется следом за караваном из Пхувера, а вот гляди-ка! Зово шел совсем неподалеку, сгибаясь под грузом драгоценного короба; к полудню его тонкие ноги почти заплелись узлом. В конце концов мне стало жаль его.

— Дядя, — шепнул я, боясь потревожить окружающую тишину. — Может, разрешим этому… который гадатель… поехать на нашей повозке? Или хотя бы короб поставить?

Клянусь, Мардо чуть не поперхнулся! Выпучив глаза не хуже пхуверского лягушкоподобного садага, он сквозь зубы зашипел на меня:

— Сдурел, что ли? Это же бывший шен Железного господина! Мало ли, какие дре у него в этой коробке запрятаны… и вообще, не пялься на него, а то еще проклянет, облысеешь весь и пузырями покроешься — как я тебя потом продавать буду?!

Увещевания дяди не особо-то подействовали: пусть я и струхнул немного и забился поглубже под шубу, но теперь уже следил за Зово с тройным усердием. Теперь-то я знаю, что дядя сразу же разгадал прошлое нашего попутчика по истершейся багровой ленте, какую имеют право нашивать на чуба только посвященные Железному господину. Но мне-ребенку невдомек было, что такого страшного в этом слабом, рано поседевшем мужчине с тяжелым коробом за спиной. Разумеется, Зово заметил мои любопытные взгляды — и хитро подмигнул в ответ. Я икнул от страха и теперь уже целиком скрылся под шубой, хотя дневное солнце и припекало вовсю.

Вечером, стоило нам остановиться на отдых под боком одной из скал, как дядя тут же бросил меня возиться с дзо, а сам чуть не вприпрыжку побежал к костру, откуда доносились голоса торговцев, галдевших на каком-то птичьем языке «мани²⁶, мани, мани!» Для этого болтуна целый день в молчании был, наверное, сущей пыткой! А когда Мардо исчез, бывший шен сам подошел ко мне.

— Как тебя зовут, малыш? — спросил Зово вполне дружелюбно, но я чуть шаровары не обмочил от страха — в голове сразу же пронеслись все россказни о том, что колдуны могут учинить, узнав чье-нибудь имя. И хотя как раз для таких случаев и были придуманы тайные и явные имена, даже прозвищем рисковать я не собирался. — Ладно, не хочешь — не говори. Буду звать тебя «момо» — ты такой круглый, так бы и съел!

Вообще-то мне следовало бы испугаться угрозы быть съеденным заживо, но вместо этого я ужасно обиделся.

— Я Ринум, понятно? — будто само собой вырвалось изо рта.

— Понятно, — рассмеялся хитрец. — Да ты не бойся. Не скажу, что опасения твоего дядя напрасны, но тебе я совсем не желаю зла. Правда.

Он как-то странно посмотрел на меня, не поворачивая морды, а только скосив глаза — водянистые и серые, под стать его шкуре. Вообще, этот Зово весь был как хатаг, слишком долго провисевший под солнцем и дождем, — ни одного живого, яркого цвета не осталось на его теле, только тусклые пятна и потеки.

— А ты правда шен Эрлика?

— Уже нет. Но раньше был.

— Значит, ты умеешь колдовать? — спросил я, преисполнившись любопытства. Странствующие шенпо, изредка навещавшие нашу долину, не были искушены в колдовстве. Конечно, они могли рассчитать благоприятный день для того или иного события, прочесть заклинание очищения над водой, зерном или новорожденными ягнятами и провести умиротворяющие или приумножающие пуджи²⁷, но вряд ли кому-то из них под силу было выдыхать пламя, летать по небу или обратить врага в пыль одним взглядом. А слуги Эрлика, говорят, могли все это — и даже больше.

— Да уж. Умею.

Тяжко вздохнув, Зово опустился на плоский, в бурых прожилках валун и размял затекшую шею. Красноватые отблески огня дрожащими мухами облепили его левое плечо, а за правым виднелись скалы и дорога, уходящая в ночь.

— И что ты умеешь? — осмелев, я тоже присел на камень — правда, на приличном расстоянии от бывшего шена.

— Много чего. Умею лечить и насылать болезни, красть чужое Ла²⁸, усмирять всяческих дре и лха… Хотя в этом искусстве сейчас нет никакого толку: всех чудищ убили еще до моего рождения, разве что пара Лу еще прячется под водой или в подземных пещерах — но что с них взять, кроме горстки чешуи? Да и демонов с богами почти не осталось.

— Как это? — возмутился я. — А кому же мы тогда торма жжем и масло подносим?

— Богу бессмысленного расточительства еды, видимо, — пожал плечами Зово. — Могли бы и сами съесть — толку больше было бы.

— А Железного господина что, тоже нет? — решил я подловить лгуна на слове. — Кому же ты служил тогда?

— О! Он есть — но ему не нужны ваши дары.

— И ты видел его? Эрлика?

— Видел, — пробормотал Зово, вдруг помрачнев. — Еще как видел.

— А правда, что у него шуба из семи медвежьих шкур, а вместо постели — семь чёрных бобров? А как они не разбегаются? А на бобрах спать не скользко? А какие боги вообще?

— Насчет бобров не знаю. Ну а боги… они как молнии посреди грозы. Когда появляются, мир наполняется светом; когда исчезают — все погружается в темноту, еще глубже, чем раньше.

— Почему же ты больше не служишь им?

— С молниями связываться опасно, — хмыкнул Зово, почесывая щеку слоящимся когтем. — Того и гляди, хвост подожгут!

— Все-то ты врешь, — уверенно сказал я, складываю короткие лапы на груди — как мне казалось, с большим достоинством. — И колдовать наверняка не умеешь, иначе тебя бы из шенпо не выгнали.

— Меня и не выгнали. Я сам ушел. Теперь вот возвращаюсь в столицу, чтобы навестить старых товарищей… — пробормотал Зово и вдруг поднял с земли булыжник размером с голубя-сизаря. — Потрогай-ка.

Чувствуя подвох, я подался вперед и осторожно прикоснулся к камню — на ощупь тот был самым обыкновенным, холодным и чуточку шершавым. Небесным огнем меня не убило, сквозь землю я тоже не провалился, да и лысеть, вопреки предсказанию дяди, вроде не начал. Но тут Зово ухмыльнулся, сжал кулак — и булыжник рассыпался песком в его костлявых пальцах!

— Ух! А как это?..

— Ну так колдовство! — ответил он, отирая лапы о подол, который, впрочем, грязнее стать уже не мог. — Хочешь сам попробовать?

— А я смогу?

— Не попробуешь — не узнаешь. Для начала выбери себе камень… Да, этот подойдет. Теперь представь, что твоя лапа наполняется огромной силой — она ощущается сначала как тепло, потом — как жар и нарастающая тяжесть, будто в кости заливают расплавленный металл. Тяжесть становиться такой непомерной, что выворачивает плечо, почти пригибает к земле. Представь, как придавливаешь этим огромным весом маленький, жалкий камень — и он рассыпается безо всяких усилий, точно горстка муки… Ну, давай!

Я изо всей силы сжал пальцы, но они обхватили твердое, почти нерушимое вещество — никак не муку. Зово довольно рассмеялся, хлопнув себя по ляжке.

— Значит, не быть тебе колдуном. Что ж, есть дела и получше! Будешь чистить блюда в доме какого-нибудь купца или стирать шаровары для оми.

Если честно, такая судьба была совсем неплохой для проданного в услужение сына самадроги, но насмешка, сквозившая в голосе бывшего шена, разозлила меня. Я нахмурился и собирался уже распрощаться с ним — как вдруг Зово примирительно поднял лапы.

— Извини меня, господин Ринум. Мой язык в детстве украла змея, а взамен оставила свое глупое жало. По правде, я хотел поблагодарить тебя. Сегодня ты проявил милосердие — пусть твой дядя и не пустил меня на повозку, в этом не было твоей вины. Тот, кто редко видит добро, умеет ценить его… Поэтому я расскажу тебе кое-что, открывшееся мне во время гадания на узелках. Есть три вещи, которые определят твою судьбу: белая сова, черный бык и красный узел. Не знаю, добро они тебе сулят или зло, но, когда столкнешься с ними, будь начеку.

— Ээ, — только и смог ответить я. Но Зово, кажется, и не ждал ответа — он тут же поднялся с насиженного места и, рассеянно почесывая шею, направился к костру. И завтра, и послезавтра, и до самого конца пути он держался поодаль и больше не заговаривал со мной.

***

Через неделю пути впереди показались вершины Мувера. Снег на их боках сверкал, будто отполированные металлические зеркала — золотые по утрам, медные — вечерами и серебряные — при луне. Мне и подумать страшно было, что нам предстоит перебраться через эту стену льда и камня, подняться выше клубящихся облаков — и спуститься вниз, но Маленькая Медведица только ухмылялась, искоса поглядывая на могучие горы, и караван неотступно продвигался вперед.

Взрослые, направлявшиеся вместе с нами в Бьяру, хорошо ко мне относились: угощали сушеным мясом, чура и другими лакомствами, трепали за гриву и охотно рассказывали о диковинных местах, в которых им довелось побывать, и приключениях, которые довелось пережить. Так я узнал, что толстый увалень Наммукмук был когда-то учеником лекаря — пока не подсунул надменному, но подслеповатому оми вместо пилюль горсть впавших в спячку жуков. Больной тут же положил парочку под язык; Наммукмук до сих пор хохотал во все горло, вспоминая, как тот выпучил глаза и завизжал, когда насекомые проснулись от тепла и влаги и полезли прочь из его пасти! А Сота и Тамцен, супружеская чета из Мувера, вообще не были торговцами: они шли в столицу, чтобы совершить десять тысяч простираний на берегах озера Бьяцо и еще, хотя бы издалека, увидеть Перстень, Мизинец и Коготь — три главные святыни Олмо Лунгринг. К тому же я узнал, что Зово был не единственным колдуном среди нас. Три сестры Сэр, Макара, Прийю и Кхьюнг, тоже кое-что в этом смыслили! Как-то раз, во время привала, у торговцев никак не получалось развести костер — то ли оборванные с кустов ветки были сыроваты, то ли ветер слишком силен. Сколько бы травы они ни пихали в кладку, огонь только чадил да чихал искрами, но никак не хотел разгораться. Когда все намучились вдоволь, Макара Сэр просто щелкнула пальцами — и жаркое пламя сразу выросло вверх на пять локтей.

Три сестры были очень похожи с виду. Гривы у них были светлого, желтого цвета, а глаза — темные и блестящие. Они носили золотые кольца в ноздрях и ушах, по десятку звенящих браслетов на запястьях, длинные, до колен, рубашки и штаны из ярко окрашенного хлопка — совсем как жители страны за южными горами. Кхьюнг сказала, что раньше они каждое лето возвращались туда, чтобы осенью привезти в наши края сочные плоды, цветы и редкие травы, необходимые для изготовления лекарств. Там же они обучились искусству управления внутренним жаром, туммо, у лесного мудреца, который спал на горячем пепле в обнимку с головешками и избегал воды. Потому сестрам Сэр не нужны были толстые чуба, шапки или сапоги; их лапы всегда были такими горячими, что сжатое в кулаке воробьиное яйцо варилось вкрутую. А еще они никогда не ели пресную пищу или сырые овощи — говорили, что пряности помогают накапливать жар, а водянистые волокна рассеивают его. По вечерам, когда все торговцы усаживались ужинать вокруг костра, они доставали из заплечных сумок глиняные чашки и мешочки с красным и черным перцем, морской солью и шафраном и сыпали в цампу жгучие порошки, пока та не становилась цветом похожа на венчик кхур-мона²⁹. Один раз средняя сестра, Прийю, как бы невзначай оставила рядом со мной плошку этого пахучего месива… Признаюсь, я не удержался и проглотил из любопытства целую ложку. Эта гадость чуть не разъела мне желудок и горло изнутри, а уж сопли и вовсе потекли из носа рекой! Все смеялись, глядя, как я скребу язык когтями, пока младшая сестра, Макара, не дала мне пососать кусочек жирного масла: оно быстро успокоило жжение.

— Вы оба дураки, — сказала она укоризненно, переводя взгляд с сестры на меня. — Брать чужое нехорошо, Нуму. А ты бы лучше не переводила пряности зря — кто знает, когда мы снова сможем их достать.

Остальные торговцы понимающе вздохнули: в этом году ни у кого не получилось пробраться через Путь Стрелы — единственный проход в горах, который вел из Олмо Лунгринг в южную страну. Он лежал высоко, куда выше, чем След Змея, и пройти по нему можно было только летом и в самом начале осени, пока небо не покрылось сплошными язвами снежных бурь. Но в этом году непогода пришла раньше обычного: градины размером с баранье копыто стегали по спинам путешественников и их верных яков; изморось ледяным мехом оседала на мордах, склеивая ресницы; говорили даже, что капли слюны и мочи замерзали от холода, не долетев до земли. Многие путешественники повернули назад, а те, кто продолжил путь, если и дошли до другой стороны гор, обратно уже не вернулись. Поэтому в этом году у торговцев не было новых диковин из южных земель; пришлось им переворошить старые запасы, чтобы не ударить в столице в грязь лицом.

— Ну, а может, так даже лучше, — заявила Чунгчунг Домо, помахивая деревянной ложкой размером с мою пригоршню. — Сейчас, я слыхала, за горами настали голодные времена. Несколько лет подряд засухи и неурожаи. А раз так, что же они будут продавать? Да будь перевал открыт, они бы сами к нам понабежали! Зачем нам чужая нищета? Нам и своей хватает. Чегой-то я должна кормить чужие рты, если самой есть нечего?

С этими словами она засунула в пасть добрую пригоршню цампы.

— Верно! Верно говоришь, — поддержал ее паломник — Тамцен и гневно потряс пальцем перед потрескивающим костром. — Южная страна — земля безбожников, не принявших Закона. Вот демоны и разгулялись там, насылая мор и напасти! Жуткие вещи творятся. Я слыхал, что в одной деревне овца окотилась клубком змей, а в другой — корова родила теленка о двух головах и трех задницах!

Пересказывая эти небылицы, Тамцен так горячился, что даже пустил петуха, — и торговцы, веселый народ, усмехнулись в бороды; но тут в дело вступила жена старика, Сота. Оглядев всех исподлобья, она злобно зашептала:

— Смейтесь-смейтесь! Смейтесь над правдой. А вот еще расскажу вам шутку: в прошлом году в княжестве Мрига в один день все реки покраснели, как кровь, и мертвые рыбы усеяли берег так густо, что волки и стервятники неделю ели падаль — и не могли съесть. А в княжестве Хастин уродился ячмень; как стали его молотить, оказалось, что в колосьях вместо зерен — крылатые черви, жуки да оводы! Только раз ударили цепами — и тут же поднялись гады над снопами огромной тучею, искусали дураков, да и сгинули. Ну как, все еще смешно вам? Помяните мое слово, еще раскаются они, нечистые, еще бросятся к горам, начнут стучать по камням кулаками — откройте, мол! Простите нас, безбожников! Да уж поздно будет! Провалится их царство под землю со всеми городами и деревнями; дре утащат его!

— А если все выйдет наоборот? — поддразнила старуху Прийя Сэр, острая на язык. — И это нам придется бежать отсюда? Кинешься тогда к горам, будешь просить прощения?

— С чего нам-то бежать? — срывающимся голосом воскликнул Тамцен, протягивая к свету костра четки из темно-зеленого нефрита; его супруга согласно закивала. — Пусть в южной стране хоть трава не растет — а за нами приглядывает Железный господин!

— Не больно-то хорошо он приглядывает, — огрызнулась Прийю. Старшая из сестер, Кхьюнг, тут же положила ей лапу на локоть, заставляя замолчать. И вовремя! После такого святотатства не то, что паломники, — даже торговцы недовольно заворчали; но я заметил, как среди перекосившихся от гнева морд мелькнула одна улыбка — это Зово смотрел на женщин. Дольше всего его взгляд задержался на дешевой подвеске, висевшей на шее Кхьюнг, — половинке раковины-гребешка с незнакомым мне символом, вроде круга с тремя загогулинами внутри.

Когда ужин был закончен и все разошлись спать, я пробрался к трем сестрам. Они, как всегда, расположились далеко от костра; от их тел подымалось тепло, заставлявшее воздух дрожать. Я лег рядом с Кхьюнг и коснулся ее светлой, как солнце, гривы.

— Кхьюнг, — позвал я тихо. Она повернула голову и посмотрела на меня сквозь сонно опущенные веки. — Что это за знак у тебя на шее?

— Это напоминание.

— О чем?

— О том, что мы заперты здесь, в этом круге.

— А что это за круг? Горы?

— Нет, весь мир. Даже не так… круг — это мы. Мир — это мы.

— Я не понимаю.

— Тебе и не надо, — пробормотала Кхьюнг, подавляя зевок. — Иди-ка лучше спать.

— Зово рассматривал эту штуку.

— Мм.

— А еще он показывал мне, как колдовать.

— И что он тебе показал?.. — спросила женщина, внезапно садясь на своей подстилке. От нее волнами катился жар, будто ощупывая меня. Две другие сестры тоже заворочались в темноте — наверное, прислушивались к разговору.

— Он показал мне, как раздавить камень… Но у меня не получилось. Я старался представить силу, о которой он говорил, правда старался, но вообще ничего не почувствовал. Наверное, моя судьба — чистить горшки и штопать шаровары.

— Это хорошо, — не заметила моей печали Кхьюнг. — Лучше не связывайся с колдовством.

— Но вы же тоже колдуете?

— Наше искусство совсем другое, — она покачала головой и, будто в раздумье, взяла в левую лапу округлый камень. — Шены Железного господина — как вороны, решившие украсть плодов с дерева. Они спускаются тучей, срывают листву, ломают ветки — и, взяв свое, оставляют дерево чахнуть. Мы же — вроде садовников, которые ухаживают за тем деревом, дают ему воду и свет до тех пор, пока плоды не созреют и сами не упадут на землю. Взять, к примеру, этот камень — положим, мы хотим, чтобы он рассыпался. Шены просто раздавят его. А мы спрашиваем, есть ли в природе камня то, что может помочь нам? Камень — это скрученная узлом сила земли, так же как зерна — это узлы силы растений. Поэтому камень можно назвать зерном земли.

Она повела правой лапой — мягко, будто гладила живое существо.

— В каждом зерне есть способность стать мукой. И если ее раскрыть, если немного ослабить узел… — Кхьюнг повторила свой жест — и камень вдруг разбух, точно напитавшаяся воды губка, а потом рассыпался облачком темно-серой пыли.

— А как по мне, все едино, — вдруг заявила Прийю, сверкнув из темноты зрачками. — Просто шены идут напролом, пока мы ищем обходные пути. Это потому, что они сильные, а мы — слабые.

— Может быть, это и не плохо, — раздался в ответ глухой голос Макары. — Мы, слабые, ступаем легко, — и когда уйдем, наши следы сотрет первый же ветер. Мы не причиняем вреда. А за шенами еще не один век будет гореть земля.

— Да и пусть горит. Кхьюнг вон говорит, что мира нет — зачем же нам печься о нем? Да, Кхьюнг?

— Давайте оставим этот разговор, сестры, — он никуда не приведет нас. Так или иначе, — заключила Кхьюнг, просыпая каменную муку сквозь пальцы. — Лучше бы тебе не связываться с колдовством, Нуму.

***

На одиннадцатый день по выходе из Пхувера, ровно в полдень, мы достигли подножия гор. Рыхлые холмы вдруг расступились, открывая взгляду серое, бесплодное пространство; из редкой травы не подымалось ни куста, ни дерева — только ряд чортенов³⁰, грязно-желтых, как старые кости. Маленькая Медведица остановила караван, чтобы умилостивить этих низкорослых стражей подношением дарчо и цампы; но ветер не подхватил муки, не коснулся пестрой ткани — и мы продолжили путь с тяжелыми сердцами.

Поначалу тропой каравану служило русло обмелевшей реки. Подъем был крутым: шедшие пешком торговцы вздыхали под тяжестью своих мешков; наша повозка скрипела и отчаянно тряслась. Скоро похолодало; воздух стал пресным, как сваренная без мяса похлебка, спины валунов обросли снежным мхом, и даже соленые горные озера превратились в плошки молочного льда. Яки останавливались и с наслаждением облизывали гальку на их берегах; из-под теплых языков проступали извилистые строки высеченных давным-давно молитв.

А потом дорога и вовсе стала неразличимой, как волосок на плече великана. Путешествуй мы с дядей вдвоем, без присмотра госпожи Домо, сгинули бы, пожалуй, в этих диких землях. Я помню, как в один из вечеров, до наступления темноты, наш караван остановился на маленьком уступе у бока безымянной горы. У самого края была сложена большая, в дюжину локтей, груда из камня и кости — лацас³¹; мать рассказывала мне, что такие устраивали рогпа в Северных Горах. Здесь лежали вперемешку черепа баранов и дронгов, сайгаков и оронго, рысей и лисиц, и кто знает, кого еще, расписанные выцветшими красками, обвитые мохнатой пряжей, рогатые и зубастые, гладкие и еще сохранившие остатки кожи и мяса; из их глазниц тянулись связки хлопающих на ветру дарчо. Придерживаясь лапой за одну из веревок, — она трепыхалась и рвалась из пальцев, как живая, — я подошел к краю уступа и глянул вперед. Сколько всего было видно отсюда! И вздыбленный хребет Мувера, и гряду низких красных скал, и даже укрытые мглою долины, откуда мы вышли несколько недель назад. Облака бурным потоком текли внизу; над ними, втянув лысые шеи в плечи, кружили грифы — кумаи; а над головой, выше облаков, и птиц, и гор, горели белые звезды. Мне стало страшно и радостно; тело дрожало, как будто я сам был всего лишь куском тонкой ткани, и ветер трепал меня, выворачивая наизнанку. Но дрожь восторга быстро сменилась ознобом, голова закружилась, живот скрутило, и я на полусогнутых лапах отполз поближе к костру, к крикам торговцев и привычным запахам грязной шерсти и пригоревшей еды. Нет, горы были совсем не по мне.

В то утро, когда мы встали на След Змея, я с трудом разлепил заспанные глаза и не увидел мира вокруг. Повсюду колыхался сизый и бледно-золотой туман — это туча наползла в ночи на землю и укрыла нас своими влажными, мягкими клубами. Когда она наконец двинулась прочь, стало видно, что вершины Мувера будто охвачены красно-оранжевым огнем — верная примета близкой непогоды. Хотя небо пока было ясным, Маленькая Медведица, угрюмо почесав грудь и подбородок, велела всем обвязать вокруг пояса длинную веревку, чтобы не потеряться в случае метели, а еще пожечь можжевельника и закопать в снегу кувшин, наполненный маслом, чангом и благовониями, для умиротворения духов перевала. Торговцы, испуганно бормоча молитвы, тут же принялись за дело.

— Почему ты не поможешь нам? — спросил один из них у Зово. — Ты ведь знаешь, как это делается, лучше нас!

— Если буре суждено прийти, она придет; и если нам не суждено умереть, то мы ее как-нибудь переживем, — ответил тот, без особого интереса покусывая обломившийся коготь, и торговец не стал спорить.

В час Змеи мы вошли в длинный извилистый проход между горами-близнецами. Цоцог, Старший брат, одетый в чистый бирюзовый лед, высился справа, а Огма, Младшая сестра, с распущенными белыми косами, — слева от нас. Было очень тихо; только снег скрипел под лапами и колесами да хрюкали усталые яки. В полдень мы остановились, чтобы дать короткий отдых себе и животным, но не стали разводить огня — просто пожевали сушеного мяса и отправились дальше. К часу Барана мы миновали почти две трети пути.

В час Обезьяны пришла буря.

Клубящаяся темнота поднялась с запада и в мгновение ока заполнила все небо. Черные тучи расползлись между гор, закручиваясь на ветру, как длинные шеи чудовищ; из их широко раззявленных пастей валил снег. Он был таким густым, что скоро не видно стало даже спину идущего впереди. Колеса увязали все глубже в растущих сугробах; Мардо пришлось соскочить на землю, чтобы подтолкнуть повозку сзади. Ему на помощь пришли Наммукмук и еще один пхуверский торговец, с которым дядя успел завести дружбу, а я остался сверху, править дзо. Хоть медленно, но мы все же продвигались вперед.

Вдруг сквозь завывания ветра донесся истошный крик. Что-то с ужасной силой дернуло за веревку, обвивавшую мой живот; меня сдернуло вниз с повозки и протащило далеко по льду и камням. Потом все прекратилось — так же внезапно, как началось. Я поднялся, стараясь не думать о жгучих ссадинах на шкуре и поврежденных костях, и огляделся: вокруг был только кипящий снежный мрак. Оборванный кусок веревки трепыхался у моего пояса. Слава всем лха, с другой стороны она была цела — значит, дядя найдет меня. Но найдем ли мы караван?.. Не успел я толком испугаться этой мысли, как в темноте раздался новый звук — низкий, глухой рык, от которого мой желудок испуганно сжался внутри тела. Я сощурился, вглядываясь во мглу, и увидел огромную тень. Ее круглые, светящиеся во мгле глаза вращались, выискивая добычу — и наконец нашли. Тень с хрипом втянула воздух и бросилась на меня.

Я пискнул и упал на спину, пытаясь скрыться с головой в снегу, но тут что-то завопило, загремело сверху. Из клубов бури прямо передо мной выпрыгнула Маленькая Медведица с рогатиной в лапах, которой она ловко ткнула в оскаленную морду неведомого зверя. Еще несколько торговцев, вооруженных заточенными палками, в это время обходили его с боков. Зверь злобно взревел, широко разевая пасть: его толстые губы были черными, небо и язык — кроваво-красными, а белые клыки наверняка раздробили бы мой хребет одним укусом. В один миг он поднялся на задние лапы и рухнул вниз, пытаясь придавить госпожу Домо своим весом, но предусмотрительно выставленная рогатина с хрустом вошла в его грудь. Зверь отпрыгнул, свирепо огрызаясь, и попытался выкусить торчащий из ребер обломок дерева. Но тут подоспели остальные торговцы — длинные палки воткнулись его в бока, спину, мохнатую шею. Зверь заметался, разбрызгивая горячую кровь, ломая тяжелыми лапами наши самодельные копья — но со всех сторон его встречали все новые и новые тычки. Когда на белой шкуре уже не осталось живого места от ран, он завалился на бок и затих.

Занятые схваткой, мы не заметили, что буря уже кончилась. Небо очистилось от туч, только редкие снежинки кружили в посветлевшем воздухе, и я смог рассмотреть напавшее на меня существо. Оно было странно похоже на нас — и угрюмой, брыластой мордой, и густой гривой, и загнутым вверх хвостом, — но невероятно огромное, раза в три больше самого крупного мужчины, да еще и с жуткими когтями и клыками в пол-локтя длиной! Правда, на свету заметно стало, как зверь отощал: брюхо почти прилипло к хребту, и ребра частым гребнем выступали из-под обвисшей шкуры.

— Что это? — спросил я Мардо.

— Это — снежный лев, — ответил тот, и я сразу понял, в чем причина удивительного сходства. Не зря ведь говорили, что наш народ произошел от самки этого животного, с которой совокупился спустившийся с небес лха. — Но я никогда не видел таких вживую! Разве снежные львы покидают Северные Горы?.. Как же он оказался в Мувере?

— Должно быть, его выгнал голод, — предположил Наммукмук. — Стада рогпа давно поредели из-за холода — а когда есть нечего, еще и не туда заберешься.

— Убить священное создание — очень неблагоприятно, — покачала головой Маленькая Медведица. — Нам нужен надлежащий обряд погребения — и для зверя, и для бедняги Ценцума, которого он загрыз… не тащить же его с собой в Бьяру. Пока что придется сделать привал — нельзя переходить горы, не очистившись от такого греха.

Все согласились, тем более что бледно-желтый закат над горами обещал нам ясную и бесснежную ночь. Проведенное Зово гадание джутиг³² показало, что духам угодно будет сожжение тел. На погребальный костер ушли почти все запасы хвороста и горного масла, припасенные торговцами на дорогу, так что остаток пути нам пришлось бы разводить огонь на ячьем навозе, но никто не жаловался. Сота и Тамцен, как принявшие некоторые из обетов шенпо, очистили место можжевеловым дымом, начитали над Ценцумом и зверем молитвы и вознесли девять видов даров пламени, лха и дре, и Железному господину.

— О Ценцум, сын благородной семьи… и ты, зверь Северных Гор, наш праотец, — пробормотала Сота, пока ее супруг высекал на хворост первые рыжие искры; ее глаза были закрыты, а тело медленно покачивалось назад и вперед. — Тот, кого называют Эрлик Чойгьял, воссияет перед вами: у него три головы, две лапы, растущие от плеч, и две — от бедер, широко распростертые; правый лик его бел, левый черен, а лик посредине — красного цвета; его тело сверкает, как если бы оно было из света, девять глаз его смотрят гневно и пристально, его брови подобны вспышкам молнии, его зубы блестят как железо. Сверкая, разлетаются его волосы, его головы увенчаны высохшими черепами, солнцем и луной, его тело — в гирляндах из извивающихся змей и свежих черепов; он держит булаву из скелета в правой лапе, аркан — в левой лапе, у его пояса подвешены зеркало судеб и четки из синего железа. Его тело обнимает его супруга Палдэн Лхамо, обвивает его шею правой лапой, а левой лапой подносит к его рту череп, полный крови; он издает лязгающие громкие звуки и рев, подобный грому. Не бойтесь его, не устрашитесь, не приходите в смущение. Поистине, он — Железный господин, справедливый владыка, действующий во благо всем живущим, поэтому не устрашитесь.

Костер разгорелся, и пламя поднялось высоко, озаряя лица гор-близнецов. На следующее утро мы оставили их позади.

После перевала Мувер быстро пошел на убыль. Уже на третий день караван спустился ниже облаков. То тут, то там стали попадаться зеленые пятна мха на валунах, украшенные дарчо деревья и чортены с подновленной, яркой позолотой. Через неделю мы оказались у большой деревни с другой стороны гор, откуда оставался месяц пути до Бьяру.

Свиток II. Город Птичьих Рогов

С восточной стороны гор и небо, и земля были спокойны. Снег, сухой и мелкий, как горчичные зерна, осыпался на черные спины яков и пестрые шапки торговцев, на дорогу, такую широкую, что по ней мог проехать с десяток повозок вроде нашей, и на ступенчатые холмы по сторонам. Высокие деревья, названий которых я не знал, тихо потрескивали от холода; под заиндевевшими стволами виднелись следы оленьих копыт. Иногда под низко бегущими тучами, в стороне от пути сверкали красный лак и золото — верный знак того, что мы приблизились к лакхангу³³ какого-нибудь божества.

Шенпо радушно встречали путников, идущих в столицу, — те обычно оставляли щедрое подаяние. Так что стоило госпоже Домо погреметь кольцом, свисающим из медной пасти гаруды или киртимукха³⁴, как ворота святилищ тут же распахивались. Один за другим торговцы проходили во внутренний двор, почтительно склонив головы, высунув языки и не забывая прикоснуться к молитвенным мельницам — хорло³⁵, поворачивающимся то резво, то со скрипом. В некоторых лакхангах хорло было больше сотни — маленьких, больших или таких огромных, что крутить их приходилось с помощью приделанных к бокам ручек. Самые древние мельницы были вырезаны из жировика, теплого, как живое тело; один послушник рассказал мне, что в старину для их изготовления использовались самородки, не имеющие изъянов; если же камень был «червив» — то есть с трещинами и щелями, напоминающими укусы птиц и насекомых, — его выбрасывали. Новые хорло, блестящие и холодные, отливались из разных металлов — смотря к какому божеству взывали вырезанные на их боках молитвы. Больше всего было железных.

Шенпо исправно поили нас горячей часуймой и потчевали супом из баранины, но мне все равно не нравилось ночевать в лакхангах, среди расписных столбов и навесов из цветного шелка. Дрожащий полумрак внутри пугал меня, а унылое начитывание молитв и звон колокольчиков, посвященных Палден Лхамо — великой супруге Железного господина, мешали уснуть. От нечего делать я рассматривал тханка, тускло освещенные масляными плошками. В самом видном месте, над алтарем, всегда висело изображение Эрлика Чойгьяла с бычьей головой и развевающейся гривой, похожей на дым и языки огня; из ее завитков выглядывали два пылающих рога и пять оскалившихся черепов. Темное тело лха, перевитое костяными украшениями, было так огромно, что могучий бык-вахана³⁶ под его лапами казался не больше ягненка; посреди наморщенного лба вращался третий глаз, неустанно выискивая непокоренных чудищ и демонов, а в кулаках Железный господин сжимал дубину из скелета и аркан с крюком, которым он ловил и вытягивал души живущих. Иногда с ним была и его супруга, Сияющая богиня, — беловолосая, обнаженная, подносящая к губам мужа капалу³⁷, полную кипящей крови. А кроме этой четы на тханка были и все остальные восемь видов живых существ: небесные лха, наши добрые боги — правда, половины из них я не знал, а вторую половину с трудом отличал друг от друга; живущие в воде и глубоких пещерах Лу, со змеиными хвостами и драгоценными венцами на головах; садаги, хозяева земли, похожие на пучеглазых лягушек; женщины-мамо, насылающие болезни; черные Дуд, которым принадлежал год моего рождения; ноджины, хранители горных богатств; злобные быки-ньен; цен, рожденные из душ шенпо-отступников; воинственные цари и царицы духов — гьялпо и гьялмо. Вот как много их было! Раньше весь Олмо Лунгринг кишел ими: еще мой прапрадед, говорят, поймал за рога ньена, который повадился воровать в огороде редиску — нечистое растение, любимое чудищами.

Но духи уже давно не тревожили нас, и расставленные перед тханка дары: драгоценные чаши с чангом, водой и йогуртом, ряды изящно украшенных торма, похожих на сердца, цветочные бутоны и наконечники стрел, — оставались нетронутыми. Может быть, Зово был не так уж неправ… Хотя сам он, не веря в богов, с большой охотой пользовался их гостеприимством. Спрятав слишком приметную одежду под дырявым покрывалом, бывший шен без всяких зазрений совести грел бока у храмовых курильниц, ел за троих предложенную еду и только ухмылялся в ответ на мои осуждающие взгляды.

***

Чем ближе мы были к столице, тем больше становилось вокруг высоких бьярке и нарядных чортенов, а снега, наоборот, меньше — кое-где даже проглядывала чахлая трава, которую с жадностью поедал отощавший в горах дзо. Множество путешественников, прибывших из других краев, делило с нами дорогу — по большей части, это были паломники и торговцы, но попадались и лекари, и артисты, и просто бродяги без роду и племени. Из-за низких холмов одна за другой выступали богатые и шумные деревни: дома в них были по три, а то и по четыре этажа! Над каждым порогом колыхались навесы из пестрого хлопка, а на плоских крышах и днем и ночью дымились курильницы. Приготовления к Новому году уже шли полным ходом: во дворах мокли в чанах с красителями колосья ячменя — чтобы было чем убрать ларцы с цампой, выставленные на домашних алтарях. Хозяйки в полосатых передниках лепили торма, хозяева — наносили жидким тестом благоприятные знаки на стены и ворота, а их дети украшали линга³⁸ монетками, бусами и кисточками из ячьей шерсти.

Правда, еще до заката вся жизнь замирала, и скоро я понял, почему. Каждый вечер, в час Снежного льва, с северо-востока — со стороны Бьяру — наползал густой туман. Он растекался между домов и по соседним полям, сочился под двери и ставни и нагонял дремоту на всех и каждого. Да и что делать, когда ни зги не видно, как не спать? Так что наш караван тоже останавливался на отдых; тогда я сворачивался клубком на дне в повозке и слушал, как лениво переговариваются торговцы — о том, какую цену поставить за шерсть или ткани, куда пойти в городе поразвлечься и как лучше прокутить навар — потратиться ли на чанг, или женщин, или богатый наряд? — а потом, вдоволь позевав, умолкают.

Это ползучее марево и было первым знаком близости столицы. Вторым была сама дорога, вдруг обросшая камнем, как скорпион — панцирем. Копыта яков и баранов стучали по ней звонко, как по тарелке из меди. Путь стал таким ровным, будто его прочертили на земле при помощи веревок; казалось, холмы и деревья сами расступаются перед нами! Третьим знаком было тепло — снег на земле сначала превратился в прозрачную кашу, а потом и вовсе исчез. Из-под валунов и кочек парило так, будто под ними тлели потайные костры. Один раз даже пошел дождь, отчего шерсть на моей шубе слиплась и начала жутко вонять. Я стащил и ее, и сапоги и высунул язык, ловя быстрые холодные капли. Те пахли железом и оказались солеными на вкус.

Наконец, навстречу нам поднялся дым, выдыхаемый кузницами города. Только завидев его черные нити, Сота и Тамцен с громкими криками упали ничком, прямо в лужи грязи и талой воды. Стоявшие поблизости торговцы зарычали, отряхивая забрызганные подолы и шаровары. Караван не остановился, но набожная чета, совершив десять или сто десять положенных простираний, сама догнала нас.

— Бьяру — великий город, — шептала Сота, утирая слезы уголком рукава. — Величайший из всех, ибо там, на вершине горы Мизинец, Железный господин спустился на землю вместе со свитой младших богов и всем небесным дворцом! И нигде в этом мире больше не случалось такого чуда, нигде и никогда!

— Ничто не сравнится с оружием Бьяру, — тряся морщинистыми брылами, пропел Тамцен. — Рубящим плоть живых и немертвых! Терзающим лха, пронзающим дре!

— Рожденным от синего неба ночного, — подхватила Сота, вытаскивая из-за пазухи звенящие четки. — Рожденным от пламени белого дордже³⁹, под молотом черного кузнеца!

Как по мне, смотреть на этих трясущихся, истекающих слюною стариков — то мычащих, то лающих, то пускающихся в нескладный пляс, — было жутковато. Но их возбуждение передалось многим торговцам: даже дядя, не зная слов их странной молитвы, замычал что-то под нос. Сестры Сэр, впрочем, не подпевали; Кхьюнг и Макара хмуро молчали, а Прийю бормотала сквозь зубы проклятия.

— Не стоит расстраиваться из-за глупой песни, — круто заломив рога ездового барана, к Прийю подъехала сама Маленькая Медведица и покровительственно хлопнула ее по спине; девушка аж пошатнулась. — Это все старые байки. В Бьяру давно не делают оружие — ну, разве что богачам да оми для красоты. С кем нам воевать? Железный господин усмирил демонов и даже непокорных богов. Так разве к нам сунутся какие-то смертные? Верно я говорю, Зово? Ты же жил в столице, должен знать.

— Совершенно верно, госпожа Домо, — сладчайшим голосом отозвался бывший шен. — Самое грозное, что делают сейчас в Бьяру, — это глиняные кувшины.

— О чем я и толкую. У города даже стены толком нет — так, недоразумение! — госпожа Домо повела лапой. — Правда, слыхала я недавно, что вроде собрались что-то строить — но, может, брешут.

***

Мы увидели Бьяру рано утром, сквозь висящий в воздухе туман. Издалека город походил на груду черных, давно остывших углей, но стоило каравану продвинуться вперед, как все мы, верующие и неверующие, ощутили подлинную силу этого места. Тело будто сдавило внутри огромного кулака — так, что аж кости захрустели; непомерная тяжесть навалилась вдруг на макушку, грудь и плечи. Яки и бараны пошли медленно, с трудом меся ногами загустевший воздух; я распластался на дне повозки и чуть не расплакался от страха. Дядя Мардо выпучил глаза и вывалил язык от натуги; прочие торговцы были привычнее к здешним чудесам: согнувшись почти до земли под своей поклажей и только изредка покряхтывая, они продолжали идти вперед.

— Ничего, Нуму! Скоро станет легче, — ободрила меня Кхьюнг, хотя ее дыхание и сбивалось, как при сильном зимнем ветре. — Нам нужно только миновать пасть.

— Какую такую пасть?

— Вокруг Бьяру, глубоко зарытые, лежат кости змеи — демоницы, давным-давно побежденной Эрликом; это она защищает столицу от врагов. Те места, где ее хребет разрывается, давая проход путешественникам, называют пастями Железного господина. Если ты идешь с запада — как мы сейчас, — то пройдешь через Красную пасть. Если идешь с востока, то пройдешь через Белую пасть. На юге тебя ждет Черная пасть, а с севера не подойти — горы там слишком круты. Приглядись, и ты увидишь сам.

Я с трудом поднял голову и вгляделся во мглу. С левой стороны от города туман и правда окрашивался красным — там пылал неугасимый огонь мест кремации Палден Лхамо; справа от Бьяру подымались белые вершины, где шенпо проводили небесное погребение; а прямо перед столицей лежали голые черные поля. Языки рыхлой земли дотягивались даже сюда, от обилия влаги превращаясь в грязь; по ней лениво разгуливали большие бородатые птицы, время от времени выуживая что-то из-под лап — то ли личинок, то ли семена, то ли кости. Их собратья тучей облепили яркье, выстроившиеся вдоль дороги; кажется, птицам нипочем было проклятье, согнувшее шеи даже могучим якам! Беспокойно вертя головами, они наблюдали за караваном — может быть, выискивали, чем поживиться? Их зобы трепетали, как кузнечные меха; время от времени они перекрикивались гортанными голосами.

— Мардо, — шепотом спросил я. — Как эти твари называются?

— Это вороны, — ответил дядя, косясь на пернатых наблюдателей. — Смотри, не трогай их! Говорят, если нападут стаей, могут даже быка заклевать. Да и вообще, лучше ничего здесь не трогай — в таком святом месте любой половник может оказаться с подвохом.

Через долгий час мы миновали пару огромных, полувросших в землю чортенов. Хоть те и покосились от старости, в трещинах на камне не росло ни лишайника, ни травы, и даже вездесущие воробьи с вьюрками не устроили гнезд в их полых телах. Должно быть, чортены отмечали ту самую «пасть», о которой толковала Кхьюнг: как только караван оставил их позади, дышать стало легче. И только тогда я понял: мы приблизились к городу достаточно, чтобы разглядеть три главных сокровища Бьяру — Мизинец, Перстень и Коготь.

Мизинцем называлась черная скала, на которую боги когда-то сошли с небес, — отпрыск Северных Гор, подпирающих спину города. Она и правда походила на оттопыренный палец великана, блестящий от слюдяного жира! Из рассказов торговцев я знал, что у подножия Мизинца лежало незамерзающее озеро Бьяцо, невидимое отсюда; его поверхность была гладкой и не имеющей собственного цвета, как лучшее из зеркал. Оттуда брала начало река Ньяханг, протекающая сквозь всю страну и разделяющаяся к югу на тысячи потоков.

Внизу под скалою, у самой кромки воды, стоял Перстень — дзонг⁴⁰ Железного господина, закрытый и для мирян, и для служителей других богов. Там обучались шенпо, служившие Эрлику; по слухам, самые главные из них, почжуты⁴¹, имели право подняться во дворец богов.

И его я смог рассмотреть. Чу́дное это было жилище! Оно не походило ни на обычный дом, ни на лакханг — скорее, на огромный железный крюк, вбитый прямо в скалу; не зря его называли Когтем. Луновидная тень дворца падала так далеко, что в любое время дня скрывала от солнца часть улиц Бьяру; а загнутое вверх острие подымалось над облаками.

— Господин Зово, — заискивающе просипела Сота. — Не могли бы вы растолковать нам, как ше… знаток. Мы слыхали, что, если праведник закончит жизнь в озере у подножия Мизинца, его душе позволено будет подняться по волшебной веревке мутаг в Коготь, к богам, и прислуживать потом самому Железному господину. Правда ли это?

Тамцен мелко затряс головой, поддерживая вопрос супруги. Две пары слезящихся старческих глаз с надеждой уставились на бывшего шена.

— Конечно, праведники порадуют сердце Железного господина, если утопятся у его порога, — уверил их Зово, высунув нос из-под улиточьей раковины короба. — Не могу обещать, что их пустят драить полы в Когте или убирать навоз за божьей ваханой — это, все-таки, слишком великая честь, сами должны понимать. Но они сослужат Эрлику хорошую службу, это точно.

***

Хотя путь через горы и занял больше времени, чем рассчитывала госпожа Домо, наш караван все же пришел к Бьяру за неделю до начала новогодних празднеств — и тут же стал таять, как ком влажного снега. Сначала исчез Зово — так незаметно, будто сквозь землю провалился… а может, и правда провалился, кто его знает. Затем Сота и Тамцен скрылись в извилистых улицах на западных окраинах столицы: они вроде бы собирались гостить у дальних родственников. Наконец, с нами попрощались и сестры Сэр. Кхьюнг напоследок подошла ко мне и положила горячие пальцы на затылок.

— Береги себя, Нуму. Может, еще увидимся, — сказала она с улыбкой. Прийю лукаво подмигнула мне, а Макара только нахмурила брови и встряхнула мешок с поклажей, напоминая сестрам, что время дорого.

И все же бо́льшая часть торговцев остановилась под одной крышей, в месте, прозванном Длинным Домом. Это было огромное ветхое здание из темно-коричневого кирпича и рассохшегося дерева, похожее очертаниями на букву «Па». На четырех верхних этажах были комнаты для постояльцев, куда набивалось по десятку голов в каждую. Внизу обустроили стойла для баранов и яков, а еще склады товаров — там, плюясь катышками жевательного корня и поигрывая тяжелыми дубинами, бродили злые на весь свет сторожа с вымоченными в хне хвостами. Еще в Длинном Доме был глубокий подвал, прохладный даже в летние дни; обычно в нем хранили кувшины с ароматными маслами и сладкие плоды из южной страны, но в этом году он пустовал. Ну и самое главное: во внутреннем дворе расположился один из городских рынков, с утра до вечера изрыгавший мутную пену шума и отборнейшей ругани, которой вторили стаи хохочущих воронов.

Мардо тоже решил поселиться в этом дымном и неуютном месте. Мне же лучше спалось внутри нашей повозки, а не на облюбованной блохами подстилке наверху, — тем более что зимы в столице считай, что и не было. Каждый вечер на Бьяру опускался туман, густой и белый, как молоко, и согревающий не хуже ватного одеяла. Сквозь его пелену подслеповато мигали зажженные на крышах курильницы; я смотрел на них, полной грудью вдыхая запахи санга⁴² и мокрой шерсти, пока глаза совсем не слипались.

Первую неделю жизни в Бьяру я ни разу не выходил в город: все время с рассвета и до заката мы с дядей проводили на рынке, распродавая привезенное с таким трудом добро. Но и отсюда, из-за кирпичных стен и толстых гаруд на крышах, уже видны были яркие связки дарчо и дым над площадью Тысячи Чортенов, уже слышны были призывы труб и барабанов и радостные крики толпы, собравшейся на праздник. Ну, и на жителей столицы я насмотрелся вдоволь. Несмотря на теплую погоду, все здесь, от мала до велика, разгуливали в сапогах и туфлях и никогда не спускали с плеч рукавов чуба; наоборот, под них еще и рубахи напяливали! Неудивительно, что горожанам то и дело приходилось обмахиваться веерами; у тех, что попроще, они были из ткани, а у богатеев — из павлиньих перьев и слоновой кости. А сколько украшений сверкало в гривах, на груди и на лапах! Особенно усердствовали знатные дамы: некоторые волокли на себе такую груду золотых поясов, амулетниц-гао, фигурок цаца, янтарных пластин, кораллов и ожерелий из бусин дзи, что и ходить-то толком не могли.

Понятное дело, такие покупатели не скупились на танкга. Торговля у Мардо шла бойко, и, хотя цены дядя заломил втридорога, вскоре его повозка опустела, а кошелек наполнился. И вот настала пора продавать единственный завалявшийся товар — меня.

***

В утро накануне новогодних торжеств Мардо одолжил у кого-то ножницы для стрижки яков и отрезал мне вихор со лба. Проплешина, которую безжалостно холодил утренний ветер, была знаком того, что я выставлен на продажу. Мне показалось, что дядя тихо вздохнул, отбрасывая в сторону клок черной шерсти, — может, ему и правда было жаль меня… Да только что с того?

Чтобы не думать о грустном и передохнуть после недели славной работы, решено было пойти гулять. Мне не терпелось посмотреть на чудеса Бьяру, о которых столько твердили на рынке: на торма шириною в три обхвата, высотою в десять локтей, украшенные нежнейшими масляными лотосами, павлинами и драконами, на древние тханка, такие большие, что гривы нарисованных на них божеств цеплялась за крыши лакхангов, а красные от киновари лапы попирали улицы, и, конечно, на кукольные представления, которые устраивались у ворот гомпа на потеху горожанам. К тому же Мардо надорвал спину, толкая повозку во время снежной бури, и хотел посетить столичного лекаря прежде, чем отправится в долгий путь. Наммукмук присоветовал ему услуги своего давнего знакомого, и мы с дядей покинули наконец опостылевший Длинный Дом и отправились на его поиски.

Бьяру и правда поражал. Здесь даже неба было толком не видать — так густо клубился в воздухе благоуханный дым курильниц, так часто висели дарчо, бросающие на морды прохожих пестрые тени: синие, зеленые, огненно-красные. Да и самого народу на улицах толпилось больше, чем рыб в сетях или зерен на ячменном поле; больше, чем мух над с плошкою с медом. Сколько же хлеба и мяса съедалось в столице за день? Сколько шо квасилось? Сколько выпивалось чанга и часуймы? Не иначе как горы, озера и реки. А здешние дома! Все высокие, белые от извести — точно раковины, только что вытащенные из воды; и с каждой крыши пучили глаза диковинные звери, где вырезанные из дерева, где — отлитые из серебра с золотом: рогатые олени, пятнистые барсы, летучие мыши с синим мехом, привлекавшие богатство и долголетие… Еще наряднее были гомпы и лакханги: дневное солнце ярко сверкало на ступенях лестниц, отшлифованных тысячами лап; неумолчно гудели вращающиеся хорло; с перекладин лакированных торанов⁴³ свисали связки ячьих хвостов и нити позвякивающих драгоценностей, которые ни один вор не осмелился бы сорвать. А в княжеском саду, под щитами из толстого стекла, порхали вьюрки и жаворонки и зеленела листва; пока мы с дядей шли мимо тяжелых дворцовых ворот, я все думал, как чудесно было бы попасть внутрь и самому увидеть, как в середине зимы наливаются соком желтые и пурпурные сливы, как багровеют гранаты и румянится спелый мираболан!

Воистину, дивен был Бьяру! Его портили только угольно-черные вороны, рассевшиеся повсюду и гадящие на головы горожан. К моему удивлению, те не замахивались на пернатых тварей и даже не припечатывали их крепким словцом, а, вжав головы в плечи, быстрее убирались восвояси. Но этой странности, кажется, никто и не замечал. Жизнь шла своим чередом: летели из дверей клубы мохнатой пыли, скопившейся за старый год; в чанах с шипящим маслом жарились пирожки из цампы; на деревянных подносах лепились клёцки с девятью видами начинки. По ним предсказывали будущее — и Мардо, не удержавшись, купил пару. Мне досталась клецка с бумагой — к учебе, а дяде — с навозом, сулящая богатство.

Ну а пока слуги и бедняки занимались приготовлением пищи и уборкой, господа шатались по городу, крича и распевая песни, молясь и чертыхаясь, и снова молясь. Улицы были так забиты, что капли влаги, упав из резных пастей макар на водостоках, не достигали земли: им преграждали дорогу то шапки, подбитые леопардовым мехом, то зонты из павлиньих перьев, то увешанные колокольчиками и ячьими хвостами посохи шенпо. Последних в Бьяру было особенно много — кажется, они собрались со всей Олмо Лунгринг. Были здесь одетые в желтое, увешанные пластинами золота и янтаря дети Норлха, были поклонники птицеголового Пехара в широкополых шляпах с пучками белых и зеленых перьев, и закованные в медь сыновья Бёгдзе, и дочери Курукуллы⁴⁴, полностью обнаженные, с выкрашенной хной шерстью, несущие за спиною луки из сахарного тростника и стрелы, украшенные цветами белого и синего лотоса, ашоки, жасмина и ядовитого борца. Но больше всего было шенов Железного господина и белых женщин Палден Лхамо. И те и другие славились умением колдовать — так что неудивительно, что, как бы тесна ни была улица, как ни густа толпа, никто не смел коснуться даже края их чуба.

— Дядя! А правда, что колдуны сами умеют становиться птицами и врагов могут превратить в зверей? — спросил я, дергая Мардо за рукав.

— А то, — буркнул тот, потирая ноющую поясницу. — Тебя бы вот точно в улитку превратили, бараний ты помет. Пошли быстрее!

Дом лекаря мы нашли на одной из узких боковых улиц, по примете, переданной Наммукмуком: над его порогом висела сложная паутина из тонких палочек и цветных нитей — ловушка для неприкаянных духов⁴⁵, которые могли помешать исцелению. Дядя осторожно постучал в выкрашенную ярко-синим дверь; потом, не дождавшись ответа, толкнул ее. Дверь поддалась, и нас тут же обволокло облаком густой вони. Мне захотелось чихать, пока мозг из ноздрей не полезет, и кашлять, пока легкие не выпадут из пасти, — верный признак того, что лекарь здесь жил умелый.

Сквозь слезы, обильно брызнувшие из глаз, я оглядел нутро дома: там, безусловно, располагалась вотчина Эрлика на земле. Крохотные окна кто-то плотно занавесил красной тканью, так что в комнатах царила зловещая мгла. От пола до потолка вздымались клубы дыма — это тлели, порою вместе с плохо остриженной шерстью, конусы горьких, едких и соленых прижиганий. С закопченных стен свешивались жуткие картины, с дворцами из костей, пучеглазыми черепами и гирляндами блестящих внутренностей, разложенных в разновеликие чаши. Стоны ужаса и страданий подымались откуда-то снизу. Проморгавшись как следует, я различил на полу пару десятков подстилок, на которых безвольно распластались больные. Над ними, точно неутомимые демоны-мучители, суетились старый лекарь и его ученики. Дел у них было много: кого-то требовалось истыкать иглами от макушки до пяток, кого-то — обложить нагретыми на жаровне камнями, кого-то — полить растопленным ячьим маслом. В глубине комнаты, за длинным низким столом, сидели ученики помладше. Склонив угрюмые, заспанные морды и насупив брови, они готовили снадобья: терли в ступках пряности и минералы, рубили серебряными ножами пучки сухих трав и с остервенением месили что-то, похожее на плотное зеленоватое тесто. Я поморщился, представив, какой пирожок получится из такого; вторя моим мыслям, тесто зловеще хлюпнуло в бадье.

— Заходите, не стойте на пороге! — неласково крикнул лекарь. — Вижу, помирать вы не собираетесь… Тороло, поди сюда! Займись господином!

Не успел Мардо даже пикнуть, как к нам, взбаламутив дым похожими на крылья рукавами, подлетела ученица из тех, что постарше. У нее были удивительные лапы — то ли тщательно обритые, то ли нарочно обожженные огнем или едкими веществами так, что ни одного волоска не осталось. Зато на голой серо-розовой коже, на пальцах и подушечках обеих ладоней, были выведены хной какие-то знаки и буквы.

— Здрасьте, га-аcпадин! Ты не местный, да? Кажется, с запада… или севера? С северо-запада? А лет тебе… тридцать? — протараторила она, подхватывая дядю под локоть и увлекая его вглубь комнаты. Я же двинулся следом, стараясь не потеряться в густом чаду и не наступить ненароком на кого-нибудь из лечащихся.

— Двадцать восемь, вообще-то, — обиженно пробормотал Мардо, пока его усаживали на лавку для осмотра.

— Мгм, — понимающе кивнула девушка и принялась загибать пальцы, подсчитывая что-то, — видимо, закорючки на лапах помогали ей в этом действе. — Значит, Мева Семерка Красная… Ну что ж, заметно, заметно: пищеварительный огонь что надо! Ел ли ты, господин, вчера чеснок или редис? Пил ли чанг?

— Нет, — невиннейше похлопал глазами дядя, хотя я был уверен, что слышал его пьяные песни вчера ночью. Наверняка еще и чесноком закусывал.

— Ну-ну. Давай-ка тогда послушаем твое сердце…

Ученица лекаря сложила щепоткой указательный, средний и безымянный пальцы на правой лапе и приложила ее к левому запястью Мардо; затем повторила то же с левой лапой и правым запястьем; наконец, сложив лапы крест-накрест, коснулась обеих запястий одновременно и долго стояла так, закрыв глаза. Наконец, Тороло выпустила дядю из своей хватки и поцокала языком.

— Что такое? — испуганно прошептал тот.

— Звуки у сердца бывают разные. Один зовется «гордым орлом, парящим в облаках», другой — «змеей, ползущей среди бамбука». Бывает даже «горшок мотука, кипящий на жарком огне». Ну а у тебя, господин, «толстый осел, плетущийся через сумрачный лес». Впрочем, жить будешь. А мочился ли ты сегодня? Нет? Вот и хорошо, сейчас как раз самое время. Чашечку мы дадим. Да ты проходи в уголок, не стесняйтесь.

— Но у меня же всего лишь спина болит! — почти взмолился дядя.

— Это тебе только кажется, — пропела Тороло, ласково улыбаясь. — Больные вообще никогда не понимают, как на самом деле все запущено. Они — как утопающие посреди моря, которые беспокоятся не о том, как выбраться на сушу, а о том, что рыбы слишком больно кусаются за ляжки. Будь остальное тело в порядке, этою спиной можно было бы орехи колоть!

— Это как?

— Неважно. Но можно. Так что… — Тороло выразительно помахала посудиной из белой глины, кивком головы указывая на ширму в углу. Дядя вздохнул, но покорился. Я решил не смущать его еще больше и остался сидеть на лавке, рассматривая развешанные по стенам рисунки: кроме скелетов, отрубленных конечностей и внутренностей на них оказалось еще и много растений — должно быть, из тех, что добавляют в лекарства. Хоть подписи я прочесть и не мог, но некоторые травы и цветы узнал. Тут были обычные репа и чеснок (тот самый, который не стоило есть Мардо), вьющийся горох и темный трипутник, растущий у берегов медленных рек, лютик с листьями, похожими на лапы лягушки, и лиловый шлемник с листьями-мечами, белые подушечки песчанки, солнечный девясил и кхур-мон, одевающийся в летнюю жару летучим пухом. Но были здесь и штуки, которых я никогда не видел — например, диковинное дерево, увешанное чем-то вроде перевязанных мешков для масла.

— Это го-чжэ. Его плоды наполнены вязким бальзамом, похожим на кровь, — послышался вдруг голос слева от меня. Оказывается, сам лекарь присел на лавку, чтобы перевести дух; когда я обернулся к нему, старик указал на другой рисунок — растение с крючковидными шипами на стебле, похожими на птичьи когти. — А это — чжунг-дэр, он помогает от ядов и похмелья. Только он не растет в Олмо Лунгринг. Обычно запасы привозили из южной страны, а теперь где его достать? Впрочем, чжунг-дэр можно заменить куркумой или борцом. А вот что перца стало маловато, это жаль: в последнее время много болезней холода, а от них перец всегда был лучшим средством. Ну, хоть старого масла, чтобы лечить безумие, и шо для геморроя у нас достаточно!

Лекарь хлопнул себя по бедрам и рассмеялся, довольный собственной шуткой.

— Только и работы у нас все больше. А ты хорошо разбираешься в растениях, мальчик?

— Ну… Я присматривал за козами и овцами, знаю, что им можно есть, а что нельзя.

— Мм, — невразумительно промычал старик и вдруг схватил меня за голову цепкими пальцами: сначала заглянул в глаза, оттянув веки почти к щекам, потом раздвинул рот и осмотрел зубы, и наконец ощупал череп ото лба до темени. — Очень хорошо. Твой мозг по плотности как творог.

— Сам ты как творог! — огрызнулся я.

— Да это же хорошо, дурак. У иных вон мозг как молоко или вообще вода. Мысли в таком тонут, как камни в пруду. Кроме того, у тебя весьма удачное телосложение — в теле преобладает слизь. Будешь хорошо переносить голод, холод и страдание и проживешь долго… при наличии доброй судьбы.

— Ну… спасибо, наверное, — проворчал я, мрачно воззрившись на нахального старика. Из-под его неплотно запахнутого чуба выглядывал краешек амулета — белой ракушки с кругом и тремя загогулинами внутри. — Эй! А я уже видел такое.

— Такое… Ты имеешь в виду этот знак? — переспросил лекарь, постучав когтем по пластинке.

— Да. Мне сказали, он значит, что мы заперты… только я так и не понял, где и почему.

— Хм… Как по мне, так это знак милосердия.

— Это тут-то милосердие? — с сомнением спросил я; в это время до нас как раз донесся истошный вопль дяди, которого уже лечили вовсю. — Вон как все мучаются!

— Быть милосердным — не значит угождать. Я бы, конечно, мог давать всякому, кто приходит ко мне, мед и патоку вместо лекарств. Им было бы поначалу хорошо и сладко, да и мне бы дешевле вышло. Вот только болезни от этого никуда не денутся — и потом они страдали бы куда больше.

— А откуда ты знаешь, что твои зелья помогают?

— Ну, для того я и учился пятнадцать лет здесь и в южной стране. Чтобы знать.

— Получается, если ты знаешь больше, то можешь мучить других?

Лекарь снова расхохотался и потер кулаком увлажнившиеся глаза.

— Раз уж они пришли ко мне за помощью — значит, сами признают, что я поумнее буду и могу их немножко помучить. Ради их собственного блага.

— А если ты ошибешься?

— И такое бывает, — ответил мой собеседник уже невесело и повертел в пальцах тонкую ракушку; тут мне стало стыдно, что я так докучаю старику. — Тогда остается только утешать себя, что ты сделал все, что мог. Но ты прав: не надо зазнаваться.

Вздохнув, лекарь поднялся с лавки и продолжил свое кружение между учениками и развалившимися на полу больными. Среди них оказался и дядя, которому успели обрить спину ниже лопаток; теперь Тороло, присев на корточки, не спеша размазывала по ней слой блестящей черной мази. Судя по тому, как Мардо шипел и извивался, жглась эта штука нещадно — но только через час ему наконец разрешили сесть, утереться полотенцем и натянуть чуба. Теперь уже сам лекарь подошел к нему и вручил бумажный конвертик с пилюлями, но, когда дядя потянулся за деньгами, остановил его лапу. Они долго обсуждали что-то полушепотом, потирая подбородки и то и дело поглядывая на меня сквозь красноватую мглу.

Когда мы вышли из этого жуткого дома, был около полудня — но мне показалось, будто мы провели тут вечность.

— Ну, поздравляю, — почесывая шею, сказал мне Мардо. — Будешь учеником лекаря, Нуму.

***

Старый лекарь решил, что мое обучение начнется только в новом году. Может, так велел ему календарь благоприятных дней, а может, сейчас он был слишком занят заботой о горожанах, во время праздников десятками угоравших от дыма курильниц, лишавшихся шерсти во время огненных пудж и мучившихся коликами от слишком обильной еды и выпивки. Как бы то ни было, последнюю неделю месяца Черепахи я ночевал в Длинном Доме, в опустевшей повозке Мардо. К ее дну прилипли тонкие, сухие былинки — всего лишь случайный мусор, нанесенный ветром или прилипший к тюкам с товарами, но я сжимал каждую в лапах, и долго рассматривал, и думал, как удивительно, что эта трава, лишенная ног и крыльев, вдруг перенеслась из далекой горной долины в самое сердце Олмо Лунгринг.

То было ночами; а дни мы с дядей проводили на улицах Бьяру, среди великого множества вещей. Здесь на просторных площадях устраивали состязания со стрельбой из лука, борьбой и скачками на ездовых баранах; и пока народ кричал и улюлюкал, веселые женщины в полосатых передниках торговали с тележек пирожками, жареными момо и кусочками мяса, нанизанными на палочки — хитрая выдумка, чтобы не пачкать пальцев! Здесь под навесами из цветной ткани устраивали представления бродячие колдуны: одни превращали голубей в яйца, а яйца — в драгоценные камни, другие плавили в лапах слитки железа и пили его пригоршнями, шумно глотая, а третьи в мгновение ока взлетали до самых крыш и затем медленно спускались вниз, разбрасывая над толпой бумажки с благословениями. Дядя наловил таких целую охапку и спрятал за пазуху — на удачу. Здесь бродячие певцы, цепляя струны когтями, затягивали песни о героях и демонах или, как водится, о несчастных влюбленных; до последних я был не большой охотник, хотя признавал, что по обилию невзгод и трупов любовь переплюнула самых свирепых чудовищ.

Среди собравшихся в Бьяру я заметил даже пришельцев из южной страны, которую так проклинали Тамцен и Сота: высоких и стройных, с темными глазами, подведенными углем. Южане славились умением укрощать диких зверей: на их плечах пятнистыми хатагами висели змеи; из-за пазухи, скаля мелкие зубы, выглядывали ловкие обезьяны; а на шапках, как в гнездах, умостились хохлатые птицы, подражающие чужим голосам. Один укротитель даже вел на цепи настоящего тигра… правда, тот внушал скорее жалость, чем страх. Зверь был тощий и такой сонный, что едва не падал на ходу; его огромная голова, выкрашенная синим и красным, моталась у самой земли, а из приоткрытой пасти свисали нити слюны. Должно быть, его опоили маковым молоком; но горожане все-таки взвизгивали и разбегались прочь при его приближении.

Правда, сколько бы мы с дядей ни бродили по Бьяру, было одно место, которого Мардо избегал, то ли от робости, то ли от страха. Только в последний день Нового года мы пошли туда, чтобы увидеть богов.

***

Ночь накануне Цама⁴⁶ выдалась особенно теплой и влажной — сквозь сон я слышал, как тяжело вздыхают яки, преющие под толстыми шубами. Утром с севера наползли грозовые облака и вдалеке, над горами, блеснули первые зарницы. Но жители Бьяру не боялись непогоды: все они, от мала до велика, устремились к берегу озера Бьяцо, на площадь Тысячи Чортенов. Со стороны города ее полумесяцем окружали дворцы знатнейших барпо и оми; сегодня эти счастливчики со всей семьей, детьми и прислугой высыпали на балконы и плоские крыши, чтобы беспрепятственно наблюдать за шествием. На самой площади на время праздника возвели помосты из драгоценного красного дерева — там, под навесами из парчи и зонтами из звериных шкур и павлиньих перьев, расположилась знать попроще и богачи победнее; следом шли ряды грубых, на скорую лапу сколоченных лавок — для мелких чиновников и приезжих шенов; ну а простой народ расселся прямо на гладких камнях, подстелив под хвосты кто стеганые покрывала, кто чуба.

Мы с Мардо поднялись рано, а потому оказались пусть и не в первых рядах, но все же близко к озеру. Стоять тут было не принято, но дядя обещал посадить меня на плечи, если будет плохо видно. Сквозь галдящую толпу время от времени проходили младшие шены с большими чанами и половниками, разливая кипяток и шо в подставленные горожанами чашки, предлагая одеяла тем, кто замерз, или шепотом подсказывая, в каких закоулках лучше помочиться. Народу все прибывало, и к исходу часа Змеи вокруг нас были уже тысячи голов, тысячи ног и тысячи голосов; густой пар курильниц смешивался с паром живого дыхания, выходящего из множества ноздрей и пастей.

Только одно место оставалось пустым — у северного края площади, там, где по пояс в воде стояли чортены. Сколько их было всего? Мардо как-то научил меня счету на пальцах — и я насчитал десяток, второй и третий… а потом все равно сбился, да и ладно. Макушки у ступ были гладкими от дождей, а у основания блестели соляные наросты; а мне-то казалось, что озеро пресное! Самые старые чортены были высокими, как дома; по бокам от них жались «средние» и «меньшие» братья ростом с дерево, с яка или со взрослого мужчину — и все чортены, от мала до велика, наполняла та же давящая, тяжкая сила, которую нам с дядей пришлось испытать по дороге в столицу. Хоть ее хватка и не дотягивалась до толпы, я видел, как летят подхваченные ветром обрывки дарчо и молитвенных бумажек, летят — и, поравнявшись со ступами, падают вниз, в мгновение ока скрываясь под волнами.

Прямо перед чортенами была устроена площадка в пятьдесят шагов шириною, покрытая щитами зеленого железа. Это место звалось «внутренний круг» и предназначалось для Эрлика и его свиты. Вокруг него белыми дорожками цампы очертили внешний круг — для шенпо. Чуть поодаль были места музыкантов: те явились на площадь еще до рассвета и уже восседали на плоских подушках из белого, красного и черного шелка, разложив между бедер кожаные и деревянные барабаны, лютни-вины, длинные и короткие трубы из металла и костяные ганлины, чьи звуки обращают в бегство зловредных дре; над головами в чудны́х шапках висели колокольчики-хэнгэриг, тарелки-цан и гонги в три обхвата шириною. За спинами музыкантов толпились самые ярые верующие, щелкая четками и мыча молитвы, — среди них могли оказаться и Сота с Тамценом, но выискивать их мне не хотелось.

Вместо этого я поднял голову, чтобы получше рассмотреть жилище богов на другой стороне Бьяцо. Но вершина Мизинца с торчащим из нее Когтем растворилась в грозовом мареве; только кирпичи Перстня рдели у подножия скалы, как груда раздутых углей. Вдруг что-то мелькнуло вдалеке — так быстро, что я едва заметил. Неужели это была волшебная веревка мутаг, по которой лха нисходят на землю и подымаются обратно?.. И точно! Над озером прогремел рев исполинских раковин и труб, слышимый даже отсюда, — знак того, что боги покинули свой дворец и вошли в дзонг. Я заерзал от нетерпения, но Мардо шлепнул меня по макушке и объяснил, что придется подождать. Из Перстня богам еще предстояло на лодках доплыть до гомпы на западном берегу, а уж оттуда — добираться сюда.

Разочарованно вздохнув, я уже приготовился скучать — но тут музыканты вскинули вверх обернутые замшей колотушки, вдохнули побольше воздуха и со всей мочи ударили по бокам барабанов и гонгов, затрясли колокольчиками, задули в тонкие флейты. Под этот захлебывающийся вой на площадь выскочили две дюжины танцоров; сначала мне показалось, что они одеты в кипенно-белый хлопок, но нет! Наряд танцоров был не из хлопка и не из шелка, не из ткани и не из шерсти, а из настоящих костей. Ребра, позвонки, лопатки и грудины, бедренные кости и крестцы множества животных — дри, баранов, птиц и даже крупных ящериц — густо покрывали их угольно-черную шерсть, складываясь в единый, скрепленный медными кольцами скелет. Морды танцоров скрывались под тяжелыми черепами снежных львов; из-под обнаженных клыков свешивались красные ленты, изображая вываленные наружу языки. По бокам от голов, там, где положено быть ушам, торчали веера из пестрой бумаги, напоминающие не то рыбьи жабры, не то крылья огромных бабочек.

«Дур-бдаг⁴⁷!», — выдохнул дядя, выпучив глаза от страха; хозяева кладбищ, вот кто это! Души, уже лишившиеся тел, но еще не обретшие нового рождения. Чудища, крича и приплясывая, двинулись к площади; впереди ступали два скелета повыше, вооруженные длинными красно-белыми палками. Приблизившись к толпе, они выбросили вперед кулаки — будто камнями швырялись; но из разжатых пальцев вылетела только горстка серовато-белой пыли. Кто-то рядом шепнул, что это — прах с места кремации, приносящий большую удачу; я икнул и зажал нос и рот ладонью, чтобы случайно не наглотаться этой гадости. А вот стоявшие впереди праведники завопили от радости и всем скопом подались вперед, чтобы урвать хоть немного святыни; воздух тут же наполнился хрустом носов, сломанных чужими локтями, и воплями тех, кому прищемило хвост в давке.

Остальные дур-бдаг в это время уже вошли во внешний круг и начали подпрыгивать и вертеться на одной лапе в такт визгу флейт и ударам раскручиваемых на кожаных шнурах дамару⁴⁸. Прыжки становились все выше, а кружение — все быстрее; кости на телах танцоров ходили ходуном… как вдруг они припали к земле и замерли, точно перевернутые на спину жуки; только два главных скелета остались стоять. Выждав некоторое время, они подняли свои полосатые палки и три раза ударили ими по щитам, покрывающим внутренний круг. Раздался низкий, долгий гул, и вдруг железные пластины разошлись. Возвышение оказалось полым, будто сундук! Скелеты, сложившись почти пополам, скрылись внутри, а через мгновение вытащили наружу двух женщин и мужчину, с коротко остриженными гривами и накрепко связанными запястьями.

— Линга! Линга! — закричал народ. У нас на западе так звалась тряпичная кукла, которую делают в начале новогодних праздников, а под конец — выбрасывают из дому, веля забрать с собой все беды и несчастья и никогда не возвращаться; но я никак не мог уразуметь, при чем тут эти трое. Схватив жертв за загривки, главные дур-бдаг поволокли их наверх, во внутренний круг, и там и остались стоять, опершись о свои палки. Прочие скелеты разбежались во все стороны, оставив внешний круг пустым.

Музыканты, утерев губы вышитыми рукавами, снова задули в ганлины; их прерывистый звук напомнил мне хрюканье рассерженного пхо. Три раза ударили цаны, и из-за внешнего круга выпрыгнули четыре танцора, в пучеглазых масках оленя, оронго, быка и барана. К полым головам зверей спереди крепились настоящие рога, украшенные развевающимися дарчо и лентами, а сзади, у основания шей, были прилажены шкуры, укрывающие танцоров целиком — так, что хвосты по земле мели. В правых лапах новоприбывшие держали короткие мечи, а в левых — капалы с шецу, жертвенной кровью, смешанной с перебродившим зерном.

Музыканты высоко вскинули обернутые замшей колотушки. Дружно громыхнули барабаны, и танцоры, издав пронзительный клич, понеслись по внутреннему кругу. Распахивая лапы, как крылья, они то подпрыгивали на пять локтей вверх, то сшибались рогами и кинжалами — да так, что искры летели! — но при этом чудесным образом ни капли крови не пролилось из костяных чаш. Обогнув внешний круг с десяток раз, танцоры упали на колени, тяжело дыша; я видел, как из их пастей тянутся тонкие нити слюны. Но танец еще не закончился: выставив перед собой капалы, четыре «зверя» начали изгибаться из стороны в сторону, бормоча и хватая пальцами воздух, будто ловя кого-то невидимого.

— Что они делают? — спросил я у Мардо, но ответил мне молодой шен, проходивший мимо с половником наперевес.

— Они созывают все души, заблудившиеся в этом мире, чтобы унести их в царство мертвых, на суд Железного господина, — шен указал кончиком половника на танцоров, которые как раз закончили причитать и теперь яростно размахивали мечами из стороны в сторону. — Видишь? Теперь они разрубают нити привязанностей, помогая призракам освободиться от прошлой жизни и направиться к новому рождению. А охранять их во время пути будут драгшед — лха и дре, связанные обетом Эрлика. Вот они идут.

И правда, во внешнем круге уже появились танцоры, изображающие старых богов и их свиту. Первыми вышли восемь низкорослых, крепких подростков — сыновей Бёгдзе, со вздыбленными рыжими гривами и непомерно длинными когтями, а вскоре появился и сам хозяин войны. Его грозную маску покрывали спирали коралловых бусин, похожие на капли красного пота; над сведенными бровями лежала корона из пяти черепов; из-за ворота торчали копья с развевающимися дарчо. В правом кулаке Бёгдзе сжимал медный кинжал, а в левом — лилово-черное сердце. Судя по размеру, оно принадлежало яку; перерубленные сосуды спускались от его основания, толстые и влажные, как стебли водных растений. Следом, одна, без свиты, вышла Рэлчикма в синей маске, с единственным желтым глазом посредине лба, единственным клыком в пасти и единственным локоном, торчащим из макушки подобно железному рогу; на плече она несла трезубец-ваджру — напоминание о молниях, рождающихся на вершине ее священной горы. Затем появились зеленоволосые Пехар и Тамдрин, рычащие и скачущие, подобно снежным львам. Наконец, последним в хоровод старых богов вступил Норлх, дородный и неторопливый, с мирной улыбкой на позолоченной маске. Он обошел внешний круг, слегка приседая и плавно поводя лапами в дутых браслетах, пока бредшие за ним низкорослые ноджины швыряли в толпу мелкие монетки, сладости и цампу.

Я думал, что старые боги останутся дожидаться Железного господина во внутреннем круге, вместе со скелетами и тремя линга, но они быстро скрылись из виду. Впрочем, скучать нам не пришлось: в толпе вдруг раздались испуганные крики и утробный смех. Оказывается, один из участников шествия давно уже был здесь… Вот только зрители приняли его за груду тряпья и уселись сверху! Теперь они барахтались на земле, а потешный старик с кряхтением и вздохами поднимался с четверенек. Он был ужасно высок: должно быть, к лапам ему приделали подпорки, искусно скрытые под полами халата. Роста добавляла и маска в виде непомерно раздутой, морщинистой головы, с всклокоченной гривой и кустистыми седыми бровями. Правой лапой старик опирался на кривую палку, а в левой бережно, будто великую драгоценность, сжимал кувшин для чанга. Со всевозможными ужимками он побултыхал посудиной у уха, затем заглянул внутрь, потряс и так и этак — даже просунул в горлышко длинный палец! — но не нашел ни капли желанной влаги. Тогда, пошатываясь и петляя, старик направился к музыкантам и просительным жестом указал на кувшин; но те даже не шелохнулись. Осерчав, он начал проказничать — одному шену засунул в трубу камень, другому сдвинул шапку на глаза, а третьего и вовсе дернул за хвост. Народ вокруг покатывался от хохота, глядя на его выходки, — даже когда святотатец бухнулся на колени и начал протягивать лапы Когтю, моля богов проявить милосердие к страдающему и ниспослать ему вдоволь выпивки. Наконец, отчаявшись, старик со всей силы швырнул кувшин прямо в толпу; и стоило тому удариться о камни, как во все стороны брызнул превосходнейший чанг! Тут-то старик и застонал раненым быком и схватился за космы, вырывая серый мех целыми пригоршнями, — а потом, устало махнув лапой, разлегся на камнях перед самыми праведными праведниками, со всеми их четками и молитвенными дощечками, и притворился спящим.

Мало-помалу развеселившаяся толпа успокоилась. Когда последний смешок стих и последняя слеза была утерта, я услышал звон колокольчиков. Начинался новый танец.

С западной стороны озера во внешний круг вошли шенпо Эрлика, одетые в черные чуба с алыми лентами поперек груди. С их плеч свисали сети из крупных железных звеньев; в лапах мужчины сжимали оружие, каждый свое. У одних были волнистые кинжалы, вроде тех, которыми потрошат рыбу; у других — копья с подвесками из ячьих хвостов; у третьих — серпы («Это чтобы опрокидывать мир над землей», — шепнул мне на ухо разносивший шо послушник); у четвертых — лемехи («А это — чтобы опрокидывать мир под землей»); у пятых — кузнечные молоты; у прочих — крюки на кожаных шнурах, булавы и ваджры. Пока я разглядывал слуг Железного господина, с восточной стороны появились шенмо Сиятельной богини. Их платья и штаны были белее снега, в ушах блестели серьги из серебра и золота — будто они несли в гривах луну и солнце; подпоясывались женщины змеиной кожей, а вокруг бедер оборачивали сети из желтоватых костяных бусин. У сердца каждая держала широкий кривой тесак-дигуг и капалу, но не с кровью, а с молочным нектаром.

Ганлины пронзительно взвыли, загрохотали цаны и гонги; зазвенели цепи на груди черных шенпо — глухим стуком отозвались украшения на подолах шенмо. Танец мужчин был быстрым и яростным: они то вертелись на одном месте, воздевая к небу клинки и пики, то с криками подскакивали вверх, чтобы затем пуститься бегом. Их движения рождали в смотрящих дрожь, как гром, проходящий сквозь облака. Женщины ступали плавно и бесшумно, изгибаясь всем телом и встряхивая распущенными волосами; их одежды сверкали, как молнии среди темных туч, в железном дожде из лезвий, крюков и копий. А танец все ускорялся! Я невольно зажмурился, уверенный, что кого-нибудь точно проткнут мечом или насадят на крюк; но нет — каждый шаг в нем был точно выверен. Черный и белый ряды смешивались в единый узор, тут же расходились и наконец замерли, заполнив собою весь внешний круг.

Музыка стихла, но над площадью все еще разносилось странное шипение и бульканье — это сам собою закипел нектар в капалах, которые держали женщины Палден Лхамо. Но не успел я подивиться чуду, как толпа разразилась громкими воплями; все морды повернулись в одну сторону — к озеру Бьяцо. По его поверхности бежали крупные пузыри; одни лопались, а сотни новых тут же поднимались из глубины. Огромное озеро бурлило, как котел на огне. Горячая испарина повисла над его водами; в носу у меня засвербило от запаха железа и соли — и тут над приозерной гомпой запели трубы и раковины. Боги покинули ее и вскоре должны были явиться на площадь.

Отчего-то мне стало страшно. Туман с озера быстро прибывал, затапливая все вокруг. Гривы зрителей, островерхие шапки музыкантов и даже макушки чортенов скрылись под его волнами; я видел перед собой только дрожащие, смутные тени — так, должно быть, выглядели стаи голодных духов, под Новый год побирающиеся у порогов жилищ. Не стало ни площади, ни города вокруг; и когда во всем мире осталось только белое марево от земли до неба, на возвышении внутреннего круга появились восемь черных мужчин. Я сразу догадался, что это почжуты, товарищи Железного господина и самые могущественные шены Перстня. Даже в нашей далекой горной долине знали их имена: грозный Чеу Чомкар, милосердный Чеу Ньяше, мудрый Чеу Ленца, зоркий Чеу Окар, справедливый Чеу Мучам, карающий Чеу Мелкек, связывающий обетом Чеу Янкье и Чеу Луньен, искусный в чарах. На их мордах не было масок; это были не дре с оскаленными клыками и не дикие звери, а обычные старики со свисающими брылями, седеющей шерстью и глубокими складками у переносицы, — но отчего-то я боялся поднять на них глаза. Вместо этого я принялся рассматривать их наряды: простые черные чуба, ничем не отличающееся от одежды других шенпо; только на груди, будто солнце среди лучей, висела на цепях пластина с изображением скорпиона, пожирающего двух царей духов, — знак власти Железного господина над старыми лха и дре. Почжуты несли с собою глиняные чаши, наполненные тлеющими углями; их бока должны были быть очень горячими, но колдуны даже не морщились. Обмакивая в посудины кисточки из красной шерсти, они кропили воздух искрами, очищая пространство внутреннего круга огнем. Достигнув края площадки, шены сели, скрестив лапы, расположившись точно по четырем основным и четырем промежуточным направлениям.

Тогда под мерные удары барабанов во внешний круг поднялись две женщины в масках снежного льва и водного чудовища. Это были дакини, верные спутницы Палден Лхамо, Симхамукха и Макаравактра. Загребая сапогами клубы пара, приседая и поводя растопыренными пальцами, они обошли весь круг, златовласая Симхамукха — по ходу солнца, а длинноносая Макаравактра — по ходу луны. К концу их медленного танца туман поднялся до самого неба; я уже не видел ни спин сидящих вокруг, ни даже нависшей надо мной морды дяди, но странным образом все, что происходило во внутреннем круге, оставалось ясно различимым и даже как будто увеличилось в размерах. Скелеты, покачивавшиеся на одной лапе, упершись полосатыми палками в спины линга, стали размером с дом; чаши с потрескивающими углями, над которыми склонились почжуты, разгорелись адскими жаровнями; лапы дакини, сложенные в жесте подчинения духов, казались широкими, как крылья орла-гаруды.

Вдруг что-то вспыхнуло во влажной мгле — какой-то далекий огонек — и поплыло к площади, разгораясь все ярче и ярче. Вот уже совсем близко загрохотали, зацокали копыта, и прямо перед охнувшей толпою выскочил невиданный зверь! На первый взгляд он походил на безрогого оленя, но был куда выше, с крепкими ногами и мощной шеей, волнистой гривой до земли и хвостом, похожим на связку пышных хатагов. На крутом бедре был выведен киноварью широко распахнутый глаз; к попоне был прилажен туго набитый кожаный мешок; пара черно-белых игральных костей и клубок пестрых ниток подскакивали на гладком боку. Это существо было в высшей степени чудесным… Но мало кто смотрел на него; все взгляды обратились к наезднице.

Если бы я не знал, что мы ожидаем богов, если бы молчали все трубы и гонги и исчезли бормочущие молитвы шенпо, я бы все равно узнал Палден Лхамо.

Богиня сияла так страшно, что казалась сплошным столпом пламени. На глаза навернулись слезы, и только сквозь их пелену я смог различить очертания ее тела. Палден Лхамо была огромного роста, раза в два или в три выше дакини. Ее непомерно длинные пальцы сжимали трамбам — деревянную булаву с колдовскими насечками, без промаха поражающую врагов; за извивающийся пояс из живых змей была заткнута стопка таблиц с проклятиями. Вдоль щек богини спускались драгоценные змеи — подвески, но само лицо я увидеть не мог — оно горело слишком ярко.

Две расторопных шенмо подбежали к вахане богини. Одна подхватила фыркающего зверя под уздцы, другая подняла над спешившейся Палден Лхамо зонт из перьев белого павлина. Невидимые музыканты встряхнули связками серебряных колокольчиков; те едва отозвались — должно быть, от рассеянной в воздухе влаги язычки прилипали к стенкам. Под мерное глухое бряцание богиня поднялась во внутренний круг. В ее следах, как дождевая вода, собирался текучий огонь.

Наконец дождавшись свою госпожу, Симхамукха и Макаравактра встали за ее спиною: львица за правым плечом, чешуйчатое чудище — за левым. В сопровождении дакини Палден Лхамо подошла к трем линга; от страха те скрючились, будто трава в засушливый год, и спрятали морды между связанных лап. Богиня медленно повела плечами. Ее дубина указала на запад, откуда тянуло горьким чадом кузниц и мест кремации; согнутый в грозном жесте крюка указательный палец ткнул прямо в пленников.

Тут в третий раз запрокинулись к грозовому небу и завыли раковины — теперь уже на площади. Из тумана один за другим начали выходить ряды священного шествия: воины князя со знаменами и трезубцами; погонщики баранов и яков, везущих ларцы-гао с мощами прославленных колдунов и свитками молитв и заклинаний; и, конечно, великое множество шенов, больших и малых, стариков и совсем детей, — все население Перстня. Впереди шенпо, и воинов, и слуг скакали четыре зверя, похожие на вахану Палден Лхамо, но черные, как смоль; на спинах они несли четырех всадников. Как и богиня, те были настоящими великанами, а вместо морд у них были живые вороньи головы с бородами из густых перьев и клацающими клювами-щипцами. Демоны-всадники соскочили на землю у границ внешнего круга, но не спешили подыматься во внутренний — видно, поджидали кого-то.

Одна за другой три быстрые молнии разорвали туман, осветив на мгновение темную громаду Мизинца за озером, а следом ударил оглушительный гром. Я взвизгнул, зажмурившись — а когда открыл глаза, на площади уже появился черный бык Эрлика. Этот зверь был больше любого дронга, что родился в Северных Горах; в его скелете мог бы, наверное, устроиться целый дом, где ноги стали бы торанами, хребет — балкой, а ребра — стропилами. Его шерсть была такой короткой, что можно было без помех рассмотреть каждую жилу на мощной шее, каждый узел мышц под лоснящейся шкурой. К телу быка широкими кожаными ремнями были прикреплены носилки-хоуда⁴⁹, со всех сторон забранные тканью; вокруг роились шены-прислужники, подметая камни перед копытами ваханы метелками из ячьих хвостов.

— С лха сорвавший венцы, разоривший подворье ньен, попирающий троны Лу, Владыка трех пространств! Чья пурба⁵⁰ сквозь Нагараджу прошла, как сквозь теплое масло! Разрушивший камни цен, развеявший тени Дуд, скорпион с сотней голов, господин Эрлик Чойгьял! — мычали пришедшие на площадь шенпо, подбрасывая в воздух хвосты железных четок; вторя им, до хрипоты надрывались ганлины и флейты.

Черный бык опустился на землю у границ внешнего круга. Трое слуг, орудуя насаженными на длинные древки крюками, одним рывком стянули покрывавшую носилки ткань — и я увидел Железного господина.

Он явился не в облике гневного демона, каким его обычно изображали на тханка: без оскаленной пасти и огненных бровей, без ожерелья из трех видов голов — свежих черных, гниющих красных и иссохших белых, — без набедренной повязки из шкуры тигра… да и самих бедер, чтобы натянуть повязку, у Чойгьяла не было. Была только тьма — шевелящаяся, текучая, как дым. Пока Железный господин обходил внешний круг, ее поверхность колыхалась, складываясь в переменчивые узоры: мне чудились в них то строки заклинаний, то высунутые языки, то стаи летучих насекомых… Но когда Эрлик поднялся во внутренний круг, мгла вокруг него сжалась, принимая форму исполинского тела. Разошлись в стороны две могучие лапы, крепко сжимающие аркан и скелет-булаву; поднялась над широкими плечами голова, похожа одновременно на морду быка и рыло змеи, с широкими пластинами чешуи на щеках и голыми, пышущими паром ноздрями. Изо лба Железного господина, как столбы дыма, выросли два изогнутых рога; между ними блестела корона из пяти черепов.

Палден Лхамо, заметив приближение супруга, приветственно подняла левую ладонь; Эрлик поднял правую в ответ. Боги соприкоснулись предплечьями, сотворив жест победы над тремя мирами, и несколько мгновений стояли так, позволяя народу рассмотреть себя. Затем Лхамо отступила назад, скрывшись за спиною мужа. Четверка вороноголовых, украдкой пробравшаяся наверх, переглянулась меж собою. Их зобы заходили вверх-вниз, раздулись, как кузнечные меха; затрепетали во рту языки — но демоны молчали. Зато возвысили голос почжуты.

— Смотрите, смотрите все! — крикнул один, тыча когтем в дрожащих линга. — Эти трое зовутся Дактри, Сибтри, Жалкар.

— Они — худшие из преступников, — подхватил второй. — Они забирали чужое добро и чужие жизни; они колдовали, не испросив разрешения богов.

— Сегодня их ждет справедливый суд, — продолжил третий. — Душе, отягощенной грехами, место в адских мирах.

— Там, приняв страдание, она очистится для нового рождения, — добавил четвертый. — И в этом — мудрость и милосердие Эрлика Чойгьяла.

— Убей! Уничтожь! — закричал кто-то в толпе. Дур-бдаг, до того стоявшие неподвижно, подняли полосатые палки и принялись колотить линга по спине, призывая к ответу. Одна из них, женщина с неровно остриженной бурой шерстью, подняла глаза на бога, горой нависавшего над нею. Ее челюсть беспомощно отвисла; с морды на подол падали капли — то ли слезы, то ли слюна. Железный господин поднял сначала левый кулак, с арканом, а потом — правый, с булавой, предлагая ей выбор. Линга всхлипнула и кивнула на аркан. В тот же миг ее тело обмякло и повалилось вниз, задев вторую женщину. Та дернулась так, будто в нее брызнуло кипящим маслом, и застонала — но не от страха, а от ярости; третий линга, молодой и крепкий мужчина, зарычал, оскалив желтые клыки.

— Справедливый суд! — крикнула женщина, уставившись прямо на макушку скелета-булавы. — Справедливый, ха! Мы грабили, да, мы убивали! Но чем вы, боги, лучше? Ваш холод отнял нашу землю! Ваша зима заморозила нашего сына, новорожденного, ни в чем не повинного щенка! Если мы будем страдать в адских мирах, то и вам там самое место!

Ее голос из визга превратился в утробный, жуткий рев — и вдруг оба линга принялись расти, раздуваясь изнутри! Толстые веревки с треском лопнули на запястьях; ободранная шерсть вздыбилась медными иглами. Линга вскочили на лапы и отпрыгнули назад, к самой границе внешнего круга. Никто не пытался остановить их: ни дур-бдаг, ни вороноголовые демоны, ни сам Железный господин. Впрочем, преступники и не собирались убегать. В их грудных клетках, которые стали уже шириною с сундук, что-то ворочалось и разгоралось, просвечивая сквозь кожу и шерсть, как сквозь промасленную бумагу. Вдруг линга припали к земле, опершись на все лапы, точно ящерицы, и широко распахнули пасти. Огонь хлынул из их глоток; шафраново-желтые клубы окутали тело бога, от рогов до пят, а линга все выплевывали и выплевывали потоки пламени. Я успел десять раз моргнуть и дважды облизать пересохшие губы — и только тогда их дыхание иссякло. Они упали на колени, обхватив лапами плечи и заходясь хриплым кашлем.

— Будьте вы все прокляты, — выдавила женщина, глядя исподлобья на притихший народ. Кожа на ее ноздрях и щеках полопалась и кровоточила; обгоревшая шерсть свернулась бурыми комьями, — вы и ваш господин…

— Убей! Уничтожь! — закричали в ответ.

Раскаленная докрасна булава упала на ее череп. Во все стороны брызнули кровь и мозг; та же участь постигла мужчину. Вспышка молнии озарила небо — и Железного господина, целого и невредимого. Снова заговорили почжуты:

— Суд совершен!

— Суд Закона!

— Возблагодарите Хозяина Закона!

— Возблагодарите того, кто держит весь мир!

И гром ударил следом.

От его грохота все мои потроха затряслись и сдвинулись с места, как лед по весне: желудок подскочил к горлу, сердце ушло в хвост, а печень уползла в череп. Стало так трудно дышать, будто чья-то невидимая лапа крала воздух прямо из-под носа. Легкие болезненно сжались, и рот наполнился горьким привкусом крови.

— Возьми! — просипел кто-то рядом. — Возьми мой дар!

— Возьми! Возьми! Прими эту жертву! — поддержали другие голоса. Вверх один за другим потянулись рукава, — синие, желтые, белые, зеленые, — как стебли, над которыми один за другим раскрывались бутоны ладоней. И все они протягивали что-то Железному господину — хотя все были пусты!

Еще одна лапа поднялась совсем рядом — это был Мардо. Я непонимающе уставился на дядю: он весь трясся, как от холода, глаза закатились, обнажив желтоватые белки, но губы раздвигала широкая улыбка. И тут я все понял. Совершившийся суд был не просто казнью трех преступников; это было явление Закона, поддерживающего ход всего мира; Закона, без которого все лишилось бы смысла и цели; Закона, который вершил Железный господин. Чувство великой благодарности захватило меня; нужно было отблагодарить лха хоть чем-нибудь! Но из пожитков у меня была только глиняная чашка для часуймы за пазухой. И тогда я вспомнил наставление Синей Гривы: если тебе нечего дать богам, ни масла, ни молока, ни даже горстки цапмы, представь, что подносишь им свою кровь и плоть, словно блюдо на пиру, — и это будет зачтено тебе в заслуги.

— Прими эту жертву! — сказал я, зажмурившись и изо всех сил пытаясь представить, как срезаю острым ножом кусок жира с живота. В ушах что-то хрустнуло, будто разломили сочный корень кхур-мона, и мне сразу стало очень легко. Морда и лапы онемели, и я весь стал — одни глаза, и уже не мог ни говорить, ни шевелиться, только смотреть. Мне чудилось, что висевший в воздухе туман превратился в чистый свет; его волны накатывались на площадь и город за нею, на тысячи горожан и паломников, собравшихся перед озером Бьяцо, — и все вокруг улыбались, хохотали и обнимали друг друга, забыв, кто оми, а кто слуга, кто богач, а кто нищий. Шелк терся о шерсть, золото — о грязь.

Но тут с сердитым шипением полил дождь, прибивая нашу радость, как пыль. И вот уже народ охлопывал себя по бокам и хватался за припрятанные кошельки — целы ли? Мардо пыхтел, выпучив глаза и ловя дрожащим языком солоноватые капли. От самых границ внешнего круга послышались истошные крики: кажется, на некоторых праведников случившееся чудо оказало куда большее действие, чем на меня или дядю! С десяток из них впали в неистовство, и теперь катались по земле, пуская пену из пастей и выдирая клочья шерсти из грив. Младшие шены старались усмирить их, но те царапались и кусались, как бешеные.

Я точно не знаю, что случилось дальше. Потом одни говорили, что праведнику, страстно желавшему испросить благословения богов, удалось проползти на брюхе мимо сотен стражей; другие винили воина, в суматохе неловко обошедшегося с копьем… Так или иначе, над площадью раздался разгневанный рев; кто-то больно задел вахану Железного господина — и огромный бык, порвав поводья, принялся топтать обидчиков.

Слуги и шены расступились перед ним, словно вода, — да и правда, кому охота трогать зверя, принадлежащего самому Эрлику? Бык ворвался в толпу, точно скатившийся с горы камень; только ребра и черепа захрустели под ногами. Собравшиеся на площади еще были одурманены недавними видениями и оттого медленны, как зимние мухи; они не разбегались, не пытались даже заслониться от ударов. От запаха крови бык пришел в еще большее бешенство; его ноздри раздувались, с губ капала пена, а с копыт — красная грязь. Чудище было все ближе; а мы с дядей только и могли, что осоловело смотреть, как оно летит на нас.

И когда между нами оставалась только дюжина шагов, бык страшно захрипел и замер, вскинувшись на дыбы! Казалось, будто на шею ему накинули невидимую петлю и теперь с силой тащили прочь. Зверь издал тоскливое мычание; в его глазах стояли слезы — и я вдруг понял, что, несмотря на громадные размеры, он был еще совсем теленком. Должно быть, он никогда прежде не видел толпы, не слышал криков, не испытывал боли сильнее укусов насекомых. Не злость гнала его вперед, а страх.

И тогда я сделал то, на что никогда не решился бы в здравом уме, — соскочил с дядиных колен и подошел к вахане Железного господина. Бык покосился на меня, фырча и клацая зубами. Копыто величиною с горшок пролетело в волоске от моего носа, но я все-таки коснулся забрызганной слюною и кровью морды.

— Тише, тише, тише, — повторял я, закрывая лапами большие глаза, как делал иногда, когда дзо и овцы пугались вечерних теней или запахов хищников. Потом я коснулся лбом его широкого лба и подался вперед; смирившись, бык отступил. Колдовские путы сразу ослабли; сделав еще несколько шагов назад, зверь остановился, наконец успокоившись. Облегченно вздохнув, я поднял взгляд — и увидел между гнутыми рогами внутренний круг и Палден Лхамо. Богиня стояла, вытянув вперед правую лапу, все еще сжимая в кулаке клубок невидимых нитей. То ли сияние, окружавшее ее, стало слабее, то ли мои глаза привыкли к нему — но я вдруг увидел ее лицо и, вскрикнув от страха, пошатнулся и грохнулся прямо на хвост. Оно было плоским и круглым, как истертая монета, и все заросло мягким белым пухом; а над носом-клювом горели два красных глаза. Я готов был поклясться, что это та самая сова, которая однажды похитила меня! В это время слуги Железного господина подбежали к быку, подхватили ошметки поводьев и увели вахану прочь. Младшие шены уже начитывали заклинания над покалеченными; охи и вздохи мало-помалу наполняли воздух, а я тупо уставился на пятно крови, оставленное на камнях огромным копытом.

— Нуму! Что ж ты творишь, ячий глист! Ты ж… за тебя же еще не заплачено! — воскликнул Мардо, поднимая меня и прижимая к себе. Я уткнулся носом в пятнистый мех дядиного воротника, зажмурился и словно исчез.

***

Проснулся я между часами Барана и Обезьяны. Дождь закончился, но из-за туч в городе все еще было темно. Почти весь народ разошелся, оставив после себя чашки с недопитым шо, обсосанные кости и огрызки пирогов. Кто-то уже унес скамьи, поставленные для знати; унылые от усталости слуги убирали навесы из дорогих тканей. Площадь быстро пустела; только с южной стороны молодые послушники из разных гомп подогревали на жаровнях остатки часуймы и раздавали всем желающим. Туда-то дядя и отнес меня. Сейчас он сидел на самодельной подстилке из забытого кем-то тряпья, потирая лоб и прихлебывая из одолженной шенами плошки. Меня Мардо почти целиком засунул за пазуху; хоть в городе и было тепло, а все равно знобило.

— Боги уже ушли? — спросил я, выглянув наружу.

— Ушли, — ответил дядя, едва ворочая языком, и сотворил защитный знак.

Я не знал, что еще сказать, а потому просто уставился на курильницы, из которых выползали клубы санга. Так и продолжалось, пока к нам не подошел мужчина в черном чуба с багряной полосой. В иное время Мардо подскочил бы, приветствуя шена Железного господина, но он слишком устал, чтобы дергаться.

— Ты продаешь этого ребенка? — спросил шен, указывая на выбритую на моем лбу плешь. В подол дяди упал тяжко звякнувший мешок. — Сегодня на площади бык раздавил одного слугу, и нам нужен новый. Я покупаю его.

— Но… он уже продан, господин, — растерянно отозвался Мардо, разглядывая высыпавшиеся на чуба золотые пластины в мизинец длиною. Если весь мешок был заполнен такими, этого хватит, чтобы вся семья могла безбедно жить долгие годы. — Я обещал его лекарю…

— Скажи лекарю, что его забрал Эрлик, — процедил шен и схватил меня за загривок. — Пойдем, мальчик.

— Куда? — пискнул я. Вместо ответа мужчина просто указал вперед, через всю площадь, на дзонг за озером Бьяцо. Я только сейчас заметил, как что-то темное, издалека похожее на лущеные семечки, покачивается в волнах недалеко от берега — это были трупы праведников, утопившиеся в священных водах. Кусок знакомого чуба, подпаленного со спины, мелькнул среди прочих — это был Тамцен; где-то рядом наверняка плавала и Сота. Меня замутило. Но тут пальцы шена сжались крепче; он закинул меня на рыжего барана, нетерпеливо бодающего воздух, сам вскочил в седло и хлестнул поводьями.

— Нуму! — крикнул Мардо мне вслед. Я обернулся и сквозь можжевеловый дым увидел его желтый воротник, шелковую шапку и упавший к сапогам мешок, в котором было куда больше трех танкга.

Свиток III. Перстень, Мизинец и Коготь

Мы скакали вдоль озера по гладкой дороге, похожей на отрез некрашеного полотна. От воды ее отделяла полоса серовато-черной гальки, по которой брели праведники, отмечавшие каждый шаг земным простиранием. Морды женщин и мужчин были сморщены, губы закушены до крови. Мелкие камни впивались им в лапы не хуже сушеного гороха, штаны и чуба намокли и отяжелели от тумана, но праведники не отступали. Тому, кто дойдет до конца, начислялось столько духовных заслуг, что на пять жизней вперед хватит — а это стоило того, чтобы потерпеть.

На самой дороге, не предназначенной для простого народа, было пусто, но ездовой баран шена все равно петлял и подскакивал, недовольный тем, что на него взвалили лишнюю ношу. Чтобы не выпасть из седла, я изо всех сил вцепился в переднюю луку. Мой провожатый, заметив это, обхватил меня, как куль с цампой, — от его тела пахло грязной шерстью, а от рукавов — благовониями — и ударил барана по мохнатым бокам.

Зверь понесся пуще прежнего, и скоро впереди показался высокий торан, весь в резьбе и позолоте; с его вершины пристально глядели крылатые гаруды и снежные львы с бирюзовыми гривами. Проехав между широко расставленных «ног» торана, каждая толщиной в пять обхватов, мы оказались во внутреннем дворе приозерной гомпы. Это место было посвящено разом всем богам, давшим обет Железному господину. Как я узнал позже, горожане прозвали гомпу «Привратником» — потому что она встречала всех прибывающих из Перстня и провожала их в обратный путь.

Здесь, на крутых скалах, которыми обросла макушка Бьяцо, притулились сотни низкорослых домиков из кирпича-сырца — жилища послушников, которых старая гомпа уже не могла вместить. В сумрачный день стены, обмазанные известью и желтоватой глиной, казались восковыми сотами; свет масляных ламп сочился наружу, как капли густого меда. И повсюду стоял гул — как будто гудели крылья сотен пчел! Это справа от дороги, под длинными крышами двух галерей, неустанно вращались молитвенные мельницы. Их приводили в движение ручьи, текущие со скал, но мне почудилось, будто железные махины ожили и крутятся сами по себе.

Между галереями было зажато здание самой гомпы, в три этажа высотой, с пристройками — малыми лакхангами, посвященными разным драгшед. Многие паломники, бывшие на Цаме, собрались сейчас здесь. От жара тел, набившихся внутрь, от влаги перемешивающихся дыханий из приоткрытых ставней парило. До нас долетали приглушенное пение, хлопки и звон инструментов — там сейчас возносились молитвы богам, особенно искренние после того, как их довелось увидеть своими глазами.

Приозерная гомпа даже видавшего виды столичного жителя могла поразить богатством и пышностью украшений, но я был слишком расстроен, чтобы разглядывать шелковые знамена, красную черепицу и спущенные с балконов огромные тханка. Только одна вещь привлекла мое внимание — перед главными дверями кто-то врыл в землю жернов из гладкого черного камня. К бегуну⁵¹ была приделана ручка из позеленевшего металла; ясно было, что ею давно никто не пользовался. И все же сбоку от жернова стояла новенькая лакированная плошка, доверху наполненная семенами белой горчицы.

И кому могла понадобиться горчичная мука?

— Что, хочешь покрутить? — насмешливо спросил шен. Я помотал головой, не отрывая взгляда от странного жернова. От него веяло той же давящей, грозной силой, что и от старых чортенов на площади. — Правильно, не стоит. А то придется нового слугу.

— Что это? — спросил я, не особо рассчитывая на ответ. Но мой провожатый все же сказал:

— Мельница Эрлика.

Не спешиваясь с барана, мы миновали галереи и свернули в узкий проход у стены гомпы, ведший прямо к озеру. Слева я увидел причал на сваях, похожих на узловатые лапы цапель; там на воде покачивались плоты из древесных стволов, в целую дюжину локтей длиной и шириной в три обхвата, — наверное, их привезли с юга Олмо Лунгринг, а то и из-за гор! На таких путешествовали боги со своими ваханами; ну а нам с шеном хватило бы и маленькой лодочки. С десяток таких — легких и остроносых, будто располовиненные стручки гороха, — как раз лежало на гальке.

— Эй! — заорал шен во все горло. — Есть тут кто?.. Мне что, самому грести?

На крик выскочил какой-то рыжий парень — то ли послушник, то ли слуга гомпы, на ходу засовывая за пазуху расписную чашку и утирая губы от шо.

— Простите, господин! — забормотал он, кланяясь и в знак извинения высовывая язык до самого подбородка.

— Хватит, хватит! — отмахнулся шен. Слуга живо вернул язык в пасть, заткнул полы чуба за пояс и вытолкал одну из лодок на воду. Я ожидал, что нам еще придется повозиться, чтобы заставить барана войти в нее, но тот сам запрыгнул внутрь и улегся, поджав ноги под брюхо и положив морду на нос суденышка, — видимо, уже привык к таким путешествиям. Следом уселся я, потом — шен, а затем, отведя лодку на несколько шагов от берега, в нее забрался и наш перевозчик. От тяжести края посудины почти сравнялись с поверхностью Бьяцо; мне все казалось, что она вот-вот нахлебается воды и утонет — но, слава всем лха, обошлось. Мы плыли спокойно. Слуга помахивал длинным веслом и мерно начитывал молитвы; шен достал из складок чубы какой-то сушеный, ядрено пахнущий корень и жевал его, иногда сплевывая густую слюну прямо в священное озеро. Я же рассматривал Перстень.

Дзонг был поистине огромен — настоящий город внутри города, со множеством отдельных зданий, пристроек, балконов и переходов. Одна только пристань, к которой мы направлялись, была шириной в тысячу шагов; рядом с нею покачивались бесчисленные плоты и лодки, покрывая всю поверхность воды, будто цветущая ряска. По бокам от пристани стояли два чортена, на вид очень старых; их основания сточили волны, бока — ветер, а вершины глодал редкий седой мох. За спинами этих каменных стражей тянулся мэндон⁵² из багрового кирпича, покрытого пятнами влаги и соляными наростами. С запада и востока Перстень окружали невысокие, но крутые и частые скалы — молодая поросль Северных Гор; а сзади его подпирал Мизинец. Дзонг был скорее крепостью, чем храмом.

Увы, чем ближе мы подплывали к его воротам, тем горше мне становилось. Когда их створки захлопнутся за мною, все будто исчезнет — моя долина, моя семья… Даже старое имя, наверное, заберут у меня. Я знал, конечно, что так и будет, еще когда меня посадили на повозку и отправили в Мувер. Но пока рядом оставался хоть дядя, казалось, что это все понарошку и неправда. А теперь…

Мне стало так жаль себя, что я взял и заплакал. Шен, сплюнув бурой жижей, посмотрел на меня из-под лохматых бровей.

— Чего ты рыдаешь, дурак? — почти ласково спросил он. — Это лучшее, что с тобой могло случиться. Теперь у тебя всегда будет еда и крыша над головой. Многие бы язык себе отрезали, чтобы оказаться на твоем месте… А раньше, кстати, и отрезали, всем, кто поступал в услужение Перстню. На твое счастье, эту славную традицию нынче не чтут. Как тебя зовут-то хоть?

— Нуму, — пробормотал я, размазывая сопли по шерсти. — Ринум.

— Аа… — протянул мужчина, выковыривая из зубов остатки жвачки. — Ничего имя, сойдет. А я — Ноза; будем знакомы!

Из облаков раздалось надрывное карканье. Я поспешно утер глаза и задрал голову — стая черных птиц пролетела над нами, галдя и роняя перья на воду.

— Воронов не бойся — это тоже слуги Железного господина. А вот с совами лучше не связывайся; в их обличье летают женщины Палден Лхамо. Кто знает, что у них на уме!

Лодка вдруг остановилась так резко, что меня впечатало в мохнатый бараний зад, — мы приплыли. Следом за шеном я выбрался на пристань. Странно, но вокруг не было ни души — только сопровождавшие нас птицы расселись на мэндоне и переговаривались мерзкими голосами. Отсюда внутрь дзонга вело три входа: большие ворота из темного дерева, с железными гвоздями в палец толщиной, и две двери поменьше, выкрашенные свежей синей краской. Выбрав ближайшую, мой провожатый схватил приколоченное к ней кольцо за хвост из плетеного шелка и постучал три раза. Единственная створка распахнулась.

— Пошли, что встал! — прикрикнул шен, а слуга из городской гомпы уже отталкивался веслом от пристани, пуская лодку в обратный путь по водам Бьяцо. Я оглянулся через плечо: на противоположной стороне озера чернели большие чортены — там была площадь, и город за ней, и Пхувер, и Мувер, и вся остальная Олмо Лунгринг. Баран фыркнул, подталкивая меня под руку влажным носом: ему не терпелось вернуться домой. Тогда я вздохнул, зажмурился и переступил порог Перстня.

***

Меня поселили с другими слугами — нас было около пяти десятков, всех возрастов, от сорокалетнего старика-управителя, ведшего бесконечные списки съеденного и потраченного, до моих ровесников, подметавших дворы и лепивших момо на кухне. Здесь было даже несколько семей, поколениями живших в дзонге. Другие слуги приняли меня радушно, хоть и подшучивали над полудикарским происхождением, странным говором и незнанием сотни мелочей, которые каждый рожденный в Бьяру впитывал с молоком матери. Но со временем я научился выговаривать слова без придыхания, часуйму хлебать вприкуску с маслом, положенным на краешек чашки, и завязывать пояс узлом «две рыбки» — в общем, стал настоящим горожанином. Даже гриву мне заплели по местной моде, в пять толстых кос, и скрепили медной проволокой с бирюзовыми бусинами; из одежды выдали черный хлопковый чуба, туфли из мягкой козьей кожи на лето и сапоги на зиму. Теперь самадроги во мне было не признать.

Также быстро, как к новому наряду, я привык и к новому жилищу — дому из красного кирпича, вытянувшемуся на две сотни шагов вдоль восточного крыла мэндона. В нем было чисто и просторно, только зябко. Хотя очаги горели всю зиму напролет и дров нам давали вдоволь, каждую ночь спину мне грыз влажный холод, пробиравшийся сквозь любые подстилки и одеяла. На южной, обращенной к озеру стене даже расползались зеленоватые, пахнущие плесенью пятна. Старшие слуги заставляли нас соскребать их каждые пару месяцев, отчего в некоторых местах кирпичная кладка изрядно истончилась, но они все равно появлялись снова.

Зато кормили нас неплохо, хоть и не пищей богов. А впрочем, шенпо жевали ту же цампу и не жаловались. По крайне мере, голод жителям дзонга точно не грозил — его высокие амбары были наполнены зерном и сушеным мясом; с потолков большой, кормившей три тысячи ртов, кухни свисали желтые бусы из нанизанных на веревки сырных голов; кувшины в прохладных подвалах доверху полнились маслом. Даже для животных в дзонге запасали сено на зиму, вместо того чтобы выгонять их на поиски чахлых кустов и спрятавшейся под снегом травы. А еще с окрестных гор к Перстню бежала талая вода, чистая и холодная до ломоты в зубах.

— Почему мы не берем воду из озера? — спросил я как-то у старших слуг.

— Хочешь пить часуйму со вкусом утопленников? — ответили мне. Возразить было нечего.

За домом слуг располагались открытый загон для яков, овец и ездовых баранов и закрытые стойла, где держали божественных вахан. Здесь было восемь длиннохвостов, привезенных из южной страны и звавшихся «лунг-та»⁵³: семь черных, как глотка демона, и один — молочно-белый, принадлежавший Палден Лхамо. Диковинные звери из-за короткой шерсти и тонких шкур не могли зимовать под открытым небом; в самые холодные дни их даже укрывали одеялами, перед тем как вывести на прогулку, чтобы те не простыли. Кроме того, трое слуг каждый день осматривали их зубы и копыта, расчесывали волнистые гривы и втирали в загривки пахучие мази от блох.

Тут же обитал бык Железного господина, присматривать за которым стало моей обязанностью. Он оказался добрым и пугливым зверем, да еще и памятливым: после произошедшего на площади Тысячи Чортенов бык долго не желал покидать загон. В ответ на ласки, призывы и понукания он только вздыхал — так тяжко, что вырывавшийся из ноздрей вихрь разгонял по углам пыль и солому. Мне пришлось выкрасть с кухни стопку подсоленных лепешек и несколько дней кряду выманивать страдальца все дальше и дальше от стойла, пока он наконец не высунул нос наружу. Оказалось, никто еще не дал быку имени, так что я сам прозвал его Чомолангма, что значит «Выше Гор». Правда, кроме великанского роста, ничего особенного в вахане Эрлика не было — питался он водой и травою, а не печенью грешников, и испражнялся навозом, а не золотом с нектаром.

Да и вообще, жизнь в Перстне была совсем не такой удивительной, как я воображал. Изогнутый буквой «нга»⁵⁴ мэндон заботливо ограждал слуг от чудес — совсем как ладонь, прикрывающая глаза от яркого солнца. Ворота в нем не запиралась, но никто не решался соваться к шенам без особой нужды. А если бы кто-то и набрался достаточно смелости (или чанга), куда ему было идти? Слуги могли потоптаться во дворе, засыпанном крупным, хрустящим песком; покрутиться на кухне; нас даже пускали подметать полы на нижнем этаже старой гомпы — той самой, на крышу которой спускались боги. Но большинство дверей дзонга было наглухо закрыто. Взять хотя бы лакханг Палден Лхамо — даже шены Железного господина обходили его стороной; только белые женщины могли входить внутрь.

— А что там такое? — спросил я как-то перед сном у старших слуг. — Внутри лакханга богини?

— Кто ж знает! — проскрипел Цэде, старик-счетовод, запуская когти в редкую бороду. — Я слыхал, что внутри на тысяче цепей подвешен огненный змей, исполняющий желания. Вот только для этого его нужно ударить палкой, а от удара из его чешуи сыплются искры. Если такая попадет в глаза, сразу ослепнешь, а если на лапы — навсегда останется язва!

— Неее… — пробормотал сквозь зевоту овчар Цемтри. — Шены говорят, там из-под земли бьют два ключа. В одном вода холодная и белая, как молоко, а в другом — горячая и красная, как кровь. Если искупать мертвеца в белой воде, все его раны затянутся, даже если тело изрубили на тысячу кусков; а если искупать в красной — он оживет. Но мертвецам негоже воскресать, иначе мир переполнится и никому не достанется ни цампы, ни мяса. Поэтому, чтобы не нарушать порядок вещей, боги скрыли это чудо ото всех.

— Что за враки! — сварливо возразила кухарка Моян-Мето. — В лакханге белые женщины хранят плащи из перьев. По ночам они надевают их и летают над миром в облике сов. Если не нарисовать защитный знак на ставнях или над порогом, они могут влететь в дом и выпить кровь у спящего. А если плащи украдут, они теряют колдовскую силу.

— Вот-вот, — кивнула Литхик, молодая служанка. — Еще бабка рассказывала мне, что давным-давно один княжич, гостивший в столице, увидел в городе одну из белых женщин и влюбился в нее без памяти. Он и сам кое-что знал о колдовстве; духи помогли ему пробраться в лакханг и выкрасть ее оперение. Наутро, когда пропажу заметили, женщину изгнали из Перстня. Села она рыдать на берегу Бьяцо, а княжич уже тут как тут! Предложил взять ее в жены; ну а бедняжке куда деваться? Вот и уехали они в далекую землю на юге, где княжич стал править после отца; а перья жены он спрятал в железном сундуке и утопил тот сундук в глубоком пруду. Жили они счастливо десять лет; княгиня родила трех детей, мальчиков удивительной красоты. Один был золотой, как солнце, другой — серебряный, как месяц, а третий — пестрый, как небо в звездах. Но однажды, в жаркий день, она с детьми отдыхала на берегу того самого пруда и вдруг услышала, как камыш шепчет «Сестра, сестра! Мы нашли твои крылья!». Тут же она попросила слуг принести ей чистого белого воска, слепила макару длиной в мизинец и бросила в пруд. А та вдруг ожила, выросла на десять локтей в длину, нырнула на дно пруда и вернулась, держа в пасти сундук! Княгиня ударила его стеблем камыша — и железо раскололось на части. Тут же она схватила оперение, обратились в сову, растерзала своих детей и всех княжеских слуг, а потом с криком пронеслась над дворцом и улетела в Бьяру. Это была ее месть за обиду, которую причинил молодой князь.

— В общем, держись подальше от белых женщин, от шенов и от богов, — сказал Цемтри, повернулся носом к стене и принялся заливисто храпеть.

Так и получилось, что колдуны, с которыми слуги жили бок о бок, оставались для нас загадкой. Лучше всего я знал, как проходят дни маленьких учеников: каждое утро, чем бы нас ни наградило небо — дождем ли, снегом ли, или туманом — они собирались во внутреннем дворе Перстня и совершали нечто вроде медленного танца, надолго застывая в каждом шаге, до хруста в костях вытягивая лапы и шеи. Однажды я попытался повторить эти замысловатые наклоны и повороты, но взрослые тут же зашикали на меня. «С таким не шутят, — сказали они. — Что шену хорошо…» — и многозначительно поиграли бровями.

Потом ученики завтракали — в это время двор как раз успевали прибрать и подмести, — а затем расходились по классам, чтобы к полудню снова возвратиться: теперь уже не для танцев, а для настоящей битвы! Не скрою, мне поначалу казалось, что для тех, чьим главным оружием должны быть молитвы, они маловато молились и многовато дрались, но со временем и это перестало удивлять. «Перстень, — думалось мне, — построили в те времена, когда в Олмо Лунгринг шла настоящая война между чудищами и славным воинством Железного господина». Оттого-то, конечно, нынешние шены и продолжали упражняться со всяческим оружием. И как же точно они стреляли из луков и метали дротики! А как рубились на мечах! Движущиеся куклы из дерева, бумаги и ткани — хвостатые, как змеи, и рогатые, как быки, — разлетались пестрыми клочками по всему двору. Я сам, от природы медлительный и неуклюжий, страшно завидовал ученикам, прыгавшим на пять локтей в высоту и перелетавшим с места на место, как пауки по весне. Шенам постарше эти забавы были ни к чему; для колдовских занятий они уходили в горы, подальше от любопытных глаз и легко воспламеняющегося добра. Ну а дети, намахавшись копьями и тесаками, шли на обед и дальше уже до вечера просиживали внутри гомпы, постигая всякие премудрости.

— Учат заклинания! — многозначительно цокал языком Цэде. — Хотел бы я знать, как найти и отворить сокровищницы ноджинов, спрятанные внутри горы! Жил бы тогда, не зная горя.

— А я бы хотел научиться принимать любой облик, — вторил ему Трулжун, длинноухий хвастун, которого из всех жителей дома любили только блохи. — Превратился бы в блоху и залез в постель к княжне!

— Даа, твою-то морду только чудо и исправит! — усмехалась белозубая Литхик. — А Нуму у нас и так вырастет красавчиком, без всяких заклинаний, правда? Смотрите, какой черный — ни одного пятнышка!

И запускала теплые пальцы мне в шерсть; Трулжуну оставалось только завистливо хмыкать.

***

В час Петуха, задав Чомолангме корма, я отправлялся в гомпу мести полы. Старшие говорили, «чтобы не маялся от безделья».

Гомпа стояла у подножия Мизинца уже больше семи веков и походила на крепкую, ширококостную старуху, с неодобрением озирающую толпу чахлых правнуков. Потолки в ней были не так уж высоки по меркам Бьяру — в пять ростов, не больше; зато подпирали их толстые столпы, вырезанные прямо из жилистого мяса Мизинца. Внутри не нашлось места ни для золоченых статуй богов, ни для покрытых шелком алтарей, ни для торм, ни для чаш с приношениями. Единственным украшением гомпы были старые, грубо намалеванные тханка; да и те побледнели настолько, что рисунки проступали будто сквозь густой туман — вот одна лапа демона, вот вторая, вот покатившаяся с плеч голова… а посреди желтовато-белая пустота.

Пока я махал метелкой из щетины, гоняя из угла в угол курчавую пыль, в гомпе как раз шли вечерние уроки. Иногда, притаившись за дверью, я мог подслушать их почти целиком. Правда, если речь шла обо всяких колдовских делах, мне становилось или скучно, или жутко. Никто никогда не говорил: «Щелкни пальцами так и этак — и посыплются с неба золотые монеты вперемешку с жареными пирожками!» Нет, шены-учителя втолковывали:

— Когда земля будет растворяться в воде, кости утратят свою крепость; тело станет тяжелым и не сможет себя поддерживать. Ни голову, ни лапу невозможно будет поднять, и не получится встать самому; даже пустая чашка окажется для пальцев непосильной ношей. Сначала вы почуете, будто наваливаются сверху огромные горы, сокрушая мягкую плоть. Затем вас увлечет все ускоряющееся падение, как будто тело бросили в бездну… Быстрое мерцание появится внутри глаз, не исчезая даже при закрытых веках. Когда вода будет растворяться в огне, горло и нос у вас высохнут, язык будто покроется окалиной. Жажда измучит вас, но, сколько бы воды вы ни выпили, ее не унять. Рев заполнит вам уши, в спину и грудь будут бить и толкать невидимые волны. Затем явятся дымные видения — и тут…

И тут я торопливо облизывал засохшие губы и убегал вперед по коридору; а мое трусливое сердце стучало где-то в хвосте. И зачем было рассказывать такие ужасы?

В месяц Макары в гомпу привели новых учеников; многие были даже младше меня. Не знаю, как их выбирали, — может, шены ходили по деревням и городам в поисках щенков, имеющих способности к колдовству; а может, родители сами отсылали своих отпрысков в Перстень. Так или иначе, толпа получилась разношерстная: здесь оказались и низкорослые, лохматые северяне, и южане с узкими бедрами и широкими плечами лодочников, и западные шинга с выцветшими от солнца затылками, и восточные охотники с проделанными в ушах дырами, сквозь которые можно было просунуть три пальца разом. Всех новичков мыли, стригли и одевали в одинаковые черные штаны и чуба, но кто-то держался с достоинством юного оми, а кто-то беспрестанно ерзал, пытаясь растянуть неудобную одежду, по привычке закатать рукава или почесать, где чешется. Некоторые вынимали лапы из сапог и шевелили затекшими пальцами. Этих я хорошо понимал: привыкнуть к постоянному ношению обуви было непросто.

Так же нелепы, как внешность учеников, были и вопросы, которыми они засыпали достойных учителей. Те морщились, вздыхали, но отвечали; и я, подслушивающий в обнимку с метлой, смог узнать много нового.

Хуже всего пришлось Ишо, бледно-рыжему толстяку лет двадцати от роду. Поверх чуба он всегда по-женски повязывал передник из пестрого шелка, а у пояса носил круглый бумажный веер. Расхаживая вразвалочку перед рассевшимися на подстилках детьми, Ишо казался уткой, возомнившей себя павлином; розовые лотосы и золотые карпы гордо блестели на его животе. Он не забивал головы учеников темными тайнами колдовства, а преподавал только грамоту, счет и историю.

Однажды Ишо рассказывал о сошествии богов. Я помню, что воздух в классе тогда был прохладным, но несвежим из-за смешения запахов: от кого-то из учеников разило разжеванным диким чесноком, от кого-то — мокрой шерстью, а от некоторых тянуло сладостью духов. Даже благовония, в изобилии тлеющие по углам, не могли забить этот внешний, не принадлежавший Перстню дух — по крайней мере пока. Ишо то и дело обмахивался веером и говорил, наморщив нос:

— До того, как божественный Пехар сошелся с самкой снежного льва, зачав наш род, и долгие века после этого в мире властвовали разные существа. Сначала старые боги-лха возвели дворцы на белых вершинах гор; страна тогда называлась Лхаюл Гунтан. То было прекрасное время! Но вскоре из камней и грязи родились быкоподобные ньен, а из черных расселин в скалах выползли толстокожие демоны Дуд. Они создали луки и стрелы, булавы и громовые трубы, с помощью различных уловок потеснили богов, а сами расплодились во множестве. Страна с тех пор называлась Дуд Юл Лингу. В это время по воле Норлха родились из золотых жил ночжины, а из плодородной, смоченной дождями земли вышли садаги. Затем правили змеехвостые Лу, заселившие южные реки и подземные пещеры; и сейчас еще, провалившись в иссохший колодец, можно попасть в их города, сверкающие в темноте тысячами драгоценных камней… А страна называлась тогда Намдран-Чандран. И не думайте, что все эти существа сменяли друг друга незаметно, как день сменяет ночь. Нет! Их войны длились веками: ваханы богов топтали Дуд, а ньены распарывали им брюхо острыми рогами; дре осаждали небесные дворцы; мамо, демоницы болезней, парили над миром, рассыпая чуму из своих поясных мешков; Лу разоряли сокровищницы ноджинов и, ненасытные, пожирали даже лха, если те попадали им в пасти… Мир ходил ходуном, дожди заливали горы до самых макушек, солнце иссушало океаны, злые ветра ровняли леса с землей. Огонь то вырывался из-под ног, то летел из-за облаков. Духи, добрые и злые, кружились в воздухе, подобно тучам… А каково было нам, слабым смертным! Для всех мы были добычей: рассеянные, разрозненные, не умевшие ни смолоть цампу, ни построить дом. В холодные ночи мы жались друг к другу, не зная, как обогреться; в грозу дрожали от страха. Всюду подстерегала опасность: в каждом глотке воды разливался яд Лу, каждая кочка оборачивалась спиной задремавшего садага… Тогда, чтобы испросить милости лха или охладить гнев дре, цампы и санга было недостаточно — любая жертва была красной. Как писал мудрейший Чеу Луньен: «Шецу текла обильней, чем чанг течет на пиру; кости, дробясь, хрустели у демонов на зубах».

Вот что творилось в мире! И кто мог прекратить это?..

Ишо сложил лапы на животе и многозначительно оглядел учеников. Думаю, все они уже знали ответ, но молчали из уважения к учителю или просто из робости.

— Только тот, в чьих владениях нет места разладу и несправедливости, — Хозяин Закона, Эрлик Чойгьял. И вот, тысячи тысяч живых существ вознесли к нему молитвы, говоря: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет…».

— Какого наряда? Чуба или штанов? — перебил один из мальчишек, Тинтинма. — Они что, голые все ходили тогда?

— Наряд — это порядок, — угрюмо пояснил Ишо, мановением веера гася довольные смешки. — Хотя не удивлюсь, если штанов у наших предков тоже не было. Так или иначе, страдание живущих было столь нестерпимо, что Эрлик в своем великом милосердии явился в Олмо Лунгринг вместе с супругой Палден Лхамо и избранной свитой из трех сотен богов и духов. В белом тумане и пламени небесный дворец спустился на гору, которая теперь зовется Мизинцем…

— А кто же тогда управляет миром мертвых? — снова не утерпел говорливый ученик.

— Он же и управляет, — Ишо пожал плечами так, будто его спросили, горяч ли огонь или мокра ли вода. — Богам ничего не стоит быть в двух местах одновременно.

— Правда?

— Умрешь — проверишь. Если очень уж не терпится, могу помочь! — ухмыльнулся шен; ученик испуганно затряс головою. — Итак, боги сошли сначала на Мизинец, а затем, по веревке мутаг, уже и на землю. Так началась новая, благословенная юга Железа.

Волшебная веревка мутаг и по сей день тянулась с заоблачной высоты, от самого порога дворца лха, до крыши старой гомпы. На вид она казалась тонкой и непрочной, но на деле была неразрушима. Ни топор, ни меч, ни огонь не смогли бы повредить ей… Но тут мне пришлось подхватить метлу под мышку и убраться подальше от двери — урок был окончен, и маленькие шены поскакали вон из класса, как стадо диких оронго.

В другой раз, когда я услышал урок Ишо, тот рассказывал уже о войне с чудовищами, населявшими когда-то Олмо Лунгринг.

— Начало ей было положено сразу после сошествия Железного господина, — пояснял он, бросая гневные взгляды на зевающих учеников. — Одним из первых его деяний была победа над Джараткарой, Лу из рода Васуки. Как известно, эти змеи растут подобно деревьям, прибавляя каждый год по пять шагов в длину. Джараткара была так стара, что от головы до кончика хвоста простиралась на шестьдесят две тысячи восемьсот шагов! В своей злобе она захотела уничтожить всех богов одним махом и обвилась кольцами вокруг Мизинца, чтобы раздавить его в пыль и обрушить небесный дворец. Но Железный господин поразил Джараткару пурбой в основание шеи; от этого тело демоницы обмякло. Еще девять гвоздей-пурб было вбито в него, чтобы Джараткара не могла уже уползти или распахнуть пасть, а внутри змеиных колец построили Бьяру… так и лежит она под городом, ни жива ни мертва, охраняя его от врагов.

— Это поэтому на дороге к Бьяру так тяжело дышать?

Ишо кивнул.

— Старые чары сильны… Но речь сейчас не о том, — тут он развернул длинный свиток и принялся зачитывать список битв, снабжая его краткими пояснениями о количестве отрезанных голов и вырванных сердец. Это было так нестерпимо скучно, что я снова принялся мести полы. Только через час Ишо добрался до конца войны. — И вот, на сто тридцать пятый год после своего сошествия Железный господин в сопровождении лучших воинов и прославленного генерала Шрисати… Тинтинма, чем прославился генерал Шрисати?

— Убил много демонов? — с безысходной тоской в голосе предположил маленький шен.

— «Убил много демонов!», — передразнил его Ишо. — Уничтожением племен водных Лу! Разве так сложно запомнить?.. Так вот, во время последней Махапурбы Железный господин и его войско окружили стаи Лу, убегающих из горящего Бхогавати⁵⁵. Случилось это у подножия Пхувера. Поняв, что сражение проиграно, царь Лу попытался сбежать через горы, однако Шрисати последовал за ним. Они сошлись в схватке один на один… Думдри, а ну-ка повтори, что я сказал!

— Они сошлись в схватке, — выпалил ученик, пуча заспанные глаза.

— Все повтори!

— Эээ…

— Вот и вся благодарность потомства. А ведь Шрисати съели в тот раз! Хоть он и успел смертельно ранить царя Лу… Но стоило ли стараться ради такого? — удрученно вздохнул Ишо, сворачивая свиток.

В другой раз они проходили грамоту.

— Это слог «ча», — говорил шен, водя кистью по прикрепленному к стене листу бамбуковой бумаги; на той появилось нечто вроде безжалостно растоптанного жука с запрокинутыми к небу лапками. Ученики послушно переписали закорючку в узкие книжицы, лежавшие у них в подолах.

— «Ча», — прошептал я, пытаясь запомнить символ.

— Но есть и иная манера письма, — радостно провозгласил толстяк и намалевал жука, еще более жестоко убиенного.

На мое счастье, маленьким шенам буквы тоже дались не сразу. Изо дня в день глядя на их занятия, я понемногу выучился читать. Конечно, такое редкое умение хотелось опробовать! Сначала я попытался разобраться в заклинаниях, вырезанных на стенах дзонга, но их причудливый язык оказался мне не по зубам. Тогда я сунул нос в записи счетовода, но там речь шла лишь о «сушеном мясе — пяти связках», да «цампе — трех мешках», да «хлопке — тридцати отрезах».

Но однажды удача улыбнулась мне. Ишо, покидая класс, забыл прихватить свиток с описанием очередного божественного деяния. Я подкрался к нему, как голодный барс к ягненку: не торопясь, невинно помахивая метлой и даже поглядывая по сторонам, как будто ничего особенного и не происходит, как будто мне до этого свитка и дела никакого нет… А потом бросился к столу, развернул тонкую бумагу и жадно впился глазами в чернильные закорючки.

— Я… ес… — в горле у меня пересохло. Поворочав языком, чтобы не заплетался, я набрал в грудь воздуха и быстро протараторил, — есмь смерть, приспевшая и пришедшая сюда похитить вдруг всех сих стоящих пред нами. Кроме тебя…

Как назло, в это время за свитком вернулся сам Ишо — и так и замер, уставившись на меня. Не знаю, о чем он думал в этот миг, а я вот сразу сообразил, что меня немедленно четвертуют, освежуют и съедят, прямо во дворе перед гомпой, и поделом. Но чувство справедливости во мне было слабее страха; а потому я малодушно икнул и со всех лап ринулся вперед, проскочив мимо опешившего шена. Только когда я уже забежал за поворот коридора, Ишо крикнул что-то вслед.

Но куда было бежать дальше? Где спрятаться? Какая-то невзрачная дверь впереди была приоткрыта; не помня себя от страха, я заскочил внутрь и запер хлипкий засов. Меня трясло от гривы до хвоста, и не сразу я понял, что низкий гул вокруг — это вовсе не стук крови в ушах, а шум текущей под деревянным полом воды. О, позор! Я не только украл учительский свиток, но и оказался заперт в нужнике. А меж тем снаружи уже грохотали шаги; глупо было думать, что шен не найдет меня! Потом послышалось тяжелое дыхание и прерывающийся голос Ишо:

— Ох… да подожди ты… что ж ты… чтоб тебя…

Расплата была неминуема. Внизу, в грубо выпиленной дыре, ревела вода, уносившая нечистоты дзонга куда-то под землю. Я заглянул туда одним глазом: темно и глубоко, и разит ужасным холодом. Пожалуй, можно было бы утопиться, если бы место не было таким нелепым. А так засмеют ведь!

— Что ж ты убегаешь-то? — наконец отдышавшись, почти жалобно спросил Ишо. — Я тебе ничего плохого не сделаю.

— Точно? — подозрительно спросил я.

— Точно. Просто хотел спросить, где ты научился читать.

— Я… Я подслушивал уроки и так научился.

— Ох. Может, выйдешь и отдашь мне свиток? Он стоит дороже целого стада яков.

Решив, что все равно пропадать, я вздохнул и отворил запор. Наружу я выходил, высунув язык в жесте глубочайшего извинения и держа перед собою свиток, как защитную табличку от демонов. Но, к моему удивлению, Ишо не злился.

— Ты молодец, — сказал он. — Если бы все мои ученики проявляли такое усердие! Грамота и счет никому не повредят…

Шен замолчал, прижав указательные пальцы к губам. Потом наконец принял из моих лап свиток и добавил:

— Но больше не подслушивай — не все знания так безобидны.

В тот же вечер об этой истории узнали все слуги. С тех пор я больше не убирался в гомпе, зато стал помогать старику-счетоводу с учетом съеденной цампы, настриженной шерсти и новорожденных ягнят. Старик явно вознамерился вырастить из меня смену; и хотя занятие это было скучным, я быстро поднаторел и в чтении, и в письме.

***

На второй месяц весны слуги начали выводить животных за пределы Перстня, чтобы те пощипали травы на склонах гор. Чомолангма отправлялся с ними, а я следовал за быком. Он вышагивал среди кучерявых спин баранов, как грозовая туча среди пестрых облаков, — вот только копыта, тяжелые, как кузнечные молоты, не годились для узких тропинок. Чомолангма оступался и мычал, жалуясь мне на свою нелегкую долю, и шумно втягивал прохладный воздух. А вокруг все сверкало, будто хорошо отмытая чашка, — и рыжие листья прошлогоднего кобрезника, и молочно-голубые реки, с шипением бегущие по дну узких расселин, и белые горы впереди. Даже вороны, сопровождавшие стадо от стен дзонга, радовались весне; одни разевали клювы и шевелили языками, будто пробуя тепло на вкус, другие усаживались на валуны и распахивали крылья зонтом, прокаливая перья в солнечных лучах; а некоторые и вовсе запрыгивали на спины зверям и ехали верхом, как важные оми.

— И почему их так много? — спросил я у Цемтри, шедшего рядом. — Смотри, вон тот, с облезлой головой, какой смелый! Сел прямо на загривок Чомолангме!

— Вороны охраняют нас, — отвечал овчар, пропустив через пальцы свалявшуюся гриву; расчески Цемтри не признавал. — Раньше тут встречались лисицы и барсы, а сейчас и снежные львы захаживают. Видел когда-нибудь снежного льва?

— Видел, — кивнул я, вспомнив чудовище на заснеженном перевале. — Но как птицы могут охранять нас? Они же глупые.

— Это ты глупый. А птицы — священные. Через них на нас глядят сами боги!

— Что, правда? — спросил я, с подозрением косясь на бородатого ворона, покачивавшегося на макушке быка. — И каким же именем тебя величать во дворце Эрлика, птичка?

— Пундар-рика! — вдруг гаркнула пернатая тварь. Лапы у меня так и подкосились со страху.

— Цемтри, ты слышал? — прошептал я, поспешно творя в воздухе всяческие охранные знаки. Увы, мои пальцы, и без того непослушные, теперь и вовсе перестали гнуться! Но прежде, чем тот успел ответить, из стада донеслось жалобное блеяние — одна овца застряла в колючем кустарнике. Говорящий ворон моргнул кожистым веком и вместе с другими птицами перелетел поближе к легкой поживе. К моему удивлению, вместо того чтобы отогнать стаю, слуги повели стадо дальше. Мы отошли уже на дюжину дом⁵⁶, когда овца истошно завопила. Я обернулся: вороны драли ее спину и морду; их клювы сновали вверх и вниз, будто иглы в лапах вышивальщиц, вытягивая длинные полосы шерсти и мяса.

— Что остановился? — прикрикнул на меня Цемтри. — Богам тоже нужно есть, понял?

***

Летом, пока на камнях цвели белые подушечки проломника и бледно-синяя, покрытая нежным пухом живокость, младших слуг часто посылали в скалы, нарвать можжевельника для благовоний или ревеня с крапивой для супа. Когда мы забирались достаточно далеко от Перстня, то находили следы тайных упражнений шенов: где-то синие скалы оплавились и блестели, как стекло; где-то трава была выжжена ровными кругами; а кое-где озера даже в жаркий полдень покрывала ледяная корка. Но самую странную вещь мне довелось увидеть, не выходя из ворот дзонга, на исходе Праздника купания.

Всем известно, что вода в начале седьмого месяца обладает множеством достоинств: она сладка на вкус, прохладна, мягка, легка, чиста, лишена неприятного запаха, не раздражает горло и не вредит желудку. Даже дикую влагу рек и озер не надо взбивать ложкой до появления пены и переливать из кувшина в кувшин, чтобы сделать домашней! Поэтому это время наиболее благоприятно для очищения и мыслей, и тела, и белья, и горшков. Как и прочие жители Бьяру, мы не могли терять его даром; но если горожанам для купания служила река Ньяханг, нам в Перстне пришлось набирать воду в дюжину больших, в три обхвата, деревянных чанов. В одних мы мылись сами, в других — полоскали штаны и чуба шенов, многочисленнее которых были только волосы в гриве снежного льва, танкга в кошеле Норлха или волдыри на наших лапах, выскочившие после недели непрерывной стирки. Когда слуги отправлялись на покой, на небе уже горела золотая звезда Цишань. Обычно я засыпал, стоило голове коснуться подушки, но не в эту ночь: может, я слишком устал, а может, во всем виноваты были крики сов, летавших над крышами дзонга?

Вместо того чтобы ворочаться на подстилке, подставляя то бока, то спину сырому сквозняку, я залез по приставной лестнице на крышу дома слуг. С середины весны, когда ночной туман перестал подыматься над озером, с этого места я мог наблюдать за Бьяру. Сегодня город был наполнен огнем и шумом. То там, то здесь раздавался звон цанов, визг флейт и быстрый бой дамару; праздничные костры вскидывались прямо посреди улиц; качались в клубах воскурений новые, яркие дарчо. Все в столице жило, дышало, суетилось — и только чортены на площади были неподвижны. Они выпирали из воды, будто черные пальцы… будто какой-то великан просунул пятерню под землю и теперь держит Бьяцо в пригоршне.

Мой взгляд блуждал, как сытая коза по лугу — без всякой цели, движимый одной лишь скукой, пока я не заметил странную рябь у пристани дзонга. От нее отошел плот, сопровождаемый пятью легкими лодками. Кажется, плывшие в них старались не привлекать внимания: ламп не зажигали и вместо весел пользовались длинными шестами. Я было решил, что шенпо направляются в гомпу Привратник на западном берегу, но те не доплыли даже до середины озера, а остановились там, где тень Когтя еще скрывала их от лучей стареющей луны.

На плоту кроме шести шенов было что-то еще, скрытое под тяжелыми одеялами. Когда их стянули, мне сначала почудилось, что на плоту везут гору скомканных хатагов. Но какой в этом толк? Хатаги ведь не стирают, даже в праздник купания! Один из шенов — наверное, старший — встал на самом краю и подбросил вверх пригоршню пыли; ее легкие облачка закрутились в воздухе, но быстро осели на воду. Шен удовлетворенно кивнул и опустился на корточки. Двое других тут же подали ему из кучи что-то белое, размером с кулак. Он бережно принял подношение и опустил в озеро; Бьяцо проглотило его мгновенно, не жуя, а младшие шены уже готовили новое… Десяток раз их лапы успели опустеть и наполниться, прежде чем я понял, что в озере тонут не хатаги, не глиняные цаца, не куски масла или теста. Это были скелеты — совсем маленьких существ, вроде куропаток и лягушек, и зверей побольше — лисиц, фазанов, даже овец. Ни мяса, ни крови, ни потрохов — только ребра, хребты да перевязанные шерстяными нитями челюсти и клювы. Никогда раньше я не слышал о такой странной жертве! И зачем богам глодать кости?

***

Осенью, когда солнце начало бледнеть, а трава — редеть, как шерсть на макушке старика Цэде, и в Бьяру, и в Перстне было много хлопот. Из дзонга в ясную погоду я мог разглядеть, как слуги в богатых домах подновляют черепицу на крышах и начищают бока медных курильниц; внутри наверняка варили молодой чанг, осыпали алтари только что смолотой цампой и лепили торма, желтые и круглые, как монеты. А дальше, за городом, вереницы нарядно одетых женщин со звенящими бусами на груди и корзинами — доу за спиной обходили поля, окуривая ячмень можжевеловым дымом или запуская в воздух обернутые в пестрый шелк стрелы, отгоняющие злых духов от урожая. Все ждали первого осеннего полнолуния, когда боги вновь должны были почтить землю своим присутствием — и вот, оно настало.

С самого утра дел было по горло: мне полагалось подготовить Чомолангму к шествию лха, вычистив быка от загривка до хвоста, натереть ему шерсть маслом, чтобы блестела, окрасить киноварью копыта и кончики рогов, вдеть серьги в мягкие уши и нос, бугристый лоб украсить подвесками, а между рогов завязать узел с кистями из красной шерсти. Затем следовало — уже с помощью старших слуг — накинуть быку на спину стеганое покрывало, расшитое бисером и драгоценными камнями. Поверх него на хребте Чомолангмы крепилась башня-хоуда, с величайшей осторожностью доставленная из старой гомпы. Наконец, на загривок быка накинули длинный шарф с раковинами каури — его хвосты едва не волочились по земле. Когда Чомолангма был готов, я вывел его во внутренний двор Перстня и стал позади. Теперь мне полагалось следовать быком повсюду, тихо и неотступно, как тень.

Шены тем временем прибывали — многочисленные, как полчища муравьев, облепляющие оброненную на пол лепешку. Не зря же муравьев зовут жуками Эрлика! Последними из гомпы вывели младших учеников — тех, кто не провел в Перстне и года; среди сопровождавших их взрослых я заметил толстяка Ишо. Да и сложно было не заметить: передник с розовыми цветами так и мельтешил среди черных чуба. Пересчитав щенков по головам, тот удовлетворенно кивнул и направился к старшим товарищам. Но вот он прошел ряды учителей, прошел и прочих шенов, даже танцоров с пучеглазыми масками подмышками, — и те, удивительное дело, почтительно склоняли головы и высовывали языки. А когда Ишо, на ходу развязывая нелепый передник, подошел к Чомолангме, то, клянусь, подмигнул мне! Его покатые плечи расправились, рыжие брыла раздвинула довольная улыбка. Засунув кусок расшитой ткани за пазуху, он встал среди почжутов. Я аж щеку ущипнул от изумления: и как я раньше не узнал его! Это же Чеу Ленца, который был на площади во время прошлого Цама! Судя по звукам у меня за спиной, кто-то из его учеников лишился чувств — наверное, Тинтинма.

Потом-то я узнал, что мудрый Чеу Ленца был большой шутник и хитрец. Он не без основания считал, что, пока все жители Перстня стараются преуспеть в колдовстве, настоящий ум проявит себя и в иных науках. Так что в благоприятные годы почжут брался обучать детей грамоте и счету, не жалея потраченных часов и чернил, а затем выбирал себе горстку учеников поспособнее. Говорили, что для шена нет судьбы завиднее этой.

Между тем на пороге старой гомпы начали появляться боги. Мне боязно стало вертеть головою, а потому я только краем глаза видел, как из распахнутых настежь дверей вышла сначала Палден Лхамо, озаряя все вокруг белым огнем, затем — четыре вороноголовых демона, а последним — сам Железный господин. Чомолангма совсем не боялся его, и я старался не бояться; но когда песок заскрипел под тяжестью его шагов, мои уши заложило от шума крови и шея сама собою втянулась в плечи.

Наконец страшная тень скрылась в хоуда. На мэндоне Перстня завыли раковины: их голоса разлетелись далеко над озером, до самой площади Тысячи Чортенов, — и все пришло в движение. Младшие шены спускали на воду узконосые лодки; почжуты и боги отправлялись в путь по озеру на больших плотах. Белая богиня отплыла на первом, вороноголовые — на втором, вместе со своими черными лунг-та, а Железный господин, Чомолангма и я оказались на третьем.

Пока мы перебирались через Бьяцо, я поглядывал из-за хвоста Чомолангмы на демонов с птичьими клювами, плывших впереди. Старшие слуги звали их «тысячеглазыми»; Цемтри уже растолковал мне, что это они летают по небу в обличье воронов, приглядывая за всем, что творится в Олмо Лунгринг. Любого преступника, лжеца, вора, убийцу, где бы он ни прятался — в горах ли, в лесах или в городской толпе, — они могут найти… а могут и казнить, если будет на то воля Эрлика. От Цемтри же я наслушался историй про злодеев, которые умирали от страха, только увидев черное перо на своем пороге — даже если это был просто пух из подушки, не вовремя взбитой усердной хозяйкой. Морды у демонов были похожи как две — точнее, четыре — капли воды; но по росту вороноголовые отличались. Хотя все были великанами по меркам простых смертных, один был просто огромен — с двухлетнее дерево! Между ребер у него уместилось бы десять железных сундуков, в животе — десять кувшинов чанга; его плечи были как два склона горы, а пальцы — как зубцы кхатванга. Меньший из демонов доставал ему только до груди, а средние — до подбородка.

В этот раз боги не останавливались на площади Тысячи Чортенов. Все великолепное шествие из вахан, шенпо и слуг, потрясая зонтами, оружием и знаменами, прошло сквозь город и выплеснулось на поросшие ячменем поля. Обойдя их с запада на восток, мы повернули обратно в дзонг. Я не мог и шагу ступить от Чомолангмы, так что о гуляниях в Бьяру речи не было — но все же приятно было посмотреть на высыпавший на улицы народ, послушать разговоры, смех и благоговейные вздохи, понюхать хоть издалека жарящиеся в масле момо и пирожки. Неудивительно, что следующего большого праздника я ждал с нетерпением. И вот прошел ровно год с тех пор, как я стал слугою в Перстне, — настало время нового Цама.

***

В первую неделю празднования Нового года дел у меня было столько, что я с лап сбился. Счетовод сверял записи за все минувшие месяцы — и мне приходилось подносить ему толстые стопки таблиц и искать засаленные свитки, которые старик забывал повсюду, а потом помогать с долгими и нудными подсчетами. От этого к вечеру у меня болела голова и сон не шел, а с утра в черепе будто перекатывались раскаленные камни; в ушах гудело, пальцы тряслись и все съеденное сразу просилось наружу. А ведь надо было еще готовить Чомолангму к празднику! Помня о том, что случилось в прошлом году, я постарался заранее приучить его к суете, толкотне и громким звукам. И хоть для этого мне пришлось надорвать голос и несколько часов кряду прыгать вокруг быка, стуча по украденному на кухне бронзовому котелку, тот вроде усвоил урок — по крайней мере, от криков больше не шарахался. Да, и еще слугам нужно было заниматься одеждой шенов — перестирать, разложить на плоской крыше, придавить камнями, отогнать любопытных птиц… Во влажной зимней мгле чуба сохли плохо, а вечером и вовсе могли замерзнуть, превратившись в ледяные пластины. Тогда нам приходилось сушить их над огнем; и не приведи Маричи⁵⁷ передержать! Если оттаявшая ткань обгорала, приходилось еще и дыры штопать!

Потому-то накануне Цама я был еле жив. Казалось, стоит закрыть глаза, и я тут же рассыплюсь — совсем как зола, которая сохраняет очертания сгоревшей деревяшки ровно до первого прикосновения. От мысли о том, что нужно еще несколько часов волочиться следом за быком по воде и посуху, а потом мерзнуть на площади в окружении богов и шенпо, меня тут же начинало мутить. В этот раз Чомолангму обрядили в праздничную сбрую раньше положенного срока, так что можно было бы прикорнуть еще на часок; вот только если бы старшие увидели меня спящим, наверняка задали бы еще работы. Я вздохнул, потер слипающиеся веки и еще раз проверил, достаточно ли крепко затянут ремень под брюхом быка; и тут меня осенило! Когда осмотр узлов, ремешков и застежек был окончен и прочие слуги начали расходиться, я сделал вид, что заметил царапину на копыте быка и затираю ее пропитанной воском ветошью. Вскоре вокруг никого не осталось. Я встал на цыпочки и прошептал в мягкое ухо Чомолангмы:

— Будь умницей, не раздави меня!

Бык фыркнул, окатив мою морду облаками пара. Во впадине за складкой подгрудка ремни прилегали к его телу не слишком плотно — щенку пяти лет как раз хватило бы места, чтобы пролезть между полосами дубленой кожи и повиснуть на них, спустив лапы. Так я и сделал. Покрывало на спине быка и шарф с ракушками-каури на шее прикрывали меня от любопытных взглядов и от ветра. Сам Чомолангма был теплым, как прогревшийся над очагом котел. Твердо уверенный, что от шума и движения проснусь и успею выбраться из укрытия, я зевнул и провалился в сон.

***

Когда я проснулся, шел снег. Большие, слюдянисто блестящие хлопья кружились в воздухе и падали под копыта быка. Это было странно — в последний раз я видел снегопад в горах, когда искал подслащенные морозом ягоды гла цхер⁵⁸; на подступах к городу снег всегда таял и проливался дождем.

Было очень холодно. Хотя мою спину согревал Чомолангма, живот весь промерз; к тому же в лапах, перетянутых ремнями, застоялась кровь, и пальцы ужасно кололо. Я хотел уже вылезти наружу и размяться, но вовремя сообразил, что мы уже не в загоне вахан. Хотя из моего укрытия почти ничего не видно было — только стеганую изнанку шарфа с белыми узелками ниток там, где были пришиты ракушки, да ноги быка, подобные черным торанам… Но стоял Чомолангма не на сером песке двора, а на гладкой поверхности из странного металла — светлее, чем железо, но темнее, чем серебро. В узкой щели, приоткрытой шарфом, мелькнула пара сапог из мягкой телячьей кожи — шены! Неужели шествие уже началось?

Но почему тогда никто никуда не шел? Чомолангма стоял смирно, пофыркивая иногда, отчего скрывавшая меня складка подгрудка мелко тряслась. Топота и бряцания оружия тоже было не слыхать; мои уши различали только вой ветра, да какое-то однообразное, высокое шипение… Как вдруг пол дернулся под нами! От неожиданности я аж язык прикусил; рот наполнился солоноватым вкусом крови.

Вокруг стало тихо — так тихо, как не должно быть на земле. Даже ветер куда-то исчез, будто ведьма запрятала его в волшебный узел. Из-за подрагивающих кисточек шарфа я увидел спину простершегося ниц шена. На черный шелк его чуба падали снежинки и, не тая, собирались на лопатках; шерсть на хвосте и гривне заиндевела и обвисла сосульками. Но перед кем он склонился?..

И тут раздался голос, до боли знакомый мне:

— Мой господин, — сказал Чеу Ленца — или Ишо, как я все еще звал его про себя, — мы привели вашу вахану.

— Да! — насмешливо каркнули в ответ. — И кое-что еще!

Шен с присвистом втянул воздух, да так и не выдохнул. Снова стало тихо; а потом чья-то ладонь отдернула покрывало, скользнула под грудь Чомолангме и в один миг с ужасной силой вырвала меня из кожаных пут, а потом отшвырнула прочь. Я упал — и замер, зажмурившись, закрыв уши ладонями, уткнувшись мордой вниз. Влажная кожа на носу тут же прилипла к холодному металлу, но это было не важно. Куда важнее было не поднимать голову, не смотреть, не знать, где я оказался.

— Как ты мог такое провор-ронить, а, Ленца?

— М-мне нет прощения, — едва слышно пролепетал Ишо; его зубы стучали. Меня схватили за шиворот чуба и приподняли вверх, так, что я раскачивался в воздухе, как кулек скисающего сыра. — Открой глаза — хуже тебе уже не будет, мальчик.

И я послушался.

Снег обильно сыпал из белого неба, то закручиваясь вихрями, то разлетаясь во все стороны; внизу, за пеленою серых облаков, горели красные стены Перстня. А прямо передо мной, всего в десяти шагах, на пороге своего дворца стояли боги. Я узнал почти всех — и переглядывающихся, раззявивших клювы вороноголовых; и Палден Лхамо в белом наряде, перепоясанном змеиной кожей; и Железного господина, тяжело опиравшегося на локоть своей супруги. За их спинами стояли двое богов, мне неизвестных, с головами грифа и чудно́го длинноносого зверя; и все они смотрели на меня — черными, желтыми, красными глазами, горящими, как у ночных птиц. Ветер перебирал их перья и шерсть, скользил по гладкой чешуе, стучал бусинами железных и костяных украшений. Из-за спин лха лился багровый свет, горячим шецу стекая по коронам из черепов.

— Ведь я говорил тебе — не все знания безвредны, — прошептал мне на ухо Ишо. Но хотя в голосе шена слышалось неподдельное сожаление, в его кулаке уже блестел кинжал-пурба — и я знал, кому он предназначался. За совершенное преступление могла быть только одна кара, и Ишо уже занес лапу для удара… Мое трусливое сердце застучало так, что я подумал — оно разорвется быстрее, чем трехгранное лезвие успеет проткнуть его.

— Остановись, — прозвучал вдруг тихий, надтреснутый голос; и я бы никогда не догадался, что они принадлежит богу — но шены, окружавшие Чомолангму, вздрогнули от этого шепота, как от удара плети. — Оставь щенка — теперь он принадлежит Когтю.

— Господин.

Ишо низко поклонился, убирая пурба в ножны. Черная тень заслонила меня от солнца — это Эрлик подошел к быку, сопровождаемый Палден Лхамо. Я почувствовал, что задыхаюсь, точно рыба, бьющаяся на берегу, — легкие отказывались принимать воздух. Бог склонил голову; только на мгновение его огненный взгляд задержался на мне. Чомолангма, повинуясь неслышному приказу, улегся на живот; красные занавеси хоуда распахнулись и сомкнулись снова, скрывая от глаз Железного господина и его супругу. Шены окружили вахану; Чеу Ленца встал впереди. Он все еще трясся от страха; губы под порослью светло-рыжей шерсти налились синевой, а глаза выкатились наружу, точно два пятнистых яйца. Один за другим вышли из Когтя вороноголовые и встали среди шенпо.

Во дворце остались только двое богов, чьих имен я не знал. Один из них, длинноносый, как макара, и морщинистый, как черепаха, склонился надо мною. Его уши, оттянутые серьгами-булавами, спускались ниже груди; светлую, голую кожу на шее и щеках усеивали мелкие крапинки и пятна размером с перечное зерно; на макушке пробивалась редкая седая шерсть. Я вспомнил — на тханка так изображали чудовищ из южной страны, зовущихся «пепельными», «двузубыми» или «слонами».

— Можешь идти? — спросил он. Я хотел ответить утвердительно, но из горла вышло только сипение. — Ну ладно.

И снова меня подняли чужие лапы. Лха уложил меня на сгиб локтя, точно новорожденного, и остановился, провожая взглядом своих товарищей. Что-то щелкнуло, и большая корзина с вороноголовыми, шенпо и Чомолангмой заскользила вниз на разматывающейся веревке мутаг — та протянулась прямо у меня над головою, прикрепленная к толстой вращающейся оси, вроде положенной на бок молитвенной мельницы. Должно быть, не одну сутру она успела начитать, пока боги достигли крыши Перстня — и вот, наконец, остановилась.

***

Когда за порогом небесного дворца остались только ветер и тучи, бог-слон обратился к своему товарищу с головою снежного грифа.

— Вот уж никогда не думал, что здесь снова появятся дети!

Птичий бог покосился на меня круглым глазом; его изогнутая шея и лишенные жира щеки розовели сквозь белый пух. Моргнуло прозрачное веко; лха взмахнул длинными рукавами из зеленого шелка и спросил что-то на непонятном наречии.

— Мне-то откуда знать, — ответил слоноликий, пожимая плечами. — Пока отмою его, а дальше — посмотрим.

Сказав так, он развернулся и направился внутрь дворца, унося меня с собою! От страха я вцепился в его чуба; пальцы загребли обычную, мягкую ткань, пахнущую дегтем и сушеной травой, а не дым или воздух. Это немного успокаивало… хотя не то чтобы очень.

Вход в Коготь преграждала стена — не слишком высокая, локтей в десять. Ее поверхность усыпали осколки синих, зеленых, бледно-лиловых самоцветов, поблескивавших даже в зимнем сумраке, а впереди возвышался идол Железного господина в обличье внешнего защитника, с бычьей головой на мощной шее. Правда, выглядел он совсем не так, как в земных лакхангах: ни тебе развевающейся гривы, ни шерстяных завитков-шриватса⁵⁹ на груди! Бог не танцевал на трупах врагов, не пил кипящую кровь из капалы, не воздевал в воздух грозное оружие и даже ваханы лишился; вместо нее он восседал на троне из грубого, покореженного валуна с зеркальными вкраплениями железа на бурых боках. Кулаки, сжимающие аркан и булаву, соприкасались на груди в неизвестном мне жесте; острые рога подымались надо лбом, как плечи туго натянутого лука. Странно, но у подножия идола не было ни масляных торма, ни чаш с водой и подношениями; не горели курильницы с сангом; пустыми стояли трехногие жаровни для белых и красных даров. Только ветер, врывающийся в распахнутые ворота Когтя, намел к трону пригоршни колючего снега. Мне стало жаль истукана, хоть простыть ему и не грозило.

— Почему слуги не убирают снег? И не приносят жертвы? — спросил я слоноликого. Тот сначала уставился на меня, потряхивая жилистыми ушами, — наверное, удивился, что я вообще могу разговаривать, — а потом ответил, чудно́ растягивая звуки:

— Какие слуги, малыш?.. Будь моя воля, я бы его вообще выкинул.

От такого святотатства — да еще и от бога! — дар речи снова покинул меня.

В стене, заслоняющей путь, не было ни замков, ни дверей. Я думал, мы с богом взлетим или пройдем прямо сквозь нее, но оказалось, что преграду можно обогнуть, просто свернув в незаметную нишу. И вот, перед нами открылась глотка дворца — галерея длиною где-то в пятьдесят шагов. Здесь не было ни окон, ни масляных ламп; рассеянный свет шел только от дальней стены, сплошь выложенной окрашенным стеклом. Я видел похожие штуки в Бьяру, в окнах богатых домов, но там было пять-шесть пестрых стекляшек, а тут — тысячи! Внизу, у самого пола, узор походил на волны и водовороты, но чем выше я поднимал взгляд, тем яснее в нем проступали изгибы змеиного тела. Прямо по ним скользила узкая лодчонка; воин в ней, — такой маленький, что ни лица, ни доспехов не разглядеть, — вонзал копье в чешуйчатую шею врага; и хотя его оружие было не толще щепки, чудище разевало пасть в беззвучном крике. У самого потолка, над лодкой и змеем, горело красное, лишенное лучей солнце… А ведь я знал эту историю! Разве это не первое деяние Железного господина — борьба с великаншей-Лу по имени Джараткара, из рода Васуки? Ишо так и говорил, что Эрлик поразил ее в основание черепа; и Коготь похож на лодку с приподнятым носом! Я хотел спросить слоноликого, верно ли догадался, но не успел и хвостом махнуть, как мы уже миновали галерею и очутились в месте, которого не видали и сами почжуты!

Много чудес ожидаешь от жилища богов: рек меда с берегами из шо, гор золота и земли, покрытой янтарем и лазуритом, подносов с рисовыми пирожками и дымящимся нежным мясом, кувшинов драгоценной амриты, стай дри-за, питающихся запахами небесных музыкантов, чьим лютням вторят неумолкающие певчие птицы… Ничего этого не было здесь. Вместо этого мы вошли в просторный зал с прозрачными стенами, пронизанными темными, ветвистыми прожилками; те казались живыми, как крылья насекомого или потроха с сосудами, полными крови. Отсюда можно было увидеть и пасмурное небо Бьяру, и череду белоголовых гор на западе и востоке, и падающий снег — розовый, как лотосы на переднике злосчастного Ишо. А ведь снаружи Коготь был непроницаем для взгляда! Значит, боги могли наблюдать за нами, оставаясь невидимыми…

Вдоль стен на равном расстоянии друг от друга высились столпы из стекла или хрусталя, в дюжину обхватов шириной. Они подпирали потолок, весь покрытый золоченой резьбой: многовесельными ладьями, кобрами, скорпионами и звездами, составленными в незнакомом порядке. В самом зале был разбит сад, давно запущенный и одичавший: жгучая крапива льнула к подолу лха мохнатыми бледными листьями; кусты гла цхер качали коралловыми серьгами несобранных ягод; поодаль среди густой осоки прятался затянутый ряской пруд. И всюду, куда ни глянь, росла сорная трава, усатыми колосьями похожая на ячмень или пшеницу, а чернотой — на воронов Бьяру! А еще здесь были деревья, даже зимой не сбросившие листву: сердцевидные гранаты и румяный миробалан, рыжая, как рдеющий уголь, хурма и лиловые фиги… Спелые плоды так и просились в рот! Я не удержался и сорвал один — круглый, с тонкой кожицей, похожий на застывший от холода мед.

— Не ешь здесь ничего, — тут же велел слоноликий.

— Почему?

— Потому что, — отрезал тот. Что поделаешь! Повертев сладость в пальцах, я швырнул ее в заросли сорняков и, чуть робея, спросил:

— А где все остальные боги?..

— Спят, — коротко ответил мой провожатый.

Сад заканчивался еще одной стеной, поросшей девичьим виноградом. Перед слоноликим она разошлась сама собою, пропуская нас дальше. Внутреннее убранство дворца живо напомнило мне о старой гомпе Перстня: стены здесь были такие гладкие и белые, будто их выточили из цельного куска камня, что зовется «шо богов» и рождается в горах из нетающего снега. Под потолком горели холодные, бездымные огоньки; должно быть, драгоценности, украденные богами во времена Махапурб из подземных городов Лу! Но толком рассмотреть чудесные светильники не удалось: бог внес меня в просторную комнату, заполненную множеством странных вещей. В дальнем углу притулился стол для письма, заваленный стопками табличек, свитками в резных футлярах и даже дорогими бумажными книгами. Вдоль стен тянулись полки с бесчисленными ларцами, мешочками и сосудами — узкими и вытянутыми, как пальцы, круглыми и плоскими, как лепешки, остроконечными, как стрелы, толстобокими, как ступы для цампы, с ручками и без, с длинными носами и вовсе без носов. По левую сторону на полу лежало несколько длинных, полых внутри предметов, вроде обитых серебром сундуков; посреди комнаты на единственной кривой ноге стоял еще один стол. Вот только он был слишком высоким и узким, чтобы расставить на нем пищу, и слишком покосившимся, чтобы писать… а еще сверху над ним по-паучьи свешивались крючья, тесаки и кинжалы, оплетенные упругими сосудами. Те уходили куда-то в потолок — наверно, там располагалось сердце этой странной твари.

Не успел я оглядеться, как бог опустил меня прямиком в блюдо.

— Снимай-ка одежду и обувь, — приказал он, натягивая на лапы перчатки из какой-то прозрачной и очень липкой ткани. Пальцы у него были безволосыми, как у ученицы лекаря, осматривавшей когда-то дядю Мардо, и с остриженными под корень когтями. — Вонь от тебя, как от навозной кучи… Не перестаю удивляться — и как у народа, произошедшего от сед, настолько отбило обоняние?

Я не знал, кто такие сед, но понял, что лха недоволен. Мне бы, конечно, следовало испугаться, но страхов на сегодня и так было многовато. Поэтому я покорно стянул чуба, штаны и сапоги и стал терпеливо дожидаться, пока слоноликий разведет под посудиной огонь, накроет меня крышкой, потушит и съест. А вместо этого на голову вдруг обрушился поток кипящей воды, заставив меня взвыть.

— Что, слишком горячо?

— Я облысеюууу! — в отчаянии выкрикнул я. Может, мне и предстояло стать блюдом на чужом столе — но почему нельзя было умереть красивым? — От горячей воды волосы выпадают!

Лха наморщил лоб и вдруг оглушительно хрюкнул длиннющим носом, а потом и вовсе схватился обеими лапами за затылок, будто намеревался стянуть с морды кожу. И точно! Его щеки и подбородок вдруг отделились от основания. Я вцепился в край блюда, приготовившись увидеть грозное обличье божества — череп, покрытый влажным красным мясом, с болтающимися на нитках нервов глазами… Но вместо этого увидел сову.

И она хохотала.

— Что такое? Неужели я выгляжу хуже, чем это пугало? — спросил лха, потрясая в воздухе какой-то деревяшкой. Его голос, который раньше хрипел и гудел, как костяной ганлин, теперь стал мягок и приятен; а лицо хоть и напоминало плоскую морду неясыти, все же принадлежало не птице. Под острым носом, который я сначала принял за клюв, помещался маленький рот с тупыми козьими зубами. Глаза у бога были серые и круглые, как у рыси, уши-раковины — неподвижные, как у обезьяны, а кожа — лысая, как у лягушки; лишь на макушке ее прикрывала короткая седая грива. Такого странного чудовища я и вообразить себе не мог! Неудивительно, что в этом обличье лха никому не показываются. Но кое-что в чертах бога казалось знакомым: глубокие морщины и запавшие щеки, нависшие над темными веками складки кожи… Он был определенно стар и чем-то опечален.

— Не бойся, не облысеешь! — заверил бог и плюхнул мне на голову нечто, воняющее дегтем и сажей. Густая пена потекла по лбу; в глазах ужасно защипало.

— Я и так чистый! Я мылся на праздник.

— Этот праздник был полгода назад.

— Чаще мыться вредно! — разумно возразил я, но тут в пасть мне сунули кусок вязкой смолы.

— Жуй, — наказал лха, набирая в ладонь еще вонючей жижи. Я послушно зачавкал, ощущая ползущий по горлу холодок — и ползущую по шерсти щетку, вроде той, которой чистили бока Чомолангме. Много времени прошло, прежде чем это мучение закончилось. Наконец старик обтер меня толстым полотенцем и пересадил из блюда на покосившийся стол; тот зашевелился, выпрямляясь, — ладно хоть железные щупальца на потолке остались неподвижны.

— Надо же, ты и правда черный. Я думал, это от грязи, — пробормотал бог, выискивая что-то в моей гриве; затем приподнял уши и поскреб внутри серебряной палочкой, с неподдельным интересом осмотрел зубы и язык, велел повращать глазами, а потом и вовсе начал ощупывать кости, одну за другой, что было жутко щекотно.

— Где это ты ребра поломал?

— Меня сова уронила в детстве, — буркнул я.

— Да ты везучий, я погляжу, — усмехнулся лха, стянул перчатки и вручил мне пару тонких облаток. — Съешь-ка.

Неведомое яство не имело запаха, но на вкус было отвратительно. Одновременно горькое, соленое и кислое, оно вышибало слезы из глаз и сопли из носа. А пока я чихал и кашлял, в левую лапу воткнулась игла!

— Ты бог-лекарь, да? — печально спросил я, глядя, как моя кровь красной ниточкой ползет по стеклянной трубке.

— Можно сказать и так, — кивнул старик, прикладывая кусок белого хлопка к раненому месту. — Сиди смирно и держи вату!

— Значит, все вы одинаковые, — фыркнул я, болтая свешивающимися с края стола лапами. — Другой лекарь, которого я встречал, тоже всех мучил.

— Это для твоей же пользы.

— Тот тоже так говорил, — я вздохнул; кажется, настало время задать главный вопрос. — О, небесный целитель! Скажи, пожалуйста, меня убьют?

— Нет, — проворчал бог, нависая надо мною. Его брови были хмуро сдвинуты, и говорил он так, будто уже спорил с кем-то. — Тебя никто не убьет. Еще нам не хватало убивать детей. Сиди здесь, а я пока поищу тебе одежду. Может, что-то из вещей Шаи подойдет… А, и если живот скрутит — используй тот горшок!

Сказав так, он оставил меня в одиночестве. Увы, прощальное предсказание сбылось! Воистину, мудрость богов велика, и сомневаться в ней не стоит.

***

Лекаря не было долго — точно не знаю, сколько. От испуга и усталости у меня мутилось в голове; я завернулся в полотенце и сидел, уставившись в стену, прислушиваясь к гулу внутри дворца — мерному и глухому, как гром над далекими горами. Наконец слоноликий вернулся, неся под мышкой стопку одежды. Здесь были чуба из переливающейся лиловой ткани, с узлами-застежками из витых серебряных ниток и таким же поясом, темно-зеленые штаны и туфли из мягкой кожи, с парчовыми полосами на носу. Хоть вещи и были мне великоваты, зато выглядели роскошно! Добавить бы еще серег в уши и браслетов на лапы — и я бы сошел за настоящего оми.

— А чье это все? — спросил я, торопливо натягивая дивный наряд.

— Моего сына… когда он был поменьше, разумеется. Подожди, я и забыл, что у тебя есть хвост!

Лха вырвал штаны у меня из лап и пропорол в них дыру узким кинжалом; им же он разрезал подол чуба на две равные части. Мне был до слез жалко прекрасную ткань, но так и правда стало гораздо удобнее.

— А он бог чего?

— Вот уж не знаю… Как по мне, так бессмысленной траты жизни. Ладно, маленький вепвавет, пойдем! Познакомишься со своими богами.

***

Тем же путем мы вернулись в сад. Снегопад снаружи усилился; ледяная крупа сыпалась из неба густо, как блохи из шерсти нищего, а внутри Когтя стало темнее. Даже листья на деревьях и кустах казались почти черными и блестели, точно покрытые слоем лака. Старик указал мне на едва видимую тропинку, ведущую вглубь зала. Он пошел впереди; я поплелся следом. Сорная пшеница, приходившаяся богу по пояс, больно хлестала меня по носу. Длинные травяные усы жалили даже сквозь шерсть, совсем как оголодавшие по весне комары; нестерпимо хотелось почесаться. Но тут из дверей Когтя потянуло холодным ветром; колосья зашипели, пригибаясь. Впереди, среди зарослей одичавших растений, мелькнуло пятно света. Вот диво! Прямо внутри дворца кто-то поставил навес с тремя стенами, похожий на многоступенчатый кумбум⁶⁰ (так я и прозвал про себя это место). Изнутри доносились голоса, приятные и даже веселые, хотя слов было не разобрать.

К порогу кумбума вела лестница в три высокие ступени; лекарь легко взбежал по ним, а мне пришлось карабкаться на каждую, пыхтя и отдуваясь.

— Хочешь, я тебя понесу? — обернувшись, предложил бог.

— Сам дойду, — буркнул я, примериваясь к покорению последней ступени. Старик только плечами пожал. Наконец, управившись с подъемом, я вошел внутрь и зажмурился от света. Лапы сами собой сделали еще несколько шагов и остановились, будто приколоченные к полу. Вокруг стало тихо.

Я медленно открыл глаза. Боги сидели за длинным столом, заставленным дымящимися горшками, распечатанными кувшинами и глубокими тарелками. Всего числом восемь… или девять — вместе с небесным лекарем, для которого оставлено было место с левого края. У всех были одинаковые плоские морды и лягушачьи рты. Сложно было даже понять, кто тут мужчина, кто женщина, кто молод, а кто стар!

— Это Шаи, мой сын, — сказал он, кивая на бога, сидевшего рядом с пустующим местом. В их родстве не было сомнений: Шаи походил на отца и худым, жилистым телом, и острыми плечами, и длинной шеей, вытянутой вверх, как у разозленного гуся. Разве что грива у него была темной, а щеки и запястья не пестрели бурыми пятнами. Казалось, молодой лха чем-то встревожен: даже когда он молчал, его губы шевелились, то округляясь изумленно буквой «ба», то кривясь слогом «ла».

Следом за ним, свесив нос в тарелку, сидел бог-гриф — хоть он и лишился своего клюва и лысой макушки, я узнал его по дорогим зеленым одеждам. Когда он поднял голову, чтобы кивнуть мне, в черных с проседью волосах звякнули кольца из молочного нефрита. Глаза, и без того запавшие, были густо подведены тушью; от этого лха казался уставшим, почти измученным.

— Это Нехбет, наш… хм… министр. Учти, ей вы обязаны тем, что еще не померли все от голода, — объяснил слоноликий, а потом, повернувшись к другой части стола, начал перечислять. — Это Сешен-Ай, Сешен…

— Сиа, он так никогда не запомнит! — воскликнула одна из богов, в которой я и без подсказки лекаря признал женщину — по высокому голосу и мягким очертаниям тела, полускрытого накидкой из золотой парчи. Это явно была одна из вороноголовых; и остальная троица демонов сидела тут же, заняв всю правую часть стола! — Меня зовут Камала, того молчуна — Пундарика, эту милашку — Падма, а великана — Утпала.⁶¹

— Я видел его, — сказал Пундарика, склоняясь над столом, как стелющаяся над землей туча. Из-за сутулых плеч и сонно прикрытых век казалось, что он вот-вот уткнется носом в скатерть и захрапит. — Он спрашивал, как меня зовут.

— Да, ты же из Перстня, — воскликнула самая низкорослая демоница, Падма, и звонко прищелкнула пальцами. Она, вероятно, была и самой младшей здесь: даже глаза у нее были синие, как у новорожденного щенка. — Точно! Следишь за быком! Я тоже видела тебя.

— Тсс, — буркнул огромный Утпала, прикладывая палец к губам. Бугристые, страшные шрамы на его лице то светлели, то наливались кровью. — Вы его пугаете.

Не обращая внимание на поднявшийся шум, лекарь указал на середину стола, куда я сам не смел посмотреть.

— Это Селкет-Маат и Ун-Нефер… — он запнулся, словно раздумывал — стоит продолжать или нет? — Вторая Палден Лхамо и тридцать восьмой Железный господин. Ну же, не бойся! Подними голову.

Я повиновался. Богиня улыбнулась и приветливо кивнула, — а мне пришлось призвать на помощь все мужество, чтобы тут же не броситься прочь из кумбума. Даже в этом, мирном, обличье ее глаза были красными. Красной была и шуба, подбитая мехом снежной лисы. Но само тело Палден Лхамо — ее кожа, плоские когти, губы и щеки, ресницы и волосы, заплетенные в длинную косу, — были белее молока, белее седин старого лекаря, белее даже, чем «каменный сок»⁶², рождающийся в заполненных пламенем ямах.

На столе перед богиней лежала плоская маска совы. А рядом стояла вторая, бо́льшая маска, которую издалека можно было принять за горшок — так грубо она была сработана, так сильно истрепалась. Мне видны были царапины и щербины сколов, и даже небрежные мазки краски, из-под которой проступала деревянная основа. Это был странный зверь, не то бык, не то ящерица, с желтыми, как сердцевина яйца, зрачками, затупившимися рогами и двумя рядами кривых клыков, из-за которых вываливался разбухший язык. Его рожа казалась почти смешной… но на хозяина маски мне страшно было смотреть. Отведя взгляд, я разглядывал рукав его синего чуба, отороченный рыжим мехом, и лежащую на маске ладонь. И я готов был поклясться, что там, где пальцы Железного господина касались дерева, облезший лак превращался в змеиную чешую, а краска — в черную шерсть!

— Ну, и что ты собираешься делать с ним, Уно? — спросил лекарь, закончив называть богов.

— Ничего, — отвечал Эрлик тем же тихим голосом, что я слышал с утра — совсем не похожим на рев, который должен был выходить из его пасти по преданиям шенов. — Подержим его здесь, а утром вернем вниз.

— Так просто? — недоверчиво переспросил старик.

— А я знал, что не зря пропускаю сегодня все веселье в городе! — вдруг радостно воскликнул Шаи. — У Железного господина есть совесть и, может быть, даже сердце! За это надо выпить!

— Шшш! — замахнулась на него женщина-гриф. — Уно, разве ему будет безопасно внизу? Шены не слишком-то любят напоминания о своих ошибках. Ленца сегодня сел в лужу; не станет ли он мстить?

— К тому же, вепвавет любопытны, — протянул Утпала, почесывая правую щеку. — Особенно твои колдуны. Ребенку выгрызут мозги до самого хребта, если решат, что внутри есть хоть что-то интересное.

— Мы можем приглядывать за ним, — подала голос Падма.

— Да, но не все же время! — покачала головой Камала; и только Пундарика ничего не сказал.

— Что же, вы хотите оставить его здесь? — спросил Железный господин, и прочие лха, задумавшись, притихли. — Есть способ проще. Чтобы шены не навредили Ринуму, слуге Перстня, сыну рогпа и самадроги, родившемуся в год Мевы Черная Двойка, он просто перестанет быть им. Посмотри на меня, мальчик, и ответь — как твое имя?

Волей-неволей мне пришлось задрать подбородок и заглянуть в светлые глаза бога, похожие на зеркальную поверхность Бьяцо.

— Как твое имя? — повторил Железный господин. Что-то щелкнуло в ушах — и еще раз, и снова. Этот звук я слышал раньше, на площади Тысячи Чортенов, — как будто в череп насыпали еще искрящегося угля, а теперь заливают его ледяной водой. Только на этот раз он был громче, куда громче, и все усиливался.

— Я… — шум в голове мешал сосредоточиться; треск превратился в гудение, гудение — в быстрое путаное бормотание, как будто кто-то пытался подсказать мне ответ. — Ммм…

Странно, но вспомнить имя никак не получалось! Я в недоумении уставился на лапы — те тоже были как будто чужие. Шерсть на них отливала бурой ржавчиной, волнами расползающейся от основания когтей. Губы, шея и плечи оцепенели, будто от холода; только в груди что-то жгло и трепыхалось, как пойманная в кулак оса. Не там ли моя мать повязала невидимый узел, когда я готовился навсегда покинуть дом? Но как ее звали? И где был мой дом?

— Как твое имя? — снова спросил бог. — Разве не Тонгьял Цома, ученик кузнеца?

«Конечно!» — чуть не заорал я; моему облегчению не было предела — вот оно, мое имя. Конечно!

— Прекрати! — лекарь вдруг сгреб меня в охапку, прижимая носом к шерстяному чуба. Дышать стало тяжеловато. — Что ты делаешь!.. Это не лучше, чем убить его! Второе хотя бы честнее.

— Ты не прав, Сиа, — возразила Палден Лхамо, до тех пор молчавшая. — Он так мал, что почти ничего не теряет. Сколько он забудет? Года четыре?.. А если сохранить его рен⁶³, он всю оставшуюся жизнь проведет в страхе. Тот же Ленца, если захочет, легко найдет его — он, может быть, рассеян, но не глуп. Так что это наилучший выход.

Над столом богов повисла тишина; слышно стало, как за стенами кумбума зимние сквозняки ползут сквозь сорную пшеницу.

— Нет! — Шаи вдруг хлопнул ладонью по столу так, что посуда зазвенела. — Я согласен с отцом — вы не можете просто… стирать…

Лха запнулся, коснувшись лба кончиками пальцев, — будто забыл, что хотел сказать; но потом все же продолжил:

— Если уж на то пошло, почему бы ему и не остаться здесь?

— Да, — кивнул лекарь. — Я буду заботиться о нем.

— Точно! — поддержала его Падма. — Я давно хотела одного себе завести!

— Это не домашний питомец, — осадил демоницу Утпала. — И он должен жить среди себе подобных.

— Да ладно, чем мы хуже-то? — протянула Камала, подцепляя ножом кусочек мяса и отправляя его в рот. — Тем более ты сам сказал — внизу ему опасно.

— А сам-то ты что об этом думаешь, вепвавет? — спросила Нехбет, женщина-гриф. И я ответил, обращаясь ко всем богам сразу:

— Вы пощадили меня, хотя я заслужил смерть. Теперь моя жизнь принадлежит Когтю и Железному господину, и я буду вечно служить вам… Клянусь.

Знай я все, что знаю сейчас, — дал бы я эту поспешную клятву? Или предпочел бы жить как Тонгьял Цома, ученик кузнеца? Теперь я часто спрашиваю себя об этом — и не нахожу ответа. Но тогда над столом уже прозвучало:

— Пусть будет по-твоему.

И тут же меня схватили чьи-то лапы, подняли вверх, закружили — это вороноголовые накинулись разом всей стаей. Они ощупывали и разглядывали меня и так, и этак, то подбрасывая в воздух, то ероша пальцами гриву.

— Такой мягкий! — вздыхала Камала, прижимая меня к щеке; от нее пахло пудрой, медом и розовым перцем. — Как подушка! Ммм, так бы и раздавила!

— Да ты сейчас и раздавишь! — ворчал Утпала. — Осторожнее, они не такие прочные, как кажутся.

— Дайте, дайте мне тоже! — подпрыгивала на месте Падма; только четвертый демон, Пундарика, не участвовал в этой забаве — но и он в конце концов протянул пухлую ладонь, чтобы погладить меня по затылку. Когда вороноголовым надоело это развлечение, они передали меня лекарю. Не могу не признать, я рад был вернуться к старику; тот усадил меня на колени и положил в тарелку настоящей пищи богов — мяса, мягкого хлеба и несколько ложек сладкой рисовой каши с орехами. Сами боги ели за десятерых и в один глоток опустошали пугающего размера чаши — но, кажется, почти не пьянели, разве что все чаще заговаривали на своем, непонятном языке.

Увы, этот день был слишком долгим для меня! Хоть я и силился прислушаться к ведущимся за столом разговорам, из которых разумные мужи и жены наверняка почерпнули бы древних тайн и мудрости тысячелетий, мой дух совсем ослаб — а может, это действовало снадобье, которое скормил мне слоноликий? Как ветка под обильным снегом, моя шея сгибалась все ниже под грузом головы; наконец, я зевнул так широко, что подбородком чуть не коснулся груди. Тогда кто-то взял меня за лапу и повел сквозь черную траву, прямиком в темноту.

Свиток IV. Семь сокровищ чакравартина

Мне холодно и страшно. Я слышу гул, низкий и унылый, — может, это ветер вьет гнездо под сводами месектет; а может, лед начал прорастать сквозь стены. Что бы там ни было, этот звук пугает меня; он не прекращается уже несколько дней и становится все сильнее. Тщетно я пытаюсь найти покой в своем занятии: но кисть дрожит в пальцах, и чернила замерзают, разделяясь на мутный осадок и прозрачный лед.

И все же я заставляю себя писать — и вспоминать, каким это место было прежде. Говорят, пока помнят Рен, мертвый не мертв до конца. Надеюсь, что это так! А потому я снова и снова называю имена тех, чье дыхание согревало когда-то эти опустевшие покои; я зову их — пусть приходят, где бы они ни были сейчас.

— Лунг-та! Земля дрожит под ударами

Твоих неистовых ног,

Планеты меняют свой бег,

И пламя звезд раздувает

Дыхание мощных ноздрей.

Ужасом полнится небо,

Взбитое, как молоко,

Прядями спутанной гривы.

Поток, питающий тучи,

Сонмы звёзд и планет,

Всё это — капля воды

В прядях твоих волос.

***

Проснулся я от того, что сердце бешено колотилось, а шерсть на лапах и загривке стала дыбом. Мне чудилось, будто какая-то тварь навалилась на меня мягким, пышущим жаром телом. Взвизгнув от страха, я рывком сбросил тяжелое одеяло — видно, оно и было причиной кошмара.

— Эй, как там тебя! Можно потише? И так голова болит.

Это говорил Шаи, сын небесного лекаря. Выглядел он и правда не слишком здоровым — пряди короткой гривы слиплись и стояли торчком, глаза покраснели, а многообразные пятна — следы вчерашнего веселья — так обильно усеивали чуба, что оно походило на пестрое перепелиное яйцо.

— Меня звать Ринум, — сначала представился я, а уж потом полюбопытствовал. — А что ты тут делаешь, о боже?

— Только что я спал, — ответил лха, подымаясь с шаткого трехногого стула и с хрустом потягиваясь. — Как тебе местечко?

Вопрос застал меня врасплох — я ведь даже не помнил, как здесь очутился! Покои были невелики по меркам дворца: всего десять шагов в ширину и столько же в длину. Окон здесь не было, но зато стены покрывали пластинки светящегося зеленого стекла, изображающие заросли тростника. Тут и там в них прятались утки, цапли и макары из гладкой эмали; присмотревшись, я углядел даже зимородка с крошечной серебряной рыбкой в клюве и пару сплетшихся рогами улиток, размером не больше когтя. Поверх дутых стеблей был выложен узор из голубых цветов, напоминающих чаши для часуймы, а потолок занимало лучистое золотое солнце.

— Красиво, — решил я.

— Ну и замечательно — тебе же теперь здесь жить. Раньше это была моя детская, но теперь у Сиа новый ребенок. Постарайся не стать таким же разочарованием, как я… Ладно, вылезай из постели! Чем быстрее я все тут покажу, тем быстрее пойду спать дальше.

Вняв призыву лха, я начал собираться. Нарядные штаны, подарок небесного лекаря, так и остались на лапах, а вот чуба я умудрился во сне затолкать к самому изножью кровати; пояс обнаружился под подушкой; правая туфля нашлась под стулом, на котором только что дремал Шаи, а левая — под сползшим с кровати одеялом. Перепоясавшись, отряхнув подол и прорядив гриву пятерней, я уже готов был к покорению Когтя…

— Погоди-ка, не так быстро, — молодой лха легонько подтолкнул меня к одной из стен, ничем не отличающейся от прочих, — но стеклянные растения на ней расступились, открывая потайной чулан с полом, изрешеченным сотней мелких дыр. Света здесь почти не было, только белели в полумраке странные наросты, вроде набухших от влаги древесных грибов, да блестели бока серебряных труб и маленькие крючки, на которых, как хатаги на двери дзонга, были развешены отрезы плотного хлопка. Поддавшись любопытству, я потянул лапы к одному из наростов… Как вдруг тот поддался, сплющившись под пальцами, и сверху с ревом брызнула вода, окатив и меня, и Шаи!

— За что мне все это? — горько вздохнул тот, ударяя ладонью по коварному грибу; вода послушно остановилась. — За то, что не дал тебе мозги промыть, вот за что! Страдаю за свою же доброту…

Причитая так, лха надавил на другой полупрозрачный пузырь, прилепленный пониже, — и из того нехотя вытекла капля густой, едко пахнущей жижи. Размазав ее по кисточке из рыжей щетины, бог велел:

— Чисть зубы.

— Что? — не понял я. Вместо объяснений Шаи схватил меня за лапу и ткнул вонючей кисточкой в рот. Язык и небо обдало не то жаром, не то холодом; я как будто отхлебнул из кувшина гвоздичного масла и заел его пригоршней ледышек.

— Так, теперь надави сюда, — лха прижал мой палец к другому пузырю; из его металлического жала с журчанием потекла теплая вода. — Прополощи рот — и выплевывай! И делай так каждый день.

— Зачем? — с тоской вопросил я.

— Потому что боги так велят, — назидательно ответил сын лекаря и отер рукавом все еще стекавшую по лбу и подбородку влагу. — Правда, я думал, все будет гораздо хуже — а ты даже не испугался особо!

— Что я, дикий, что ли? У нас в Перстне тоже такие штуки есть: отомкнешь запор — вода течет, замкнешь — не течет.

— Да-а, точно, как я мог забыть! — Шаи так мерзко хмыкнул, что мне даже обидно стало за величественные чертоги шенпо. — Значит, с нужником сам разберешься, без моей помощи. Теперь пойдем.

Тут перед нами расступилась другая стена спальни, за которой оказался белый коридор — тот самый, по которому вчера меня вел небесный лекарь.

— Вот такого в Перстне точно нет! — я осторожно коснулся краев проема — гладких, красновато-прозрачных в глубину, как леденец из жженого сахара. Возможно, они и на вкус были такими же, — но, когда я уже собирался лизнуть таинственное вещество, чтобы проверить, Шаи сказал:

— Прежде, чем сделаешь что-нибудь глупое, лучше тебе знать, что эта месектет⁶⁴… этот дворец живой. У него есть мясо, которое может расходиться и снова срастаться — его-то ты и собираешься сейчас обслюнявить; есть кости, — череп, хребет и множество ребер, — и даже кожа, прочнее черепашьего панциря, которая выдерживает любой жар и холод, удары камней и железа… и много чего еще. Но самое главное, у дворца есть ум и память; и такие выходки он тебе припомнит.

— Значит, мы сейчас внутри огромного демона?

— Вроде того.

Хоть я и ожидал от Когтя чего-то подобного, но все-таки поежился. Правда, кроме слов Шаи, была и еще одна причина, почему это место внушало невольный страх.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Шо — простокваша/йогурт.

2

Лу (наги) — волшебные змеи, один из видов существ, населяющих мир.

3

Помесь яка и коровы (самец — дзо), так же называется «хайнак».

4

Чуба — традиционная одежда Тибета, халат с длинными рукавами.

5

Мева — характеристика года, указывающая, в т.ч., на то, какой класс существ связан с родившимися в это время.

6

Полукочевники, занимают промежуточное положение между кочевниками (рогпа) и земледельцами (шингпа).

7

Олмо Лунгринг, Олмолинг — в традиции Бон, легендарное священное царство, скрытое от внешнего мира.

8

Тиб. вариант имени Экаджати («Единственный локон»), Синей Тары, одной из драгшед.

9

Драгшед (санкср. — «Дхармапала») — «ужасные»; божества — защитники учения.

10

Бар — жилище кочевников.

11

Часуйма — чай с солью и маслом из молока яка.

12

Цампа — ячменная мука.

13

Чанг — алкогольный напиток на основе ферментированного зерна.

14

Шен, шенпо — жрец.

15

Оронго, или чиру, — тибетская антилопа.

16

Букв. — «кулак». Вообще, такой вид узлов называется «обезьяний кулак».

17

Тибетский бог богатства, чей культ был впоследствии замещен культом инд. Куберы — Вайшравана.

18

Четыре богини (дакини) времени года: Васанта Раджини (весна), Варша Раджини (лето), Шарад Раджини (осень), Хеманта Раджини (зима).

19

Торма — подношения божествам из масла, муки и т.д.; бывают разных цветов и форм.

20

Чакмак (мечак, чукмук) — кожаная сумочка с металлической бляхой-ударником; внутри хранится трут и кремень. Все вместе используется для розжига костра и как украшение в Тибете и Монголии.

21

Момо — блюдо вроде пельменей с разной начинкой.

22

Дарчо — молитвенные флаги. Зд. — используется в значении флагов вообще, как больших (дарчен), так и малых (дардинг).

23

Тханка — религиозные изображения.

24

Сал, или шорея исполинская (Shorea robusta), — вид деревьев, растущий к югу от Гималаев. Древесина смолистая и прочная.

25

Шиндже Чойгьял (санскр. Дхармараджа) — Владыка Смерти, Хозяин Закона.

26

Мани (санкр.) — драгоценный камень.

27

Пуджа — подношение даров богам.

28

Жизненная сила.

29

Кхур-мон — одуванчик.

30

Чортен (тиб.) — ступа.

31

Лац(тс)ас — пирамиды из камней на перевалах.

32

Джутиг — гадание на узлах.

33

Лакханг — (зд.) храм.

34

Гаруда — царь орлов, пожиратель змей. Киртимукха — демон жадности; изображение его лица часто используется как декоративный элемент.

35

Chor, chorlo (тиб.), также «молитвенный барабан», — вращающийся цилиндр, содержащий мантры.

36

Вахана (санкср.) — ездовое животное божества.

37

Капала (санкср.) — чаша из половины черепа.

38

Линга (тиб.) — фигурка из теста, в которую заклинали войти злых духов, а затем выбрасывали.

39

Дордже (тиб.), ваджра (санкср.) — многозначное слово. Может означат молнию, алмаз или ваджру как ритуальный предмет/оружие бога.

40

Дзонг (тиб.) — крепость.

41

Почжут (монг.) — в мистерии Цам — «товарищ», сопровождающий божество. Зд. — ближайшие к Эрлику шены.

42

Санг — благовоние из можжевельника.

43

Торан — ворота без створок.

44

Пехар — божество неба, предок тибетских царей, Бёгдзе (Джамсаран) — тибето-монгольский бог войны, Курукулла — Красная Тара, дакини, покровительствующая магии, в том числе — любовной.

45

Mdos, кресты из цветных нитей, в Тибете используются в разных обрядах — для призыва божеств (как мандалы), как тюрьмы или ловцы для духов.

46

Цам (Чам) — в Тибете, Монголии, Бурятии — религиозная мистерия, в ходе которой одетые в особые маски и наряды ламы изображают различных божеств.

47

Дур-бдаг, читипати, хохимай — персонажи мистерии Цам.

48

Дамару — маленький барабан, к срединной части которого привязаны шарики-колотушки, бьющие по мембранам при раскачивании.

49

Хоуда — носилки-башенки, какие в Индии закрепляли на спинах слонов.

50

Пурба — ритуальный кинжал с трехгранным лезвием.

51

Верхнее, подвижное колесо жернова.

52

Мэндон (тиб.) — длинное сооружение из камней в виде вала или стены. Зд. — крепостная стена.

53

Буквально — «ветер-конь».

54

Буква тибетского алфавита, похожа на положенную на бок «г».

55

Бхогавати — столица Паталы, подземного царства нагов.

56

Дом — старинная тибетская мера длины, равная размаху рук.

57

Маричи — в Тибете богиня рассвета, солнца. Среди ее атрибутов — иголка и нитка.

58

Гла цхер (тиб.) — барбарис.

59

Завитки волос на груди, благоприятный символ. Встречается в изображениях разных божеств.

60

Кумбум — строение в форме многоярусной ступы.

61

Все это — названия разных видов лотосов на тиб. и санскрите: утпала — синий «ночной» лотос, камала — красный лотос, пундарика — белый съедобный лотос, падма — лотос. Просто лотос.

Сеш(с)ен — «лотос» на др. египетском.

62

Известь.

63

Рен (др. егип.) — имя.

64

Месектет (др.-егип.) — название ночной ладьи Ра, на которой он совершал свое путешествие по Дуат.