Глава 8
Дома опять дым коромыслом. В прихожей чьи-то пальто и куртки, из гостиной доносятся раскаты смеха. Я тихонько вошла в комнату.
— Ой, мусечка, — кинулась мне навстречу Маня, — Филя тут всем гадал, а сейчас мы совершаем обряд изгнания злых духов.
В гостиной толпилось человек десять неизвестных мне людей. У всех в руках свечи и какие-то бубенчики.
— Дашка, — крикнула Алиска, — ну наконец-то! Филя, дай ей быстренько трамболо.
— Что? — изумилась я.
— Так называется колокольчик, которым отгоняют злых духов, — пояснила раскрасневшаяся Ольга. — Мы сейчас выстроимся особым, магическим порядком и двинемся вокруг дома.
Я в ужасе поглядела на невестку.
— А где Кеша?
— Собак одевает, — ответила Зайка.
Не успела она закрыть рот, как в гостиную вошел Аркашка. От изумления я чуть не грохнулась оземь. На голове сына красовалась странная шапочка с рожками, украшенными бубенчиками, больше всего напоминающая колпак шута. У Банди и Снапа на шеях тоже колокольчики, Хучик упакован в какой-то комбинезон из серебряной ткани, а Жюли и Черри украшены перьями из хвоста вороны.
— Так, живо стройтесь! — распорядился Филя.
Присутствующие бестолково заметались. Но колдун железной рукой навел порядок.
— Первым пойдет Аркадий, хозяин дома, с ротвейлером. Следом Дарья со Снапом.
Мне дали поводок в левую руку, а в правую всунули тяжелый бронзовый бубенчик.
— Отлично, — командовал маг, — следом мужчины по старшинству с другими собаками, потом женщины. Маша в самом конце.
— Не хочу быть последней, — начала капризничать девочка.
— Не спорь, а то в жабу превращу, — пообещал Филя.
Потом он взял в руки жезл, украшенный перьями. Ирка таким сметает пыль с картин. Ледяной мартовский ветер влетел в холл. Алискин любовник поднял руки вверх и пошел во двор, громко завывая:
— О-о-о-иа-ей!..
Дошагав до двери, Филя возмущенно стукнул жезлом в пол и повернулся к нам.
— Полное безобразие, так никогда злых духов не прогнать. Петь должны все, а когда стукну палицей о землю, нужно закрыть рты и в молчании трясти бубенцами. Поняли?
— Да, — раздался многоголосый хор.
— Тогда вперед! — приказал колдун.
Он снова двинулся к выходу, размахивая идиотской метелкой.
— О-о-о, и-и…
— Ей, ей, и-и-и, — завыли домашние и гости, подтягиваясь за ним во двор.
Снап принялся лаять, а Банди моментально налил лужу. Наш храбрый питбуль при малейшем намеке на опасность моментально писается.
— А-а-а! — стонал Филя.
— У-у-у! — вторили остальные.
Возмущенная до глубины души, я тем не менее почему-то выла вместе со всеми. Процессия медленно потянулась вокруг дома. Колдун резко встал и стукнул палкой о землю. Все моментально замолкли и затрясли колокольчиками.
— О-о-о! — продолжала орать Маня.
— Нет, это просто невероятно! — вспылил шаман. — Неужели трудно запомнить: когда жезл ударяется о твердь, все закрывают рот.
— Простите, — пролепетала Маша, покрываясь пятнами, — забыла.
— Ничего, — неожиданно ласково заявил Филя, — ты, детка, не виновата. Все неудачи объясняются просто: есть среди нас человек, который не верит в изгнание духов, и он подсознательно нам мешает. Но мы объединим усилия и победим зло.
Я покраснела. Скажите, пожалуйста, какой психолог! Имени не называет, только намеки.
Следующий час провели в саду. Сначала ходили хороводом вокруг дома, потом прыгали на левой ноге, трясли головой, кланялись божеству Юмо и отгоняли злого Мумо. Наконец Филя обрызгал всех какой-то резко пахнущей голубой жидкостью и повелел:
— А теперь можно вернуться, дом очистился.
Замерзшие и проголодавшиеся, все толпой кинулись в теплую столовую, где приветливо горел камин.
На столе пускал пар чайник. Я с благодарностью покосилась на веселую Алиску. И кипяток у нас теперь всегда, и обжигающий кофе. Картошка выглядит изумительно: аккуратные, ровные клубни, посыпанные укропчиком, и мясо зажарено в духовке огромным куском.
Мы в молчании поедали вкусный ужин. Я тихонько разглядывала незнакомых людей. Три не слишком красивые дамы и пять смазливеньких парнишек. Алиска всегда терпеть не могла возле себя интересных женщин и мужчин старше двадцати пяти.
— Интересуешься, — ухмыльнулась балерина, — сейчас познакомлю. Это…
Но она не успела договорить. С улицы раздался жуткий вой. От неожиданности Зайка уронила вилку, а кто-то из гостей громко ойкнул.
— Что это? — прошептала, бледнея, Маша.
— Наверное, бродячая собака в сад залезла, — отчего-то посинев, предположил Кеша.
— Не надо пугаться, — твердо сказал Филя, — просто Мумо вернулся!
— Кто? — почти в один голос вскрикнули присутствующие.
— Сейчас я его прогоню, — пообещал Филя и выключил свет.
В почти полной темноте слышалось только возбужденное сопение наших собак.
— О, Мумо! — завелся колдун, открывая окно. — Уходи в свои владения, заклинаю тебя духом Юмо и зеленой лозой священного дуба, о, Мумо!..
Но в ответ на его призывы из сада слышался все тот же утробный вой, иногда срывающийся на визг.
— Ужас, — прошептала Зайка.
— А он к нам не войдет? — опасливо спросила какая-то дама.
— Мумо, о, Мумо, — заявил Филя, потрясая чем-то, больше всего похожим на корзинку для спиц, — Мумо, уходи.
Мне надоел этот цирк, и я тихонько выскользнула из столовой, открыла входную дверь и выглянула в сад. Рядом со ступеньками, в тени большой ели сидел абсолютно несчастный мопс Хуч и издавал напугавшие всех звуки. Толстенький, симпатичный Хучик — большой любитель вкусной еды и мягких диванов. Холодную погоду он не переносит на дух и длинные, темные зимние месяцы проводит, зарывшись в груду пледов. Оживляется Хучик только при виде съестного, нюх у него невероятный, а слух, как у горной козы. Если ночью я собираюсь съесть шоколадку — грешна, люблю уничтожать сладкое в постели, — Хуч несется в мою спальню со всей скоростью, какую способны развить его маленькие кривоватые ножки. Отказать ему в угощении невозможно. Огромные карие глаза мопса глядят на вас просительно, розовый язычок подрагивает. Руки сами засовывают ему в пасть сладкие кусочки. Проглотив подачку, Хуч залезает на кровать, укладывается под одеяло и преспокойно засыпает. Гулять он не любит. Аркашка выпихивает мопса за дверь пинками, а пес сопротивляется изо всех сил, цепляясь лапами за порог. Летом, впрочем, может пройтись по саду, зимой же норовит пописать в кошачий туалет. Наши киски, гневно фыркая, пытаются выгнать оккупанта из своего сортира. Пару раз Хучу крепко досталось от Фифины и Клеопатры, но мопсик несгибаем. Если на улице дождь, снег, ветер, холод, он невозмутимо усаживается на гранулы «Пипи-кэт».
Сегодня ему фатально не повезло. Сначала выволокли и заставили нежными лапками бродить по мартовским ледяным лужам, а потом просто, в общей суматохе, забыли впустить в дом; завоешь тут от ужаса и негодования.
— Хучик, иди сюда, — позвала я собачку.
Но мопсик не двигался, продолжая громко плакать.
Пришлось прямо в уютных домашних тапочках топать к нему под елку. Так, понятно. Дурацкий серебряный комбинезон, в который зачем-то нарядили бедолагу, сполз с задних лапок, штанины запутались, и Хуч потерял способность к передвижению. Вытряхнув его из прикида, я подхватила дрожащего песика и внесла в дом. Хуч опрометью бросился в кошачий туалет. Вот ведь какой принципиальный: умру, а не стану писать в такой холод на улице.
В гостиной царило ликование.
— Где ты вечно шляешься, — накинулась на меня Алиса, очевидно, успевшая как следует налечь на коньяк, — самое интересное пропустила. Мумо ушел, взвизгнул последний раз и убежал, Филя его напугал.
Колдун устало поправил прядь волос.
— Да уж, пришлось повозиться, израсходовал почти весь энергетический потенциал. Зато теперь сюда не войдут никакие несчастья…
— Потрясающе! — прошептала одна из дам, посверкивая серьгами. — Невероятно!
— Восхитительно, — отозвалась Зайка.
— Здорово, — резюмировала Маня.
— Честно говоря, я струхнул маленько, — признался Кеша. — Он так выл, и сначала я подумал, что это собака, но потом стало ясно: ни одному животному не издать подобных звуков.
Я поглядела на блаженно раскинувшегося в кресле Хуча. Относительно умственных способностей Алиски и ее подруг никогда не заблуждалась — тупы, как пробки. Но кто мог подумать, что мои домашние такие же придурки!
На следующий день с утра поехала разыскивать детский дом, где воспитывалась Людмила Шабанова. Ну не может быть, чтобы там не осталось документов или людей, помнящих девочку.
Но молодая бойкая директриса тут же меня разочаровала.
— Сколько лет вашей Шабановой?
— Вокруг тридцати.
— Значит, больше десяти годков прошло после выпуска, здесь за это время семь начальников сменилось.
— Может, личное дело где лежит? — спросила я, понимая безнадежность вопроса.
Директриса наморщила хорошенький носик, по виду она казалась чуть старше Зайки, небось институт только что закончила.
— Пожар, говорят, случился в девяностом, почти все бумаги сгорели. Впрочем, я тогда здесь еще не работала.
Тут дверь кабинета приоткрылась и всунулась голова с аккуратной, старомодной укладкой.
— Разрешите?
— Очень кстати, — обрадовалась начальница, — вот, знакомьтесь, Виктория Павловна, старейший преподаватель.
— Вы Людмилу Шабанову помните? — спросила я.
Пожилая женщина села на стул и задумчиво проговорила:
— Шабанова… Шабанова… а зачем она вам?
Но у меня наготове убедительное объяснение.
— Уже объясняла директору, я представитель адвокатской конторы. У Шабановой нашлись родственники за рубежом, разыскивают девушку.
— Нет, — с сожалением вздохнула Виктория Павловна. — Разве всех упомнишь? Столько детей было… Фамилия-то вроде знакомая…
— Воспитательницу Елену Вадимовну знаете? — решила я использовать последний шанс.
— Эту выскочку? — процедила Виктория Павловна. — Как же, рядом работали. Все поучала преподавателей, как с детьми обращаться, а директор, покойный, все в рот ей глядел. Еще бы, муженек-то у зануды в Министерстве просвещения работал, отделом заведовал. Как чего надо, Елене Вадимовне в ножки кланялись, пальтишки детям купить или телевизор… А она и рада стараться, шепнет супругу, а потом нос задирает.
— Где она сейчас? — прервала я поток старых обид.
Виктория Павловна сказала недоброжелательно:
— Вот уж правильно говорят, кое-что не тонет. Тут и кризисы, всякие пертурбации, а Елена Вадимовна частный колледж открыла, директорствует, денежки рекой текут…
— Знаете адрес?
— Да за углом, — фыркнула Виктория Павловна. — Еще наглость имела на наши ворота объявление в феврале налепить — «Школа уникальных преподавательских методик Елены Старостиной объявляет прием». Сразу его, конечно, отодрали. Специально ведь повесила, чтобы знали: вот я теперь какая!
Оставив Викторию Павловну исходить злобой, я двинулась по указанному адресу. И впрямь это за углом. В глубине двора устроилось типовое двухэтажное здание детского садика. Пахло внутри вкусным обедом, свежепокрашенные стены густо увешаны картинами. «Творчество наших учеников» — гласил плакат.
— Елена Вадимовна на месте? — спросила я у здоровенного парня, тащившего огромный глобус.
То ли акселерат-десятиклассник, то ли слишком молодой преподаватель на бегу крикнул:
— Второй этаж, комната двенадцать.
Я пошла вверх по лестнице. Все стены изрисованы карикатурами, у окна — большая стенгазета и ящик с надписью: «Опусти сюда бумагу, на которой изложил проблему». На двери нужной мне комнаты табличка: «Входите смелей, вместе мы разрешим все трудности». Отличное заявление, надеюсь, ко мне оно тоже имеет отношение.
Помещение оказалось большим и светлым. Меньше всего оно напоминало кабинет директора школы, скорей это уютная гостиная: диван, два кресла, большой торшер, огромный темно-зеленый ковер, много картин, «стенка», забитая книгами и посудой. Впрочем, у окна пристроился письменный стол с компьютером, и именно там сидела светловолосая женщина.
Услышав скрип двери, Елена Вадимовна отложила линейку и приветливо спросила:
— Могу помочь?
Я посмотрела в ее открытое, доброе лицо. Еще довольно молода, пятидесяти, наверно, нет, но первые морщины уже лучиками побежали от карих глаз к вискам. Однако «гусиные лапки» не портили директрису, наоборот, придавали лицу мягкое выражение. Сразу видно, она редко гневается и много смеется. В юности слыла, конечно, красавицей, да и сейчас еще хороша. Кожа светлая, слегка курносый нос и губы Брижит Бардо. Скорее всего знает о сходстве с секс-символом Франции, потому что волосы красит в светло-русый цвет. Впрочем, похоже, что и фигура еще сохранилась, если судить по той ее части, что виднелась над столом.
Я села и принялась беззастенчиво врать про зарубежных родственников Шабановой.
Елена Вадимовна слушала, не прерывая, и, только когда моя фантазия иссякла, спокойно произнесла:
— Отлично помню Милу, принимала самое активное участие в ее судьбе, только скажите, ее разыскивают со стороны отца или матери?
— Отца, — недолго думая, выпалила я.
Елена Вадимовна посуровела.
— У вас, естественно, имеется документ, подтверждающий вашу личность?
Я сунула ей под нос французский паспорт. При виде его россияне, как правило, становятся крайне любезны, но Елена Вадимовна оказалась исключением. Брови директрисы грозно поползли к переносице, рот, потеряв всякое сходство с губами Брижит, сжался в ниточку.
— Значит, иностранка. Боюсь, ничем помочь не смогу.
— Неужели не хотите, чтобы Людмила получила наследство, оставленное прадедом?
— Вы не та, за кого себя выдаете.
Я растерялась и глупо спросила:
— Почему?
— Потому что дед Милы никогда бы не оставил ей ни копейки, ведь мать Людмилы убила своего мужа, его сына. Поэтому-то девочка и оказалась в детском доме.
Я разинула рот. Ну и новость! Елена Вадимовна молча закурила. Тогда я вынула другой, российский паспорт и рассказала директрисе всю правду.
— Ужасно, — пробормотала та, когда я закончила, — впрочем, у нее всегда замечались странности, сказывалось, видно, тяжелое детство.
— Вы не знаете, где ее дочь?
Директриса покачала головой.
— Последний раз встречались, когда она получала диплом, это ведь я ее в институт пристроила, пожалела. Впрочем, если располагаете временем, могу рассказать, что знаю, по порядку.
Я заверила Елену Вадимовну, что абсолютно свободна, и принялась внимательно слушать.
Милочке было семь лет, когда ее привезли в детский дом, но она не умела ни читать, ни писать, впрочем, разговаривала тоже с трудом. Елена Вадимовна вначале удивилась. Красивая, абсолютно нормальная с виду девочка оказалась почти дебилкой. Школьница по возрасту, она остановилась в развитии на уровне двух-трех лет. Ела только ложкой, при этом сосиски, курица и отварные яйца вызывали у новенькой удивление.
— Что это? — спросила она, ткнув пальцем в ноздреватый омлет.
В детском доме хорошо готовили, и Елена Вадимовна даже растерялась вначале.
— Ешь, Милочка, тебе понравится.
Воспитанница сунула ложку в рот и принялась медленно жевать.
— Что же ты дома кушала? — поинтересовалась педагог.
— Благословенную пищу, — ответила девочка и спросила: — А это желтое — божеское или бесовское?
Елена Вадимовна не нашлась, что ответить. С одеждой тоже возникли трудности. Милочку привезли в январе, и сначала женщине показалось, что на девочке ночная сорочка. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, это нечто вроде хитона из грубой, неотбеленной, явно домотканой холстины. На ногах носки и калоши.
Первый год Мила ходила по детскому дому босиком, оставляя везде домашние тапочки.
Ни о Золушке, ни о Красной Шапочке, ни о Коте в сапогах девочка не слышала, телевизора боялась до ужаса, от телефона шарахалась, а когда воспитанников повели в театр, упала в зрительном зале на колени и закричала:
— Уйди, сатана!
Но Елену Вадимовну такое поведение уже перестало удивлять. Она внимательно изучила прежнюю жизнь необычной воспитанницы и знала, в чем дело.
Родители Милочки оказались сектантами. И отец и мать Шабановы принадлежали к группе «Свидетели воскрешения». Верховодил в секте Милочкин дед — угрюмый бородатый мужик. Сын подчинялся ему беспрекословно, но жену привел из города. Сектанты предпочитали заключать браки в своем узком кругу, однако после того, как от кровосмесительных связей стали рождаться дети-уроды, «епископ» разрешил знакомиться на стороне. Только с одним условием — молодой муж или жена обязаны вступить в секту. Мать Людмилы, наверное, не очень хорошо понимала, куда попала.
В коммунистические времена всякие секты, группы и сборища религиозного характера запрещались на корню. Не слишком поощрялось посещение даже ортодоксальной православной церкви. Поэтому «Свидетели воскрешения» вели себя крайне аккуратно. Жили в многоквартирном доме, занимая несколько этажей; им пришлось пошевелиться, чтобы съехаться в одно место.
Личного имущества у верующих не было. Все принадлежало всем: одежда, обувь, посуда, белье… Телевизор, радио, газеты и книги находились под строжайшим запретом. Шампунь, зубную пасту, одеколон не употребляли. Чай и кофе не пили, мясо не ели, впрочем, рыбу тоже, питались «божественной пищей» — кашей, макаронами, картошкой. Почти сто пятьдесят дней в году держали суровый пост. К врачам не обращались, больных не лечили. Если заболел или умер — на то божья воля. Впрочем, покойник исчезал, минуя службу «Ритуал». Крепкие мужики отвозили его куда-то в Подмосковье и хоронили по обряду. В день похорон устраивали праздник.
Мужчины проводили день в молитвах и медитации, кое-кто работал грузчиком или носильщиком на вокзале. Умственный труд не приветствовался. Учителю, врачу или служащему, попавшему в секту, предписывалось тут же сменить место работы. Женщинам вменялось не только зарабатывать деньги, но и вести хозяйство. Закутавшись зимой и летом в черные платки, они мыли полы в учреждениях и магазинах, служили санитарками в больницах и даже подрабатывали в морге, одевая покойников.
Соседи привыкли к странным, тихим жильцам, скользившим, будто тени по двору. Но чужая жизнь — потемки, и никто в душу не лез, тем более что непонятные москвичи никому не досаждали, даже наоборот: не пили, не курили, не шумели, не ругались матом. К ним не ездили шумные компании, и их дети выходили на улицу только в самом крайнем случае, исключительно в сопровождении взрослых.
Детей в секте было немного. Жили они под строгим присмотром. Кормили их раз в день, одевали в «божью» одежду, обливали ледяной водой и заставляли молиться с утра до вечера.
Милочкина мать, Раиса, попала в секту случайно. Познакомилась в Доме культуры с приятным парнем. Тот показался ей очень положительным и, хотя работал простым грузчиком, водки и курева чурался, как чумы, разговаривал тихим голосом и очень робел. А у Раисы дома отец да брат вечно пьяные, мать в давнюю давину скончалась от побоев. Вот и побежала девушка замуж за вежливого да непьющего.
Первые месяцы в секте оказались ужасны. Молодой муж, опустив глаза вниз, ни слова не сказал, когда его родной отец потянул Раису в спальню. Бойкая девушка начала сопротивляться, но тут набежали другие члены секты. Бабы ухватили новенькую за руки и за ноги, а мужики по очереди изнасиловали «новобрачную». Потом ее бросили в комнате без еды. Дверь открывалась только для того, чтобы впустить гадко улыбающегося «епископа» с кружкой воды и плеткой.
Через неделю Раиса покорно надела черный платок. Посчитав обращение состоявшимся, сектанты выпустили ее.
Потянулись унылые дни. За годы брака Рая родила троих детей — двух девочек и мальчика.
Милочка оказалась последней. Больше женщина отчего-то не беременела. Одна из сестер по вере накляузничала «епископу», что Раиса купила в городе противозачаточные пилюли. Дед обозлился и велел обыскать ослушницу, но никаких лекарств у невестки не нашли. Тогда ябеду высекли, впрочем, Раю тоже. В секте много и часто били женщин. Вообще там все было поставлено так, чтобы окончательно сломить волю «прихожан». Долгие посты, скудная еда в скоромные дни, ранний подъем и поздний отход ко сну — все это ослабляло человека физически, делало его податливым, бесхарактерным, мягким, словно пластилин. Моления проходили почти в полной темноте, только на столе, возле которого стоял «епископ», загадочно мерцал хрустальный шарик. Очевидно, дед знал простейшие методы гипноза и вовсю применял их на практике.
Конец ознакомительного фрагмента.
