После меня

Дарья Гущина, 2020

Пять лет Арина бьётся над тайной странной музейной экспозиции. По её мнению, экспонаты ничем между собой не связаны, однако их почему-то объединили в выставку под названием «После меня». Казалось бы, что может объединять веер восемнадцатого века, современную фотографию, фуражку времён ВОВ, раковину речного моллюска и свежий букет из кленовых листьев? Или – кто? Когда у Арины заканчиваются версии, её тётя – владелица музея – рассказывает странную историю создания выставки.

1

Начало осени пахло вишнёвым глинтвейном, яблочным пирогом с корицей и мятными конфетами.

Я остановилась у крыльца низкого кирпичного домика и с удовольствием втянула носом знакомые запахи. Они лились из открытых окон в унисон с гитарными напевами старинного романса, напоминая: гостей здесь обожают. И всегда ждут не дождутся.

Люблю приезжать к тётушке в гости именно в это время — в конце августа, когда дни, ещё по-летнему тёплые, уже пахнут осенью, а прохладными вечерами так уютно сидеть у камина с чашкой кофе, какао или глинтвейна и слушать тётушкины истории. Историк и искусствовед по образованию, экскурсовод по призванию, она очень любила рассказывать и в каждую историю вкладывала душу. И, слушая её, я каждый раз словно новую жизнь проживала — незнакомую, интересную, но отчасти свою.

В этом году тётя Вера приглашала меня приехать пораньше, но я эгоистично не хотела ни с кем делить её сказки и ждала, когда же разъедутся загостившиеся дети и внуки. А они всегда отчаливали в последние выходные августа, перед началом учебного года. А я — собирала сумку и договаривалась о последней неделе отпуска. И сбегала.

Три часа дремотной дороги на рейсовом автобусе — и круглосуточный грохот краевой столицы сменился сонной тишиной крошечного сибирского городка. Здесь все друг друга знали, никто никуда не торопился, транспорт не шумел на каждом углу. И по-настоящему, терпко и горько, пахло осенью. Старинные двухэтажные дома-усадебки цветным шатром накрывали пятиэтажные тополя и берёзы с красными вкраплениями осин и рябин. И я всегда шла к дому тёти пешком — ровно час от автобусной остановки.

А весь городок можно обойти не торопясь часа за три.

— Ариша! — из окна выглянула старинная подруга тётушки Инна Макаровна. — Ты чего ж не позвонила-то? Я бы тебя встретила и подвезла! Или вместо Веры бы в магазин уехала!

— Добрый вечер, — я улыбнулась, поправив сумку. — Получилось так, Инна Макаровна. Забыла в спешке.

— Заходи, — засуетилась она, поправляя шаль. — Накормлю с дорожки. И, кстати, Кеша-то знал, что ты именно сегодня приедешь. Я ещё с утра об этом Вере сказала, но она отмахнулась. Дескать, ты же всегда звонишь. А оно вон как, Ариш. Коты всегда всё знают.

Кеша, старый трёхцветный кот тётушки, обычно меня игнорировал — что есть я, что нет, ему всё равно. За одним исключением: в день моего приезда он с утра залегал на той постели, где я обычно спала, до позднего вечера. И единственное объяснение этого явления — да, коты всегда всё знают. Непонятно откуда, но факт.

Тётя Вера жила рядом со своим домом-музеем. От предков-купцов ей в наследство достался заброшенный трёхэтажный кирпичный особняк с небольшим садиком и парой полуразвалившихся хозяйственных построек. Из построек тётушка соорудила небольшие жилые домики, сад расчистила, а особняк превратила в музей. И именно в одном из таких домиков (вернее, в том, у крыльца которого я дышала пирогом и глинтвейном) сейчас отдыхал Кеша. И пусть спит.

Я поднялась по ступенькам и открыла дверь. Маленькая прихожая, узкий коридорчик, две двери в жилые комнаты, застеклённая дверь в конце — выход на утеплённую веранду-кухню. И Инна Макаровна — высокая, моложавая, кудрявая, в длинной багряной шали, серой водолазке и тёмной юбке.

Открыв неприметную дверку в прихожей, Инна Макаровна включила свет и поторопила:

— Руки мой. Пирог стынет. А я сейчас Вере позвоню.

— Не надо, — я опустила сумку на пол и послушно протопала в ванную. — Я же не на полчаса приехала. А в отпуск. Не торопите тётушку. И поела я бы попозже. Не голодная пока, спасибо.

Инна Макаровна понимающе улыбнулась:

— В музей хочешь? Тайна тянет? — и, подбоченившись: — На кухню! Ничего не знаю! Веру, ладно, тревожить не буду, но ты поешь! А потом проверяй свои догадки сколько угодно. Уговор? — и чуть мягче, как упрямому ребёнку: — Арь, любимая экспозиция от тебя никуда не убежит. Никуда ж она за год не делась? И за время ужина не испарится. Не упрямься, детка. Десять минут — и ты свободна.

Возраст «детки» неумолимо полз к тридцати годам, но Инну Макаровну это не волновало. И, как я подозревала, никогда волновать не будет, хоть сколько времени пройдёт — и хоть сколько «детке» стукнет.

Я покладисто кивнула, быстро помыла руки и устремилась на кухню. Но по пути всё же заглянула в свою комнату — узкую, но уютную. Конечно же, на клетчатом пледе спал, свернувшись клубком, Кеша. А на полу у кресла уже «отдыхала» моя сумка.

Уже.

Ладно, потом вещи разберу. Люблю, конечно, делать всё сразу, не затягивая и не откладывая… Но из-за одного как раз-таки затянувшегося — почти на пять лет — дела отложу эту повседневную мелочь. Всего-то до вечера.

На кухне я послушно уселась в плетёное кресло, и передо мной как по волшебству возникла тарелка с ароматными кусочками пирога и кружка глинтвейна на вишнёвом соке. Я снова с удовольствием втянула носом воздух. От таких божественных запахов проголодаешься, даже будучи сытым.

— Добрая фея, — я улыбнулась. — Спасибо!

— Ешь-ешь, — Инна Макаровна села напротив. Зелёные глаза смотрели хитро-хитро. — Догадалась? Хочешь проверить?

Я с сожалением качнула головой и незаметно для себя умяла три куска пирога. Оказывается, проголодалась.

— Беги тогда. Оставь посуду. Глинтвейна с собой налить? Опять же на полночи застрянешь.

Я снова кивнула. Да, вероятно… если тётя Вера раньше не вернётся из магазинов.

Тётушкин музей разительно отличался от обычных.

Во-первых, да, там можно перекусить и выпить чаю в любом зале — и повсюду на столиках и подоконниках стояли старинные сервизы, пузатые самовары и плюшки с корицей или джемом.

— Голодные гости крайне невнимательны, — говаривала тётя Вера. — Они думают лишь о том, где бы поесть, а надо думать о красоте старины и величии искусства.

А во-вторых, всё можно потрогать — и присесть на старинную софу, и вздремнуть под пледом в удобном кресле, и перебрать содержимое древних сервантов.

— Никогда не понимала современные музеи… — ворчала тётушка. — Словно в окно украдкой подсматриваешь… А хочется же прикоснуться к эпохе — и ощутить её запах, уют… вкус.

Конечно, при таком подходе кражи были неизбежны, хотя в залах стояли столики с табличками «Возьмите на память!» Отчего-то они клептоманов не вдохновляли. И тогда тётя Вера придумала разбрасывать среди экспонатов яркую бутафорскую мелочёвку — монетки, ложки, пуговки, тесьму. Что чаще всего тащили — то и раскладывали подделками в интересных местах: на диванах, среди чайных приборов, в неприметных ящичках. И оригинальное почти перестало пропадать.

Я быстро пересекла отцветающий садик и нашла в торце музея неприметную дверку — старую, проржавевшую. Запасной вход-выход, о котором знали лишь свои. Открыть — и бегом в подвальную экспозицию… Первый коридор, тяжёлая и скрипучая дверь, старая лестница вниз, второй коридор, запах ледяной сырости и извёстки…

По привычке я подсвечивала путь сотовым телефоном. Дорогу давно знала наизусть и свет не включала, просто считала двери. Запертые — в ожидании будущих экспозиций, открытые — с яркими табличками, названиями выставок. Но не ради них я опять примчалась в древний подвал, нет. Мой интерес — давний, слегка надоевший, но по-прежнему подстёгивающий: жить, учиться, копаться в прошлом, строить теории… и найти наконец ответ на единственный вопрос.

У тринадцатой слева двери я остановилась и подняла телефон. Сердце предательски замерло. Вот и она.

«После меня» — гласила табличка на двери. Серый гранит (вернее, искусный пластиковый муляж) и крупные, косые, чёрные буквы — будто выбитые. Аналогии напрашивались очевидные, да. И, случалось, разочаровывали некоторых посетителей, настроенных услышать мистическую легенду (если повезёт, то из уст ряженого) об идейном вдохновителе и создателе экспозиции.

И некая легенда — кажется, о безымянном пленнике подземелья и его имуществе, рассказанная «лично» ряженым «арестантом», — существовала, но я в неё не верила. Хотя Николай Петрович, охранник, дворник и вообще на все руки мастер, играл невероятно. Очень колоритный старикан — высокий, худой, длинная седеющая борода, буйные кудри, нос крючком, пронзительный взгляд из-под нахмуренных бровей. Воплощал образ так, что люди в слезах из подземелья выходили, хотя он даже курсов актёрских не заканчивал.

Искусствоведческого образования у меня не было, зато была тётушка, которая с детства рассказывала мне не только сказки, но и реальные исторические факты с объяснением деталей. Я могла отличить подделку от оригинала, а восемнадцатый век — от девятнадцатого, я давно выучила историю каждой пуговки на выставочных костюмах.

И, глядя на экспозицию «После меня», с каждым годом всё больше и больше убеждалась — что-то здесь не то. И не так. Неправильно. Не по фэншую. И непонятно, почему именно так, а не иначе.