Дети Балтии

Дарья Аппель

Начало 19 века. Время, когда облик Европы перекраивался в очередной раз. Время славы и крови, гибели королевств и создания Империй… Их двое. Честь и подлость, слава и позор, любовь и смерть, добро и зло – всё поставлено на кон. Выжить должен лишь один

© Дарья Аппель, 2022

ISBN 978-5-0056-3662-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

© Дарья Аппель, 2022

Начало 19 века. Время, когда облик Европы перекраивался в очередной раз. Время славы и крови, гибели королевств и создания Империй… Их двое. Честь и подлость, слава и позор, любовь и смерть, добро и зло — всё поставлено на кон. Выжить должен лишь один…

Created with Ridero smart publishing system

Возьми серого волка, Сатурново дитя (…) и тело короля отдай ему.

И когда волк поглотит его, возведи сильный огонь и брось туда волка.

И тогда огонь поглотит его, волк сгорит, а король вновь будет свободен.

Василий Валентин. Двенадцать ключей.

Королевские лилии, не успев зацвести, вновь увянут.

Из пророчеств баронессы Барбары Юлии фон Крюденер.

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1

Моравия, декабрь 1805 года

Жанно фон Лёвенштерн пришел в себя вовсе не в раю, как хотел бы думать. Боль вернулась одновременно с сознанием. С его левой, сломанной рукой что-то делали. Он услышал, как над его телом двое, чьих лиц он не различил — только тёмные фигуры, деловито переговариваются по-латыни. Перед глазами стоял полумрак, разбавляемый колеблющимся тусклым светом. Остро пахло кровью и потом. «Всё-таки это ад… И дьяволы знают божественную латынь», — подумал барон. Потом он всё-таки стал прислушиваться к тому, что говорят, и начал различать слова и фразы.

— Aperta fractura, collega? Offeras amputatio? (Открытый перелом, коллега? Предлагаете ампутацию?) — говорил один из «чертей».

Второй голос отвечал утомлённо:

— Etiam sit optima solutio (Это лучший выход).

Осознав, что ему вот-вот отрежут руку, Лёвенштерн покрылся холодным потом. Резкий звон инструментов убедил его в серьёзности намерений «демонов». Левый бок у него тоже заболел, и даже сильнее, чем рука. Ему было трудно вздохнуть. Жанно отыскал в памяти нужные слова на латыни и даже смог составить их в грамматически верное предложение. Он прохрипел:

— Nihil opus esse abcissum, bene illid (Не надо ампутации, всё хорошо).

«Демоны» оставили свои орудия пытки.

— Вправьте кость, — продолжал барон уже по-французски. — Это простой перелом.

Потом он вновь закрыл глаза, пытаясь забыть о боли. Не получалось. Пусть режут, лишь бы избавиться от страданий, наконец! Ему дали глотнуть обжигающего спирта, и Жанно снова лишился сознания. «Я Иван Лёвенштерн, поручик», — бормотал он во сне. — «Поручик лейб-гвардии Конного полка». Повторял он это несколько раз, по-русски и радовался — раз помнит свое имя и звание, значит, не всё потеряно, он живой.

«Ох, только не надо резать руку», — застонал он. Что он будет делать, если её лишится? Только и остаётся, что в отставку идти, сидеть в Ассе, гонять мух жалким инвалидом, и прощай, все мечты о славе… Это была последняя его мысль перед тем, как он упал в чёрный бездонный колодец небытия.

Но вновь что-то вытянуло его оттуда, словно некто свыше опустил в колодец ведро и зачерпнул вместе с водой и Жанно, с усилием подняв его наверх.

Вокруг стояла темень, слышался лихорадочный шёпот, стоны, бред. Лёвенштерн вновь почувствовал страшную боль во всем теле. Кто-то лежащий справа от него говорил по-русски:

— Вера… Ты где?

Жанно повернулся, превозмогая чуть отпустившую свои тиски боль. Глянул на руку — вроде бы не отрезали, а перевязали какой-то тряпкой. Сил едва хватало, чтобы посмотреть на говорящего. Русская речь придавала барону надежду — он не в плену, он среди своих. Жанно снова закрыл глаза. Зов повторился: «Вера». «La Fede», — вспомнил Лёвенштерн слово из языка, выученного им в детстве, от матери, и уже позабытого. «La Fede. La Speranza. L’Amore». (Вера, Надежда, Любовь) Его снова несло в пучину бреда.

Тот же голос, что звал Веру, попросил пить. Жанно стряхнул с себя цепи забытия, собрался с силами и посмотрел на соседа. Тот был весь изранен. Голова перебинтована, повязка покрыта кровью, а слева тонкая струйка стекает на лицо — такое знакомое лицо. Острый нос, высокие скулы, тонкие губы…

— Serge? — окликнул его Жанно. — Петрарк?

Тот открывает глаза — мутные, страшные. Жанно понимает, что тому трудно говорить. Но приятель его даже нашёл в себе силы улыбнуться.

— Лёвенштерн? — прошептал Марин — это действительно был он.

— Да, это я, — почему-то Жанно несказанно обрадовался этой встрече. — Друг мой, Серж… И ты тоже… ты помнишь?

Тот кивнул. Ему явно было очень трудно говорить — лёгкие прострелены. Поэтому беседу — если это можно назвать беседой — вёл барон.

— Эти нехристи, эти черти всех убили. И меня. Мне руку хотят резать… Думают, я латынь не понимаю? Как бы не так, — говорил Жанно возбуждённо.

Марин пытался что-то ему отвечать, но не мог — кровь шла у него изо рта.

— Надеюсь, мы не в плену, а это не французы, а австрийцы. Предатели…

Тут Лёвенштерн почувствовал, что перед глазами у него всё плывет, ощутил изматывающую слабость, и вновь всё закружилось, колодезное ведро, в котором он сидел, вновь падает на дно, туда, где отражаются звёзды…

Жанно пролежал полтора месяца в разных австрийских госпиталях — его перевозили из одного места в другое по мере эвакуации армии. При себе у него не было никаких бумаг, он лежал с австрийцами, и в общей лихорадке отступления, перемирия и отхода войск о его судьбе никто не справился. В Штабе его приписали к пропавшим без вести. Их было немало. В последнем списке его даже записали убитым — несмотря на то, что тело не нашли.

Раны его действительно были не опасны и быстро зажили. Рука срослась, и он впоследствии даже смог владеть ею свободно. Но тиф, которым он заразился почти сразу же, как попал в госпиталь, затянул выздоровление и даже угрожал его жизни. Наконец, окончательно поправившись, Жанно стал готовиться к возвращению на родину. Была уже середина января. Он отправился в Петербург, ещё не зная, что найдёт там, где его уже похоронили.

Рига, осень-зима 1805 г.

Эрика проводила день за днём так, что ей не было, о чем вспомнить в последующие дни. Она писала в дневник, занималась вышиванием, сочинила пару сказок, пользовавшихся успехом у детей барона Бурхарда фон Фитингофа, несколько раз выезжала в театр, в оперу — гастролировали некие французы. В Риге было скучно, а война, на которую многие ушли, только придавала уныния всей атмосфере светской жизни. Впрочем, жаловаться на скуку в этом доме считалось очень дурным тоном. Барон Фитингоф всё время кого-то принимал; некие таинственные и не очень личности прибывали в дом, он устраивал обеды «только для мужчин», на которых им с Катхен не следовало присутствовать. Приезжал и старший брат Катарины, граф Карл, и тоже участвовал в этих собраниях. Пару раз он разговаривал с Эрикой и оказался весьма интересным собеседником. Он, как и все, весьма пристально следил за тем, что происходило в Европе.

В начале октября все с ужасом узнали о гибели «Архангела Михаила» в море на высоте острова Рюген. Катхен при таких известиях аж побледнела и выронила из рук стакан с водой. Он разбился вдребезги. На шум из смежной комнаты выбежала Эрика.

— Корабль затонул, — проговорила Катарина скорбно.

— Какой корабль? — недоуменно спросила девушка.

— Тот самый.

— И… Jean?

— Да, — и тут женщины закричали почти хором, невзирая ни на какие приличия.

К счастью, они недолго оплакивали мнимую гибель графа Иоганна. От него быстро пришло письмо, сочинённое в несколько легкомысленном тоне — как показалось Эрике. Он говорил, что жив-здоров, что море его не принимает на своё дно, и что «тот самый сувенир» хранит его. Баронесса фон Лёвенштерн, однако, не слишком утешилась новостью. Если он потерпел кораблекрушение, то, он, наверное, весь вымок в ледяной воде, и как бы с ним не сделалось смертельной горячки… Катхен на это заметила, что брат её совсем не похож на хрупкую барышню и последний раз простужался разве что в детстве.

Однако в глубине души Эрика думала: если бы он погиб, всё бы пошло по-другому… Ей было самой жутко от подобных мыслей — ведь считалось, что она любила жениха. Но факт остается фактом — всё действительно было бы иначе. Эрика могла бы уехать куда угодно, могла бы возобновить свою переписку с Мариным и, возможно, действительно стать его музой. Потом она вспоминала то, что случилось накануне их отъезда, и думала: теперь отступать некуда…

В октябре она решила брать уроки музыки и даже начала петь в хоре Домского собора. Подружившись с регентом и его женой, баронесса стала ещё и помогать им в лютеранском приюте Святого Петра и Павла, который возглавляли оба супруга. Дети обожали Эрику, она сама открыла в себе дар воспитательницы и проводила в приюте много времени, читая им сказки, занимаясь с ними музыкой, преподавая старшим девочкам хорошие манеры и танцы. Заполняя дни этими делами, Эрика не чувствовала себя одиноко, не предавалась сомнениям и тоске. Дома ей тоже было чем заняться — в Риге, как и в Петербурге, пошла мода щипать корпию, и девушка предалась этому занимающему руки, но освобождающему голову занятию. Так прошёл и октябрь, и ноябрь.

В середине декабря она получила приглашение приехать в Разикс к своему кузену и его жене, которая очень хотела с ней познакомиться. Приглашению она обрадовалась. Ей нужно было отдохнуть, так как в приюте началась эпидемия заразительной болезни, Эрика самоотверженно ухаживала за заболевшими детьми, хотя её домашние предупреждали, чтобы она не усердствовала — есть риск самой подцепить хворь. А тут как раз возможность уехать отсюда… В гостях она почувствовала первые признаки скарлатины и спустя неделю умерла на руках у своего кузена. Врачи ей ничем помочь не могли. Её похоронили в фамильной усыпальнице Лёвенштернов.

Прусские земли, декабрь 1805 г.

Зима наступала в Рейнланде медленно и тягомотно. Алекс только и делал, что объезжал казачьи посты и ждал новостей от высшего командования. Его форпосты доходили до самой границы с Голландией, которую, если повезет, стали бы освобождать штурмом. Бенкендорф проводил дни в седле круглыми сутками. На душе у него было никак — сплошная зима, Арктика, Северный полюс. Он поддерживал иногда компанию со своими знакомыми и друзьями, но казался каким-то отстраненным, блеск его глаз потух, и, сколько бы Воронцов или Лев не расспрашивали его, что же такое с ним случилось, барон отмалчивался, хоть это было не в его обычае. Майк недавно узнал, что его сестру Кэтти сговорили за некоего лорда Пемброка, вдовца вдвое старше её. Эта новость его не радовала, и он говорил об этом в открытую на одной из посиделок.

— Только Лео, похоже, из нас всех собравшихся здесь доволен своим зятем, — подытожил Алекс.

Нарышкин только криво усмехнулся.

— Тебе что, Бижу не нравится? — шуточно накинулся на него Воронцов.

— Почему же, Аркаша хороший, — проговорил его кузен. — Только к Элен не подходит совершенно.

Алекс торопливо разливал вино по бокалам: он жаждал напиться, забыться и жалел о том, что весь гашиш скурил ещё в Петербурге, запасов не сделал, а здесь его днём с огнём не сыщешь. Разговор свернул на тему, которая была для него в некоторой степени болезненной.

— Мне кажется, Бижу вообще не создан для семейной жизни, — продолжал Майк, к счастью, уведя беседу в сторону от обсуждения мужей сестёр.

— А кто из нас создан? — вновь усмехнулся Лео.

— Я вот никогда не женюсь, например, — уверенно произнес Алекс, вертя в руках снятое со среднего пальца кольцо-печатку.

— Нам ещё мало лет для женитьбы, — отвечал Воронцов. — И тут пообещаешь юной деве вечную любовь на Земле, пойдешь с ней к алтарю, потом медовый месяц, все дела — а далее война, марш-марш в атаку, бац — и убили.

— Красочно описал, — похлопал друга по плечу барон. — Именно так оно всё и выходит. Поэтому дождёмся, пока не превратимся в заслуженные мощи, и только тогда найдём себе невест. На том, похоже, мир стоит.

Граф поморщился и достал из-за стола бутылку портвейна.

Воронцов хитро и немного печально улыбнулся. Затем произнёс:

— Растёшь, значит, с сестренкой. Делишься с ней самым сокровенным, какие-то у вас между собой секретики, игры. Дерёшься с ней, ссоришься иногда — куда же без этого. А потом вы разъезжаетесь, и выдают её замуж за какого-нибудь… И всё.

Алексу от этих слов захотелось зареветь в голос. Он закрыл глаза и опрокинул лицо в руки. Именно так оно всё и есть. А когда ближе сестры нет никого…

Лев тихо проговорил:

— А Элен мне ещё и близнец. Это вдвойне тяжело. Когда одна жизнь на двоих, а потом в четырнадцать её отдают замуж…

— Не знал, — ошеломлённо откликнулся Алекс, отвлёкшись от своих переживаний. — Что ж, вы родились одновременно?

Нарышкин кивнул и добавил:

— Она первая, я через полчаса после неё. Проспал, как всегда.

— Удивительно, — покачал головой барон.

— Я, честно говоря, думал, что ты и твоя сестра Доротея тоже близнецы.

— Духовные, — мрачно произнес Алекс.

Воронцов посмотрел на него с тоской.

— Вот и нет у меня никого, кроме неё. И моей звезды, — добавил барон.

На следующий день, оказавшийся довольно утомительным и длинным, друзья узнали ужасную новость о полном разгроме армии в Аустерлицком сражении. Никто сперва не мог в это поверить — как можно, ведь был численный перевес, ведь диспозиция Вейротера казалась на редкость логичной, прямо-таки шедевром военного искусства, ведь всё благоприятствовало победе, и государь сам пошел в атаку? Как же так случилось? Пока подробностей известно ещё не было. Детали вскрылись в последующих рапортах. Так, они узнали о бегстве армии по льду Зачанского пруда, о ловушке, подстроенной коварным Бонапартом; об атаке кавалергардов с Праценских высот, в которой из офицеров выжило всего пятнадцать человек; о том, как разгромили всю гвардию.

— И как после этого быть с союзниками? — сокрушался Воронцов. — Они же выйдут из игры. Нам теперь сейчас разве что отступать. Или ждать второго Аустерлица, только уже с нашим участием.

Опасения Майка подтвердились. Шведские и прусские части, дислоцированные на берегах Рейна, потихоньку начали сниматься с мест, и стало понятно, что из похода на Ганновер и на Нижние Земли ничего не выйдет. Впрочем, часть шведских и русских отрядов продолжала осаждать Гамельн — ту крепость, которую так славно и легко взял Алекс в самом начале кампании.

Друзья беспокоились за судьбу тех их близких, которые должны были воевать в Подольской армии и в Гвардии, а, значит, участвовать в этой несчастной битве. Как описывали в Штабе, погибло очень много народа. Майк страшился за судьбу Сержа Марина, даже порывался ему писать, но теперь уже не знал, куда. У Алекса сердце было неспокойно за Жанно Лёвенштерна — особенно когда он узнал о битве конногвардейцев с кровожадными мамелюками.

В первом списке погибших и пропавших без вести имя капитана Преображенского полка Сергея Марина не значилось. Они перекрестились, с облегчением вздохнув. Однако там перечислялись имена многих блестящих гвардейцев, их знакомых, с которыми вместе пили, радовались жизни, ездили к актрисам… Алекс увидел знакомую фамилию: «Войцеховский, князь, Иосиф Станиславович, поручик, л.-г. Кавалергардский полк». Это тот, с кем рубился Жанно когда-то давно. И брат Анжелики. И вновь, вспомнив имя своей королевны, Алекс ощутил некую тоску.

Читать список далее он боялся. Но, собравшись с духом, вновь взглянул на него. Вот. Есть. Лёвенштерн-четвёртый, Иван Карлович, барон, поручик, л.-г. Конный полк. Пропал без вести. От этой новости Бенкендорф чуть в обморок не упал.

Потом выяснилось, что Марин был тяжело ранен. О Лёвенштерне — никаких новостей. «Как можно пропасть?» — думал Алекс. — «Просто взять и исчезнуть? Он же не иголка, в конце концов». Позже он — да и Майк, который тоже грустил о Жанно, — пришли к выводу, что кузен, скорее всего, был ранен и попал в плен при отступлении армии.

Вечером они помянули тех, кто пал в бою, выпили за тех, кто остался в живых, за выздоровление раненных, а потом — не чокаясь — за проигранную кампанию. То, что она уже проиграна, было и так ясно. Никакие усилия на северном фронте не могли изменить положения. Тем более, французы остановились в Австрии, ибо так же понесли немалые потери, и бросать свои основные силы в Северную Германию не торопились.

К протестантскому Рождеству ушли шведы, осаждавшие Гамельн. Как объяснил король Густав Адольф, ввиду начавшихся холодов он счёл немилосердным заставлять гарнизон крепости голодать. Воронцов горько смеялся:

— Все такие добренькие! А к нам кто проявит милосердие? Или победитель ныне получает всё?

Алекс тоже относился с грустным юмором к абсурду подобной ситуации. Но вскоре последовал приказ отступать и уходить к Берлину. Воронцов вызвался в отпуск по семейным обстоятельствам и уехал в Амстердам, откуда отплыл в Лондон. Барон расставался с другом, опечалившись. Что ждало его впереди — он не знал. Но чувствовал, что возвращение из этого несчастного похода сулит очередную перемену судьбы.

Санкт-Петербург, конец декабря 1805 г.

Для императора Александра возвращение из похода оказалось тяжким. Он проехал по улицам без свиты, рано утром, не желая встретиться с кем-то из своих подданных взглядом, словно боялся, что в лицо ему начнут выкрикивать проклятья, бросаться камнями и называть «жалким ничтожеством». После суворовских побед, после череды триумфов, к которым так привык свет во времена правления его бабушки, каково будет узнать новости о поражении! Александр решил не участвовать в подписании мира с Бонапартом. Это было его окончательным и бесповоротным решением, которое он считал единственно верным. С «императором французов» он ещё не до конца расквитался. Ничего, придет отомщение! За все унижения, испытанные государем 2 декабря, этот корсиканский узурпатор ответит сторицей — и умоется кровавыми слезами. Александр твёрдо пообещал это себе и готов был повторить свою клятву перед всеми иностранными державами, перед собственными подданными.

В Петербурге подмораживало, мелкий снег то и дело срывался со свинцового неба. В первый свой день Александр никого не принимал. Лишь под конец поужинал в узком семейном кругу. Мария Фёдоровна без умолку болтала об ужасных слухах, переданных кем-то, будто он и Константин были ранены, а то и убиты.

— Лучше бы эти слухи оказались правдой, — угрюмо проговорил он.

— Что ты такое говоришь! Да ещё не всё потеряно! — всплеснула руками его мать. — Надо продолжить поход… Теперь, когда Пруссия на нашей стороне, всё может получиться.

— Maman, — остановил он Марию Фёдоровну, спешившую поделиться своими стратегическими и политическими соображениями в своей излюбленной манере — требовательной и бескомпромиссной. — Знаете ли, сколько человек там погибло? И каких человек? Цвет офицерства, цвет нашей аристократии… Много моих личных адъютантов. Не знаю, как в глаза смотреть их отцам, матерям, братьям, возлюбленным… А вы требуете от меня возобновить войну? У нас на это просто нет ни людей, ни оружия, ни денег. Ничего.

Он развёл руками.

— А тебе не кажется, что это измена? — вдруг заговорила его сестра Като, смотревшая на него весь день довольно сочувственно и в то же время испытующе.

— Да, да, измена! — подхватила Мария, так, словно дочь обращалась именно к ней. — Кто-то из Штаба передал план сражения французам. И ты говорил, что Буксгевден даже не двигался…

Александр поморщился.

— Буксгевден не двигался с места, потому что он жалкий дурак. Да я и сам…

— Ты-то тут причём? — продолжала мать. — У тебя был главнокомандующий. Это его вина.

— Maman! Я его торопил! Я! — воскликнул Александр. — Если бы мы выгадали время, то французы не застали бы нас врасплох.

— У Кутузова сорок лет боевого опыта за плечами, у тебя — ноль, — продолжала императрица. — С чего это виноват ты, а не он? Он мог бы возразить тебе и поступить по-своему.

— Он знал, что я император и со мной нельзя спорить, — вздохнул государь, у которого голова уже шла кругом от разговора с матерью, от её напора и глупости.

— Раз ты император, ты имеешь право карать, — продолжала вдовствующая императрица. — Так покарай же его.

— За что?

— Чтобы впредь не боялся высказывать своё мнение, — язвительно усмехнулась Като. — Подлизы достойны наказания куда большего, чем наглецы.

— И что? В Сибирь мне его отправить? Так и батюшку нашего начнут припоминать… — легкомысленно произнёс император.

— Не говори об отце в таком тоне! — с некоторым подобием священного ужаса в голосе проговорила императрица Мария.

— Но согласитесь, maman, вы предлагаете мне поступить именно так, как поступил бы на моём месте он.

— Не обязательно отправлять его в Сибирь, — сказала спокойно Екатерина Павловна. — Назначь его в какую-нибудь дыру губернаторствовать.

Совсем «в дыру» Александр Кутузова не назначил, а дал ему должность киевского генерал-губернатора — вроде бы как почётно, но, с другой стороны, подальше от армии, от Двора, от большого света. Так государь предпочитал поступать со всеми неугодными, в отличие от своего отца, считавшего, что хуже Сибири и полной отставки для вельможи быть не может. Александр Павлович знал, что некоторые назначения, непредвиденные выкрутасы карьеры для иных могут оказаться куда более болезненными, чем полный «абшид». И, к тому же, такие меры не отдают самодурством, не вызывают праведного гнева, не превращают подвергшихся им в мучеников в глазах окружающих.

А в эту ночь, первую в Петербурге, он позвал к себе сестру запиской. Като пришла. И заставила его забыть все горести. Никакой вины государь не почувствовал. А девушка только убедилась — брат в её руках. Целиком и полностью. Никто — ни жена, ни мать и даже ни Нарышкина — не могут заменить её в его сердце. Этого Екатерина и добивалась.

Общество, надо сказать, восприняло Аустерлицкое поражение вовсе не так трагично, как ожидалось. Да, у многих погибли близкие люди, почти весь светский сезон пошел насмарку из-за того, что во многих домах был траур — но если то была бы победа, разве всё обстояло бы не так? Кроме того, разгром корпусом Багратиона французского арьергарда при Шенграбене несколько компенсировал Аустерлицкую катастрофу в глазах света. А Аустерлиц воспринимался как «досадное недоразумение». «Лепя, лепя и облепишься», — эта поговорка, сочинённая неким московским остроумцем, повторялась на все лады. И только император — а также узкий круг его приближенных — ведали настоящую цену этого события.

***

Граф Кристоф приехал в Петербург, как и обещал, к православному Рождеству, поздно ночью, — больной и разбитый окончательно. Его ребро не спешило срастаться, боль не прекращалась, особенно по ночам, от неё хотелось выть и лезть на стенку. У него до сих пор шла кровь горлом. К тому же, в дороге, на одной из почтовых станций в Литве, его застигли письма. В одном, от сестры Катарины, сообщалось о смерти Эрики и о том, что они не знают, как нужно правильно сообщить об этом Гансхену — написать ему или дождаться его возвращения и показать могилу невесты. В другом, от матери, кратко и сухо была изложена смерть его дочери. После таких вестей он долго сидел один в грязноватом зале станции и курил, хоть дым больно обжигал израненное лёгкое.

Надо было ещё подумать о том, что будет с его карьерой. Наверняка, ничего хорошего. В произошедшем была и его, Кристофа, вина. Он хлопотал за Вейротера, предложившего провальный план. Он впустил в свой Штаб генерала Савари, который мог втихую снять копии с диспозиций, подслушать разговоры, увидеть расположение войск и сделать соответствующие выводы, а потом передать всё, что узнал, своему повелителю. Он, в конце концов, не был рядом с императором во время этого бесславного события. Хороший же генерал-адъютант получается! А если бы Александра зацепила шальная пуля? А тут ещё вот такие дела… Дочка его, Магдалена, красивая девочка, плоть от плоти и кровь от крови… Как же так? Впрочем, маленькие дети и болеют, и, бывает, умирают. Как и юные девицы. Это жизнь. Причину смерти невесты Иоганна Катарина не указала, и граф отчего-то подумал — чахотка. Было от чего Эрике впасть в чахотку, если честно… Но как бы Гансхен не сделал чего с собой. Это он и отвечал младшей сестре: «Дождитесь его, не спешите сообщать, а если сообщите — никогда не оставляйте одного». Матери он не стал писать — скоро увидятся.

Итак, приехав в столицу, он зашёл в свой тёмный дом, сделал жест слуге, который было обрадовался его возвращению живым и решившему разбудить всех, сбросил шинель и шляпу на его руки, упал на диван в гостиной и заснул.

Проснувшись, почувствовал, что кто-то гладит его по волосам и плачет. Да, она. Та, о которой граф не думал. Дотти. Бледненькая, тоненькая, рыжая его девочка.

— Адольф сказал, ты был ранен, — шептала она.

— Он преувеличивает. Пустяки. Пара переломанных костей, — сказал он и встал.

— Наша девочка… — начала жена.

— Я знаю, — оборвал он. — Мать написала.

Было ещё темно. Граф не знал, который сейчас час, и не хотел узнавать. Он прошёл в свою спальню, шёпотом приказал слуге сделать ванну, сбросил с себя одежду и погрузился в тёплую воду. Потом лёг в кровать.

Доротея ждала его в постели. В свете ночника она казалась белым призраком, смутным духом. И она продолжала плакать — сейчас её муж был особенно похож на её дочку, и, Дотти была уверена, сходство со временем усилось бы многократно. И да, он изменился. А может быть, она просто отвыкла от Кристофа.

— Не терзай себя, — проговорил он внезапно. — Всё равно ты бы ничего не смогла сделать.

— Что там было? — спросила она, взглядываясь в лицо графа.

— Ад.

Дотти поверила ему — по её глазам было видно. Потом она задула свечу. Опять погладила его по волосам, по лицу, по шее, прикоснулась к тому месту, которое мучило его уже три недели. Как ни странно, боль начала куда-то отступать. И место боли начали занимать другие, куда более приятные ощущения.

— Я не знаю, как я жила без тебя, — шептала графиня. — Мы никогда не должны расставаться. Никогда. И… если что было раньше — прости.

— Это ты меня прости, — сорвалось с его уст. Он прижал её к себе, теплую, живую, хорошую. «О тебе, моя радость, я мечтал ночами…» — откуда это? Сломанное ребро вновь напомнило о себе, он невольно застонал. Дотти отстранилась. И сделала всё сама, аккуратно, сев на него сверху, подарив ему — и себе — наслаждение. Никогда — ни до, ни после — они не были близки с такой трепетной нежностью. И потом, лёжа в объятьях друг друга, они продлевали это наслаждение.

— Отчего умерла Эрика? — вдруг спросил он. — Чахотка?

— Скарлатина, — сказала Дотти с грустью.

— Это же детская болезнь.

— Болезнь детская, умирают от неё взрослые.

Потом она рассказала всё, что произошло. Рассказывала Дотти долго, взахлёб, словно её кто-то торопил. Кристоф заснул под её голос.

Утром она провела его в детскую. Показала сына. Он оглядел ребенка без каких-то эмоций — большой, крепкий мальчик, с пухлыми ручками, непонятно на кого похожий. Волосы редкие, чуть вьются, рыжеватые, как у его матери, а глаза ярко-голубые.

— Кто придумал назвать его Павлом? — спросил он у жены.

— Твоя мать. Я хотела в честь тебя, но фрау Шарлотта отговорила.

— Правильно сделала, — усмехнулся он. — Не надо ему повторять мою судьбу.

Граф подошел поближе к своему мальчику. Ребёнок при его виде улыбнулся бессмысленно, но радостно. Кристофу захотелось взять сына на руки, но было жутко — вдруг он его уронит и что-то сломает.

— Он не пойдёт по военной части, — отчего-то сказал он, после того как вышел из детской. — Ни один мой сын не станет офицером.

«Что же он там видел?» — подумала Дотти, когда они сидели за завтраком. Графиня ничего не ела, а смотрела на мужа — и не могла понять: кто-то из них изменился, или она, или он, но Кристоф казался вовсе не таким, как раньше. Почему — непонятно. Он не стал выглядеть старше, худее, мрачнее. Но в нём чувствовалась какая-то потерянность.

— Жанно пропал без вести, — произнес он скорбно. О другом он не мог говорить, а говорить — отчего-то он понимал это — было просто необходимо.

— Я знаю, — Дотти побледнела. — Но мы надеемся на лучшее.

— Я буду справляться о его судьбе. Не исключено, что он в плену. И да, — он вынул из кармана небольшую шкатулку, протянул ей. — Тебе.

В шкатулке лежал купленный им по случаю алмазный гарнитур — красивое колье тонкой работы, серьги, инкрустированный гребень.

— За что? — вздохнула жена.

— За сына. Наследника, — произнес он.

— Главное же, что ты вернулся, — вздохнула Дотти. — Сколько не вернулось…

Никогда граф Ливен-второй не ощущал себя столь любимым. Ни «до», ни «после». Поцеловав жену, он ушел на службу. Работы оставалось ещё очень много. И ему было необходимо забыться в делах, чтобы не думать, не терзаться чувством вины, не грустить из-за потерь. Мир снова обретал для него привычные краски. И в этом заключалось его тихое счастье — радоваться тому, что стало привычным.

Ревель, январь 1805 г.

Иоганн фон Ливен выслушал сбивчивый рассказ сестры о смерти своей невесты. Словам было сложно поверить — всё напоминало какую-то нелепую случайность, какую-то выдумку, наскоро состряпанную, чтобы скрыть… Что можно скрыть? Граф часто слышал о «венчании увозом», и ему в голову пришла сумасбродная мысль, что Эрику увёз какой-нибудь проезжий молодец, а ему сообщают о её смерти, чтобы не марать его честь. Поэтому он не спешил ни гневаться, ни отчаиваться. Его странное «равнодушие» удивило Катхен. Она подумала — наверное, всё было не так, и любви там великой не было, и вообще, всё сложно.

После того, как сестра рассказала ему обо всем, что случилось месяц тому назад, не стесняясь лить слёзы, Иоганн отправился в замок Разикс. Вилли осмотрел его с ног до головы, грустно улыбнулся и проговорил:

— Такая вот судьба.

Его проводили на кладбище. Он встал на колени, прямо в снег, вспомнил — когда-то это уже было… или не было… или должно было быть. Почувствовал, что очень хочет умереть. Потом понял, что уже ничего не хочет. Эрика должна быть его женой, матерью его детей, хозяйкой Керстенхоффа, но вместо неё, живой и тёплой — могильная плита с длинным перечнем имён и краткой надписью «И от роду ей было семнадцать лет». Небо над ним висело свинцовое, балтийское. Сырость пробирала до костей. Он посмотрел на своё тонкое запястье. Увидел браслет, сплетённый из волос его невесты. «И всё равно не верю, что тебя больше нет…» — прошептал он. — «Но как же я хочу быть с тобой. И я буду с тобой».

Все, словно сговорившись, не оставляли его наедине с самим собой. Гансхен ходил по Ревелю, как неприкаянный, о чём-то говорил и долго пил с Кристофом фон Бенкендорфом, слушал какие-то слова, просыпался каждое утро, переодевался, думал о своих будущих назначениях — в общем, дел хватало. Но ночью наступала тоска, настолько сильная, что напоминала боль физическую, и он вспоминал о том, что может в любой момент зарядить пистолет, покончить со всем этим и уйти туда, куда ушли слишком многие. Граф думал не только о том, что остался, по сути, один, так же, как начинал, но и о бессмысленности дальнейшей своей жизни. Кто он? Чего он добился? Да, нынче числится в генерал-майорах, но вовсе не за боевые заслуги, а потому что «так вышло». Более ничего в его жизни значимого не произошло. Даже на войне он не смог проявить себя. Затем ему пришло письмо от матери. И он поехал в Петербург, сам не зная, зачем.

Оказавшись в столице, граф Иоганн пришел к брату Кристофу. Тот сидел в своём кабинете, одетый в шлафрок и в красивую шёлковую рубашку, и курил.

— Ты разве не на службе? — спросил Гансхен, чтобы было, с чего начать разговор.

— Я слегка болен и ныне решил взять день, отдохнуть, — произнес Кристхен, пристально глядя на брата. — У матери был?

— Нет ещё.

— Ты знаешь? — старшему Ливену даже не хотелось упоминать, что его брат мог знать.

Иоганн кивнул.

— Я должен был утонуть, — тихо произнес он. — Ещё два месяца тому назад.

— Никогда такого не говори, — отчеканил Кристоф. Он поморщился от тупой боли в груди, к которой уже привык.

Ему очень не нравилось то, что прошел месяц, а улучшения в его состоянии не наблюдалось. Граф боялся, что всё это выльется в чахотку. От чахотки умирают долго и мучительно. Смерти ему сейчас не хотелось. Некая злость подстёгивала его жить дальше, продолжать борьбу, получать всё, что уготовлено ему, исправлять ошибки, какие были допущены, бороться за место под солнцем; болезнь путала все карты и списывала его в утиль. А если она обещает быть долгой и мучительной — тем более. Поэтому в очередной раз видя расплывшиеся на своём батистовом платке бурые пятна крови, он досадовал и злился на собственную глупость и неосторожность. Как мальчишка, право слово… И, главное, его тогдашняя отвага ни на что не повлияла. Штабные должны сидеть в Штабе, тем более, если они этим Штабом командуют — а не мчаться на поле боя со шпагой наголо.

— Ты… был ранен? — спросил Иоганн. — Очень плохо выглядишь.

— Ты не лучше.

И действительно, тени под глазами младшего из графов сливались цветом с синевой его глаз — спал он урывками, плохо и поверхностно, а во снах видел исключительно снег и серое небо.

Они помолчали. Гансхен подумал: «Если и ты, мой брат, умрешь…» От этой мысли он чуть не заплакал.

— Я, кажется, вышел на след её брата. Он должен быть в Венгрии, — произнес Кристоф. — В плену его нет. Среди умерших тоже нет. Таких, как он, довольно много… Тех, кого потеряли и покамест не нашли.

Гансхен только посмотрел на него печально. Почему-то вспомнил пышные похороны Фердинанда фон Тизенгаузена, на которые попал в Ревеле. Этот 23-летний юноша умер как герой, к тому же, обладал счастливым характером, — никто про него дурного слова сказать не мог, несмотря на то, что тот был флигель-адъютантом, сыном знатных родителей, зятем главнокомандующего, уже полковником. Верно, за свой краткий век не успел никому перейти дорогу, не замешаться ни в каких интригах. Жанно Лёвенштерн был всего на год старше третьего графа Тизенгаузена, упокоившегося в крипте Домского собора. Но, в отличие от того, там даже хоронить было нечего…

— Что за год был, — проговорил Иоганн. — Одно хорошо, он уже кончился.

— Слушай, — Кристоф что-то начал быстро писать на бумаге, с сильным нажимом, чуть ли не разрывая пером гербовый лист. — Я оставляю тебя командовать дивизией в Риге.

— Зачем? — равнодушно спросил его брат, глядя себе под ноги.

— Это вместо «спасибо»? — усмехнулся фон Ливен-старший. — Чтобы ты чем-то занялся. Если ты опять запрёшься в этой дыре, то либо пулю пустишь себе в лоб, либо в запой уйдёшь. Я тебя знаю.

— Почему? Если будет следующая война, я пойду, — Гансхен произнес это ничего не выражающим тоном. Тон этот и пугал Кристофа более всего. Впрочем, он знал брата. Плакать и рвать на себе волосы Гансхен не будет. Просто спокойно разрядит в себя пистолет и отправится на встречу со своей Рикхен…

— Следующая война, боюсь, будет уже не скоро.

— А от скарлатины и вправду умирают? — внезапно спросил младший из графов.

— Ты как Карл! — возмутился Кристоф, — Умереть можно от чего угодно. А вообще…

Он позвонил и приказал Адди нести коньяк.

— За помин души, — произнес он.

Иоганн даже пить не стал.

— Пей, приказываю, — сказал Кристоф. — Если не выпьешь, я тебя чем-то ударю.

Брат его выпил послушно. Потом произнес:

— Сейчас ты будешь говорить, как этот сраный пастор — мол, она была молода и прекрасна, безгрешна и добродетельна, ныне в Раю, и я поэтому обязан не плакать, а радоваться? Да?

— Ты меня с кем-то путаешь, — процедил старший граф.

— Возможно. Поэтому я с Карлом даже и не общался. И с этой скотиной Бурхардом — тоже, — Иоганн фон Ливен, как и брат, барона Фитингофа сильно недолюбливал. — Они бы развезли тут… И знаешь, что? Почему я думаю, что она умерла не от этой глупой болезни?

— Ну и почему?

Гансхен налил себе ещё коньяка и выпил залпом. «Если так дело пойдет, то надо будет побыстрее убрать от него…» — подумал его брат.

— Мама была против этого брака, — опять каким-то мертвым голосом ответил Иоганн. — Думаешь, я не знал, что говорили? А на всю Ригу говорили, можешь мне поверить…

— Ты сошёл с ума, — сказал Кристоф как можно спокойнее. Нездоровый румянец окрасил его щёки багровыми пятнами. — Сначала Карл, потом ты… Я, наверное, следующий. Не знаю, проймут ли мои слова твой повреждённый рассудок, но всё равно скажу их: всё гораздо проще, чем ты выдумал. Гораздо. И подумай сам: обвинять свою родную мать в убийстве… Тут действительно надо быть сумасшедшим.

— Допустим, там была заразная болезнь, — проговорил Иоганн, кусая свои обескровленные губы. — Допустим. Но от кого она могла заразиться?

— Дотти говорит, она помогала в приюте. А там как раз была скарлатина…

— Кто ей разрешил разгуливать по этим приютам? — взорвался Гансхен. — Кто? Фитингоф этот проклятый, вот кто! И Катхен туда же! Ноги моей у них никогда не будет, обещаю. А Бурхарда я к стенке поставлю. Наверняка ей в уши лили о том, как хорошо помогать бедным сиротам…

— Убьёшь — пойдёшь на каторгу, — спокойно произнес Кристоф. — Сестра тебе наша глаза выцарапает. И всё масонство Ливонии и Петербурга ополчится на тебя. Ритуальная месть — думаю, ты слышал о таких вещах?

Сам Ливен-второй не только слышал о «таких вещах», но и принимал в них самое активное участие. Но не стал вдаваться в подробности.

— Забудь. Не ищи виноватых, — продолжал старший граф. — Это просто случилось. Сейчас и так все ищут виноватых…

Они отобедали. За столом говорила, в основном, Доротея. Потому что ей надо было о чём-то говорить.

Потом Иоганн поехал к матери во Дворец. Фрау Шарлотта посмотрела на него долгим взглядом и проговорила:

— Liebjohann. Я очень тебе сочувствую.

Узнав о смерти Эрики, она не то чтобы вздохнула с облегчением — девушку, естественно, было жаль, а когда умирают молодые — это всегда грустно, но почувствовала то, что Бог и судьба — и впрямь на её стороне. Правда, вглядевшись в пустые, потускневшие глаза своего любимого сына, она ощутила, как сердце её разрывается на части от жалости к нему. И, подойдя к Гансхену, обняла его.

— У тебя ничего не болит? — спросила она тихо.

— Только душа, — ответил он.

Шарлотта уложила его спать, а сама долго сидела и вглядывалась в его красивое лицо. Почему-то из всех детей Гансхена она любила больше всех. Ему готова была завещать всё состояние. Выбор жены, сделанный им, действительно огорчил её, но под конец, особенно когда новости о кораблекрушении дошли до графини, она была готова смириться с ним, принять эту Эрику в дом — она неплохая, вон, занималась благотворительностью, дети любили её, а дети чувствуют гнильцу в сердце, они бы не потянулись к порочной особе.

Последний раз она видела такое страдание на лице её Liebjohann’а 25 лет тому назад. Ему тогда было всего пять лет. Умер её муж, его похоронили, распродали всё, что можно, то, что осталось, погрузили на какие-то телеги и поехали в Ригу. Почему в Ригу? А куда ещё? В дороге её младший сын захворал — жар, из ушей потёк гной, и, надо полагать, он испытывал от этого страшную боль. Две ночи он не спал, а лежал с открытыми глазами и беззвучно плакал, словно понимая, что ничего здесь не поделать. И лицо у него было точь-в-точь такое же…

«Как же быстро проходит время», — думала фрау Шарлотта. Она, как и говорила средней невестке, часто представляла своих взрослых детей не такими, как сейчас, а маленькими мальчиками и девочками. Это ещё один признак приближения дряхлости — или желания оттянуть её приближение, кто знает?

Наверное, она всё же была достаточно хорошей матерью. Но не могла любить всех одинаково, отдав своё сердце этому тихому, хорошенькому мальчику, оказавшемуся столь несчастным в любви. Почему-то болезни и страдания других детей не отзывались так сильно в её душе.

Он застонал во сне. Шарлотта перекрестила его, прошептала краткую молитву — как обычно делала, когда кто-то из детей или воспитанников болел и бредил. Потом сама легла в постель — час уже был поздний.

Граф видел не сон. Это, скорее, было воспоминание. Хотя… Нет, не всё, что Иоганн увидел нынче во сне, произошло в реальности. А может быть, он выдумал всё от себя? Никто не скажет.

Пустые коридоры гатчинского замка. Муж опять схватил её за руку, опять ей надо будет прятать синяки шалью — но Гансхен всегда замечал эти синяки и не верил тому, что говорит всем Julie: «Я просто наткнулась на стол, у него очень острые края…» или «Поскользнулась и упала, какая досада». Её муж всегда обращался с ней слишком грубо. Иоганн стоит на часах и старается не смотреть, и кусает губы от бессилия. Когда Константин приближается, то он замирает, придав своему лицу «вид бравый и придурковатый». «Сейчас мы развлечемся», — говорит цесаревич. — «Сейчас нам будет весело, да, Жюли?» — и больно щиплет девушку. Та готова расплакаться, и Гансхен чувствует, как ярость разгорается в его душе… Что бы он тогда отдал, дабы не видеть слёзы на этих прекрасных ореховых глазах? Жизнь свою, быть может. «Залезай», — говорит Константин, указывая на вазы в античном стиле, расставленные вдоль стены. — «Не застрянешь». «Но…» — Юлиана испуганно оглядывается на мужа. «Залезай, кому сказал!» — он подталкивает великую княгиню к вазам, грубо таща её за руку, — такую красивую, плавную, нежную, чуть смугловатую руку, и Иоганн готов расплакаться как девчонка. И набить эту курносую и конопатую морду. Плевать, что «великий князь». Юлиана, подняв ногу и обнажив маленькую ножку в тёмном чулке, шагнула в одну из ваз. «Ну всё, кто не спрятался, я не виноват», — и Константин вынимает из кармана пистолет — Иоганн сразу узнает кавалерийский пистолет марки Кетланда, хорошее оружие. «Ничего такая штука, да?» — показывает он Ливену. — «Сейчас посмотрим, как она стреляет». Константин встаёт, прицеливается, и тут Гансхен набрасывается на него и вцепляется в руку с заряжённым пистолетом. «Ты что, дурак?» — говорит цесаревич не столько разгневанно, сколько удивлённо. — «Там же холостые патроны». «Я вызываю вас…", — говорит Иоганн. — «Завтра, через платок…» И тут сон заканчивается…

Потом он вспомнил. Юлиана. Та, которую он когда-то любил. Одно из имен Эрики, как он узнал, тоже было «Юлиана». И чем-то они были похожи. И из-за той, из-за несчастной принцессы, ему пришлось уехать в Астрахань, на край земли.

Жизнь ходит кругами. А он, Гансхен, никогда не будет счастлив с женщиной. Как никто из его братьев.

На следующий день он уехал в Ригу, командовать дивизией. В адъютанты ему был назначен только что вернувшийся из похода Георг фон дер Бригген.

ГЛАВА 2

Пулавы, март 1806 г.

Анжелика смотрела на нежные лиловые крокусы в горшках, которые хотела пересадить в открытый грунт. Цветы ей очень нравились — яркая, сочная зелень листвы, плотные, но нежные лепестки с причудливыми прожилками, через которые, как через плотную вуаль, просвечивало солнце. Почему-то только глядя на крокусы, девушка осознавала, что цветы, как и прочие растения — оказывается, живые существа. Конечно, будучи весьма сведущей в ботанике, она знала этот факт с детства. «Живое среди мёртвого», — подумала княжна, оглядев могильные кресты кладбища. Она полила крокусы и добавила: «А я, интересно, жива или уже умерла?»

Цветы Анжелика собиралась высадить на могиле старшего брата, похороненного в январе. Церемония была очень тяжёлой. Юзефа хоронили в закрытом гробу, и ничего от него не осталось на память, кроме миниатюрного портрета, на котором он вышел весьма похожим на неё — хотя в жизни к ним надо было ещё хорошенько присмотреться, чтобы понять, что они родные брат и сестра.

Князь Адам присутствовал на похоронах племянника и, когда все пошли к столу, на поминальную трапезу, произнёс: «Он ещё за это ответит». И Анж, и её бабушка догадались, кого имеет в виду Чарторыйский. Изабелла прошептала ему: «Осторожнее, сын». «К чёрту осторожность!» — воскликнул он тогда, вышел из-за стола, резко отодвинув стул, и пошёл в свои покои. На это мало кто обратил внимания — в горе обычно приличия редко соблюдаются. Княгиня Анна, за рассудок которой княжна опасалась, впала в какой-то мрачный ступор, сменивший её обычную экспансивность. Но в то же время она стала чаще общаться со своим братом Адамом так, что они напоминали двух заговорщиков. Анжелика проводила всё это время с княгиней Изабеллой — то в лечебнице, то в оранжерее, то в кабинете.

С виду казалось, что всё идет как обычно. Разве что обитатели Пулав облеклись в черные одежды, и ксёндз в костеле св. Троицы проводил службы в память «раба Божьего Иосифа, убиенного на поле брани». Адам не торопился с отъездом в Петербург. Она очень редко с ним встречалась, и то, что было в октябре, уже не повторилось. Анж и не желала повторения.

Вытерев руки от влажной земли, княжна сняла фартук и направилась к выходу из оранжереи. «Может быть, и хорошо, что его похоронили на кладбище, а не в церкви. Там мрачно и плохо», — подумала Анжелика, глядя на нежное мартовское небо над головой. Потом она закрыла глаза, подставив лицо под пригревающие лучи солнца и не заботясь о том, что загорит и покроется веснушками — к чему приличия, она не собиралась больше бывать в свете, а в монастыре неподобающий цвет лица никого не заботит… Княжна попыталась представить, что там, под землей. За три месяца одежда на нём наверняка уже истлела, обнажились кости… Рядом с его могилой росла яблоня — она могла пустить свои корни в гроб с юным князем, пронзить его жилы, а по осени бы дала яблоки… Это была «дичка», всегда дающая мелкие и кислые плоды; но кто знает, может быть, они стали бы слаще…

— Ваше Сиятельство! — окликнул её кто-то.

Она быстро натянула перчатки и обернулась. Увидела высокого молодого человек с несколько нахальным выражением лица. Жан де Витт, не иначе. Пасынок Потоцких. Сегодня прибыл с соболезнованиями.

— Ах, это вы, — сказала она, по-светски улыбнувшись.

— Сочувствую вашему горю, — проговорил де-Витт вкрадчиво. — Это так ужасно — терять родного брата.

Он прихрамывал — якобы его зацепило в сражении под Аустерлицем, но никакой перевязки она не видела. Анжелика знала, что если бы он и вправду был ранен в голень, то не обошлось бы без перелома костей, а значит — гипса и лотков. От ран в мякоть так не хромают. И ещё он нарочно носил с собой трость, которая, как полагала Анж, была частью его образа «пострадавшего на войне героя». На самом деле, из-за того, что эта трость весила, как минимум, пуда полтора, она больше годилась для отпугивания бродячих собак, чем для опоры при ходьбе.

Де-Витт ей не очень нравился — слишком масляно глядел на неё. И да, понятно, почему он подкараулил её, чтобы выразить свои соболезнования лично. «Надо было позвать Гражину», — досадливо морщась, подумала девушка. Но Анж привыкла ходить повсюду одна. И могла постоять за себя.

— Он бы не выжил. Смерть оказалась к нему милосердной, — сухо ответила она де-Витту.

— Я бы тоже предпочел смерть существованию полукалеки, которое влачу с того несчастного дня, — он внимательно посмотрел на неё.

Анжелика чуть не рассмеялась. Какой спектакль, Господи Боже! И ради чего? Де-Витт — известный пройдоха. Покойный брат, знавший его в Петербурге, так о нём и говорил. Думает, что, изображая из себя раненного героя, привлечет её внимание?

— Вы меня пугаете, — отвечала княжна совершенно не испуганным тоном. — И, думаю, ваши опасения по поводу своей раны несколько преувеличены.

— Почему же?

— Кости в вашем возрасте легко срастаются, — ответила Анж. — Кроме того, насколько я могу судить, у вас ничего и не было сломано.

Де-Витт покраснел.

— Как вам эти цветы? — девушка наслаждалась его смущением.

— Они прекрасны как и вы, — сказал банальный комплимент Жан. — А вы настолько прекрасны, что я прошу вашей руки.

— Йезус-Мария, — досадливо произнесла княжна. — Давайте не портить такой хороший день… И более того, я в трауре и замуж вообще не собираюсь. Я ухожу в монастырь. Навсегда.

Почему-то он лишь тонко улыбнулся и произнес:

— Ну это пока вы говорите, что «навсегда». А завтра я увижу вас в ложе Французского театра, красивую, блистательную и очень надменную. Вокруг вас будут виться все франты, военные и штатские, а вы не станете обращать на них ни малейшего внимания. Потому что с вами будет ваш дядя…

— Знаете что? — Анж посмотрела на него пронзительно и зло. Зрачки её сузились и напоминали булавочные головки. — Идите вон. И чтоб ноги вашей не было здесь. Жалкий холоп.

— Интересно. Если вас оскорбит мужчина, его следует немедленно вызвать на поединок. Так предписывает кодекс чести дворянина, а я дворянин не хуже вас, что бы обо мне не говорили, — продолжал де Витт. — Но что делать, если вас оскорбляет женщина? Где-то я слышал, что её за это полагается насильно поцеловать. Поступлюсь этим правилом, ибо не на шутку страшусь за свою жизнь.

— И правильно делаете, — процедила княжна. — Так что ж? Долго ли мне ждать вашего ухода, любезный мсье Жан?

— Наверное, долго. Сами видите, — он указал на свою якобы больную ногу.

— У меня всё утро свободно, — Анжелика наслаждалась своей властью над ним.

Де Витт вспылил. Он-то думал, что ему достанутся лёгкие деньги в виде хорошего приданого и родство с известной магнатской семьей, а также красавица-жена, которая, по слухам, рассталась с девственностью усилиями самого императора Александра. Но ведь мать же его предупреждала — не всё будет просто. Зачем он не послушал свою умную и многоопытную матушку, известную когда-то куртизанку Софию де Витт? Вот с ним и обращались как с холопом — никто не привествовал его, князь Константин говорил с ним сухо и кратко, Анжей только кивнул, а вот эта Анжелика за несколько минут опустила его ниже плинтуса, смешав с грязью. Он в сердцах бросил трость и пошёл от неё прочь совершенно «здоровой» и прыткой походкой. Анж насмешливо поглядела ему вслед.

Через полтора года они встретятся при несколько иных обстоятельствах. И Анж воспользуется его хитростью и ловкостью в своих целях.

Встреча с «этим пошляком», как она окрестила Жана, княжну несколько выбила из колеи. Она отправилась в костёл, села там на лавку перед алтарем и предалась тяжёлым мыслям.

О замужестве она последнее время совсем не думала. Надо сказать, Анжелика не думала об этом никогда и вовсе не страшилась перспективы «остаться в девках». Всё лучше, чем стать супругой какой-нибудь старой развалины или высокопоставленного идиота. Ей было хорошо и самой по себе. А когда всё случилось между ней и Адамом… Она покраснела при воспоминаниях. Потом отогнала, вспомнив свои сны и мысли.

Анжелика выросла без отца. От князя Станислава-Юзефа Войцеховского остался только дурно написанный портрет в полупрофиль и её воспоминания о каком-то высоком мужчине, поднимающем её на руки, кружащем её словно в танце… Потом это воспоминание в памяти сменялось другой — много людей, ксёндзы в чёрных сутанах, запах ладана, пропитавший всё в доме, а её держит за руку кто-то другой — детская ладошка в длинной узкой руке, унизанной кольцами, и она не отводит взгляда от этих колец, и не смотрит на то, что происходит. Потом её подносят к гробу, что-то чёрно-белое лежит в нём…

Теперь Анж понимала — в гробу был её отец. А за руку её держал, скорее всего, Адам. Тот, кто заменил ей отца. И тот, кто, скорее всего, заменит ей мужа.

Сейчас князь был ужасно занят, чем-то озабочен, и они существовали в этом огромном доме порознь. Может, и к лучшему, но лежа в постели — в той самой постели! — Анжелика чувствовала, как тоскует по нему.

Словно отзываясь на её мысли, голос князя окликнул её. Девушка резко обернулась. Увидела Адама, и глаза их на миг встретились. Чернота его взгляда поглотила без остатка её синеву. Неверный солнечный свет проникал сквозь витражи, изображающие святых — святого Станислава, покровителя Польши, Святого Ежи, поражающего копьем извечную змею язычества, Святого Михала, с крыльями за спиной и мечом огненным, Пресвятую Деву, осеняющую своим благословением праведников.

Адам присел рядом с ней.

— Ты помнишь моего отца? — спросила княжна, глядя не на него, а на золочёный алтарь, на котором висел крест с Распятым. Скульптор очень натуралистично изобразил раны на теле Христа.

— Он был моим первым и последним другом.

— А как же Александр? Разве он не твой друг? — она вдруг вспомнила облик императора, непристальный взгляд его светло-голубых глаз — он очень походил на архангела Гавриила, изображенного на фреске слева от алтаря.

— Русский царь сам выбирает себе друзей, — мрачно проговорил Адам Чарторыйский. — Не спрашивая их на то мнения. Я его друг. Но он никогда не был моим другом. И скоро он в этом убедится.

— Что ж, очередное восстание? — спросила Анжелика.

— Тебе это рассказала мать, да? — голос Адама был злым и насмешливым. — Нет. Зачем восстание? Я просто хочу дать ему понять, что дружба — по крайней мере, то, как я понимаю её — не просто переливание из пустого в порожнее этих дурацких слов о Конституции, равенстве и братстве. Не только игривые беседы о дамских прелестях. Это ещё и выполнение обязательств. И обещаний.

Девушка выжидательно смотрела на него. Адам продолжал, и голос его гулким эхом раздавался под сводами церкви:

— Он с самого начала не должен был идти в этот поход. Не должен был давать этого сражения. Я создал целую систему. Я давал ему полезные советы, и, если бы он последовал им, то сейчас всё было бы замечательно. Наша Отчизна могла бы надеяться на свободу и объединение. Но… таковы последствия его вероломства. И неограниченной власти.

Анжелика смотрела на него понимающими глазами и разделяла его негодование. Потом спросила:

— А если бы Польша была единой как раньше — не сейчас, но когда-нибудь — отдал ли бы ты ему свою корону?

— Не думаю, — произнёс Адам. — Но этого уже не случится никогда.

— Почему?

— А всё кончено. Сражение проиграно. Союзники потеряны. Далее французы примутся за Пруссию. Русские могут бросать сколько угодно пушечного мяса навстречу армии Бонапарта — следующую войну они всё равно не выиграют. Варшаву, в итоге, займут французы. Их император воспользуется шансом объявить себя освободителем Речи Посполитой. И наш народ его, естественно, поддержит. Если русские попытаются вмешаться после того, как Польша окажется под протекторатом Франции, то получат повторение Девяносто четвёртого года. Свои костюшки найдутся, — он холодно усмехнулся. — И я не знаю, что теперь делать.

— Положись на меня, Адам, — она взяла его руку в свою. — Только скажи, каковы твои дальнейшие планы?

— Мои планы… — он выглядел болезненно-бледным. — Я подам в отставку.

Затем он встал, подошёл к чаще со святой водой, окунул в неё кончики пальцев, перекрестился на алтарь, преклонив колено, и направился к выходу. Анж последовала его примеру.

— Ты не должен! — воскликнула она горячо, когда они вышли из церкви. — Зачем?

— Пойми. Нам нечего делать. Я убедился в том, что сын тирана и внук Кровавой Екатерины не может не быть подлецом. И в его стране так и будет процветать произвол, что бы Александр не говорил о Конституции и учреждении Парламента. — князь смотрел вдаль задумчиво. — Если он игнорирует мнения тех, кого назвал личными друзьями, с кем делился тем, чего не рассказывают и на исповеди, то о каком демократическом правлении может идти речь? Нет, я там буду лишним. Да я всегда там был лишним, только не замечал.

— Но если ты уйдешь, что же будет с нашей Польшей? — не сдавалась Анж. — Она не должна объединяться под властью Бонапарта!

— Есть много тех, кому всё равно, под чьей властью она объединится, — пространно заметил Чарторыйский. — Я тоже не желаю, чтобы поляки выступали под французскими знамёнами и становились очередным покорённым корсиканцем народом. Но многим всё равно. И нас и так многие считают «москалями». Мой пост канцлера служит тому лишним подтверждением.

— Так на тебя кто-то давит, чтобы ты уходил? — Анж пристально взглянула ему в глаза.

Он кивнул.

— Свои? — шепнула она.

— Проклятые Потоцкие, — Адам посмотрел на неё. — Свои хуже чужих.

— Я с тобой, — повторила княжна Войцеховская.

Они прошли вместе до дома. Рука в руке.

— Если царь не догадается снять всех своих приближённых, особенно тех, кто возглавляет Штаб, он проявит себя большим идиотом, — разбавил молчание князь.

Анжелика проговорила медленно, с расстановкой:

— А если не снимет, я помогу кое-кому уйти.

После ужина Анжелика прошла к бабушке, изучавшей какой-то древний фолиант, и сразу начала:

— Ты знаешь, в каком положении Адам?

Изабелла оторвалась от чтения и измерила внучку испытующим взглядом тёмных глаз.

— Он сам во всём виноват.

— В чём? — накинулась Анж, доселе не позволявшая себе подобных дерзостей. — В том, что его обманул Александр?

— В том, что вообще мешается в москальские дела, — отчеканила княгиня.

— У него нет выхода. Он делает это для Родины.

— Один такой, пан Понятовский, уже пытался, — проговорила Изабелла медленно. — Закончилось всё бойней. Адам шёл по пути последнего короля. Мог бы и знать, что царь поступает так, как велит ему левая пятка. И что он не прощает обид, пусть с виду и притворяется, что ни сном, ни духом.

— Обиды? — переспросила Анж.

— Разве рождение ублюдка от того, кому клялся в дружбе — не обида? — на губах у княгини Чарторыйской заиграла ядовитая усмешка.

Анжелика нахмурилась. Она, естественно, слышала разговоры и сплетни. Но желала подтверждения. И да, она вспомнила Елизавету, и огонь ревности зажегся в её душе. В Петербург она хотела ещё и потому, чтобы интриговать против неё. И, в конце концов, уничтожить окончательно. Слава Богу, императрица довольно глупа, и покончить с ней можно быстро — и, главное, бесшумно. Анж знала немало средств и способов для этого.

— История стара, как мир, — продолжала Изабелла. — «Прекрасна королева Гвиневера, прекрасна, но Артуру не верна…» Твой дядя играл роль Ланцелота. А потом сия «королева» родила дочку. И все догадались, кто отец. Как понимаешь, не муж. Девочка умерла через год — очень удачно. Я так думаю, её отравили. А потом, как знаешь, Адама отправили в Сардинию. Всё случилось из-за его неосторожности. И из-за длинного языка твоей матушки.

— Как так? — Анжелика аж присела. Кажется, интрига, о которой она знала смутно, начала обрастать в её глазах деталями.

— А нечего было ей болтать о том, что нынче польский престол нам обеспечен, ибо родилась королевна, — усмехнулась её бабушка. — И в своих письмах что Адам, что Анна были чересчур откровенны. А письма вскрывают и перехватывают. Хитрости не хватило твоему дяде, вот чего…

— Подожди. Но как же два года назад Адам смог стать министром? Если всё было так явно… — начала княжна.

— Стать-то он стал. Но обиды царь не простил. И в самый решающий момент предал его — око за око, зуб за зуб, — произнесла Изабелла, разглядывая свои красивые миндалевидные ногти.

— Смерть ребенка должна быть отомщена, — вздохнула Анж. — Я этим займусь.

— Всегда погибают невинные, — проговорила, словно в сторону, Изабелла.

— Ты говорила, что дочь моего дяди отравлена. Кем?

— А свекровью твоей лучшей подруги, вот кем.

— Она не моя подруга, — Анжелика отвернулась.

— Не торопись рвать с ней отношения, — посоветовала Изабелла. — Если хочешь уничтожить её мужа и весь их род.

Княжна улыбнулась. У неё был свой план мести, но она, как оказалось позже, несколько запоздала с его осуществлением…

Кёнигсберг, март 1806 г.

Война закончилась для Алекса фон Бенкендорфа и его приятелей довольно бесславно, но конец года принёс радости и увеселения, которых они не вполне ожидали. Граф Толстой со своими адъютантами отправился в Берлин, на переговоры с королем Пруссии, и их там встречали почти триумфаторами, несмотря на поражение под Аустерлицем. На столь печальное событие скоро стали смотреть как на «простую погрешность». Русская армия всегда побеждает — так же, как и прусская, кстати сказать — а то, что случилось с ней недавно, — не более чем досадное недоразумение. Отношение короля и королевы Пруссии к российским военным наглядно демонстрировало это чувство. Луиза была, как всегда, восхитительна — женщина-мечта, воплощённая грёза, богиня Фрейя. Все вокруг — даже флегматичный Георг фон дер Бригген и граф Толстой, начальник Алекса Бенкендорфа и Льва Нарышкина, — были немного влюблены в неё. Когда Луиза выезжала в зелёной амазонке с красной отделкой — форменные цвета Преображенского полка — русские войска приветствовали её с ликованием. Алекс был представлен прусскому королю, а потом с головой окунулся в балы и празднования, гремевшие на весь Берлин. Время стояло рождественское. Почти каждая фрейлина, с которой барон танцевал, вручала ему ключ от своей спальни, и поэтому от недостатка женской ласки он совершенно не страдал.

Вскоре после того, как миссия Толстого закончилась, они отправились в Кёнигсберг — «прожигать жизнь дальше», как говорил Нарышкин. К ним присоединился один из принцев Биронов, весьма падкий на выпивку и гашиш, поэтому пребывание во втором по значимости прусском городе оказалось для них весьма весёлым, но разрушительным для здоровья. Лев захворал желчной горячкой, Алекс быстренько проводил принца в Митаву, а сам решил никуда не уезжать, пока друг не выздоровеет.

О смерти Эрики он узнал из письма отца. Про её брата пошли какие-то новости — якобы, он объявился в Силезии, наконец, и направляется на Родину. Вести заставили Алекса расплакаться. «Её-то за что?» — думал он. — «И почему? Она же здоровая была. И не дождалась никого». Георг фон дер Бригген, приехавший вскоре в Кёнигсберг, застал друга детства с красными глазами и распухшим от слез лицом.

— Что такое, у тебя сенная лихорадка? — спросил Георг легкомысленно. — Представляешь, мне тут дали новое назначение к графу Ливену-третьему! Вот мир тесен — это не он ли сватался за Эрику фон Лёвенштерн? Кстати, что там с Жанно? Я слышал, он всё-таки нашелся. А ты чего до сих пор здесь? Лео как, а то мы слышали, что он болеет?…

Тут Георг насторожился, увидев, что Алекс расплакался ещё больше от этих слов.

— С Нарышкиным что-то? — нахмурился Бригген. — Помирает?

— Эрики… нет, — Алекс протянул другу письмо.

— Понятно. Фитингоф её в чахотку вогнал, — решительно произнес Георг.

— Причём тут Фитингоф? — странно посмотрел на него барон.

— Эх… ты же в Риге почти не бываешь. Ну всё, ему от шурина достанется. Интересно, граф Иоганн это уже знает?

Алекс только рукой махнул. И удалился переживать в одиночестве.

Через неделю Алекс уехал в Ригу вместе с фон дер Бриггеном. И там он встретился с воскресшим из мертвых Жанно Лёвенштерном, который похудел до неузнаваемости и, похоже, совсем разучился улыбаться. А с ним — к его полной неожиданности — был Константин фон Бенкендорф, который, как оказалось, случайно столкнулся с Лёвенштерном где-то в Преслау на постоялом дворе. После дружеско-родственных объятий Бенкендорф с братом поехали в Петербург, а Лёвенштерн еще некоторое время пробыл в Риге.

***

Жанно фон Лёвенштерн, выздоровев окончательно и прибыв на родину, получил кофр с вещами своей сестры. Почему-то в реальность смерти Эрики он не верил. Казалось ему — сестра где-то жива, а в фамильной усыпальнице закопали кого-то другого — не её. Но его всё время занимали разговорами о ней — так, Бурхард постоянно вздыхал и говорил: «Ангел… Чистый ангел… И теперь там, на своей ангельской родине», указывая взглядом на потолок в своём доме, расписанный облаками и небесной лазурью. Фитингофы собирались в Италию на год, предлагали даже Жанно поехать туда для «излечения», но барон отклонил приглашение, сказав, что уже довольно лечился. Несмотря на уговоры своего приёмного отца, он желал как можно быстрее уехать из Ливонии в Петербург, чтобы не пересекаться с Иоганном фон Ливеном, которому придётся как-то в глаза смотреть. Екатерина Фитингоф говорила, что брат её очень тоскует по невесте. «Можно себе представить», — усмехался горько барон, который сам не прочувствовал всей силы скорби. У своих родственников в Разиксе он тоже побывал. Там царил полный траур. Натали всё время пребывала у своей матери, помогая с маленькими племянницами и утешая невестку — хотя сама была, по словам Вилли, безутешна. Сам Вальдемар пребывал в некоей прострации — начинал что-то говорить и не заканчивал, сам ходил небрежно одетый и некрасиво заросший тёмной щетиной, начавшей уже превращаться в бороду. Он выглядел постаревшим лет на десять. Казалось, он и сам чем-то болен. В Разиксе не открывали шторы, пыль скапливалась комьями по полу, и обстановка в целом казалась очень тягостной. Поэтому Жанно уехал оттуда, как только счёл нужным.

По дороге он разобрал вещи Эрики. Они были скромными, ничего особенного. Наткнулся на тетрадку с дневниковыми записями, долго колебался, стоит ли читать или лучше сразу бросить в камин. В конце концов, не устоял перед искушением и вдался в записи. «Так вот, значит, кто…» — сказал Жанно, увидев записи о некоем S. Он примерно догадался — по некоторым деталям, которые сестра допустила, по стихам его, переписанным ею от руки — что это «Петрарк». Последняя запись, от 11 декабря, заканчивалась цитатой из того Петрарка, который жил давным-давно во Флоренции: «Свою любовь истолковать умеет лишь тот, кто слабо любит». Жанно вздохнул. Если он в Петербурге встретит Марина — то что сказать? И этому несчастному графу Иоганну что — «Ваша невеста не любила вас и согласилась стать вашей женой от отчаяния»? Он всё же решил сжечь дневник. После того, как ему приснилась сестра — как живая, только глаза у неё были без зрачков. За эти несколько месяцев, проведенных в болезни, Жанно в мистику пусть и не поверил, но научился ею не пренебрегать. Поэтому счёл явление Эрики в сновидении неким знаком — и больше дневник не читал, а по приезду в Петербург немедленно бросил тетрадь в камин.

На следующий день после его прибытия в столицу к нему явился князь Михаил Долгоруков.

— Жанно! Живой! — сказал он сразу же с порога.

— Все меня похоронили и оплакали, как погляжу, — произнес Лёвенштерн насмешливо, но без улыбки. — А ты как? Ты был тогда ранен, или мне показалось?

— Ах, это, — махнул рукой Мишель. — Просто пуля прошла навылет, ничего важного не задето. Я тебя пытался найти, меня же назначили всех раненных перевозить в Россию… Но ты как в воду канул. И в плену тебя не было.

— Я не помню, где я был и где не был, — вздохнул Жанно. — Главное, калекой не остался. Мне руку хотели отрезать.

— Слышал о твоей сестре… Соболезную. Мой брат аж рыдал от горя. Он же её любил. Кстати, про Пьера. Хотел тебя видеть.

— Зачем? — Жанно молча сидел и курил, глядя куда-то в сторону.

— Там очень много всего интересного открылось, — загадочно произнес Долгоруков.

— Я-то тут причём?

— А ты умный, — Мишель не сводил с него глаз. — Вообще, что ты хочешь делать дальше?

Лёвенштерн пожал плечами. Об этом он как-то не думал. Возможно, продолжит служить. Может быть, выйдет в отставку, уедет в Дерпт и займётся врачебной практикой, совмещая её с преподаванием в недавно открытом там университете. Или вообще в Риге поселится. Или в Ревеле. Мог бы, как принято у тех, кто разочаровался в жизни, поехать в вояж по Европе, но ныне не то время для поездок, и денег у него столько нет.

— Ты подумай. Только не спивайся, — проговорил строго князь.

— Я не из тех, кто спивается, — Жанно взглянул на собеседника сквозь дым трубки.

— Так все говорят, а потом валяются под столом круглыми днями. Может, женишься? Или заведёшь какую-нибудь Большую Любовь?

— Кто на мне женится, mon ami? — усмехнулся Лёвенштерн. — И зачем мне обзаводиться супругой? Чтобы мучить ни в чём не повинную девицу своими заморочками? Что касается любви…

Он периодически думал о Дотти. Но не хотел перешагивать порог её дома. Жанно полагал, что там, в той жизни, которую ведет эта надменная рыжая королева, он только лишний. Тем более, он слышал, что кузина не так давно потеряла маленькую дочь. Беспокоить её в горе он не желал — своего хватало.

— По крайней мере, это придаёт жизни цель и заставляет что-то делать, — говорил Мишель.

— По собственному опыту говоришь? — с неким подобием любопытства в глазах спросил барон.

Долгоруков кивнул.

— От тебя к ней поеду, — таинственно проговорил он.

— К ней? Так час ночи же на дворе. Или ты полезешь к ней в окно? — Жанно внезапно заинтересовался личной жизнью приятеля. — Как дерзко! Только в Петербурге такие дела не проходят. Кто-нибудь заметит, пойдут сплетни, и над тобой все будут смеяться…

— А она только ночью и принимает.

— Оригинально, — произнёс Лёвенштерн. — Весьма оригинально. Кто ж она такая? Заговорщица? Сумасшедшая? Ведьма?

— Лучшая женщина на этой Земле, — отвечал его друг немного печально.

— И что? Ты женишься?

— Если она получит развод, — произнёс Долгоруков.

— Так все серьёзно?

— С мужем она всё равно не живет, — проговорил князь. — Что касается всего остального, то тут дело решённое.

— Если она принимает только ночью, то вряд ли я её видел, потому что в такое время предпочитаю заниматься чем-то другим, кроме разъездов по салонам, — Лёвенштерн сумел несколько оживиться. — Но, кажется, догадываюсь, кто она… «Неспящая»? Княгиня Eudoxie Голицына?

— Чёрт возьми, ты угадал, — рассмеялся его друг. — Только зря ты называешь её Eudoxie. Она предпочитает зваться Авдотьей, как её крестили, и на французский вариант своего имени не отзывается.

— Как это мило, — улыбнулся Лёвенштерн. — Учту, если когда-нибудь буду ей представлен. Ну, удачи тебе в нелегком деле ухаживания. И, пожалуйста, не перепутай день с ночью.

— Куда я денусь? Мне всё равно надо бывать на службе часов в восемь утра.

— Ну, тогда не скончайся прежде времени от недосыпа, — посоветовал в шутку Жанно.

— Мы с тобой прошли через ад и как-то выжили, поэтому не беспокойся… И вот что — мне надо идти, поэтому напомню — завтра приходи ко мне, там будет мой брат и один из твоих высокопоставленных родственников, — князь Михаил поднялся из-за стола.

— Это кто же?

— Граф Христофор же! Совсем запамятовал, кто есть кто в нашем свете?

— И все же — зачем им я? — подумал вслух Жанно.

— Если не хочешь окончить свои дни в какой-нибудь дыре, а прославиться, как мы с тобой и говорили накануне побоища, то тебе открывается отличный шанс, — тихим и хитрым голосом произнес Мишель.

Лёвенштерн пристально посмотрел на него. «Да, жизнь продолжается», — подумал он, — «Я прошёл сквозь воду, огонь и медные трубы не для того, чтобы складывать руки и всю оставшуюся жизнь жалеть самого себя. Ныне я исправлю свои ошибки и стану решительнее и злее».

— Что ж, я приду, — сказал Жанно.

— Отлично. Тогда до завтра! — попрощался с ним Долгоруков.

После его ухода Лёвенштерн почувствовал, что прежнее желание получить от жизни всё и прославиться одолело его. Да, тогда он вёл нечестную игру — за то и был наказан смертью сестры. Но ныне отказываться от всего, искупая уединением свои ошибки и промахи? Разве Эрика бы не хотела его славы и возвышения? А Бог его сохранил после Аустерлица не для «тёплой лежанки», а, верно, для чего-то блестящего. Ему вспомнился князь Пётр Долгоруков накануне битвы — высокий, блестящий молодой человек, надменно оглядывающий собеседников, пренебрежительно, через губу, говорящий о «непобедимом» императоре французов, генерал-майор в свои двадцать восемь, и, верно, будет вторым, а то и третьим человеком в России — после, разумеется, государя императора… Вот таким он, Иоганн фон Лёвенштерн, мог стать запросто! У него в запасе четыре года — и за это время может случиться всякое. И с чего-то надо начать, чтобы достигнуть сей славной цели.

Санкт-Петербург, Зимний дворец, март 1806 г.

Император Александр с утра пораньше пил свой привычный кофе с хрустящим печеньем и читал почту, доставленную сегодня на его имя. День за окном занимался серенький и скучный, середина недели, и сегодня полно работы.

Итак, князь Чарторыйский просит отставки — это уже второе письмо от него с мольбой — нет, скорее с категорическим требованием «отпустить» его. Государь пока не предпринимал никаких действий, и не столько потому, что ему так не хотелось расставаться с одним из близких друзей, сколько потому, что он чувствовал — эта отставка является хорошо продуманным шагом со стороны Адама. Да к тому же в такой манере просьбы обычно не пишут. Князь, насколько его знал Александр, вообще не умел просить — он мог только требовать. Сначала это качество в друге восхищало юного наследника престола и вызывало в нём «белую» зависть, так как ему самому все вменяли в недостаток некую «мягкотелость», но потом, видя, что Адам намеренно, не считаясь со своим и его положением, отводит ему роль ведомого, не гнушаясь и прямым давлением, Александр начал разочаровываться в Чарторыйском. И переиначил его план по своему усмотрению. «Ливен очень вовремя подсуетился тогда с депешей…» — вспомнил государь. — «Но даже если бы она не пришла, я бы всё равно отменил приказ о взятии Варшавы. Только подождал бы ещё недельку». Разрушив так чётко и логично выстроенный план друга, он попытался дать понять князю — он, Александр, является здесь государем и только он может решать, как вести политику. Довольно он терпит от всех в первые годы своего царствования: то Бонапарт с его намеками на «цареубийство», то Пален, явно пытавшийся воспользоваться ситуацией и стать временщиком, то вот этот Адам, который пишет ныне буквально следующее: «Ваше Императорское Величество, кажется, приняли за правило руководствоваться первой попавшейся идеей, не принимая в соображение ни мнения, ни опытности других». Под «другими» Чарторыйский, конечно же, разумеет прежде всего себя.

Неделю назад Александр в ответ на первую просьбу князя об отставке пожаловался, что его увлекли ложные идеи, планы, подсказанные лицами, мало что смыслящими в военном деле и политике. Он не называл никаких имен, но, очевидно, гордый и обидчивый князь принял слова на свой счет. И ныне, в своём послании проводит в жизнь наступательную тактику. Вот строки: «Ваше Величество полагает, что система, которой вас увлёк кабинет, и есть источник всех перенесённых вами бедствий. Напротив, я не должен скрывать моей уверенности в том, что Ваше Величество недостаточно открыто и решительно следовали этой системе, отступив от намеченного плана и потеряв доверие к тем, с кем вы её разработали».

«Отлично!» — с иронией воскликнул про себя государь. И здесь «трусость», «нерешительность», «закрытость» — каждый человек, хоть немного ему близкий, старается намекнуть или прямо упрекнуть его в недостатке отваги. Пять лет назад фон дер Пален, — эта тёмная остзейская тень, которая по его воле исчезла на заре его правления, укрывшись в своей мрачной, болотистой Курляндии, — тоже повторял: «Полно ребячиться, государь. Ступайте царствовать!», а до этого: «Решайтесь!» Отец с его поддёвками — «мямля» и «девчонка» — туда же. Но пока следование советам стать «порешительнее» ни к чему хорошему его не привело. Отец убит, и известно, что нынешний император дал «добро» на его свержение. Аустерлиц, когда он вёл полки в сражение навстречу коварному неприятелю, проигран — позорно, ценой многих человеческих жизней и распада коалиции. И князь Адам говорит, что император сам во всём виноват! Что ему надо было ринуться спасать эту Польшу, уговаривать пруссаков отдать ему земли для объединения Речи Посполитой. Милое дело! Понятно, для чего князю всё это надо — Адам, собственно говоря, никогда не скрывал своих истинных целей. Ныне он словно сошёл с ума. Кусает руку, гладящую его.

Александр, конечно, мог бы подписать отставку Чарторыйского с поста министра иностранных дел хоть сейчас. Он бы нашёл, кем его заменить, хотя пришлось бы над этим хорошенько поломать голову. Всё же при власти должны быть люди единого с тобой склада ума и образа мыслей, способные понимать твои чувства и мотивы действий. Отцу нужны были тупые исполнители его воли. Александр всегда презирал такую политику, считая её первым признаком тирании. Государь всегда полагал, что надо дружить с подчиненными, а не повелевать ими, а также быть способным спокойно выслушивать критику из их уст. Но где же был Адам до того, как всё случилось? Почему он ругает его за ошибки прошлого? Это очень неприятно. Отпускать князя Александру очень не хотелось — нет уж, пусть доводит начатое до конца. Но с необычайным упорством Адам требует отставки — верно, для того, чтобы все дела запутались окончательно.

Государь отложил в сторону письмо своего министра и друга, решив ответить на него попозже. Он думал выбрать лаконичный и холодный тон, противопоставив его истовой горячности князя. Александр стал разбирать другую почту.

Через час камер-лакей постучался в его кабинет и сообщил о прибытии великой княжны Екатерины Павловны. С некоторых пор сестра получила привилегию приезжать к Александру в любое время, пока он находился в дворце, поэтому государь лишь кивнул в ответ, и вскоре к нему вошла Като. Государь заметил, что выглядит она ныне великолепно, а новое платье сложного розовато-пепельного оттенка необычайно идет к её свежему цвету лица.

— Как дела? — произнесла вместо приветствия великая княжна, после того, как венценосный брат поцеловал ей руку.

— День начался вот с этого, — Александр указал ей на письмо Чарторыйского. — И настроение моё теперь испорчено напрочь.

Като подцепила письмо двумя пальцами, словно это было гадкое насекомое, вроде паука или таракана.

— Что тебе пишет этот поляк? — спросила она небрежно.

Едва только Александр открыл рот, чтобы начать жаловаться на Чарторыйского, сестра, усевшись в кресле и сложив ноги крест-накрест — государь украдкой кинул взгляд на обрисовавшиеся под шелком её платья стройные колени и узковатые, ещё девичьи бёдра, — развернула бумагу и, нахмурившись, начала читать. Закончив, швырнула письмо на пол.

— Отправь его в Сибирь, Саша, — безаппеляционно проговорила Като.

— Не всё так просто, — медленно произнес император. — Ты, кстати, кофе будешь? Забыл предложить.

Она молча кивнула, всё еще кипя от гнева. Александр сам налил ей ароматный напиток из кофейника, и Като машинально сделала глоток из чашки.

— Он сам просит отставки. Потому что я не повёл войска на Варшаву. Князь даже писал, что с Бонапартом вообще не нужно было воевать, — пояснил император.

— Так отправь его туда, куда он просит. А потом — в славный городок Пермь. Или, скажем, в Якутск, тоже милое местечко. Пусть охладит там свой пыл, — Като взяла со стола печенье и откусила от него немного.

— Папина дочка, — усмехнулся её брат. — Адам мне вообще-то ещё друг. Мы тогда клялись…

— Зачем тебе враги, когда у тебя такие друзья? — великая княжна поставила чашку с недопитым кофе на стол. — В первую очередь, Чарторыйский — твой министр. Какой министр пишет так своему государю: «У вас нерешительный образ действий, который производит полумеры, поступки, обусловленные слабой волей»? Тебе не кажется, что он на себя слишком многое берёт?

Девушка дерзко посмотрела Александру прямо в глаза.

— С позиции друга он прав, — государю отчего-то стало стыдно. — И вообще, это, в некотором роде, личное письмо. А не официальный рескрипт.

— Я бы и дружбу такую не потерпела, — упрямо продолжала его младшая сестра. — У тебя всегда с ним были странные отношения. Адам решил быть ведущим, а ты ему подчиняешься. Но так же нельзя! Дружба предполагает равенство!

— Это недостижимо в жизни, — покачал головой Александр. — И Адам… Да, он и в самом деле сильнее меня. Старше. Много пережил. Он такие вещи о себе рассказывал, что я на его фоне смотрюсь незрелым мальчишкой. И он умён, этого не отнимешь. Я сам согласился быть вторым — вот и расхлёбываю. А вести себя как тиран по отношению к князю мне совесть не позволит.

— А ему позволила совесть при всех крутить роман с Lise? — прищурив зеленовато-серые глаза, проговорила Екатерина.

— Като, — утомленно начал её брат. — Мы с ней ещё до этого договорились, что, коль скоро мы друг друга не интересуем как мужчина и женщина, мы вольны выбирать себе любовников…

— Это я знаю, — перебила его великая княжна, скрестив руки на груди. — Но кто их просил делать ребёнка? Девочка была копией твоего лучшего друга, и обманывать свет долго бы не получилось.

— Она родилась по воле Провидения, — вздохнул Александр, помрачнев лицом. — Этого нельзя было избежать.

— Саша. У твоего Чарторыйского в постели перебывала масса женщин. Он должен был знать, каким именно способом можно предотвратить такие неприятности, — жёстко проговорила девушка.

— Като! — государь покраснел от стыда. — Ты же ещё девица! Откуда ты это знаешь?

— А я слушаю, что люди говорят, — беззаботно откликнулась великая княжна. — Но дело не в моей нравственности. Дело в том, зачем Адам так поступил.

— Кажется, я начинаю понимать… Он хотел повязать свою кровь с царской, — проговорил император.

— И иметь кандидатуру в наследственные польские короли. Он же не знал, что родится девочка, — Като встала и поправила платье.

— Ma soeur, — Александр привстал, наклонился к ней вперёд, через всю столешницу. — Получается, он хотел таким образом воплотить в жизнь идею династической унии Польши и России?

— Да, — глаза Екатерины сделались совсем зелёными, и что-то хищное появилось в её лице, сходство с кошкой только усилилось. — Ты сам говорил о том, что он умён. Когда этот план не получился, он стал играть в открытую. А ты его подвёл и на этот раз…

— А теперь он просится в отставку. Умывает руки, да? — мысли лихорадочно завертелись в голове у государя.

— Не совсем. Он хочет, чтобы ты развязал ему руки, — Като вновь угостилась печеньем. Её лицо выглядело абсолютно спокойным и в то же время решительным.

— Неужели он замышляет очередное восстание? — Александр побагровел.

— Как знать, — пожала плечами его сестра. — Но он явно не собирается делать ничего хорошего для России.

— Так. В отставку он у меня не пойдёт. Пусть делает с этим, что хочет, — и Александр сел писать очень краткое послание к Чарторыйскому, содержащее такие слова: «Адам, скажи мне прямо, что именно ты желаешь?»

Великая княжна гипнотизировала его взглядом и, подняв глаза на неё, Александр ощутил, как его охватывает некая дрожь. Сестра. Одна с ним кровь. Единственная, кому он может нынче довериться. Сильная и решительная девушка. Очень жаль, что Екатерина не родилась мужчиной. А то была бы его первым советником. Като права в главном — надо постепенно прекратить «дружить» с сановниками. Пора учиться повелевать. И приближать к себе надо не романтических личностей вроде Попо Строганова или того же Адама с их якобы «широким взглядом на мир», а людей, которые ему будут преданы до конца. С сим и порешил, и попрощался с Екатериной, поцеловав её в гладкую, ароматную щеку — а так хотелось в губы… И долго смотрел ей вслед, подумав, что сестра щедро наделена всем — статью, красотой — пусть и не совсем классической, умом, твёрдостью характера, а станет при этом правительницей какого-нибудь захудалого германского княжества, подобно всем прочим. Отменить, что ли, закон о престолонаследии и завещать трон ей? А что — будет Екатерина Третья. Вся в бабку, и править будет так же. Намного лучше его. Да, и распутством будет отличаться тоже воистину бабкиным… Если вытворяет с ним такие вещи, оставаясь физически девственницей, и уже прекрасно знает, как предохраняться от появления потомства при внебрачных связях…

Но и Адам поразил государя. И даже восхитил своим холодным расчетом. Александр-то думал, что князь по-настоящему влюбился в Елизавету. Он «обоим подарил свободу, ведь это называется «любовь». Ребенка, не похожего на Александра ни капли, признал, дал своё отчество. Примеры из рыцарских романов словно подсказывали — да, государь всё правильно делает, благородный и могущественный король Артур тоже сдался перед всепоглощающей любовью, вспыхнувшей между его супругой Гвиневерой и Ланцелотом. Оказалось же, что друг использовал государыню для удовлетворения своих амбиций. Ради своей Отчизны. И ныне явно пытается взять силой то, что не получилось взять своим дипломатическим проектом. Ну нет. Просто так Адам не уйдёт.

Попрощавшись с сестрой и обдумав всё это, государь занялся другими делами и начал принимать министров с докладами.

Санкт-Петербург, дом князя Михаила Долгорукова, март 1806 года.

Жанно Лёвенштерн чувствовал себя как на экзамене, сидя напротив генералов, составляющих то, что он окрестил «триумвиратом». Его друг Мишель под каким-то предлогом удалился, а потом, как понял барон, и вовсе уехал из дома — верно, к своей «Ночной княгине». Долгоруков смотрел на него несколько снисходительно — мол, «я помню, что ты мне в своё время подложил свинью, но ныне великодушно прощаю». Он мало изменился за эти месяцы. Князь Пётр Волконский выглядел мрачно и сосредоточено. Граф Кристоф фон Ливен сидел в тени и молча глядел на Лёвенштерна, слушая, что он скажет.

— Итак, господа, я, право, не ожидал, что всё будет так… — начал он.

— Вы вернулись из мёртвых, — перебил его князь Пьер Долгоруков. — Удивительно. И, как видно, вы не особо пострадали.

— Вылечился.

— У меня были все списки пленных и раненных. Ни в одном из них вы не значились, — глухо проговорил Волконский. — Это очень необычно.

— Итак, вас, случаем, не завербовали ли французы? — со свойственной ему прямотой заключил Долгоруков.

Ливен при этом болезненно поморщился.

— Время такое, никому нельзя доверять, — быстро проговорил Пьер. — Впрочем, мы вам доверяем. Поэтому вы здесь. И всё так. А я не могу забыть вашей сестры…

Он посмотрел на Жанно печально. Лёвенштерн подумал: «Ещё скажет что-нибудь об Эрике — я встану и уйду. Что за комедия, право слово!»

— Вы знаете, поручик, что вас предоставили к двум наградам и к золотой шпаге «за храбрость»? — спросил Волконский, почувствовавший неловкость от слов его тёзки.

Жанно ошеломлённо покачал головой.

— У нас есть одно к вам предложение, поручик, — взял слово граф.

— От которого я не смогу отказаться? — пошутил Лёвенштерн, всё ещё немало удивлённый от того, что его действия под Аустерлицем, оказывается, сочли проявлением «храбрости».

— Отказаться вы всегда сможете, — добавил Долгоруков. — Это, можно сказать, продолжение нашего с вами давнего разговора.

— Но в чём теперь смысл? Её нет, — помрачнел Лёвенштерн. — И то, что случилось после тогдашней нашей беседы…

— Поражение состоялось из-за того, что кто-то заранее передал в штаб французов сведения о диспозиции, выбранной нами при Аустерлице, — произнёс Волконский.

— И у нас есть все основания подозревать, что это был Чарторыйский, — тонко улыбнулся Долгоруков.

Кристоф помалкивал и только испытующе смотрел на Лёвенштерна. «Я бы мог выбрать Альхена… Но для таких целей я его поберегу», — думал он.

— Господа, вы хотите, чтобы я его убил? — утомленно спросил барон.

— Мы хотим, чтобы вы не помешали нам его убить, — тихо, но твёрдо произнес граф Ливен.

«Неужели теперь и он заодно?» — Жанно вгляделся в прохладные глаза своего родственника, обведённые синеватыми кругами — от недосыпа ли, от болезни ли, неясно.

— Делайте, что хотите, — проговорил Лёвенштерн. — Не мне препятствовать вам в этом. Я не придворный, не флигель-адъютант и не знаю даже, останусь ли на службе…

— Останетесь. При Штабе, — сказал Волконский как нечто само собой разумеющееся.

— При Генеральном Штабе? — переспросил молодой человек. Итак, Мишель не соврал. Ему действительно открывается блестящее будущее.

— Более того. Я подписал назначение вас своим личным адъютантом, — взял слово Кристоф.

— Право слово, мы с Христофором долго не могли вас поделить, чуть не подрались, — со смешком проговорил Долгоруков. — Но я уступил графу. У меня и так уже девять человек адъютантов, целая свита. Кроме того, я очень много езжу, а вы, как полагаю, уже напутешествовались вдоволь и желаете вести более оседлый образ жизни…

— Впрочем, вам меня тоже придется сопровождать, если я куда поеду, а это случается довольно часто, — сказал Кристоф.

Лёвенштерн промолчал. Всё как-то происходило быстро и без его участия, он даже сообразить не мог, как правильно на это реагировать.

— Но почему?… — он решил вытянуть из этих господ всё, что касалось этого необычного — однако ж, вполне ожидаемого — назначения.

— Потому что я так решил, — продолжал граф, который, как успел заметить Жанно, стал негласным главой этого «триумвирата». — Мне нужен помощник, которому я мог бы доверять. Вам — доверяю. Остальным — не очень. И вы же сами хотели этого, не так ли?

Он одарил своего нового подчиненного холодной улыбкой.

— Почему же не Альхен? — наивно спросил он. — Не ваш зять?

— С моими поручениями он не справится. Это раз, — начал загибать свои тонкие, узловатые пальцы Кристоф. — Потом, он родной брат моей жены, и не в моих правилах продвигать столь близких родственников. Это два. И вы мне лично кажетесь очень толковым и умным человеком. Это три. Алекс, к тому же, уже в адъютантах у графа Толстого, а тот им очень доволен и просто так не отпустит. Это четыре.

— Подобное назначение — большая честь для меня, — осторожно произнес Жанно.

— Христофор, ты забыл представить ещё одно преимущество Ивана Карловича перед остальными, — внезапно произнес помалкивающий до сих пор князь Волконский. — Университетское образование.

— Причем тут это? — вырвалось у Левенштерна.

— Вы умеете мыслить в системе, — пояснил Кристоф. — Вас научили. Мне же, например, пришлось долго учиться этому самостоятельно, ибо воспитание моё было хоть хорошим, но домашним.

— А вас не интересует то, каков он, как начальник? — хитро подмигнув ему, спросил Долгоруков. — Вдруг он деспот, как этот… как его… Аракчеев?

— Верю, что довольно хороший, — улыбнулся Жанно.

— Мой девиз «Arbeit und Disziplin» («Труд и дисциплина»), — Ливен говорил так, словно читал с листа. — Я не терплю халатности, неточности, опозданий и отгулов по неуважительной причине. Что касается моего распорядка дня. Я встаю в шесть и к семи уже на Захарьевской — если у меня нет доклада во дворце. Обычно к государю я езжу в десять утра. Это значит, что в этот промежуток времени вы должны предоставить мне готовый доклад или документы на подпись. С десяти и до обеда я у государя. Потом возвращаюсь в Канцелярию. В зависимости от количества дел мой день кончается либо в восемь, либо позже или чуть раньше. Вас могу держать при себе не до конца.

— Меня всё устраивает, если на меня не будут кричать и махать кулаками, — улыбнулся Лёвенштерн.

Все рассмеялись.

— Ну, это явно не про Христофора, — сказал Долгоруков.

— Очень часто я езжу с государем в разные места, — продолжил Ливен. — На маневры или вот, как недавно, — в боевой поход. Иногда во время этих поездок вы будете сопровождать меня. Иногда — нет. Я могу вас откомандировать куда-нибудь отдельно.

— У него система. Всё налажено, — ответил князь.

— Я уже десять лет этим занимаюсь, — вздохнул Кристоф. — Чаще — сам. Мне назначали в адъютанты всяких болванов, которые не умеют понять смысл простейшего указа по армии…

— Я постараюсь не быть болваном, — усмехнулся барон, а потом добавил, вмиг осмелев:

— А какова же моя будущность?

— Вы служите, а потом всё узнаете, — отвечал за графа Волконский.

— Скажу одно: если вам так захочется придворной жизни, то флигель-адъютантство можно очень легко достать, — произнёс Долгоруков.

— Господа, что мне для вас сделать? — оживлённо спросил Жанно.

— Будьте нам верным, этого с вас достаточно, — заключил Кристоф.

— Jawohl, — ответил Лёвенштерн с лёгкой улыбкой.

Потом он поехал к Марину, но застал его не одного. У того собрались практически все. Хозяин выглядел всё ещё довольно немощным от ран, но продемонстрировал золотую шпагу, данную ему за храбрость, и сказал:

— Ну, за это орудие мне пришлось месяц проваляться в госпитале… И зачем же гордиться храбростью, когда случился такой позор?

Потом прибыл Аркадий Суворов — «Бижу», которого собравшиеся начали упрекать в том, что он опять позабыл о жене, а та ему, быть может, изменяет с неким ami.

— Да знаю я, — прогремел граф на всю гостиную. — Рога у меня, как у того сохатого, которого мы тут давеча завалили…

— Что же хорошего, стыдиться надобно, — откликнулся Алекс.

— Видно, что ты не охотник. У сохатого большие рога — первый признак мужественности.

— И неизбежная деталь экстерьера любого супруга, — добавил Марин.

— Да? А я-то думал, что символ мужества выглядит иначе, — проговорил Алекс.

Все расхохотались, ибо были уже навеселе.

— Так, значит, все в сборе. И я от эскулапов убежал! — сказал Марин. — И Аркаша от жены, хотя и зря. И Лев. И Митя. И Рибопьер. Вот Костуя, жалко, нет…

После этих слов в дверь вошел Воронцов. Все аж ахнули.

— Ты же за морем был?! — воскликнул Алекс, глядя на румяное лицо друга и немного потерянный взгляд. — И сестру замуж выдаёшь?

— Лондон разрушили? — подал голос Арсеньев.

— Тише, — проговорил тот, которого все здесь звали Костуем, — Кэтти пока девица. И не выходит замуж.

— Это ещё почему? — удивился Нарышкин. — Разрешение же дали.

— Если вкратце — я уговорил отца подождать с браком. — Майк, казалось, не желал много болтать на эту тему.

— А сестра как? — полюбопытствовал Алекс.

— Кэтти сама меня упросила. И, тем более, у неё опять кровь горлом идет — хороша невеста, — краем рта усмехнулся Воронцов.

— Боже мой… Так кузина помирает? — помрачнел Лев.

— Если бы помирала, меня бы здесь не было, — объявил граф. Потом он устремился в объятья друзей.

— Так ты спас её от постылого венца? — прошептал ему на ухо Бенкендорф.

Майк молча кивнул и отвечал:

— Только без подробностей, ладно? И, тем более, не спас. Просто задержал дела.

Сели опять пить и закусывать. «Асти» лилось рекой, еда была вкусной и сочной — пальчики оближешь, все гремели приборами и звенели стаканами, болтая одновременно и сразу. Марин рассказывал, как его всего распотрошили доктора, но второй пули, угодившей в грудь, не нашли, Алекс морщился и просил сменить тему, например, поговорить о поэзии, на что Марин жаловался, что «Дела его весьма плохи/Не сочиняются стихи», и, видно, угодившая в его «голову садовую» картечь отбила ту часть мозга, которая отвечала за написание лирики. Рибопьер, изящный юноша, служил музыкальным сопровождением по собственному почину, и Аркадий пересказывал по десятому кругу охотничьи байки, в пылу случайно погнув два ножа и вилку.

— У меня и так мало посуды, Бижу! — взмолился Серж, увидев, что осталось от приборов. — Скоро, как дикарь, руками буду есть!

— Так ближе к природе, — отозвался Арсеньев.

— Ближе ли, далече ли, но прямо мистика какая-то — недавно у меня были ложки, вилки и всё такое, а тут нечем есть, приносит мой слуга одну сиротливую ложку и говорит: «Всё, барин, кончилась у нас посуда, надо новую покупать».

— Да твой слуга на базар носит, Петрарк, а ты на мистику всё списываешь, — улыбнулся Воронцов. — Нет, поэтом ты был, поэтом и помрешь, и никакие раны тебя не исправят.

— Воруют, да, — констатировал Алекс. — Но что толку в этих вилках? Их кто-то покупает?

— Я бы выставил на продажу вилки, погнутые нашим Бижу! — воскликнул Лёвенштерн, поддавшись общему веселью. — Это реликвия.

— Сокровище, да, — откликнулся Воронцов, и все вновь расхохотались.

Потом слово взял Алекс. Он рассказал, как они с Воронцовым брали Гамельн, и Георг фон дер Бригген, вовремя вспомнивший легенду, помог разработать стратегический план.

— Штабная голова, — одобряюще произнес Суворов.

— Вон штабная голова, — Алекс, к удивлению Лёвенштерна, откуда-то уже знал о назначении его. Верно, сестра доложила.

— Почему штабная? — спросил Воронцов, разрезая жаркое.

— О! — Алекс поднял вверх указательный палец. — Он нынче вращается в высших сферах стратегии и тактики. Иными словами, ходит в адъютантах у моего зятя.

— Ммм? — удивленно пробормотал его друг с набитым ртом.

— Именно, — произнес Алекс и хотел добавить нечто язвительное. — Остзейцы же тянут остзейцев, все дела…

— А тебя что ж не вытянули? — слегка иронично спросил Арсеньев.

— Алекс у нас — гордая птица. Без пинка не летает, — парировал Жанно, обратившись к Мите.

Бенкендорф знал, что делать. Он встал и направился к своему кузену с намерением дать пощечину. Все замерли. Лев попытался скрутить Алексу руки. «Ты что?» — шептал он. — «Зачем всё это?»

— Хочешь помахаться саблями? — Лёвенштерн казался спокойным и даже беззаботным, судя по тону его голоса. — Хорошая идея. Давно я не упражнялся, аж с 20 ноября. А ты, наверное, и того дольше.

Лицо Алекса окрасилось в багровый цвет от гнева. Он только прорычал:

— Ах, ты…

— Ну что, пойдем выйдем, поговорим? — подмигнул ему Лёвенштерн.

Все присутствующие были при оружии. Правда, сабли и пистолеты остались в прихожей, и Алекс случайно захватил оружие Льва Нарышкина. Жанно нашёл собственный палаш.

— Ох-ть, — произнёс пораженный Суворов, оглядев всех. — Отберите это у них. Пусть лучше морды друг другу набьют, и дело с концом.

Майк сделал Алексу страшные глаза и говорил тихо:

— Ты что, он же твой брат! В детстве вы тоже друг друга хотели убить за каждое обзывательство?

— В детстве мы дрались до крови и не за такое, — холодно произнес Бенкендорф. Он взял саблю и уже переступал порог комнаты.

— Так, — Марин удалил кулаком о стол. — Здесь вообще-то мой дом. Если кто-то забыл. Мне трупы и кровища здесь не нужны. Мало её на войне проливали? Или миритесь, или вон отсюда.

— Петрарк, там явно было оскорбление первой степени, — возразил Дмитрий. — И, поскольку Жанно решил получить удовлетворение немедленно…

— Сочувствующие и набивающиеся в секунданты могут тоже идти отсюда к чёрту, — гневно проговорил Серж.

Нарышкин тоже сделал попытку к примирению:

— Господа, у нас тут, значит, приятный вечер, а вы тут — просто Каин с Авелем, живая картина. Положи мою саблю на место, Саша.

Лёвенштерн молча провел кончиками пальцев по холодной стали своего палаша и оглядел всех равнодушным, слегка надменным взглядом. Алекса взбесило его хладнокровие, и он проговорил:

— Ну что, защищайся, — и нанес упреждающий удар.

Лёвенштерн отбился изящно, стараясь не задевать палашом руки Алекса. Дрался он с тонкой и лукавой улыбкой на лице. Вокруг них столпилась вся честная компания. Воронцов дёрнул Аркадия за рукав:

— Бижу, смотри в оба, если будет кровь, прекрати.

— А лучше — оттащи их. Сейчас же, — Марин схватил Суворова за другую руку. И вслух громко проговорил:

— Стоп! Господа. Это против правил. У Лёвенштерна сильно пострадала левая рука. Я свидетель, знаю.

— Не мешай нам, Серж, — проговорил Жанно. — Всё в порядке, я сражаюсь правой.

Алекс остановил атаку. Посмотрел на лезвие. Потом взглянул пристально на рукав мундира своего кузена. Увидел, как наяву, торчащую кость, много крови. Покраснел. Ведь знал же, что Жанно был ранен и болен! И знал, что его родич, будучи от природы левшой, которого, путём битья линейкой по пальцам, научили с горем пополам писать правой рукой, часто невольно перекладывает оружие из правой руки в левую — ему так удобнее. Алекс много раз наблюдал это во время уроков фехтования, которые они брали мальчишками, и во время поединков. Сейчас бы Жанно волей-неволей поступил так же, и Бенкендорф нанес бы ему рану. Он покраснел и выдавил из себя:

— Да. Это против правил. Мир, — протянул он руку Лёвенштерну.

Тот так же беззаботно вложил палаш в ножны и пожал ему ладонь, проговорив тихо:

— Прости, брат. Я наговорил тебе гадостей.

— Я первый начал, — и Алекс обнял кузена.

— Ура! — воскликнул Суворов. Остальные вторили ему.

— Если вы ещё вздумаете поссориться, то драться будете лично со мной, — добавил Бижу. — Оба. И не на саблях или пистолетах, а вот на этом.

Он продемонстрировал всем свой могучий кулак.

— Оружие грозное, — отвечал Алекс. — Можно и зубов не досчитаться.

После ссоры все пошли опять пить и веселиться. Марин читал свои стихи, спел песню «Пришла осенняя пора…» Лёвенштерн просил его исполнить «своё любимое», и Серж прочел: «Как гром, стоящий пред сраженьем…» — стихотворение, в котором любовь описывалась в военных терминах.

— Не умею я красиво писать, — вздохнул Марин во хмелю. — Всё смех один получается.

— За это тебя и любим, Петрарк, — положил руку ему на плечо Воронцов.

— У Петрарка должна быть Лаура, — хитро улыбнувшись, проговорил Алекс.

— Ну, он тот, кому и без Лауры хорошо, — усмехнулся Бижу.

— Игнат, есть ещё вино? — позвал Марин своему слугу.

Белобрысый малый с хитрым лицом, весьма нетвёрдо стоящий на ногах, явился на его зов.

— Никак нет… ик, — проговорил он.

— Неси тогда водки, — махнул рукой его господин.

Тот принёс одну бутылку.

— А где остальное? — удивлённо спросил Марин.

— Дык… это, — проговорил Игнат. — Мы с парнями, значится…

— Иди проспись, — брезгливо бросил его хозяин. — И неси уж самогон. Или что там горит.

Тот принес какие-то склянки, банки и бутылки.

— Вот такого я и держу. После сражения утащил всё моё платье и пистолеты впридачу, — словно оправдываясь, сказал Серж.

— И это когда ты полумертвый лежал?! — возмутился Лёвенштерн. — Я б за такое эту сволочь… на конюшне!

— Слаб человек, — вздохнул Марин. — Нас тоже есть за что пороть.

— Ты про Лауру что-то начинал говорить, — напомнил Алекс.

— Тебе лишь бы бабы, — устало произнес Лев.

Серж налил стопку самогона, выпил, поморщившись от противного вкуса, и начал с грустью:

— Есть у меня Лаура. Когда я о любви пишу. Но вы её не знаете, так что не расспрашивайте.

— У всех своя… Заветная, — Алекс подошел к окну, сел на подоконник.

— Знаю, как определить её и утолить наше любопытство, — начал Арсеньев. — Есть гадание. Петрарк, у тебя есть три колоды карт?

— Да были где-то, — откликнулся его приятель.

Когда карты нашлись, Дмитрий выдернул из каждой колоды по четыре дамы, перетасовал двенадцать карт, положил на стол рубашкой вниз. Тянул первым.

— Дама червей, — объявил он. — Значит, светленькая.

Марину выпала дама треф, которую он долго разглядывал, а потом выбросил в окошко. Суворову тянуть карту не дали, сказав, что «все знают, тебе дам не полагается». Воронцов нашел даму бубен. Как и Лёвенштерн. «О, любимые блондинки», — откомментировал Алекс. Рибопьер отказался. А Алекс получил даму пик. Он рассмотрел её: в чёрном платье с фиолетовой отделкой — вдовий наряд. Единственная из всей колоды изображена в профиль. И бутон в руках… Похожа чем-то на княжну Войцеховскую. Он тайком спрятал карту в карман.

Остаток вечера запомнился присутствующим довольно смутно. Кажется, кто-то боролся на руках, и на них делали ставки; Дмитрий отодвинул Рибопьера от фортепиано и исполнил пару новейших романсов, в том числе, «Чёрную птицу», от которой Майк Воронцов просто зарыдал, повторяя: «Всё так, братцы», и Марин его кинулся утешать. Лев начал спаивать Рибопьера, находящегося не у дел, и сам не забывал угощаться. Потом все хором затянули «Чёрного ворона», начали вспоминать погибших знакомых, демонстрировать ранения — у кого они имелись. Бенкендорф притворно возмутился: «К чему такой натурализм?», и Воронцова вырвало на середине рассказа Петрарка о том как ему ломали ребра, вскрывая грудную клетку. Этот рассказ Жанно Лёвенштерн комментировал загадочными латинскими терминами. После этого Алекс взял Воронцова за руку и вывел его пройтись. «Только не упадите там, гололёд же», — посоветовал Аркадий.

На улице было свежо и тихо. Алекс поддерживал своего друга и потом спросил:

— Что там с Кэтти?

— Вот представь, — начал несколько издалека Майк, — Значит, её уже собрали к помолвке, приданое, то да сё. Жених — старая жаба — ждет всех в своём замке. А тут я — прямо с корабля — суровый брат из Terrible Russia. Кэтти бросается мне в ноги, говорит, что Пэмброка никогда не полюбит, что заболеет и умрет, если выйдет замуж. Ну я, естественно, говорю: «What’s the f*ck?» жениху, туда-сюда, добиваюсь отсрочки, убеждаю отца, что нечего торопиться. И вот я здесь…

— Браво, Майк, ты умница, — произнес вышедший покурить на свежий воздух Жанно. — А я свою сестру…

Он заплакал в голос.

— А кто хотел Эрику повыгоднее замуж продать? — проговорил Бенкендорф сквозь зубы.

— Альхен! Да, моя вина! Она любила Петрарка!

— Вот вам и «здрасьте», — пробормотал Воронцов. — Что так?

— А жених её стреляться хочет! — продолжал Жанно. — Что же мне делать?

— Только не самоубивайся, ты нам нужен, — проговорил Алекс.

Вскоре к ним присоединился Марин, который, зачерпув горсть ещё не растаявшего снега, потёр им лоб.

— Башка моя разбитая трещит, мочи нет, — пробормотал он. — А там вообще Содом и Гоморра. Дым коромыслом.

— Сколько времени? — Алекс повернулся к Петрарку.

— Да уж шестой час, — проговорил он. — Скинемся по пять копеек, и в наш дом придет завтрак.

— А где же у тебя еда, Серж? — спросил настороженным тоном Жанно.

— Игнатка, ирод окаянный, всё сожрал, — поморщился Марин.

— Ага, сейчас мы скинемся, и вместо завтрака будет твоему служителю опохмел, — усмехнулся Лёвенштерн.

— Игнатка вообще нынче валяется дохлым телом, — сомневающимся тоном отвечал Серж. — До завтрака не очнётся.

— Не понимаю, как ты его держишь? — возмутился Алекс. — Особенно после того как он тебя умирающего обобрал.

— Я добрый, — слабо проговорил Марин. — Зато он хорошо умеет просить прощение и давить на жалость. Эх, погубит меня сердце!

— И меня, — тихо проговорил Жанно.

Вскоре Алекс ушёл, и они остались вдвоем.

— Дела такие, — сказал Лёвенштерн. — Эрика любила тебя.

— Зачем же пошла за Ливена-третьего? — спросил Марин спокойно и как-то равнодушно. Впрочем, его равнодушный тон показался барону в чём-то наигранным.

— Повинюсь. Наверное, хотела порадовать меня, — Жанно снова зажег трубку. — Исполнить мою волю. Но от тебя я жестокости не ожидал.

— А я не ожидал такой жестокости от тебя сейчас, — ответил Петрарк.

После этой фразы Лёвенштерн понял — если он еще что-нибудь скажет, то рассорится с приятелем навеки, и его бестактность можно будет смыть только кровью. А этого ему не хотелось.

— Откуда ты это узнал? — спросил Марин.

— Мне достались письма. Я их сжёг, так что не беспокойся…

— Зря сжёг. У твоей сестры был талант.

— К чему? — удивленно спросил Жанно.

— К литературе, — Петрарк посмотрел на него как-то опечаленно, и Лёвенштерн в свете наступающего утра сумел разглядеть, что не так уж он и молод, этот его друг, который, казалось, вечно шёл по жизни смеясь, всегда держа наготове острое словцо и улыбку. Возможно, тяжкое ранение так на него подействовало, а может быть, просто тот факт, что ему летом исполнялось уже тридцать лет.

Он счёл нужным промолчать.

— Я, пожалуй, пойду, — произнес Жанно, чувствуя, что трусит перед чем-то важным.

Приятель его ничего не отвечал. Лицо его было несколько обречённым, словно он посмотрел в глаза собственной смерти — и увидел в них сочувствие к собственной участи, желание избавить его от мук.

— Удачи в твоей блестящей жизни, — сказал, наконец, Марин.

— Прощай, — почему-то произнес Лёвенштерн в ответ. Не «до встречи», как обычно.

***

На следующий день он явился к графу в канцелярию. Тот поручил составить ему доклад о ходе боевых действий с Персией. Жанно трудился над ним всё утро и половину дня, пока Кристоф отсутствовал, но результат оказался не очень удачным. Ливен, пролистав исписанные угловатым почерком листы, холодно проговорил:

— Пара замечаний. Во-первых, у вас получился не доклад, а какой-то роман в письмах.

— Почему же? — поинтересовался Лёвенштерн.

Речь в докладе шла о военных действиях в Закавказье, которые до сих пор велись.

— Селим-паша у вас — какой-то юный Вертер. «И сердце его затрепетало…» — с иронией зачитал граф. — Где цифры? Где структура? Вот, возьмите. Карандашом я пометил то, что мне особенно не понравилось. Переделывайте.

Жанно только вздохнул тяжко. Должность его явно не обещала быть синекурой. Кристоф снисходительностью не отличался.

— Да, и сделайте оглавление, чтобы удобнее было читать. Разбейте на части, что ли, — бросил граф, вставая из-за стола.

Уже стоя в верхней одежде, Кристоф, критично оглядев Лёвенштерна, вполголоса проговорил:

— Не сочтите это за оскорбление, но вам бы не мешало постричься. И побриться. А то вы напоминаете казака, — и, прежде чем Жанно мог что-либо ответить, граф быстрым шагом спустился по лестнице.

Так началась для Лёвенштерна служба при Штабе. Сначала сочинение разнообразных документов давалось ему непросто. Он проводил долгие часы в Канцелярии и у себя, в неуютной квартире на Шпалерной, переписывая статистику, систематизируя приказы. Он даже заметил, что почерк — его слабое место — у него стал лучше: Жанно был переученным левшой, и так толком не научился красиво писать правой рукой. Потом он приносил всё «на проверку» Кристофу, который всегда находил какие-то недочеты, неточности и отмечал их карандашом. Критику его начальник произносил без всякого ехидства и иронии, довольно любезным тоном, и всегда давал советы, каким образом можно поправить ошибки. Ливен не ругал его — но и не хвалил. Постепенно исправлений стало меньше, но и задачи, которые граф поручал Жанно, стали сложнее.

Лёвенштерну нравилось, что Кристоф не смешивал личные отношения с делами службы и никогда не говорил с ним на посторонние темы. Да и вообще много не говорил, ибо сам был поглощен делами, которых всегда скапливалось немало. Часто граф отпускал своего адъютанта пораньше, а сам засиживался допоздна.

Через месяц после своего назначения Жанно набрался храбрости и спросил у родственника, что он думает о его успехах, ибо барону всегда нужно было это знать. В пансионе его преподаватели-иезуиты всегда щедро раздавали и критику, и похвалы; в университете всё становилось ясно на экзаменах. А тут непонятно.

Кристоф, оторвавшись от карты, произнес загадочно:

— Так, как я ожидал.

— Но как — плохо, хорошо? — допытывался Лёвенштерн. — Я совсем дурак или есть надежда на исправление?

Ливен невольно рассмеялся.

— Вы не повторяете одних и тех же ошибок дважды, — ответил он. — Это вам в плюс. Но есть над чем работать.

Он вернулся к своему занятию.

Барон понял, что большего от него было не добиться. Он поблагодарил его и поехал к себе домой, так как служба на сегодня была закончена.

Пулавы, Подолия, апрель 1806 г.

Князь Адам Чарторыйский, прочитав ответное послание императора Александра, достал ящик с набором из десяти кинжалов и начал их кидать в дальнюю стену своего кабинета выверенными, точными, скупыми движениями. Стена была обита полосатыми сине-золотыми обоями, и он стремился, чтобы вонзающиеся в шёлк кинжалы образовывали горизонтальный ровный ряд: одна полоска — один кинжал. Сперва так и выходило. Потом он немного сбился, чертыхнулся, и продолжал далее.

Эту игру с самим собой Адам затевал всякий раз, когда нужно было хорошо, логически обдумать что-либо. На другой стене, у двери, остались следы — он проделал их этими же кинжалами, когда придумывал систему восстановления Речи Посполитой под эгидой русской короны. Ныне система оказалась абсолютно бесполезной. А царь ещё и спрашивает: «Любезный Адам, чего ты добиваешься?» Ну, он напишет ему, чего именно он добивается. Он хочет объединить исконно польские земли в сильное, мощное, большое государство. Которое могло бы стать хорошим союзником для России. Но ныне ему бы очень хотелось выкинуть из этой фразы словосочетание «для России». «Никогда», — подумал князь, и очередной кинжал со свистом вонзился в дорогой шёлк обоев, распоров его. Ему нужна только единая Польша. Единая католическая Польша. Без русских, но с Белоруссией, Малороссией, Лифляндией.

Он ещё раз сделал бросок — стремительный, быстрый, и кинжал попал в то же место, что и первый, торчавший из стены. Послышался резкий лязг металла. «С Лифляндией и Курляндией», — вслух произнес Чарторыйский и злорадно ухмыльнулся. Вот она — единая Польша, какой была в конце 16 века. А он её король. Трона Пястов ещё можно было достичь. С помощью верных людей. Адам был куратором Виленского учебного округа — эту должность он сам взял себе и собирался оставить после отставки с поста министра иностранных дел. Он прекрасно знал, что, пропагандируя польский язык, рассказывая студентам польскую историю, можно завербовать целую армию патриотично настроенной молодёжи. Но пока его держат при дворе, он связан по рукам и ногам. Нужно срочно уходить в отставку. Причина проста, и он сам упомянул её в письме — но Александр, очевидно, читал его послание каким-то другим местом, а не глазами: «Я не могу исполнять приказания, против которых протестует совесть». Отставку ему государь не давал. Хорошо, хоть пока не требует в Петербург. Но вскоре призовёт. И что тогда? Опять спросит: «Чего тебе нужно?» И князь ответит. Напомнит про приказ о наступлении на Варшаву, который государь отдал — и сразу же отменил. Странное, резкое поведение — словно бы Александр действовал не сам, а под чьим-то влиянием. И нетрудно догадаться, под чьим именно.

Адам плотоядно улыбнулся и бросил кинжал в центр стены — в то место, которое он на глаз определил, как центр, — вложив в бросок всю свою силу. Орудие вошло по рукоять, пробив дерево панели, которой для сохранности тепла была обита стена. Да. Вот ещё что он, князь Адам Чарторыйский, хочет — отставки тех, кто находится во главе военного министерства. Для Ливена, служаки и карьериста, такой поворот событий будет подобен смерти. Отправится он на свалку политики, как его соотечественник, граф Пален. Тот тоже очень многого хотел. И закончил тем, с чего начал. Но в военное время государь, если он, конечно, не полный идиот, не станет предпринимать серьёзных перестановок в таком ведомстве. Значит, нужен мир с Францией. Не перемирие, как сейчас, а долговечный, устойчивый мир. Так. Новая система сформирована.

Адам выдернул все кинжалы из стены, положил их обратно в ящик. Осмотрел повреждения, которые нанёс убранству. Если так дальше пойдёт, здесь вскоре придётся делать полный ремонт. Об этом он подумал с равнодушием. Усевшись за стол, он написал новое послание — немногословное, быстрое, как реляция или сводка с поля боя. Даже расписал свою новую систему по пунктам, чтобы этот коронованный недоумок понял всё и не задавал лишних вопросов:

«1) Вы миритесь с Бонапартом.

2) Вы объявляете меня королём Польши.

3) Вы меняете лиц, занимающих высшие должности в военном министерстве и в министерстве иностранных дел.»

Так и надо. Если и здесь возникнет заминка — ну, тогда восстание. И переход на сторону французов. Простой народ это поймёт — те хотя бы единоверцы, католики, в отличие от «москалей».

Написав и запечатав письмо, Адам вышел из кабинета и направился в столовую — подоспело время ужина. Напоследок он вспомнил, как мать ему давеча говорила: «Ты слишком многое на себя берёшь». Да, это истина. Но он берёт только то, что ему причитается. И поступает так, как должен. Не ему ли с детства твердили о долге перед Отчизной, о героизме и борьбе против захватчиков, предателей? Вот он и борется — как умеет и как того требуют обстоятельства.

***

В тот же вечер Анжелика открыла дверь князю в свою спальню. Он заставил её раздеться, разделся сам, зажёг свечи. Девушка лежала перед ним неподвижно — белая кожа, каштановые волосы, алые, полураскрытые губы, тонкая шея, с которой свешивалась цепочка, полные, упругие, как наливные яблоки, груди, увенчанные затвердевшими — то ли от холода, то ли от похоти — розовыми сосками, длинные ноги, округлые бедра, тонкие щиколотки, узкие ступни. Адам взял блокнот и карандаш, и, сидя на ковре по-турецки, стал рисовать её, стараясь подавить в себе желание. Попросил её перевернуться на живот, чтобы не видеть блеска серебряного креста между её грудей, но это не помогло. Сзади изгибы её тела прорисовывались ещё более соблазнительно. Игра света и тьмы делала образ Анж таинственным и притягательным до невозможности. Адам нашёл в себе силы закончить рисунок. И сжёг его в свечном пламени.

Потом он взял свою возлюбленную сзади, освобождаясь от напряжения, охватившего его.

Они провели вместе всю ночь, не в силах расстаться. Князь удивлялся сам себе — он никогда не считал себя столь выносливым в страсти. Но любовь превозмогает всё. На рассвете он прошептал немного насмешливо:

— Восемь раз… Девочка моя, что ты со мной творишь?

Анжелика сидела со скрещенными ногами, загадочно улыбаясь, как дама с портрета мастера Леонардо, и рассматривала его тело — стройное, даже суховатое, но очень красивое.

— Что это? — внезапно спросила она, увидев длинный белый шрам в правом подреберье.

— Меня пытались убить. Двенадцать лет тому назад, — он ощущал холод её пальцев, как когда-то ощущал сталь кинжала, ударившего его тогда.

— Было больно? — Анжелика приникла к его груди.

— Да… Кровищи, как из зарезанной свиньи, — Адам имел привычку говорить о своих ранах и боли с неким цинизмом. — Мать не дала мне помереть от потери крови сразу же и от антонова огня после.

Княжна ничего не ответила. Она лежала настолько тихо, что Чарторыйский подумал — девушка уснула на его груди. Но дыхание её не замедлилось, и глаза — ясные, слегка задумчивые — были широко открыты.

— Я знаю, — проговорила она тихо, но твердо. — Он умрёт так же.

— Кто он? — спросил Адам.

— Граф Кристоф фон Ливен, — имя первого военного советника Александра Первого княжна произнесла отчётливо и громко, но бесстрастно.

Чарторыйского отчего-то охватила дрожь. Кто она? Потом понял — она олицетворяет тьму его души. Она падший ангел, суккуб, вытягивающий из него силы и семя. Она возьмёт в руки карающий меч и отомстит ему за давнишнюю, полузабытую боль. За унижения при Дворе. За его дочь, отравленную кем-то из лживых и лицемерных людей, обитающих там. Анж сделает всё, на что он не способен.

— Я люблю тебя, — прошептал он. — Что мне для тебя сделать?

— Дай мне возможность действовать. И научи меня всему, что умеешь сам, — она повернулась и поцеловала его в грудь — в сердце. Князь обнял её, и так они заснули. Во сне им обоим снилось, как охотники травят невидимых бело-серых волков в сырой осенней дубраве.

ГЛАВА 3

Санкт-Петербург, начало мая 1806 г.

Граф Кристоф сидел у себя в кабинете и, закрыв глаза, думал — к чему он пришёл, чего добился и что будет делать дальше. В свой день рождения как-то принято подводить итоги. Он не знал, исполнилось ли ему уже 32 года или надо подождать до утра — граф не ведал точного часа своего рождения.

Итак, у него было всё. Положение его оказалось непоколебимым, Аустерлиц уже никто не вспоминал и не старался искать виноватых. Чарторыйский, сей аспид, затаился в своей норе — может быть, ждет своего часа, чтобы ударить, или он понял, что проиграл. Кристоф уже не чувствовал, что заболевает чахоткой — грудь его зажила. Не так давно Дотти объявила, что опять ждёт ребенка — но она не была этим особенно довольна, хотя переносила беременность довольно неплохо и даже похорошела, что не часто случается с женщинами в её положении.

И перед ним ныне лежало послание старшего брата. Он умолял его приехать в Ригу или хотя бы к нему в Зентен. «Время пришло», — писал Карл. — «Наше время». Масонская таинственность не оставила старшего брата. И Кристоф был бы рад проигнорировать этот призыв. Если бы не знал, что именно Карл имеет в виду.

В конверт с письмом Карла было вложено другое послание, написанное не знакомой Ливену рукой. И никак не подписанное. В письме Кристофа титуловали всеми его званиями сразу. И сообщали нечто о Крови Королей, о каком-то пророчестве: «Потомок князя-волка, названный именем Господа, придёт и будет править нами».

«Они там все с ума посходили», — усмехнулся граф. Явно опять какие-то масонские дела. Ныне состоять в ложе было крайне модно — гораздо моднее, чем десять лет тому назад, когда этим занимались лишь энтузиасты вроде Бурхарда-Кристиана фон Фитингофа. Новые ложи появлялись как грибы после дождя, и всем ним давались самые причудливые названия. Большинство из них действовало в качестве обычных клубов, вроде Английского — места, где люди ужинали, разговаривали о мистических и высокопарных материях, и иногда устраивали сложные, пышные церемонии. Довольно невинное и глуповатое развлечение. Не во вкусе Кристофа, он любил проводить своё время либо в тиши уединения, либо активно — в манеже, на охоте. Но, судя по всему, некоторые ложи, в том числе, рижская «Северная Звезда», хотят перекроить власть.

Отчего-то на ум вновь пришел недоброй памяти граф Пален. Обещал ему королевство, которого нет и не будет. Таким же таинственным и странным тоном он говорил тогда. Кстати, не его ли почерк? Кристоф не смог припомнить руку Schwarze Peter’а. Но тогда всё казалось частью лихорадочного бреда, как ныне, в этих письмах — бреда безумия. «Я подвожу его к мысли об автономии Ливонии… Решайся. Тебя коронуют в Домском соборе», — Кристоф словно наяву слышал голос Палена. А ведь тот тоже был из Братства. И все они из Братства, из проклятого Братства. Они выбрали графа своим орудием. И ныне напоминают — иди, служи нам дальше.

«Чарторыйский всё знает», — Ливен скомкал письмо в кулаке, чтобы не видеть его. — «Он же из них… Они все повязаны». Князю Адаму он успел уже так насолить, что тот наверняка желает уничтожить его на месте, если встретится на пути.

Благостное настроение сменилось в душе Кристофа тревогой. Он сжёг бумаги на свечке, повторяя про себя: «Если знают они, то знают и другие… А есть кому донести. Государь вдруг узнает, что я желаю отрезать кусок его Империи и сделаться там правителем».

Потом он вспомнил, что ему говорил Чарторыйский в Пулавах, когда они стояли напротив друг друга, и Кристоф гордо отказался от всяческой дружбы с князем. Он уже знал всё заранее, этот проклятый поляк. «За вашу и нашу свободу», как же. Адам уже просчитал всё на десять ходов вперед. Так, а это не его ли почерк? Граф пожалел, что письмо неизвестного уже обратилось в пепел. Так бы он мог сличить… Хотя что бы это дало? Письмо мог сочинить кто угодно по чьему угодно приказу, а изменить почерк — не проблема. Но причем тут его брат? Ведь первая бумага была явно написана его рукой. Карла что, втянули? Добровольно или принудительно? Но старший Ливен, при всех его недостатках, никогда бы не пошёл на союз с поляками. Даже с Братьями. В этом граф был уверен так же, как и в том, что его зовут Кристофом-Генрихом и на дворе стоит Восемьсот шестой год.

…Ливен всегда чувствовал, когда ему хотят поставить ловушку. Иногда, правда, его осторожность граничила с паранойей. Тогда, в ночь на двенадцатое марта, пять лет тому назад — о, эта дата изменила слишком многое! — он тоже не поверил в известие о смерти императора Павла, подумал, — проверка на верность такая, и если он поедет с фельдъегерем, его повезут не в Зимний, а в Петропавловку, бросят гнить в каземат или что ещё хуже. Оказалось, заговор удался. Кошмар развеялся по мановению руки Провидения. Здесь складывалась такая же ситуация. Если он выедет в Ригу, если он поддастся речам о том, что «королевство грядёт» — то, скорее всего, его обвинят в вероломстве и коварстве. И будут правы! Так что лучше забыть всё как страшный сон. Хотя он мог уже оказаться в капкане. Ведь та бумага с неизвестным почерком, в которой всё сказано прямо, — её же кто-то написал? И с какой целью? Карл, очевидно, хотел передать всё при личной встрече, ограничившись в своём письме самыми туманными намеками. «Письма иногда читают», — уныло подумал граф. — «Перехватывают. Делают копии. Наверняка все уже всё знают. И только ждут часа…» Другая мысль, более пугающая, пришла ему в голову: быть может, в Ригу его не просто так манили? А чтобы покончить с ним? Но это совсем абсурд. Да, с Карлом у них нет большой братской любви, но не смерти же его брат хочет, пусть хоть он трижды безумец?

Он налил себе полную стопку коньяка. Выпил залпом, как водку, не закусывая. Внутренняя дрожь не прошла.

«Самое главное, я не могу поделиться этим ни с кем», — сказал он себе. — «Ни с Волконским, ни с Долгоруковым. Это моё дело. Моя борьба». Затем граф прилег на диван, закрыл глаза. Да, всё следует одно за другим. Выбор, сделанный им, двадцатилетним мальчишкой, поставил на нём вечное клеймо. И ныне…

«А я их перехитрю», — вдруг решил он. — «Поиграю в поддавки. Подпишусь под Ливонским Делом. Пойду в короли. Пусть Аспид считает меня изменником. Но в самый решающий момент я выйду — и докажу верность свою государю».

Кристоф понял — больше всего он жаждет уничтожения Адама Чарторыйского. Казалось, страстная ненависть его друга Долгорукова к этому поляку заразила и его. Но если у князя Петра поводом ненавидеть Адама было раненное самолюбие, то у Кристофа мотивы были более глубокими. «Он один из тех, кто сломал мне жизнь», — прошептал он. — «И он не остановится ни перед чем». Племянница князя, жестокая Анж, эта порочная девчонка, этот цветок зла, чей аромат пропитан смертельным ядом, вспомнилась ему. Такая будет, пожалуй, еще решительнее его дяди. Чарторыйский — политик и хитрец и придумает тысячу способов, как обвести графа вокруг пальца, а Анжелика — это его орудие, его наёмная убийца. «Прямо как я десять лет тому назад», — усмехнулся Кристоф. Если он сперва примет правила игры, то сможет сокрушить их всех. Этим самым избавив Россию от предателей и изменников, Двор — от польского засилья, а себя и свою семью — от опалы и крушения.

«Прежде всего, надо дать знать Карлу. Это раз», — сказал себе Кристоф. — «Но сам туда я не поеду, естественно… Кого же отправить? Да, конечно. Пусть едет Лёвенштерн. Затем, мне нужно собрать команду из своих. Это два».

Страх в его сердце сменился решительностью. Его хотели загнать в угол? Ха, как бы не так! Плохо же они знают Кристхена фон Ливена, эти «вольные каменщики»! Он выжил тогда, в Лондоне, не только потому, что ему чудесным образом повезло, но и из-за того, что он сразу же чувствовал возникшие опасности и вовремя уходил от них. Лишь единожды не получилось — но не из-за собственной глупости, а из-за того, что против него применили силу в открытую. Когда тебе дорогу преграждают шестеро громил, то сложно изловчиться и убежать от них.

И, главное, Кристоф умел ждать и терпеть. В его ремесле — том, которым он долгое время занимался — терпение было главным. Ничто другое — даже сила, даже ловкость — не значило так, как способность спокойно выжидать необходимого момента. Что ж, навыков он пока не растерял…

Спать пока не хотелось, хоть уже пробило три утра. Кристоф решил почитать что-нибудь на сон грядущий. Взял с полки книгу — Shakespeare, пьеса под названием «MacBeth». Любит он этого драматурга, надо признать. А «Макбет» еще не читан. Он открыл книгу на первой попавшейся странице, и взгляд зацепился за строки из пятой сцены:

Ты ждёшь величья,

Ты не лишён тщеславья, но лишён

Услуг порочности.

Ты жаждешь сильно,

Но жаждешь свято. Ты играешь честно,

Но рад нажиться,

Ты хотел бы взять

То, что взывает: «Сделай — и достигнешь!»

«Как будто обо мне», — усмехнулся граф. Как тут не поверить гаданиям? Только делать и достигать он решил не спеша. В этом был весь смысл.

На следующее утро граф Кристоф принимал у себя Лёвенштерна, которого захотел послать с каким-то незначительным поручением в Рижский гарнизон, а заодно — с личным, в Зентен, передать ответ Карлу. С минуту Ливен осматривал своего подчинённого, постепенно становившегося его «правой рукой» в том, что касается служебных вопросов. Нет, он не ошибся в своём выборе и в том, что не уступил его Пьеру. Весьма толковый юноша. Много болтает — но это на данный момент не является пороком. Когда придет время — будет молчать. Да, и он «свой», из балтов и из родни, что сейчас было для Кристофа немаловажно.

Приказание графа удивило Жанно немало. Он почему-то подумал, что граф замышляет нечто своё. Назавтра Лёвенштерн уже ехал в Ригу, с первым своим поручением вне столицы. Ему по-прежнему не хотелось сталкиваться с Иоганном фон Ливеном, но ныне у него была служебная необходимость, на которую всегда можно сослаться в случае какой-либо неловкости. К счастью, в гарнизоне он самого графа не застал — тот был на маневрах где-то, а «за главного» посадил своего адъютанта фон дер Бриггена, который командовал его штабом. У него он и оставил все нужные рескрипты, и сразу же выехал в Курляндию.

Пулавы, Подолия, апрель 1806 года.

Ответом на послание князя Чарторыйского к императору Александру стал приказ немедленно явиться в Петербург и приступить к своим министерским обязанностям. Адам принес показать это письмо Анжелике, на что она, точившая недавно подаренный дядей кинжал, отвечала:

— Петербург так Петербург. Я еду с тобой.

— Будешь убивать?

— Сначала мне нужно приблизиться к нему. А в Пулавах это довольно трудно, — кратко усмехнулась Анж.

— Может быть, не надо убивать его сразу, — задумался вслух Чарторыйский. — И не своими руками.

— А чьими же? — вскинула на него свои пронзительные глаза княжна.

— Найдём Иуду, — тонко улыбнулся её дядя. — Это проще простого.

Анжелика бросила кинжал в стену и, повернувшись, взглянула на князя.

— Почему ты такой умный? — прошептала она.

— Я не умный. Я просто прожил на этом свете на семнадцать лет дольше тебя, Анж. И знаю — если за столом собирается больше дюжины человек, один из них станет предателем, — он выдернул кинжал, протёр лезвие тряпицей и передал княжне.

— Но кто из них? — спросила Анжелика.

— Нам и предстоит это узнать. Точнее, тебе, — произнес Адам, обняв её.

Анжелика подумала, что нужно немедленно стать вхожей в дом своей подруги. И наблюдать. Можно даже соблазнить графа. А это проще простого. Анжелика впервые возблагодарила природу за подаренную ей внешность. Доротея хороша всем, но у неё грудь как у скелета, бёдра — как у мальчишки, и ноги великоваты — таких редко кто желает. Что ж, княжна будет действовать. И Бонси — так её подруга называет злейшего врага Адама — не заживётся на этом свете.

Вскоре они уже отправлялись в Петербург, чтобы встретиться со своими противниками лицом к лицу.

Зентен, Курляндия, май 1806 года.

Зентен оказался лесным поместьем средней руки. Герб Ливенов на воротах — в жёлто-синем, как шведский флаг, поле две ветви лилий, перекрещенные, подобно шпагам. Лёвенштерн вспомнил, что лилия — знак чистоты и веры. Насколько чисты и набожны эти Ливены, интересно? Он бы не сказал, чтобы эти качества проявились в потомках этого рода чересчур уж ярко.

Граф фон Ливен принял барона у себя в кабинете с задёрнутыми портьерами, уставленным книгами. Простота убранства была обманчивой. Жанно разглядел это. Ковёр английской работы стоил немало денег, как и гобелены, изображающие сцены соколиной охоты. Над письменным столом висела золотая шпага; Лёвенштерн даже разглядел в тусклом свете, проникающем с улицы, цифры «1794» и надпись «За беспримерную храбрость» на клинке. Рядом со шпагой — мушкет модели, вышедшей ныне из употребления, с длинным штыком. Граф, заметив интерес гостя к оружию, проговорил:

— Да, я не всегда был помещиком.

Затем он открыл конверт, пробежал глазами письмо брата и прочёл вслух последнюю фразу: «Подателю сего раскрыть суть послания при необходимости». Ливен-старший повернулся к окну, резко одёрнул шторы и осмотрел Лёвенштерна с неким выражением сожаления и сомнения в глазах. Жанно снова обратил внимание на руки графа — почти такой же формы, как у его старшего брата, только тот из всех украшений носил обручальное кольцо, а Карл — ещё и опаловый перстень-перчатку, и гербовое кольцо, и золотой обруч с рубинами на большом пальце левой руки. Нет, этот человек не такой простой. И умеет красиво жить. В кабинете Кристофа на Дворцовой тоже всё красиво — но такое ощущение, что вещи, мебель, обои и картины выбирались без души и долгих раздумий, словно бы начальник Лёвенштерна прибежал в лавку и наспех указал приказчику, что ему нужно. Здесь же очевидно, что хозяин любил вещи. Смотрел на эти пейзажи, развешанные по стенам, на эти гобелены…

Граф Карл тем временем нарушил молчание, уже становившееся неловким.

— Я не знаю, как начать разговор с вами. Сначала приношу соболезнования. Уже полгода… — проговорил он.

— Спасибо вам за то, что вы сделали, граф, — откликнулся глухим голосом Жанно.

— Не стоит благодарностей, мы сделали, что должно. Как поживает ваша медицина? — продолжал Ливен-первый.

— Последнее время я выступаю лишь в качестве пациента, — улыбнулся в ответ ему Лёвенштерн. — Был ранен, потом болен…

— Очередной Крестовый поход, причём очень дурно организованный, — Карл опять посмотрел на послание брата, — Брать в союзники австрийцев — значит, подписывать себе приговор заранее. А мой брат — послушный мальчик Кристхен — воспринял всё как данность, вот и расхлёбывает нынче… Странно, что он ещё не в опале. И в такой момент он вдруг начинает Дело…

Потом, пристально взглянув на Жанно светло-серыми глазами, граф проговорил:

— Как я понимаю, Кристоф послал вас курьером?

Лёвенштерн кивнул.

— В этом письме он просит дать вам ответ устно. С тем, чтобы вы, как его доверенное лицо, передали его ему. Неужели мой братик наконец-то научился доверять людям? — усмехнулся Карл. — Как вы смогли сблизиться с ним?

Жанно ответил как есть. И добавил, что не считает свои отношения с начальником хоть сколько-нибудь близкими.

— Милосердие и щедрость — что-то новенькое в Кристхене, — проговорил он не торопясь, — Впрочем, уроки пастора Брандта он всегда усваивал медленно. И через двадцать лет до него, наконец, дошёл их смысл. А пять лет спустя он понял, что упустил.

— Но каков же будет ваш ответ? — нетерпеливо спросил Жанно, отчего-то возмутившись взятым графом тоном.

— Передайте ему, что зря он не верит в дьявола. Нечистый существует. И нынче его искушает. Пусть сходит в кирху лишний раз — от него не убудет. И сообщите ещё Кристофу, чтобы перечитал «Макбета» и сделал соответствующие выводы, — и Карл порвал послание брата на мелкие кусочки.

— Спасибо вам большое, я поеду, — Жанно поклонился и захотел встать с места.

— А у вас нет ко мне никаких вопросов? — остановил его Ливен. — Раньше вы были пообщительнее, поразговорчивее. Неужели вы подражаете своему начальнику? Вам, кажется, не так мало лет, чтобы такое поведение было простительным.

В Жанно боролись два желания: одно заключалось в том, чтобы намёками, наводящими вопросами выяснить содержимое загадочного письма, которое, оказывается, имело такую важность, что ответ на него нельзя было даже доверить бумаге; другое — чтобы убраться восвояси от этого мрачного, худого человека, напоминающего, скорее, не пастора, а чернокнижника. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул, досчитал почему-то до двенадцати. Потом обратился к Карлу:

— Ваше Сиятельство, ваша манера говорить загадками меня интригует, — и он улыбнулся, чтобы его слова не выглядели осуждением. — Но имею ли я право задавать вопросы?

— Там же чёрным по белому было написано: «Подателю сего раскрыть суть дела при необходимости», — Карл позвонил и приказал служанке принести чай.

— Думаете, необходимость настала? — переспросил Жанно.

Его собеседник кивнул и, тонко улыбаясь, отвечал, загибая пальцы на руке:

— И вот почему. Вам самому стало интересно, почему я советую братику прочесть Шекспира, особенно зная, что до книг, а уж тем более до пьес тот небольшой охотник. Это раз. В этом письме вас назвали доверенным лицом. Это два. По-моему, резоны вполне веские. Давайте, спрашивайте меня, о чём хотели.

Жанно принял правила игры. Ему не хотелось говорить о «деле» в лоб. Тем более, этот хитрец начал бы снова водить его вокруг носа, запутывая всё ещё больше. Надо начать издалека. Пока он размышлял над началом разговора, Карл его опередил.

— Что вы слышали о польско-шведской войне? — спросил он, отхлебывая уже приготовленный и принесённый служанкой чай.

Жанно назвал даты.

— Вы знаете, что она велась вот за эту землю? — граф показал в окно, на лес, расстилавшийся внизу.

Лёвенштерн подтвердил и этот факт.

— У нас с Кристхеном был учитель, рассказывающий ужасы, сотворённые поляками-папистами со всеми, кто поддерживал шведов. Женщин жгли заживо на кострах. Мужчинам отрезали гениталии, чтобы ни один не смог плодиться в нашем краю. Маленьких детей жарили на вертелах, как поросят.

— Я всё это знаю, — тихо проговорил Лёвенштерн, помешивая в чашке кусковой сахар. — Какое отношение эти события имеют к современности? Польши уже нет на карте Европы.

— Судя по всему, она скоро появится. И захочет восстановить все утраченные земли, не исключая и Ливонии. Этот государь, находясь под влиянием поляков, отдаст им всю землю, какую они попросят, — Карл встал, скрестил руки на груди.

— Это ещё не точно, — Лёвенштерну вдруг показалось, что он и вправду беседует с безумцем.

— Всё равно. Вы же из Ригеманов фон Лёвенштернов? Должны знать, что одну из вашего рода — Софию-Леонору — сожгли на Домской площади в Риге. Перед гибелью она прокляла своих палачей, а потом война кончилась, — продолжал Карл. — За одну вашу фамилию я бы открыл все карты перед вами. Но кто знает — вдруг на вас повлияют паписты? Вдруг вы влюбитесь в польку?

Жанно покачал головой.

— Меня впечатлили рассказы нашего учителя, — Карл вновь задернул шторы. — Я поклялся отомстить. И мне довелось это сделать. Вот, — и он указал на саблю. — Меня в Риге звали героем. Мать мною гордилась. А весь мой героизм — убийство мальчишек за их ложные идеи. Те, кто вложил их им в головы, ещё ходят по земле.

— А теперь я спрошу вас прямо — как это касается дела, о котором шла речь в письме? — Лёвенштерн уже злился на красноречивость своего собеседника.

— Пока Остзейский край — часть России, его можно отдать хоть кому. Если он станет независимым королевством, это будет уже сложнее сделать… — граф усмехнулся. — Но вот я вам всё и объяснил, Иоганн-Вальтер-Германн-Александр Ригеман фон Лёвенштерн, — добавил он, глядя Жанно в глаза. — Моё мнение: Кристхен вспомнил о Деле слишком поздно. Пален гоняет чертей на своей мызе. Самым влиятельным балтом при власти остался он сам. Но в моём брате нет задатков временщика. Как там в «Макбете»: «Ты жаждешь сильно… Но жаждешь свято». А мой брат всегда хотел многого, но не имел достаточной злости, чтобы получить всё сразу. Когда возник шанс — ему, видите ли, стало страшно. Но, впрочем, у него ещё есть возможность войти в историю. Пусть доверяет своей жене — вашей троюродной сестре, кажется?

При упоминании о Доротее Лёвенштерн слегка покраснел и молча кивнул. Потом, опустив голову, проговорил недоумённым тоном:

— Вы хотите независимого королевства Ливонского, подобно тому, как раньше было герцогство Курляндское. Но… как же? И возможно ли? Сказки какие-то.

— Я прожил на этом свете почти сорок лет и могу сказать, что сказки чаще всего основаны на реальных событиях, — Ливен облокотился на подоконник. — И у меня был учитель — не герр Брандт, а другой, о, совсем другой, и много позже достопочтенного пастора — который говорил, что возможно даже самое невероятное.

— Но ведь это очень рискованно. Отделяться, устраивать восстание, — у Жанно голова шла кругом, всё происходящее казалось абсолютно нереальным, а слова Карла — сущим бредом. О чём он? Неужели его младший брат, такой трезвомыслящий, тоже во всём этом участвует? Не может такого быть!

— Сразу видно, что в ваших жилах течет горячая итальянская кровь, — граф как-то хищно, по-волчьи, улыбнулся. — Всё-то вам мерещатся восстания, кровопролитье без конца. Мы, балты, умеем ждать — столько, сколько нужно. И умеем быть жестокими к врагам.

…Они сидели ещё долго, и Лёвенштерн сам не понимал, почему он не может просто взять и уйти от этого человека. Они ещё и пили. И в Карле, как и в Кристофе с Иоганном, было это странное свойство — некая душевная «цепкость». Но, в отличие от младших братьев, Карл фон Ливен говорить любил. И выудил из Лёвенштерна все, что тот мог рассказать. И сам не остался в долгу, поделившись своими воспоминаниями. Графу было что поведать, особенно про войну. И про дуэли — он во время оно прекрасно фехтовал и сам учил ныне своего старшего сына Андреаса основным приемам.

— Я раньше считал, что это глупый обычай — готовить всех сыновей до единого в офицеры. Если кто хилый или чахоточный — то ладно, в дипломаты, — говорил Ливен-старший, — Но ныне думаю, что дворянин — и, тем более, остзейский дворянин, — должен владеть всеми видами оружия.

— Медицина — тоже полезный навык, — добавил барон. — Мне пригодился. Вот, — и он продемонстрировал давешний шрам от дуэли на руке. — Зашивал сам.

— С кем дрались? — поинтересовался Карл.

— С папистом, — усмехнулся Жанно.

За окном уже погас закат, когда они перешли к военным воспоминаниям.

— Под Аккерманом был лютый п-дец, — последнее слово граф проговорил по-русски. — Я чудом вышел живым из четырёх дел, и всё для того, чтобы потом чуть не сдохнуть от лихорадки. Там все этим болели — гиблые места, болота и гниль.

— Так всегда — от пуль и ядер ещё спрячешься, а зараза обязательно настигнет, — согласился Лёвенштерн.

— Потом — Финляндия. Это братоубийство. Вы знаете, что Ливены были сподвижниками Карла Двенадцатого? Забавно, что на шведскую войну матушка Екатерина предпочитала отправлять остзейцев. И только остзейцев. Вроде наказания.

— У нас тоже шведский герб. И у Бенкендорфов, — Лёвенштерн уже чувствовал, что ему на сегодня пить хватит.

— Мы все немного шведы. Викинги. Варяги. А варяги на Руси государство установили. В Киеве княжили, — Карл налил еще бренди и осушил рюмку залпом. — Понимаете — в Киеве! Мы все там родились. Ради моего крещения они там кирху устроили — до этого не было.

— Рюрик, Олег, Игорь, Ольга, — отрывистые сведения из истории России появлялись в голове Жанно, и он озвучивал их вслух. — Призвание варягов на царство…

— Да. Так всегда было. В нынешнем государе почти не осталось русской крови, — граф не останавливался в своих разглагольствованиях. — И то, что испокон веку государи российские нас, остзейцев, привечают и приближают, в обычай уже вошло. Так что мы здесь — там — имеем все права. Каких нет у полячишек. Тех в 1613 году из Москвы выгнали, ибо только самозванством они смогли прийти к власти, — Карл открыл окно и уже достал табак и трубку, чтобы с удовольствием закурить.

— Но ныне Польша раздроблена, а шляхта мыкается по Европе, как народ Израилев — по пустыне Египетской, — продолжил он, глядя в глаза своего благодарного слушателя.

— А если у них найдется свой Моисей? — осторожно спросил Жанно.

— На эту роль слишком много претендентов. Они грызутся между собой, — покачал головой Карл фон Ливен. — Самое худшее, что может случится — придёт нынешний Атилла и натравит эту свору на Россию.

— Их нужно обезглавить, — Жанно откинулся на спинку кресла.

— Их нужно оставить без земли, — возразил Карл. — Наша сила в том, что есть вот это всё — он очертил круг руками, — В том, что Рига, Ревель, Митава, Либава, Якобштадт, Мариенбург, Дерпт — города немецкие. В том, что у нас есть крестьяне, поля, леса и прочие угодья. И мы едины. У нас уже есть Ливония. Остаётся сделать её независимой, — и мы станем, наконец, теми самыми варягами, которым когда-нибудь скажут: «Придите и владейте нами!»

Граф сладостно вздохнул, словно предвидя блистательное будущее своего народа.

— Королевство будет — это ясно. А кто король? — спросил Жанно.

— Кто угодно. Это должность выборная, — отвечал Карл. — А вообще — кто-то из нас с нисходящим потомством. Может быть, вы, может быть, я.

— Я полукровка, а папенька мой вообще бастардом меня считал. Он как-то сказал, что понятия не имеет, его ли я сын или ещё чей-то, — Лёвенштерна тоже несло, из памяти возник эпизод, когда отец противился его отъезду на учебу в Геттинген. — Так что моя кандидатура отпадает. Зато ваша кровь…

— Князь Каупо Трейденский перешел после своего крещения к немцам и воевал против своих же. Некоторые говорят, что предательство — у нас в крови, — откликнулся граф. — Так что мы все не идеальны.

Дом постепенно заснул. Тихая, ясная ночь стояла над Зентеном, и тонкий обрезок месяца висел над тёмными верхушками сосен. Вдали, если приглядеться, можно было увидеть руины замка Трейден. Жанно, закурив милостиво предложенную его хозяином сигару, вспомнил, как с латышского переводится название когда-то неприступной крепости ливов — «рай-сад». Надо запомнить.

А Карл спрашивал его между делом, листая какой-то фолиант:

— Вот вы в каком часу родились?

— Понятия не имею, — пожал плечами Лёвенштерн. — Никогда не интересовался.

— А надо интересоваться. Я специально вызнал у Mutti — та отмечала время нашего рождения в своём дневнике. И время рождения своих детей я тоже записываю, — Карл просмотрел какие-то страницы в книге. — Вот. Фридрих, наш брат убиенный, родился в семь вечера. Малыш Гансхен — два пятнадцать дня, самое пекло, лето на дворе тогда стояло. Кристхен появился на свет в 3.40 утра. Час меж волком и собакой — так, кажется, называют это время?

— А вы когда родились? В каком часу? — спросил Лёвенштерн.

— Я? В час Волка. Половина третьего ночи. Впрочем, люди чаще всего рождаются или ночью, или утром. По моим наблюдениям, — проговорил его собеседник.

— Поэтому вы Волк, — вырвалось у Жанно.

— Да. А Кристхен никак не может определиться, кто он, — произнес Карл. — Правда, говорят, есть такие собаки, похожие на волков. Вот братик мой — из их породы.

Потом Карл уложил Лёвенштерна, не держащегося на ногах от сонливости, а сам продолжил сидеть перед окном, пока не заснул — как был, в кресле.

С утра Жанно еле продрал глаза и долго восстанавливался рассолом, солёными огурцами и селёдкой.

— Кстати, забыла спросить, как поживает моя невестка? — спросила Анна, жена Карла, вышедшая к столу.

— Похоже, ждёт ребенка, — слабо улыбнулся Жанно.

— Опять? Ну, семя Ливенов сильно, — произнес Карл, к немалому смущению его супруги. — У нас с Анхен уже пятеро. Но сейчас Кристхен ставит себя в очень опасное положение.

Потом попрощались, и Лёвенштерн уехал из Зентена с больной головой и путаными мыслями. Вот он и посвящён в тайну, связанную с амбициями его начальника. Теперь Жанно ничего не остаётся делать, как становиться участником этого действа. Марионеткой в руках судьбы. Нет, о таком он не мечтал, но мало ли о чём он мечтал? Одно утешало — Кристоф очень осторожен и быстро выйдет из игры, когда почувствует реальную опасность. Но сможет ли он это сделать? Жанно жалел, что не умеет видеть будущее. Ныне этот навык бы очень ему пригодился.

***

Когда он приехал в Петербург, его пригласили к столу. Дотти снова отправилась на дачу — или в Павловск, но Лёвенштерн был только рад тому, что её нет. Похоже, он всё-таки влюбился. Она стала такая красивая, что само осознание присутствия кузины рядом с ним в одном доме вгоняло его в краску, заставляло совершать безумства, говорить невпопад. Они с Кристофом обедали в тишине, не спеша. Доев суп, граф обратился к своему визави:

— Сейчас можете сообщить мне, что передал вам Карл.

— Граф сказал мне буквально следующее: вам следует почитать «Макбета». Сходить в кирху. И ещё про дьявола — мол, он вас искушает. И зря вы в него не верите, — отчитался Жанно.

— Кто сказал Карлу, что я не верю в дьявола? — краем рта усмехнулся Ливен. — Впрочем, от него я ничего другого не ожидал.

— Он мне всё рассказал, — продолжил Лёвенштерн, отставив от себя тарелку с супом, — Это… это поразительно. Я даже не знаю, что с этим делать.

— Просто жить. Ждать момента, — Кристоф по-деревенски собрал ломтиком хлеба остатки супа с тарелки.

— Извините, — улыбнулся он, заметив, что допустил вопиющее нарушение застольного этикета, — Привычка из полуголодного детства.

— У вас было голодное детство? — с удивлением спросил Жанно.

— Полуголодное. И в большой семье. А как там русская пословица — я не помню, скажу по-немецки: «In die grosse Familie клювом nicht клац-клац»? Не доешь всё сам до конца — доест кто-то другой. И еды у нас особо много не было. По крайней мере, явно недостаточно для четырёх прожорливых мальчишек. Это длилось три года, пока мать не отправили в Петербург, и мы за ней не поехали. Но я — да и все мы — хорошо это время помним.

— У меня было голодное студенчество. Тоже в течение трёх лет, — Жанно понимающе улыбнулся. — Да и учиться в казённых заведениях — не то, что дома.

— Это всё лирика, — оборвал сентиментальные воспоминания Кристоф, заметивший свою склонность к ним и приписавший это началу старения. — Перейдёмте к новостям. Для вас. Думаю, вас эта весть обрадует. Завтра будет приказ о повышении вас до штабс-ротмистра.

Лёвенштерн не смог скрыть довольную улыбку. Он пошутил:

— Ох, боюсь, мой кузен меня сгрызет, когда я сообщу ему об этом.

— А что, вы с ним на ножах?

— Не совсем. Но он не упустит случая подтрунить над тем, что мы с вами служим вместе. Похоже, он вас не любит, — осторожно добавил он.

— Это он, конечно, зря, — сказал Ливен, не возмутившись бестактностью собеседника. — Но здесь я ничего не могу поделать. Я бы тоже хотел его привлечь, правда. Он мне всё же родня.

— Почему вы не расскажете об этом жене? — перевел разговор Жанно.

— Что это даст? Я не хочу её тревожить лишний раз, — Кристоф тщательно вытер пальцы и губы салфеткой. — И с её нравом она не преминет поделиться со всеми, кого знает, что в скором будущем сделается королевой Ливонии.

— Вы думаете, что Доротея глупа, — горячо начал его переубеждать Лёвенштерн. — Но я уверен — о таком она болтать не будет.

— Не знаю. Мне сложно доверять другим то, в чём сам не уверен, — пожал плечами граф.

— Так вы думаете — ничего не получится? — Жанно оглядел его испытующе.

— Насчет моей коронации — вряд ли при моей жизни, — проговорил не спеша Кристоф. — Я думаю — может быть, королём станет Поль. Или Андрис — мой крестник, старший сын Карла. Может быть, мой младший брат на склоне лет. Но не я.

— Почему же?

— Потому что не доживу, — граф проговорил это спокойно.

— Послушайте, — конфиденциальным тоном обратился к нему Лёвенштерн. — Вы чем-то больны?

— Кроме бессонницы и периодически мигрени — ничем, — вздохнул Кристоф. — Но я умру не от естественных причин.

Лёвенштерн понял, о ком говорит его начальник. Но на всякий случай уточнил:

— Вам угрожали?

— Да. Карл наверняка говорил, кто именно, — Кристоф налил в бокал вина, чуть отпил.

— Что-то припоминаю… Поляки. Паписты.

Кристоф молча кивнул. А потом, ещё отпив вина, уже ополовинивая свой бокал, добавил:

— Они не остановятся ни перед чем.

Лёвенштерн вспомнил о Чарторыйском и спросил:

— Князь Адам знает то, что вам известно о его планах? И его измене?

— Думаю, да. И если даже он не знает, так догадывается, — граф помрачнел. — Свита государя — очень тесное общество. Враждовать, состоя в ней, легко. И крайне опасно.

— Ужасно. Из того, что я знаю о поляках… — пробормотал Жанно. — Но стоит ли оно того? У вас семья…

— Довольно мне быть трусом! — почти что в сердцах воскликнул Кристоф. — Я приму этот бой. Либо он, либо я. Либо Польша, либо Ливония.

В его красивом лице Жанно разглядел нечто величественное, героическое, чего ранее не замечал. Неужели граф Ливен во всё это верит? Лёвенштерн на его месте сумел бы как-то договориться с противниками, обратить врагов в сторонников, а потом их обмануть — да, он всё-таки потомственный «купчишка», тогда как граф происходит из князей, племенных вождей и рыцарей. Это его «священная война», «джихад», как говорят магометяне. Это его Крестовый поход против тех, кого он считает «неверными». Здесь речь идёт не только о тщеславии и амбициях. Барон только мог восхититься этим качеством, которым сам не обладал. А Кристоф даже покраснел, почувствовав, что выражается неимоверно пафосно. И произнёс уже своим обычным тоном:

— Так вы со мной? Не страшно?

Жанно произнес:

— Конечно. Я ваш вассал. А вы мой сюзерен.

— Ненавижу пафос, но ценю ваше решение, — Ливен допил вино. — Что, всё ещё желаете быть флигель-адъютантом? — он прищурил свои и без того узковатые глаза, — Ваше дело, конечно, но не советую.

— Что-то не хочется. Лучше уж так.

Лёвенштерн понял, что мечтать о придворной карьере в таких обстоятельствах нельзя. Ибо тогда его повяжут по рукам и ногам, и выйти из воды сухим не удастся.

— А всё-таки я бы воспользовался помощью и советом вашей супруги, будь я на вашем месте, — задумчиво произнес он.

— Моим детям будет нужна мать, — покачал головой граф. — И я не хочу тянуть её в опасность. Они способны на всё. Как и мы, — он холодно улыбнулся, сделавшись на мгновение совсем похожим на своего старшего брата. «Собака, похожая на волка, или волк, похожий на собаку», — внезапно вспомнилось Жанно.

Потом они перевели беседу на тему политики, заговорив о положении Пруссии, оказавшемся не лучшим. Скорее всего, прусский король будет вынужден выступить против Бонапарта, захватывающего немецкие княжества одно за другим. И себе на горе — ибо силы будут явно неравными. Тогда опять придётся вмешаться России.

— Осенью всё станет ясно, — многозначительно проговорил Кристоф.

Его подчинённый подумал: «Ну, если начнётся война, я попрошусь в действующую армию. Ничего другого мне не останется. Да и поляки меня там не достанут». Если всё равно помирать — какая разница, когда и как: красиво пасть под пулями или некрасиво загнуться от яда или удара кинжалом в бок? Но вслух этими соображениями не поделился.

Через некоторое время Жанно попрощался с Кристофом, а тот прошёл в кабинет — обдумывать свою «систему» далее. Усевшись в кресло и вытянув ноги, Кристоф повторил шёпотом слова брата, переданные ему адъютантом. «Дьявол». С дьяволом всё ясно. В облике Чарторыйского и в самом деле присутствует нечто демоническое. Кристоф бы мало удивился, увидев, что у того вместо ног — копыта, и почувствовав, что от министра иностранных дел исходит отнюдь не изысканный восточный аромат духов, а отвратительный запах серы. Но граф и сам не ощущал себя ангелом. Так что считать своего врага воплощением зла на Земле — значит, вдаваться в высокопарный мистицизм. А пафос лучше оставить на долю борцов за независимость Польши.

Что ещё передавал Карл? «Кирха». Это пустое. Кристофу сейчас некогда слушать пасторские проповеди. Может быть, брат имел в виду конкретного пастора и конкретную кирху? Надо бы уточнить.

И был упомянут «MacBeth». Ливен закрыл глаза, восстанавливая в памяти сюжет недавно прочитанной им пьесы. Правитель Гламиса хочет стать королём Шотландии. Но для этого ему нужно убить действующего короля и возможных претендентов на престол. Сам Макбет — человек хоть и честолюбивый, но довольно мягкий. Однако его соблазняют дьявольские силы в виде ведьм-пророчиц. Да и жена у него сильная и решительная за двоих. Жена. Именно поэтому он не посвящает Доротею в это дело — знает ведь, что она может на него надавить, заставить быть решительнее и смелее, так, как понимает это она. Нет. Пусть рожает и воспитывает детей, а когда его, Ливена-второго, не станет на этом свете, удаляется в деревню и живёт там тихо и спокойно. Кристоф побогаче собственного отца, голодать и без обуви разгуливать никто не будет. И она довольно молода, легко найдёт второго мужа. Кристоф знал, чем заканчивается пьеса Шекспира. Смертью Макбета от рук «того, кто не женщиной рождён». Его пьеса жизни, скорее всего, закончится тем же самым. Но его смерть в случае неудачи будет политической — если интриги Чарторыйского и его племянницы удадутся, его отправят в отставку. А там немудрено заболеть настоящей чахоткой от скуки и ненужности. Но ничего этого не произойдёт. Сперва он воткнёт осиновый кол в грудь проклятого поляка и его родственницы-ведьмы…

Павловск, май 1806 г.

Праздник в честь совершеннолетия великой княжны Екатерины был устроен настолько пышный и многолюдный, что на него съехались все, кто хоть что-либо значил в светском обществе Санкт-Петербурга. Именинница красовалась в богатом голубом платье, отделанном золотой парчой, и все жемчуга дома Романовых сверкали в её ушах, на запястьях и на шее. Она танцевала лучше всех, открывая балы своим присутствием, веселилась больше всех присутствующих, но на пятый день праздника её уже начали заметно утомлять и музыка, и танцы, и то, что у неё не оставалось ни малейшего времени остаться хоть чуть-чуть наедине. Туалеты Като переменяла четырежды в день, вокруг неё круглосуточно толпились горничные и фрейлины, и на утро пятницы фрау Шарлотта застала её лежащей на кровати лицом вниз и горько плачущей, чего за девушкой с детства не замечала.

— Я не выдержу, — прошептала она бывшей гувернантке, — Хочу куда-нибудь сбежать.

— Вы уже не маленькая, привыкайте, — сказала графиня Ливен, превыше всего в этой жизни ставившая долг. — Можете мне поверить, далеко не всем такие мероприятия нравятся. Но все терпят и не жалуются.

— Так какой смысл вообще проводить подобное?! — закричала Като, в гневе вспрыгнув с кровати.

Шарлотта Карловна не знала, что ей отвечать. Она сама считала, что все деньги, потраченные на праздник, можно было отдать бедным и обойтись куда более скромной церемонией. Но, естественно, не в её положении следовало высказывать свои соображения.

— Престиж России, — сказала, наконец, старшая графиня фон Ливен. — Никуда не денешься.

— Точно, — улыбнулась Като сквозь слезы. — Но лучше бы брат устроил в честь меня…

— Парад?

— Нет, не парад, а манёвры. Или разгромил бы парочку французских армий на поле сражения где-нибудь в Баварии, — усмехнулась она. — Но боюсь, моя мечта — из разряда несбыточных.

— Сегодня как раз будет парад в честь вас, — продолжила невозмутимая фрау Шарлотта. — И вам представят тех наших военачальников, кто отличился во время прошедшей кампании.

Като так и прыснула.

— Разве ж там кто-то отличился, фрау Лотта? Особенно «военачальники»… Они как раз-то всё и провалили, за такое нужно под трибунал, а не представлять принцессам.

«Какая она жестокая», — подумала графиня.

— Думаю, про князя Багратиона, героя Шенграбена, вы такое не скажете, — возразила она вслух.

«Багратион», — повторила про себя Екатерина Павловна. Она так много слышала об этом скромном генерале, ученике Суворова, что давно желала увидеть его воочию и перемолвиться с ним парой слов. Этого воина называли «русским Леонидом», что само по себе не могло не интриговать. Като представляла его необычайным красавцем. Поэтому слова гувернантки её несколько приободрили. Она приказала подавать одеваться, и через час, в прекрасном тёмно-синем платье, с диадемой на голове, сошла вниз.

Князь Багратион с первого взгляда её несколько разочаровал. Он не напоминал Геркулеса — был невысокого роста, скорее, худощав, чем атлетически сложен, не очень красив на лицо — слишком явно выдавались в нём кавказские черты, но выражение больших чёрных глаз Екатерину покорило. Его руки — тонкие, длиннопалые — выдавали в нём породу. Като также понравилось то, что Багратион держался несколько скованно, застенчиво — он не привык ко Двору. И даже то, что он не очень хорошо говорил по-французски, её не смутило — девушка перешла с ним на русский, которым владела очень свободно. Её собеседник говорил на языке своей «приёмной родины» с неким гортанным акцентом, но тоже довольно неплохо. Перемолвившись парой фраз и получив поздравления, которые, как ей показалось, были сказаны не из приличий или из лести, а от чистого сердца, Екатерина поклонилась и отошла от него. Генерал ей понравился весьма. Больше как человек. Принцесса не разглядела в нём «Геракла нашего времени», но отчего-то поняла, что он сочетает в себе мужество с добротой и умом.

Подойдя к матери, принцесса, указав взглядом на князя, прошептала: «Maman. Выхлопотайте ему назначение в Павловск». Мария Фёдоровна, вся перетянутая белым, как у юной девицы, платьем, поправила на полуобнаженных плечах шаль, оттороченную горностаевым мехом, и, вынув лорнет, оглядела генерала с ног до головы. «Сделайте это для меня», — вкрадчиво прошептала Като. — «Ну пожалуйста». Императрица усмехнулась. Странные предпочтения у её четвёртой дочери. Ладно бы какой-нибудь изящный флигель-адъютантик, коих так много здесь. А то генерал на двадцать лет её старше, неотёсанный, неловкий, диковатый. Вполне возможно, девочка просто хочет облагодетельствовать героя войны за его службу и храбрость, дав ему шанс сделать карьеру при Дворе. При Малом Дворе. Мария Фёдоровна уже несколько лет занималась тем, что соперничала с сыном и невесткой по части блеска и пышности церемоний в своём Павловске. Они часто затмевали мероприятия, устраиваемые в Зимнем. Этим вдовствующая императрица старалась снискать популярность среди придворных и впечатлить их. Правда, получалось это не очень успешно. «А что, иметь личную гвардию — неплохая идея…» — подумала Мария. Поэтому дала «добро» на просьбу дочери. «В случае чего он поведёт за собой армию», — довольно проговорила про себя императрица. После сокрушительного поражения она надеялась, что популярность её сына-«узурпатора» несколько поубавится, и она сможет сыграть более значимую роль при Дворе на фоне Александра. Но этого, судя по всему, не произошло. Что ж, раз так, то всегда нужно быть готовой взять трон силой. В случае чего. И да, Багратион ей лично тоже пришёлся весьма по вкусу. Мария Фёдоровна ещё не считала себя старухой и думала, что сможет заинтересовать своей внешностью и обаянием генерала. Заглядывая вперёд, упомянем, что это отчасти у неё получилось.

***

Вечером того же дня состоялся большой бал. Анж, не так давно приехавшая со своего поместья, присутствовала на нём со своим младшим братом. Высматривая знакомых, она не узнала Дотти, которая подошла к ней, как ни в чём не бывало. Доротея, к вящей досаде и вопреки планам княжны, только расцвела — пополнела, стала румянее, рыжие волосы блестели как солнце, а изысканное бриллиантовое колье привлекало внимание к округлившимся формам графини. Они поболтали немного, обменялись новостями — чувствовалось, что месяцы отсутствия их развели и возобновления тесной дружбы вряд ли получится.

— Я могу приехать к тебе, душка, — сказала княжна, сладко улыбаясь. — В любое время, когда скажешь.

— Право, не знаю… — засмущалась Дотти. — Я сейчас не живу на Дворцовой, мы снимаем дачу. Но иногда я езжу и сюда, в Павловск.

На самом деле, она не хотела, чтобы Анж как-то пересеклась с Алексом. Ещё год назад она заметила их взаимный интерес и подумала — если они сойдутся снова, то вспыхнет головокружительный роман. Быть третьей лишней Дотти не хотела. Да и вообще как-то ревновала Альхена к ней. Конечно, она знала, что у брата полно любовниц, но так как она не знала их лично, а часто и поимённо, этот факт её не волновал. Однако, видеть, как на глазах развивается роман между любимым братом и подругой, было выше сил Доротеи. «Называйте это причудой беременной, но в гости я её звать не буду», — решила она про себя, не зная, что своим решением рушит другие, куда более масштабные и опасные замыслы подруги.

— Так я приеду? — настойчиво и несколько недоумённо спросила Анжелика.

— Приезжай, только ты не застанешь меня, — графиня улыбнулась очаровательно, и, откланявшись, пошла искать других знакомых.

В толпе Анж заметила и её мужа. Доротея подошла к нему, слегка приобняла его за плечи, улыбнулась, и тот посмотрел на неё каким-то необычным для себя, тёплым и любящим взглядом, что не укрылось от внимательной княжны.

«Есть и другой путь», — улыбнулась девушка несколько обиженно, но всё ещё торжествующе.

— Анжей, — повернулась она к брату. — Ты завтра собираешься к Марьяне?

Она говорила про свою троюродную сестру, недавно вторично вышедшую замуж за «москаля» — на этот раз генерала Фёдора Уварова. В семье её презирали и называли — ничуть не стесняясь — «курвой». Однако женщина эта чем-то интересовала Анжелику, как всё порочное. Уваровы жили открытым домом; муж быстро наскучил веселой польке, и она привечала гвардейскую молодежь, из которой выбирала себе любовников. Анжей к своей кузине неоднократно ездил, и, похоже, она недавно научила его всем премудростям любви. По словам брата, к графине Уваровой ездил и Алекс Бенкендорф — Анжей неоднократно досадовал на то, что прекрасная Марьяна отдала предпочтение «этому чухонцу». С младшим братом Анж последнее время была близка и выведывала у него всё, о чём не могла узнать самостоятельно.

— Придётся, видимо, поехать, — с неохотой отвечал юный князь.

— Я поеду с тобой, — бросила как ни в чём не бывало его сестра.

— С ума сошла? — посмотрел на нее округлившимися глазами Анжей. — Тебя же дядя пристукнет за такие визиты!

— Он ничего не узнает, — прошептала княжна. — И я ненадолго. Хотя…

Она, прищурившись, посмотрела вдаль и увидела, что к чете Ливенов подходят «знакомые всё лица» — радостный Долгоруков, Волконские, Репнин, и вот, новоиспеченный муженёк Марьяны — граф Уваров. Вчера она видела их втроём — Долгорукова, Пьера Волконского и вот этого «Феденьку», как его называли в свете, — что-то горячо обсуждающими в кулуарах этого дворца. Они её даже не заметили — так увлеклись беседой. «Похоже, их полка прибыло. Что же, тем хуже для них», — усмехнулась Анжелика. Граф Уваров, как знали все, умом и сообразительностью вовсе не блистал — а также образованностью, ибо в свете говорил на том, что лишь отдаленно можно назвать французским языком и очень обижался, когда его мягко и тактично просили перейти на русский для лучшего понимания его слов. Основное достоинство — его внешность и сложение. Рост и мощь графа поражали воображение любой дамы, и, надо сказать, кузину свою Анжелика понимала — в постели такой Голиаф был весьма кстати. Но в роли мужа — не любовника — он, видно, быстро наскучил Марианне, и она предалась своему любимому занятию — привлекать к себе кавалеров.

— Я поеду, — повторила Анжелика.

— Сестра, это не тот дом, в который тебе следует ездить… — начал возмущённо Анжей.

— Я знаю. Именно поэтому я туда отправлюсь, — усмехнулась Анж. — А если ты страшишься за мою нравственность — что ж, уверена, что ты защитишь меня от приставаний всяких дерзких личностей.

Брат недовольно взглянул на неё.

— Ну же, глупый, — зашептала она. — Я уверяю, что твоя Марьяна забудет про Бенкендорфа и вернётся к тебе.

Анжей кривовато усмехнулся.

— Договорились. Завтра я еду туда в семь. Постарайся, чтобы тебя не заметили. Но… там вообще-то много народу бывает. Тебя увидят, слухи пойдут. И дядя тебя таки пристукнет, когда узнает. В монастырь запрёт.

— И? Все знают, что я вообще-то ей родня, — надменно проговорила Анжелика. — Что ты так беспокоишься?

— Потому что в случае чего меня могут продырявить из пистолета за твою честь, — сердито произнес Анжей. — А мне ещё пожить хочется.

— Не беспокойся. Свою честь я всегда защищаю сама, — ответила его сестра, и, обмахнувшись красивым веером из белых страусовых перьев, пошла искать знакомых. Сегодня ей было скучно. Она даже выслушала от нечего делать хвастливую болтовню её давнего поклонника Казимежа Ожаровского, весьма обнадежив того по части матримониальных изысканий, которых он не оставлял. Впрочем, Анжелика Войцеховская только притворялась, что слушает его, а сама пошагово обдумывала первую комбинацию, которая могла привести ненавистную ей придворную партию к краху. «Никакой сестры нам не нужно, когда есть брат. А Дотти не дура и что-то пронюхала. Или ей муж рассказал», — пришло ей в голову. Потом она вновь посмотрела на князя Долгорукова. Адам говорил ей давеча, что его хамство накануне Аустерлица весьма разозлило Бонапарта, который из-за этого и решил не давать Александру спуска. Вспомнились ещё слухи, что «курва» Марьянка спала с этим идиотом. Или тот похвалялся этим фактом. Но то, что он дрался из-за неё на дуэли с кавалергардом Бороздиным, было истиной. Долгорукову прострелили правую ногу, пулю долго не могли вынуть, и даже поговаривали, что конечность князю таки отрежут. «Лучше бы отрезали», — кровожадно усмехнулась Анж, представив, как князь Пётр ковыляет на костылях. Её визави мигом счёл, что она нашла нечто смешное в анекдоте, который тот рассказывал, и, чтобы сделать ей приятное, сам зашёлся в истерическом смехе. Княжна Войцеховская под благовидным предлогом удалилась от него, а сама прошла дальше, искать других приятелей и приятельниц.

***

Князь Долгоруков и граф Ливен, тем временем, вышли в курительную комнату.

— Ты вообще дурак? — накинулся Кристоф на своего друга, как только они остались наедине.

— Эй, полегче, выбирай выражения, — обиделся Пьер. — Что я такого сделал?

— На кой черт нам этот Dummkopf Уваров? — граф аж разозлился, что с ним бывало нечасто.

— Кому-нибудь башку свернуть пригодится, — сказал Долгоруков, удивлённый столь гневным настроением своего приятеля.

— Только разве это, — Кристоф сплюнул. — Но так-то ты, наверное, забыл, кто у него жена?

— Помню. Сосёт превосходно. Такое не забывается, — цинично улыбнулся Долгоруков.

— А что тебе чуть ногу из-за неё не оттяпали — это так, ничего страшного? — цинизм друга ещё больше злил Ливена, у которого сегодня был довольно тяжелый день, к тому же, с раннего утра разболелись зубы, да ещё надо было тащиться на это празднование, и этот дурак Уваров приставал к нему со своими разговорами на тарабарщине, которую этот наивный командир кавалергардов принимал за французский — попробуй ещё пойми его.

— Я добрый и всепрощающий. А то, что она полька — так это к лучшему. Мама у неё Потоцкая.

— А папа Любомирский! — Кристоф уже почти кричал. — А ты знаешь, что они Адамхену родня?

— Она обрусевшая, — возразил Долгоруков. — И шлюха, как раз то, что нам нужно.

— Нам не нужны шлюхи, — лицо графа аж пятнами пошло от возмущения недальновидностью и наивностью друга. — Они продажны. К ней придёт Чарторыйский, они столкуются между собой по-польски, она побежит к мужу, а этот идиот откроет перед нею все карты.

— Она такая же, как Марыська. А в ней даже ты не сомневаешься, — защищал свою бывшую любовницу князь Петр.

— Сравнил Der Arsch с пальцем, — грубо проговорил Кристоф. Ругательные слова он всегда предпочитал произносить на родном языке. — Кто Нарышкина, а кто эта вот…?

— Да не злись ты так, — умоляюще сказал князь Петр, видя, что Ливен сейчас готов его прибить. — Федя вышибет мозги из Чарторыйского — раз и готово. И не такой уж он дурак. А с поляками нам всё равно надо столковаться, если мы хотим внедриться к ним.

Кристоф только вздохнул.

— Такие вещи надо обсуждать совместно, а не ставить меня с Волконским перед фактом, — сказал он тихо.

— Ты за моей спиной сговаривался с Винценгероде, что я должен был думать? — парировал Пьер.

С этим гессенцем Кристоф обсуждал кое-что другое, а вовсе не свержение Чарторыйского. Винценгероде тоже был уверен в шпионаже, имевшем быть место перед Аустерлицем, и искал того, кто мог передать диспозицию Вейротера во французский штаб. Кристоф, однако, думал, что проигрыш наступил именно из-за непродуманности самой диспозиции, а не потому, что Бонапарта кто-то ознакомил с нею заранее — к такому выводу он пришёл, проштудировав её внимательно. Победа с таким планом была бы чудом.

— Зачем мне «чёрный» немец, ты не подумал? — вырвалось у Кристофа, который только потом понял, что Долгоруков вряд ли знает, чем «чёрные» немцы отличаются от «серых», и почему эти две категории так не любят друг друга.

— По-моему, Винценгероде ещё белобрысее тебя будет, — усмехнулся Пьер. — С чего это он чёрный?

Пришлось объяснять этому русскому князю то, что любой балт вытверживал если не с детства, то с первой заграничной поездки по немецким землям уж точно.

— Надо же, я и не знал, — сказал просветившийся ныне Долгоруков. — Так что он не твой друг?

— Нет, — проговорил Ливен, — Лучше я с русскими дружить буду. И вообще, я к твоему сведению, не вполне немец. Мой предок был ливом.

— Это как?

— Это то, что вы зовете «чухонцами», — кратко пояснил Кристоф.

— Так мои предки тоже были не русскими! — внезапно вспомнил Долгоруков.

— А кем?

— Рюриковичи мы, — скромно произнес он. — Как и Волконские, кстати.

— Рюрик… Это варяг, призванный на царство? — граф припомнил какие-то обрывочные сведения из читанного.

— Что-то вроде того, ага.

Кристоф ничего не ответил и снова загадочно улыбнулся. Он сам ощущал себя таким варягом. И кто знает, может быть, лет через 500 его династия будет считаться исконно русской?

— Так, возвращаясь к Уварову. Что с ним делать будем? — вспомнил Ливен.

— Достаточно того, что в случае чего, он за нас, — сказал Долгоруков. — Чем больше наших, тем лучше.

Кристоф пожал плечами, не вполне удовлетворившись таким пояснением. Впрочем, если Пьер делает как он — формирует свою отдельную партию — он не возражает. Пускай. Только далеко они не уедут с такими дураками. А проблем огребут столько, что до конца света не расхлебаешь.

Санкт-Петербург, Елагин остров, май 1806 г.

— Какие люди! Анеля, ты ли это? — красавица графиня Уварова, в первом браке — графиня Зубова, а в девичестве — княжна Любомирская, полулежала-полусидела на оттоманке и встала, чтобы обнять приехавшую к ней кузину. — Не видела тебя давненько. Думала, тебя не пустят твои родственники.

— А я теперь вольная птица. И я с Анжеем, — отвечала Анжелика.

Марьяна равнодушно взглянула на молодого человека. К счастью, рядом ещё сидела другая девушка, её младшая сестра Яна, которую все звали Жаннетой, и она начала занимать Анжея разговором.

— Ты за ним бдишь, или он за тобой? — усмехнулась эта Жаннета. — Я не очень поняла.

— Мы друг за друга отвечаем, — сдержанно проговорила Анжелика.

Обе её хозяйки выглядели прекрасно. Марианне совсем не дашь её тридцати двух лет, хоть она и пышна телом. Была в ней некая ленивая грация домашней кошки, которая постоянно лежит на солнышке и греет бока. Жаннета отличалась более живыми манерами и стройностью, переходившей в худобу. Таким образом, обе сестры привлекали к себе мужчин, предпочитающих разные виды женской красоты.

— Мой дом зовется Содомом и Гоморрой. Как же наш ангелок смог переступить его порог? — продолжала Марианна беззастенчиво. Анжелику она считала сопливой девчонкой — зазнавшейся наследницей, чья красота была переоценена, и воспринимала её как свою будущую соперницу, поэтому относилась к ней без всякой теплоты.

— Сестра, ты ошибаешься. Наш дом точно не Содом, потому что содомиты сюда не ходят. По понятным причинам, — Яна повела плечами так, что Анжей аж покраснел, а Марьяна взволнованно посмотрела на Анж — не смутилась ли она словами Жаннеты. Та даже глазом не повела. «Ну правильно, чья она внучка и дочка, в конце-то концов», — вспомнила графиня Уварова.

— И я не ангел, — проговорила девушка.

— А кто в монастырь всё хотел? — вспомнила хозяйка.

— Это пока не в моих планах. Скажи, Marie, могу ли я поговорить с тобой наедине? — спросила Анж без обиняков.

— Давай. Идите-ка в гостиную, проведайте, не пришел ли кто? — обратилась к сестре и её ухажеру графиня.

Оставшись с родственницей наедине, она смерила взглядом своих больших карих глаз кузину и проговорила:

— Тебя прислал Адамка. Что ж он сам не ходит? Или это ниже его достоинства?

Анжелике кровь бросилась в голову. «И в самом деле, курва, курвища», — подумала она. — «Москальская подстилка». Но она была вынуждена признать — кузина старше её на четырнадцать лет, на столько же лет опытнее, и если княжна и думала использовать Марьяну для своих целей, то ничего у неё не выйдет. Придется соглашаться с правилами игры, установленными ей. Самое большее, что Анж может сделать — сторговаться в чём-то одном.

— Адам красивый, — продолжала Уварова. — В моём вкусе. Наверное, ему одиноко сейчас, после расставания с государыней. Скажи мне по секрету, Анеля — у него кто-то есть сейчас?

Анжелика цветом лица уже напоминала варёную свёклу. Щеки у неё горели, а кулаки чесались врезать этой ехидной даме промеж наглых глаз. Она лишь помотала головой, чуть не сказав: «У него есть я! И тебе не поздоровится!»

— А жениться он не собирается? Нет? — продолжала невинным голосом Марьяна. — Интересно… Так вот, кузина, объясни мне, что ты хочешь? Я всё сделаю.

— К тебе ходит Александр фон Бенкендорф, — сказала Анж. — Так вот…

— Ты влюблена в него и думаешь, что я его у тебя отбиваю. Но уверяю тебя, милая, я даже не помню такого. Как он выглядит? Если был бы красивый, я бы обратила внимание.

Анжелика ещё больше разозлилась. Но потом подумала: а почему бы не подыграть?

— Да, я к нему в некотором образе неравнодушна. Потому и у тебя. Его здесь можно чаще всего застать, говорят. Он влюблён в тебя, Марьяна, — она посмотрела на неё искренним, немного жалким взглядом. — Так я слышала.

— Обожаю романтику и готова пойти навстречу истинной любви, — великодушно произнесла графиня. — Я догадываюсь, почему ты ищешь моей помощи. «Фамилия» немца наверняка бы не одобрила.

Анжелика только головой покачала, опустив глаза и прикрыв рот рукой, так как боялась, что улыбка выдаст её полностью.

— Ну, если меня не прибегут убивать ваши шляхтичи, я готова тебе помочь, девочка, — торжественно объявила графиня, подходя к трюмо и поправляя на своих пышных, покатых плечах белую шаль с красивым красно-синим узором. — Могу даже предоставить собственную супружескую спальню для увенчания вашей любви… Theodore как раз в отъезде, так что всё складывается очень благоприятно, — она захихикала.

— А вот это лишнее, — твердо произнесла Анжелика. Потом она направилась в гостиную, как следует запахнув на плечах шаль.

Сегодня она надела как можно более скромное, почти монашеское чёрное платье с тонкой белой отделкой, волосы зачесала гладко и даже думала использовать вуаль, но решила, что не нужно. Выбрала место в самом углу, так, чтобы её заметили не сразу. И начала наблюдать за прибывающими гостями.

Тот, кого она и ждала, явился с исключительно немецкой пунктуальностью, лишь только прозвонило семь вечера. Анж взглянула на него ещё раз, довольно внимательно. Что ж, не слишком красив, но высок ростом, ловок, улыбается с той очаровательной непринуждённостью, которая может пленить сердце любой дурочки — да и отдельно взятых умниц тоже, глаза зелёные, чуть конопат, как и сестра его. Звякнув шпорами, Алекс поклонился Жаннете и Марьяне, поцеловал обоим ручку и туманно взглянул на старшую из сестёр, начав какой-то не слишком важный светский разговор о том, что дают в театре — «я пренебрёг этим дурным представлением ради визита к вам, мадам», о погоде и о всём прочем, о чём принято говорить в гостиной… Марьяна тайно улыбалась, а анжеликин брат, занявший место за фортепиано, пару раз сбился с нот.

И, что было совершенно на руку Анж, — Бенкендорф не обратил на её присутствие никакого внимания, разглядывая исключительно Марьяну.

— А вот, барон, и наша… — начала Жаннета, но Анжелика сделала ей страшные глаза — не время и не место. Алекс, к счастью, не расслышал её слов, так как приехал Лев Нарышкин, потом — Арсеньев, за ним — цесаревич Константин, который кинулся обниматься с сестрой хозяйки.

Незамеченной Анжелика оставалась, однако же, не так долго.

— Ого, все три… хм… грации сразу, — объявил громогласно Константин. — Как это мило! И польская принцесса здесь же? Неожиданный оборот!

Взоры всех одиннадцати человек обратились к ней. Александр Бенкендорф застыл на месте. Он не ожидал увидеть свою королевну, свою Звезду в таком месте, тем более, в присутствии женщины столь вольных нравов, как Марианна Уварова, которую он надеялся сегодня затащить-таки в постель.

— Я всего лишь приехала навестить свою кузину и не думала застать у неё такое общество, — уверенным тоном, подкрепляя свои слова пленительной, любезной улыбкой, произнесла княжна Войцеховская. — Я здесь ненадолго.

— Зачем же ненадолго? — произнес другой её знакомец, тот, чье появление здесь она и не предугадала — Жан де-Витт, её несостоявшийся жених. «Ах, да, он же Потоцким родня какая-то…» — с досадой вспомнила Анжелика.

— Да-да! — подхватил цесаревич. — Вы нам нужны, прекрасная княжна! Вы просто лучик света в тёмном царстве!

— Почему же в тёмном? У нас очень светло, — пошутила Жаннета.

— И жарко, — сказал Анжей. — Просто Африка.

— Так и быть, я останусь, — сказала княжна, по-прежнему улыбаясь.

И вечер начался. Гости продолжали съезжаться на дачу. Подавалась шампанское, место у фортепиано никогда не пустовало, занимаемое новыми гостями. Анж сыграла несколько полонезов и мазурок, уступив потом Алексу, исполнившего романс «Жаннета», приведший в восторг сестру хозяйки так, что она, к вящему неудовольствию цесаревича Константина, кинулась на шею Бенкендорфу.

Константин, по своему обыкновению, быстро напился. Анж, уже решившую куда-то уехать, взял тихонько под руку Жан де-Витт и прошептал: «Ну я же говорил, что в монастырь вы не пойдёте». «А вы уже не хромаете. Чудесное исцеление?» — усмехнулась она ему в лицо. «Животный магнетизм», — ничуть не смутился де-Витт. Анжелика дернула плечом, стряхивая его руку. А потом прошла на веранду — ей действительно было жарко и душно. Белая ночь стояла над столицей; противно жужжали комары.

— А, вот ты где, — сказала Марьяна, присоединяясь к ней и обмахиваясь веером. — Разумно, а то Костенька-урод, кажется, слишком уж неравнодушно отнёсся к твоему присутствию здесь. Лучше тебе уехать, пока он ещё не насытился Янкой и не пошел искать новизны…

— Слушай. Я тебе уступаю Бенкендорфа, — ответила Анжелика.

— Что ж так великодушно? — усмехнулась графиня. — И зачем мне он? Он немец и зануда, хоть и желает казаться весёлым.

— Что ж в нём такого занудливого? — спросила княжна.

— Не знаю… Взгляд, — легкомысленно сказала Марьяна. — Какой-то он юный Вертер, возьмёт ещё, будет стреляться. Подожди, ты ещё не слышала, как он рассказывает о каких-то крестовых походах и прекрасных дамах. Он может говорить часами, если его не прервать. Наверное, ещё и стишки сочиняет, навроде Клопштока, — тут дама хихикнула. — Ты почувствовала это, поэтому и уступила его мне. Небось, сама не любишь зануд.

Анжелика только промолчала.

— Скажи мне, Анж, кого ты вообще любишь? Только не надо твердить, что Господа. Тебя вообще мужчины интересуют? — последние вопросы графиня Уварова задала с необычайной прямотой.

— Да. Только не в том смысле, в каком они интересуют тебя, — взгляд синих глаз кузины заставил Марианну поёжиться. Нет, правы те, кто называл княгиню Изабеллу «ведьмой». А Анж на неё похожа как две капли воды, только повыше ростом, личико гладкое и глаза не карие, а светлые.

— И в каком же смысле тебя интересует, например, Бенкендорф? — парировала Марианна.

— В том смысле, что он зять графа Ливена.

— Ты влюблена в Ливена? — со смесью гадливости и любопытства переспросила анжеликина родственница. — В Кристофа Ливена?

«Ага», — внутренне обрадовалась Анж, услышав, с каким отвращением говорит о её враге Марьяна. — «Значит, он ей тоже чем-то насолил».

— Боже упаси, — сказала Анж. — Он муж моей пансионской подруги, кстати, младшей сестры этого несчастного «Вертера», как ты выразилась. Не думаю, что графа вообще может полюбить какая-то женщина.

— Правильно. Потому что его любят мужчины, — ухмыльнулась её кузина.

«Нет, то, как он всегда пялится на мою грудь, вряд ли означает, что он из содомитов», — усомнилась в словах Марьяны княжна. Кроме того, в графе не было ничего томного, пресыщенного, утончённо-порочного, того, что обычно отличает мужчин, предпочитающих спать с представителями своего собственного пола.

— Он женат, и его жена беременеет ежегодно, — возразила Анж.

— Господи, Анеля, ну не будь же такой наивной! — воскликнула графиня. — Все содомиты женаты и у всех есть дети. Особенно если говорить о тех, кто в свете хоть что-нибудь значит.

«Нет дыма без огня», — подумала девушка про себя. — «Если слухи пошли, значит, кто-то или что-то стало поводом к ним. Интересно, что? Ну или кто?»

— Так зачем же он тебе нужен? — продолжала Марианна.

— Я его ненавижу и очень хочу убить, — сказала совершенно искренне Анжелика. Почему-то ей показалось, что «курве» можно доверять. Она была честна, несмотря ни на свой образ жизни, ни на предпочтения в постели.

— Откровенность за откровенность. Я тоже хочу убить одного Ливена. Но не того, — Марианна прямо и честно взглянула в глаза княжны, без трепета встретившись с ней взглядом. — Братика его старшего.

— Вот как?

Анжелика посмотрела в её глаза и увидела всё, что было в прошлом её кузины.

Дождливый вечер над разорённой Варшавой. Марьяну — тогда тонкую девушку, молодую вдову, приводят к высокому худому человеку с тусклыми серыми глазами, сидящему в расстегнутом русском пехотном мундире на драгоценном ковре княжеского особняка и курящему гашиш. Тот оглядывает её как неодушевленный объект. «Покажи сиськи», — говорит он по-немецки. Руки его слуги тянутся к груди юной княгини Потоцкой — да, тогда она была ещё Потоцкая — срывают косынку, рвут платье и корсаж, грубо лапают тонкую белую кожу груди и плеч. «О, Янис, это то, что нам надо», — усмехается полковник русской армии, и глаза его затуманиваются. — «А теперь вон!» Все уходят. Марьяна остаётся наедине с этим человеком, этим «северным варваром», одним из тех, кто разорил её город и её страну. Тот встаёт, подходит к ней, вынимает из-под полы стилет. Девушка дрожит: неужели он собирается убить её? «Пан офицер…» — начинает она. «Молчать!» — удар в лицо тяжелой рукой неожиданно следует за её мольбой. Кровь течёт у неё из разбитой губы. Он подносит стилет к разорванному корсажу девушки. «Не надо, пане…» — говорит Марьяна, ощущая страх. — «Я всё, что вам угодно, сделаю, только не убивайте!» «Всё, что угодно?» — ухмыляется полковник. — «Откуда ты знаешь, что мне угодно?» Её мучитель заламывает ей руки и опрокидывает на пол, валясь на неё всем своим длинным, тяжелым телом. Инстинктивно княгиня сжимает ноги в коленях, упираясь в его поджарый живот. «Сучка», — шепчет он. — «Ещё так сделаешь, убью», и потом рывком раздвигает ей ноги… Он насиловал её долго, никак не мог кончить, и она уже устала плакать и кричать. Потом офицеру и самому, видно, надоело, он оторвался от неё, натянул штаны и крикнул: «Янис! Убери эту мразь от меня!», подкрепляя свои слова чувствительным пинком ей в живот. Она сжимается в калачик, стонет от боли, шепчет молитвы и проклятья. «Будешь бормотать по латыни, отдам тебя своим гренадёрам, порадую ребят», — говорит сквозь зубы её насильник, вновь ударяя её по спине ногой в тяжёлом сапоге…

— У нас с ним свои счёты. С октября Девяносто четвёртого, — проговорила тихо Марианна. — Я знаю, что этот волк затаился в своем логове. Но когда-нибудь он за всё мне ответит.

«Её первый муж, этот русский, лишился ноги как раз во время взятия Варшавы… Странная она всё же», — подумала Анж.

— Если ты такая патриотка, — продолжала княжна. — То почему ты пошла под венец с Зубовым? Он же брал Варшаву. Почему ты спала с Долгоруковым?

— Анжелика. Вы, Чарторыйские, полагаете, что в москалях — всё зло. Нет. Вот в немцах, этих поганых еретиках и безбожниках, всё зло и есть, — сказала твердым голосом графиня Уварова. — Они толкают русских на то, чтобы ненавидеть нас, потому что эти чухонцы и пруссаки даже не считают нас за людей. Екатерина Кровавая была немкой. А Суворов просто исполнял приказ. Равно как и мой первый муж.

— Ты не ответила на мой вопрос, — жестко спросила девушка. — Почему ты спала с князем Петром Долгоруковым?

— Потому же, почему и пошла под венец с Уваровым, — сказала Марьяна. — Theodore, конечно, дурак, но он добрый дурак.

— Ты знаешь, что он друг этого Ливена? Равно как и муж твой?

— И что? Кстати, что ты имеешь против Долгорукова?

— Он домогался до меня. Я прокусила ему руку, — усмехнулась Анж.

— Прекрасно. Так с ними и надо, — одобрительно произнесла Марианна. — А что ты, собственно, хочешь от меня?

— Теперь уже ничего. Достаточно того, что ты ненавидишь Ливена. А так как этот его родственник бегает ныне за тобой, как хвостик, почему бы тебе не притвориться к нему благосклонной и не пригласить его на тайное свидание? — предложила, не моргнув и глазом, княжна Войцеховская.

— С чего бы? — посмотрела на неё Марьяна. — Почему бы тебе самой так не поступить?

— Ты знаешь, кто мои родственники, — прошептала Анж. — Меня же живьем закопают за такое.

— Ну да, он же не император и даже не великий князь, — графиня Уварова была в курсе всех слухов и сплетен и знала, что, по слухам, Анжелика вполне вероятно сможет заменить в постели государя другую свою соотечественницу, Марию Нарышкину.

Княжна посмотрела на неё как-то нехорошо.

— Ma chère cousine, поменьше слушай, что болтают вокруг всякие придурки, и почаще слушай меня, — улыбнулась она надменно. — Я знаю больше, и мои сведения всегда точны.

— Как посмотрю, ты умна не по годам. Сколько тебе, девятнадцать? — проговорила Марианна. — Что же с тобой будет, когда достигнешь моего возраста?

— Есть все основания полагать, что к этому возрасту я буду уже в могиле, в монастыре или замужем за дураком, — не моргнув глазом, произнесла Анжелика. — Ну так что? Ты соглашаешься дать свидание Бенкендорфу?

— Пожалуйста, — равнодушно произнесла графиня Уварова.

— Великолепно, — Анжелика в порыве чувств поцеловала её в щеку. — Можешь дать ему одно свидание, ничего не делать, если не хочешь, так, задурить ему голову, а на второе рандеву вместо тебя приду я. И у нас с ним будет свой разговор.

— Договорились.

Они пожали друг другу руки, и Анжелика сошла вниз, к своему экипажу. Она нынче поселилась во дворце, возобновив свою фрейлинскую службу, так что ей можно было не волноваться за то, что дома её встретят неласково из-за долгой отлучки. Адам вряд ли сейчас будет допытываться, где она бывает, пока не живёт с ним. У него дел слишком много, чтобы ещё и следить за племянницей. Как только она села в карету, к ней подбежал разгневанный брат и прокричал:

— Ты обманула меня, Анелька! Она передала только что записку Бенкендорфу! Ты…

— Трогай, — спокойно приказала она кучеру, оставив брата ругаться и махать кулаками ей вослед.

…Несмотря на репутацию, многочисленные связи и умение влюблять в себя мужчин «на раз-два-три», Марианна в глубине души презирала противоположный пол и не получала особого удовольствия в постели, хотя могла свести любого кавалера с ума легко и просто, мастерски разыгрывая страсть. Поэтому ей было всё равно, окажется ли она завтра в постели с Альхеном Бенкендорфом или хоть с тем же Анжеем Войцеховским. Впрочем, последнего она бы предпочла — с ним хоть по-польски можно поговорить. Но если Анж действительно ополчилась против Ливена — похоже, по наказу «Фамилии» — то графиня будет действовать в её пользу.

Алекс, узнав, что назавтра ему было назначено свидание от самой Марианны, забыл о странном появлении княжны Войцеховской там, где меньше всего ожидал её встретить. И зря. Потому что связь присутствия Анж в салоне его новой любовницы со всеми последующими событиями в его жизни он разглядит слишком поздно для себя.

ГЛАВА 4

Санкт-Петербург, июнь 1806 года

Последний день мая граф Кристоф провел довольно нервно. Он присутствовал на совещании у государя, где держал слово. Чарторыйский тоже был там самолично, долго говорил о необходимости радикальных реформ во всех ведомствах и ещё пару раз обмолвился: «Нынешняя военная доктрина очень мало соответствует надобностям текущего момента», при этом выразительно взглянув на графа, которого просто-таки трясло от самого вида Адама и от звука его голоса. У Ливена руки чесались устроить мордобой, но его пыл усмиряло присутствие государя, вступившего со своим другом и бывшим соратником в спор как раз по поводу военной доктрины и расстановки сил в Европе: «любезный Адам» утверждал, что ныне, когда положение Пруссии под угрозой, нужно проявить благоразумие и не вмешиваться в конфликт, а держать нейтралитет; государь парировал тем, что он поклялся на могиле Фридриха Великого, пообещав вечную помощь этому королевству в затруднениях.

— А как считаешь ты, граф, — посмотрел потом государь на Кристофа своими прозрачными, зеркальными глазами. — Надо ли нам вновь вступать в войну с Бонапартом?

— Ваше Величество, ежели желаете моего мнения, — произнес он медленно, снова поняв, что в его прежде очень хорошем французском появился неистребимый балтийский выговор, — Я считаю, что война неизбежна. Если посмотреть статистику прусской армии на начало этого года, мы увидим, что она малочисленна и единиц артиллерии в ней в три раза меньше, чем у Бонапарта. В итоге, при возможности вооруженного столкновения её поражение будет неизбежным. А если враг займёт территорию Пруссии, то окажется, что наши границы совпадут с границами Франции.

— Так всё и будет, по-видимому, — Александр прервал его и с выражением посмотрел в тёмные глаза Чарторыйского. — Что же, и тогда сохранять нейтралитет предложишь?

— Я предлагаю ждать, Ваше Величество. Любое проявление агрессии со стороны России будет опасно для России же, — ровно, как по-писанному, произнёс князь. — Боюсь, война ослабленной после поражения в Австрии армией окажется для нас фатальной.

— Вот как? — с иронией в голосе переспросил император. — Кристоф, у тебя есть данные о войсках на западной границе?

— Ваше Величество, там уже стоят три дивизии, и в случае боевых действий можно подтянуть всех остальных. Там, правда, не так много кавалерии, — Кристоф мельком взглянул в лежащие перед ним бумаги, исписанные ровными рядами цифр. «Лёвенштерна отправить к Платову на Дон… Да хоть послезавтра», — подумал он, когда увидел статистику по Войску Казачьему.

— Но зато там есть пушки, — проговорил Александр. — Артиллерия решает всё.

— Бонапарт считает себя специалистом по артиллерии, Ваше Величество. И его высокое мнение о собственных знаниях в данной области военного искусства вполне оправдано его победами, — возразил Чарторыйский.

— Но наши войска тоже славятся артиллерийской подготовкой. Из того, что мне сообщает Алексей Андреевич, я делаю такие выводы, — парировал государь, встретившись взглядом со своим давним другом, к которому ныне испытывал явное недоверие, — Да и в деле они вполне хорошо показали себя. Граф, не подскажешь ли мне, какое сражение проявило преимущества нашей осадной артиллерии перед неприятельской? А то я что-то запамятовал. Помню, что оно произошло не так давно… Наверное, при бабке моей.

Ливен ответил немедленно:

— Ваше Величество, таких сражений было немало. Но мне сходу вспоминается взятие Праги в октябре Девяносто четвёртого.

Государь понимающе улыбнулся ему. А Чарторыйский побагровел так, словно его вот-вот хватит удар. «Пся крев!», — возмутился князь про себя. — «Это измена!»

Потом заговорили о другом. После того, как они вышли из покоев государя, Чарторыйский и фон Ливен обменялись язвительными взглядами. «Ты за это ещё ответишь, чухонец. И тебе будет очень больно», — говорил змеиный, с поволокой взор тёмно-карих глаз князя. «С каким удовольствием я бы поставил тебя к стенке вместе со всеми прочими поляками, поганый папист!» — читалось в светлых глазах Кристофа. Но они не высказали ничего этого вслух, а лишь учтиво поклонились друг другу и разошлись.

Кристоф был вне себя от холодной ярости. Всю дорогу до дома он воображал, как всаживает пули в тело Чарторыйского, прикованное гвоздями к стене. Дерзить государю — не много ли он смеет, этот поляк? Да и мешаться в военные дела — кто он таков для этого? Нет, если он покончит с князем, это будет благом не только для него и его друзей, но и для государства. Но как это сделать? Как нанести роковой удар? Об этом предстоит ещё поразмыслить хорошенько.

Дома его ждал несколько неожиданный гость. В его гостиной находился некий незнакомый господин. По словам дворецкого, он имел рекомендательное письмо к графу от старшего брата Кристофа.

— С кем имею честь говорить? — граф Кристоф мельком оглядел невысокого, сутуловатого молодого человека с лицом робким и растерянным, нёсшим на себе отпечаток «не от мира сего».

— Я Штрандманн, — проговорил тот, не глядя своему потенциальному начальнику в глаза. — Коллежский секретарь Иоганн Штрандманн. У меня есть к вам письмо…

Он протянул конверт, и Кристоф немедленно прочел послание Карла. Оно выглядело следующим образом:

«Брат Кристхен,

Из твоего предыдущего письма, переданного Лёвенштерном и мною по твоей просьбе уничтоженным, я заключил, что ты отчаянно нуждаешься в соратниках. Ты уже начал сам их находить. Выбор барона неплох, он способный молодой человек, но не думаю, что тебе стоит доверять всё Дело одному-единственному подчинённому. Памятуя о том, как сложно найти доверенных лиц в Петербурге, в тех кругах, в которых ты вращаешься, я решил прийти тебе на помощь. Это письмо передаст тебе Иоганн-Магнус фон Штрандманн. Он недавно вступил в службу, окончив факультет свободных искусств Дерптского университета. По настоянию отца, он пошёл служить в департамент иностранных дел, ныне состоит архивариусом в азиатском отделении. Хочет, естественно, большего, и высказал свои пожелания при нашей встрече. Поговорив с сим юношей, я сделал вывод, что для твоих целей он подойдёт: чистокровный балт, лютеранин, образован энциклопедически, к тому же, пытается пробиться в Академию Наук, и я уверен, что этой цели добьётся. К тому же, нрав у него закрытый и сдержанный; а Лёвенштерн — всё же болтун изрядный. Последнее достоинство моего протеже — Иоганн-Магнус абсолютно не светский человек. Если тебе нужен тот, кто умеет хранить секреты — то это он. Личный секретарь из него получится неплохой, ибо у него есть опыт и ум. Рекомендую его тебе.

Твой брат Карл».

Ливен улыбнулся про себя, вогнав в краску своего гостя, который, наверное, счёл, что он смеется над ним. Граф подумал: «Опять Карл выдвигает дерптских юношей… Один с университетским образованием у меня уже есть. Пусть будет и второй. Только куда его, „штафирку“, в моё ведомство?» Он позвал Штрандманна в кабинет. Сидя по разные стороны письменного стола, будущие начальник и подчинённый не знали, что друг другу сказать. Кристоф приказал камердинеру сделать кофе и начал с невинного вопроса:

— Вы курите, герр Штрандманн?

— Я? Нет, что вы, — перепугался юноша.

— Жаль. Я курю, — Кристоф посмотрел на свои ногти. — Но я открою окно, если вам неприятно. А вы вообще разбираетесь в военном деле?

Он попытался заглянуть этому нервозному молодому человеку в глаза. «Не дай Бог, трус», — подумал он с неудовольствием, — «Но если сумел как-то понравиться Карлу, то что-то в нём должно быть полезное».

Иоганн-Магнус покрылся холодным потом. Нет, не нужно было соглашаться на предложение старшего графа Ливена, так «кстати» напомнившего о своём могущественном брате! Карл-Кристоф выглядел слишком располагающе — как пастор «родной» кирхи Святой Троицы на эстляндской мызе Штрандманнов. Ему можно было пожаловаться на скучную службу, состоящую в переписывании запылившихся бумаг тридцатилетней давности. Но вот этот граф фон Ливен казался недоступным и надменным, а вопрос о военном деле застал молодого человека врасплох.

— Честно говоря, не разбираюсь, — тихо признался он. — Извините, Ваше Сиятельство.

Кристофу вдруг сделалось смешно. Он не привык к тому, чтобы люди его робели и боялись; обычно стесняться доводилось именно ему. Подчинённые быстро разгадывали, что он не злой и в общем-то не слишком строгий начальник, ибо Ливен не имел привычки бить кулаком по столу или распекать провинившихся жестокими словами. Его старший брат в бытность свою командиром пехотных полков как раз любил всевозможные строгости и придирки, поэтому не ужился с лейб-гренадёрами, добился раскомиссования полка. Кристоф вдруг вспомнил, как Карл прямо-таки требовал роспуска этого, в целом, хорошего полка, требуя, угрожая, давя на своего брата, «девчонку Кристхена», доведя его до истерики, и граф, которому тогда и так приходилось тяжело, самолично написал приказ и бросил брату в лицо с криком: «На! Подавись!» Ныне Карл фон Ливен встал на путь исправления и даже решил помогать Кристофу в делах. Но кого он прислал? Или, может быть, Ливен-второй действительно со стороны уже напоминает Аракчеева или покойного Павла Петровича? Неужели он приобрёл вид настолько властный и страшный, что пугает бывших студиозусов?

— Не стоит извиняться, — проговорил он вслух, пытаясь проявить свое обаяние, которое в былые времена помогало ему оставаться в хороших отношениях даже с теми, которых по подписанным им указам ссылали в Сибирь или разжаловали до рядовых. Изобразил эдакого немецкого мальчика, Engelchen’а, как называла его Грета — верная служанка Mutti. Потом, улыбнувшись, добавил, помешивая сливки в принесённом Адольфом кофе:

— Мой брат должен был вам сказать, что я заведую Военно-Походной Канцелярией Его Величества. А вы явно не военный. И никогда даже не хотели им стать?

Штрандманн смотрел на чашку с дымящимся ароматным напитком с неким изумлением, словно впервые в жизни увидел, как подают кофе. Он покачал головой. Шумно втянул носом воздух.

— Нет… — отвечал он, — То есть да. Хотел.

— Почему же не стали? — рассеянно проговорил граф.

— Я… в восемь лет упал с лошади. Очень сильно. Долго болел потом. Из-за этого отец не позволил мне идти в полк, — Иоганн-Магнус побагровел от того, что рассказал такие подробности своей биографии.

— Понятно, — кратко произнес Кристоф. — А в какой полк хотели? В Гвардию?

— Нет, Ваше Сиятельство. В Рижский конно-егерский.

Граф отвел взгляд. Нет, не случайный человек он, этот коллежский секретарь. И «свой». Однозначно.

— Хорошо. Что вы изучали в университете? — продолжал он допрашивать этого юношу.

— Историю, — произнес тот. — Средние века. Мифологию.

— Каких стран?

— Руси. Швеции. Ливонии. Моя дипломная работа была посвящена Трейдену.

— Вот как? У нас имение в тех краях, — произнёс Кристоф. — И что же интересного можно написать про эти развалины? Я знаю только, что там якобы обитал наш предок Каупо, вот и всё.

— О, очень много интересного, — начал Штрандманн, — Во-первых, само название этого места переводится как «рай-сад». Я провёл исследование и обнаружил, что такое необычное для крепости наименование восходит напрямую к сюжетам из скандинавской мифологии. В северогерманских и древне-шведских легендах фигурирует Асгард — место, где живут Асы, то есть, боги. Отсюда я нашёл подтверждение гипотезы, выдвинутой в 1790-м году профессором Эльмстом и заключающейся в том, что многие верования и представления древних ливов тесно переплетаются со скандинавскими обычаями и мифологией.

Кристоф, неожиданно для себя, слушал его завороженно. Он любил хороших рассказчиков и просвещённых людей. Ему, как и всем его братьям, всегда казалось, что его образование в чём-то неполноценно. Поэтому он восхищался теми, кто окончил университетский курс, а не провёл лучшие годы юности на плацу или в бесконечных походах, ступая по колено в грязи и тягая тяжеленный ранец с ружьём.

Когда Штрандманн окончил свой рассказ, он предложил ему письменно изложить свой любимый сюжет из северных мифов. Тот описал Рагнарёк — конец времен, вроде Апокалипсиса. Кристоф почитал, ужаснулся кораблю из ногтей мертвецов, но отметил безукоризненный почерк Иоганна-Магнуса, невольно сравнив его с корявыми буквами Лёвенштерна, равно как и логичность изложения. «Надо его обязательно взять в секретари», — подумал он. Иоганн Лёвенштерн, в силу того, что уже стал штабс-ротмистром, будет много ездить, налаживать связи и заниматься исключительно курьерской работой. «Писанину» граф оставит этому способному юноше. Даже хорошо, что он не военный. Не будет докучать лишними соображениями по этой части и сбивать с толку.

— Мне всё нравится. Надеюсь, доклады по армии вы будете составлять так же, — проговорил Кристоф. — А теперь личный вопрос: у вас есть друзья-поляки?

Штрандманн недоумённо покачал головой.

— Отлично, — Кристоф перешел на немецкий. — Можете выходить на службу ко мне хоть с завтрашнего дня.

Потом, подумав немного, добавил:

— Мой девиз «Arbeit und Disziplin». Вы, надеюсь, понимаете его значение?

— Это и мой девиз, Ваше Сиятельство, — склонил голову молодой человек.

— Значит, мы с вами сработаемся, — улыбнулся граф.

Вернувшись к себе, Кристоф перечитал историю гибели богов, описанную его новым секретарем. Посмотрел в окно. Достал сигару и с большим наслаждением закурил. «Значит, Асгард», — подумал он, вспомнив окрестности Трейдена.

Докурив, Кристоф пошёл спать. Перед сном отчего-то вспомнил об Алексе фон Бенкендорфе. Тот жил у Кретова на даче и частенько ездил в дом графа Уварова. А у того жена — полька. Ещё Алекс рассказывал, что обедал у Потоцких. Знается с поляками и сам гонорист, как шляхтич. «Как бы не стал предателем», — такой была последняя мысль графа Ливена на сегодняшний день. Он заснул, как всегда, на животе, схватив подушку обеими руками.

***

— Ну, штабс-ротмистр, ты идешь в гору, — Алекс оторвался от танца весталок, представляемого на сцене Французского театра, и обратился к сидящему в ложе кузену. — Не знаю, право, завидовать тебе или нет. С одной стороны, ты эдаким макаром к тридцати годам станешь генерал-майором. С другой стороны, ты к нашему Бонси прикован руками и ногами.

— А ты к Толстому разве нет? — Жанно, прищурив глаза, глядел на лиры в тонких руках танцовщиц.

— Там другое дело.

— Понятно. Ещё из новенького — граф Кристоф нашел себе секретаря — некоего архивного юношу, и я больше не буду марать руки чернилами. Мои полномочия расширяются.

— А мои сужа-аются, — передразнил его Алекс, причем у него получилось весьма похоже. — Если серьёзно — при Большом Дворе меня не слишком любят, Петербург надоел и я снова жду войну. Ты в Штабе, так что скажи — скоро али как?

— Скоро-скоро, — утешил его Лёвенштерн, краем глаза увидев, что на сцене сверху спускается колоссальная фигура, изображающая бога-громовержца. — Смотри, что за гигант, а? До чего техника дошла!

— Ничего себе! — проговорил Алекс. — Только плохо, что не настоящий.

— Юпитер войны начинает, — произнес Жанно. — В войне ничего хорошего нет, зря ты её так ждешь. Тебя вот не было под Аустерлицем — считай, что не знаешь, каково это — быть затянутым в мясорубку. Лучше путешествовать.

— Кто мне даст уехать далеко и надолго? — задал риторический вопрос Алекс. — Я съезжу к отцу, наверное, и всё.

— Ну почему же, — легкомысленно улыбнулся его кузен. — Елагин остров — тоже отличное местечко для недальних странствий.

Альхен покраснел.

— Думаешь, я не знаю, где ты бываешь? — продолжил Жанно.

— А что сам туда не ездишь? — спросил Бенкендорф, посмотрев на него не очень хорошо. — Брезгуешь?

— Помилуй, — усмехнулся Лёвенштерн. — С чего мне брезговать? Я просто буду чужим на этом празднике жизни. И ты, говоришь, завоевал госпожу Уварову?

— Не самая неприступная крепость, — сказал Алекс. — Сегодня после представления еду кое-куда.

— Ага! — засмеялся Жанно. — Всё с тобой ясно. Ты её любишь?

— Любви-то у меня нет, — серьёзно проговорил Бенкендорф. — Так, тела, — он указал на порхающих по сцене сильфид.

— И госпожа Уварова — тоже тело, надо полагать? Что ж, весьма увесистое тело, — Лёвенштерн не оставлял своего насмешливого тона. — Не покалечься там.

— Ну тебя! — толкнул его локтем в бок Альхен. — Сам найди себе любовницу, а потом критикуй выбор ближнего своего.

Жанно только вздохнул.

— Есть у меня возлюбленная… — он взглянул на Бенкендорфа, чуть не признавшись в том, что любит его сестру.

— И кто же?

— Она ангел.

— Так все говорят, — хмыкнул Алекс. — Потом оказывается, что в ней давно жил чертёнок, а ты и не подозревал…

— Ангелы бесполы и не принадлежат себе, — продолжил Левенштерн. — И их нельзя любить смертным. Я смертный.

Тут на сцене послышался рёв охотничьего рога. Алекс с кузеном разглядели, что там происходит нечто интересное — сильфиды убегают, их хватает некий персонаж, увенчанный рогами, и они прервали свою беседу, досмотрев спектакль в тишине. Потом они разъехались.

…Свидание с Марианной прошло в ателье модистки, куда та якобы направилась мерить новое платье. Алекс подивился слепоте её мужа, подумав, что на его месте бы заподозрил неладное, если бы его жена отправлялась на примерку в девять часов вечера. Самой мадам де Жюль не было, и в мастерской, посреди манекенов, обрывков ткани и кружева, он быстро осуществил свою власть над этой красивой и пышнотелой дамой. Скрыться он предпочел как можно быстрее, подумав, что сталкиваться в дверях с графом Уваровым, который, по словам его жены, обещал приехать её забрать домой, он не желает, особенно когда сопоставил свою довольно худощавую комплекцию с мощным силуэтом графа, похвалявшегося тем, что гнёт подковы одной левой и может уложить шестерых одним ударом кулака. Перед тем как Альхен привёл себя в порядок и направился к выходу, Марьяна шепнула: «Послезавтра, здесь же, только в четыре дня». Он кивнул, подумав, что нынешнее удовольствие из-за спешки получилось слегка смазанным.

В назначенный день и час Алекс вошел в ателье. Никого не было, и графиня его не ждала.

— Marie? — окликнул он её. — Ты где?

— Здесь нет Мари, — портьера, отделяющая мастерскую от гостиной модистки, распахнулась, и Бенкендорф, к немалому своему изумлению, увидел княжну Войцеховскую.

— Я за неё, — торжествующе улыбнулась его «звезда Северного сияния».

Алекс не понимал, что всё это означает. Он сначала подумал, что произошло какое-то недоразумение. Возможно, они одеваются у одной портнихи и приехали на примерку вместе.

— Так когда же графиня здесь будет, мадемуазель? — спросил он, покраснев.

— Вы, кажется, не поняли. Сегодня она на примерку не придёт, — объявила девушка, усевшись в кресло напротив Альхена.

— Странно… Мы же условились. Ну ладно, — он подумал, что зря выдаёт цель своего визита княжне, это не слишком пристойно и несколько компроментирует её кузину — да, кажется, Марьяна приходится ей кузиной. — Извините, княжна, я пошёл.

— Вы не уйдёте, — с милой улыбкой продолжила невозмутимая девушка.

— Как это не уйду? — Бенкендорфу её вид совершенно не понравился и даже насторожил.

— А попробуйте-ка.

Он убедился, что дверь в мастерскую каким-то непостижимым образом заперта.

— Зачем?.. Это вы закрыли двери на ключ, ведь так? — он посмотрел на неё пристально.

Анжелика вовсе не хотела его соблазнять. А то бы вела себя совершенно иначе. И одета была бы не в это строгое, наглухо закрытое платье, а в нечто куда более откровенное. Руки она скрестила на груди и оглядывала своего визави вовсе не как возлюбленного, а как некое мелкое, досадливое насекомое.

— Мне нужно задать вам парочку вопросов, которые вам могут не слишком понравиться и ввергнуть вас в панику, — сказала она ледяным тоном. — Вот и пришлось сделать так, чтобы вы точно не ушли от ответов.

— Я заинтригован, Ваше Сиятельство, — Алекс полностью овладел собой и тоже присел на стоявший неподалеку пуф. — Что ж, раз ничего другого не остаётся, начинайте.

— Что вы знаете о планах супруга вашей сестры установить в Остзейском крае независимое Ливонское королевство? — начала она напрямую.

Вопрос поставил Бенкендорфа в тупик.

— С чего бы это ему?… — посмотрел он на княжну осторожно, пытаясь разглядеть в её красивых синих глазах признаки безумия.

— Вы не ответили, — напомнила Анж спокойным, на редкость рассудительным голосом.

— А мне нечего отвечать, княжна, — Алекс попытался очаровательно улыбнуться девушке, чтобы её лицо хоть на миг смягчилось. Нет, княжна осталась по-прежнему строгой, а взгляд её не выразил никакой симпатии или снисхождения.

— Вы не знаете или не хотите говорить? — спросила она.

— Первый раз слышу о таком, — признался барон. — И что за абсурдная идея? Это же бред.

Тут Анжелика улыбнулась и прошептала:

— Может быть, это и бред, но, похоже, он реален.

— Откуда вы знаете? — переспросил он.

— Вы, кажется, не поняли. Вопросы здесь задаю я, — спокойно произнесла княжна, и это спокойствие злило его.

— Вы?! Вы порете какую-то чушь! — взорвался Алекс, который ещё десять минут назад не подозревал, что будет говорить так с девушкой. — Никакой Остзейский край отделяться от России не собирается! И граф здесь вообще не причём! Равно как и я! Выпустите меня!

— Это вам кажется, что не собирается, — княжна Войцеховская даже и не думала двигаться с места. — Поспрашивайте у вашего родственника, узнаете много чего интересного. И почему он сосредоточил две дивизии в Лифляндии? Это тоже довольно любопытно. Ваши соображения?

— Нет у меня никаких соображений, — вспыхнул Алекс. — Если такое и вправду существует, то это измена Государю и России и никак иначе трактоваться не может.

— Похвально, что вы так считаете, — сказала Анж, постукивая своими длинными, украшенными тонкими серебряными кольцами перстами по ручке кресла. — Значит, мы сработаемся.

— Мы? — удивленно посмотрел на нее барон. — Что вы хотите этим сказать — «сработаемся»?

— Мне стало кое-что известно про вашего родственника. Я пыталась донести это до вашей сестры, но Доротея мне явно дала понять, что не хочет со мной видеться. Пришлось прибегать к вашей помощи. Прошу прощения, что испортила вам планы, но в другом месте без свидетелей нам переговорить нельзя, — продолжала она.

«Какая же красивая», — вздохнул Алекс. Потом подумал: а не воспользоваться ли моментом? Впрочем, он знал, что подступиться к ней теперь — себе дороже. Это не просто Звезда, это «звезда по имени Солнце» — прекрасна, если смотреть издали, но при первом же приближении к ней сожжёт тебя дотла, оставив напоследок лишь горстку пепла.

— Что вы хотите от меня? — снова спросил он, в который раз. — Передавать вам всё, что говорит мой зять? Уверяю вас, лишнего граф Кристоф никогда не говорит. Особенно мне.

— А что так? У вас с ним плохие отношения? — поинтересовалась княжна.

Алекс криво усмехнулся.

— Прямо скажем, могли быть и получше.

— Так сделайте их получше, — предложила Анж.

— Чтобы шпионить на вас?

«А этот Бенкендорф — не такой дурак, как я думала», — вздохнула она обессиленно.

Альхен понял, что здесь он «ведёт». Воспользовавшись заминкой, он подсел к княжне, взял её за руку. Она в ответ так сильно сжала ему ладонь, что барон, не ожидавший такого напора, аж взвыл.

— Поосторожнее, — проговорила княжна как ни в чем не бывало.

Боль разозлила Алекса. Это было уже слишком.

— Я не буду на вас шпионить, — сказал он. — Хотя… есть одно условие.

Он сладко улыбнулся.

— Фу, барон, я считала вас благородным человеком, — произнесла Анж с отвращением. — Вы ведёте себя как последний подлец.

— Если человека чести оскорбляет дама, то он делает следующее, — Алекс наклонился над ней и поцеловал её в губы так, что она аж вскрикнула. Но этим поцелуем Бенкендорф не ограничился. Он рванул воротник её платья так, что пуговицы отлетели. Прикоснулся губами к её шее, умело лаская её. Анж почувствовала, что сопротивляться далее не может — ей было даже приятно. Надо сказать, очень приятно.

— Я обожествлял вас, пока другие только желали, — прошептал он, лаская языком мочку её уха, украшенную золотой серёжкой. — Но ныне вы будете принадлежать мне. Целиком и полностью. И делать то, что хочу я.

Сладкий туман заполнял её голову. Она бы и рада сопротивляться, но не могла. Что этот Алекс делал с ней сейчас? Зачем? Неужели он владеет каким-то колдовством? У Анж в корсаже был спрятан кинжал, но она даже не спешила вынимать оружие. В последний момент, когда его руки скользнули к ложбинке между грудей, княжна, опомнившись от морока, быстрым, неожиданным для Бенкендорфа движением высвободилась из его объятий и вытащила кинжал.

— Вы заранее хотели меня зарезать, — усмехнулся он, ещё не вполне утихомирив свое желание.

— Нет. Если бы вы продолжили далее, я бы вас кастрировала, — спокойно проговорила Анжелика.

— Но смогли бы вы? — Алекс тоже решил поиграть в невозмутимость.

— О, я всё могу. Спросите вашего зятя. И князя Долгорукова, — княжна улыбнулась ему лениво и снисходительно.

Алекс расчетливо подумал — он сможет вывернуть ей руку в долю секунды. Кинжал выпадет из пальцев. По крайней мере, он сильнее, выше ростом, мощнее сложением. Но что-то останавливало его.

— Что вы с ними собираетесь делать? — спросил он. — И что вы собираетесь делать со мной?

— Вас я хотела просто отпустить восвояси, заручившись вашей поддержкой, — сказала княжна, всё ещё не опуская своего оружия. — Что касается вашего проклятого родственника и его не менее проклятого друга… Они мои враги. Они враги моей страны, моего народа, моей семьи. Что, как вы думаете, я могу сделать с такими людьми?

— Я, кажется, понимаю смысл вашей борьбы, — ответил медленно Алекс. — Мне всё ясно. Игра двух партий — остзейской и польской. И вы ныне, как Юдифь… Но вы ошибаетесь, считая меня предателем. Я не предатель.

Он увидел окно, разумеется, закрытое и зашторенное. Этаж здесь, слава Богу, первый, хоть и довольно высокий. Он сделал два шага назад, всё ещё обдумывая — сумеет ли выпрыгнуть в окно, когда Анж задумает метнуть в него свой кинжал? Или нет?

Княжна заметила его передвижения.

— Это ваше последнее слово? — проговорила она.

Барон улыбнулся несколько смазанно:

— А как может быть иначе?

— Ну, раз так, умрите! — и Анжелика кинула нож в своего собеседника.

Его спасла быстрая реакция. Выставив перед собой руки, он дёрнулся в сторону. Кинжал по касательной вонзился в левое запястье, чудом не прорезав главную артерию. В тот же миг, не почувствовав боли, Алекс прыгнул в окно, разбив собой стекло, и очутился на улице. Множество осколков впилось ему в спину, грудь, порезало голову. Он быстро выдернул кинжал из руки и побежал прочь. Кровь хлестала у него из раны, но барон пережал её манжетой своей рубашки. «Надо на Каменный остров, срочно», — сказал он и вспрыгнул на первого попавшегося извозчика, который с сомнением оглядел окровавленного барина. «Трогай!» — закричал страшным голосом Алекс. — «На Каменный! Живее!» Потом, увидев лодку, немедленно вспрыгнул в неё, пугая всех переправляющихся вместе с ним своим видом.

Вот и дача Ливена; огни светятся, значит, кто-то дома. Сестра, вышедшая его встречать, закричала от ужаса.

— Твоя подруга Анж — это дьявол, — сказал он, запыхавшись. — Это, — указал он на своё запястье. — Она сделала. Кинжалом.

Доротея позвала слуг и приказала им промыть раны её брата. После этого он сбивчиво изложил всё то, что произошло в мастерской мадам де Жюль.

…Когда Кристоф вернулся домой, то увидел, что его родственник Альхен фон Бенкендорф и его супруга оба сидели на диване. Они оба мрачно и враждебно поглядели на вошедшего графа. Он обратил внимание, что левая рука Алекса была перевязана какой-то тряпицей — и голова тоже.

— Что произошло? — спросил он.

— Нет, это я тебя должна спрашивать, что произошло? И что вообще происходит? — твёрдым голосом спросила его жена, оглядывая его холодным взором зелёных глаз.

Граф понял: первый удар Аспид нанёс. Так что таить от жены бессмысленно, тем более, что и брат её пострадал. Он всё рассказал. Доротея выслушала его, не перебивая. Граф боялся, что она запаникует, испугается — нет. Наоборот, в её глазах он заметил огонёк живейшего интереса к тому, что происходит. Вспомнил её же пять лет тому назад, когда она не растерялась в столь трудных обстоятельствах, которые предшествовали трагической кончине Павла, и даже смогла поддержать его.

— Ты можешь уехать к отцу. С Паулем, — сказал он напоследок.

— Да, так, наверное, будет даже лучше, — произнёс Алекс.

Доротея покачала головой.

— Я остаюсь здесь. И никуда не еду, — проговорила она твердо.

— Дотти, — повысил голос Кристоф. — Ты не понимаешь, на что они способны.

— Нет, Бонси, — улыбнулась она. — Это ты не понимаешь, на что способны мы.

Алекс подумал: всё-таки его сестра — на редкость сильная, решительная, смелая девушка. Любая другая на её месте проявила бы постыдное малодушие, упала в обморок или зашлась в истерике. Все же Дотти — молодец, крепкий орешек. А Кристоф повторил про себя: «Леди Макбет она, вот кто» и решил, что не зря на ней женился.

Он посмотрел на неё — красавица, да и только. Беременность её уже начала становиться заметной, особенно когда она сидела. Слава Богу, её состояние в этот раз выдавали только изменения в фигуре — к лучшему, надо признать.

— Рожай лишь сыновей. С таким закалом должно создавать одних мужчин, — повторил он вслух цитату из «Макбета».

Сестра и брат переглянулись. Цитату они не признали, а Дотти только улыбнулась слегка.

Потом был ужин, за которым присутствовал и Штрандманн. Он болтал без умолку о том, что интересно ему, и оказался настолько увлечённым, что предания глубокой старины заинтересовали и всех его собеседников. Дотти особенно понравилась история Ольги, «королевы руссов», отомстившей за своего супруга, убиенного князя Игоря, самым изощренным способом, а потом мудро правившей княжеством, доставшимся ей от мужа. Почему-то она подумала: «Хочу быть как она. Чтобы Ливония досталась мне. Я бы придумала, как справиться с этим королевством». Хорошо, что этих её мыслей никто не мог прочитать.

***

Анжелика была весьма зла на себя и свою глупость. Она горько плакала, но её дядя даже не думал её утешить.

— Ты сама виновата, — проговорил он. — Играла с огнём. Почему ты не оставила это дело Анжею?

— Потому что он дурак! — выпалила княжна. — Он бы всё испортил.

— По крайней мере, он бы его смог убить, — усмехнулся Адам. — Хотя я вообще не понимаю, зачем ты решила его убивать?

Княжна покраснела. Говорить, что она была с Алексом наедине, что он домогался до неё?

— Понятно, — сказал Адам, потемнев лицом, — Тебе вообще в голову не пришло, что сама ситуация показалась ему весьма удобной для домогательства?

— Я думала, он человек чести, — всхлипнула она.

— Анеля, девочка моя, — смягчился князь. — Ты вообще не знаешь мужчин. Любой из нас воспримет такое положение однозначно. Ты назначила ему, по сути, рандеву. Естественно, он и подумал, что имеет все права на тебя…

— Теперь его вообще нужно убить, — яростно произнесла Анж, размазывая слёзы по щекам носовым платком, — Потому что он всё знает и всем сообщит.

— Нет же. Ему это невыгодно, — улыбнулся Адам. — Ему для этого придется сообщать и то, почему именно ты явилась к нему. И даже если ему и взбредёт в голову рассказать о происшествии всему Петербургу, найдётся целая армия людей, которые пожелают постоять за твою честь и наказать клеветника.

— Ты в этом уверен? — прищурив глаза, спросила Анжелика.

— Конечно. Я никогда не говорю то, в чём я не уверен, — Адам поцеловал ей тонкую, бледную руку. — И пожалуйста, впредь вообще не езди никуда, не уведомив заранее меня или Константина. Иначе мне придётся закрыть тебя дома, а мне этого совсем не хочется.

— Я буду умнее, — угрюмо отвечала его племянница, всё еще злясь на себя. — Намного умнее.

«Я неправильно выбрала врага. Мне нужно было добраться до самого Ливена, а вместо этого я растратилась на этого мальчишку», — подумала она, оставшись одна.

Она решила, что рано или поздно назначит похожее свидание графу Кристофу. И убьёт его. Чтобы наверняка. Её честь не пострадает — она сумеет сделать так, что ни одна мужская рука не прикоснётся к ней. Кроме адамовой. Она будет как Юдифь — так же сказал давеча этот Бенкендорф. Или нет, скорее, как Шарлотта Корде. Ливен не успеет и штаны спустить или облапать её своими костлявыми руками, как свалится замертво. После убийства врага она уедет в Пулавы. И её никто не заподозрит. Подумают на слуг, лакеев — на кого угодно. Невинный вид Анж принимать умеет мастерски. Надо только найти место, где убийство можно совершить тихо и бесшумно. Такие места, как ателье мадам де Жюль и прочие подобные им, уже не сгодятся. Похитить его тоже не удастся — граф не иголка и вряд ли сдастся без сопротивления. Подстеречь его, разве что, в лесу, в парке… Можно и так. Но Анж сочла, что лучше всего сделать это на каком-нибудь многолюдном мероприятии, где люди танцуют, обильно пьют, едят и не обращают особого внимания друг на друга. Она заманит Ливена в уединённую комнату, а там случится повторение широко известной библейской истории. Яд, кинжал, пистолет — можно применить всё, что угодно.

Но было и другое. То, чем Анжелика хотела заняться исключительно для собственных целей. Она продолжала служить фрейлиной при Елизавете Алексеевне, но отношение её госпожи к ней изменилось. Та словно не замечала её, ходила вся какая-то таинственная и загадочная. Кроме того, недавно было объявлено о её беременности. Анжелика тоже испытывала к ней какие-то смешанные чувства. Раньше она лишь презирала императрицу за глупость. Ныне начала ревновать. Она представляла, как её возлюбленный Адам обнимает стан этой женщины, шепчет ей слова любви, проделывает с ней то же самое, что и с Анж… Пусть это было давно, шесть лет тому назад, но всё равно неприятно. А вдруг былая любовь возвратится? Анжелика понимала, что ревновать к прошлому — абсурдно и неблагородно, но ничего не могла с собой поделать. «Надо ей сделать какую-нибудь пакость», — решила она. — «Чтобы жизнь мёдом не казалась». Анж, будучи фрейлиной, конечно, располагала самыми широкими полномочиями — могла войти в покои государыни в любое время без стука, у неё был свой ключ от них. Если два кристаллика яда в огуречное протирание добавить, Елизавета покроется коростой… Но к чему Анжелике было портить внешность императрицы? На ту и так никто не смотрит. Нет, конечно, восхищаются, но муж глядит мимо неё, а все остальные считают её слишком возвышенной для того, чтобы в открытую её разглядывать. Не будет выезжать в свет? Но Елизавета и так ведёт крайне уединённый образ жизни. По этим же причинам Анжелика отвергла и идею отравить её через пищу. Болезнь и смерть государыни ничего не дадут ей лично. Напротив, сделают императрицу мученицей. Такая молодая, такая красивая… Да ещё и мужа её очернят. Подумают, что Александр сделал это для того, чтобы законная жена не мешалась на пути его почти супружеского счастья с Марыськой Нарышкиной. Одно Анжелику утешало — в любом случае, на неё не подумают. Эта «тихоня», блондинка с русалочьим взором, слишком много кому мешает. И прежде всего — в царской семье. Нет. Пусть она живёт. Но мучается. Как мучился Адам в своё время. Как отчасти мучается она, Анжелика, зная, что её возлюбленный не будет ей принадлежать, и сама их связь — великий грех. Перед тем, как ложиться спать, княжна решила: «Надо уничтожить того, кто ей наиболее дорог». Но кто же он? Вскоре Анж смогла это выяснить.

На утреннем дежурстве во дворце Анжелика увидела, как другая фрейлина, Натали Загряжская, вытаскивает из большой медной вазы какой-то маленький конверт. «Любовник завёлся», — утомлённо подумала княжна. Сия Натали была красивой дурочкой с немного экзальтированным характером. Такие многим нравятся. И такие быстро расстаются с невинностью. Но Загряжская, к удивлению Анж, не пошла уединяться с конвертом в гардеробной. Не стала хихикать и краснеть, как обычно делала на балах, во время мазурки, когда какой-нибудь франт отпускал ей очередную порцию банальных и двусмысленных комплиментов. Словом, не вела себя так, будто это послание действительно предназначалось ей. Спрятав конверт в складках шали, Натали пошла в сторону покоев государыни быстрым, деловитым шагом, внимательно озираясь вокруг себя. Анжелика не стала её преследовать, чтобы не вызывать подозрений.

Потом в покои прошла государыня, а Загряжская вышла оттуда. Княжна заключила, что Елизавета осталась наедине. На всякий случай, она постучалась и спросила, не нужно ли чего. По раздражённому тону императрицы Анж поняла, что та никого не хочет принимать. Для девушки всё было ясно без всяких слов — это письмо предназначалось государыне, и, судя по тому, что она выслала из своих покоев всех, послание содержало крайне личные сведения. «Шпионаж», — подумала Анжелика, вспомнив, как передавала в двойных конвертах письма императрицы к её матери, маркграфине Баденской. Но потом, усмехнувшись, передумала — кому может быть интересна Елизавета? Что она, «соломенная вдова» и затворница, может знать о нынешних политических событиях? Всё гораздо банальнее. «Тайный роман», — усмехнулась княжна. — «Интересно, кто счастливый избранник? И она крутит его в таком положении? Любопытно». Императрица совсем не похорошела из-за беременности. Её лицо покрылось некрасивыми пятнами, талия расплылась слишком рано, волосы потускнели — казалось, ребёнок, которого она носила под сердцем и который должен был появиться на свет, по расчётам придворных медиков, в ноябре, выпивал из Елизаветы Алексеевны все силы. Анжелика подумала — интересно, а как император смог сделать жене этого ребёнка, если он даже не приходит на её половину во дворце, а днюет и ночует у Нарышкиной? Может быть, один раз они и были близки, но почему-то княжне казалось, что это маловероятно. А если это на самом деле не его ребёнок? Тогда чей же? Неужели того, кто пишет ей эти послания?

Анжелике страстно хотелось разгадать этот секрет. Лучше всего было бы допросить Загряжскую, но у княжны с этой фрейлиной отношения были, как на грех, отвратительные. Та вряд ли ей что-нибудь ответит. А может быть, и сама не знает, что это за письма. Однако через неделю, когда княжна ночевала во дворце, она узнала тайну императрицы Елизаветы.

…Ночь была белая, душная. Анжелика, почитав «Письма мадам де Севиньи», затушила огонь и пошла задергивать шторы, чтобы лечь спать, но тут её внимание привлекла длинная тень, отбрасываемая кем-то на лужайку под окном. Вскоре княжна разыскала глазами и источник тени — некоего высокого, ладно сложенного юношу в мундире Кавалергардского полка. Он стоял прямо напротив окон императрицы, которые ещё горели в столь поздний час. Потом он, оглянувшись, пошёл налево, к чёрному входу во Дворец. Там и скрылся. Через какое-то время свет в покоях государыни погас — Анж заметила это боковым зрением. Сопоставив одно с другим, девушка поняла, кто это. Кавалергардов она знала всех наперечёт. Особенно из прошлой кордегардии, почти всей полегшей на поле под Аустерлицем. Этот был из «стареньких». Выжил, потому что на время выступления в поход был болен и остался в Петербурге. Казначей полка. И зовут его Алексеем Охотниковым. К неудовольствию Анжелики, она вспомнила, что этот молодой человек чем-то похож на Адама, только повыше ростом. Тоже смуглый брюнет с карими, огненными глазами. «Она не может забыть его, поэтому влюбляется во всех похожих мужчин», — подумала Анж. Потом, улёгшись в постель и закрыв глаза, продолжила мысль: «А Семье наверняка будет крайне интересно знать, с кем спит императрица. Охотников, Боже мой… Не могла выбрать кого познатнее? Что за фамилия — такое ощущение, что его предки были какими-нибудь холопами. Полное отсутствие гордости…» Потом она заснула. Девушка уже знала, что сделает первым делом. И к кому пойдет. Цесаревич Константин — вот кому это будет интересно. Только надо сделать так, чтобы эти сведения исходили не напрямую от неё, Анжелики Войцеховской…

Царское Село, июнь 1806 года.

Сегодня у Кристофа был опять тяжелый день. Да ещё надо было присутствовать на вечере, данном Александром после ужина. Ему хотелось сказаться больным, поехать домой, принять ванну и лечь спать пораньше. Но мало ли чего ему хотелось? Нечего потворствовать своим желаниям, сказали — надо присутствовать, значит, надо. Поэтому нынче Кристоф сидел в углу, мучился от мигрени и духоты. К счастью, его уединение развеял князь Долгоруков. Он протягивал графу бокал шампанского и улыбался приветственно.

— За что пьём? — проговорил граф.

Пьер состроил загадочную мину и прошептал:

— Аспиду пришел конец. Надо за это выпить. Как у вас, немцев, говорится, — Prost?

— Prost, — кивнул Кристоф и чокнулся с ним бокалом. — Празднуешь отставку князя Адама?

— Именно, — усмехнулся князь. — Нынче, когда его нет, станет легче дышать! Государь-таки опомнился и нашёл своего истинного врага.

Графу почему-то показалось, что зря его приятель так рано радуется. И ему не понравилось, что тот чуть ли не на весь зал кричит об этом. Впрочем, неприязнь Долгорукова к бывшему теперь уже канцлеру была при Дворе секретом Полишинеля — все о ней прекрасно знали.

— К вашему сведению, князь, Чарторыйский сам выпрашивал эту отставку, а mon frère её не давал, — произнес звонкий девичий голос. Перед ними стояла великая княжна Екатерина, насмешливо оглядывающая их своими чуть раскосыми глазами. Она поигрывала расписным шёлковым веером и держала в руках фужер, наполненный розоватым вином.

Кристоф при её появлении понял, что был прав, осуждая друга за слишком громогласное проявление неприязни к князю Адаму. И покрылся малиновым румянцем, подобно юной барышне, которой во время мазурки ловкий поручик наговорил двусмысленных комплиментов. Почему он сейчас так стесняется эту девушку? Потому что она великая княжна?

— Да что вы так смутились, граф? — улыбнулась она ему, подумав: «Они оба хорошенькие. Особенно Кристоф. Кажется, он женат на этой страшной швабре из маменькиных бывших фрейлин. Да, и сын фрау Лотты. Наверное, ему скучно с женой…»

— Думаете, никто не знает, что вы не любите Чарторыйского? — продолжала великая княжна. — Вот князь Пётр его не любит и не стесняется об этом говорить. И ваша уважаемая матушка от него не в восторге. Как и моя…

Долгоруков залпом выпил шампанское и добавил:

— Ваше Высочество, я всегда знал, что у вас русская душа. Представитель мятежной нации не может быть другом нашей страны.

— Князь — истинный сын своего народа. Вероломный. Жестокий. Хитрый. Последнее качество вызывает во мне особое отвращение, — со значением проговорила Екатерина. — Поэтому те, кто не любит Чарторыйского, — мои друзья.

— Интересно, кого назначат на его место? — вслух подумал Долгоруков. — Хорошо бы русского человека.

— Или немца, — и Екатерина Павловна подмигнула несчастному Ливену, лицо которого изменило окраску и нынче стало угрожающе бледным — можно было пересчитать все жилки.

— Разве он не уехал из Петербурга? — тихо проговорил он, заметив своим острым взглядом профессионального стрелка то, что не заметили его собеседники, а именно — входящего в залу и приближающегося к государю князя Чарторыйского.

— Mon Dieu! — воскликнул Долгоруков, а великая княжна поправила своё светло-зелёное платье, раскланялась со своими спутниками и решительным шагом направилась к кружку, образовавшемуся вокруг её брата.

— Надо нам выйти поговорить, а то в одном помещении с Аспидом я находиться не могу, — Пётр чуть не вцепился в рукав Кристофа. Граф тихо отстранился, но выйти согласился.

В парке стояла тишина. Они закурили, и Пьер проговорил:

— То, что он не в своей сраной Польше, а разгуливает по балам и здоровается с государем, означает, что он в отставке, но не опале. Это не очень хорошо.

— Согласен. Особенно для меня, — Кристоф с наслаждением затянулся предложенной другом сигарой.

— Для меня — не меньше. Катька тоже с нами теперь, оказывается. А знаешь, какое влияние она имеет на государя? О…

— Катька? — графа покоробило столь пренебрежительная манера именовать представительницу царствующего дома. — Какая она тебе Катька?

— Я имею право её так называть. Мы, Долгоруковы, вообще-то Романовых постарше будем, — усмехнулся князь. — Могли бы на престоле сидеть. Ну это ладно.

Кристофа осенила мысль: «Постарше Романовых», значит? А не хочет ли он того же самого, чего желаю я — только применительно к России?»

— Ты знаешь, я посвятил свою жену, — проговорил Кристоф.

— И зачем? Думаешь, оно того стоит?

— Рано или поздно она бы всё равно узнала. Это раз. Дорхен умная. Это два.

— Вот ты ругал меня за Уварова, а сам тащищь в нашу партию каких-то левых баб! — взорвался Долгоруков.

— Поаккуратнее. Это не «левая баба», как ты изволил выразиться, а моя жена, — ледяным тоном произнес Кристоф. — И завтра ты приезжаешь к нам на ужин. Мы обсудим порядок действий. Кажется, Аспид приготовился к нападению…

— Что не сделаешь ради друга? — вздохнул Долгоруков. — Обязательно приду.

— Вот и отлично.

Князь Пётр чувствовал, что Ливен в их «команде», последнее время пополнявшейся всё новыми членами, потихоньку начинает одерживать верх над ним, и это ему не слишком нравилось, потому что «заводилой» быть хотелось именно ему. Кто, в конце концов, первый начал войну с Чарторыйским? Кому пришла в голову идея свергнуть «Аспида»? Не Кристофу, явно. Но ссориться из-за того, кто будет главным, было не время, и даже Долгоруков это понимал.

…После того, как они с Долгоруковым расстались, Кристоф пошёл через парк. Его внезапно настигли лёгкие шаги сзади, и вскоре его глаза закрыли две прохладные женские ладони. Запахло жасмином.

— Юной воспитаннице давно нравится второй сын её гувернантки, — прошептала та, кого князь Пётр так пренебрежительно назвал Катькой.

— Но… — он с силой отнял её руки и обернулся в смущении и неловкости, уверенный, что произошло какое-то недоразумение. По глазам её, беззастенчиво рассматривающим его оценивающим взглядом, он понял, что именно его великая княжна и имела в виду. Эта девушка явно знала, чего она хотела от жизни. И сейчас она хотела получить его. Граф сразу это понял, и взглянул на неё тяжёлым мужским взглядом в ответ. Оценил взглядом её грудь — не очень большую, но аккуратную, уж всяко пообъемнее, чем у его худощавой супруги. Осмотрел её фигуру — ладную, точеную, крепкую. Потом спохватился — как он смеет разглядывать великую княжну как какую-то крестьянку, которую он собирается затащить на сеновал?

— Ваше Высочество, — проговорил он, откашлявшись. — Вам не стоит…

— Из всей вашей семьи я принимаю наставления только от вашей матери, граф, — усмехнулась девушка. — Так вы отказываетесь от меня?

— Я женат, — выдавил он из себя, попытавшись собрать мысли воедино. Неужели она хочет переспать с ним? Стать первым мужчиной принцессы — этого ещё не хватало! Это смерть. Хотя… Какие же красивые у неё волосы — пышные, тёмно-русые! Какие красивые глаза…

— Разве вам это доселе мешало? — хищно улыбнулась Екатерина.

В её глазах читалось то, что в свое время заставило Кристофа возжелать свою невзрачную маленькую женушку до такой степени, что он практически изнасиловал её в их первую брачную ночь — сочетание невинности и любопытства, соблазна без явного желания соблазнить. «Она девица!» — напомнил он себе. — «Она ничего не знает о любви, мужчинах, испугается меня и выставит виноватым…»

Като словно прочла эту мысль в его глазах и шепнула:

— Поверьте, для меня это не впервые.

Потом она, не встречая особого сопротивления со стороны Ливена, кинулась ему на шею и одарила страстным, уверенным поцелуем. Уста её были мягкими и ароматными, оставляя вкус земляники на его губах. Целоваться она прекрасно умела, и у графа даже голова закружилась от прилива желания. Оторвавшись от неё, он скользнул губами по её подбородку, горлу, шее, прикоснулся рукой к её левой груди, уместившейся ему в ладонь, сжал её, ощутив сквозь лёгкую ткань летнего платья жар тела девушки и биение её сердца.

— Хорошего помаленьку, — словно опомнившись, строго проговорила Екатерина. — Отпустите меня.

— Нет уж, вы этого хотели, теперь получайте, — прошептал он, чувствуя, что не владеет собой. Его плоть чуть не разрывала ткань панталон, и желание придавало ему ярости, решительности и неумолимости.

— Отпустите меня, иначе я буду кричать, — прошипела она, отстраняя его руки.

— Как вам будет угодно, — одной рукой граф по-прежнему держал её запястье, другой — начал задирать юбки спереди. Внезапно чувствительный удар ногой в пах отрезвил его.

— Вы животное, — сказала без особого негодования, даже с некоторым восхищением Екатерина. — Я-то думала, вы, граф, галантный кавалер, а оказывается-то вон оно что…

— Что я могу поделать, если вы, принцесса крови, ведёте себя как кухонная девка! — возмущенно произнес Кристоф, всё ещё морщась от боли.

— А вы ведёте себя как неотёсанный мужик, — парировала девушка. — Но, смею вас заверить, мужики и их господа испытывают одни и те же инстинкты. И я нынче в полной мере убедилась, что я вам тоже нравлюсь.

«А какие-то идиоты твердят, что он предпочитает мужчин», — усмехнулась она про себя. — «Видели бы они его теперь».

— Не то слово, — сказал без улыбки Кристоф, хмуро глядя перед собой. — Но на будущее, Ваше Высочество — ежели вы будете провоцировать других подобным же образом…

— Вы ревнуете? — Екатерина поправила юбки, запахнула шаль на груди, пригладила рукой растрепавшиеся волосы.

— Я не ревную, я предупреждаю вас, — произнес граф. — С мужчинами себя вести так опасно. Вы можете, — он покраснел, но всё же сказал, что хотел, — потерять таким образом честь.

— Кто сказал, что я её берегу? Какой вы смешной! — заливчато рассмеялась Като. — Знаете, мне предстоит сугубо династический брак с человеком, которого мне покажут на портрете, сильно льстящем оригиналу. И отъезд в какой-нибудь тихий немецкий городок, а потом серая жизнь в бесконечных беременностях, беспокойствах о целостности жалкой казны, штопанье чулок и переделки тех немногих платьев, которые мне достанутся. Поэтому пока я числюсь девицей, стараюсь брать всё от жизни.

— Я уже вижу, — усмехнулся её собеседник. — Но уверен, вас не выдадут замуж за нищего курфюрста.

— Да, потому что я вообще не выйду замуж, — торжественно объявила Като. — Я останусь здесь, в России. И буду помогать моему брату править страной.

— Вы справитесь? — снисходительно спросил её Кристоф.

— Я уже справляюсь, граф, — прошептала она. — Я всецело на вашей стороне в вашей борьбе с Чарторыйским. Кстати, почему вы его так возненавидели? Неужели вас всего лишь втянул князь Пётр, а вы пошли за ним?

Ливен вкратце изложил свои причины. Екатерину они, казалось, немало удивили.

— А я думала, что вы пытаетесь тем самым защитить свою мать, — призналась она.

— От чего? — недоуменно посмотрел на неё граф.

— Вы, верно, слышали, что князь Адам состоял в интимной связи с правящей императрицей? — Екатерина взяла его под руку и они пошли по тёмной аллее. — После этой связи родилась девочка.

— Великая княжна Мария, да, — проговорил Кристоф.

— Великая княжна? — переспросила его Като. — Какая она великая княжна? Она Мария Адамовна Чарторыйская, вот. Вылитая копия своего истинного отца. Ваша достопочтенная матушка, конечно, сказала, что Господь, мол, всемогущ…

— Он действительно всемогущ, — подтвердил Ливен, — Мало ли кто в роду был брюнетом — это может всплыть через поколения…

Граф вспомнил, что государя Петра Великого на всех портретах рисуют кареглазым брюнетом, равно как и герцогиню Курляндскую Анну, племянницу Петра, ставшую императрицей Всероссийской.

— Если даже мой отец, мистик и суевер, нашел этому более рациональное объяснение, то не всё так просто, — сказала Екатерина. — От блондина-отца и блондинки-матери и в самом деле не может родиться ребёнок-брюнет — спросите у любого доктора, он вам подтвердит. Такое случается лишь в крайне редких случаях. Но это в сторону. Возникает другой вопрос — зачем Чарторыйский зачал этого ребёнка?

Кристоф посмотрел на неё как на сумасшедшую.

— Как понять «зачем»? — переспросил он. — Дети появляются на свет потому, что так хочет Господь.

— Эх, граф, вы немец, поэтому не знаете хорошую нашу пословицу: «На Бога надейся, сам не плошай», — притворно вздохнула великая княжна. — Такие многоопытные мужчины, как князь, у которого, я думаю, моя belle-soeur была далеко не первой пассией, прекрасно знают, как оберегать своих любовниц от неких неприятностей…

Кристоф покраснел. Так она и это знает? Однако ж… Кто научил Екатерину всем этим премудростям? Наверняка, не его матушка.

— Итак, — продолжала принцесса. — Адаму был очень нужен этот ребёнок. Желательно, мальчик. В этом случае семейка Чарторыйских связала бы моего брата по рукам и ногам, а объединение Польши было бы делом решённым. Да и смешать свою кровь с императорской — это вам не пустяки…

— Провидение распорядилось иначе, — вспомнил Кристоф. — Родилась девочка и не прожила и года.

— Да, она умерла. Но ведь маленькие дети часто болеют и умирают, да? — Като пронзительно посмотрела на него. Ему показалось, что принцесса знает о его потере. И дочь его звали так же, как эту несчастную великую княжну, виноватую лишь в том, что родилась с «неправильной» внешностью, вызвавшей кривотолки… Какое грустное совпадение! Он опустил глаза.

— Простите, — прошептала она, сжав его руку.

— Ничего, продолжайте.

— Так вот, Чарторыйские считают, что ваша мать отравила девочку, — проговорила Като. — И они наверняка хотят вам всем отомстить.

— Но разве ж это правда? — спросил он.

Екатерина пожала плечами.

— Маленькие дети, как я уже говорила, могут умереть от чего угодно. Но эти отравители всех судят по себе.

Они дошли до ворот парка. Уже занимался рассвет — ночи стояли короткие.

— До встречи, — произнесла великая княжна.

Граф хотел было идти, но девушка вновь окликнула его.

— Я делаю вас своим рыцарем. И ждите меня… — она послала ему воздушный поцелуй.

Итак, слишком много случилось с графом за один-единственный день. Значит, Екатерина Павловна теперь с ним тоже. Всё-таки она великолепна… При воспоминании о её волосах, коже, запахе, теле он снова почувствовал томление сердца и вместе с тем некую неловкость — она же питомица его матери, ему почти как сестра, кроме того, сущая девчонка, младше его на четырнадцать лет — как он смеет желать её? Но, вспомнив, как великая княжна сказала это сокровенное «Ждите меня», Кристоф оставил всякие сомнения. Да, он, чёрт возьми, будет ждать её с тем, чтобы осуществить свою волю над ней до конца. Но было и менее приятное. Чарторыйский, оказывается, после отставки не уехал в Польшу, а остался в Петербурге, и его принимают при Дворе как ни в чём не бывало. И вот эти странные подозрения. Со всем этим нужно разобраться.

Когда его карета подъезжала к городской заставе, Кристоф вспомнил слова Долгорукова. «Мы Романовых постарше будем». Уж не собирается ли он вдруг сделаться Петром Четвёртым? Граф отлично знал, что в России полно династий древнее Романовых. Даже Ливены и то будут постарше рода, к которому принадлежат государи. А предки Трубецких, Волконских, Долгоруковых, Голицыных, Лобановых-Ростовских во время оно правили различными русскими княжествами, и их потомки вправе претендовать на трон Империи. Но если Пётр всерьез планирует устроить coup d’Etat, то Ливен ему в этом не помощник. Он присягал на верность именно Романовым-Голштейн-Готторпским, им и останется верен до конца. Кроме того, свержение правящей династии путает все карты в его Деле.

А какая выгода Екатерине враждовать с Чарторыйским? Здесь всё просто. Честолюбивая девочка хочет добиться ничем не ограниченного влияния на брата. Возможно, даже сделаться соправительницей. Или тоже впоследствии свергнуть государя и стать Екатериной Третьей. Как бы печально не было признавать это, великая княжна тоже решила воспользоваться им, графом Ливеном, для достижения своих целей. Хочет влюбить его в себя, сломить его волю, превратить в своё послушное орудие и личного раба. Нет, не бывать этому. Это он будет пользоваться ею, так же, как пользуется женой и служанками. Он сделает её своей игрушкой. И, возможно, если Като придёт к власти тем или иным способом, она утянет во власть и его… История императрицы Анны и герцога Бирона. Именно так этот соотечественник графа Кристофа и добился короны Курляндии — через постель влиятельной женщины. Но у Эрнста-Йохана были амбиции, простирающиеся на всю Империю, а он, Ливен, всё же более скромен — ему будет достаточно и небольшого Ливонского королевства. Като, став соправительницей государя или даже императрицей, сделает своему фавориту такой подарок.

Так, у него ум заходит за разум. Какой из него «второй Бирон»? Конечно же, он никогда не выйдет во временщики — характер не тот, да и желания никакого нет. Като тоже никогда не станет императрицей — как она и предрекала в разговоре с ним, её выдадут замуж из династических соображений за очередного немецкого правителя, владеющего жалким клочком земли где-нибудь в Тирольских Альпах, где она и будет куковать свой век, если не помрёт в родах или от чахотки, подобно своим двум старшим сестрам. Фрау Шарлотта как-то, правда, говорила, что Мария Фёдоровна отнюдь не горит желанием отпускать от себя четвёртую дочь, потому что боится повторения судеб Александры и Елены. Слава Богу, хоть Мария неплохо поживает в Веймаре. К тому же, политическая обстановка и война с Бонапартом изменили отношение к германским князьям, слишком уж боящимся завоевателя и выносящим ключи от городов по его первому требованию. Поэтому пока Екатерина, как она сама выразилась, «наслаждается жизнью».

Что она говорила про отцовство Чарторыйского по отношению к старшей дочери государя? Всё это не подтверждено. Император признал ребенка своим. Наверное, потому что то была девочка. А если бы родился мальчик?! На престоле России сидели бы Чарторыйские? Граф поймал себя на мысли, что если его мать и вправду отравила младенца, то он её совершенно не осуждает. Хотя скорее всего Мария Александровна умерла по естественным причинам. Господь достоин всяческой хвалы за то, что взял этого младенца в число Своих ангелов. Похоже, Он всё-таки поддерживает балтов.

Но способна ли фрау Шарлотта на убийство, как её подозревает Чарторыйский? Тем более, на убийство грудного ребенка? Кристоф помнил, что его мать обожает детей. Особенно девочек — говорит, что они «нежнее» и «чувствительнее». Вряд ли бы она смогла дать крохе, не виноватой в той, что родилась от такого чудовища, смертельный яд и спокойно наблюдать за муками существа, пока ещё не способного говорить. «А если её заставили?» — пришло графу в голову — «Покойный государь, например. Этот безумец мог так сделать. А матушке только и оставалось, что повиноваться. Как потом мне пришлось повиноваться, подписывая эти рескрипты для индийского похода». От этого предположения кровь вскипела в его жилах. Грех совершил этот смазливый поляк, а расплачиваться пришлось ни в чём не повинной пожилой даме, никому в жизни не причинившей никакого зла?

Не причинившей ли?

Кристоф поймал себя на мысли, что он не хочет этого знать. Умерла ли девочка от «воспаления мозга», как написали в медицинском заключении (а неофициально говорили «от зубов», как будто от такого естественного процесса умирают), или от яда; дала ли яд его мать или кто другой, а если виновна матушка, то действовала ли она по собственному почину или по приказу свыше — ничего этого Кристоф не желал знать. Есть только факты: девочка мертва, и Чарторыйский уверен в том, кого надо винить в её смерти.

Он приехал домой на рассвете, проспал всего два часа, и утром долго пил кофе, глядя на сонную Доротею, поднявшуюся вместе с ним.

— Сегодня я приведу князя Петра, — произнес он. — Надо действовать, пока они не опередили нас и не придумали ещё чего-нибудь.

Доротея кивнула. Потом спросила:

— А ты где вчера так долго был? Я волновалась, хотела уже людей посылать.

— Дотти. Со мной ничего страшного не может случится, — уверил её Кристоф.

— Ты уверен? — язвительным тоном переспросила его жена. — Между прочим, у меня на руках маленький ребёнок, и я ношу второго. Что будет, если до тебя доберутся?

— Я говорил, — вздохнул Кристоф, вытирая руки салфеткой. — Я предлагал тебе уехать в Ревель к отцу. Ты отказалась наотрез. Если тебе страшно, то ещё не поздно это сделать.

— Бонси, — с Дотти слетела вся её сонливость, и она пристальным, требовательным взглядом нынче смотрела на него. — Ты думаешь, до нас не доберутся в Ревеле?

— Не посмеют, — проговорил он, но не слишком убеждённо.

…Доротея тоже слышала рассказы о поляках, пришедших на землю её предков в начале семнадцатого века. Хотя девочкам рассказывали о событиях без кровавых подробностей, последствия этого захвата были впечатляющими. Балты вымерли наполовину. Начавшаяся в осаждённой Риге чума выкосила почти всех, не исключая бургомистра — её прапрадеда. Она знала, что поляки немилосердны. Но как-то не связывала «тех» поляков, с «этими», с которыми была знакома в Петербурге, принятыми в светском обществе, благородными, любезными. Недавно она убедилась — за двести лет мало что изменилось. И вот эти милые князья с европейским воспитанием могут желать зла ей, её детям и всем, кто с ней связан не потому, что она лично сделала им что-то плохое, а просто потому что она жена своего мужа и балтка по крови. Это было страшно. Любая другая на месте Дотти воспользовалась бы предложением Кристофа и уехала в балтийскую глушь. Но Доротея была из тех, кого опасности не пугают до ступора, а, наоборот, оживляют разум и заставляют действовать.

— Нет, — покачала она головой. — Такие всё могут.

Граф посмотрел с неким восхищением. Внезапно в сердце его кольнуло чувство вины. Он оставил её беременную, с маленьким ребенком, который, как сказала ему жена, уже вторую ночь не спал из-за зубов, пока сам предавался греху прелюбодеяния? Но что он мог поделать с тем, что нынче не может быть близок с ней так, как раньше, по вполне понятным причинам? И с тем, что Екатерина такая соблазнительная?… Да, он, как выразилась великая княжна, «животное», и знает об этом. Увы.

— Зачем я буду сидеть в Ревеле и трястись там за тебя и Альхена? — продолжила графиня. — Это хуже всего. Один раз я уже тряслась так, спасибо, больше не хочу.

— Но что же тебе остаётся? — спросил он несколько удивлённо.

— Я буду действовать по мере сил своих, — улыбнулась она. — Пусть твой враг не воображает, что у него одного в распоряжении умные и хитрые женщины. Я тоже чего-то стою. Так что приводи князя Петра, и мы придумаем, что нужно сделать.

Граф поцеловал её в щеку и отправился на службу, почему-то уверенный в том, что свои силы и возможности Дотти совсем не переоценивает. Лишь бы она бросила их только на защиту своей семьи. Потому что в ином случае жена его способна перещеголять даже леди Макбет. И с ума, в отличие от той шотландской дамы, не сойдет.

***

Перед ужином к Дотти приехал её брат. Он играл ей на фортепиано — конечно, не так бегло, как это умел Константин, уехавший в странствие по России и, по слухам, потом направлявшийся в Китай, — и не так, как она сама, но тоже довольно прилично.

— Альхен, милый, почему ты себя всегда вечно выставляешь дураком и неучем? — спросила она потом.

— А я разве не дурак и не неуч? — Бенкендорф уселся рядом с ней, взял её за руку.

— Ты очень талантливый. Правда, — слабо улыбнулась она ему.

Алекс только пожал плечами. И погладил её по волосам. «Вот женщина, которая никогда меня не предаст и мне не изменит», — подумал он. — «Но она мне, увы, сестра».

— Знаешь, — продолжила графиня, — Я давно хотела это сказать. После того, что случилось с тобой, когда Бонси всё нам рассказал, я почувствовала нечто необычное… Как бы тебе объяснить?

— Объясни уж как-нибудь, — усмехнулся её брат.

— До этого я сидела как за каменной стеной, — начала она.

— Крепости или тюрьмы?

— И того, и другого, — кивнула Доротея, грустно улыбнувшись. — Со стороны, наверное, это напоминало крепость…

— Но я-то знал, что это была тюрьма, — признался Альхен. — Поэтому я ненавидел твоего тюремщика.

— Но вот, стены обрушились, и, с одной стороны, страшно, потому что захватчики могут пролезть в крепость и убить всех обитателей, а, с другой стороны, я чувствую свежий воздух, вижу то, что происходит за крепостными стенами, сквозь эту дыру, передо мной открываются леса, поля, море…

— И всё-таки это была тюрьма, — заключил её брат, беря её руки в свои. — И ты теперь свободна, можешь идти, куда хочешь.

— Я еще не решила, что это, — призналась Дотти. — Но даже если это и тюрьма, я не могу и не хочу из неё сбегать. Если это крепость, то почему меня не пугает то, что она постепенно разрушается? Странно всё это.

Алекс только головой кивнул. Он и сам разделял смутные чувства своей сестры. Но, в отличие от нееё не слишком хорошо понимал, что от него здесь требуется. Кристоф не выделил ему никакой роли. У него была собственная «свита» в виде Жанно и этого «ботанического юноши» по фамилии Штрандманн. Алекса в неё зять не приглашал. И, похоже, не собирался. Но оставаться непричастным к происходившему Бенкендорф тоже не мог.

Он уехал незадолго до прихода Кристофа с князем Долгоруковым. Дотти равнодушно посмотрела на человека, с которым как-то была близка. «Как я выгляжу? Отвратительно», — пождумала она невольно. Тот пожирал её глазами, нисколько не стесняясь присутствия мужа.

— Зачем она здесь? — шепнул князь своему другу, когда Дотти пошла распоряжаться по хозяйству. — Я не верю в женский ум.

— Ты не веришь в женский ум, а наши враги верят. И активно его используют, — возразил Кристоф.

Они уселись за ужин. Было тихо, только свечи потрескивали.

— Они заманили в ловушку моего брата. Надеюсь, вы слышали? — начала Дотти без предисловий.

— Этому делу нужно предать огласку! Пусть все знают, кто стоит за злодействами, — воскликнул Долгоруков.

Граф только вздохнул. Огласка заставит доискиваться до причин вражды. А этого лучше не делать. Но как объяснить?

— А свидетели кто? — возразила Дотти. — Без свидетелей вам никто не поверит.

— Тогда надо отомстить, — пргговорил Пьер, и его глаза зажглись огнем решимости.

— Спасибо, господин Очевидность, — съязвила Дотти, которая ныне была рада, что пресекла свой роман с этим Рюриковичем на корню. Насколько же он глуп!

Долгоруков захотел ответить что-нибудь не менее острое, но Кристоф взял слово:

— Предлагайте планы.

— Похитить кого-то? — высказался князь. — Из их числа? Например, эту Анж.

— Это будет фарс какой-то, — заявила графиня.

— А у вас есть идеи получше? — не остался в долгу Пьер.

— Насчет княжны Войцеховской ты прав, — медленно проговорил Кристоф. — С ней надо что-то делать.

— Я могу заманить её к себе в гости. Кинуть ей удочку с наживкой — она и клюнет, — предложила его жена.

— У меня мысль такая — я соблазняю ее и тра… простите, Ваше Сиятельство, — произнёс Пьер. — Мы остаемся наедине. А далее…

— Ты губишь девушку, — заключил Ливен. — Только она уже давно не девушка… Ой, прости, ma chérie, — поправился он.

— Её не так просто погубить, — вспомнила Дотти. — Но если вы, князь, войдёте к ней в доверие, влюбите её в себя, то станете ценным источником сведений.

— Боюсь, доверия здесь не получится. Князь уже стал открытым врагом её дяди, — напомнил ей граф.

— Тогда мы скомпроментируем Адама и заставим его драться, — не сдавался Долгоруков.

— Уже было. И что, ты убил его? — усмехнулся Ливен.

— Так драться можешь ты… — легкомысленно предположил князь Петр. — Ты его точно убьёшь.

— Нет! — закричала Дотти.

— Не беспокойся, дорогая, я стреляю в людей всегда наверняка. Но какой же повод для дуэли? — спросил Кристоф.

— В этом нам как раз поможет эта самая Анжелика. Я её могу, скажем, увезти… — задумался Долгоруков.

— Вызов может перехватить кто-то из семьи, — опустил его с небес на землю Кристоф. — Чарторыйский вряд ли захочет драться со мной в открытую. А так-то поединок — хорошая идея.

— Я бы подослала шпиона, — предложила Дотти. — И действовала бы уже исходя из тех сведений, которые он добудет.

— Попробуй ещё найди этого шпиона, — недовольно откликнулся князь. — Они же мигом вычислят чужака. Кто знает каких-нибудь поляков и католиков?

— А если просто подождать? — спросила Дотти.

— Чего ждать! — не сдержался Пьер. — Пока всех нас не устранят? Не задвинут в дальний угол?

Кристоф устало взглянул на него. И проговорил:

— Они сами попадутся в ловушку, которую устроят нам. Всё просто.

— Но я не согласен ждать так долго! — воскликнул князь. — С польской угрозой надо покончить до осени.

— Это всё, что нам теперь остается делать, — подытожила Доротея. — Кроме того, мы можем спокойно наблюдать за их неудачными попытками нас сломить.

— А вы уверены, графиня, что сии попытки будут неудачными? — решил поддеть её Долгоруков. — Не дождёмся ли мы, что нас всех уничтожат?

— Чарторыйский не так глуп, чтобы повторять своих ошибок, какие он совершил с Алексом, — произнес Кристоф.

— Ну так что же? — нетерпеливо спросил князь. — Что мы решаем?

— Оставьте поляка нам, Петр Петрович, — улыбнулась Дотти. — Мы придумаем, что с ним сделать.

— Не понимаю, — яростно зашептал князь на ухо Ливену, но графине было слышно каждое его слово. — Зачем ты втянул её? Какая от нее польза? Она только всё путает.

— Пять лет назад я считал так же, как ты, — смерил его взглядом Кристоф. — Но потом она меня очень выручила.

Доротея демонстративно отвернулась от них, ибо этот разговор и непроходимая дремучесть некогда влюблённого в неё человека начали её утомлять.

— Я пошла к себе. Доброго вечера, господа, — бросила она, выходя из комнаты.

— Ma chérie… — начал Кристоф, но она оборвала мужа:

— Любимый. Повнимательнее выбирай себе людей, — и направилась к дверям своей спальни.

— Ну и ну, — тихо проговорил Долгоруков, глядя ей вслед. — У тебя чересчур умная жена, на мой вкус. Только слегка обидчивая.

— Свои замечания оставь при себе, — сердито отвечал Кристоф, которого покоробили слова союзника. — Давай к делу. Мы так ничего и не решили.

— Нет, почему же. Вы решили сидеть и ждать. Сидите и ждите, а я поехал, — запальчиво произнес князь.

— Есть какая-нибудь альтернатива нашему решению?

— Я готов убить их всех! — торжествующе объявил Пётр.

— Убить? Один? — скептически переспросил Ливен.

Князь обессиленно сел в кресло и засмеялся, к вящему изумлению его собеседника, осторожно наблюдавшего за ним.

— Знаю, что веду себя глупо, — отсмеявшись, наконец, проговорил Долгоруков. — Но ненавидишь ли ты пшеков так, как я ненавижу их? Иногда мне кажется, что тебе всё равно.

— Тебе так только кажется, — возразил граф.

— Но отчего же мы бездействуем?! — воскликнул Пьер.

— Нужны люди.

— Куда ещё? Нас и так много. А теперь через Катьку мы можем перетянуть государя на нашу сторону, — самоуверенно отвечал князь.

— Государя так просто не перетянешь. И я не хочу вмешивать августейших особ в ту войну, которую мы ведём с Адамом. Это личное дело, — Кристоф уже устал от разговоров, и хотел бы лечь под бок жены, обнять её и заснуть, а тут его опять ловит за руку этот самонадеянный друг и ведёт свою партию, продвигая её грубо и топорно.

— Неужели ты хочешь сказать, что тебе нет никакой выгоды в этом деле? Тебе лично? Не верю, — продолжал Долгоруков.

«Какая мне в этом выгода? Ага, прямо так ему всё и рассказал», — усмехнулся граф про себя, а вслух произнёс:

— Я думал, ты знаешь мои мотивы. Они совпадают с твоими собственными.

…Когда друг его распрощался с ним, а Кристоф пошел спать, он обнаружил, что жена его ещё бодрствует.

— Иди ко мне, — графиня обняла его, присевшего на край кровати, за плечи, потянула к себе, потёрлась щекой о его подбородок, уже начавший зарастать золотистой щетиной, расстегнула верхние пуговицы рубашки… В её действиях, впрочем, не было намерения его соблазнить — лишь родственная забота, семейная ласка.

— Твоё мнение о князе? — тихо спросил он у жены.

— Идиот поганый! — вырвалось у Дотти, — Слушай, если он твой союзник, то, боюсь, он всех погубит.

Граф улыбнулся, услышав, как забавно ругается его жена. Она, однако же, озвучила то, что он давно собирался сказать князю.

— Как ты думаешь, что он хочет на самом деле? У меня есть предположения на этот счёт… — Кристоф радовался, что его супруга наводила его на верные мысли своими советами.

— Он? Власти, конечно, — холодно произнесла Дотти. — Только князь Пётр её не получит. Ибо тягаться с таким матерым интриганом, как Чарторыйский, у него мозгов не хватит.

— Его можно использовать.

— Не уверена. Пусть уж гибнет сам.

Кристофа сначала очень возмутил ответ его супруги. Вообще-то князь ему друг. Это и высказал Доротее, не упомянув о том, что Екатерина Павловна нынче тоже присоединилась к их партии.

— Нам следует ждать, — повторила графиня. — Если твой так называемый друг начнёт зарываться… — она выразительно посмотрела на мужа. В её зелёных глазах блеснуло то, что всегда пугало его в ней. Действительно, леди Макбет, он не ошибся. Готова на всё. Хоть бы не стала его толкать на убийство князя Долгорукова. До этого он не скатится.

Они помолчали. Потом Кристоф заговорил, в сущности, ни к кому не обращаясь:

— Я был на войне. Там всё просто — вот враг, вот твоя винтовка — стреляй. Здесь — лабиринт. С ловушками. Я не могу просто так взять и убить князя Адама. Ты давеча говорила, он штатский, мы военные, поэтому мы сильнее. Нет. Это ещё не значит, что он не способен драться. Но он не будет.

— Скажи, кто у нас? — прервала его рассуждения жена.

— Ты, я, Штрандманн, Алекс, Лёвенштерн, Карл, Уваров, Долгоруков, Нарышкина, — перечислил он. — Может быть, ещё кто присоединится.

— А сколько у Чарторыйского?

— Половина Польши, — Кристоф обречённо закрыл глаза.

«Ничего. У нас скоро будет вся Ливония. И русских не понадобится», — подумала Дотти.

Они уснули оба в одной позе — лёжа на спине.

ГЛАВА 5

Санкт-Петербург, июль 1806 года

— Если бы я тогда успел, всё бы пошло по-другому, — князь Чарторыйский пустил свою лошаль шагом, чтобы сравняться с племянницей.

Они совершали конную прогулку по Екатерингофскому парку и разговаривали о польском восстании Девяносто четвёртого года. О слабых и сильных властителях. О судьбе многострадального польского народа.

— Ты бы победил русских? — Анжелика поправила вуаль и взглянула на родственника.

— Сомневаюсь. Но я бы нашёл выход. У меня был план бескровной революции. Мирного прихода к власти, — задумчиво отвечал Адам. — Но увы. Меня арестовали в Брюсселе. Я видел, что за мной следят. Еле успел сжечь все бумаги, как за мной пришла полиция. Обращались там со мной хорошо, — он усмехнулся, — Не русские же. И не немцы. И, к тому же, они хотели не наказать меня, а задержать. С чем успешно справились.

Анжелика вновь попыталась вспомнить эти серые дни. Когда на юге города грохотали пушки, пахло пожарами и на улицах убивали людей. Почему она, сколько не силится, не может толком вспомнить, как вернулся её дядя, как убили её отца? Только похороны всплывают в памяти. Только тонкая, сильная рука, сжимающая её детские хрупкие пальчики. Это всё, что осталось у неё в памяти. Но, может быть, сознание намеренно изъяло эти эпизоды из ряда воспоминаний?

— Я удивлена, что тебя не поймали русские, — проговорила княжна. — И не бросили в крепость.

— Было хуже. Екатерина Кровавая затребовала нас с Константином во дворец. Из нас хотели сделать лояльных престолу псов, — жёстко произнес её родич, — Но я никогда не забывал, кто я таков. И боялся за вас с Юзефом и Анжеем. Но вы не забыли, что вы Пясты. В отличие от Потоцких, Четвертинских, Ожаровских и прочих предателей.

— Ты нашёл людей, которые ранили тебя и убили отца? — внезапно задала вопрос Анжелика.

Князь отрицательно покачал головой, глядя куда-то вдаль, словно увидев нечто над верхушками тихих сосен. Лошадь его, привыкшая к более быстрой езде, шла, понурив голову.

— Я найду их, — проговорила она.

— Бесполезно. Они наверняка и так уже мертвы, — негромко возразил Адам. — Их казнили. Или выслали в Сибирь.

Они достигли окраины парка. Спешились, привязали лошадей, оставив их мирно пастись, и пошли пешком. Кроме них, никого из гуляющих не было видно на этой уединённой аллее, в час перед закатом, поэтому они взялись за руки.

— Странно, — произнесла девушка после долгого молчания, — Я не помню себя в семь лет. Я не помню того, что случилось. Иногда мне вообще кажется, будто я всю жизнь спала и проснулась только недавно.

— Ты счастливая, — в чёрных глазах князя, обрамленных густыми длинными ресницами, которым бы позавидовала любая дама, отразилась потаённая боль. — Я слишком хорошо всё помню. Лучше всего запоминается унижение. Бессилие. Когда меня ранили и я шёл по родному городу в поисках дома, боясь того, что от дома нашего ничего не осталось, кроме дымящихся руин, я был счастлив тем, что умру до того, как меня заклеймят предателем. Я не умер, — жёсткая усмешка застыла в уголках его губ. — Я ещё долго не умру.

— Я не знаю, что буду делать без тебя, — Анж страшно хотелось заплакать, но она пересилила себя и пылко продолжила:

— Пойми, Адам, ты для меня всё. Отец. Муж. Любимый. Наставник. Хозяин.

«Господи, зачем же я её приручил!» — подумал он, глядя в её горящие глаза, — «Куда мне с ней теперь? Жениться? Нас не повенчают, времена нынче другие. Выдать замуж? Нет, я умру, представляя её с другим. И продолжать так нельзя — пойдут слухи, и всё обернется против меня». Адаму казалось, что почти год назад, овладев этим обворожительным телом, которое он так давно желал, — даже ещё раньше, с тех пор, как из нескладной девчонки начала рождаться Венера Медицейская, «дама мастера Леонардо», он выпустил из клетки опасного зверя — пантеру, бесшумно двигающуюся на мягких лапах и нападающую на свою добычу исподтишка. И ныне он сожалел об этом. Князь пугался силы чувства, охватившего его племянницу. После того, что случилось во время визита государя в Пулавы, Адам ожидал всякого — что Анж его возненавидит, навсегда оборвет с ним всяческие контакты. Он уехал вместе с императором на войну и втайне надеялся, что убьют его. Но погиб не он, а мальчик Юзеф. Погиб, сражаясь за москалей, в рядах Гвардии его вероломного друга. Слишком много жертв русской короне он принёс. И ничего не получил взамен. Жизнь его, так много обещавшая в самом её начале — ведь Адам был любимым сыном, наследником, красивым, ловким, смышлёным мальчиком, которого готовили в короли, в великие люди, — к середине своей превратилась в мелочную грызню. Только вот эта красавица с ледяными глазами её покойного отца и очарованием её бабки-ведьмы послана ему в утешение. Но она его родная племянница…

Конец ознакомительного фрагмента.