Все против попаданки

Даниэль Брэйн

Страдающее средневековье – не уютные улочки европейского города и не увлекательный паблик в сети. Страдающее средневековье – бесправие, голод, холод, изнурительный труд, взаимная ненависть, охота на ведьм, ненасытные чудовища, монастырь в горной глуши, сиротский кров, приют Святой Мадлин – и я, молодая вдова Шанталь Готье. Никаких шансов, что что-то изменится для несчастных насельниц, пока я не сказала: «Любой ценой». Зрелая попаданка-мизантроп с жизненным опытом и обостренным чувством справедливости (так бывает!) в юном теле в суровых условиях. Европейские легенды, роскошная природа (таящая много зла), шокирующий (но правдивый) исторический быт, агрессивное прогрессорство во имя добра.

Глава четвертая

В прошлой жизни…

Мне нужно привыкнуть, что жизнь разделилась на «до» и «после», на «прошлую» жизнь и «нынешнюю». В прошлой жизни я однажды проснулась от воя сирены и долго лежала, вытянувшись под одеялом, не зная, что делать, куда бежать, да и стоит ли? Есть ли смысл? Это была не тревога и не учения, что-то где-то сработало на ближнем шлюзе, и звучала сирена от силы тридцать секунд, но мне показалось тогда — прошла вечность и жизнь промелькнула перед глазами — пафосно, но довольно точно. И состояние ужаса не отпускало меня еще где-то с час.

Сейчас я поняла очень быстро, что гонг — рядовое событие, что-то вроде звонка после уроков — пугаться не стоит. Коридоры наполнились людьми — я не слышала голоса, лишь сбивчивый шепот и шаркающие шаги, поэтому я встала и вышла из комнаты.

Насельницы стекались в дальний конец здания, и я вспомнила, что оттуда тянуло молоком. Обед? По времени не было похоже на ужин, но что я знала о местных порядках? Зато я кое-что знала уже о провианте, и стоило посмотреть, как все происходит, начать хотя бы с чего-нибудь.

Я пропустила всех женщин — молодых и старых, или они состарились преждевременно от невыносимого труда, и худеньких, и очень полных, все они были одеты в одинаковые серые грубые платья, и головы у кого-то были покрыты, у кого-то нет. Вероятно, в привычке сестры Шанталь было так же стоять у стены, сурово осматривая женщин, ни у кого не вызвало удивления, что я оценивающе смотрю на них. Разве что некоторые опускали голову ниже и ускоряли шаг.

Наконец прошла последняя насельница и больше не было никого. Я подождала еще с полминуты и вошла в обеденный зал. Гулко, холодно, кислая вонь, и перебивающий ее запах молока — единственное, что примирило меня с увиденным. Запах молока умиротворял, и если не открывать глаза, похоже на милые ясельки, только не гукают дети и не щебечут нянечки.

Если вслушаться, то основным звуком было жужжание мух. Они летали по всему залу и напоминали растревоженный пчелиный рой — жирные, смачные, мерзкие мухи. Меня замутило, но тут же я сказала себе — возможно, это еще не самое страшное, и не спеша пошла вдоль столов.

Насельницы спокойно сидели, негромко переговариваясь, к ним подходили женщины в грязных фартуках и ставили на стол котелки, один на пять-семь человек. Затем они возвращались — я назвала это стойкой, но больше напоминало рабочий стол рядом с огромной заляпанной плитой-печью, брали еще один котелок, шли к обеденным столам и ждали, пока женщины положат себе варево из первого котелка. Я припомнила, что было в списке: хлеб, мясо, мука, овощи, и, наверное, в котелках и были овощи в комках муки. Лук и мука, перемешанные друг с другом, и изредка я могла рассмотреть соцветия «брюссельской капусты» — здесь она несомненно называлась иначе и цветом отличалась — неприятно-фиолетовая. На тарелки тотчас садились мухи и приступали к трапезе куда раньше, чем женщины.

Дождавшись, пока насельницы поделят склизкую гадость, именуемую гарниром, работницы столовой — простоты ради я назвала их пока так — черпали из котелков, которые они на стол почему-то не ставили, куски жирного бледного мяса и плюхали их на тарелки. Мухи взлетали, недовольно жужжа, и накидывались на мясо, насельницы лениво отгоняли их ложками и, коротко помолившись — я поняла это по низко склоненным головам и прикрытым руками лицам, я делала так сама возле статуи, — принимались за обед.

Что-то меня крайне смутило, и я не смогла себе сходу сказать, что именно. Помимо мух и еды и помимо того, что я ожидала от столовой этого времени чего-то иного. Но здесь уже знали ложки, грубые, деревянные, обкусанные, и тарелки были такие же деревянные, старые, все в щербинах. Я медленно шла и бесцеремонно заглядывала в тарелки. Если мне и хотелось есть, то сейчас желание было отбито напрочь. Грязь и мухи, вонь, полнейшая антисанитария.

Я прошла вдоль одного ряда столов, вдоль второго. Насельниц было человек пятьдесят, с краю последнего стола уселись те, кто работал — в этот день или вообще — на кухне, и пазл у меня внезапно сложился.

— Положили ложки, выпрямились, вытянули перед собой руки так, чтобы я их видела! — громко сказала я и снова пошла вдоль столов, обращая внимание теперь уже на другое.

Нет, мне не показалось. Я пристально смотрела на руки женщин, затем — на них самих. У тех, кто работает здесь давно, руки более грубые, распухшие, у многих уже артрит и щелок проел кожу до язв. Кто-то выглядит истощенным, кто-то, напротив, наел бочка, а в тарелках у женщин, если исключить перемешанный с мукой лук, разные порции мяса. И у большинства насельниц бочка прекрасно сочетаются с мясом, а количество мяса абсолютно не вяжется с натруженностью рук.

— Можете трапезничать, — позволила я. — Молитесь усерднее перед вкушением пищи. — Сестра Шанталь показывала нрав, но я ей не мешала. Пусть, потому что если я начну затыкать ее, все обернется хуже, для меня в первую очередь. Я дошла до конца стола, повернулась к работницам кухни. — Вы. Положили ложки и встали.

Осчастливить против желания невозможно? Все может быть. Справедливость не насадишь насильно. Но это лирика.

— Почему вы кладете всем разное количество мяса?

— Сестра?..

Я хмурила брови и косилась на столы. Изумленное донельзя лицо Консуэло я заметила. Ей тоже не положили достаточно мяса, как и Лоринетте.

— Отвечайте. И помните: лжете мне — лжете самой Лучезарной.

Мне и без оправданий было понятно, что еда распределяется по какому-то очень далекому от заслуг и состояния женщин принципу. Кто-то недоедал, кто-то переедал. Женщина, сидевшая сразу справа от меня, лоснилась от сытости и смотрела на свою тарелку жадно, не рискуя схватить кусок мяса не мяса, но жира под видом мяса, пока я нахожусь рядом. На тарелках работниц кухни тоже не лежало исключительно луково-мучное месиво.

— Что молчите? Как тебя зовут? — указала я пальцем на самую упитанную и наглую с виду кухарку — я решила называть ее так.

— Марселин, сестра, — ответила та на удивление робко. Сестра Шанталь была не самой человеколюбивой и до того, как я оказалась в ее усмиренной молитвами и воздержанием плоти?

— И почему на твоей тарелке мяса больше, чем на всем этом столе, Марселин? — Я обвела кухарок взглядом, далеким от доброго. — В Доме святом все работают одинаково и все вкушают от милости Лучезарной поровну. Встали и разнесли всем равное количество еды.

По столовой пронесся взволнованный шепоток. Сестре Шанталь не приходило это в голову, но, может, подумала я, она здесь недавно, потому что Марселин, в отличие от Консуэло, не удивилась тому, что я спросила, как ее имя. Под потрясенными взглядами кухарки принялись раскладывать на тарелки товарок недостающее мясо, и мне было наплевать, что это уже не столько еда, сколько объедки.

— Стой, — прикрикнула я на проходящую мимо кухарку. — Ты здесь всегда работаешь? На кухне?

— Да, сестра, — ответила она сдавленным шепотком. — Это мое послушание.

Я втянула воздух сквозь зубы и, кажется, даже неслышно выругалась.

— С этого дня на кухне работаете по очереди. Если увижу, что опять кладете себе или кому-то больше мяса, чем другим, назначу покаяние на три недели и аскезу на хлебе и воде. Кому-то не повредит, — ухмыльнулась я, задержав взгляд на самой упитанной кухарке. — И еще. После трапезы те, кто сидит за этим столом…

Я указала вправо, но на самом деле мне было без разницы, кому поручать эту миссию, я не могла смотреть на подобный свинарник… если бы свинарник был в таком состоянии, любой фермер или директор совхоза разогнал бы работников в один миг. Часто люди перегибают палку, придумывая метафоры.

— Возьмете тряпки, щелок… — на меня обернулись, кажется, все, — …тазы, ничего, белье после достираете, и вымоете здесь все от и до. Столы, полы, стены, потолки, тарелки… сначала помещение, потом посуду. Посуду вымоете в чистых тазах… выделите штук пять, отмойте их, залейте кипятком, после оставьте их для нужд кухни. Каждый раз моете эти тазы, поняли? И посуду, и тазы, и столы протираете после каждой трапезы! Полы моете каждый вечер! Все отходы… — Я что-то не то несу, на меня смотрят уже с откровенным ужасом? — Все, что не доедено, что испортилось — выкиньте отсюда вон. В конюшне мух меньше, чем здесь! Марселин?

Она подбежала ко мне так поспешно, словно ждала неминуемой кары и надеялась, что чем раньше я ее — может быть — прикажу высечь, тем быстрее для нее все закончится.

— Покажи мне, где хранятся продукты. Что ты стоишь?

Марселин кинулась куда-то в малоприметную дверь, я, слегка задохнувшись от идущей оттуда вони, отправилась за ней. Все, что попадало на эту кухню, как мне стало понятно практически сразу, пропадало через день или два… Мухи облюбовали какую-то неприкрытую плошку и мало того что устроили там пиршество, еще и успели отложить яйца.

— Выкинуть! — Я едва не взвизгнула, но сдержалась. — И это. И… — Я сунула нос в глиняный бидон. — Молоко все испортилось. Где погреб?

Марселин ткнула дрожащей рукой в угол.

— Пошли туда.

В погребе еда сохранялась неплохо. Тут было прохладно — холодно, я бы сказала, и прямо из стены текла прозрачная ледяная вода — я опустила в ручеек руку и отдернула ее от неожиданности. Наверное, это был какой-то подземный источник, и то, что он был подземным, я сочла главным его достоинством.

— Дай мне чистый стакан, — приказала я. — О госпо… Милосердная, я сказала тебе — чистый!

Откуда у меня выплыло это — то, что в эти времена не пили воду, предпочитая разбавленное вино, гарантию хоть какой-то, но дезинфекции? Может, попадалась статья в интернете, может, какая-то редкая грамотная книга. Эпидемии холеры и дизентерии распространялись с фантастической скоростью и косили жителей средневековых городов не хуже ковровых бомбардировок. Где-то в реку стекали сточные воды — те самые, которые брали начало из отхожих желобков под стенами зданий, где-то на берегу реки устраивали уютное кладбище. Этот источник показался мне неплохим — да, он играл роль охладителя, я же хотела проверить, как долго простоит набранная из него вода, оставшись свежей. Не самый надежный способ убедиться в безвредности, но начинать с чего-то мне надо.

Кружку я заставила вымыть и не один раз. Пока Марселин, посылая на мою голову негромкие проклятья, но я их отлично слышала, бегала туда-сюда, я осмотрела погреб. Еды много, она неплохого качества — но крупу надо перебрать, часть выбросить, клубни уже не спасти, капуста начала подгнивать… Если не привередничать, то есть можно, но это будет в последний раз, пока не привезут новые продукты и я не посоветуюсь с поставщиками, которые определенно должны знать, в каких условиях что хранится.

Я набрала воды, приказала отнести кружку в мой кабинет. Подобно злой мачехе, раздала насельницам задания в погребе. Тут было темно и зябко, но я сделала вид, что ничего этого не замечаю. Мыть, избавляться от испорченной еды, еще раз мыть и ликвидировать мух. Может, мне так было проще, а может, я признала, что мне никуда не деться из этого работного дома. Приют святой Мадлин. Благочестие и спасение. Это на вывеске, а копни — злоба, ненависть, унижение, неравноправие, грязь. Есть еще и чадолюбивый кров — и тут мне надо сперва посмотреть, кто из женщин лучше справится с работой по кухне, чтобы поручить навести им порядок и там. Пересилить свое «ничего не хочу знать» и выяснить, в каких условиях живут дети. Я предполагала, что там больший ад, но я еще не видела спальни насельниц…

Женщины суетились. Они были привычны к тяжелой работе, но не понимали, чего я от них добиваюсь, и старались от сердца через то место, с которым легко спутать сердце как символ Дня святого Валентина. Кто-то свалил тарелки в таз и усиленно намывал их, а кто-то там же решил отполоскать тряпку, которой до того мыл грязный стол. Еле удержавшись от крепких и неподобающих святой сестре выражений, я отобрала тряпку, заставила вылить воду, вымыть таз еще раз и объяснила элементарные правила гигиены.

Кто бы мог подумать… почему, впрочем, нет, поморщилась я, мне еще предстоит увидеть, как здесь работают медики, цирюльники, повитухи. Прогрессорство? Какая мне то и дело попадалась навязчивая реклама — построить атомную электростанцию при дворе Людовика Четырнадцатого? Начинать придется с того, что перед едой нужно мыть руки. И, как я предполагала, усвоят эту истину не с первого раза.

Я, наверное, была неправильной женщиной, потому что всегда любила домашний физический труд. Так было заведено в моей семье — все поровну распределяли обязанности. А с Андреем — с Андреем у нас все было так здорово… и слишком недолго. Всего семь лет. Семь лет счастливого, очень счастливого брака. И в какой-то момент я подумала — если я встречу его где-то здесь?..

Но пока я мыла тарелки: демонстрировала, как это надо делать; показывала, как сушить посуду; заставляла в который раз перемывать столы, стены и пол; спускалась в погреб и проверяла, насколько тщательно перебирают продукты. Я не чувствовала под собой ног и руки мои жгло то от щелока, то от кипятка. И все равно меня успокаивал хоть в чем-то привычный ход событий, внося в хаос иллюзию порядка и упорядоченности.

Я любила домашнюю возню. Как и Агате Кристи, самые крутые идеи мне приходили во время мытья посуды, пусть я писала не книги, а исковые заявления и возражения на них…

— Откройте окна шире, — устало выдохнула я и утерла льющийся со лба пот рукавом, заодно осмотрев столовую-кухню будто бы новым взглядом.

Не светло — к тому же уже темнело стремительно, с улицы тянуло прохладой и чем-то терпким, какими-то вечерними цветами, — но женщины расставили на столах свечи, теперь пахло распаренным деревом и смолой. Не светло, но относительно чисто, вонь исчезла или ее перебивал аромат цветов и смолы, и под ногами не скрипело и не шуршало, и мухи начали пропадать, переместившись на улицу, к помойным ведрам.

— Откройте окна шире, кому я говорю!

Никто не тронулся с места. Напротив, Марселин, взглянув на меня с неподдельным ужасом, протянула руку и закрыла единственную приоткрытую створку.

В столовой стояла мертвая, неестественная тишина.