Тираннозавр

Данил Олегович Ечевский, 2022

В этой книге нет летающих креветок или тем более парнокопытных тараканов, бороздящих моря, зато в ней есть стихи, одинокий человек, кровожадный тираннозавр и несчастный мальчик, ведущий борьбу со своими родителями и реальностью. Начинается все с того, что… А вот я вам не скажу, с чего. Сложно сказать, чем такое может закончиться. Но одно можно сказать наверняка: перед вами выдающаяся книга, состоящая из страниц. Ее автор – непревзойденный никто. Вы почти наверняка что-нибудь о нем не слышали. На страницах написан текст. Текст состоит из абзацев. Абзацы из предложений. Предложения из слов. Ну и, наконец, слова – из букв. Буквы же состоят из чего-то неведомого, красивого и перенасыщенного болью.

Один

Когда О читает записку, его сердце блюет кровью. Но некуда, артерии не выдержат больше. Смяв, он швыряет листок. Прочь. Как если бы это была скользкая рыба, страшно-благоухающая гнилью. Бросает насколько возможно дальше. Как швыряют на ветер слова, когда обещают.

Ужас дырявит сердцу горло. Нечем дышать. Дышать нечем. Испуганной судорогой О бежит к окну. Ручка не поддается. Только дергается нога. О забыл, в какую сторону нужно поворачивать. Едва не сломав, он открывает окно и выбрасывается в него по пояс. Чуть не выпал. Лучше выпал бы.

Ранний ветер обдает иглами лицо. Ужасу узко в глазницах. Он бежит погулять по двору. Налево. Направо. Ввысь. Утро. Рассвет. Деревья спокойно стоят где положено. Хватаются, как могут, корнями за почву. Их листья умиротворенно загорают в липкой тени редких лучей. Затекшие кровавым отсутствием сна белки пытаются удержать тревожные зрачки. Им удается.

Круглые глазные вороны перестают летать. Успокаиваются. Садятся на ветви тихих деревьев и одиноко каркают. О еще дышит глоткой. Глупо. Очень глупо. Глубоко. Ведь это всего-навсего листок бумаги. Он же не убьет? О вползает обратно в комнату. Но окно не закрывает. Так спокойней.

Неуверенная медленность лунатика. О шагает в сторону, где это должно валяться. Должно́. Но валяется ли? Он еще не видел бумажку. О не поворачивался. Ему ведь придется, О знает. Как и придется каждый день просыпаться. Вот он. Глаза столкнулись с листком. О заблудился в поступках.

Застыл. Мгновенье. Нет-нет, надо поднять. Я подниму его. Я один. То ли он приближается к листку, то ли это листок ползет к О по полу. Как во сне. Как страшно. Колени тревожатся. О поднимает смятый бумажный клочок, почему-то послушно лежавший на потертом паркете. Разворачивает согнутые белые крылья. Листок говорит лишь единственное: «Ты не один». Нет, бумага не может разговаривать. Это О читает. И все. Только эта фраза.

Чей-то выдох в затылок. Зазудела кожа. Нечто стоит позади. О оборачивается. Резко. Быстро. Вокруг. Комната тихо покоится в привычных четырех стенах. Нет. Ничего. Ты один. Почерк кривой, незнакомый. Но пугает не надпись. Не только она. Больше нацарапанный смайлик с белой кожей, улыбающийся с листка.

Его пристальные шипы-глаза-точки слишком глубоко колют в глаза. Кажется, вот-вот с них покатятся слезы. От уродливой улыбки по спине и ногам расползаются мурашки. О не убирает свой взгляд. Ищет подсказки. Смайлик. Что это должно означать?

Вдруг за окном заорало авто, истязающее дорогу. Звук выпихнул О из самогипноза. Вывернул наружу взгляд. Листок дрогнул. О отвлекся. Глаза заползали по комнате в поиске мысли. Еще есть время. До начала рабочего дня. До работы и после — одно и то же. Спать не получалось, не получается, не получится.

Письменный стол. Так О его называет, чтобы не упоминать лишний раз слово “работа”. Он-то и нужен О. Уже не первый месяц. Два? Три? Полгода? О слышит. Этот. Это. Пф-ф-ф. И потом О приходится бежать с кровати. Иди куда-то ночью, но ему некуда пойти. Все дороги ведут домой.

О не спал три дня,

а кажется,

что он всю жизнь

и каждый день

не спал.

поговорить об этом не с кем.

говорить.

сказать слова.

услышать пару слов в ответ —

это можно сделать,

но это не беседа,

это ничто — в никуда.

О купил пару тетрадок. Симпатичных и ярких, как девушки. Чтобы начать вести дневник. Хоть как-то разобраться, что происходит. В университете это неплохо помогало О справляться с жизнью. Не теряться в событиях.

О вползает за стол. Он первый раз пробует. Тяжело говорить. О себе. С собой.

Комната облокотилась на его спину. Она мала, как истлевшая спичка. Старая широкоплечая люстра не вмещалась в потолок. Она глядела на О, как парящий ястреб, и часто пугала его своей плотной тенью. О снял эту людоедскую люстру. Аня была не против. Они решили купить что-нибудь покрохотней. Их несбывшееся решение так и осталось висеть с бледного потолка — лампочной кишкой на неперерезанной вене-проводе.

Помимо нее там низенький столик со стулом. Матрас. Небрежно хламящиеся стопки одежды и коробки с вещами на голом полу. Аня хотела, чтобы эта квартира жила. Питалась. Росла. Радовалась. Аня пыталась сделать ее живой. И не только ее.

После того как она уговорила О отнести страшный долговязый деревянный шкаф советских времен, стоявший в углу, как шпион, на помойку, они задумали ремонт. Удивительно, но О это нравилось. Нет, не удивительно. Ему всегда это нравилось. О хотел бы все это. Но раньше он сам, а теперь слезы не позволяют. Все, хватит.

Ремонт начался. О выкинул старый стол, несколько дырявых стульев с кухни, ужасный раскладной диван, а главное, икону Божией матери и ковер, висевшие на стене. Их он ненавидел больше всего. Однако, с тех пор как умерли родители, почему-то никогда не задумывался о том, чтобы избавиться от воспоминания.

Комнату заполонила пустота. Заполонила, но так и не ушла. Аня. На скопленную горку им удалось купить новенький столик с парой стульев, матрас, все необходимое для покраски обнаженных стен. Аня настояла на умиротворяющем светло-медовом цвете.

О сразу приступил к покраске, но. Было уже поздно. Мед так и не лег на все решетки камеры заключенного. Глаза остро печалила наполовину покрашенная стена, у которой лежал матрас. Нежно-желтый цвет крался уверенным мазками, пока резко не падал в бледно-серый оттенок выцветшей части стены.

Но как безобразна ни была бы комната, О нра. ненавидел ее. Промокшая невыносимой отчужденностью. Сухая, как срок в колонии. Она еще, бывало, вызывала покой. Казалась уютной. Ее размер — единственный плюс. Не страшно сидеть в тесноте. Хотя как сказать? Было не страшно до недавнего. За окном еще более жуткие вещи. А это единственный дом. Другого нет. Дом не выбирают. Никто не выбирает ничего.

Пальцы по-прежнему стучали по тетрадке. Не зная, с чего начать, О начал:

Я не сумасшедший. Я уверен. Это бред. Это чушь полная. Но я не могу все игнорировать. Это ни к чему хорошему не приводит. Вообще ни к чему не приводит. Ни к чему. Все становится только хуже и хуже с каждым разом. Сначала я думал, мне кажется. Потом делал вид, что мне кажется. Теперь мне не кажется. Что-то происходит. Если можно было бы хоть с кем-то поговорить, стало бы проще. Но с кем? Аня?

На этом слове О повисает в печальной невесомости. Слезы уже накрапывают. Но он резко останавливает их сжатым указательным пальцем. Нет. Не с кем. О вычеркивает слово.

Его сердце еще смотрит на имя, хоть ручка и перерезала воспоминание пополам. Нет. Пунктира недостаточно. Он замалевывает его, чтобы даже очертания не расстраивали глаза. Сквозь — дальше.

Нет. Не с кем. Хорошо, что можно говорить хотя бы с собой. Перед собой ты ни в чем не виноват. Только если не совесть… Совесть. А может, ты виноват всегда только перед собой? Неважно. Что мне известно? Нужно наконец собраться и разобраться в этом! Если ты сам себе не поможешь, — никто не поможет.

О подчеркивает и выделяет это предложение.

Нужно помнить, что чем больше ждешь, тем меньше остается ждать. Так говорят. Но куда еще, если вся жизнь — одно огромное ожидание? Я пробовал. Оно не уходит. И, видимо, никогда не уйдет. Людям проще, когда они разговаривают. Это точно. Ужас в том, что никто неспособен понять никого. Это невозможно. Если бы я сказать про это. Кому интересно? Покачали бы головой. Это полная чушь. О чем говорить? Никто не спросит. Никто не увидит во мне перемены, потому что никто меня не видит. Я свободен в комнате метр на метр, пока не наступает ночь. Мне тяжело, я. На самом деле я хочу, чтобы меня видели. Ну вот, так и знал, что не смогу написать об этом. К чему все эти сопли? Страница уже закончена, но ни слова о том, зачем она была написана. Это удивительно, я боюсь признаться не только другому, но и самому себе. В чем мне признаваться? Что я слышу что-то за стеной? Много кто что слышит. Но не такое. Это не просто звук. Кажется, что звук только часть чего-то целого, чего-то большого. Деталь. Это не звук. Звуки не могут быть такими жуткими и невыносимыми. Стены, потолок, чувства, этот скрежет и то, что происходит — все это части единого. Почему это так сложно писать? Почему? Как об этом разговаривать? Я пытался рассказать об этом уборщику. Его совет — психиатр. Больше мы не общались. Где достать на это деньги? Заключить контракт, найти щедрого клиента. Тогда можно будет об этом подумать. Если пойти с этим в государственную клинику, мне поставят диагноз. Как тогда работать? Забавно, я думаю, люди вроде меня умирают не из-за старости, а из-за отсутствия денег. А что еще? Позвать батюшку? Чтобы он тут все освятил? Ну и хрень. Чушь. И все равно нужны деньги. И все же я не сплю. Не знаю, что хуже: умереть или не спать. Почему оно просто не убьет меня? Тогда высплюсь. Адекватен ли я? Я никогда бы не поверил, что сходить с ума это так страшно. Это ужасно. Кажется, вот-вот, еще чуть-чуть и все. И ты будешь страдать еще больше, но уже ничего не сможешь с этим сделать. Будет уже поздно и никакого контроля. Сходить с ума очень больно. И все, что происходило, можно было бы объяснить галлюцинациями, но записка. Говорят, если чувствуешь, что сходишь с ума, значит, не сходишь. Что тогда с запиской? Она ведь настоящая? А еще говорят, если тебе кажется, значит, не кажется. Я трогаю ее, держу в руках, чувствую. Если я сейчас уйду, а затем вернусь, бумажка останется лежать здесь, на этом столе, где я ее оставил. Кто ее написал? Кто?

Вдруг О понял, что делать. Он дернул листок за шиворот и пригвоздил его пальцем возле тетрадки. Почерк. Мой или нет? О пропахал взглядом почти каждое слово на тех страницах, что успел написать. Нет. Не мой. Если так, то все остальное тоже может быть правдой. Нужно идти на работу, иначе босс будет в ярости.

День. Душный душ. Дождь так и не пошел. Только черно-синие синяки-тучи, недвижимо сидящие на небесном потолке. Как будто кто-то дал небу в рожу. Но ни одной капли. Ни одной лужи. Воздух задыхается. Тучи не выпускают жар наружу из засаленного помещения города.

В газовой камере: птицы и люди. Единственное красивое место в концлагере — это небо. Последняя связь со свободой и прекрасным. Но что, если на небе нет неба? Только заплесневелые бугры висящего в воздухе снега. Отобрав у заключенного небо, ты отберешь его свободу.

Что может быть ужаснее для человека лишенного сна, чем жара и работа, которые он ненавидит? О пытался, как мог, отсыпаться на своем месте. Нет-нет, не пытался. О. пытался работать, честное слово, но все равно засыпал. Пока тиранический крик начальника объяснял, что так нельзя. Так жить нельзя. Надо звонить. А то…, ты же знаешь? Выговоры. Вычеты из зарплаты. Увольнение.

О уже ничего не страшно. О боится всего. Того, кто не спит, — не напугать, он и так живет только во сне. В кошмаре.

Выкатив вместо глаз свое обаяние. Со всевозможной внимательностью. С усыпляющим лизанием самолюбия. Сотрудники выслушивают то, что им неинтересно. Ежедневные напутствия шефа. Каждое слово они знают наизусть. И даже манеру, с которой оно будет сказано. Чаще всего: ударом в нос посреди сна. Неожиданно, но заезженным словом.

О не мог смотреть на начальника. Вся эта агрессия вызывала тревогу и душила дыхание. О постоянно кружил своим взглядом, пытаясь найти середину между чуткостью и безразличием. Только бы не смотреть, только бы не видеть его, иначе можно сойти с ума. Но начальник ловил глаза-беглецов. О, НА МЕНЯ, смотри НА МЕНЯ. Где ты летаешь?

Сколь новым не был бы ремонт, маленькое помещение с тьмой рабочих столов, — плечом к плечу — стационарных телефонов и несколькими десятками сотрудников было гробом. Бизнес-склеп премиум класса с кучей уродов, захороненных в нем. И весь потолок в камерах, сканирующих душу. Сидят по углам, как гигантские кровожадные мухи. Ни одному миллиметру гроба не избежать их раздевающих глаз.

Приталенные улыбки. Костюмчики-радуга. Модная мода. Побольше помады. Карманная расческа. А как ты хотел? Хочешь обманывать? — Ну так надо уметь! И все трупы — с надеждой на лучшее. Стать толстосумами. Чтобы кошелек был такой же жирный, как брюхо. Надеть на себя вещи. Всем надо денег. Все бедные.

Лизоблюдство всех блюд, и не только. Если придется, — каждый готов идти на многое. Вся прочая добропорядочность, с умыслом натянутая на самолюбовь их лиц. Услужливая услужливость. Да, они психопаты и ублюдки. Но для всех них эта работа — единственное возможное будущее. Последняя соломинка, которую не только нужно облизать и положить в рот, но, если потребуется, и сунуть куда положено.

А что еще остается в стране, которая ничего не производит? В мире, который производит лишь ложь? С такими людьми не то что работать, пускать параллельную струю в сортире — не хочется. Однако, другого места О не нашел. А смысл слова голод понятен без словаря.

Шеф плывет перед глазами. Как китайский дракон на красивых картинках. Только шеф не красивый. Кажется, у начальника нимб. Нет, это его новые очки. Он как-то невероятно высок, хоть и низок. Неестественно большой. Начальник распластался и разлился по помещению костюмным жиром. В сравнении с ним работники, как сверчки в своем черноземе на стульях. А все происходит, как и должно, — как школьный урок. Так нет, он и есть — школьный урок. Только вместо учителя стоит отморозок.

О не может сконцентрироваться. Ему видится, будто шеф застрял в воздухе и медленно растекается по близлежащему пространству. Точно дух какой-то на пейзаже художника.

Глаза О слезятся. Веки коллапсируют и схлопываются. Сами собой. Падают, падают, падают. О уснул во сне. Мысли, как бабочки. Живут один миг и думают только о записке. Жирные, толстобрюхие бабочки, ползающие по полу, потому что нет воздуха. Окно. Где же окно? Почему, почему никто не откроет? Взгляд О прилип к стеклу и был промазан по нему со звуком, от которого мурашки. Панорама. Зачем? А там же воздух гуляет на свободе… Почему я не воздух? Душно.

Шеф закончил было свой нерукотворный урок и приготовился лакомиться вопросами. Плоскими песнями орало на фоне всего этого радио, делающее тошноту тошнотворнее. Шеф закричал:

— А ТЕПЕРЬ НАЗОВИТЕ МНЕ ПЯТЬ ЭТАПОВ ПРОДАЖ!

УДАР В КОЛОКОЛЬЧИК. Этот колокольчик. Сколько его можно бить? Руки каждого набрасываются на начальника, зверино вскакивая со стульев. Это не опечатка и не смысловая ошибка. Руки вскакивают со стульев, блюя слюной, и пытаясь пощупать свою луну. Заветная фантазия прозрачных людей — внимание начальства. Говорят, если полизать сладкие сопли ублюдков, тоже станешь ублюдком. Будешь крутой, как урод. Вот оно что.

Шеф похвалил команду за рев.

— А ну-ка, все вместе!

Не девственный хор забеекал в ответ:

— Знакомство!

— Так!

— Выявление потребностей клиента!

— Так?!

— Презентация!

— Ага!

— Работа с возражениями!

— И-и-и-и-и-и!

— Завершение сделки!

— И завершение сделки! Так точно! Именно! Вот наша цель! Вот, что нам нужно!

Оргия голосов на рынке премиум класса. Молодые бабки мужского пола. Все это время О просто шевелил ртом. Он уже стал своего рода мастером шевеления ртом. Но О не удержался и застрял в широко-сладком зевании, так что он еще больше прослезился. Шеф сразу подметил это хамство, эту дерзость, это личное.

— О, — крикнул внезапно шеф, — расскажи-ка нам главные правила процесса продаж, хм?

О оторопел. Он еле ухватился за тут же ускользающий из памяти вопрос и стал бормотать заученные фразы:

— Так, ну, это последовательность…

— Строжайшая, точная последовательность этапов! Именно! Будь точен и уверен, О, иначе клиент не воспримет тебя всерьез! Что еще?

— Адаптация… под клиента…

— Правильно! Ещё?

— Пффф, не пропускать этапы…

— Верно, если пропускать этапы, ничего не выйдет! Дальше!

— А-а-а-а, я… хмм… не знаю, не помню.

— Полное выполнение! Это полное выполнение! Напиши себе на лбу, чтоб не забыть!

Как хорошо, что начальник остановился на этом. А не перешел к А НАРИСУЙ-КА НАМ ГРАФИК.

Владыка оглянул всех детей своих.

— Вот видите, даже такой ужасный сотрудник, как О, может назвать хотя бы три из четырех правил процесса продаж! Правда, это не мешает ему быть неудачником, да?

А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха. Умора, просто, невозможно.

— Многие из вас, кто только пришел в нашу команду, небось, спрашивают себя: “А кто вообще такой, собственно, этот О?” А О — это наш давний сотрудник, не заключивший, насколько мне помнится, ни одной сделки.

Вытянутая рука шефа бьется в судороге.

— Ну там была, наверно, одна какая-то на ничтожную сумму, а в остальном…

Рука пренебрежительно выброшена в зал.

— И зачем я держу тебя здесь, а?

Чтобы было на кого срываться и из-за неукоснительного выполнения статистики.

— Ладно, не будем о грустном! Просто не будьте, как О, и у вас все получится! За работу!

УДАР В КОЛОКОЛЬЧИК. Это ублюдский, сука, удар в колокольчик. Под истерику радио каждый украл со стола по телефону. Глотки заорали адским ульем в трубки. О, да! Блаженство! Да! Да! Да! Деньгиги! ДЕНЬГИ. Это то, что нам надо! Обворовывать стариков! Омерзительно-деньги.

О идет по списку номеров. Гудок. Ало, добрый день, это Ирина Андреевна? Да. Я звоню вам из… Сброс. Гудок. Речь. Сброс. Гудок. Слова. Отказ. Гудок. Дыхание в трубку. Гудок. Ало? Время елозит в грязи, сворачивается в трубочку. Ало. Добрый день. Время идет. Куда? О становится плохо. Все хуже. Дышать. Попить. Попить. Но прикол пустыни в том, что в ней нет воды. Ало. Ало. Гудок. Ты не один.

О ничего не заметил. Он просто звонил. Звонил и звонил, как вдруг оказался на полу. Первым, что он увидел, было бардовое лицо шефа, допытывающе-крупное, уродливое лицо. Он был слишком, слишком, слишком близко. О стошнило в мозг.

Клоунская обувь. Растопыренные кинжальные носки туфель. Выброшенное за борт пузо. Отвратительная поза ублюдка. Рядом медицинский работник, осуждающе-напыщенным взглядом харкающий в О. Со всех сторон глазеют молодые дамы и господа.

Вроде бы очнулся. Этот очнулся. Придурок. Да, вот он. — Защебетали свиньи в грязном воздухе.

— Что это со мной? — Невинно роняет О.

Никакой реакции. Вроде бы совсем ничего. Шеф готовится. И таращится, как дерьмо, проникая все глубже в глаза О. На жиденьком поносе его морды — едкое негодование ребенка, который не понимает, почему игрушки ломаются. Рот приоткрыт, как даунская дверь на выход. Внезапно. Шеф оживляется, как ветер. Не двигая, однако, головой и заледенев в том же положении. Неприлично и пошло близко к О.

— Так что вы говорите, доктор, подобное непозволительно на рабочем месте?

— Безусловно.

— Хм-м, но что же стало причиной такого, скажем, происшествия? Не тунеядство?

— Тунеядство, однозначно. Оно часто вызывает подобные приступы тунеядства.

Заключил медицинский работник. Все заключил, морща пафосный лоб. Странно. Там что, вообще есть медицинский работник?

— То есть, если я вас правильно понял, такой человек является угрозой для любого предприятия?

— Совершенно верно. Подобных субъектов следует изолировать, эм, и-зо-ли-ро-вать! Это угроза для ведения бизнеса, и вы никогда не знаете, когда и как она себя проявит. Обществу надо от подобных тяжелобольных избавляться, из-бав-лять-ся!

— Вот оно как! Выходит, господин О, что удерживать вас здесь более не представляется возможным. У вас больше нет работы. Можете подняться?

— Не знаю, наверно.

О щебечет губами, как спящий.

— Тогда я прошу вас как можно скорей удалиться из данного помещения, так как это частная собственность. Иначе я буду вынужден позвать охрану.

О попытается. — О всегда пытался. — приподняться, но напрасно. Его тело подобно куску расплавленного металла, а потому куском мы называем его только условно. Перед глазами канал с рекой, текущей в канализацию. И бензиновая пленка на лице у Ани. Спина О — как прилипшая к полу жвачка.

— А знаете что?

— Что?

— Видимо, все же придется вызвать охрану.

— Антон Александрович, простите. Я наверно чуточку задремал, но, уверяю вас, такое больше не повторится. Я сейчас же примусь за работу, вот увидите. Мне только нужно как-то подняться…

— Ну вот, доктор, как вы и говорили, по-хорошему негодяй уходить не хочет.

— Н-да, н-да. Безусловно, тунеядцы — все такие уроды.

Шеф выпрямляется. Его лицо резко удаляется, но не взгляд. Взгляд забит. Пристально. По гвоздю на каждый глаз.

— Ох-ра-а-а-а-на!

Из пола выросли высокие пузачи — две тупые погани. А за их спинами взошел прям из навоза дед-мухомор. Красномордый пожилой дяденька в форме с фуражкой, который спросил:

— Этот?

— Да. Проник как-то в наш офис. Вот неужели не знал, что здесь частная собственность?

— Так ребятки, берем!

Два жирдяя хватают О. За руки, за ноги и понесли. Понятно, какой частью тела вперед. Шеф провожает О все теми же гвоздями в пустых глазницах. Весь персонал сотрудники-кузнечики прыгают в стороны, чтобы не заразиться увольнением.

Проблема в том, как спустить О на лифте. Толстолобые олухи пробуют уместиться с ним, занося О то с одной стороны, то с другой. Все решается, когда выбегает шеф. Крикнуть словесный поцелуй на прощание:

— Идиоты, его же клиенты увидят! Через запасной!

Стали спускать по лестнице. О доволен. Приятно, когда тебя несут на руках. Только вот вся эта неразбериха с работой… О так и не понял, что был уволен. Его кач-покач-укачивает. Спать. Поспать бы. С каждой ступенькой он все больше пропадает, пока истеричная команда дядьки-мухомора не возвращает его. И-и-и-и-и-и-и раз! Мордовороты швыряют О во двор.

Но промахиваются, потому как тут же. О не успел уснуть. Асфальт не успел нагреться. Пузочи не успели уйти (вернее, успели, но им пришлось вернуться). Тут же один из сотрудников выбежал вместе с теми же охранниками.

— Идиоты, его же клиенты увидят! Не здесь же его бросать! Вон же мусорный бак стоит!

Толсто-мышцы делают свое дело и уходят. Какое-то время О пытается разложить благоухание на составляющие, что у него успешно не получается. Зато этот опыт вынуждает О выбраться наружу куда быстрее, чем желание.

Ну вот, рубашка порвалась. И брюки. Нет смысла стирать. Придется покупать новые. А как же я куплю их, если у меня нет денег?

Сознание О заблудилось в трущобах, по которым он шел. Вообще, то были не трущобы, а центр города. По нему очень сложно найти дорогу. Даже если ты бывал там почти каждый день последние полгода. Мысли заплыли жиром. Спать. Домой.

Раскаленная панельная банка насекомых высится многоквартирными уровнями страдания. На входе О будто вручают новую пару легких. Он чувствует себя подозрительно бодрым, но он все еще не в силах понять, что случилось на работе. Может быть, завтра все прояснится. Да, пойду туда завтра. Антон Александрович уже не будет так зол и позволит мне продолжить.

В протухшем подъезде, будто в банке с гниющими червями. Сырость подвала, мокрая, как моча. Кошачьи дела, спекшиеся в уголках. На первом этаже постоянно так. Как и на втором, но хуже третьего. Чем выше ползет О, тем быстрее за ним бежит тревога, от которой он прятался вне дома. День отступает. И все кошмары, происходившие с ним в квартире, снова наливаются красочной явью.

О стоит напротив двери. Что-то не дает войти внутрь. Может, забыл ключи? Выпали? Нет, шов все там же, где его оставила Аня. Его присасывает к двери соседей липучкой подъезда. Вопрос. О ни разу не разговаривал с ними, но часто видел, как глава семейства спешит на работу или выкидывает мусор. Пребывающим в сомнении пальцем О нажимает на дверной звонок.

— Кто там?

Веский, рассерженный голос.

— Меня зовут О. Я ваш сосед слева.

— Уходите!

— Простите, я не могу. Мне очень нужно с вами поговорить.

Дверной шов расходится, удерживаемый кишкообразной золотистой цепочкой. Оттуда высунулась старушка на вид лет семидесяти.

— Вы кто? Я ничего покупать у вас не буду!

— Я ничего не продаю. Я ваш сосед.

— Нет-нет, молодой человек, уходите. Мне ничего не нужно. Чего вы мне тут хотите продавать, а?

— Я не продаю. Я живу слева от вас. Я ваш сосед. Мне нужно с вами поговорить. Вот моя квартира.

Палец твердо стоит на своем и указывает.

— А! Ба-тюш-ки. Наркоманы, о-о-о-о.

Конец ознакомительного фрагмента.