Год некроманта. Книга 1. Ворон и ветвь

Дана Арнаутова, 2023

Королевство Арморика, после Войны Сумерек принадлежащее людям, на грани новой войны с фейри. Но враги станут союзниками перед лицом опасности, потому что древние боги ушли, а новый бог хочет разрушить мир. Грель Ворон – последний из привратников мира мёртвых, ученик безумного принца-фейри и кошмар инквизиторов. Его род погиб, его душа проклята, а единственный друг убит. Ему нет дела до чумы, войны и конца света, но лишь Грель может спасти мир, готовый рухнуть в бездну Окончательной Благодати. Теперь он – последняя надежда людей, фейри и даже богов…

Глава 7

Щит Атейне. Час первый

Где-то в графстве Мэвиан, убежище Керена Боярышника

Исход самониоса, 17-й год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

Кровь пахнет солью и железом — человеческий запах. Плывет, пропитывает все вокруг, льнет к пересохшим губам. А страх — кислый ржаной хлеб. Тяжелый липкий мякиш, грубая корка. И никуда не деться от этой смеси: солено-алое, кисло-бурое… Скользкое, шершавое — дрожью по коже — гадко… Пелена перед глазами — стоит их приоткрыть — радугой, и в радужном мареве летают черные мошки, зудят беззвучно — не отогнать, не смахнуть. Бьется в левом виске звонкий горячий молоточек — пока еще молоточек, пока еще только звонкий… Обжигает. Каждый удар — волнами от виска: в глаза, в шею до самого плеча. Вдохнуть — больно. Говорить — больно. Слушать — больнее всего. Гемикрания — болезнь людей. Или ублюдков вроде тебя, Керен Изгнанный. Как же омерзительно быть слабым, больным. Не-со-вер-шен-ным. От жаровни тянет полынным дымком, голову не повернуть, не взглянуть на угли. Вдох-выдох, вдох-выдох, осторожно… Дым, полынь, кровь… Жар, соль, железо… Свист, хлопок. И снова, и снова… Звуки, запахи, свет — все оборачивается горячими волнами крови в больном виске. Это не сам приступ, всего лишь его предвестники, так что зелье должно помочь. Но как же некстати. Свист. Щелчок. Тугое хлюпанье по плоти. Неправильное хлюпанье, и стон от него неверный, словно фальшивая нота. Не глядя, протягиваю руку, нащупываю фарфоровую чашку там, где ей и положено быть — ровно на полпальца от жаровни, чтоб не грелась и не остывала. Глоток — лишь затем с трудом открываю глаза и размыкаю губы:

— Мягче, Рыжик, не так резко… И дай ему передохнуть.

Короткий кожаный бич, уже взлетевший в воздух, не успевает отдернуться, лишь удар слабеет и приходится наискосок, по ребрам. Рыжик поспешно отступает, виновато косясь на меня. Послушный мальчик… Аккуратный, исполнительный, неглупый — сплошные достоинства. Я всерьез считал, что смогу с ним поладить? Но попытаться стоило. Вот и пытаюсь до сих пор.

— Он в обмороке. Что толку причинять боль тому, кто ее не чувствует? — тихо объясняю я, делая очередной глоток. Полынный дымок, сладковато-терпкий привкус. Все верно, и горячее в меру, не зря я учил Рыжика правильно обращаться с жаровней. — А ты слишком резко работаешь бичом. Ни к чему рвать мясо до костей, так ты просто убьешь свою жертву.

— У паладинов не бывает слабого сердца, — отвечает Рыжик, приглядываясь к растянутому на металлической раме у стены телу с безжизненно поникшей головой.

— Хорошо, что ты помнишь, — ласково говорю я, позволяя мальчишке покраснеть от похвалы, и добавляю: — А еще у них защита от пыток. Тело не позволяет боли овладеть разумом. Это ты забыл.

Некоторые вещи Рыжик понимает отлично. Отходит еще на шаг, разочарованно глядя на меня.

— Значит, ему не больно?

— Не настолько, как тебе хотелось бы. Зато он может умереть от обезвоживания и потери крови. Поэтому ты сейчас напоишь его и зальешь раны отваром кровохлебки. В качестве трупа он меня пока не интересует.

Рыжик закусывает губу, вздыхает и идет в угол мастерской, к шкафчику с зельями. Поднося чашку к губам в третий раз, я морщусь: запах крови почти перебил тонкий терпкий аромат зелья. В ушах легонько позванивает, предупреждая. Еще немного — и скрутило бы всерьез. Экстракт спорыньи в крошечных дозах — единственное, что помогает от моей формы гемикрании, все остальное давно испробовано. Не забавно ли? Целитель, который не может вылечить самого себя… Когда слышимый только мне звон притихает, ставлю чашку на низкий столик и рискую немного повернуть голову.

— Нелюдь, — негромко говорит человек в рясе, распятый у противоположной стены. — Фэйрийская тварь.

— Только наполовину. И не замечал, чтобы моя человеческая суть была преисполнена Благости, — утомленно отзываюсь я, приглядываясь к пленнику.

Вытертая ряса, уродливо подстриженные волосы, набрякшие мешки под глазами. Лет сорок, пожалуй. Коренастое тело, висящее на ремнях, от нелепой позы кажется еще более коротким и неуклюжим. Кислым пахнет именно от него: страх мешается с потом и болью. Закрыть глаза — и кажется, что со мной разговаривает огромный ломоть ржаного хлеба. Но держится священник неплохо: дыхание ровное, жилка на шее бьется чуть быстрее положенного и кожа почти не покраснела. Постник, сразу видно. А вот сердце у него должно быть слабое, при таком-то цвете губ. И ногти на коротких пальцах с застарелыми чернильными пятнами отливают синевой. Поэтому я осторожен. Поэтому ремни мягкие и плотные, а ступни священника на полу. И Рыжику я его пальцем тронуть не дал, как тому ни хотелось. И поэтому у священника есть силы говорить, лишь слегка задыхаясь:

— Почему он? Почему ты не пытаешь меня?

— А зачем?

— Но…

Распятый запинается. Смотрит на Рыжика, деловито откупоривающего флакон с экстрактом… И снова на меня, не скрывая ужаса.

— Да, ты правильно понял. Это ему так захотелось. Я не получаю удовольствия от пыток. По крайней мере, когда работаю.

— Нелюдь, — беспомощно повторяет священник.

Надо бы, кстати, выяснить, как их зовут. Или рано? В любом случае пора начинать. Рыжик щедро плещет темной вонючей жидкостью на грудь и живот своей жертвы, проверяет пульс. Разжав зубы, вливает немного воды из специального стакана с носиком. До чего старательный мальчик, даже забавно. Ненавидит паладина всей душой, но я приказал — и он его лечит. И даже отпустит, если я велю. Послушный… И нелюбопытный.

— Рыжик, дай второму тоже попить. И двадцать капель экстракта ландыша.

Распятый плотно стискивает губы, вызывающе глядя на меня и хмурого Рыжика, отмеряющего капли в стакан.

— Не сопротивляйся, — советую я. — До ритуала еще пара часов, не торопись умирать.

Вот, кстати. Я тянусь к столику и переставляю высокие песочные часы, стараясь не зацепить чашку с отваром. Паладин по-прежнему висит, опустив голову, но дышит уже иначе, чем пару минут назад. Чего у них не отнять, так это хитрости. И учат хорошо. Точнее, не учат, а натаскивают. Спорю на свою библиотеку, кнут Рыжика не помешал ему рассмотреть каждый уголок лаборатории в поисках хоть какого-нибудь оружия.

— Наверное, я должен спросить, что за ритуал?

Священник пытается улыбнуться, в голубых глазах дрожат крупные капли, вот-вот расплачется. Надо же. Такие дерзят только от страха. Совсем отчаялся, что ли? Рано. Откинув голову на высокую, чуть изогнутую для удобства спинку, я смотрю, как он кривится, пытаясь вздохнуть поглубже. Ничего, немного боли в запястьях и спине — в самый раз. Смотрю и молчу.

— А если я не хочу спрашивать? И не хочу разговаривать с тобой, колдун?

— Тебя никто и не заставляет, — негромко отзываюсь я, выдержав паузу. — Сейчас можешь помолчать, так даже лучше будет. А когда мне понадобится — ты заговоришь.

— Будешь меня пытать?

— Не тебя. Его.

— Почему? Почему его?!

На крике его голос срывается, губы белеют. Я поднимаю чашку и делаю небольшой глоток, фарфор приятно греет губы. Главное — постепенность. Во всем.

— Не кричи, — прошу очень мягко. — Голова болит. Потому что вы нужны мне живыми, оба. А он выдержит гораздо больше тебя. Ты ведь боишься боли, верно? И у тебя слабое сердце. А еще тебе жаль своего спутника, потому что ты добрый и справедливый человек. Тебе будет очень стыдно, если он пострадает из-за твоего упрямства. Глупого, кстати.

— Ты…

Он облизывает губы, замолкает, не договорив.

— Не бойся, — тихо произношу я, протягивая Рыжику еще наполовину полную чашку. Тот осторожно вынимает тонкий фарфор у меня из пальцев, относит к жаровне и ставит у раскаленного бока, бережно помешивая содержимое. — Я нелюдь? Ты это хотел повторить? Можешь говорить что угодно. Главное — не кричи. Ты так не любишь фэйри, священник? Но вот взгляни на Рыжика. Он человек. Рыжик, иди сюда.

Повинуясь жесту, мальчишка опускается на пол возле моего кресла, заискивающе заглядывает в глаза. Я одобряюще улыбаюсь, запускаю пальцы в блестящие морковные пряди. Он стал отращивать волосы, стоило мне мельком упомянуть, что люблю перебирать их.

— Рыжик, что бы ты сделал с этими двумя?

— Убил, — отвечает он мгновенно.

— Просто убил?

Мальчишка жмурится от удовольствия, откровенно подставляя мне голову, даже отвечает не сразу:

— Нет, не просто… А можно?

— Я подумаю.

Книжник под моим взглядом тяжело сглатывает. А паладин уже совсем пришел в себя, но молчит и лишь прислушивается. Силы бережет? Это правильно. Да и не приучен он к разговорам.

— Рыжик не любит слуг вашего бога, — поясняю я, продолжая гладить мальчишку по голове. — Он вырос в сиротском приюте. Добрые люди его кормили, одевали, даже учили чему-то. Только вот отец-надзиратель оказался любителем хорошеньких детишек. И девочек, и мальчиков. Рыжик терпел несколько лет. А потом украл на кухне нож и воткнул его надзирателю в брюхо. Братия решила, что в мальчишку вселился Нечистый. Самое правдоподобное объяснение, верно? К счастью, кое-кто в этом приюте был мне обязан, и я успел раньше инквизиторов. Конечно, они бы во всем разобрались. А что потом? Другой приют? Кстати, тот добрый брат, что продавал мне Рыжика, верил, что мальчика пустят на зелья или принесут в жертву. Сам Рыжик тоже так сначала думал, правда?

Мальчишка поднимает голову и смотрит на меня пьяными от удовольствиями глазами. Ему и в голову не приходит задуматься, для чего я рассказываю чужаку его историю и почему вообще разговариваю с ним. Да и о самом ритуале он не любопытствует, просто выполняет все, что я говорю. Полезное качество. Но не всегда правильное.

— Не все священники такие, — морщась, говорит книжник.

Я поднимаю бровь.

— Хочешь сказать, есть исключения?

— Не передергивай! Ты… — продолжает он, спохватившись, заметно тише, — понял, о чем я говорю. В каждом стаде есть паршивая овца.

— Наверное. Только Рыжику от этого не легче. Скажи, малыш, я когда-нибудь обижал тебя?

— Нет…

Под моими прикосновениями он млеет и чуть ли не выгибается. А сначала от каждого прикосновения шарахался. Как-то разбил чашку — так едва в обморок не рухнул. Добрые люди в приюте были, похоже…

— Разве ты не делаешь с ним того же, что и тот… надзиратель?

Рыжик напрягается резко и мгновенно. Только что ластился и таял — и уже под моими пальцами загривок ощетинившегося волчонка.

— Ш-ш-ш, — успокаиваю его ласково. — Он прав, мальчик. Разве нет?

— Нет, — бурчит мальчишка, прижимаясь лицом к моему колену. — Господин не такой. Он хороший. Он меня не заставлял. Я сам согласился…

Согласился, конечно. Когда оттаял, перестал вздрагивать и дергаться. Даже улыбаться научился. Сначала криво выходило, а сейчас — ничего. И в спальне стелется, как шелк, — лишь бы меня порадовать. Поразительных результатов можно добиться заботой от того, кто этой заботы никогда не видел. Надзиратель, кстати, был болваном. Приласкай он мальчишку, вместо того чтобы запугивать адскими муками, да сунь какое-нибудь лакомство — Рыжик для него по доброй воле наизнанку бы вывернулся. Ко мне он попал лет в четырнадцать, значит, сейчас ему около шестнадцати, а на вид и того меньше. Но для людей это вполне взрослый возраст. Теперь он умеет читать, писать, манеры — хоть к королю в пажи. Только жить с людьми Рыжик уже не сможет. Небезопасно это для людей.

— Как твое имя, мальчик? — неожиданно спрашивает священник.

Рыжик молчит. Потом вопросительно заглядывает мне в глаза — я чуть заметно киваю.

— Ронан, — нехотя отвечает он.

— Тогда почему твой хозяин зовет тебя кличкой?

— Как хочет, так и зовет, — цедит Рыжик. — Не твое дело.

— И ты его имени тоже не знаешь?

Рыжик молчит. Я улыбаюсь книжнику. Значит, кое-что знаешь о фэйри? Интересно, как много? Учту.

— Принеси мой отвар, малыш, — прошу мальчишку, бросая взгляд на часы.

Еще и половина песка не высыпалась. Хорошо. Успею. Рыжик осторожно ставит чашку на столик возле моей руки и тут же, пользуясь невысказанным разрешением, снова занимает место на полу рядом с креслом. Это постоянное желание ласки частенько становится навязчивым, но я терплю.

— Имя дает власть над его носителем, — говорю негромко, возвращая руку на рыжую голову. — Умный маг очень осторожно выбирает тех, кому назвать свое имя. И когда назвать. Лучше пользоваться прозвищем. Или придумать такое имя, которое кажется настоящим. Если тот, кто знает твое имя, станет врагом, ты пожалеешь о такой доверчивости.

— А если он умрет? — бросает книжник.

— Тоже ничего хорошего, — соглашаюсь я. — Унести чужое имя в мир мертвых — плохая примета. Ты хочешь знать мое имя, мальчик?

Рыжик отчаянно мотает головой.

— Не хочу! — выпаливает он, словно боясь, что я не пойму жеста. — Не надо, господин! Если вам это опасно — не хочу!

Обняв за плечи одной рукой, я прижимаю его к себе и целую в макушку.

— А что за ритуал будем проводить, хочешь знать?

Мгновение мальчишка колеблется. Но мне соврать не может. Ему неинтересно. Грель… Грель бы заранее выспросил все, что касается новой магии. И библиотеку бы перебрал. Ночью, вместо сна. А еще он бы непременно вырвался, вздумай я вот так обнять его. Даже зная, что будет наказан. И держался бы настороже, как и всегда. Язвил, задирал нос, но совал его в каждый уголок. Он бы смотрел на часы еще чаще меня, но так, чтобы я этого не видел. И все время ждал бы подвоха…

— Как скажете, господин, — равнодушно соглашается Рыжик.

Чашка приятно согревает пальцы. Я глотаю подогретое зелье, смотрю на монаха, едва сдерживающегося, чтобы не застонать. Потом осторожно поворачиваю голову к паладину. Даже измученный и окровавленный, он красив, как всякий сильный хищник. Красив и опасен. Совершенное тело, правильное лицо. Добрые братья тщательно отбирают мальчиков для закрытых от мира монастырей, где готовят воинов Церкви. Рыжик им бы не подошел — слишком изящен и тонок в кости. Такие не выдерживают обучения. Сила паладина не в гибкости и выносливости, это сметающая все на пути мощь.

Мне достается ненавидящий взгляд светло-голубых глаз из-под прилипших ко лбу пепельных прядей, потемневших от пота и крови. До чего же роскошный экземпляр. Пожалуй, ему повезло, что я не придерживаюсь некоторых традиций своих родичей, иначе шкура паладина после тщательной выделки украсила бы одну из моих комнат. С другой стороны, тогда бы я не позволил Рыжику эту шкуру испортить. Улыбаясь, я медленно окидываю его взглядом, прикидывая размеры, но святоша, разумеется, понимает эту улыбку по-своему. Плевок совсем чуть-чуть не долетает до кончиков моих сапог, растекаясь по полу кровавым сгустком, — Рыжик вскидывается, я едва успеваю поймать его за плечо.

— Сядь. Он хочет легкой смерти.

Я делаю последний глоток и ставлю на стол пустую чашку. В висках пульсирует, но уже тише, радужная пелена медленно рассеивается. И это у меня извращенное воображение? Что же, хватит развлечений. Паладин взбешен, а книжник напуган. Пора начинать.

— Некоторое время назад мне заказали талисман. Вы, люди, знаете его как Щит Атейне, богини справедливости.

— Невозможно, — отзывается книжник почти сразу. — Это сказка. Щита Атейне не существует.

— Если ты чего-то не видел, это еще не значит, что его нет, — парирую я.

— Щит Атейне укрывает от любой магии. Не бывает абсолютной защиты, — настаивает книжник. Глаза у него лихорадочно блестят, на лбу капельки пота, хотя в мастерской нежарко. — Святые реликвии берегут от злых чар, темные амулеты — ограждают от силы Света. Они не могут работать вместе.

— Что есть Свет и Тьма? — вкрадчиво спрашиваю я. — По-моему, ты путаешь их с добром и злом, священник. Вот я — добро или зло?

— Зло, — хрипло отзывается вместо книжника паладин. — Мерзость и скверна.

— Да-да-да… Конечно. Для вас. А для Рыжика? Или, если он для вас тоже скверна, для тех, кто заказал мне талисман? Кто я для них?

Книжник молчит, он слишком умен, чтобы вступать в безнадежный спор. Или подбирает аргументы.

— Тот, кто прикасается к скверне, сам оскверняется ею, — надменно бросает паладин, сверкая глазами.

— Непременно передам архиепископу Арморикскому твое мнение, — улыбаюсь я. — Вместе с амулетом.

— Ложь! Святотатец!

— Не кричи, — морщусь я. — Иначе рот заткну. Или велю еще раз выпороть. Ты же паладин, вас учат отличать ложь от правды. Я бы поклялся, но не знаю, какую клятву ты примешь. Взывать к твоему богу мне нет смысла, к его противнику — тем более. Хочешь, поклянусь Рогатым и Триединой?

— Ты полукровка, — хмуро отзывается паладин. — Святой взор, алчущий истины, действует только на людей. Я не смогу проверить твою клятву и не признаю клятвы темными богами.

— Я не настолько человек, чтобы позволить себе ложь, — усмехаюсь я. — И зачем? Ваши иерархи отлично знают, что Щит — артефакт фэйри. Люди его делать не умеют именно потому, что способны на ложь, а Атейне не терпит малейшей неправды. Зато люди могут его использовать. Не знаю, чего боится архиепископ, но цена впечатлила даже меня, а я в этом отношении чрезвычайно избалован. Хотя, если честно, я бы взялся за эту работу даже бесплатно. Щит Атейне — совершенство магии. Безупречная красота и симметрия замысла. Создать его — честь для любого мага. Я искренне благодарен Домициану за такой восхитительный заказ. Вдобавок он любезно взял на себя заботу об ингредиентах…

— Ложь, — тихо говорит книжник, но в наступившей тишине его слова падают четко и тяжело. — Он не мог.

В висках стучит болезненный молоточек. Рука сама тянется к чашке. Ах да, зелье кончилось. И пить новую порцию не стоит, лучше потерпеть. Сейчас нужна ясная голова, не замутненная дурманом спорыньи.

— Ты так в этом уверен? — задумчиво спрашиваю я, смотря ему прямо в глаза. — Знаешь, из чего делается талисман?

А вот это плохо, если так. Неужели мне настолько не повезло, что из всей оравы монастырских книгочеев попался тот, кто слышал про Щит Атейне?

— Я знаю, что нужны люди, — твердо отвечает книжник, облизывая губы. — Люди в жертву. Его светлейшество не мог согласиться на такое!

Я равнодушно пожимаю плечами, невзирая на новый приступ боли:

— Вы двое ехали из одного монастыря в другой с каким-то заданием. Архиепископу понадобился талисман полной защиты. Вас опоили ваши же спутники, связали и отдали мне. Ты полагаешь, что это случайность?

— Он не мог, — безнадежно повторяет книжник.

Паладин вдруг рычит и выгибается, пытаясь сорваться с рамы. Тяжелое тело бьется о металл снова и снова, с запястий, привязанных широкими ремнями, течет кровь.

— Не верю! Скверна! Скверна! Нечисть и мерзость пред ликом Света! Тварь, проклятая Небесами!

Я прикрываю ладонями уши, пережидая вопли. Помогает слабо. Головная боль сразу возвращается, вгрызаясь в виски, разливаясь радужной пеленой перед глазами.

— Господин, позвольте его заткнуть, — тихо просит Рыжик. — Может, еще лекарства?

Вместо ответа я одной рукой притягиваю к себе гибкое теплое тело, судорожно вдыхаю запах чистых волос и кожи. От Рыжика совсем не пахнет кровью, только здоровым молодым телом и слегка — кровохлебкой. Наверное, капнул на рубашку. Чуть не запорол паладина и даже не испачкался. Чистюля. Это мне в нем всегда нравилось. Ненавижу грязь. Жаль, что он столь нелюбопытен и послушен, мог бы стать идеальным учеником. И жаль, что он так любит чужую боль. Не терпит ее, как переносил Грель, а откровенно и безрассудно наслаждается… Может, все-таки попытаться еще раз?

— Не надо, мальчик. Лучше принеси льда.

Сорвавшись с места, Рыжик исчезает за дверью, время до его возвращения тянется бесконечно, но я помню, что это всего лишь эффект спорыньи. Вот и стены дрожат радужным маревом, по ним носятся обезумевшие тени, а в углях жаровни пляшет саламандра. Паладин еще несколько раз бьется о раму, потом затихает. Неужели дошло, что бессмысленно? Или просто силы кончились? Через несколько минут возвращается Рыжик. Перед тем как прижать языком к нёбу кусочек льда, указываю взглядом на кнут и предупреждаю:

— Не убей. Потеряет сознание — проверь пульс.

— Не надо, — просит книжник, едва не всхлипывая.

Откинувшись в кресле, я бросаю в рот ледышку. Рыжик, сияя, поднимает кнут — резкий свист заставляет поморщиться, но я терплю, не отводя взгляда от лица мальчика. Удар! Паладин молча мотает головой. Удар! И еще! Тело на раме выгибается, невольно пытаясь уклониться. Все-таки изрядная часть боли в рассудок проникает, а кнутом по иссеченной плоти — это почувствует кто угодно. Удар! Рыжик облизывает губы, азартно блестя глазами, щеки розовеют. Брызги крови летят во все стороны, и если до этого он себя как-то сдерживал, то теперь срывается. Удар! Паладин глухо рычит, как загнанный зверь. Ничего, выдержит. Еще немного — выдержит. Дело совершенно не в нем. Удар! Рыжик вытягивается вслед за кнутом, дрожа и разве что не повизгивая…

— Не надо! — доносится от стены.

— Помолчи, — мягко прошу я. — Иначе добавлю. Ему.

Книжник отчетливо всхлипывает. Рыжик снова облизывает губы, снимая языком попавшую на них кровь, ноздри раздуваются. Дышит тяжело и быстро, словно отдаваясь. Впрочем, таким он не был даже в спальне. Как же мне ни разу в голову не пришло взять его в постель после занятий с подопытным материалом?.. Паладин уже не дергается, только по телу после каждого удара пробегает дрожь да кровь из рассеченной до кости спины течет на пол.

— Хватит, — тихо говорю я.

Он не слышит. Кнут взлетает еще раз. И еще…

— Хватит. Рыжик!

Только тогда он замирает, чуть покачиваясь и глядя перед собой невидящими глазами.

— Иди сюда.

Я говорю ласково, пробиваясь через дурман крови и чужой боли, но настойчиво. И Рыжик разжимает пальцы — рукоять кнута выскальзывает на забрызганный кровью пол. Мальчик шагает ко мне на негнущихся ногах и почти падает рядом, уткнувшись лицом мне в колени. Тихо всхлипывает книжник. Лед, прижатый к нёбу, на время усыпляет боль, так что я снова обнимаю хрупкое плечо, прижимая мальчишку к себе.

— Господин…

— Не надо, малыш. Все хорошо. Все правильно. Посиди…

Через несколько минут его дыхание выравнивается, а я смотрю на часы, где падают последние песчинки. Дождавшись, переворачиваю сосудик. Вот и час прошел. Надо торопиться.