Свой своему

Дан Берг, 2016

События повести происходили два века тому назад. Просвещенные европейские евреи смеялись над своими восточными соплеменниками, простыми хасидами. Но случилась общая беда, и солидарность сплотила противников.

Две жемчужины

1

Должные дни траура по усопшему истекли, и Маргалит, новоиспеченная молодая вдова, осушила кружевным платком последние слезы. Минула неминуемая скорбь, и в душах Авигдора и Дворы, отца и матери Маргалит, поселилась родительская боль. Три года тянулся холодный неуспешный брак, и, слава богу, не остались сироты.

Авигдор родился и живет в украинском городе Божине, куда предки его пришли из Германии. Интерес к далекой стране никогда не угасал в отцовском сердце и передался дочерям и сыновьям. Да и дела у него с тамошними состоятельными евреями. Авигдор разбогател скупкой и продажей пшеницы, заготовкой и сплавом леса и другими достойными занятиями. Двадцатилетним он женился по влечению сердца, и нежная Двора обожала желанного супруга. Хорошее приданое расширило горизонты молодой четы.

Год за годом жизнь шла в гору, однако, замешкавшаяся было справедливость спохватилась и затенила свет благоденствия. “Бедняжка Маргалит, отчего не выпало ей счастье, как матери ее?” — думала Двора. И отца мысли в том же роде. Справедливость не радует, если мстит.

Хасид Авигдор смолоду привержен раби Айзику, любит цадика, но говорит, что головы не теряет и знает меру. Дочери несчастливый брак меру эту урезал.

Как известно, у евреев так ведется: лишь тот дом в почете, где есть настоящий знаток торы. Ученость превыше богатства, а превыше учености — ученость с богатством вместе. Божинский делец признавал, что книги прихода и расхода потеснили святые книги в его голове. То есть, невеждой он вовсе не был и на зависть многим умел украсить речь ярким словом из святого писания, да притом всегда кстати. И хоть этого мало для величия, Авигдор ни за что бы не променял любовь к красавице Дворе и романтику коммерции на сладость неустанного бдения над фолиантами. Лишь упрекал себя: ведь истый хасид вперед бога любит, а уж потом — жену, детей и барыш.

Чтоб добавить значительности почтенному дому, необходимо ввести в него истинного талмудиста, подлинного охотника до мелких буковок. Цадик раби Айзик присоветовал Авигдору жениха для Маргалит. Парень из бедной семьи, светлая голова, рекомендации раввинов, читает и пишет и при солнце и при луне, молитвой и учением живет.

Жених не нравился Дворе, Авигдор сомневался, Маргалит загодя плакала, но раби Айзик — настойчивый сват. Новобрачный, уроженец Вильно, не водился прежде с хасидами, наоборот, числился меж литовских хасидоборцев. Но бедняку не пристало высокомерничать и испытывать удачу. А Авигдор что возразит, коли сам цадик благословляет? “Все мы евреи, и не гоже своим своего чураться!” — сказал раби.

2

Авигдор направляется к цадику. Побеседовать, сердце облегчить. Рассказать, что дочка в большой печали, что безвременно отлетела к небесам ученая душа чахлого ее мужа-талмудиста. Да неужто раби не знает бед своего хасида? Знает! Напомнить, однако, не грех, авось угадает скрытый упрек.

Зима, оттепель. Грязные ручьи стекаются в лужи. Черные бурлящие потоки несут куриные головы и лапы, рыбью чешую, яичную скорлупу, селедочные хвосты и прочие свидетельства нерадивости божинской общины. Обнажившиеся острые камни развороченной мостовой грозят благополучию сапог. Авигдор переступает через оттаявшие трупы кошек, брезгливо морщится. “Кому вперед жертвовать? Общине, чтоб вычистила улицы, или раби Айзику на угощение к хасидской сходке? Везде придется дать!” — вздыхая, думает богач.

Цадик раби Айзик человек состоятельный. “Сам магнат, а хасидов своих учит находить отраду в бедности!”, — шипят божинские хасидоборцы. “Завистники! Не хотят знать, что не наслаждения ради, а дабы достойно представить небеса на земле окружает себя красотой божий посланец!” — смеются в ответ его поборники.

Авигдор — один из любимцев Айзика. Делец щедро жертвует на общую пользу, а раби из личной мошны делает вклады в его коммерцию. Встречаясь, наставник и ученик ведут разговоры о духовном и касаются вскользь прочего и важного.

У крыльца и во дворе множество хасидов дожидаются, когда выйдет к ним цадик. Поговорит со всеми вместе, поговорит с каждым, а кого и в дом пригласит. Слуга издали заметил Авигдора, мигом скользнул в дверь, и уж через минуту вышел и машет рукой важному гостю: заходи, мол!

— Горюешь? Богу виднее… — утешил гостя цадик раби Айзик.

— Женщины затопили дом слезами, — вздохнул Авигдор.

— Глубина скорби сообразна с добродетелью умершего.

— Да, раби. Он много знал и молился много.

— Мог бы моим хасидом стать…

— Пожалуй…

— Бедная твоя Маргалит. Такого мужа потерять!

— Она слишком мало видалась с ним.

— Она не могла не гордиться им.

— Гордиться? Женщины хотят любви…

— Бог ограничил женскую природу. Любовь к учености — это любовь!

— Мы с Дворой желали для Маргалит лучшей судьбы.

— Верю. Время поможет. Она молода. Найду ей пару. Не перевелись еще ученые.

— Рано говорить об этом, раби.

— Говорить рано, а помнить нужно.

— Маргалит хваткая. Мне и прежде помогала, а теперь с головой в дела окунется.

— Отнимая, милостивый бог оставляет утешение. Младшая твоя жемчужина подросла?

— Пнина? Девица на выданье.

— И для нее найдется жених.

— Не будем о женихах, раби.

— Понимаю. О сыновьях скажи.

— Дов под твоим крылом.

— Образцовый хасид. Достоин отца.

— У Дова и к коммерции душа лежит. Спокоен за него. Берл, младший, из головы нейдет.

— Почему твой Берл не со мной?

— Ты ведь знаешь, раби, он за Меира ухватился.

— Знаю. Да разве Меир — это цадик? Шарлатан он!

— Богу виднее, раби. Сам так говоришь.

— Мне донесли, будто Берл в некрасивом деле запутался. Верно это, Авигдор?

— Верно. Придет беда — отворяй ворота.

3

Авигдор вернулся от раби Айзика. Он не торопился объявлять Дворе о славных делах Берла. “Два горя враз — чересчур для материнского сердца!” — думал, — “помедлю, елико возможно”.

— Горюешь? Богу виднее… — повторил Авигдор слышанные слова.

— Тяжелы мужчине женские слезы? Мы все трое плачем… — всхлипнула Двора.

— Лишь втайне плачущий печалится истинно.

— Ты не далек от правды. О чужом печаль слаба. Не наш он был.

— Отнимая, милостивый бог оставляет утешение. Маргалит молода. Утешься и ты, моя пчелка.

— А ты не забыл, милый, как нашу старшую хотел назвать Пниной?

— Не забыл. Сказал раби Айзику, а тот просил назвать девочку Маргалит, это имя, мол, тяготеет к земле обетованной.

— Ты уступил.

— Он уверил, что вскоре родится вторая дочь, и имя ей будет Пнина.

— Так и вышло.

— Я помню, раби добавил тогда: “Поступи по моему слову, Авигдор, и будут у тебя две жемчужины дома!”

— Поблекла наша старшая жемчужина… — вздохнула Двора.

— Грешен мой язык, но не такой муж нужен был нашей Маргалит.

— Он не умел любить, лишь книги знал.

— Чрезмерная печаль — знак праздности. Поручу-ка я ей серьезное дело. Жду гостей из Берлина. Негоцианты и просвещенцы немецкие. Передам их на попечение Маргалит.

— Авигдор, пришла нам пора о Пнине позаботиться.

— Будем ей жениха искать, пчелка.

— Не повторяй ошибки, милый, не советуйся с цадиком, с сердцем девичьим советуйся!

— Согласен. В тонком этом деле ошибкой будет слушать раби Айзика. Не пойти ли к раби Меиру?

О чем грустит Мерав

1

Европа угнетала своих евреев изысканнее, нежели ее восточная имперская соседка. Два века тому назад властители стран хотели видеть своих ветхозаветных подданных равными среди равных. Так, по крайней мере, казалось самим властителям. И так же казалось многим иудеям из просвещенной касты. Они узрели рассвет новой истории, и слагали гимны во славу правителей и их начинаний, подставляли плечо, пером и словом увлекали жестоковыйных единоверцев. Имя им было “просвещенцы”, ибо они полагали благо народа в потеснении талмудической мудрости новым знанием.

В те времена молодые люди христианского и иудейского исповедания тянулись в Берлин из германской провинции. Большой город — большие надежды. Евреи хоть и нелюбимы и гонимы бывали, но вырывались вперед быстро и преуспевали славно. “Простоватый немец немногому успел выучиться, а наш еврейский парень уж изрядно покорпел над вязью святых листов, и вышколил ум свой, и любую науку одолеет споро!” — думал, сравнивая и гордясь, Натан, новый юный житель прусской столицы.

В успешности своей Натан не стал исключением. А вернее сказать, исключением стал. Далеко позади оставил своих соплеменников. Одолел языки, преуспел в философии, явил талант к коммерции. Хоть неказист был и хром, но остротой ума покорил сердце богатой невесты, женился, и дело круто пошло в гору.

Натан, начинивши голову светским знанием, полагал его той тропой, что приведет единоверцев к достойной жизни на их немецкой родине. Ум бойчее сердца. В душе берлинский просвещенец остался верен детской памяти о первом учителе торы, о веселых праздниках, о плаче по разрушенному храму и об еврейской мечте о приходе спасителя.

2

Мерав сидит у окна, выходящего в сад, глядит на голые деревья, на черные клумбы. Конец зимы, снег стаял. Грустно ей.

Отец ее слыл богатым торговцем. Иудей старых понятий. Хоть и не ретроград, но к новым веяниям ума был в подозрении. Натана, претендента на руку дочери, весьма одобрил и вольнодумством его пренебрег, ибо проникся убеждением, что юноша щедро одарен умом, и смел в делах, и сердцем надежен. Лучшего жениха не найти.

О чем грустит Мерав? Натан тому причиной? Может быть. Хотя вкус промчавшихся лет льстит проницательности отца. Вспомнит Мерав о давнем своем сватовстве, и потеплеет на сердце. Увидала впервые невзрачного хромого жениха и заплакала. А Натан не потерялся, да и говорит: “Слушай меня, Мерав, и не плачь. Я родился без порока. Как достиг тринадцати лет, слетел ко мне ангел и поведал, мол, назначена тебе на небесах невеста, и она — хромоножка. Я умолил его переменить судьбу, и хромоту ее передать мне, и уверил божьего посланца, что загодя, еще не узнавши свою суженую, люблю ее, голубоглазую и белокурую, и иной не хочу!” Мерав взглянет в зеркало, порадуется нетронутой годами синеве очей, оправит светлые локоны, улыбнется милой шутке.

О чем грустит Мерав? Дети сеют непокой в сердце? Пожалуй. Ицхак, первенец, двадцать два ему. Молодой холостяк. Золотая голова. Университет позади. И в святых книгах резвый, как рыба в воде. Но не любит этого. Да и верит ли? Насмешлив Ицхак. Деда уж нет в живых. От великой печали могильный камень укрыл его.

Ревекка на год Ицхака моложе. Мерав рада: брат с сестрой большие друзья. Плохо, однако, что девчонка не желает под венец. Сватали ей сына раввина. Умница, непременно и сам раввином станет, и собой пригож. Ревекка слышать не хочет. Не от того ли, что свой не по сердцу? Глубока она, а держится просто. Дети смелее отца. Натан не забыл за новым старое и родное. А Ицхаку — что родное? А Ревекке — кто свой? Как бы веру, боже сохрани, не поменяла, не первая будет!

Время обеда. “Милое семейство рассядется за столом. Разговоры. Свобода. Права. Евреи. Вера. Хасиды. Германия”, — думает Мерав. Служанка кричит за дверью: “Стол накрыт, госпожа, все собрались!”

3

Обед прошел в молчании. Разговорились после, сидя в креслах.

— Мерав, я еду на Украину в Божин. Дела. Ревекка со мной. Поглазеет на отсталый мир. Что скажешь? — спросил Натан.

— В такую даль? Не бережешься! Да и Ревекка не любит старину, — возразила Мерав.

— Напротив, мама! Хочу понять хасидов. Ицхак сочиняет книгу о них, — сказала Ревекка.

— У нее острый глаз. Не даст наврать! — хохотнул Ицхак.

— Зачем тебе в Божин, Натан?

— Говорю же, дела, Мерав. Там партнер мой, богобоязненный еврей, хасид. Продает лес, деньги хочет у нас пристроить. Риск для него.

— Хасиду лишь цадик указ. Зачем беззаконие поважать, отец? Оно в заслугу не зачтется никому. Евреи плохи для всех и везде. Грешат в Божине, аукается в Берлине.

— Хасид тщится почитать своей страны закон, сын мой, да только власти тамошние не германским чета. У нас другая жизнь. Предки наши были иудеями, а мы — немцы моисеевой веры!

— Компаньон твой чужих обманывает, а ты кого? Своих и себя? Фальши боюсь, господа моисеевы немцы! — выпалила Мерав.

— Правильно, мама! — крикнула Ревекка и осеклась.

— Что правильно? — прозвучал нестройный хор.

— И я фальши боюсь! От половинчатости она! — осмелев, воскликнула девица и поймала на себе испуганные взгляды родителей и восхищенный взгляд брата.

— Споры, намеки… — вздохнула Мерав.

— Да, намеки. Намекнешь хасиду, чтоб остерегался заноситься над миром, на приход спасителя уповая, и что услышишь в ответ, отец? — спросил Ицхак.

— Не остережется. Вера побеждает страх, — ответил Натан.

— И здравомыслие заодно! — горячо добавил Ицхак.

— Не ведомо неучу, сколь много бед народу нашему ложные мессии принесли. Говорят, кто больше знает, тот больше и страдает. Допустим. Но и другое верно: незнание — негодное средство от беды.

— Хасиду цадик мессия. Истинный, не ложный!

— Есть капли от слепоты — немного больше знания, чуть меньше веры, — заметил Натан.

— Вера аппетитнее знания. Спуск манит и приятен, подъем тяжел, и не всякий горазд.

— Это и хасид говорит!

— Да понимает наоборот! — усмехнулся Ицхак.

— Сын мой, мы должны верить в мессию, спасителя нашего. Нельзя отнимать надежду. Ведь мысль о спасении от страданий происходит.

— Я смотрю на дело проще, отец.

— Нет простоты! Ты пишешь что-то о хасидах? Отлично! Поезжай в Божин заместо меня и лучше узнаешь предмет. Ревекка с тобой. Ты сочиняй, а сестра не даст соврать! — воскликнул Натан, подмигнув дочери.

— Неравноценная замена! — провозгласила Ревекка.

— Потерпишь, сестричка! — весело парировал Ицхак.

— О, Натан! Слава богу, ты подумал о своей больной ноге и обо мне заодно! — обрадовалась Мерав.

— Ицхак, завтра поговорим о делах, посвящу тебя в детали, готовься в путь.

Натан взглянул в лица детей и жены. Общее довольство. Печально. Старый отходит в сторону. Как когда-то взял на себя хромоту Мерав, нынче Натан принимает грусть ее.

Бунтарь

1

Хаим остановил лошадку у ворот синагоги. Подвода изрядно полегчала против той, что месяц назад отправилась в путь. Разъезжая по городам и местечкам, божинский коробейник торговал вразнос всяким мелким товаром, на какой учуивал спрос. В конце зимы покупатель радует — пасха скоро. Мальчишки принялись мучить старую конягу, а Хаим вошел во двор молельни и тут же попал в объятия множества рук. Любят Хаима за добрый нрав. В каморке у служки мужчины выпили по рюмке водки за встречу и за хороший заработок, и не стали медлить, и живо разошлись, ведь пятница сегодня, и надо в баню поспеть.

В канун субботы баня еврею — что небо птице, что река рыбе. Тело обновляется, душа воспаряет, пенная вода уносит тревоги дней. Люди сидят и лежат на лавках, нагие и неприкрашенные, и все равны меж собой, ибо оставлена в сенях одежда, неравенства бесспорная причина. Вернется человек домой из бани, и новый восторг ожидает его. Субботний стол накрыт белой скатертью, хала выглядывает из-под вышитой салфетки, волшебный запах скорой трапезы доносится из кухни.

В жарком мыльном царстве, справа от Хаима, меламед Яир яростно дерет мочалкой нескладное свое тело. А на соседней лавке хлещет себя березовым веником Пинхас, божинский портной. Меламед и портной друзья Хаиму, но не меж собой. Яир человек вспыльчивый, частенько бьет школяров — учить трудно, а сечь легко. Раз выпорол сына Пинхаса, чтоб не городил вздор, будто за убиение брата бог наказал Каина изгнанием из рая. А еще было, Яир заказал Пинхасу пошить кафтан и дал материи с избытком, а остатка не получил. Когда же пригляделся меламед к новым штанам портновского сына, узнал знакомое сукно. Потому Хаим думает, что не за Каина терпели ягодицы отрока.

2

И Хаим, и Яир, и Пинхас, и радушная братия в каморке синагогального служки, и охотники до легкого пара по пятницам — все они божинские бедняки и все хасиды раби Меира, их любимого цадика. На исходе субботы они собираются в доме наставника и внемлют его речам, и сами говорят о хорошем и добром, и рассказывают всевозможные истории, и чарка-другая распаляет говорунов. Хасиды учатся у цадика блюсти заповеди, бояться бога, любить жизнь и людей, радоваться своей доле и не роптать.

Раби Меир — потомственный цадик. Иной раз он вспоминает не без гордости, как дед его бесконечной праведностью дел земных снискал громадное влияние на небесах и даже направлял в желаемое русло течение войн меж владыками стран, и люди считали его ясновидцем. “Минуло время великанов, — вздыхал Меир, — а наш долг — крепко верить, горячо молиться, жить просто!”

Ученики загодя готовят жилище Меира и прилежащий дом учения к встрече цадика с хасидами: моют, чистят, сметают пыль с книг. Стемнеет, и комната наполнится гомоном мужских голосов. Нельзя опоздать, ведь не зря сведущие в каббале остерегают: на переломе ночи выходят из укрытий дьяволы, принимая вид собак да ослов, и ищут поживу греху.

— Рассаживайтесь удобно, евреи! — пригласил раби Меир.

— Расселись и преклонили ухо! — торжественно ответил за всех Хаим.

— О чем сегодня речь поведешь, раби? — спросил Берл, сын божинского лесоторговца Авигдора, единственный богач за столом.

— Хасиды друг другу братья, все мы равны, и нет важных и неважных среди нас, — произнес Меир, обращаясь к Берлу.

— Разумеется, раби, — поспешил с ответом Берл.

— Братство наше мы должны лелеять, а вражду гнать из сердца, — сказал Меир и взглянул поочередно на Яира и Пинхаса, сидевших по разные стороны длинного стола.

— Не сомневайся ни в ком из нас, раби, — воскликнул верный дружбе Хаим.

— Слишком много врагов! Кабы только дьяволы в ночи! — продолжил цадик, — так ведь хасидоборцы, бездушные талмудисты, доносят на нас властям. Своих предают. А ведь вражда с родными больнее, чем с чужими! Просвещенцы немецкие еще опаснее. Насмешники и безбожники. Сторонитесь, берегитесь скверны, блюдите чистоту души, и, главное, гоните отчаяние из сердца, друзья! Ведь сатане не грехи наши нужны, он ждет, что мы отчаемся очиститься от них.

Конец ознакомительного фрагмента.