Сабля князя Пожарского

Далия Трускиновская, 2021

В 1612 году, когда русское ополчение выгнало захватчиков-поляков из Кремля, благодарные москвичи подарили князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому саблю, украшенную самоцветами. Прошло двенадцать лет. Царь поставил князя руководить Разбойным приказом. Это значило – уничтожить шайки налетчиков, которые грабили идущие к Москве обозы. Кто эти налетчики? Литвины, пришедшие в Россию во время Смуты, и казаки, служившие Лжедмитрию, которым нужно, чтобы в государстве были разброд и шатание. Пожарский знает, что в Разбойном приказе есть предатели, снабжающие разбойничьих атаманов сведениями. Значит, для борьбы с ватагами налетчиков нужны люди, не связанные с приказом. Его верный друг Чекмай таких людей находит. Это давний боевой товарищ Мамлей Ластуха, выгнанный из стрелецкого полка Павлик Бусурман и бывший подьячий Земского приказа Ермачко Смирной. Но атаманы налетчиков хотят показать князю, что справиться с ними невозможно. И вот из княжьих хором загадочным образом исчезает драгоценная сабля… О том, как Чекмай помогал разоблачить интригу английских купцов в 1612 году, читайте в романе «Вологодские заговорщики». Многие персонажи этого романа появятся на страницах «Сабли князя Пожарского». Будет все – верность и измена, ошибки и загадки, любовь и месть.

Глава шестая

Увидев Бусурмана, Чекмай удивился:

— Ты что ж, так скоро Ластуху сыскал?

— Не Ластуху, я Ермачка Смирного сыскал. Пойдем во двор, я тебе в воротах ничего сказывать не стану.

— Ну, пойдем.

Узнав, что натворил Ермачко, Чекмай почесал в затылке.

— Вот чуяло же мое сердце — от него только и жди подвоха… За дочку посчитался, и не побоялся ведь… Ладно. Сам я решать не стану, пойдем к князю. Убийство — дело такое… сам понимаешь…

Князя пришлось ждать — у него снова сидел немец-лекарь. Они неторопливо беседовали — и не только о врачевании. Герр Яган Шварцкоп как приехал в Московию лечить варваров при царе Борисе, так там и осел. В первую же зиму оказалось, что варвары умеют лучше образованных людей одеваться в мороз, и герр Яган завел себе длиннейшую шубу, к ней — теплый меховой колпак, теплые высокие, по колено, сапоги на меху. Потом же он и вовсе стал одеваться на московский лад, купил кафтаны, однорядки, порты, вышитые рубахи. Когда же он перестал брить бороду и бойко заговорил по-русски, его стали звать во все богатые дома. Это его спасло в Смуту — когда купцы целыми обозами убегали в Вологду, то и его с собой прихватили. До Вологды он, впрочем, не доехал. Помотало герра Ягана, ставшего в конце концов Иваном Ивановичем, изрядно, а с князем он познакомился при диковинных обстоятельствах.

Когда первое ополчение, которое вели воеводы Ляпунов, Репнин и Пожарский, с ратниками, пришедшими из многих городов, подступило к Москве, московские жители взбунтовались против ненавистных ляхов. Улицы завалили санями с дровами, скамьями, бревнами, по захватчикам стреляли с крыш. Ляхи, отбивались, нашли способ сладить с русскими — они подожгли город. Ополченцы поспешили на помощь посадским жителям, начались уличные бои. Князь Пожарский со своими ратниками бился возле своего подворья на Лубянке, весь день бился и был несколько раз ранен. Когда стало ясно, что придется отступить, соратники тайно вывезли князя на телеге, укрыв рогожами, в Троице-Сергиеву обитель. Там неисповедимыми путями оказался Яган Шварцкоп и был приставлен к раненому. Сам он потом по всей Москве похвалялся, что вытащил князя с того света.

Так что беседа у них, немца и князя, случилась долгая — было что вспомнить.

Павлик сильно беспокоился — если Ермачко его не дождется, то пойдет отдаваться служителям Земского приказа. Но немец ушел, и князь принял Чекмая с Бусурманом.

— Стало быть, мне теперь решать судьбу этого бесноватого? — спросил князь, когда Павлик доложил про убийство. — Чекмай, что скажешь?

— Скажу так — он по примете опознал одного из тех литвинов, что свели со двора и, статочно, погубили его дочку. Писать челобитную он не стал — он же приказный, знает, что такие дела могут долго тянуться, а Пшонка, поняв, что над ним тучи сгустились, попросту убежит. И вот я думаю — раз уж Пшонка мертв, так нельзя ли из того извлечь какую ни есть пользу?

— Ты про что? — удивился князь.

— А про то — на его отпевание и похороны сбредутся прочие литвины…

— Истинно так! — князь повернулся к Павлику. — Быстро доложи, кто ты таков.

Бусурман посмотрел на Чекмая.

— Он из стрельцов, употреблялся в делах Земского приказа, прочее потом доложит, — сказал Чекмай. — Сейчас же…

Он замолчал, продумывая решение.

Павлик смотрел на него с надеждой. Ведь может, поблагодарив, выпроводить из княжьих палат, а за Ермачком отправится сам с княжьими дворовыми. И — все… Ведь найти Мамлея Ластуху за оставшиеся два дня вряд ли возможно.

А Чекмай смотрел на Павлика.

Он видел перед собой бойкого и сообразительного молодца, с виду — девичью погибель. Если забыть обстоятельства их первой встречи — то впечатление весьма приятное.

И еще он увидел в глазах Павлика надежду.

Пожалуй, стоило попробовать этого человека в деле…

— Сейчас, может, нам послужит — я его еще испытаю. Ступай, Бусурман, за Смирным, с тобой пойдет Дементий. При нужде — вдвоем отобьетесь. Приведите этого раба Божия тайно, задворками. Дементий знает — как. И тогда буду с тобой разговаривать, — сказал Чекмай. И сам, спустившись к подклету, где жил Дементий, вызвал молодца и велел сопровождать Павлика. Из оружия позволил взять с собой кистень.

Потом Чекмай вернулся к князю.

— Не понравился мне твой Бусурман, — проворчал князь.

— Он и мне при первом знакомстве не полюбился.

— Так что же? Для чего он тебе? Для чего тот, кто убийцу от Земского приказа спасает?

— У него, сдается, нюх. Он как-то догадался, что в этом деле за убийцей — правда. Хотя он горяч, это и по роже видно. Однако… однако…

— Ты оправдываться вздумал?

— Нет, княже. Просто я с сего дня — за него в ответе.

— Будь по-твоему…

— В том деле, что мы затеяли, нам не ангелы надобны и не праведники…

— Так-то оно так…

Это не было спором — каждый сказал, как мыслит, и продолжать не стали; продолжение сама жизнь покажет.

Потом князь пошел в крестовую палату — помолиться на сон грядущий, а Чекмай обошел двор, убедился, что все в порядке, кому надо — те на страже. Он заглянул и в чуланчик, где ночевал Гаврила.

Княгиня взяла к себе двух сенных девок, служивших Зотовым, но девки еще не поняли, что на княжьем дворе шалости сурово пресекаются. Чекмай боялся, что застанет у Гаврилы одну из них, и придется принимать строгие меры. Не к Гавриле — его дело молодецкое, а к девке, забывшей про стыд.

Воспитанник оказался один и спал. Чекмай разбудил его.

— Прости — может статься, твоя помощь потребуется.

Имелось в виду: когда придет Бусурман, один или с Смирным, неизвестно, как повернется разговор, и не пришлось бы Бусурмана выпроваживать со двора. А это лучше делать в четыре руки.

Очень скоро в горницу, которую взял себе Чекмай и где сидел с Гаврилой, заглянул Дементий.

— Я привел их. Сюда впустить?

— Впускай. Сам пока побудь в сенях.

Вошли Бусурман и Ермачко Смирной. Бусурман — гордо, как полагается вышагивать по двору крупному и охраняющему хохлаток петуху. Ермачко же — понуро, глядя себе под ноги.

— Что ж ты, Ермолай Степанович? — спросил Чекмай.

— Прости Христа ради, не сдержался… В голову ударило… И нож твой загубил…

— Ножей у меня в хозяйстве довольно. И что — ты всегда таков? Как что придет в голову — так тут же, не рассуждая?..

— Нет… Я тихий…

— Хорош тихий! Бусурман, за вами от церкви никто не увязался? Не больно-то хочется, чтобы в наши дела вмешался Земский приказ.

Если бы Павлик ответил «почем я знаю», тем бы и кончилась его служба князю Пожарскому. Но он сказал:

— Нет, я нарочно приотстал, чтобы убедиться.

— Так… И что ж нам теперь с тобой делать, Ермолай Степанович? — спросил Чекмай.

— Что угодно… Мне уж все одно…

— А скажи, Ермолай Степанович, откуда ты знал, что у твоего врага на руке — красное пятно?

— От соседки, она все видела, пряталась на чердаке. Она его, того Пшонку, и раньше видала. У нас по соседству жил литвин, так Пшонка к нему захаживал.

Чекмай задумался. Нужно было принять решение.

— Про других иродов она тоже сказала? Их же, поди, было трое либо четверо.

— Одного по имени назвала. Того, соседа…

— И как же ирода звать?

— Адамка Руцкий. Я его искал, да он куда-то сразу перебрался, след потерялся.

— Адам? Вот уж точно не православное имя. Праотец Адам, про него и малые дети знают. Потому, поди, и запомнилось, — сделал вывод Чекмай. — Приметы были?

— Брюхо знатное. И нос — как шило.

— Соседка жива?

— Жива. Кто на Москве Смуту пережил…

— Тому сам черт не страшен, — завершил Чекмай.

Во время этой беседы Павлик стоял подбоченясь. Он не стал вмешиваться, а гордо ждал, пока о нем вспомнят.

— Ну, Бог с тобой, Ермолай Степанович. Я тебя спрячу. Будешь жить тут, пока не станет понятно — опознал тебя кто, когда ты своего Войка Пшонку ножом ткнул, или Бог милостив — того не случилось. Климка! Я знаю, ты там у двери сидишь, заходи.

Подручный Чекмая Климка вошел.

— В том доме, где я друзей угощал, уже несколько горниц пригодны для жилья. Возьми сенник, набей его сеном, устрой там нашего гостя, дай чем укрыться. Будешь о нем заботиться, еду ему с поварни приносить. А ты, Ермолай Степанович, сиди там тихо, как мышь под веником, грехи замаливай. Со двора не смей уходить. Авось обойдется…

Ермачко молча поклонился и покорно ушел вместе с Климкой.

— Еще не опомнился, — заметил Чекмай. — Как бы у него ночью покаяние не началось. Хоть тот Пшонка и был сукин сын, однако ж — кровь…

— Дозволь откланяться, — сухо сказал Павлик. — Мне про Смирного толковать недосуг. Мне завтра спозаранку Мамлея Ластуху искать.

— И где ж будешь искать?

— Ластуха, статочно, прозвище крепкого молодца. Пойду к купцам, что зерном торгуют. Они сильных молодцов нарочно ищут.

— Не ходи к тем купцам, зря время потратишь. Мамлей Ластуха — ростом вершка на полтора пониже тебя и, насколько я знаю, отродясь мешков с зерном не ворочал. Прозвание, видать, унаследовал от батюшки. А разведай, кто приводит обозы из сибирских украин. Может статься, его нанимают, чтобы он был при обозе.

— Благодарствую.

Павлик поклонился и пошел прочь.

— Да постой ты! Я ж тебе еще и доброго слова не сказал за то, что ты выручил Смирного! — воскликнул Чекмай.

— Считай, что сказал, — вполоборота отвечал Бусурман.

— Где тебя при нужде искать?

— Сыщу Ластуху — сам приду.

— Экий ты норовистый.

— Таким матушка родила.

С тем Павлик ушел, а Чекмай стал собираться. Снял зипун, натянул кольчугу, поверх нее — короткий кафтан. Потрогал рукоять засапожника, поправил свисавшую на голенище кисточку. Взял в левую руку деревянную рукоять летучего кистеня. Спустился во двор и, предупредив сторожей, направился в гости.

Ульянушка и Глеб не удивились позднему гостю, они не первый год знали Чекмая. Но удивление все же было, и немалое, когда он попросил Глеба с утра сбегать в Иконный ряд и выменять там большой старый образ «Житие Алексия, человека Божия».

— На что тебе старый? — спросил, зевая, Глеб. — Ведь не в подарок же. Я тебе, коли хочешь, новый напишу.

— Новый писать долго. А ты мне старый понови. И возьми самый большой, чтобы клейма были немалые. Чем больше — тем лучше.

— Так тебе, поди, церковный образ нужен, — развеселился Глеб и руками показал величину иконы. — В Иконном ряду попадаются старые, из разграбленных церквей. Такой, что ли?

— Такой. Потом, когда нужда в нем отпадет, пожертвуем в храм.

— Ладно. Завтра сыщу. Да на что тебе?

— Для дела. Да ты и сам мне надобен. Когда за тобой пришлю, скажешься больным.

— Что ты затеял, дружище?

— Хочу пригласить тебя на похороны.

— Господи Иисусе!

— Рад был бы обойтись без таких ужасов. А надо. И князь будет тебе благодарен.

— Так это для князя?

— Да.

Глеб вздохнул.

— А теперь отпусти душу на покаяние. Спать хочу — сил нет. Прошлой ночью наш младшенький расхворался, чуть не всю ночь на руках держали.

Ульянушка при мужской беседе не присутствовала, ушла в опочивальню. Она тоже минувшей ночью почти не спала. Когда явился, посмеиваясь, Глеб, она поняла — опять Чекмай что-то дивное затеял.

— Куда зовет? — спросила она.

— А на кладбище!

Глеб подошел к кровати, на которой спали трое сыновей, прислушался к дыханию, потом ушел за крашенинную занавеску, лег рядом с Ульянушкой, они привычно обнялись.

— Если ты завтра с утра хочешь пойти на Торг, так я — с тобой, — сказал он. — Только спозаранку. И есть ли у нас в хозяйстве большой чистый мешок?

— Мешок нам нужен. Так мы за ним, что ли, пойдем?

— И за ним тоже…

Глеб поцеловал жену, и они заснули.

Утром Ульянушка очень удивилась, когда муж, после покупки мешка, привел ее в Иконный ряд и принялся искать старый образ «Житие Алексия, Божия человека». Ему предлагали новенький — не взял, сказал, что нужен как раз древний, и чтобы большие клейма, не менее шести. Наконец этот удивительный товар сыскался — и Глеб выменял его, дав шесть алтын.

— Более не стоит, он же весь рассохся, — сказал он продавцу. — Его поновлять — немалый труд.

Ульянушка молча глядела, как Глеб засовывает приобретение в мешок.

— Ты в палату возьмешь, или мне домой отнести? — спросила она.

— А отнеси, коли не трудно.

— Что и когда мне для тебя было трудно? Помнишь?

Он помнил, как совсем юная Ульянушка ради него сбежала из родительского дома и как они, полуголодные, пробирались в Вологду, неся на себе все свое скромное имущество.

— Ты же знаешь, — ответил он.

— Знаю.

Через два дня сторож, состоявший при Оружейной палате, принес Глебу такую записку: «Завтра спозаранку ты скорбен брюхом. К началу службы будь у Никитского храма».

Подписи не было. Чекмай знал, что Глебу известен его почерк.

Готовясь к похоронам Пшонки, он велел привести Ермачка Смирного.

— Если увидишь еще кого из тех, о ком знаешь, что он с товарищами твою дочку увел, что делать станешь?

— Я только про Пшонку знал — то бишь, знал примету. Я-то при том не был… Не то бы…

— Не то бы ты тут не стоял, а в сырой земле давно лежал. Я так понял, что у тебя в соседстве жили литвины.

— Один точно жил, но его убили, когда войско в Москву входило.

— Это славно… Стало быть, нет на Москве литвина, который мог бы тебя опознать? — спросил Чекмай.

— Может, и есть, их там много бегало. Может, приметили, запомнили…

— Ты не красная девка, чтобы тебя примечать. Ермолай Степанович, ты мне для дела надобен. Ты, служа в Земском приказе и ходя со стрельцами на выемки, ухваток полезных, поди, набрался. Пойдешь со мной на похороны твоего Пшонки.

— Не пойду! — вскрикнул Ермачко.

— Да что ты орешь? Он из гроба уж не встанет. Пойдешь и будешь следить за людьми, которые у гроба соберутся. Я же буду поблизости и чудить тебе не дам. Все. Я так велю.

Ермачко Смирной с юных лет был приучен повиноваться. Причем всякому, кто гаркнет погромче. И Чекмай это понимал.

— Скажу Сидоровне, пусть откопает для тебя в сундуках иную одежку и колпак. Ступай, потом позову.

Выпроводив Смирного, Чекмай стал думать — кого бы еще взять на похороны. У него на примете был состоявший при нем для услуг шустрый молодой Климка, был старый опытный дед Федот Иванович по прозванию Корноух, вместе с которым воевали; Федота пристроили в должность истопника. Был еще истопник Поздей, тоже надежный…

Тут Чекмай опомнился. Если увести на похороны всех истопников — кто останется в хоромах княгини и княжон? Дворовых туда пускать нельзя — только тех, кто воистину заслуживает доверия.

Так что взять он решил Смирного, Климку, Глеба, Дементия, Гаврила тоже мог пригодиться. Но поди знай, сколько литвинов сбежится на похороны.

— К твоей милости тот человек, что Смирного приводил, — сказал, заглянув в дверь, Климка.

— Впускай.

Вошел Павлик.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что нашелся Мамлей Ластуха? — недоверчиво спросил Чекмай.

— Сойди во двор, увидишь.

Чекмай не сошел — сбежал. Очень хотелось поскорее увидеть старого боевого товарища. И замер на последней ступеньке.

Бусурман указал на двух мужчин, торчащих у крыльца. Боевого товарища среди них не было.

— Вот тебе один Мамлей Ластуха, — сказал Павлик. — Найден у Варварских ворот, служит сторожем у попа. Вот тебе и другой Мамлей Ластуха. Сей — перевозчик, возит на лодке людей и грузы по Яузе в Замоскворечье и обратно.

— Батюшки-светы, а я-то думал, что на всю Москву один лишь Мамлей Ластуха и есть.

— Ластух я нашел четверых, могу еще поискать. Мамлеев в Рядах тоже немало, — доложил Павлик.

— Батюшки-светы… — повторил ошарашенный Чекмай. — Простите, люди добрые, Христа ради, что вас понапрасну побеспокоили. Климка! Принеси два лоскута бумаги! Сейчас отблагодарю за беспокойство…

И тут раздался громовой хохот.

Лишь один человек в мире умел так хохотать! И он сейчас прятался под крыльцом.

— Ах ты ж негодник! — заорал Чекмай, за руку вытаскивая оттуда счастливого своей проделкой товарища. И они крепко, крепче не бывает, обнялись.

Павлик стоял в стороне и усмехался. Два мнимых Мамлея Ластухи тоже от души веселились.

— Где он тебя сыскал? — спросил наконец Чекмай.

— На все воля Божья. В Кремле, в Успенском соборе, я там пономарь.

— Но как? Как?

— Его спрашивай.

Чекмай повернулся к Бусурману.

— Весьма просто, — сказал тот. — Я пошел за советом к знакомому попу. Он всякое повидал, мог подсказать, как вести розыск. И тут он чуть не за руку дядю Мамлея выводит.

Конец ознакомительного фрагмента.