Окаянная сила

Далия Трускиновская, 2005

Жила-была, не тужила девица-золотошвейка Аленка, в подругах-наперсницах ходила у самой царицы Евдокии. Но не ведала красавица о том, что прокляли ее еще в утробе материнской! И проклятие то грозит не только ей, но и всем ее близким и дорогим людям. Чтобы спасти свою жизнь, исправить злую судьбу царственной подруги, пришлось Аленке пройти огни и воды – стать колдуньей могучей, повелевающей стихиями и душами человеческими. Но нет предела темной, окаянной силе!..

Оглавление

Из серии: Женский исторический роман

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Окаянная сила предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 3

Стол был длинный, едва ли не во всю светлицу. Перед каждой мастерицей — свои узелки с пестрыми лоскутьями. Еще на столе до штуки тонкого полотна приготовлено, чтобы сорочки наконец скроить, но пока не до тонких рукоделий девкам: царские стольники уйдут с богоданным государем чистехонькие, а вернутся через неделю — словно с Ордой воевали, живого места на кафтанах нет. Уморили починкой, будь она неладна!

Досталось этой починочной радости и Аленке. Боярыни зорко следили, чтобы заплатки цвет в цвет подобраны были. Хоть и опальный двор в Преображенском, а негоже, чтобы царевы люди в отрепьях позорных ходили, недругам на злорадничанье.

Но нет худа без добра: если б девки сейчас дорогие заморские ткани кроили, персидские или иранские, если б волоченым золотом пелены расшивали или ежели б жемчуг низали, то расхаживали бы вдоль стола верховые боярыни, строго наблюдая порядок и блюдя каждое жемчужное зернышко. Ныне же одни верховые боярыни вместе с Натальей Кирилловной и государем в Измайлово укатили — справлять именины молодой царицы, Авдотьи Федоровны, другие в царицыных хоромах странницу слушают, и девкам можно вздохнуть повольнее.

Верховые! Были верховыми — да только Верх-то в Кремле остался… Царицына Светлица! Была Светлица — а теперь так, огрызочки. Часть мастериц в Москве при правительнице Софье остались, а других Наталья Кирилловна с собой по подмосковным возит — из Измайлова в Преображенское, из Преображенского в Коломенское, оттуда — в Алексеевское, а оттуда — к Троице. И Москву ее девки только зимой видят — когда не очень-то в летних царских дворцах погреешься…

Карлица Пелагейка в потешном летнике, сшитом из расписных покромок, все же крутилась поблизости. Боярыню хоть сразу видно, а эта кикимора на коротких ножках вдруг вынырнет из-под стола — и окажется, что все-то она слышала, все уразумела.

Правда, Аленка Пелагейки не боялась. Во-первых, ни в чем дурном пока замечена не была, а во-вторых — едва ли не лучшая рукодельница из молодых. Даже сама государыня похвалила ее как-то за кисейную ширинку паутинной тонкости, по которой был наведен нежнейший и ровнейший узор пряденым золотом.

Одно только тут Аленку допекало — девичьи тайны. Когда в одной подклети ночует десятка с два девок да молодых вдов, когда нет за ними ни родительского, ни мужнего присмотра, а за стенкой — молодые парни подходящих лет, тоже без присмотра, то что на уме? Вот то-то и оно, что это самое — стыдное…

Все девки были здешние, былых мастериц дочки, в царицыной Светлице выросшие, одна Аленка — со стороны, новой царицей да новой ближней боярыней, Натальей Осиповной Лопухиной, приведенная. Дал бы ей Бог нрав полегче и пошустрее, заглядывалась бы, глядишь, и она на статных всадников в светло-зеленых кафтанах. Авось и проще бы ей тогда жилось.

Работая, девки-рукодельницы тянули песню, но не от большой любви к пению — просто пока все поют, двум подружкам удобно втайне переговорить, склонившись низко и как бы упрятавшись за два составленных вместе высоких ларца со швейным прикладом.

— «Что у ключика у гремучего, что у ключика у гремучего, у колодезя у студеного…» — повела новую песню Феклушка, девка, которую, видно, только за песни в царицыну Светлицу и взяли, потому что от ее работы Аленка лишь сердито сопела.

— «…у колодезя у студеного», — поддержали прочие пока еще нестройно, прилаживаясь.

Пелагейка показала над краем стола широкое щекастое лицо, которому красная рогатая кика с медными звякушками шла примерно так же, как корове — седло. Теперь уж держи ухо востро: может и стянуть нужную вещицу. Аленка подвинулась на скамье — подальше от пронырливой карлицы.

Тем временем Феклушка, кинув взгляд на дверь, хитро подмигнула мастерицам и вполголоса завела другую песню:

— «Что не мил мне Семен, не купил мне серег, что не мил мне Семен, не купил мне серег! А что мил мне Иван, он купил сарафан, а что мил мне Иван, он купил сарафан!..»

— «Он на лавку положа, да примеривать стал, он на лавку положа, да примеривать стал! — негромко подхватили все мастерицы, торопясь, как бы за лихой песней их не застали. — Он красный клин в середку вбил, он красный клин в середку вбил!..» — И буйно расхохотались — все разом.

Аленка изумилась было глупости этой короткой песни, но тотчас уразумела, что означают последние слова. Огонь ударил в щеки, она быстро закрыла лицо ладошками.

Пелагейка шустро схватила ее шитье, государев зеленый становой кафтан с наполовину выдранным рукавом, и скрылась с ним под столом. Аленка соскользнула с лавки следом и, стоя на корточках, ухватилась за другой рукав. Пелагейка свою добычу не удерживала.

— Охолони… — шепнула лишь. И вынырнула уже по ту сторону стола, возле вдовушки Матрены, женщины основательной и богомольной, к девичьим шалостям притерпевшейся.

Аленка же так и осталась на корточках под столом.

Скорее бы Дунюшка приехала!

Три дня назад увез государь Петр Алексеич Дуню в Измайлово, а сегодня уж Преображенье… Вроде должны вернуться.

Аленка выбралась наружу, оглянулась — никто вроде бы на нее внимания не обратил. И, не отпрашиваясь, выскользнула из горницы. Решила разведать: вдруг бояре уже готовятся государя с Дунюшкой встречать?

Неслышно промчавшись переходами и не заметив, что следом крадется Пелагейка, Аленка осторожно заглянула в столовую палату. Увидела на лавках вдоль стен осанистых бояр — правительница Софья присылала к Петру тех, кто поплоше родом и чином. Они исправно скучали всюду, куда переезжала опальная царица с семейством, по любой жаре носили долгополые шубы и горлатные шапки едва ль не в аршин высотой и сидели на скамьях по полдня, а то и по целому дню с достоинством, пригодным для приема иноземных послов. И лишь на то малое зимнее время, что Наталья Кирилловна с окружением проводила в Кремле, делались они как бы ниже ростом, и шубы тоже как бы поменьше места занимали, ибо там, в Кремле, были другие бояре — поделившие промеж себя лучшие куски придворного пирога.

В палате было трое, но третий — князь Борис Голицын — спал, привалившись к стене. Спал, надо полагать, не с усталости, а с хмеля — эта его добродетель всем давно была известна. Не задумавшись, почему он вместо поездки со всеми в Измайлово спит себе в Преображенском, Аленка втиснулась в палату и ловко уместилась промеж занавесок.

Другие два боярина, усевшись вольготно, вели втихомолку речи, за которые недолго было и спиной ответить, кабы нашлось кому слушать.

— А то еще говорят, будто царенок наш — не царского вовсе рода, — сказал с опаской боярин, чей живот с немалым, видно, трудом приходилось умащивать промеж широко расставленных колен. — Ты посмотри — в покоях чинно не посидит, уважения не окажет.

— И какого же он, Никита Сергеич, рода, как ты полагаешь? — заинтересовался другой, старавшийся сидеть похоже, но живота подходящего не имевший. — То, что он на покойника государя Алексея Михалыча не похож, мы и сами видим. В нем, окаянном, росту — на двух покойников хватило бы.

— Я о том и толкую, что ни в царском роду, ни у Нарышкиных таких не водилось! — обрадовался собеседник. — А знаешь ли, кого родителем называют? Сатанинское отродье — Никона…

— Никона?! Да ты, Никита Сергеич, с ума, чай, съехал! — от изумления боярин забыл и голос утишить. — Да ты вспомни, где тогда Никон-то был! Он, охальник и греховодник, в Ферапонтовом монастыре грехи свои о ту пору замаливал! Да и сколько ему, Никону, тогда лет-то сравнялось? Совсем уж трухлявый старец стал…

— Кто, Никон — трухлявый старец?! А не попадался ли тебе, Андрей Ильич, доносец его келейника, старца Ионы?

— Что еще за старец Иона? — высокомерно осведомился Андрей Ильич.

— То-то… Вольно тебе, свет мой, сумасбродами добрых людей честить, а дела-то истинного и не знаешь! А я тот доносец видел, мне его покойный государь за диковинку показывал. Посмеялись… К патриарху-то нашему бывшему женки и девки как будто для лекарства приходили, а он с ними в крестовой келье один на один сидел и обнажал их донага, будто для осмотру больных язв — прости, Господи!

— Прости, Господи! — торопливо согласился старенький стольник Безобразов.

— А ты говоришь — дед трухлявый! Легко тебе так-то, не знаючи…

— Про Никоновы блудные дела и я ведал, — приосанясь, молвил Андрей Ильич. — А только к царенку нашему этот сукин сын отношения не имеет — его и на Москве-то в те поры не было!

— Как же? — расстроился Никита Сергеич. — Неужто врут люди? Явственно же говорят — Никон, Никон!..

— А не ослышался ли ты, часом? — прищурился Андрей Ильич. — Может, не Никон то был, а Тихон? Стрешнев Тихон Никитич? Который потом в воспитатели к царевичу был назначен? Вот про него я нечто подобное слыхивал… Служил при государе Федоре Алексеиче стольником, похоронить государя не успели — был пожалован спальником, а как нашего царенка с царем Иванушкой на царствие венчали, он уж царским дядькой стал! А на следующий день в окольничьи бояре был пожалован! Как полагаешь — спроста ли это?

— Да что ж я, совсем с ума съехал, чтобы Никона с Тихоном спутать? — возмутился Никита Сергеич. — Свет Борис Лексеич! Рассуди хоть ты нас, ведь этот изверг меня непутем честит!

Голицын счел нужным проснуться.

— Слушать вас обоих скучно, — сказал он лениво. — От баб своих, что ли, этих дуростей понабрались? Ведь доподлинно известно, когда Петр был зачат. Наутро после той ноченьки ученый чернец Симеонка Полоцкий ни свет ни заря к государю Алексею Михалычу пожаловал с воплями: мол, звезда невиданная явилась и славного сына предвещает! А государь в мудрости своей и день зачатия, и обещанный день рождения записал и к дому Полоцкого караул приставил. Государю-то, чай, виднее было, кто с царицей ту ночь ночевал!

Бояре растерянно переглянулись.

— А жаль… — едва не хором проворчали оба и, покосившись на Голицына, добавили для бережения: — Спаси, Господи!

— И нечего такими отчаянными словами добрых людей смущать, — с тем Борис Алексеевич опять откинулся, приладился поудобнее и закрыл глаза.

Тут бояре заговорили о делах, совершенно Аленке непонятных, и ясно ей стало, что ничего она от них о прибытии государя не услышит. Не шелохнув занавеской, выпорхнула Аленка из столовой палаты и — лицом к лицу столкнулась с Пелагейкой.

— Не бойся, девка, — улыбнулась ей карлица, — уж я-то не скажу.

— Ой ли? — Аленка все же отстранилась от нее.

— А что мне с тебя проку? Нешто у государыни время есть еще и о тебе, свет, беспокоиться? Я ей про дела важные доношу. — Пелагейка сообщила это без всякого стыда, даже с достоинством.

Государыней в Светлице звали Наталью Кирилловну, а Дунюшку — как когда, хотя именно она, царева жена, и была царицей настоящей, а Наталья Кирилловна — вдовствующей.

— А когда государыня к нам опять будет? — спросила Аленка, сообразив, что уж эта проныра должна такое знать.

— А вот сегодня и обещалась. Да ты не бойся, свет! Ты мне, Аленушка, сразу приглянулась — не охальница, не бесстыдница, девка богомольная. Я-то в Светлице на всякое насмотрелась. А на тебя глянешь — сердечко радуется. Через годик-другой, коли государыне угодишь, быть тебе в тридцатницах!

— Куда мне в тридцатницы… — вздохнула Аленка. — Это ж честь такая, а я еще неумеха рядом с теткой Катериной, теткой Авдотьей и теткой Дарьей. И поучиться у них сейчас не могу…

Тридцатницы! Говорят, еще с царицы Авдотьи Лукьяновны, благоверной супруги государя Михаила Федоровича, повелось, что в Светлице всегда есть тридцать мастериц наилучших, царицыных любимиц. Ежели одна из них уходит по старости или по болезни, то государыня другую тридцатницей нарекает, так что всегда их в Верху — ровно три десятка. Сейчас же самые знаменитые мастерицы-тридцатницы — Катя Соймонова, Дуня Душецкая и Даша Юрова — в Верху остались, на правительницу Софью работают. В черном теле держит Софья младшего братца Петрушу, денег жалеет. Братца Ивана холит и лелеет, потому что он — из Милославских, а братца Петра унижает — не холить же нарышкинское отродье!

— Твоя правда, светик, — согласилась Пелагейка. — Ну да ничего, мы люди простые, подождем. А только знаешь, что мне странно показалось?

— Что, Пелагеюшка?

— А то, что государыня тебе муженька никак не подыщет. Сколько годков-то тебе?

— На Алену равноапостольную восемнадцать исполнилось.

— Да, теперь не то, как раньше бывало. Раньше ты и горя бы не ведала! Думаешь, с чего девки бесятся? Да раньше завсегда у них свахой сама государыня была, а теперь никому до горемычных дела нет. — Пелагейка горестно скривила лицо. — Раньше, светик, как увидит государыня царица, что девица в возраст вошла, — сама жениха присмотрит. Сколько свадеб так-то сыграли! А теперь-то живем не во дворце, а в колымаге, прости господи, Верх только зимой и видим… Вот девки и шалят… А коли бы ты в тридцатницы вышла, тебе бы муженька работящего сыскали, вы бы себе домишко на Кисловке купили, детушек завели бы…

— Да я, Пелагеюшка, все никак в обитель не отпрошусь, — призналась Аленка. — Боярыня Наталья Осиповна сперва обещалась, потом оставаться велела. А я в Моисеевской обители сговорилась было, меня там и старицы знают, и матушка игуменья помнит…

— В обитель? В Моисеевскую? Побойся Бога, девка! Куда тебе в черницы? — замахала Пелагейка на Аленку короткими ручками. — Это ежели бы ты какая хромая или кривая уродилась, или вовсе бестолковая — тогда и шла бы мирские грехи замаливать. А ты ж красавица! Чего это тебя в обитель-то потянуло? Чай, старухи с пути сбили? Сами-то нагулялись, а тебя, дурочку молоденькую, раньше срока с собой тянут! Хотя… А не потому ли ты, девка, к черницам собралась, что с молодцем каким неувязочка вышла? — хихикнула вдруг карлица. — Скажи, свет, не стыдись! Уж в этом-то деле я тебе помогу.

— Да господь с тобой, Пелагеюшка! — отпрянула Аленка. — Ни с кем у меня неувязки не было!

— А и врешь же ты, девка… — тихо рассмеялась Пелагейка. — В твои-то годы — да без этаких мыслей? Ты скажи, я помогу! Думаешь, коли я — царицына карлица, так уж этих дел не разумею? Я, свет Аленушка, такие сильные слова знаю, что, если их на воду наговорить и той водой молодца напоить, — с тобой лишь и будет.

— И что за слова, Пелагеюшка? — Аленка знала, что всякие заговоры бывают — и такие, где Богородицу на помощь зовут, и такие, где нечистую силу призывают, и спросила потому строго, всем личиком показывая, что зазывательнице нечистой силы от нее лучше держаться подале.

— Слова праведные, — убежденно заявила Пелагейка. — И не бойся ты, девка, бабьего греха. Сколько раз бывало — сперва парень с девкой сойдутся, а потом — и под венец. Ты-то у бояр жила, у них построже. Однако нигде на девок такого обмана нет, как на Москве! Приедут сваты — а к ним невестину сестрицу выведут или вовсе девку сенную! Так что лучше уж сперва сойтись — так оно надежнее выйдет… — снова хихикнула карлица. — Ведь и ко мне, Аленушка, сватались…

— К тебе?…

Глаза у Аленки чуть ли не на лоб вылезли. Присвататься к карлице Пелагейке?!

— А что? Нешто я муженька не прокормлю? Но я так рассудила: детушек мне все одно не родить, тогда уж лучше в Верху состарюсь. А как придет пора грехи замаливать — определят меня в хорошую богаделенку и присмотрят там за мной, старенькой. Нас, девок верховых, как смолоду в Верх возьмут, так ведь до старости и обиходят.

— А сколько же тебе лет, Пелагеюшка? — Аленке впервые пришло в голову, что Пелагейка не так уж стара, как можно подумать, глядя на ее широкое, щекастое лицо.

— А тридцать третий уж миновал, Аленушка. Ты меня слушайся, я плохому не научу. Неужто и впрямь у тебя ни с кем ничего не было?

— Господь с тобой, Пелагеюшка, у нас — строго! — поняв, что только это соображение и доступно карлице, отвечала Аленка.

— Да я гляжу, и молодую государыню в строгости взрастили, — сделала карлица постно-рассудительную рожицу. — Ты ведь с ней сызмала жила? При ней и росла?

— Сколько себя помню, — подтвердила Аленка.

— А ведь род-то дьячий, небогатенький, невидный… Только и славы было, когда дедушка, Аврам Никитич, у государыни Натальи Кирилловны дворецким был, а выше и не залетали, — прищурилась Пелагейка. — А может, так оно и лучше. Пожила Авдотья Федоровна по-простому, порадовалась девичеству своему, а теперь узнала цену богатому житью. Ведь ей уж девятнадцать было, когда государыня ее избрала? Еще бы годок-другой — и перестарочек. Для кого ж ее берегли-то, свет, что замуж не отдавали?

— Да не сватали что-то, — честно призналась Аленка.

— А может, сватали, да тебе не докладывали? Может, кого по соседству приглядели, да и сговорились без лишнего шума?…

— Да нет же, Пелагеюшка, я бы знала! Да и не было никого по соседству подходящего. Вот разве что у Глебовых… — Тут по вспыхнувшим глазкам Пелагеюшки Аленка сообразила, что, кажется, сболтнула лишнего. — Да того Степана уже, кажись, сговорили! — спешно добавила она.

— Степана? — переспросила карлица. — Уж не того ли, что к потешным взять хотели?

Аленка молча развела руками: не знаю, мол.

— Чем же не угодил? Или собой нехорош? — домогалась Пелагейка.

— Да хорош он собой, и ровесник Дунюшке… Авдотье Федоровне, — поправилась Аленка. — Да только такого и на уме-то ни у кого не было.

— А жили, стало быть, по соседству… — Карлица усмехнулась. — Чистая у тебя душенька, свет Аленушка. Может, и верно, что ты в обитель собираешься. Однако вспомни, коли полюбится кто, про мои сильные словечки. Я и присушить могу, и супротивницу проучить, и тоску навести, и тоску отогнать. Меня — не бойся! Чего душенька пожелает — то и бери, а грех замолить времени хватит. — Она потянулась к Аленкиному уху. — Знаешь, как мы, бабы, говорим? Дородна сласть — четыре ноги вместе скласть!..

С тем, рассмеявшись, и убежала Пелагейка вперевалочку, и показалось Аленке, что шустрая карлица на деле куда моложе ее — скромницы-неулыбы, которая за полгода верхового житья даже подружки себе не нажила, а все при старухах да при старухах…

Однако то, что хотела, Аленка у Пелагейки узнала: еще часок-другой — и вернется Дунюшка! А что, коли выбежать встретить? Замешаться среди девок сенных, ответить улыбкой на улыбку, когда ближние боярыни Дунюшку под руки из колымаги выводить будут…

Так Аленка и порешила.

Проходила через сельцо Преображенское проезжая дорога Стромынка — шла от самой Москвы, оставляя чуть в стороне Измайлово, и далее. Именно по Стромынке должны были возвращаться тяжелые колымаги из Измайлова, вот Аленка на самую дорогу и вышла.

Тихо и пусто было — все от жары попрятались. Но вдруг издали прилетел стук конских копыт, и Аленка заволновалась: не из Измайлова ли скачет гонец предупредить, чтобы готовились встречать? Однако прислушалась — нет: всадник скакал с другой стороны, из Москвы.

Был он, по случаю жары, в одной желтой рубахе подпоясанной, шапку, чтобы на скаку не потерять, в руке держал. Подъезжая ко дворцу, придержал коня, потом спешился, но не во двор его повел, а все задами, задами (примерно тем же путем, каким выбиралась на Стромынку сама Аленка). А встретил того всадника у изгороди сам Борис Голицын — видать, ждал.

— Говори! — приказал нетерпеливо.

— Плещеева схватили! — спрыгнув наземь, без всякого излишнего почтения доложил гонец.

— Добро! Это нам на пользу. Как дело было?

— Плещеев, как к Кремлю подъехал, сразу не спешился. Там Федькины прихвостни, Гладкий со Стрижовым, стояли со сторожевыми стрельцами. Плещеев крикнул, что от государя Петра. Гладкий ему: тебя-то, мол, нам и надо! И — за ногу его, с седла стаскивать. Плещеев — за саблю, саблю отняли, а самого — бить. Потом в Верх потащили, к Федьке Шакловитому. А Гладкий стрельцам говорит: ну, мол, теперь начнется! Они на нас ночью собирались, а мы, как они поближе подойдут, в набат ударим!..

— Стало быть, нашли письма? — перебил князь.

— Одно нашли. То, где писано, что потешные придут из Преображенского царя Ивана с сестрами побить. Куда второе задевалось — одному Богу ведомо. Может, сыщется еще, — предположил гонец.

— Да ну его, хоть одно до Софьи дошло — и ладно. Проняло, выходит, голубушку?

— Да уж проняло! В Кремле все ворота на запоре, никого не пущают! Того гляди, и впрямь по слободам за стрельцами пошлют.

— Добро… — Голицын задумался. — Возвращайся, Кузя. И держи двух-трех коней под седлом. Где подполковнику Елизарьеву с товарищами в ночь стоять?

— Да на Лубянке, чай.

— Вот пусть Мельнов с Ладогиным от него ни на шаг не отходят. И как только он словечко вымолвит, что Шакловитый в эту ночь вроде как собрался медведицу с медвежонком насмерть уходить, пусть домогаются, чтобы их и послал в Преображенское.

— В эту ночь, стало быть?

— С Божьей помощью, — подтвердил князь. — Немного уж потерпеть осталось.

Кузя усмехнулся в густую бороду, неспешно вставил ногу в стремя — и Аленкин глаз не уловил, как стрелец взвился в седло. Конь под ним вытянул шею и заржал.

— Нишкни, черт! — прикрикнул на него Кузя.

— А ну, катись отсюдова! — совсем по-простому приказал Голицын. — Это ж он царский поезд учуял! Государь из Измайлова возвращается, и тебя лишь мне тут недоставало!

Кузя весело глянул на него сверху вниз и послал своего крепкого гривастого конька вперед.

Голицын перекрестил уносящегося всадника и пошел назад — встречать у главного дворцового крыльца колымаги с обеими государынями, Натальей Кирилловной и Авдотьей Федоровной, с царевной — государевой сестрицей Натальей Алексеевной, с верховыми боярынями и всяческой женской прислугой.

За ним, крадучись, поспешила и Аленка.

Вспомнила вдруг: нужно же успеть в подклет за подарком Дунюшке! Приобрела она его еще весной, на Пасху, и упрятала основательно — из рабочего-то ларца товарки могли и стащить, как таскали друг у дружки сласти. И не было Аленке никакого дела до загадочных затей Голицына. И невдомек ей было, что князь, наскучившись долгим противостоянием государя Петра Алексеича и его матушки с правительницей Софьей, решил малость поторопить события.

Едва Аленка успела достать завернутый в красивый лоскуток подарочек, как заметила ее заглянувшая ненароком в подклет старая постельница Марфа и погнала в светлицу. А там уж мастерицы, кинув работу, облепили окна — глазеть на царский поезд.

Четыре большие расписные колымаги медленно подъехали к крыльцу. Издали посмотреть — вроде прежняя царская роскошь, но одна из мастериц постарше шепнула со вздохом:

— Не то, что раньше. Тогда в царском поезде полсотни колымаг считали, да за ними — до сотни подвод. Вот как государь-то в Измайлово ездил!

— То-то и оно, что государь… — быстрым шепотком отвечала ей другая. — Был бы жив государь — Сонька-то и не пикнула бы…

Аленке и взглянуть не досталось — росточком мала, статные пышные девки оттеснили ее от окошечка. Однако она знала, как быть: у них с Дуней давно уж повелось встречаться в крестовой палате. Главное было — проскользнуть туда незамеченной.

Хорошо, помогла Пелагейка. Увидев, что Аленка среди сенных девок затесалась, поманила ее пальчиком: ступай, мол, за мной. А Пелагейке многое дозволено.

В крестовой палате образов было не счесть — иные с собой из Кремля привозили, иные так тут зиму и зимовали. Аленка перекрестилась, помолилась — а тут и Дуня вошла, шурша тафтяной распашницей, накинутой поверх тонкой алой рубахи. Замучила ее жара, пока она в колымаге из Измайлова добиралась, и ближние женщины поспешили снять с нее тяжелый наряд.

Похорошела Дуня, а главное — улыбка с уст не сходила. И раньше-то не шла — плыла, а уж теперь, казалось, и вовсе не перебирает ногами, а стоит на облачке, и облачко ее несет…

— Аленушка!

Но не к подружке, а к книжному хранилищу поспешила Дуня, и рука сразу нашла тонкую рукописную книжицу, зажатую меж толстых божественных.

— С ангелом тебя, Дунюшка! — Аленка быстренько развернула лоскуток. Неизвестно, много ли у них на беседу минуточек.

— Ах ты господи!.. — умилилась юная государыня.

В ладошках Аленки сидела, как живая, птичка деревянная, искусно перышками оклеенная. И глазки вставлены, и носок темненький — голубочек малый, да и только.

— Вот радость-то… — любуясь голубком, прошептала Дунюшка. А более ни слова сказать не успела — обе услышали шорох. — Схоронись!

Аленка присела за невысоким книжным хранилищем.

В крестовую вошла статная сорокалетняя женщина в черной меховой, невзирая на жару, шапочке, бледная от вечного сидения в комнатах, с лицом, уже не округлым, а болезненно припухлым и отечным, но с глазами, по-молодому большими и темными, с бровями дугой. То была вдовствующая государыня Наталья Кирилловна, кою не только недруги, но и приверженцы называли порой медведицей. Государыня дала рукой едва заметный знак, и, повинуясь, вся ее свита — и ближние боярыни, и карлицы, и боярышни, — осталась за дверью.

Аленка в ужасе съежилась, Дуня же, быстро положив книжицу на высокий налой, вышла на середину и встала перед свекровью — не менее статная, но вовсю румяная, глаза опущены, руки на груди высоко сложены. Любо-дорого посмотреть!

— Чем, свет, занимаешься? — царица подошла к налою, коснулась рукодельной книги. — Не молишься, а виршами тешишься?

Дуня молча кивнула. Уразумела, умница, что государыня в сварливом расположении духа, и выгораживаться не стала.

— А тебе бы, свет, про божественное почитать, — приступила к выговору Наталья Кирилловна. — Когда при мне была, постные дни, помню, всегда соблюдала. А как замуж вышла — у тебя, свет, память отшибло?

Дуня покраснела так, что аж взмокла вся, бедняжка. Однако опять ни слова не молвила.

— Отшибло, видать, — продолжала государыня. — Ну так я напомню! Таинство брака запрещается накануне среды и пятницы, перед двунадесятыми и великими праздниками, а также во все посты! У нас что ныне?

— Пост, Успенский, — прошептала Дуня.

— И какой же то пост?

— Строгий, матушка…

— Гляди ты, помнишь! — притворно удивилась царица. — А таинство брака? Что молчишь? Думаешь, не донесли мне? Гляди, Дуня. Я с покойным государем ни разу так-то не оскоромилась — и ты сыночка моего в грех не вводи.

— Прости, государыня-матушка.

— Бог простит. И чтоб впредь такого не было! — вдруг крикнула царица, да так страшно, что Дунюшка аж отшатнулась. — Не для того я тебя из бедного житья в Верх взяла! — Тыча перстом, Наталья Кирилловна добавила уже потише: — Ты царскую плоть во чреве носишь — тебе себя блюсти надобно! — С тем, плавно повернувшись, и вышла.

— Ушла? — еле слышно спросила из-за книжного хранилища Аленка.

— Ушла… — Дуня быстренько перебежала к подружке, присела рядом и тихо рассмеялась.

— Что ты, Дунюшка? — удивилась Аленка.

— Он ко мне ночью прокрался! — зашептала Дуня. — Я ему: Петруша, грех ведь! А он мне: не бойся, замолим!..

— А ведь грех, — согласилась с Петром Аленка. — Как же ты?

— Вот с Божьей помощью замуж тебя отдадим — поймешь! Отказать-то как? Себе ж больнее сделаешь, коли откажешь! Аленушка, он уж ко мне под одеяльце забрался, и жарко вмиг сделалось, а на пол ступить — досточки заскрипят… А уж как в самое ушко зашептал — и вовсе сил моих не стало… Ну, думаю, а и замолю потом!

— Его-то небось она корить не станет, — неодобрительно сказала про государыню Аленка.

— Уж так было хорошо… — Дуня встала, выпрямилась, вздохнула всей грудью. — Бог даст, и ты мужа полюбишь. А то заладила — в обитель да в обитель… Вот узнаешь, как с муженьком-то сладко, — вмиг забудешь. Ох, Аленушка, и за что мне Господь такую радость послал?…

Слушая эти скоромные слова, Аленка испытала чувство, которое и назвать-то вовеки не решилась бы, — а то была ревность.

Дунюшка относилась к ней вроде и по-прежнему, однако душою уже не принадлежала, и это было мучительно. Аленке припомнилось, каково им обеим жилось в лопухинском доме, когда и в крестовую палату — вместе, и рукодельничать — вместе, и в огород за вишеньем и смородиной — непременно вместе… И все яснее ей делалось, что Дунюшка была к ней привязана лишь до поры, чтобы готовое любить сердечко вовсе не пустовало. А явился суженый — высокий, черноглазый, кудрявый, — и сердечко, от прежних девичьих привязанностей освободясь, все ему навстречу распахнулось! Горестно было Аленке глядеть на счастливую Дунюшку.

— А государыня меня любит, да и отходчива она, — полагая, что подружка переживает из-за полученного от Натальи Кирилловны нагоняя, сказала Дуня. — Добра желает и Петруше, и мне…

Насчет Петра — и то Аленка сомневалась. Казалось ей, что мать, желающая сыну добра, не станет его с сестрами ссорить. Софья-правительница — сводная сестра ведь, от этого никуда не денешься. А коли не сама государыня — так братец, Лев Кириллыч, племяннику в уши напоет. Или вон тот же Голицын — завидует он братцу Василию, что ли, не понять… Двоюродные братья — а вот поди ж ты, как их по углам судьба развела. Василий — любимец и главный советчик Софьи, Борис — любимец и главный советчик Петра. А Петру Алексеичу лишь в мае семнадцать исполнилось, Аленка — и та его на год старше.

Однако Петра Аленка крепко невзлюбила. Да и как прикажешь сердцу любить этого долговязого, что Дунюшку у нее отнял? Хоть и государь, а все одно — долговязый…

Дуня взяла наконец у Аленки оперенного голубка.

— Как живой, того и гляди — заворкует, — умилившись, сказала она и, положив птицу на ладонь, поднесла клювиком к губам: — Гули, гули…

Коснулся деревянный клювик царицыных уст, и те уста принялись его мелко-мелко целовать с еле слышным чмоканьем. Тешилась Дуня, играла, да только не девичьей игрой — бабья уже нежность в ней созрела и выхода пролиться искала. Хоть на игрушку, пока дитя еще во чреве…

Дверная занавеска колыхнулась — заглянула Наталья Осиповна.

— Ушла государыня-то, — сообщила она. — Помолилась, Дунюшка? А то там ужинать собирают. Сегодня к столу рыба дозволена. На поварне кашки стряпали — судачиную, стерляжью и из севрюжины. Еще икру пряженую подадут, вязигу в уксусе, луковники и пироги подовые с маком. И киселей сладких наварили. А вот оладьи сахарные, Дунюшка, тебе бы сегодня есть не след…

— Что же так, матушка? — удивилась Дуня.

— Сахар-то, я слыхивала, на коровьих костях делан, скоромный, стало быть. И ты, Аленушка, тех оладий не ела бы. Не то скажут: экую дуру Лопухины с собой в Верх взяли — постного от скоромного не отличит…

Видя, что боярыня не гневается, застав Аленку в крестовой палате, девушка подошла к ней и приласкалась — поцеловала в плечико, прижалась к бочку.

— Ступай, ступай, светик, — отослала свою воспитанницу Наталья Осиповна. — А тебе, государыня, к столу наряжаться пора. Не так часто государь с тобой за стол садится — принарядись! — И, перекрестив доченьку, боярыня поплыла из крестовой прочь.

— Я первая пойду, а ты трижды «Отче наш» прочтешь — и за мной! — приказала Аленке Дуня. И поспешила к себе — наряжаться.

Аленка дождалась, пока шорох тафтяных летников стихнет в переходах, и тоже выбралась из крестовой. Вернулась в светлицу, а там уж суета: к вечеру все торопятся работу закончить, ведь с утра государь снова свое потешное войско школить собрался. Батюшки, а у Аленки рукав не вшит!..

Словом, провозилась Аленка допоздна. В подклет прокралась, когда те девки, что спать собрались, уж засыпали, а те, что с полюбовниками уговорились, лежали тихонько, готовые живо подняться и выскользнуть. Не Верх, чай, а сельцо: дворец огородами окружен, каждый кустик ночевать пустит!

Легла Аленка на свой войлочек, отвернулась к стенке. И вроде даже задремала, когда вдруг раздались на дворе крики, да такие отчаянные, что в подклете, не разобравшись, заголосили:

— Ахти нам! Пожар!..

Здешний дворец — красы несказанной, но коли полыхнет сухое дерево — успеть бы выбежать! С визгом, с причитаниями кинулись мастерицы из подклета в одних сорочках. Поднялись, спотыкаясь, по лесенке, выскочили на высокое крыльцо — а по двору потешные с факелами носятся.

— Да где же кони?! — раздался пронзительный крик.

Не воды требуют — коней… Да что ж это деется-то?!

А Дунюшка-то младенчиком тяжела! А ну как с перепугу скинет?

Забыв про заведенные порядки, понеслась Аленка, как была, переходами в государынины покои. Только сарафанишко кое-как на бегу напялила поверх сорочки, а про повязку на голову, чтобы не выскакивать на люди простоволосой, и не подумала.

Навстречу ей бежали с огнем люди, и Аленка вжалась в бревенчатую стенку, пропуская их. Впереди — государь в одной белой рубахе (вот он каков, без кафтана-то… длинноногий, тощий, глаза выкачены, дороги не разбирает…), за ним — постельничий Гаврюшка Головкин с одежонкой через плечо, карла Тимофей с пистолем и постельный истопник Лукашка Хабаров с саблей наголо… И — князь Борис Голицын, одетый так, словно и не ложился… Пронеслись, выскочили во двор, перебежали открытое место, сгинули во мраке…

Господи Иисусе, неужто Софья стрельцов на Коломенское двинула?!

И как бы в ответ — вой из царицыных хором.

Аленка понеслась туда — к Дунюшке!

Замешалась в сенях среди сенных девок, перепуганных постельниц, бабок и мамок. Увидела Пелагейку: та стояла, привалившись к стене, и лишь головой крутила вправо-влево, приоткрыв редкозубый рот.

— Пелагеюшка! — так и бросилась к ней Аленка. — Да что ж это деется? Спаси и сохрани!

— Стрельцы по Стромынке прискакали, свет! — отвечала карлица. — Кричали — на Москве набат гремит, полки сюда движутся!

— Бежать же надо! — без голоса прошептала Аленка.

— Государынь собирают! — карлица снова принялась вертеть головой. — Возников в колымаги закладывают. Сейчас и двинутся в путь!

— А нас, мастериц?

— Ты, Аленушка, при мне держись, — велела Пелагейка. — Я-то не пропаду, нас, карлов, николи не трогают!

— Я к Дуне! — вскрикнула Аленка, мало заботясь, так или не так назвала государыню всея Руси.

И побежала, маленькая да верткая, и проскочила в двери.

В покоях верховые боярыни сами укладывали короба и увязывали узлы. Все здесь смешались — и казначеи Натальи Кирилловны, и казначеи Дунюшки, и государева мамка, и мамка царевны Натальи… Женщины толклись, мешая друг другу.

Несколько в стороне, обняв дочку, стояла Наталья Кирилловна, как всегда — в темном наряде. Смотрела в пол, сдвинув красивые черные брови. Кусала губы. И молчала. Царевна Натальюшка испуганно жалась к ней.

Аленка огляделась — Дуни не было.

Тогда она вдоль стены прокралась в крестовую палату.

Дуня стояла на коленях перед образами и пылко вполголоса молилась, не по правилу путая слова и добавляя своих. Рядом, на коленях же, стояла ее сестрица Аксиньюшка и молчала — стиснув губы, глядя мимо образов.

— Господи, со мной что хочешь делай, хоть стрельцам отдай, хоть огнем пожги! Спаси Петрушеньку, Господи! Все обители обойду, Господи! — твердила Дуня.

Аленка кинулась на колени с ней рядом.

— И ты молись, и ты, светик! — воскликнула Дуня.

— Да, Дунюшка, да!..

— Мы его вымолим! Мы, только мы — понимаешь? Аленушка, ничего у него более нет — только молитовка наша!

— Да, Дунюшка, да… — ошалело повторяла Аленка. Отродясь она не видела таких глаз у подружки — обезумевших, огромных…

— Вымолим, выпросим, спасем! — позабыв о самой молитве, обещала Дуня истово. — Не настигнут его, не тронут его — а это мы, а это молитва наша… — Она повернулась к сестрице: — А ты что же?

Девочка молчала.

— Аксиньюшка, свет! — решив, что это с перепугу, подползла к ней на коленях Аленка.

— Дунюшка, что же это?! — отбиваясь от Аленки, воскликнула тут Аксинья. — Он — убежал, тебя с чревом бросил, а ты — молиться за него?!

— Государь же! Ему себя спасать надобно! — возразила Дуня, да так, что и спорить с ней было невозможно. — Государь же, Аксютка!

— И матушку свою бросил, и сестрицу Натальюшку! И всех нас! — упрямилась девочка. — Вот подымут нас стрельцы на копья — а он-то цел останется!

— Государь же! — в третий раз повторила Дуня. — Я бы и на копья — он бы уйти успел!..

Вдруг Аленка поняла: а девочка-то права. Возникло перед глазами лицо бегущего царя — черные глаза навыкате, застывший в немом крике рот. И в каждом движении, в каждом взмахе длинных рук — ужас!

— Пойдем к матушке, Аксиньюшка, — шепнула Аленка девочке. — Обеспамятела Дунюшка…

— Пойдем, — ответила Аксинья.

И видно было — не одобряет она старшую сестру. До того не одобряет, что и к молитве ее присоединиться не захотела. Строга была девочка — уж она-то за любезного мужа на копья не кинется.

Высунули носы Аленка с Аксиньюшкой из-за пыльного сукна, но выходить не стали — так и застряли меж занавесок. Потому что остались за это время в горнице три женщины — государыня Наталья Кирилловна, княгиня Волконская и царевна Натальюшка. Прибавился же один неожиданный посетитель — мужчина. Князь Борис Голицын.

Княгиня Домна Никитична с незапамятных времен в Верху служила, царице была предана. Что до Натальюшки — негоже, конечно, чтобы посторонний мужчина, не родственник, на царевнино лицо глядел, да в эту ночь, видать, не до правил всем было. Сообразив все это, Аленка поняла, что прочих женщин выслали ради тайного разговора, и удержала Аксинью при себе.

— Да все же, Борис Алексеич, — молвила государыня, — боязно мне что-то…

— Ты, матушка государыня, в шахматы игрывала? — спросил он.

— Да, покойный супруг забавы ради обучал.

— Видывала, как супротивнику три и более фигур отдают, а он, дурачок, берет? Вынуждают его поставить свои фигуры в неловкое положение, потом же ему стремительный удар наносят. Затянулась эта дурь, матушка. То Софья про тебя с Петрушей нелепое скажет — и вы в терему по целым дням ее слова обговариваете, то Петруша Софью не тем словечком обзовет — и ей доносят, и она по месяцу дуется…

— Устала я, князюшка, от пересудов, потому лишь тебя и послушала…

— А меж тем государство — как пьяный мужик в болоте: уже по самые ноздри ушел, вопить нечем, лишь пузыри пускает, — продолжал Голицын. — Мы-то ныне с шумом да гамом отступили, сейчас, с Божьей помощью, соберемся, к Троице все поедем и там укроемся, а Софье-то — объяснять всему миру, что не собиралась она посылать стрельцов брать приступом Преображенское. А чего ради тогда в Кремле сборы были? За каким бесом — прости, государыня, — ворота позапирали? Почему стрельцы набата ждали? Ах, подметное письмишко нашли?! Государыня, я ведь сам то письмишко сочинял да веселился! Сколько в Преображенском у тебя с государем людишек? И что — шесть сотен конюхов, истопников и постельничьих пойдут ночью в Кремль царя Ивана с сестрами губить? Блаженненький разве что какой поверит…

— Преображенское приступом брать… Господи, да чего его брать-то? Факел швырни — и заполыхает, — покачала головой Наталья Кирилловна. — Однако не надо было Петрушу одного отпускать. С дороги бы не сбился…

— Далеко ли отсюда до Троице-Сергия? С ним трое, и уж один-то — надежен. Мельнов, тот стрелец, что с известием прискакал. Слыхала, чай? Не кричал — дурным голосом вопил: спасайся, мол, государь, в Кремле набат бьет, стрельцы на Стромынке рядами строятся! Вот голосина — сам не ожидал… Пусть все ведают, в какой суматохе государь жизнь спасал… — Князь негромко рассмеялся.

— Стрелец?! Ты что же, князюшка, с ним государя отпустил?!

— Мельнов этот — мой человек, — успокоил царицу Голицын. — И послан от подполковника Елизарьева. Помяни мое слово, государыня: тот один из первых свои стрелецкие сотни к Троице приведет.

— Не разумею я что-то, Борис Алексеич…

— А чего тут разуметь? Из Троицы государь Петр Алексеич грамоту на Москву пошлет, чтобы все верные к нему собирались. Однажды Софья так-то Москву припугнула: мол, уйдет она отсюда с сестрицами к чужим королям милостыньки просить. Так Софьюшка-то лишь грозилась, а Петруша и в самом деле от беды неминучей убежал. Ну-ка, и что Москва скажет, как думаешь?

— Ловок ты! Не в пример братцу…

Голицын вздохнул. Двоюродный брат Василий, советчик и любимец Софьин, Москве не по душе пришелся.

— Успокойся, государыня-матушка, — сказал он. — Тут не ловкость, а расчет. Семь лет назад стрельцы и пошли бы пеши в Преображенское тебя с чадом на копья сажать, а за семь лет они Софьиным правлением по горло сыты. Покричать ради нее — милое дело, если она же еще и чарку поднесет. А с места сняться, мушкетик на плечо взвалить, ножками семь верст одолевать — пусть других дураков поищет… И она то ведает.

Оглавление

Из серии: Женский исторический роман

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Окаянная сила предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я