Смена веков. Издание второе, переработанное и дополненное

Давид Сеглевич

В книгу вошли рассказы и очерки, опубликованные с 1999 по 2018 годы. Они различны по содержанию и по жанру и собраны в семь разделов: «Фантастика», «История с географией», «Жизнь», «Интернет-расследования», «Курьезы», «Юмор» и «Научно-популярное». Герои рассказов – не только вымышленные персонажи. Среди них – капитан Кук, Бетховен, Ренуар, Колумб, испанские конкистадоры и датские подпольщики. Время действия – с 5 века до н.э., а место – от полуострова Юкатан в Мексике до Урала.

История с географией

Палатка капитана Кука

Я не задавался целью подробно рассказать о капитане Куке. И уж тем более не собирался писать его психологический портрет (для такого портрета просто нет данных). Образ прославленного капитана — лишь повод поговорить об истории…

(Фотографии принадлежат автору, репродукции взяты из открытых источников).

Ну что, друзья мои-приятели? Вот сижу я здесь с вами за элем… С виду — человек как человек. Вроде вас, только постарше малость. А может, я уже и не человек совсем? Теперь я часто бываю вроде пророка. Всё мне ведомо. Все языки, все народы. Все вижу, все знаю на сотни лет вперед… Вижу: стоит сейчас на другом материке, за океаном, палатка моего капитана. Одна палатка, и только лес кругом да вода озерная. А ведь с той палатки большой город начнется…

Да, скоро уж и новый век наступает. Девятнадцатый. Каким будет, что в нем случится? Ой, много всего! Ни представить того не можем, ни помыслить о том. А наш век — уж и по боку? Варварство, мол, междоусобицы… Нет, шалишь! Не забудут ни нас самих, ни век наш… И напишут: «О нет, ты не будешь забыто, столетье безумно и мудро». Это ж мы всю землю прошли, всюду проникли. После нас и белых пятен на карте не осталось…

Так говорите, про капитана моего рассказать? Для вас он уже вроде легенды, капитан Джеймс Кук… Сказка, дела давние… А я с ним за два десятка лет столько морей прошел, с капитаном моим, — вам и не снилось. И в первом его плавании был, и в последнем. Привечал он меня. Как набирает команду — так уж мне и дает знать. Пойдешь, мол? Так ведь с таким капитаном куда угодно пойдешь.

Когда ты на берегу, так торчишь средь потока, как тростинка прибрежная. Кажется, что и движение есть, и вода вокруг бурлит — ан нет: то время тебя обтекает. А сам ты все на том же месте. Зато когда в плавании, в походе, — тут уж от жизни не отстаешь. Она не вокруг тебя, а вместе с тобой движется…

Попал я к нему на «Пемброк» в пятьдесят девятом, после Луисбурга. Как Луисбург брали, я вам как-нибудь после расскажу. А уж как через океан к нему шли — и вспоминать не хочется. Пока до Америки добрались, многих товарищей за борт спустили. Каждый день умирал кто-нибудь. Когда подошли к Новой Шотландии, всех качало. Да не волнами океанскими, — болезнью. Во рту все время кровь, десны вздулись, зубы гнилые на палубу выплевываем. Полэкипажа — в лежку. Я-то еще держался, по две вахты выстаивал… Потом уж узнал, что и на корабле Кука такое же было. Сам он мне говорил, что двадцать девять человек потеряли они в походе. Но то была ему наука. Ведь чем он от других капитанов отличался? — А тем, что из всего для себя науку извлекал. Учился до самого конца своего. И во все свои походы запасал он лимонный сок, капусту, яблоки моченые. Нас так и прозвали: лимонники. Силком эту кислятину пить заставляли. Зато и люди его болеть перестали. Откуда он прознал про средства эти — бог весть. А там и другие капитаны, на него глядючи, тоже народ беречь стали. Это тебе не каботажное плаванье. Месяцами берега не видишь. Что взял на борт — то и жрешь день за днем.

Джеймс Кук. Портрет работы Натаниеля Данса. 1775

Так вот я и говорю… Взяли мы Луисбург. Потом уж приказ пришел сравнять его с землей. Мы в том не участвовали, дальше пошли, на Квебек.

Я к тому времени уже хорошо познал наше мореходное дело. В картах разбирался. Лаг и лот были лучшими моими приятелями. И вот объявляют: «Пойдешь на „Пемброк“ в распоряжение капитана Джона Симко для картографирования местности». Мне, признаться, не очень-то хотелось переходить на другой корабль. Здесь я уже всех знал. Ребята — свои в доску, начальство не обижает. А там, гляди, какой-нибудь аристократ-самодур измываться начнет. Да кто ж нас, матросов Его Величества, спрашивает?

Как прибыл я на корабль, там уж и капитан сменился. Аккурат за день до моего прихода Джон Симко умер от воспаления легких. Скрутило его буквально в одночасье. Только что кораблем командовал — и вот уже лежит хладным трупом. А в Британии — вдова и трое детей малых…

Представляюсь новому капитану. Вижу — молодой совсем, на вид лет тридцати, не больше. Сам высокий, рослый. Лицо — красное, обветренное, кожа шелушится. Грубоватое такое лицо. И руки — большие, с крепкими пальцами. На аристократа ну никак не похож! Потом уж узнал: никакой он не дворянин, а сын простого фермера. В прошлые времена, при Карле Первом, его бы и на пушечный выстрел до капитанства не допустили. Да у нас много тогда переменилось. Теперь вот и французы у себя новые порядки наводят. И у них безродные в большие чины вышли…

Объясняет мне капитан задачу. Необходимо провести весь наш флот — все двести судов — по реке Святого Лаврентия прямо к Квебеку. И дело это — ох непростое! Лоций нет, подробных карт нет. Если что имеется — так только у французов. Заполучил капитан кое-какие французские карты, так там даже береговая линия нанесена по-разному. На одной карте — эдак, на другой — по-другому. Поди разберись! А надо. Океанские корабли по реке вести — это, скажу я вам, задачка! Не дай бог сядет судно на мель — как снимать под прицелом французских пушек? Но капитан мой — даром что крестьянский сын — а голова! Дай бог каждому министру такую. Запирается у себя в каюте и сличает, чертит…

Входим в устье реки. Ну — скажу я вам! Много рек видал и до, и после, но такого простора, как там, нигде не сыщете. Вот хоть Нил. Бывал я на Ниле. Да, огромная река, длины неимоверной. Откуда начало берет — неведомо. Но река, как река. Вот здесь — один берег, вон там — другой. А на Святом Лаврентии и не понять, река это или море. Другой берег тает, размывается в голубой дымке на самом горизонте. Недаром же капитан Картье решил, что это он в океанский залив вошел. Так и назвал «Залив Святого Лаврентия». И идет наш «Пемброк» по этому простору в одиночку, гордый, важный. Наставил все свои шестьдесят пушек — не суйся!.. Подальше на запад река чуть поуже стала. Левый берег — пологий, низкий. Леса да болота. А правый — высокий, каменистый. Скалы отвесные. И наверху — французские пушки. Знают французы, что мы идем, ощетинились…

И пошла у нас с Куком работа. Болтаемся от берега к берегу, наносим на карту каждую бухточку, каждый островок. И как же ловко все у него получалось! Сам секстан берет, сам триангуляцию делает, сам береговую линию рисует. Даже ночью ему покоя нет. Проверяет долготу места по обсервации луны. Подгоняет «Пемброк» совсем близко к берегу, а ведь судно немалое, четвертый класс, осадка — дай бог!

— Сэр, — говорю ему, — ближе никак нельзя. Того гляди в прибрежную косу уткнемся.

— Ладно, — отвечает, — спускайте бот.

Подходим ближе к берегу на боте, делаем промеры глубин… Словом, через месяц-другой вся акватория была на Куковых картах. Вновь вниз пошли, там уж весь британский флот собрался. И потянулась за нами длинная эта вереница. Смотришь на восток — мачты, паруса — до самого горизонта. И мы впереди всех. Тянем за собой корабли, как на веревочке. Кук — на мостике, спокойный, деловитый. Командует… А лето меж тем уже кончается. Ночью прохладно, а по берегам, среди зелени, бледно-желтые пятна пробиваются. Зимовать здесь не будем — это и крысам корабельным понятно. Значит, пойдут скоро ребята на штурм…

И тут уж стали мы с флагманским кораблем вдоль реки шастать, место выбирать. Сам главнокомандующий генерал Джеймс Вулф на палубе. Подзорную трубу наставит и в берега вперяется. Посмотрит-посмотрит, потом головой покачает. Всё не то, мол… Дальше идем. Я Вулфа видывал вот как вас сейчас. Большеносый такой. И глаза большие, грустные. На подбородке — ямочка. А за париком-то не больно следил. Вечно он у него съезжал да лохматился. Рыжеватый такой паричок. Пудры жалел, что ли?

Меня зло разбирает: ну, сколько так можно болтаться? Солдаты у него болеют сотнями. В командах уж ропот пошел. Того гляди — бунты начнутся. Да и зима не за горами…

И вот как-то гляжу я: одну бухточку очень уж серьезно осматривает, явно дольше обычного. Я б на его месте и приглядываться не стал. Обыкновенная бухта в паре миль от форта, а над ней — утес футов в полтораста, не меньше. А он кивнул этак спокойно и велел назад поворачивать. И к вечеру пошли на кораблях приготовления. Народ туда-сюда бегает, шлюпки готовят.

— О господи! — говорю. — Неужто он со своими ребятами на скалы полезет? Да их там перестреляют всех, как лесных петухов!

У меня среди офицеров много добрых знакомых было.

— С него станется, — говорят. — Или ты не знаешь, что генерал Вулф — сумасшедший?

Оказывается, когда король наш покойный Георг решил поставить Вулфа командующим, многие возражали. Дескать, с головой у того не в порядке. Ненормальный совсем.

— Ничего, — отвечает король. — Может, кого из моих генералов покусает — так это бы неплохо.

После уж ребята сказывали, как всё было. Мы-то в сторонке стояли, потому как наша забота — корабли провести, а уж остальное — дело солдат Его Величества. Еще за пару дней до того предупреждали французского командующего Монкальма: пойдут скоро англичане на штурм, и не иначе, как со стороны Авраамова плато. А тот им:

— Мне доподлинно известно, что у неприятеля нет крыльев.

Гордый был да самоуверенный, царствие ему небесное…

Как объявил Вулф своим офицерам место высадки, те аж обомлели. Да как, мол, такое возможно?

— Потому и пойдем с юго-запада, что нас оттуда никак не ждут. Я сам, — говорит, — в ответе перед Его Величеством и народом.

И пошли наши боты неспешно да без шума. Ночь осенняя, темная. Народ на лодках хмурый сидит. Разговаривать не велено. Часовые французские их заприметили-таки сверху. Окликнули. Да и то сказать: три с лишним тысячи человек, да при оружии, да с пушками… А капитан Фрезер из лодки им что-то эдакое загнул на чистом французском — наши ребята ничего не поняли. И сверху: «Пассе! Пассе!» Проходите, мол.

Какое чудо помогло ребятам в ту ночь на скалы влезть — одному богу известно. Сто раз их могли увидать да и смести шрапнелью. Французский дозор эти скалы обходил еженощно. И надо же: как раз в тот вечер у командира дозора лошадь уперли! Кто стащил, какие конокрады? Не похоже, чтобы англичане заранее кого-то подослать смогли. Или был-таки свой человек во вражьем стане?

Поутру, как солнце поднялось, увидали французы наши полки в полном боевом порядке. Наших-то маловато было: три тысячи против десятка тысяч французов. А поле — от берега и до леса — без малого в милю шириной. Вот и поставил генерал Вулф два ряда вместо трех.

Мы стоим против берега. Все на палубе. Ждем, что ж будет. Тихо, только река плещет… И вот — пальба. Ничего не видим, что там наверху делается, только слышно: хлоп… хлоп… Как сучья в костре. А потом завидели мы дым. Мне даже показалось будто гарью потянуло. Горит что-то, а что — не поймешь. Оказалось, наши на левом фланге перестрелку затеяли, столкнулись с отрядом французских ополченцев. Там как раз мельница стояла и несколько домишек. Как стали англичне ополченцев теснить, те и подожгли и дома, и мельницу. Чтобы англичанам, значит, не отдавать. А нашим дым только на руку. Прикрыло ребят занавеской этой, не видно их совсем, и сколько там народу — не разобрать.

А пальба меж тем — все громче и чаще. Только слышим: вразнобой палят. У ополченцев французских — винтовки. Это тебе не мушкет. Ствол нарезной, пуля летит вдвое дальше. А что толку, когда порядка в стрельбе нет? Англичане залегли себе и ждут. Генерал Вулф приказал заложить в мушкеты по два заряда и не стрелять, пока неприятель вплотную не подойдет. Признавались потом ребята: нелегко, ох нелегко им было держаться! Французы все ближе и ближе, а впереди — сам Монкальм на вороном коне скачет, шпажонкой воздух метелит. Вот сейчас пойдут в штыковую атаку, сметут всех к чертовой матери. И тут: «Огонь!». Встали наши солдаты да и дали залп. Почитай, четверть наступающих тут же грохнулась оземь. Остальные остановились, как в стену врезались. А наши сделали шаг-другой вперед — и снова дали залп. В упор, так что их самих кровью забрызгало…

Что тут началось! Стоны, крики. Раненые, умирающие на земле корчатся, кровь кругом. Бегут французы, бегут в панике. Только Монкальм на своем вороном еще вперед рвется. И тут сзади, с пригорка, наша пушка ударила. Шрапнелью. Генерал на лошади назад качнулся, потом коня поворотил — и вдруг сразу весь обмяк, к крупу привалился… И понес его конь назад, в город Квебек. Там он на другой день и помер.

Англичане тоже бегут, неприятеля преследуют. А того и не знают, что их командующего уж и на свете нет. Бывает так с командирами: то стоит он, как заговоренный, посередь шквального огня — и пули его будто облетают, а то вдруг словно приманивает смерть свою. Плохой был тот день для Вулфа. Еще утром, до наступления, зацепило ему руку. Перевязал наскоро, наблюдает за боем. И как раз перед нашим залпом, может минуты за две до того, — сразу две пули: одна в живот, другая в грудь. Упал командующий, кровью обливается. Адьютант кричит ему: «Сэр, они бегут!» — «Кто?» — «Неприятель бежит!» — «Ну, слава богу. Можно и умереть спокойно». И тут же богу душу отдал.

Вот так оно было на Авраамовом плато. И перешла к нам Канада с ее лесами необъятными, с озерами да реками без счету. Не одолей мы тогда, под Квебеком, так у Британии сейчас бы и вовсе владений в Америке не осталось. Новая Англия-то, вишь, откололась. А Канада — она британская. Знаю: надолго, на века…

Бенджамен Уэст. Смерть генерала Вулфа. 1770

А в последнем нашем плавании не нравился мне Кук, ох не нравился! Поверите ли: когда он погиб, я не то чтобы радость, но какое-то даже облегчение испытал. Взялся он искать этот чертов Северо-Западный проход. Другой бы порыскал-порыскал, да и вернулся бы в Англию. Не пройти, мол, к Индии через эти льды. А наш одержимый был. Мы скоро поняли, что не успокоится, покуда и себя и всю команду не погубит. Да вот уберег нас господь. А его — нет.

И крепко страдал наш капитан разлитием желчи. Это и без подзорной трубы видно было. Кожа на лице желтая, под глазами мешки, а сами глаза постоянно злые, искры мечут и вроде бы даже размером меньше стали. Упрям стал, слушать никого не хочет. Но, видать, и сам понял, что до зимы нам никак не управиться, пора к теплу возвращаться. Когда повернули на юг и пошли обратно, к Сэндвичевым островам, мы было обрадовались. Сойдем, дескать, на берег. Всей команде — отдых, климат там — наиприятнейший, девки — загляденье: и поют, и танцуют, и сами к мужикам ластятся. Так ведь нет! Не так все получилось. На берег не высаживаемся, идем в лавировку вдоль берега. И первым делом Кук настрого запретил туземных девок касаться. «Ах вы, — говорит, — наглые сифилитики! Небось у каждого второго — дурная болезнь, а туда же… Девок им подавай!» «Скоро, — говорит, — вашими трудами, ни одного туземца на островах не останется по всему Тихому океану!» А то не берет в расчет, что ребята уже третий год в плавании. Мало того, что всякой дрянью пичкает, вместо грога нашего любимого какую-то бурую настойку сует, — так еще и баб не трогай!

А уж чтобы подстрелить туземца — и думать не смей. Матросы его величества большого греха в том не видели. То ж не христианскую душу погубить. Бывало, постреливали беспричинно, для забавы. Но у Кука такого и в заводе не было…

Ну, короткие вылазки на остров иногда делаем. Принимают нас хорошо, радушно. Меняем там топоры, гвозди и прочие железки на местные товары: съестные припасы, копру, древесину. Да и по женской части… Запрет — запретом, а природа свое берет.

Подходим наконец к широкому заливу. Утесы… Длинные две гряды. Желтые, как охра. В море вдаются по обе стороны залива. Хижины на берегу. Потом уж рассказали нам, что в этих голых скалах туземцы вождей своих хоронят. Одни только кости прячут в расщелинах, прости господи. Плоть снимают…

Спускаем шлюпки. И… сроду такого не видывал. Встречают нас. Да не просто встречают, а с каким еще почетом! Десятки, сотни каноэ на воде. Сопровождают шлюпки к берегу, а там уж толпы. И кричат, ликуют. Мы одно только слово и разбираем: «Лоно! Лоно!» Выходит вперед один крупный такой, разодетый, на голове — пышный убор из птичих перьев. И тоже: «Лоно… Лоно…» И на капитана нашего показывает. Кук выходит вперед, поклонился слегка. Понял, что перед нами Великий Жрец. И без всякого страха, без опаски пошел за ним. Мы следом потянулись. Идем по живому коридору, островитян разглядываем. Народ в украшениях, венках. На женщинах — юбки из пальмовых листьев, а выше — ничего. Благодать!

Заводят нас в какое-то строение за частоколом, а там — деревянные идолы со страшнющими рожами. Большие, в два человеческих роста. Подводят к ним нашего капитана, усаживают, скрещивают ему руки на груди, хороводы какие-то начинают водить. Поют, выкрикивают что-то, погремушками своими бренькают. А Кук — ничего. Сидит себе торжественно и молча. И вправду на их идола стал похож. Фрукты ему подносят, гирлянды цветочные. Аромат стоит, аж голова кружится.

А как закончились все эти церемонии, выводят нас из храма. Осмотрелся Кук и объясняет жрецу: нельзя ли, мол, мне вот здесь, по соседству, свою палатку поставить? А объясняться с местными мы уж умели. Больше знаками, но и слова кое-какие знали… Согласился жрец, даже вроде бы обрадовался.

Палатка у Кука знатная была. Просторная, высокая. Пол настильной из мелких досок. Он в ней всегда и инструменты свои держал, и сам обитал, когда на берег высаживался. Ему ведь по ночам за светилами наблюдать. Брезент надежный, хоть и выцвел слегка на солнце. Внутри свободно во весь рост стоять можно. Сколько раз, бывало, натягивать ее приводилось. И где только она не стояла. И на дальнем севере, на русских берегах, и на острове Пасхи, и в южных морях…

Живем на острове, покоем наслаждаемся. Оба корабля — на якоре. А капитана местные жители так и зовут: Лоно. Ну, он не возражает. Лоно так Лоно. Смешно даже: офицеры его тоже стали этим именем кликать. Своими ушами слышал: «Мистер Лоно…» И опять не возражает капитан…

Так прошел январь. Февраль наступает. В дорогу пора. Снова на север. К алеутам, к эскимосам. Пока дойдем там, глядишь, и весна наступит — самое время на восток пробиваться, к дому…

Провожают нас с почестями. Даже их храм, возле которого палатка Кукова стояла, нам отдали. И как это умудрился наш капитан святыню местную выпросить!.. Разобрали там кое-какие из построек. Дерево на корабли доставили. Только одну статую не велели нам трогать. Самую на вид ужасную. Объяснили нам, что то их злой бог по имени Ка. И вроде бы вот-вот явиться должен. И намекают, что лучше б нам с ним не встречаться.

Тут как раз несчастье случилось. Канонир наш, Вильям Ватман, внезапно помер. Был он с нами на берегу, да захворал. С неделю отлеживался в палатке. Потом вроде бы на поправку пошел. Как только стали мы в дорогу собираться, отправили его на корабль, к пушкам его разлюбезным, долечиваться. А через два дня привозят к нам на катере его тело. Замолк наш весельчак, а славный матрос был. Все его любили. Как и я, ходил с капитаном во все его плавания.

И опять умудрился наш капитан договориться со жрецами. Это насчет похорон. Великий Жрец отдал под могилу самое святое место: возле храма этого. Туземцы даже сами вызывались похоронить Вильяма, но капитан наш вежливенько так отказался. И то сказать: срам-то какой: доброго христианина — да по языческому обряду. Мы службу совершили как положено, по-христиански. Туземцы стоят тихо, почтительно, наблюдают за церемонией. А как стали мы зарывать могилу, тут они и пошли. Кабанчика несут запеченого, кокосы, фрукты разные, цветы… И все это — туда, в яму…

На следующий день снялись мы с якоря и пошли на север. И может, все бы пошло нормально и капитан наш был бы жив, кабы не эта чертова мачта на «Резолюшн». Бог его знает, с чего ей вздумалось треснуть. То ли дерево с самого начала было с гнилью… Так ведь не один год продержалась. И вдруг — хрясь! Обломилась как раз посередине, только паруса зашуршали и опали, как миллион осенних листьев. Всё, приехали. А без фока куда пойдешь? Капитан только головой покачал и отдал приказ возвращаться в Керагегуа Бэй, мачту чинить.

И вновь поставил Кук свою палатку на том же месте, у свежей могилы.

А туземцы… Вроде бы и те же, да совсем не те. Словно подменили их за неделю. Как будто и встречают нас почтительно, и товар на обмен привозят, и на корабли к нам жалуют. Только ни веселья особого, ни радости. И в храме ихнем только одна статуя так и торчит — все тот же бог Ка со свирепой рожей. А главное: наглые стали да вороватые. Так и норовят стырить все, что плохо лежит. Особливо привлекал их металл всевозможный. Стальных ножей да кинжалов у них уже много было. Мало тех, что у нас выменяли, так они наловчились из любых кусков железа ножи делать. Мы у них даже пару старых кинжалов видали. Работа, конечно, топорная. Заметно, что не кованы, а отбиты из чего-то. Откуда — понять не можем, до нас ведь на островах этих никого из европейцев не было. Видать, прибило когда-то к берегу останки затонувшего судна. Вот ножи эти и оказались потом роковыми для друзей наших…

Один туземец ушлым таким оказался — на глазах у нашего кузнеца схватил кузнечные щипцы — и стреканул за борт. Мы быстренько шлюпку — на воду, да и за ним, в погоню. Куда там! Подобрала его большая пирога, причалила в сторонке… Но матросы распалились, на весла налегают, выскочили на берег. Тут подоспели ребята из берегового поста… Словом, крепкая драка разгорелась. Все весла переломали. Слава богу, что вождь их Пареа вмешался. «Едем, — говорит, — к Куки, разбираться». А на чём, коли весел нет? Пареа тут велел островитянам вёсел притащить. Поплыли. Кук встречает возле своей палатки, злой, как сотня дьяволов. Но с Пареа говорит вежливо, без крику… Словом, всё наворованное нам тут же вернули: и щипцы, и зубило, и крышку от котла, и даже картуз боцмана нашего, что стащили с него в драке. А Кук устроил нам всем разнос. Как, мол, могли высадиться без его ведома и побоище устроить! Как смели оставить береговой пост! И поплыл с нами на «Резолюшн», чтоб и там порядок навести…

А следующий день, воскресенье 14 февраля 1779 года, никогда не забуду. Только рассвело — слышу на палубе возбуждение. Крики, ругань, проклятия. Наш большой катер ночью уперли. Стоял тихо-мирно на якоре со спущенным парусом — и на тебе! Тут уж капитан рассвирипел. Отрядил пару лодок, чтобы перекрыли выход из залива, а сам с лейтенантом и с нами, десятком матросов, — на берег. Все при мушкетах. «Захватим, — говорит, — вождя Кариопу. Будем держать заложником пока не вернут катер».

Высадились мы. На берегу — толпы. Враждебности никто не изъявляет. Шагаем прямиком к дому вождя. Кариопу выходит. Рожа заспанная, удивленная. Капитан объясняет ему: так-мол и так, надо срочно к нам на корабль. Взял вождя за руку, тот вроде бы ничего дурного и не заподозрил. Идем в сторону берега. Видим поодаль: подходит к берегу шлюпка с нашего берегового поста, в ней — два матроса с «Дискавери». Высаживаются как раз в том месте, где бабы местные сидят, завтракают. У них, вишь ли, женщины не могут есть вместе с мужчинами. Запрет. Табу. Видать, те женщины сразу поняли: неладно что-то. Вскочили, бегут к толпе, кричат что-то. Заволновался народ. Матросы к нам подходят. «Сэр, стычка на том берегу залива. Вождь Каремоо убит».

Кук чуть не сплюнул с досады, аж покраснел весь. А тут как раз жрец вышел с большим кокосовым орехом, говорит что-то. Нам-то и не до него совсем, а он все вещает… Оглянулись мы — а толпа-то вокруг уж совсем другая. Всё переменилось. Кругом — тата-тоа, воины со щитами. Туземцы, бывало, как придут на корабль, всё расспрашивали, кто из нас тата-тоа. Кук им, помню, говорил: «Я тата тоа». — «А покажи следы от ран». Капитан показал им большой шрам на руке — поверили. А у лейтенанта нашего шрамов не было. «Нет, — говорят, — ты не тата-тоа».

Так вот. Сгрудились вокруг нас воины. Копья кругом, дубинки, кинжалы. Да и толпа жителей не расходится. Проталкиваемся. Кук все держит вождя за руку, а жрец так всё и бормочет. Тут какая-то женщина кидается к вождю. «Не ходи, мол, на корабль! Убьют тебя!» Толпа опять заволновалась. «Сэр, — говорит лейтенант, — вон у того малого — кинжал под плащом. Надо бы его пристрелить». — «Не смейте, лейтенант!» Туземец все-таки на нас бросился, а ребята его — прикладами. Отступил. И тут камни в нас полетели. Кук первым-таки не выдержал. Горяч был. Выпалил из своего пистоля. Без толку. Щиты у них — из пальмы, плотные, только из мушкета и пробьешь. Капитан отпустил вождя и командует: «к шлюпкам!» А тут и копья полетели. Новые выстрелы грянули. Слышим: со шлюпок, что ждут нас у берега, тоже палят. Капитан махнул им и кричит: «Прекратить огонь!» Эх, зря он это сделал! Не поняли в шлюпке да и отплыли ярдов на сорок от берега. Вы думаете, все матросы Его Величества — пловцы заядлые? Да ведь многие из нас, даром что столько морей прошли, плавали, как наковальня. Да еще и камни вокруг градом… Я приотстал малость и видел, как ребята в воду кинулись. Туземцы — с дубинками да кинжалами — на них… Меня самого за руки хватают, не дают к воде подойти. Вижу, как впереди капитан спокойно эдак входит в воду. Затылок ладонью от камней прикрывает. Тут один туземец подбегает сзади, незаметно так, — и дубинкой его по голове… Оно и обошлось бы. Кук только пошатнулся да мушкет выронил, а сам дальше в воду идет. Крепок был капитан. И тут вижу: тот самый, с большим кинжалом под плащом. Я заорал, да не слышит меня капитан: толпа шумит. Бросился он на Кука. Увидел я даже, как кинжал сверкнул на солнце. А может и померещилось мне это сверкание. Сзади ударил островитянин — капитан свалился в воду. Тут уж на него целая толпа набросилась, а у меня от ярости аж в глазах потемнело. Откуда-то силы взялись. Сбросил с себя нескольких, в стороны раскидал, кинулся к своему капитану. Рвусь вперед, к воде, сам рычу от злобы. Хватают меня, да не удержать им… Не успел, однако. В воду вошел — увидел только, как волокут на скалы тело Кука. Тут еще народу набежало, оттесняют меня… Кинулся в волны, поплыл. Уж и не помню, как до шлюпки добрался. Только смутно припоминаю, как уходили мы от берега к кораблю. Перед глазами все плывет. Может, от слез моих бессильных…

Весь остаток того дня — как в тумане. Меня ведь тоже хорошо дубиной огрели, пока от островитян отбивался. Обидно, что даже тела товарищей наших подобрать не смогли, на поругание оставили. Порох, мол, отсырел… Да что уж там говорить, измельчал к тому времени народ. Капитан Клерк послал потом катер к скалам. Матросы с него пальнули пару раз, пристрелили двоих-троих туземцев, да так ни с чем и вернулись. А к храму туземному бот отправили. Там и народу местного почти не было. Свернули матросы наше хозяйство: палатку, мачту починенную, инвентарь весь — и на корабль.

Ночью на скалах костры горели. Слышали мы, как барабаны гремят, как женщины причитают. Весь день на берегу народ шумел. В подзорную трубу видели на одном туземце треуголку капитана нашего, на другом — камзол. Сильно это нас разозлило. Ишь, дескать, дикари неотесанные. А ближе к вечеру и наши офицеры в одежду покойного капитана обрядились. Заперлись после обеда у него в каюте и принялись делить вещи. Выходят — смотреть противно. Кто подзорную трубу моего капитана тащит, кто секстан, кто рубашки. Сам бы взял чего на память о капитане своем, да кто ж нам даст? Офицеры всё расхватали.

Гавайи. Залив Кеалакекуа, где погиб капитан Кук

Обелиск на месте гибели Джеймса Кука

Вечером заявился к нам жрец Кооаха, с ним еще двое. У одного — мешок из пальмовой ткани. И такой дух от этого мешка! Даже на палубе, на вольном воздухе, — хоть нос затыкай. Выходит капитан Клерк. Он к тому времени с «Дискавери» к нам перебрался и каюту Кука занял. Развязывает жрец мешок, показывает, что там внутри. Возьмите, дескать. Ваше. Мы сперва и разобрать не могли, что там такое, а как разобрались — ох!.. Желудки-то у нас луженые, любую качку выдерживают, а тут едва не стошнило. Плоть окровавленная. Нога человеческая от ступни до самого бедра, только без костей, мясо одно. Еще кусок плоти… А жрец торжественно так: «Куки, Куки». Капитан покраснел весь, глаза из орбит вылезли. А как обрел дар речи, только и выдавил: «Вон! Чтобы духу…»

Интересуетесь, не съели ли капитана и несчастных товарищей моих? Сие мне неведомо. Врать да выдумывать не стану, не приучен. Островитяне клялись всеми своими богами, что человеческого мяса не касались. Только кости-де поделили, согласно обычаю. Да кто ж их знает?

Жестокость, — говорите, — дикость да варварство? А знаете, вот теперь, столько проживши да познавши, спрошу: а сами-то мы намного ли лучше? Поглядите на нас да на предков наших. Столького достигли: и науки, и ремесла, и искусство! А ведь все это — слезами да кровью. И столько той крови пролито — тем дикарям и в страшном сне не привидится. И чем дальше, тем больше! Так-то вот…

* * *

Меня зовут Елизабет Постума Симко. Имя мое дано мне не родителями, ибо увидеть меня им не довелось. «Постума» означает «посмертная». Отец мой, полковник Томас Гвиллим, скончался за полгода до моего рождения, мать, Елизабет Гвиллим, — через несколько часов после моего появления на свет. Я никогда не спрашивала, зачем Создателю угодно было лишить меня родителей на самом пороге жизни. Такие вопросы и задавать-то грешно. Ему виднее…

Мой отец, будучи в чине майора, служил под началом генерала Вулфа и участвовал во взятии Квебека. Мог ли он помыслить о том, что тридцать лет спустя судьба его дочери окажется накрепко связанной с завоеванной им заокеанской колонией?

Я воспитывалась в семье моей тетушки и ее мужа, прославленного адмирала Грейвса. Детство мое прошло в графстве Девон, в имении адмирала, и было весьма безоблачным. Правда, я довольно страдала из-за своего неказистого роста, ибо всегда была самой маленькой из всех своих подруг. Тем не менее, при столь незначительном росте я была ловкой, выносливой и любила длинные прогулки среди прекрасных лесов Девона. Вначале пешком, затем на невысокой лошадке, на которую я обычно с трудом вскарабкивалась. Я не бродила бездумно, я всматривалась. Мне всегда было немного жаль, что не существует такого магического прибора, что позволил бы запечатлеть и сохранить на бумаге контуры этих холмов, лесные тропинки, разнообразие древесных листьев и пышных трав. Так я стала рисовать и всегда брала на прогулки этюдник и карандаши. Дома я перерисовывала свои этюды акварельными красками. Наиболее из них удавшиеся тетушка даже вставляла в ореховые рамки и развешивала по стенам моей комнаты.

Конец ознакомительного фрагмента.