Демонология Сангомара. Часть их боли

Д.Дж. Штольц, 2023

6-я книга цикла. Все рано или поздно заканчивается. Так и для истории Юлиана, Филиппа и Йевы багровеет закат. Каждый из них сделал свой выбор, а каковы будут последствия – расскажет эта книга. Исход южной кровопролитной войны Трех Королей, распутывание клубка дворцовых интриг, завершение противостояния графа Праотцам и, наконец, окончательное решение Юлиана. Обернется ли он назад? Смерит ли свою гордыню? Распознает ли, кто истинный друг, а кто – враг?

Глава 4. Переговоры

Путник прибыл к замку на закате, когда в Йефасе вовсю проходили гуляния по случаю весеннего праздника. Одет он был по-летардийски: в шерстяной табард, широкополую шляпу, украшенную желтым пером, и выкрашенный в такой же желтый цвет плащ. Однако сомнительно, что это был тот самый аристократ, который выехал из Афше, дабы погулять в веселящейся Глеофии и поглядеть на ее пышный королевский двор. Вряд ли были просты и двое спутников, едущих на полкорпуса позади него и выглядящих пусть не так пестро, но вполне достойно. Неизвестно куда делась и вся прочая свита, изначально сопровождавшая этого разгульного молодого повесу от его земель.

И вот этот аристократ подъехал под окаймляющие Молчаливый замок стены. Затем оглянулся на спутников; глаза у них были ледяными, ничего не выражающими. Замковую стражу предупредили, поэтому ворота тут же распахнулись. Гости миновали зеленеющий парк, затем покинули у донжона свои седла и передали поводья конюхам. Никто не предложил им ни освежиться, ни отдохнуть. Слуги вместе с подоспевшим управителем лишь глядели на них со страхом и ненавистью одновременно — они знали, что перед ними находится причина злосчастий их хозяина.

— Назовите причину вашего прибытия, — спросил Жедрусзек.

— Переговоры. Ведите! — возвестил неприятным голосом гость.

Его и двух его молчаливых спутников повели по полным мрака коридорам. Однако повели их не в подземелья под замком, ибо то место было священно, предназначено исключительно для вампиров, а в зал, где в резном кресле, будто на троне, сидел один-единственный Летэ. Это было помещение с высокими потолками и окаймляющими стены колоннами. Колонны укрывали красно-черные гобелены, и такими же гобеленами были завешены все окна, отчего старый холод пронизывал здесь все, стелился сквозняком по ногам.

Аристократ снял шляпу с желтым пером. Он положил ее на один из столов и в деловой манере высказал приветствие. Голос у него был странным — вынужденно сухим, будто старый его владелец любить и петь, и веселиться, а нынешний сделал все, чтобы этого не заметили. Летэ остался недвижим, холоден, не удостоив своего гостя даже кивком головы — его руки величаво лежали, будто примерзши, на вырезанных из дуба подлокотниках. После недолгого молчания аристократ оперся поясницей о стол, сложил руки на груди — он встал сбоку и спереди от трона. Подле него замерли два его помощника.

— Я слушаю, — произнес гость.

— Кто ты? Мне необходимо удостовериться, что передо мной стоит не подручник, а его хозяин, — высокомерно заявил Летэ, не поворачивая головы.

— А обычный человек нашел бы силы сюда войти?

Летэ продолжал в ожидании молчать. Поэтому аристократу осталось лишь презрительно усмехнуться, ибо его заставляли сделаться шутом-потешником, демонстрирующим свои способности кувыркаться, дабы доказать королю, что он — самый настоящий шут.

— Я — Гар’тромехор! — сказал он удивительно-чистым голосом, растеряв прежнюю сухость. — Дитя первичной матери, пятый джин в поверьях мастрийцев, высший демон, кровавый Гарозул, ставший Праотцом Гааром, Граго, а также еще сотни имен, о которых тебе ничего не известно. И это не я стою перед тобой, а ты — передо мной, своим отцом!

— Отцом? — Летэ небрежно рассмеялся.

— Я представился, как ты того просил. Теперь к делу — время не ждет!

— Время всегда подождет. Здесь, в стенах моего замка, время над нами не властно… Этот замок выстоял все эпохи и выстоит впредь. И для нас сей обмен — лишь мимолетный миг в нашей бесконечно долгой жизни. А вот все твои имена — пустой звук, который действительно для нас ничего не значит, ибо мы стоим выше всех человеческих божеств…

— Еще раз спрашиваю. Что вам нужно? Я пришел сюда не для пустых прений, а для обмена! Назовите условия, чтобы я получил взамен карту.

Щеки Летэ подобрались, и он торжественным голосом произнес:

— Теух. Я желаю получить все, что с ними связано.

— Я не знаю, где находится Теух.

— Узнай.

— Я похож на мальчика на побегушках? — заметил в неудовольствии гость. — Теух разбросаны по всему южному континенту, жалкие остатки тех, кто уже не решает в этом мире ничего. Я не смогу их обнаружить — и не собираюсь. Не списывайте свою немощность на меня. Я не буду решать ваши застарелые проблемы, добывая сведения о ныне сгинутом клане. Если вы хотите вернуть два ваших бессмертия…

–… не два, — прервал его Летэ вскидыванием ладони. — Из полусотни наших старейшин пропала добрая половина — явно вашими трудами. Верни мне дары всех тех, кто исчез из моего клана. А когда я говорил о Теух, я говорил не про сведения о них, а о них самих. Добудь мне также всех представителей южных Теух и доставь сюда. Тебе понятны мои требования?

Аристократ напряженно замер. Нельзя было сказать, что столь абсурдное требование удивило его. Скорее всего, он предполагал, что и такой вариант событий возможен, однако некое промедление было заметно и в его движениях, и в движениях его спутников.

— Это слишком много, — наконец, сказал он.

— Я огласил тебе условия. Выполняй их.

— Это не условия — это безумие!

— Тогда обмена не будет. Что есть для нас сей обмен? Лишь мимолетный миг в нашей долгой истории.

И Летэ с лицом, как у мраморной статуи, откинулся на бархатную подушечку кресла. Его обвитые перстнями пальцы обняли подлокотники, а взгляд устремился куда-то вдаль и одновременно в никуда — как у величественных божеств.

На лице Гаара, однако, промелькнуло отвращение.

— Даже в теории невозможно свершить то, что ты просишь.

— Разве не ты ли Гар’тромехор, дитя первичной матери, джин, высший демон, Гарозул и еще сотни ничего не говорящих имен? Разве не сижу я перед своим всесильным отцом? — рассмеялся глухо Летэ. — Еще раз повторяю… Мне нужны Генри, Юлиан, все пропавшие дары из нашего клана, а также все старейшины из Теух, которые бежали после падения клана в 1213 году. Я знаю, они еще живы — их бежало больше тридцати.

— Это было тысячу лет назад, и большая часть бессмертных за этот срок безвозвратно сгинула. Это должно быть ясно даже тебе.

— Я не собираюсь торговаться.

— А я не смогу представить тебе то, что ты хочешь! Ты думаешь, старый маразматик, что время на твоей стороне? О нет, время полностью на нашей стороне. И каждый миг твоего упрямства приближает твою смерть, как и смерть твоего клана. Если я не получу сестру до зимы, то вы потеряете последнее, что имеете…

–… тогда поторопись, — снова перебили его.

Гаар промолчал. Затем он вдруг развернулся и быстро вышел прочь вместе со своими немыми спутниками, схватив перед этим свою прекрасную шляпу с желтым пером. Неприятно хлопнула дверь зала, предупреждая. А когда все стихло, то дубовая дверь зала, где все также величественно продолжал сидеть Летэ, открылась. Внутрь зашел граф Тастемара, одетый в свое бессменное зеленое котарди и плащ, скрепленный фибулой в виде ворона из серебра. Он посмотрел на главу совета, на его словно высеченное из камня лицо, и заметил:

— Сир’ес…

— Ничего не говори, Филипп, — важно перебил его глава. — Ничего не говори. Я в долгу у тебя. Я позволил тебе стать стражем карты, и жизнь Юлиана, о котором ты печешься, важна. Но жизнь клана — важнее.

— Они и в правду могут быть не всесильны. Если раньше они вырывали горы из недр земли, то нынче не смогли даже вырвать дух из моего тела.

— Тогда это их проблемы. Когда все пройдет, как должно, мы получим Юлиана. А вместе с ним получим и старых, и новых старейшин, и окончательно сотрем клан Теух, оставив его лишь в нашей памяти. И тогда клан Сир’Ес сможет восстановить все утерянные земли и приобрести другие, расплатившись за них «дарами» и клятвами верности. Север будет наш. Снова целиком наш, как и положено. Мы вернем славные добрые времена, Филипп!

Тому осталось лишь склонить седую голову, покорившись сюзерену. Единственное, на что теперь оставалась надежда — это появление того, кто смог бы переломить старика Летэ и заставить его поумерить свои желания. Филипп ждал Горрона де Донталя, который бы помог провести переговоры, как должно. Ну а пока переговоры отложились до лучших времен, и в замке снова воцарилось гнетущее ожидание.

* * *

«Дочь моя. Ни в какой век жизнь не была спокойной. Пока в наших отчих землях, Солраге, царил мир, в других землях в эти дни лилась реками кровь. Когда же наш Солраг вступал в борьбу с захватчиками, дабы сохранить свою целостность, то в других землях мог временно наступить мир.

Детство твое, Йева, в нашем родовом замке Брасо-Дэнто никогда не было омрачено тяготами войны. Тебе не довелось видеть ни толпы повешенных на Вороньей площади, не довелось слышать скорбные плачи по погибшим от матерей, жен, сестер и дочерей. Ты не была подвержена печали войн и цвела, как роза, в таком же тихом и благоухающем саду. Однако все в этом мире проходящее. Так и сейчас мир в нашем доме пошатнулся. По большей части это заслуга твоего упрямого отца, который осознает свое упрямство, но не видит иного выхода, кроме как следовать по пути справедливости.

Дочь моя, скрывать не буду, нам грозят трудные времена. Коль ты думаешь, что твое укрытие в лесах Офурта — это и есть трудности, то я тебя разуверю — это лишь подготовка к ним. Поэтому я не желаю более читать от тебя писем, в которых ты молишь меня позволить тебе вернуться в Брасо-Дэнто. Не расстраивай меня снова своим непослушанием. Слушай отца своего, и тогда, быть может, если обмен пленниками случится ровно и без проблем, мы еще встретимся, уже втроем…»

Филипп писал это уже во второй раз. Его первое письмо, строго официальное, напоминало скорее не обращение отца, а сухой приказ военачальника и дальше скрываться в тайном месте. Но, засомневавшись, граф решил переписать все более сердечно. Его не покидала смутная тревога, что завтрашний день может принести много горестей. Увидит ли он еще свою маленькую Йеву? Жив ли этот недокормыш Ройс? Судя по донесениям, в Офурте всю эту зиму буйствовала страшная болезнь, унесшая жизни тысяч детей. Уж не с этим ли связано настойчивое желание дочери вернуться в отчий дом?

Вздохнув с надеждой, он скрепил письмо своей родовой печатью. Затем дождался, пока она высохнет, и скатал его в трубочку, подозвав к себе гонца. Гонец должен будет доставить письмо не в поселения, и даже не в замок. Он должен будет доставить его в сосновый темный лес, на прогалину, где письмо подберут вурдалаки и отнесут к хозяйке. Этот способ сообщения должен быть весьма безопасным, ибо людям уже веры нет, а над зверьми велисиалы имеют весьма посредственную власть.

* * *

В этот душный и тяжелый день, когда лето вступило в свои права, Филипп сидел в кресле и читал послание, что прибыло к нему с гонцом из Йефасы. Лука Мальгерб докладывал:

«Милорд. Мы до сих пор пребываем в трех постоялых дворах Йефасы, в Восточной части города. Никаких проблем не имеем. Дисциплина твердая. О конях заботятся сносно. Но пытались давать плесневелый овес. До нас дошли слухи — у стен нашего Отчего дома стоит вражеское войско. Не необходимо ли нам (тут текст был подпорчен чернилами, ибо Лука не знал, как деликатнее спросить, и долго думал, пока с пера не капнуло) озаботиться этими слухами?»

Слушая шум щелкающих в саду ножниц, будто они щелкали у самого его уха, Филипп взялся за гусиное перо и, нахмурившись, написал краткий ответ:

«Нет. Ждите приказа».

Вместе с письмом в руке он поднялся, чтобы отнести его местному гонцу, когда услышал, как скрипнули замковые ворота. Тогда граф подошел к окну, отодвинул тяжелую гардину. В гостевую спальню, полную мрака, ворвался слепящий луч солнца, и Филипп прищурился.

На просторы сада въезжал путник на хрипящей и роняющей пену пегой лошади. Стоило ему снять капюшон, как в этой вечно-вежливой улыбке сразу же распознался Горрон де Донталь. Он отдал поводья, отряхнул плащ и вошел внутрь быстрым шагом. Когда Филипп спустился из своих покоев в холл, приехавшего гостя уже окружила толпа слуг.

Горрон поглядел поверх их склоненных в почтении голов и поднял руку в приветствии:

— Душа моя была уверена, что первым в этом замке мертвецов я встречу именно тебя, Филипп!

Два старейшины тепло обнялись. Горрон скинул дорожный легкий плащ, уже посеревший от долгой скачки. Волосы его были по-южному коротки, но вот подбородок, обычно гладко выбритый, сейчас порос густой смоляной щетиной. Сощурившись, герцог заметил:

— Вижу в твоих глазах вопрос. Однако погоди! Все слишком сложно, дабы раскрывать все с порога. Сперва я покажусь нашему глубокоуважаемому главе. Сам понимаешь, он ждет от меня ответов. Те дали, куда я забрался, этот дальний жаркий юг — он будто заглушал его голос. Мы так и не поговорили нормально. А позже я загонял коня до пены, чтобы успеть сюда как можно скорее.

И Горрон поспешил скрыться в направлении левой башни, где жила семья Форанциссов, пока не пропал за углом. Филипп остался глядеть ему в след, еще чувствуя витающий в воздухе запах соленой воды и дерева корабельной обшивки, будто герцог не сменял одежды после того, как сошел с трапа. Впрочем, этот запах скоро истончился, а граф вернулся в свои покои.

Уже когда молодой месяц висел над замком, Филипп тихо, но настойчиво постучал в гостевые покои. Не успел слуга-сиделка приблизиться к двери, дабы открыть ее, как из глубин спальни послышалось тихое одобрение — и граф вошел внутрь. Он обнаружил герцога лежащим в постели на боку лицом к стене, укрытым одеялом и дрожащим от бессилия. Его руки, а также глотка были перевязаны, а на полу валялась груда старых бинтов, потемневших от крови. Резким взмахом руки Филипп отослал прислугу прочь. Впрочем, чуть погодя он прислушался, усмехнулся и приоткрыл створку двери — застывшие около угла тени всколыхнулись от страха, чтобы уже окончательно раствориться в черноте замка.

Теперь они точно остались одни.

— Как себя чувствуете? — спросил граф, присаживаясь на край кровати.

Герцогу с трудом удалось перевернуться на другой бок, чтобы посмотреть на вошедшего. Лицо его застилал туман усталости, кожа была бледной от малокровия, но глаза продолжали гореть лихорадочным синим огнем, как у всякого, кто даже в моменты бессилия своего тела продолжает путешествовать по чертогам своей памяти, не приемля для ума отдыха.

— Это можно было бы назвать сносно, если бы это не было так отвратительно… — и он поморщился.

— Что за проблема возникла с Гейонешем? Слуги шептались, будто вам пришлось испивать его три раза.

— Не три, а четыре!

Горрон вымученно улыбнулся, попытался лечь на спину, но сразу сдался, чувствуя, что на боку ему и удобнее, и не так болит.

— Скажем так… — продолжил он. — Когда ты мнемоник и в твоей голове тысячи и тысячи воспоминаний… Тогда испитие Гейонеша, чтобы показать кому-либо свою память — это, в общем, не лучшая затея. Особенно для того, кто хочет увидеть эти воспоминания и вычленить из них воспоминания владельца. Это сродни ловле вечно ускользающей блестящей рыбешки среди тысяч таких же, запутавшихся в одних сетях.

— Как я понимаю, у сир’ес это не вышло?

— Да. Вот, погляди! — и Горрон болезненно осклабился, выгнул шею, которую будто порвал голодный пес. — Потратил весь день, начав с рук и закончив глоткой… Думает продолжить завтра. Таких «завтра» ему потребуется еще с тысячу и тысячу — по дню на каждую оборванную мной жизнь. Но он хотя бы убедился, что я — это я, иначе я бы оттуда совсем не вышел.

Граф Тастемара кивнул. Если герцог отдыхает здесь, в отдельной спальне, да к тому же имеет посланных к нему сиделок, то это значит, что в неподмененности приехавшего действительно убедились.

— Вы в силах рассказать, что узнали? Он жив? Вы его нашли?

— Ты всегда постоянен, Филипп, и всегда о делах. Да, я нашел Уильяма. Он добрался-таки до Элегиара, — улыбнулся печально герцог.

— Давно?

— Весьма, еще в 2150 году. За эти годы он успел побыть и веномансером во дворце, и храмовым Вестником, и даже под попечительством влиятельных придворных особ, и был одарен лаской важных дам.

— Что за Вестник? — спросил Филипп.

— Это почетный титул для вампира, участвующего в религиозных церемониях, посвященных нашему общему знакомому Гаару. Там Гаара почитают, как божество долголетия и здоровья, поэтому ежегодно приносят ему жертвы.

— И зачем он участвовал в этой церемонии? — граф нахмурил брови.

— Сложно сказать… Мне кажется, он старался жить на чужбине обычной жизнью, как старается жить всякий, кто настойчиво избегает своего прошлого.

— Вы говорили с ним?

— Довелось. Я успел к нему раньше, чем велисиалы. Мы с ним встретились в саду дворца Элегиара. Туда он вышел прогуляться во время пира. Он не желал идти со мной, не верил ни моим словам, ни моим попыткам убедить его, — выдержав паузу, чтобы набраться сил, герцог продолжил. — Мариэльд в свое время хорошо успела обратить его против тебя и против меня, как посланца твоей воли…

— Как он мог отказаться уйти? — не поверил Филипп.

— Не гляди на меня так. Я не вру.

— Поклянитесь, друг мой, что все было именно так.

— Клянусь, — спокойно произнес Горрон. — Клянусь тебе, что виделся с ним. Клянусь, что пытался убедить его вернуться к тебе, чтобы спасти его жизнь от нависших над ним туч. Но он отказался, и мне пришлось ненадолго оставить его.

— Почему так вышло?

— Потому что эта ночь, в которую я с ним встретился, в истории Элегиара будет зваться, как ночь Пламени или еще как-нибудь в таком поэтическом духе. Пока мы разговаривали, изменщики с помощью пиромантии едва не сожгли дворец. А потому мы расстались. Он побежал внутрь. Да-да, Филипп, это же наш рыбак Уильям… Ему что с моста в реку, что в огненное жерло — все одно! Скажи после этого, что они с Гиффардом не похожи, да? Помнишь, как смяло беднягу Гиффарда, когда он помчался спасать тебя в гущу боя, думая, что тебе угрожает опасность? Ну а дальше за Уильямом пришли, потому что я не знаю, куда он делся после наступления рассвета. Не гляди так… — Горрон тяжело вздохнул, увидев острый взгляд родственника. — Клянусь тебе, что он исчез после рассвета. Наша встреча была очень коротка!

Большего граф о Уильяме не узнал. Он до полуночи просидел у своего близкого родственника, поведав ему про свое расследование после пропажи герцога, а также про заточение Мариэльд в горах. В свою очередь герцог принялся с трудом, но рассказывать и про задержку в тюрьме, и про то, как далеко он продвинулся на юг в поисках вражеских Теух. Он поведал, что дошел практически до одного из Великих городов — Нор’Алтела, лежащего в красном ущелье, но не нашел ни единого намека на возрождение кланов старейшин.

— Они разобщены, — говорил устало герцог. — Летэ полагал… что на той стороне залива против него веками зрел заговор от Теух… Он думал, что они вновь стали едины и сильны… Искал следы их деятельности… Но Юг не даст старейшинам поднять головы. Поэтому им по одиночке безопаснее. Ведь стоит лишь одному раскрыться — как ненасытные южные златожорцы, у которых есть маги, доберутся и до остальных…

— Надеюсь, он вас послушает. Я видел его, Горрон, в зале после переговоров. Он верит, что его старый враг еще жив.

— Да-да… Тяжко будет, но постараюсь ему объяснить. Если глядеть назад, а не вперед, то нам не избежать войны сначала в Солраге, а когда мы лишимся его, то велисиал дойдет с войском и сюда, осадив стены этого замка. Но все это завтра… Война начнется завтра: и с Летэ, и с велисиалами. А пока что я хочу хорошо, по-человечески, выспаться, чтобы набраться сил…

Оставив своего родственника отдыхать после череды Гейонешей, Филипп покинул покои и вернулся в свои. Там он предался размышлениям, пока над замком бледнел серпом месяц. Замок был на удивление тих, спокоен; пока пальцы привычно поглаживали лежащий у сердца промасленный лист бумаги, граф думал о причинах, по которым Уильям мог отказаться возвращаться на север. Получается, что его родившаяся тридцать лет назад ненависть продолжала зреть и зреть, пока окончательно не закостенела?

* * *

Незадолго до возвращения герцога из южных далей, к Молчаливому замку прибыл человек из Йефасы — обычный ремесленник. Ремесленник казался пьяным, речь его была спутана, похоже, что он сам себе не отдавал отчета в своих действиях. Однако он сообщил, что является звеном, через которое старейшины смогут известить об изменениях сделки. Когда же Горрон вернулся и всем стало известно о малочисленности вражеского клана, обитающего на юге, Летэ послал своего вестника в Йефасу, к этому зачарованному ремесленнику.

Все это значило ровным счетом одно — Летэ осознал абсурдность своих притязаний и готов уступить. Оставалось лишь удивляться способности Горрона решать любой вопрос без кровопролития.

Буквально на следующий день явился все тот же аристократ в широкополой шляпе с желтым пером, хотя и в другом табарде. Он прибыл один, безо всяких помощников — просто выйдя из дубовой рощи. Его сопроводили в прошлый огромный зал с троном, на котором снова покоился неподвижной статуей Летэ фон де Форанцисс. Переговоры длились долго. И на этот раз в ближайшей комнате притаился уже сам герцог Донталь, которому пришлось ради этого больным покинуть постель. Будь там граф, то текущая беседа между главой совета и прибывшим гостем его бы немало удивила…

— Выходит, в общей сумме к Саммамовке я обязуюсь доставить сюда пятерых бессмертных, в числе которых должны быть Юлиан и Генри. Правильно? — по-деловому спросил аристократ, подытоживая.

Летэ не ответил. Только величественно кивнул, устремив свой такой же величественный взор вдаль. В его глазах гость был лишь приглашенным просителем, но никак не равным, и уж тем более не превосходящим его. На это аристократ только ядовито усмехнулся, прекрасно различая в старейшине его застарелое высокомерие.

— Хорошо, что мы наконец-то пришли к единому мнению, — голос его сделался вкрадчивее. — Коль так, я хочу предложить поменять условия сделки.

— Каким образом?

— Дело в том, что вашими усилиями, когда вы оторвали меня от моих дел, бессмертный паразит внутри Генри… как бы сказать… испортился и начал гнить, — снова ухмыльнулся аристократ. — Из-за того, что вы невовремя меня отвлекли, его дни жизни сочтены. Спустя пять, десять, может быть, двадцать лет, но с большой вероятностью он окончательно умрет.

— Почему? — Летэ впервые взглянул на гостя, удивившись.

— Вас это не касается. Однако я бы помимо Генри хотел оставить у себя и Юлиана. Что насчет того, чтобы вместо них двоих я доставил сюда шесть южных паразитов? По три за каждого? — глаза аристократа насмешливо сверкнули.

Оплывшее лицо главы едва подернулось от того, что бессмертные дары так запросто оскорбили именем паразитов, но он ничего не ответил. Долго он молчал. Взгляд его был хмур, тяжел, а толстые пальцы начали ласкать и крутить рубиновый браслет, единственно выдавая этим действием сомнения. С каждой минутой промедления губы аристократа все шире и шире растягивались в улыбке победителя, будто и не могло быть иначе, будто он знал, что почти любого можно купить, сыграв на слабостях.

Пять бессмертных или девять?

Летэ молчал на троне, застыв статуей. Горрон де Донталь стоял в соседней комнате, все слышал и хмурился, а взгляд его был чрезвычайно серьезен, каким никогда не бывает при посторонних. Аристократ же продолжал улыбаться, сжав тонкие губы, и хитро глядел из-под шляпы с желтым пером, которую он теперь даже не удосужился снять.

— Девять даров… К Саммамовке… — наконец, глухо сказал Летэ.

Переговоры длились еще долго, но обсуждали уже сам процесс передачи обладающих бессмертием тел и карты, чтобы под конец обменяться обещаниями придерживаться данного соглашения. Соглашение подразумевало под собой также заключение мира, если обмен будет успешным. Когда солнце стало клониться к закату, гость сухо попрощался и покинул зал бодрым шагом. Вслед за ним чуть позже, колыхаясь под мантией, неторопливо вышел и сам Летэ. Увидев укрывшегося в тенях герцога, который прислонился к стене от усталости, он задержал на нем свой ледяной взор — они оба понимали, что граф Тастемара с заключенным соглашением будет не согласен…

* * *

После отбытия гостя в дверь графа постучали. Вошел слуга, который донес, что хозяин замка требует явиться к нему. Поднявшись, Филипп последовал за молчаливым вампиром. Блеклый свет едва лился сквозь высокие, но узкие коридорные окна, но не оседал вниз. Внизу колыхалась тьма, по которой графа и вели в другое крыло. В дверях покоев он столкнулся с еще одним слугой, выносящим на руках иссушенный труп. Голова юной девушки была запрокинута; рубаху ее жадно разорвали выше живота, оголив вместе с лебединой шеей еще и белоснежную грудь. В глубине темной комнаты, где не лежало ни единого ковра, а все было холодным и пустым, как склеп, сидел на постели Летэ. Он вытирал полными пальцами свои мясистые губы, доводя их до обычной мертвой белизны.

В углу, в кресле, сидела, сложив руки на коленях, Асска. Она не шевелилась и даже будто не дышала; лишь едва повернула голову, когда гость вошел внутрь. Этой бледностью и неподвижностью она походила как на саму комнату, так и на своего мужа и отца. Красота ее оживала красками лишь среди роз и под лучами солнца, да и то ненадолго.

Филипп поклонился им обоим.

— Вы звали, — сказал он.

Летэ поднялся. Но вместо того, чтобы подойти к своему вассалу, он двинулся к неподвижной дочери. Его грузное тело заколыхалось под мантией. Подойдя, он покровительственным жестом вытер своим толстым пальцем губы Асски, где еще виднелись следы крови. Затем взял ее черный локон, лежащий у тонкой шейки, прокатил его между пальцами, и, не отрывая от него взора, произнес:

— Они согласились — у них нет выбора. На этом твоя роль стража карты заканчивается. Ты сделал достаточно.

— Сир’ес, — холодно заметил граф. — Я до совета и на самом совете был назначен вами же хранителем карты до обмена.

— Обмен скоро случится… Очень скоро…

И Летэ неспешно, волоча за собой черное длинное одеяние, прошел от своей дочери обратно до постели и замер напротив Филиппа, уставив на него свой взор. Глаза его, серо-синие, казались пустыми, будто высеченными из камня рукой скульптора. Глава медленно вынес вперед руку, требуя карту.

— Демона устраивают новые условия, — произнес он. — И он не станет рушить выстроенные нами договоренности. Не станет и пытаться отнять карту. Так что твое изнуряющее мучение окончено, Филипп, и ты можешь вернуться назад в Брасо-Дэнто. Там ты нужнее…

— Сир’ес. В войне всегда нужно готовиться к худшей подлости со стороны противника, — голос его был преисполнен почтения, но отдавал сталью.

— Отнюдь… У нас стался с демоном уговор, после которого весьма ясно, что его интересует честный обмен. Демону нет нужды рисковать, если он и так получит свое.

Летэ снова едва заметно тряхнул рукой; звякнул его пылающим красным браслет, разрезав звоном мертвую тишину. Филиппу пришлось, повинуясь порыву почтения, склонить свою седую голову, почти касаясь груди подбородком, но он не уступил, лишь положил на сердце руку, как бы предупреждая.

— Я — твой сюзерен, а ты — мой вассал. Не забывай об этом, — возвестил Летэ.

— Я помню об этом, сир’ес, и всегда буду помнить. Помню и о том, что сейчас меня с вами помимо священной клятвы на крови, которую давал мой предок Куррон фон де Тастемара, связывает и ваша священная клятва. Вы дали на собрании клятву, что я буду хранителем и носителем вашего доверия вплоть до завершения обмена, — уже с нажимом, однако не явным, повторил граф. — Я же дал клятву, что буду охранять карту. Не стоит сомневаться во мне и в моей чести, потому что наш род славен этим. Если я увижу опасность для того, что мне было вверено, я без промедления пожертвую жизнью, но не отдам карту врагу. Так разве клятвам не должно иметь крепость, сир’ес?..

И он поднял голову, встретился прямым испытывающим взором с Летэ. Летэ молчал. Он понимал, что давал ритуальное обещание, пусть и не на крови, но давал, а его вассал не позволит лишить себя карты даже под угрозой смерти и отречения от совета. Он нахмурился и некоторое время пребывал в погруженном безмолвии, лишь разглядывая Филиппа очень тяжелым, будто прибивающим к земле взглядом, в котором отражались сменяющие друг друга эпохи. Но его взгляд спокойно выдержали. Наконец, вздохнув, глава махнул рукой.

— Хорошо… Иди… Иди, храни карту, как я тебе повелевал.

Филипп покинул эти холодные покои, подходящие скорее для упокоения мертвеца, нежели для жизни и сна. Вслед ему посмотрела вечно юная Асска, едва повернув голову, и ее черные локоны от этого движения соскользнули с плеча и упали на спину. Затем она повернула вспыхнувшее любопытством лицо уже к своему господину, но тот никак не отреагировал — лишь остался стоять, будто мраморная статуя.

* * *

Теперь граф почувствовал уже не нарастающую тревогу, а ясную беду. Привычно коснувшись груди, он направился скорым шагом к Горрону де Донталю.

Вошел он без стука. Махнув, отослал всех присутствующих слуг. Затем снова вслушался в коридор, но прислуга, уже ведающая, что вошедший обладает на редкость чутким слухом, благоразумно удалилась. Граф нашел герцога лежащим в постели и сложившим руки на груди. Тот отдыхал, пытаясь восстановить силы как можно скорее, ибо предчувствовал, что его пытка Гейонешем может стать не последней.

Филипп присел на край кровати.

— Говорить можете? — спросил он жестким голосом.

— Смогу… — произнес Горрон.

— Скоро произойдет обмен с новыми условиями, которые мне неизвестны. Наш глава пытался забрать у меня карту под явно обманным предлогом, — и тут голос его стал глуше. — Вам должно знать, какова суть новооговоренных условий.

Горрон молчал. Он оглядывал своего родственника, его напряженную позу, и в глазах его отразилась грусть, которую собеседник тут же распознал. После затянувшейся тишины он вздохнул и сказал:

— Знаешь, Филипп, веками я хранил свой Крелиос, цепляясь за него, как за единственно-верное, что держит меня в этой жизни. Я цеплялся за него, когда погиб Куррон, хотя и покинул к тому моменту трон, но не смог уйти. Я продолжал цепляться, когда Куррона сменил следующий потомок. Меня мало что заботило, кроме моего дела, и я верил, что, рухни оно — и я сгину следом. Я платил чрезвычайно высокую цену за то, чтобы сохранить его, и год от года и цена, и мое душевное напряжение росли. Но в конце концов, все равно все рухнуло. Вот скажи, Филипп… скажи мне честно, как единственному твоему родственнику. Ты проделал большой путь… Ты восстановил свою честь в глазах совета и, хоть и не предупредил обман, но сделал то, что не под силу кому-либо из нас или даже мне. А сейчас у твоего сердца лежит то, что медленно иссушает тебя и грозит уничтожить душевно. Но если так станется, что все твои жертвы и старания были зря? Что, если ты не достигнешь главного?

Граф все понял.

— Он… Он мертв? Или его выменяли?

— Выменяли, предложив за него трех старейшин.

Хотя Филипп и достойно выдержал этот удар, но от герцога не укрылась, что это далось ему нелегко. Филипп некоторое время сидел, пока не потянулся к сердцу, достал из-под отворота, который специально подшили ему под котарди, сложенную в несколько раз промасленную карту. Затем посмотрел на нее странно-отрешенным взглядом, будто увидев впервые, и принялся поглаживать ее, разравнивать погнутые края сухими пальцами. Горрон наблюдал за ним из постели, и с его лица сползла вечная улыбка, поддавшись гнетущей обстановке в спальне.

— Тогда… Сир’рес дождется окончания обмена, пока не свершится его клятва… и принудит меня уже священной клятвой на крови передать карту велисиалу… У меня не останется выбора… — граф говорил спокойно, но голос его едва осип.

— Да. И Уильям достанется им. Ты проиграл, Филипп.

— Что же… — сказал скорее сам себе граф. — Рано или поздно любой полководец, сколь бы отважен и умел он ни был, сколько бы боев он ни выстоял против вражеского меча или топора, терпит поражение от застарелого лицемерия и продажной чести. Я знал, что проиграю и ждал от врага любой подлости… но даже мысли у меня не было, что ранее непоколебимое будет так легко продано… Или я просто не хотел в это верить?

В покоях стало слишком тихо. Еще некоторое время Филипп молчал, только продолжал заученно гладить обожженный уголок карты, уронив голову на грудь, пока, наконец, не произнес неожиданно спокойным, можно сказать, что мертвым голосом, в котором вдруг иссякли все чувства, делающие его живым:

— Я поставил на кон все, что имел, не в силах отступиться.

— Они тоже поставили на кон многое, — ответил Горрон. — Будь уверен! Они должны знать, что ты не пьешь крови, опасаясь отравы, что не смыкаешь глаз все эти месяцы. Они страшатся твоей решительности и упрямства — у них давно не было столь опасного противника. Поэтому может так статься, что они подкупили не только Летэ для уверенности в своей победе.

— Если это случилось, — и граф поднял уставший, но внимательный взгляд на родственника. — То мы проиграли изначально…

— Да, мы проиграли изначально, потому что враг может предложить каждому из нас то, что мы желаем более всего. Летэ они подкупили всего лишь неравноценным обменом, показав ему отсвет некогда могущественного клана, в котором было много вампиров. Но ведь у всех нас есть свои мечты, заветные и глубокие, даже у самых преданнейших представителей клана. Кто же откажется от исполнения заветных желаний?

— Только безумец…

Филипп продолжал внимательно смотреть на Горрона.

— Да, только безумец, — улыбнулся тот и шепнул. — Напряги слух. Не притаился ли кто-нибудь в коридорах?

— Никого.

— А на лестнице?

— И там…

— Филипп, ты действительно проиграл и потеряешь все то, что поставил на кон. Враг приложит все усилия, чтобы победить и отомстить, а его могущества достаточно для свершения задуманного — враг сам уверен в этом. Мне жаль, что так вышло, но я хочу помочь тебе, поэтому выслушай меня, что я скажу тебе. А там выбирай и решай, готов ли ты к последствиям… — тихо сказал герцог.

Чуть позже граф поднялся и вышел медленным шагом из комнаты. Спина его была все также несгибаема, но потухшие глаза выдавали в нем скорбь. Последующие дни он провел в отрешении, пребывая в своих покоях. Его размышлениям способствовала и эта угнетающая тишина замка, который был и в правду Молчаливым. Слуги здесь ходили неслышно, похожие на тени, бледные, ибо по душе им были вечер и ночь. Изредка графу вспоминался его Брасо-Дэнто. Там на всех этажах, кроме последнего, всегда кипела бурная жизнь. По коридорам вечно туда-сюда сновали шумные слуги, без устали бегал со своими чертежами и расписками казначей, грохотал обитой железом обувью капитан стражи, шумели портнихи, ходил, семеня, Базил.

Тяжелая вуаль тогда окутывала Филиппа все плотнее и плотнее, и он почти чувствовал, как становятся неподъемными его руки, ноги. Картины прошлого проносились перед ним, начиная от роли пажа для старого графа Тастемара и заканчивая собственными попытками переломить одиночество. Он все чаще думал над тем, какой выбор сделал из предложенных Горроном исходов. И все яснее ему открывалось, что столь несвойственная ему горячность и порывистость были порождены не иначе, как состоянием, которому подвергся перед смертью и его предшественник — Ройс. Все больше в нем крепла уверенность, что к тому, что произойдет, все и шло, а он лишь тешил себя иллюзиями.

* * *

Обмен случился на Саммамовку, день в день. Как только забрезжил рассвет, из дубовой зеленой рощи показалась повозка. Повозка была закрыта темным полотнищем. На облучке сидел человек с холодными глазами, а справа от него ехал тот самый аристократ в шляпе с желтым пером, не сильно отдаляясь. В хвосте был еще один верховой в качестве сопровождения.

Наконец, все въехали в ворота, а через них — ко входу. Два помощника сами и безо всяких разговоров спешились. Они стащили грубый льняник, и он с шумом упал на брусчатку перед донжоном. Подошли замковые слуги, которые принялись помогать с содержимым повозки: девятью мертвецами, завернутыми в южные расписные одеяла и потому сокрытыми от глаз. Мертвецов взвалили на плечи и медленно понесли по светлым коридорам, ибо ко дню обмена на крюки подвесили зажженные фонари, чтобы указать гостям путь сквозь старый мрак.

Аристократ двинулся следом, не переставая искать глазами хранителя карты.

Филипп же уже направлялся к месту назначения, уронив руку на перевязь с мечом. При переходе в другое крыло он снял с железного крюка горящий фонарь и пошел дальше уже с ним. На его худое старое лицо падал дрожащий свет. Перед дверьми в зал вереница из слуг и гостей встретилась с появившимся из другого коридора графом. Филипп и аристократ в шляпе посмотрели друг на друга, как готовые к решающей схватке непримиримые враги, затем вместе вошли внутрь. Там уже торжественно усаживался в резной трон Летэ, поправляя свои широкие рукава, открывающие полные белые руки.

Тела укладывали напротив трона, в ряд. Пока это происходило, Филипп глядел на замотанных в одеяла мертвецов, а на него самого пристально глядел Гаар. Точнее, глядел на его руку, лежащую у сердца, где должна быть карта. В зал внесли еще источники света, расставили на столы — чтобы угодить гостям, которые мало что видели.

Аристократ вышел вперед и сказал:

— Девятеро. Девятеро, как было обговорено.

— Я должен убедиться, что все они — старейшины, — глухо ответил глава.

— Снимите! — приказал Гаар своим людям.

Помощники склонились сначала над одним, высвобождая его от спутывающих тело, как кокон, многослойных одеял. Все увидели смуглого красивого юношу, с красным оттенком кожи и длинными, до плеч, кудрями. Он был мертв, а у его губ лежала белая засохшая пена. После приказа один из замковых старших слуг подошел, опустился перед ним на колени и припал к запястью. Затем оторвался и кивнул — кровь принадлежала бессмертному.

— Почему у него нет на теле ран? — спросил Летэ.

— Яд.

— Яды нас не берут…

— Мало вы знаете об этом мире, — усмехнулся аристократ. — Это Белая Роза, сильная передозировка которой вызывает мучительную смерть без видимых повреждений. А большего вам знать не надо! Яда в крови уже нет. Вампир оживет через неделю-две.

Слуги же уже сняли одеяла со второго трупа. Там тоже лежал смуглый мужчина, сильно старый, имеющий полностью посеребренные годами волосы, вьющиеся проволокой. Костюм его был чуден, красочен и принадлежал западному эгусовцу, однако ни Летэ, ни Филипп в деталях южных одежд не разбирались. У губ этого мертвеца также лежала белая пена, высохшая и похожая на цветочный рисунок.

— Почему эти такие смуглые? — свел брови на переносице Летэ, пока слуга пробовал кровь второго. — Разве вампиры были рождены из южных племен?

— Нет, — ответил аристократ. — Просто эти отец и сын некогда были людьми. На юге не придерживаются застарелых обычаев передачи бессмертного паразита обязательно вампиру.

Затем последовало третье тело. То был уже типичный среднеземельный аттан в легких штанах и рубахе. На шее у него висела затянутой удавка, он не мог вдохнуть ни единого глотка воздуха — оттого и лежал, как усопший, но готовый очнуться от сна в тот же миг, как только смерть ослабит хватку. Следующий за ним, четвертый, снова оказался южанином с потемневшей под солнцем кожей, и губы его также были измазаны некой смертельной Белой Розой.

Филипп напряженно рассматривал еще укутанные тела, стоя в стороне и держа в руке пылающий фонарь. Ненадолго он почувствовал на себе взор, поднял глаза и увидел обращенное к нему бледное лицо аристократа. Аристократ глядел на него из-под шляпы, где качалось желтое шикарное перо, и победоносно улыбался. Нахмурившись, граф снова вперился в привезенных мертвецов.

Слуги с упоением вкусили крови пятого бессмертного.

Затем перешли к шестому, склонившись…

Седьмой тоже оказался южанином.

Восьмой был не Генри и не Уильямом, а потому граф сжал губы, устремив вопросительный взор уже на главу совета. Тот, однако, сделал вид, что все идет, как должно, и только продолжал обнимать толстыми нежными пальцами подлокотник своего деревянного трона. А когда прислуга с помощниками потянулась к последнему мертвецу, замотанному в желто-оранжевое одеяло с вышитыми ромбами, тут уже и граф, и аристократ скрестили свои взгляды, будто клинки, в решающем немом поединке.

Одеяло начали неторопливо разматывать, обнажив сначала босые белые ступни, затем нижнюю часть тела нагого мужчины, пока не подошли к плечам.

Филипп из-под бровей глядел, как лицо мертвеца освободилось от стягивающих оков покрывала. Это был не Уильям… К последнему трупу склонились сразу несколько слуг, впиваясь клыками в побелевшие от смерти запястья. А граф посмотрел на Летэ с затаенной злостью.

— Где Уильям?

— Девятеро, как мы договаривались! — вмешался аристократ, перебив. — Карту! — и он повелительно протянул руку к графу.

— Сир’ес, где Уильям? — глухо повторил граф.

— На благо родного клана, Филипп, время от времени должно приносить определенные жертвы. Об этих жертвах мы не забудем и всегда будет чтить их. Это как кровь, что насыщает жилы клана, вливает в них силы для последующей жизни… — покровительственно отозвался Летэ. — Ты тоже претерпевал трудности — и теперь они окончились. Как окончилась и твоя роль стража карты. Передай ее, Филипп.

— Вы попрали собственное слово.

— Передай карту… Твои предки приносили мне священную клятву верности, которая перешла и к тебе, — ответил невозмутимо Летэ. — И я взываю к ней. Передай!

— Изволь, карту! — ядовито улыбнулся аристократ.

Филипп глядел на Гаара, настойчиво тянущего руку и уже открыто улыбающегося, ибо победа сталась за ним. Глядел он и на Летэ, на лице которого царила непоколебимая уверенность в том, что его выгодный обмен — есть ценнейший вклад в жизнь клана. Нырнув под край котарди, граф достал сложенную карту с почерневшим от огня уголком. Все взоры обратились к нему. Все глядели на этот жалкий клочок бумаги, стоящий столь дорого… Однако вместо того, чтобы протянуть карту аристократу, Филипп распахнул металлическую дверцу фонаря. И швырнул бумагу прямо внутрь… Пламя внутри встрепенулось, разрослось и быстро зализало промасленный пергамент.

— Нет нужного пленника — нет карты! — граф сказал это металлическим, холодным голосом, и рука его не на миг не дрогнула.

Наблюдая, как переменился в лице Гаар, как резко пропало холодное величие Летэ, а сам глава даже привстал со своего резного кресла, продолжаясь впиваться пальцами в подлокотники, он все-таки позволил себе открыто усмехнуться. Он знал, что будет дальше, и рука его снова хищно упала к перевязи, где заласкала железо рукояти, готовая достать меч. На глазах всех огонь буквально за миг пожрал карту. С губ Гаара сорвался страшный вопль, совсем нечеловеческий. Вопль этот разнесся эхом в каждом углу замка, и даже в Йефасе все вздрогнули…