Демонология Сангомара. Часть их боли

Д.Дж. Штольц, 2023

6-я книга цикла. Все рано или поздно заканчивается. Так и для истории Юлиана, Филиппа и Йевы багровеет закат. Каждый из них сделал свой выбор, а каковы будут последствия – расскажет эта книга. Исход южной кровопролитной войны Трех Королей, распутывание клубка дворцовых интриг, завершение противостояния графа Праотцам и, наконец, окончательное решение Юлиана. Обернется ли он назад? Смерит ли свою гордыню? Распознает ли, кто истинный друг, а кто – враг?

Глава 2. Данк-Хыш.

Спустя неделю после того, как отряд покинул Мориус, леса стали редеть и покрываться проплешинами. Чем выше забирался Филипп со своим отрядом, тем ниже становились сосны, сменяясь кривыми елями. Земля стала горбата, бела, пока не превратилась в унылые горные пустоши, укрытые лишь травой, да и та сейчас пряталась под снегом.

Скуднели запасы пищи. И пока солры находили себе пропитание, охотясь, вампирам приходилось туго. Все чаще Мариэльд облизывала сухие губы, а Филипп постоянно покашливал, чтобы успокоить першение в горле. Еще хуже придется вскорости слугам-поварам: Хрумору и Чукку, — хоть они и сумели поесть в Мориусе, но впереди их ждали голодные дни.

И тем не менее, несмотря на некоторые трудности, их путешествие пока было спокойно.

В один день, когда в небе раздался клекот беркута, распластавшего крылья в потоках воздуха, Филипп вдруг схватил притороченный к седлу лук. Он быстро натянул тетиву — и разящая стрела унеслась ввысь! Чуть погодя беркут уже лежал на снегу. Граф тогда напряженно поглядел на убитую птицу, ожидая, уж не покажется ли кто из нее? Однако беркут так и остался лежать беркутом: мертвым и совершенно неподвижным. Солры тогда общипали его на перья и добавили их к своим вороньим, как трофей. Глядела тогда на хищную птицу и Мариэльд. Что пыталась она высмотреть в убитом создании — прибытие брата или подтверждение безумия Белого Ворона — было непонятно…

А когда на землю стала сыпаться, как снег, любое крылатое создание, будь то гарпия или орел, пролетавший слишком низко, Лука не выдержал и в один из дней спросил сидящего у костра графа:

— Милорд, если удосужитесь, скажите, почему вы убиваете этих существ? Помнится, отец говорил, что вы бережете и демонов, и животину, и коней — и зазря жизни их не обрываете… Чем же вам эти горные птицы не угодили?

— Времена поменялись, Лука.

— Что же это, птицы стали хуже?

— Нет, — ответил тогда Филипп, продолжая созерцать ночное небо, — Но раньше я был уверен, что птица — это птица, конь — это конь, а преданный мне человек так и остается все тем же преданным человеком. А сейчас я уже ни в чем не уверен…

Лука тогда так и не понял странного объяснения своего господина и ушел к своей лежанке озадаченным. Ну а Филипп продолжил глядеть на звездное небо. Оно здесь было ближе, и звезды рассыпались над головой, словно разбросанное пшено.

* * *

Наконец, вечером отряд вместе с проводником выехал на горные равнины, где все лежало как на ладони — открытым и обнаженным. Здесь, как на белой пятнистой шкуре, виднелись прогалины с сухой травой. На них паслись огромные отары овец. Прошлогодние ягнята жались поближе к матерям, бегая только подле них. Шерсть у горных овец была такая густая и плотная, что кутающийся в плащ Жак лишь завистливо высказался в духе: «Мою бы душонку сейчас — да прочь из тельца, в шкурку бы овечью».

Пара пастухов была занята тем, что гнала отару к огням поселения, сильно выше. Качались фонари на шестах, которые держали в руках дети. Лаяли пастушьи псы, блеяли овцы. Отара собиралась в один сплошной поток из шерсти и копыт, который тек к ограждениям. А где-то сбоку вели стадо поменьше: бело-пятнистых коз, сливающихся с местностью.

Гвардейский отряд последовал за стадами, пока не попал в пастушье поселение. Поселение состояло из шатров, расположенных на некотором расстоянии друг от друга. Вокруг них находились загоны для скота. Все здесь было очень скудно, грубо и топорно. Так уж складывается, что кочевники при всех их внушительных стадах всегда остаются нищими, потому что, кочуя, они лишаются тех благ, что дает людям оседлый образ жизни: высокое ремесленничество, хорошие ткани, сельское хозяйство и изысканные украшения для своих жен.

Поэтому и эти астернотовские пастухи ничем не отличались от других — они были чрезвычайно бедны.

Лука Мальгерб покинул седло. Взяв рыжего мерина под уздцы, он подошел вместе с проводником к выглядывающей из шатра женщине. Много кто уже глядел на них, диковинных чужеземцев, которые решили явиться пожалуй в самое неподходящее для появления место — в горы зимой. Глядела и многочисленная грязная малышня, высовываясь из-за юбок их матерей. Глядели и сами пастухи, чувствуя угрозу.

Ветер стелился и грозно выл. Пастушья жена, кутаясь в шкуры, вышла вперед. Судя по ее возрасту, по ее строгому взору и многочисленным деревянным украшениям в спутанных седых прядях, это была одна из уважаемых. Проводник Барт вежливо приветствовал ее, затем принялся переговариваться с ней, показывая на отряд. Здесь, у подошвы астернотовских гор, речь была совсем иной, нежели на срединном севере. Тут много будто бы клекотали, как орлы, а предложения звучали куда отрывистее, порой и с присвистом. И хотя все друг друга пусть и тяжело, но понимали, однако то и дело приходилось переспрашивать.

— Нам нужны кров и еда! — вмешался Лука Мальгерб, видя непонимание на лицах скотопасов. — И чтобы за конями присмотрели!

— Понимаю, понимаю… — говорила пастушья жена, но глаза у нее были испуганными. — Но здесь в такое время не ходят… Торуффы покинули горы. Граго зверствует. Земля гудит под снегом… Зачем вам наше бедное пастушье поселение, добрые люди? Мы-ть живем тут худо-бедно. Ничего у нас нет, кроме наших коз и овец. Но зачем они вам?..

— Не твое это дело, зачем мы здесь! Никто дебоширить не собирается. Ваше имущество останется при вас!

Пастушья жена испуганно оглядела малое, но хорошо снаряженное войско. При желании гости могли без потерь и сжечь их поселок, и забрать весь тот скромный скарб, что у нх имелся. Не единожды к ним заявлялись бандиты, которые уводили их скот в низины и продавали. А потому не поверила женщина ни заверениям проводника Барта, который убеждал ее, что гости хорошо платят, ни заверениям самого гостя.

Однако тут вперед выехал Филипп и сказал твердым, не терпящим возражений голосом:

— Я ищу хорошего проводника в горы. Мне нужны не ваши жалкие пожитки, а сами горы. В Мориусе мне говорили о Яши-Бане. Где он? Он жив?

Скотопасы переглянулись. Пастушья жена кивнула.

— Жив…

— Тогда позови его, женщина! Разбуди, коль спит. Сейчас же я хочу видеть его перед собой. А нас расположите в шатрах. Мы собираемся пробыть здесь достаточно долго.

— Долго? — вздрогнула она. — Что же вам нужно, добрый человек, в нашем бедном краю?

— Тебе уже сказали, что тебя это не касается. Но когда мы отбудем, то каждая семья, приютившая нас и наших лошадей, получит оплату золотом. Золота вам хватит, чтобы продать всех ваших овец и безбедно осесть в том же Мориусе вам, вашим детям и внукам. Или купить еще больше овец и не знать нищеты. Тебе понятно, женщина?

* * *

К полуночи гвардейцы уже отдыхали по шатрам. Они ели из чугунного тяжеленного чана, с радостью вбирая в себя тепло после долгого трудного перехода. Укрывались они теплыми шерстяными одеялами, сидели на таких же шерстяных коврах, были окружены мешками с купленным в Мориусе зерном, сшитыми тоже из шерсти. Костры — и те топились овечьим навозом.

Где-то на краю поселения, несмотря на столь позднее время, пели. Наевшись и укладываясь спать, гвардейцы прислушивались к этому странному пению, будто бы восклицающему и горестному.

Мариэльд лежала у очага в отдельном большом шатре. От кос графини уже осталось лишь название — и теперь спутанные седые пряди падали на маленькое изможденное лицо, где выделялись голубые глаза. Она, крохотная, хрупкая, словно веточка, была закутана в пестрые шерстяные одеяла, выданные местными женами-ткачихами. Филипп сидел рядом с ней и ворошил палкой кизяк, который при горении пах на удивление приятно. Чуть погодя в их укрытый шкурами шатер вошел сухой старик. Двигаясь согбенно, он прижимал к своей груди обрубок руки, замотанный в тряпки, чтобы как-то потушить боль.

— Вы-ть звали? — пролепетал старик.

— Садись, — и граф указал на шерстяную циновку подле себя.

Поклонившись, Яши-Бан боязливо присел. От него пахло овцами, молоком, мазями и умирающей старостью. Одет он был в истасканную овечью накидку и обернутую вокруг талии юбку из кожи коз. Его единственную руку окольцовывали деревянные браслеты — дерево в здешних местах ценилось, потому что с низин его поднимать было дорого, сложно и трудозатратно. На его плешивой голове вздыбалась войлочная шапка с острой вершиной, символизирующая гору.

— Расскажи, куда ходил, Яши-Бан, где бывал. Я слышал, ты в молодые годы был известным искателем сокровищ?

— Был, добрый человек. Отчего ж не быть? Молодой был… дурной, — и Яши-Бан улыбнулся ртом, где гордо сиял чернотой единственный зуб. — Много где я ходил. За горы Медведя ходил, за Лисиные норы ходил, по Отрогам Черных Туманов ходил, к богам вниз спускался, в их зловонные и черные чертоги…

— Далеко эти чертоги?

— Очень, добрый человек.

— Как же ты туда добирался?

— А я тогда запасался козьим жиром, маслом соленым с бурдюком с водой. А потом еще месяцы ходил, питаясь чем попало. Молодой был, дурной… Не думал, что в кой-то миг еды может не хватить, да и руки у меня тогда были сильные, могучие. Не то, что сейчас… даже себя порой поднять не могу! — и Яши-Бан застонал, скорчившись будто бы от боли. — Я тогда своими же сильными руками забирался на отвесные скалы, используя веревки. А еще меткий я был — барана мог убить из лука. Ох, хорошие годы были, не тяготил я тогда свою бедную семью еще…

— Выходит, не врут, что хорошо знаешь горы.

— И да, и нет…

— Как так? — спросил граф.

— А горы нельзя знать хорошо, добрый человек!

— Почему?

— Горы, они не любят давать себя узнать. Вот порой пещеру обнаружишь, ходишь к ней, ходишь… — и старик лукаво улыбнулся, тут же позабыв о боли. — А потом приходишь — нет ее! Обвалило гудением! И стена ровная, будто и не было пещеры. А порой идешь там, где не было никогда пещеры — а тут глядит на тебя зев подземного монстра. Так и манит ступить в черноту, которая появилась снова после гудения…

Яши-Бан любил горы. Он был старым и больным, но глаз у него слыл зоркостью, а ум — ясностью. Яши-Бан говорил и говорил о Гарпиевых пустошах, о слепых Пещерах, об Отрогах Черных Туманов, а также о лугах, что порой прячутся за горами. Периодически он хватался за свой обрубок и выл, жалобно скулил, как собака, но когда речь заходила о какой-нибудь сокровенной пещере, то он тут же будто бы забывал, что у него что-то болит.

— Далеко я-ть ходил. Даже к гнездовьям торуффов ходил. Видел их, хозяев гор так близко, как даже ветер не видел! Видел я их лысых птенцов, которые размером с овцу. Горы чувствую! Но и они-ть мне не открываются до конца… — говорил он. — Нам слухи поднимали с Мориуса, мол, маги с Юга идут. Нет их пока-сь, а если будут? Так если будут, можно будет весь Север спрятать у нас в горах — в жизнь не найдут ни одного! До того пещер много, как трав на пустыре, до того они глубоки и не изведаны. Мне единожды доводилось бродить по местам таким темным, где я шел без света на ощупь с неделю, пока еда не кончилась! Пришлось вернуться.

— Зачем же ты, старый, ходил по таким местам?

— Интересно было. А еще сокровища искал.

— И нашел?

— Нет… — вздохнул горестно старик, и лицо его сморщилось. — Но о них много у нас говорят. Сказки с детства у очага рассказывают бабки и деды. Раньше же здесь не было никаких гор, господин. Пустыри были-ть. И земли были старые, богатые. А потом вдруг как полезло. Земля загудела! Так деды говорят, а им говорили их деды, а им самим — тоже деды… Мы порой находим старые поселения, которые словно насадило на камень, который вырос вверх. Там же обваленный Хыш и был устроен. Жаль, пришлось уйти… Тогда много овец попадало в бездну. Мы-ть тогда имели самые большие стада, брат мой заведывал. Да вот теперь нет ничего!

И старик Яши-Бан жалостливо развел руками.

— Скотина дохнет от болезней и голода. Пастбища пустеют! — продолжил он плаксиво. — А рука-то у меня болит, я б помог сыновьям своим, да калека, считай… Обуза я им, тягость!

Филипп молчал и думал. Яши-Бан умолк и потупил взор, не зная, что ему скажут и что от него хотят. Наконец, граф сказал:

— Я помогу тебе и твоим сыновьям, Яши-Бан.

— Как же, добрый господин?

— Я дам вам больше золота, чем остальным, и вы купите новые стада или спуститесь жить в Мориус, как люди, а не теряясь здесь в горах. Но мне нужны твои знания гор. Ты выглядишь крепким и способным к долгому переходу, так что не пытайся обмануть меня жалостливым взором и причитаниями, как обманываешь всех прочих. И рука у тебя не болит, пусть ты и лишен ее. Лишь зря докучаешь своим сыновьям лишней жалостью. Вижу я, что горы тебе любы, но тебе уже хочется удобств и покоя. И ты получишь все это, если отведешь моих воинов в самые дальние дали, туда, где их не найдет ни один человек, демон… или даже бог.

Филипп ненадолго посмотрел на Мариэльд, а та продолжала разглядывать полог шатра с печалью во взоре.

— А что… Отвести, и все? — спросил Яши-Бан пересохшим ртом.

— Да. Отвести так, чтобы миновать вампиров, которые живут подле Медвежьей горы, как ты и говорил. Если вернешься с моими гвардейцами, то будешь вознагражден сполна.

— А много дадите-ть?

— Дам золотом столько, сколько в тебе весу.

— О-о-о… Я-ть… Когда… кхм… надо пуститься в путь?

— Через день-два, как только отберу гвардейцев и пополню запасы провизии. Но знай, Яши-Бан, коль вздумаешь обмануть и мои люди не вернутся, то всей твоей родне грозит смерть. Я буду ждать тебя здесь.

— Нет, добрый господин, что вы! И мысли не-ть такой! Клянусь своим шатром! — Яши-Бан облизнул сухие губы, размышляя, много ли в нем веса.

Старый пастух в сомненьях покинул шатер, направившись в свой. Ну а Филипп обозрел молчаливую Мариэльд, которая терялась среди шерстяных одеял. Взгляд у нее был жалостным, и он невольно поражался перемене пленницы, тому, как резко исчез ее напор, как подевалась куда-то смешливость в ее взоре. И хотя все это могло быть напускным, граф сердцем чувствовал, что его расчет оказался правильным, что он верно предугадал слабость Мариэльд, о которой ненароком проговорился сам император Кристиан и которую подтверждал тот факт, что их еще не обнаружили. Однако эта неясная победа еще не была у него в руках — и он знал, что за нее придется заплатить высокую цену. Ну а графиня Лилле Адан все продолжала молчать, а ее взор становился день ото дня все тоскливее…

* * *

Поутру, когда серая мгла еще лежала над лысыми равнинами, где сквозь снег кое-как пробивались травинки, будто ощерившиеся ежи, Филипп покинул шатер. Перед этим он поставил нескольких караульных, чтобы они никого не впускали и не выпускали, а сам отдал Жаку приказ разбудить всех остальных. Чуть погодя одетые в стеганые гамбезоны и теплые плащи воины (за исключением караульных) стояли у оградки грязного загона, чернеющего на фоне белоснежных пустошей. Стада уже удалились от деревни и рассыпались по пастбищам. Вдалеке виднелись пастухи, сидящие верхом на укрытых крашеными в красное полотнищами лошадях.

Некоторое время граф Тастемара молчал, только глядел вокруг, наблюдая окружающие его бескрайние белые горы, прорывающие своими вершинами ярко-голубое небо. По небу бежали такие же белые рваные облака. Затем, тяжело вздохнув, будто желая оттянуть предстоящий момент, он обратил свой взор уже на гвардейцев.

Он знал каждого…

Многих из тех, кто родился в Брасо-Дэнто, он помнил еще детьми. В праздники урожая они выбегали к нему из домов, когда он стоял посреди Вороньей площади в своем вечном зеленом котарди. Они радовались одному его присутствию, жались к нему ближе, стараясь коснуться, или, наоборот, глядели на него с благоговением издалека, стесняясь подойти. Каждый, кто желал попасть к нему в гвардию, подвергался им испытанию — как физическому, так и нравственному. Филипп тогда долго слушал биения сердец тех, кто приносил клятву, глядел в глаза уже молодых сильных мужчин, чтобы найти в них отблеск слабости. Он старался приближать к себе только преданнейших мужей, пусть и из небогатых семей. Они ездили на лучших конях, лучше всех питались, но, пожалуй, лучшей наградой для них становилась служба под знаменем того, кто правил Солрагом на протяжении пяти веков. Гвардейцы росли при хозяине Солрага и умирали, считая его живым богом, высящимся над временем и миром.

Поэтому Филипп знал, что все они без исключения пойдут за ним, куда угодно, — стоит ему молвить лишь слово. Но сейчас ему требовалась не просто преданность, нет, ему нужно было неистовое желание умереть за него и его дело…

Поэтому он громко произнес:

— Мне нужно укрыть пленницу! Укрыть в таких далях, куда не дотянется рука ни одного существа. Проводником выступит здешний старый пастух, который доставит отряд и пленницу до места назначения. Путь чрезвычайно труден! Те тяготы, что вы доселе испытывали, не сравнятся с теми, которые предстоят отправившимся. Я туда пойти не могу… Поэтому мне нужны люди, в которых я не буду сомневаться и кто выполнит задачу, даже если ему будет грозить смерть…

Уронив руку на ножны меча, Лука Мальгерб сделал шаг вперед и гулко спросил:

— Сколько вам нужно еще, кроме меня, господин?

— Нет, Лука, — качнул головой Филипп. — Ты останешься, ты мне еще понадобишься здесь. Нужны пятеро!

Склонив голову с рыжими кудрями, капитан вернулся в первую шеренгу. Не стоило сомневаться, что он, как некогда и его отец, готов был положить жизнь на общее дело, но сейчас он нужен был прежде всего в качестве командира. Филипп ждал заминки среди своих гвардейцев — однако те, даже не переглядываясь, тут же выступили вперед, причем выступили все разом. На их уставших лицах сияла чистая преданность.

Цепким взором граф оглядел их.

— Это опасное дело, — предупредил он. — Ценой может стать ваша жизнь! Кто не побоится этого пути, полного лишений? Кто не побоится самой смерти?!

И снова все сделали еще шаг вперед, не задумываясь. Никто не остался стоять. Никто не усомнился! Филипп почувствовал, как в нем поднимается гордость за своих воинов, как перехватывает дыхание от этого чувства единения. Однако гордость тут же уступила место печали. Чуть погодя он отобрал пятерых, чьи сердца бились ровнее всего — им предстоят опасности.

— Утог, Даррет, Тортонс, Уильям, Братос — пойдете вы.

— Рады служить, господин!

Филипп кивнул. Он снова обозрел решительные лица, обращаясь к той мысли, что эта война унесет множество жизней. Прибыл ли уже посланец в Брасо-Дэнто? Успеет ли его военачальник сконцентрировать войска у северных границ со Стоохсом? Сможет ли укрыться Йева, чтобы остаться в живых, когда грянет шторм? Вся надежда была на поспешность посланцев. И снова Филипп вверял свою жизнь в человеческие руки… Странное это дело для всех прочих бессмертных вампиров и обыкновенное — для рода Тастемара. Еще его прадед, Куррон, выказывал к людям удивительную теплоту. У людей имелось ценнейшее свойство, которого лишены многие вампиры — сплоченность и взаимовыручка. Куррон понимал, что за него готовы погибнуть, оттого и ценил эти качества, как благородный воин и умелый управитель. Ценил это и Филипп.

Чуть погодя он рассказал пятерым солрам, что их ждет, рассказал о тяготах пути, а также о диких вампирах, живущих за снежными горами.

Отдав указания, граф поспешно вернулся в шатер. Мариэльд все так же лежала в постели, укрытая нагромождением шерстяных одеял, и одно ее маленькое лицо, обрамленное спутанными седыми волосами, было обращено к вошедшему. Она снова промолчала, как молчала все последние дни, понимая, что хочет сделать Филипп, но не в силах это изменить. Он убил всех ее слуг, а те, кто сбежал, будут уверены, что на них напал барон Бофровский. Подле нее никого не осталось… У нее не было возможности подкупить солров, ибо они были верны графу всем сердцем. Филипп знал, что теперь она может рассчитывать только на счастливый случай, а также на помощь Гаара.

* * *

Над равнинами взошла круглая большая луна. Тихо блеяли в загонах овцы. Над ними бесшумно пролетела горная сова с серо-белым оперением; она будет летать так до самого восхода солнца. Иногда ночь разрезал резкий крик проснувшегося младенца, его успокаивали, и он тут же снова засыпал.

Лишь в одном шатре не могли уснуть — там лежал упавший давеча с обрыва пастух. Порой отголоски его лихорадочных стонов долетали до чуткого слуха графа, и тот непрерывно гладил свою сухую глотку. Наконец, понимая, что впереди еще месяцы голода, он поднялся. Оставив спящую Мариэльд под присмотром караула, он направился туда, откуда доносились рыдания.

На краю поселения стоял обращенный к востоку и двум острым горам шатер. Отодвинув тяжелые покрывала и войдя внутрь, Филипп увидел лежащего на циновках пастуха. Пастух корчился, стонал, плевался кровью, пока ему со лба вытирала пот сидящая рядом жена. Измученный, он молил в бреду о смерти. И смерть явилась… Филипп замер, почуяв, что все здесь наполнено сладким запахом крови, колышущимся туда-сюда от движения в нем людей. Он глубоко вдохнул его, вкушая. В него вперились перепуганным взором обитатели шатра: несколько сыновей пастуха, а также немощные старики. Одна только жена взглянула на гостя лишь мельком — сил у нее ни встречать его, ни рыдать, ни даже жаловаться уже не было. Ее дети вынуждены были перенять пастушьи дела отца, а лишение семьи рабочих рук ставило под угрозу все ее благополучие.

— Как давно он страдает? — спросил гость, подойдя ближе.

— С того снегопада… — ответила сдавленно женщина, не отрывая изможденного взора от своего мужа.

Филипп без разрешения откинул войлочные одеяла, укрывающие больного, разглядел его изломанные ноги. Кости ниже колена торчали наружу острыми обломками, потемневшими от засохшей крови. Сами ноги отекли, безобразно распухли — судя по всему, пастух в падении пытался приземлиться на стопы. Получи бессмертный вампир такие травмы, и ему было бы туго — пришлось бы через боль вставить кость обратно, зафиксировать и лежать с месяц, чтобы все срослось заново. А тут же несчастному всяко уготована мучительная участь: или смерть, или жизнь обременяющегося калеки.

— Такие раны не излечиваются, — медленно произнес гость.

— Знаю, — шепнула жена скотопаса. — Мы-ть ходили к шаману. Он молил богам гор. Молил даже Ямесу… Он пел всю прошлую ночь дондормы…

— Даже боги вам не помогут.

Женщина обернулась, и глаза ее яростно сверкнули.

— Зачем вы такое говорите? Зачем!? Думаете мы-ть не знаем, что Ашир умирает? Или вам нравится видеть чужое горе!?

На нее испуганно шикнула полуслепая старуха, сидящая рядом и косящаяся одним зрячим глазом на поднявшегося из равнин незнакомца. Незнакомцев горные люди не любили, боялись — те всегда несли им угрозу разорения. Однако горе пастушьей жены было так велико, что на эти одергивания она не обратила никакого внимания.

А Филипп тихо продолжил, подойдя еще ближе, ибо голод снова напомнил ему о себе, отдал першением в горле и ломотой в клыках.

— Я могу помочь.

— Как? — жена подняла опухшие от слез глаза.

— Освобожу его от боли.

— Освободите? — не поняла она.

— Да.

Потом женщина вздрогнула. Она увидела, как пронзителен взгляд гостя, как подрагивают крылья его длинного ястребиного носа, делая его похожим на хищника, пришедшего на запах крови. Ей порой доводилось слышать о тех, кто является за умершими. О тех, кто по ночам пускает кровь овцам. Шаманы называли их детьми ночи. Они жили за горой Медведя и иногда приходили оттуда, мало походящие на людей, дикие и не умеющие даже говорить. Но перед ней стоял мужчина — явно знатный, дорого одетый, владеющий речью. И выглядел он обычным человеческим мужчиной, разве что цветом лица был бледен, не как горные люди, которым суровые ветра делают кожу сухой и багровой. Но она уже поняла, что он такой же… Такой же, как те, кого они боялись…

Тут вмешался один из сыновей, который только-только стал входить в пору зрелости, и шапка его на голове была еще не остроконечной, а округлой. Он был не так смышлен, как его мать.

— Боги все решают! — заявил уверенно он. — Если Ямес и горные духи не могут помочь нашему отцу, то вы-ть чем поможете? Чем?!

— Я принесу ему смерть, — спокойно отозвался гость.

В шатре тут же закричали; поднялся переполох. С циновок повскакивали все сыновья скотопаса. Испуганно запричитали старики, кутаясь в шерстяные накидки, повжимались в тюки, желая пожить подольше. Всех взял страх, ибо теперь все до единого, наконец, поняли, что перед ними стоит никак не человек — а демон! Однако гость лишь невозмутимо склонил голову, продолжая глядеть то на жену пастуха, то на самого измученного Ашира, который не слышал их.

— Смерть — это не всегда плохой исход, — изрек он, и его голос заставил всех умолкнуть и в страхе вслушаться. — Вы все страдаете… Ваш Ашир, даже если выживет, более не будет чувствовать себя мужчиной и главой семьи. Я уверен, он смиренно нес тяготы на своих плечах. Однако сейчас он будет страдать, видя, что вы вынуждены быть подле него сиделками. Он будет втайне желать смерти и проклинать свою жизнь. Старики будут жалеть, но втайне проклинать своего сына за то, что он терзает своей жизнью молодых. Вы будете ухаживать за своим мужем, но втайне проклинать его, что он приковал вас к нему. Дети будут любить, но также втайне проклинать своего отца, потому что он забирает вас от них. Порой смерть приносит облегчение… Но сейчас ваш Ашир измучен, а его дух заперт в этом бренном мертвом теле. Мне не нужен его дух — он высвободится тут же и отправится, куда ему положено согласно вашим верованиям.

Филипп оглядел их, насмерть перепуганных, дрожащих и глядящих на него, как на чудовище, явившееся за ними. Он холодно добавил:

— До утра принесите мне его запертое больное тело.

Затем он покинул душный шатер, в которой колыхалось марево из запахов крови, горя и травных настоев.

Жена пастуха так и осталась сидеть неподвижно, то бросая пустые, лишенные какой-либо жизненной искры, взгляды на выход из шатра, где мгновение назад стоял высокий и сухой седовласый мужчина, то на своего любимого Ашира. А сыновья ее меж тем продолжили кричать, схватились за палки, за ножи и заспорили между собой. Кто-то вывалился из шатра, побежав за шаманом, а кто-то предлагал сразу пойти к этому гостю, оказавшемуся чудовищем, и лишить его жизни!

Филипп слышал их голоса, голоса, однако боязливые, ибо все понимали, что гвардейцев слишком много. И гость это понимал. Он все-таки послал Жака предупредить солров быть настороже, а также наказал мальчику заночевать в другом шатре — вместе с Лукой Мальгербом. Сделано это было не из страха, а скорее для того, чтобы Жак не увидел того, что последует после исполнения пастухами воли графа.

* * *

Она все-таки пришла к нему, почти под самое утро, серое и безжизненное. Филипп знал, что она явится — из страха за свою семью. У нее были удивительно-голубые глаза, но кожа из-за сильного ветра, как и у всех горных обитателей, пылала красным. Щеки у нее были крупные, как яблоки. Даже блестели также.

Жена пастуха тихо вошла, укутанная в шерстяную козью накидку. За ней следовали сыновья. Они несли стонущее тело, бережно замотанное в одеяла. Женщине, имя которой Филипп так и не спросил, было отвратительно здесь находиться. Боялась она. Боялись ее сыновья. Боялись они за душу Ашира, боялись за свои души, потому что отдавали тело своего отца во власть демону, предъявившему свои права на него. Она пыталась что-то сказать принесшему столько бед гостю, будто горячее проклятье готово было сорваться с ее сухих губ, — но не смогла. Помолчала, постояла, обреченно склонив голову с косами, волос в которых напоминал по густоте и жесткости конский.

А потом пастушья жена резко развернулась и вышла прочь, обронив последний полный горести взгляд на своего умирающего мужа. За ней бросились и ее сыновья. Филипп слышал, как с их уст сорвались жаркие молитвы то горным богам, то Ямесу. Теперь все прочие пастухи также будут обходить этот шатер стороной, будут молиться при каждом виде гостя, будут бояться за своих детей и тихо шептаться по ночам, хватит ли им сил напасть на чужеземных равнинных воинов, охраняющих демона, и убить самого демона?

Нет, сил не хватит — это знали все: и Филипп, и скотопасы.

Мариэльд доселе лежала в одеялах, скрючившись, и безучастно разглядывала узоры на полотнище шатра, словно сейчас это волновало ее больше всего в жизни. Узоры, выведенные руками ткачих, вились солнцем, курчавыми облаками, птицами, бесконечными стадами, уходящими за горизонт — и сливались в единый клубок жизни. Почувствовав запах крови, она отвлеклась от созерцания и безуспешно попыталась приподняться.

Филипп отнес умирающего к ее лежанке. Там он сел, вытянул ноги, подтащил пастуха к себе и вцепился ему в горло. Находясь в бреду, Ашир лишь едва вздрогнул. Филипп выпил его не всего. Дождался лишь, пока тело не станет целиком податливым и мягким, умерев. Тогда он подтянул Мариэльд к себе, помог ей склониться, и старая женщина, облизнув сухие тонкие губы, тоже прокусила шею тонкими клыками. Так они вдвоем почти и иссушили тело, чтобы остатки потом достались двум слугам.

Чуть погодя она подняла свои голубые глаза и печально усмехнулась.

— Последнее послабление перед карой, Филипп?

— Да, — только и ответил он.

— Это случится следующей ночью, когда тьма скроет отход твоих солров и их путь?

— Да…

Мариэльд попробовала откинуться назад, но у нее не получилось. Тогда граф пододвинул ее так, как ей было удобно — он отдавал последнюю дань уважения перед тем, что произойдет дальше. Война всегда жестока, и Филипп был жесток, не давая слабины, однако он подчинялся правилам уважения врага.

— Гиффард всегда восхищался умением Тастемара идти к цели, терпя любые лишения. Однако, хорошо узнав вас, он также заметил в один из дней, когда мы гуляли вместе подле моря, что это умение и погубит вас… — заметила, наконец, графиня.

— А знал ли он хорошо тебя? — жестко прервал Филипп, поднялся с лежанки.

— Ты и тут вдруг решил обвинить меня в измене, но уже в отношении к Гиффарду? — графиня печально улыбнулась. — Но я действительно любила его! Пока мы невольно проживаем тысячи жизней в разных телах, мнемоники впитывают эту тысячу жизней через кровь — и они становятся почти равными нам если не по возможностям, так по мировоззрению. В последние годы Гиффард был слишком обременен жизнью, но передавать дар кому попало он не желал. Ему хотелось, чтобы его преемник был достойным и знал о чести не понаслышке. Поэтому, будь у меня такой претендент, он бы без раздумий передал кровь ему. Но нет… На тот момент такого претендента не было. Как и твой Леонард не оправдал его ожиданий… Поэтому деревенский мальчик, очарованный кельпи, со своим излишним благородством и чистой душой показался ему благим знамением.

— И вновь обман! — усмехнулся Филипп. — На этот раз напускной чистосердечностью. Будто это не вы подослали к Уильяму южного архимага, чтобы тот передал мешок шинозы.

— Мы.

— Выходит, вы знали, что передача мешка шинозы запустит цепочку событий, которая приведет к передаче дара Гиффардом. Ты пытаешься внушить мне, что Гиффард сделал это добровольно? Да вы безжалостно столкнули его со скалы, когда послали ему письмо-приглашение в Ноэль, зная, что он отправится через Офурт! И после этого ты говоришь про любовь? Тоже самое и с Зострой Ра’Шасом, который странствовал по миру, выполняя ваши странные просьбы и таким образом запуская другие цепочки событий.

— Значит ли это, что я вижу будущее?

— Без сомнения.

— Почему тогда я не предугадала твое нападение? — вскинула бровь графиня.

— Думаю, тут дело в том, что мы неподвластны магии. Либо твое видение будущего слишком обрывистое.

Мариэльд поджала губы, попыталась привычно улыбнуться, но улыбка получилась то ли раздраженно-усталой, то ли неудачливо-насмешливой.

В шатре воцарилась тягучая тишина. Мариэльд заметила, как граф потянулся к ножнам с кинжалом. Увидев это, она осознала, что с ней не собираются вести бессодержательные беседы, потому что понимают — правда останется похороненной под черной ложью. Ей не доверяли, чувствуя, что она способна запутать любого, наставив на ложный путь. Тогда графиня спешно продолжила, будто желая успеть сказать напоследок что-то, что ее тревожило:

— Знаешь, Филипп… Всему живущему должен быть свой срок. В мире, где есть смерть, не может быть счастья от вечной жизни, — шепнула она. — Мир одряхлел! Бессмертные в нем стары; многие живы лишь внешне, а в душе они — уже мертвецы. Предала ли я Летэ, когда попрала его доверие? Нет, ибо Летэ уже мертв! Он потерян во времени и думает, что мир вокруг него такой же, каким был полторы тысячи лет назад. Он уже не изменится, лишь будет действовать привычными ему порядками.

— И давно Летэ предан? — спросил Филипп.

— Давно ли Мариэльд — не Мариэльд?

— Да.

— Хочу тебя огорчить, но я всегда была той самой Мариэльд, которую знал совет, Мариэльд, что спасла совет от Теух, пожертвовав семьей. Это звучит странно? Но это правда. Это тело старой шиверу, потерявшей своих детей, стало принадлежать мне еще в те времена, две тысячи лет назад, когда оно лежало на развалинах Карнкапа и звалось Хеоллеей. Эта несчастная, но хитрая шиверка молила о помощи… И я пообещала помочь ей…

Она горестно умолкла, вспоминая былое. Ее голубые глаза наблюдали за звездами сквозь приоткрытый купол шатра. Ветер доносил запахи овец, гор и молока.

— Ну и зачем это все?

— Потому что мир умирает и вот-вот умрет. Тогда нами был сделан неправильный выбор — мы выбрали собственное бессмертие. Мы так боялись уступить этот мир нашим детищам! Скольких мы убили, тех, кто нами же был создан… Все они бежали в горы, болота, моря и под небеса; они выли, визжали, проклинали, молили голосами и человеческими, и демоническими; пытались выступить против нас; они сходили с ума, зверели. Мы думали, что власть, богатство и людское поклонение утолят наше бытие, а также смоют с наших рук кровь. Однако это оказалось не так… Чтобы дать шанс этому миру, нужно отказаться от бессмертия, которое отягчает мир и губит его. Да, Филипп, я говорю и о клане Сир’ес. Не гляди так, будто твое упрямство сможет предотвратить это. А теперь…

Она подняла взор.

— А теперь, враг мой, делай, что должен! — закончила она гордым голосом, и в глазах у нее будто бы зажглась и погасла искра старых времен. — Но знай, что ты уже проиграл! Все, что мы задумали, исполнится, даже если я погибну в горной тверди, когда мой дар откажется жить. Пусть будет так! Значит, это угодно самой судьбе! — и она зашипела, как змея. — Но эта же судьба и у тебя заберет твоих детей. Ты похоронишь Йеву, Юлиана и будешь рыдать над его телом, чтобы потом отказаться и от собственной жизни — и ты не сможешь это предотвратить! Вот тебе мое предсказание будущего, которое я увидела!

Филипп зло взмахнул кинжалом, на лезвие которого падали отблески пламени очага. Мариэльд болезненно захрипела с перерезанным горлом, истекая кровью. В конце концов, глаза ее потухли, а взор застыл на убийце. Тот еще некоторое время наблюдал мертвую женщину. Закончившаяся ее жизнь — начало большой войны. Затем он продолжил работать кинжалом, делая так, чтобы убитая не смогла ни позвать, ни услышать, ни увидеть ничего вокруг.

Чуть погодя явились одетые в местные одежды гвардейцы вместе с боязливым Яши-Баном. Костюмы из козьей шерсти должны будут согреть их даже в морозные ночи, коль придется им спать посреди голых скал или на дне воющих ущелий, чтобы спрятаться от гарпий. Приняв из рук своего господина мертвое тело, замотанное в одеяла, воины погрузили его на местную кобылу, как вьюк. Поклонившись, они: Утог, Даррет, Тортонс, Уильям, Братос, — пустились в тяжелый путь к острым хребтам.

Луна еще некоторое время освещала их, выхватывая их рослые фигуры, на фоне который движущийся рядом Яши-Бан казался крохотным согбенным старичком. Наконец, все они исчезли за двузубчатым холмом. Филипп еще некоторое время прислушивался, слыша и далекие шаги по мягкому снегу, и тревожно бьющиеся сердца, и дыхание лошадей вместе с вьючными холощеными козами.

Наконец, все затихло — и граф остался наедине с ночью.

* * *

Ближе к середине зимы гонцы достигли Брасо-Дэнто и Офуртгоса. Таким образом, возложенная на них миссия была выполнена. Загоняя коней до смерти, они успели доставить все послания вовремя, даже несмотря на то, что их укрытый снегами путь был долог и полон лишений.

В Офуртгосе была предупреждена графиня Йева фон де Тастемара. Безлунной ночью она ступила под сень раскидистых елей, где и пропала, чтобы укрыться в тайном убежище вместе со своим сыном Ройсом. Она понимала — ее отец, рискуя жизнью, ступил на путь великой войны, и теперь ей необходимо затаиться, чтобы ее не обнаружил вездесущий велисиал для использования в качестве заложницы. В ближайшее время она будет жить также, как некогда жили ее предшественники, — посреди лесов, полагаясь исключительно на своих вурдалаков.

Получив в замке послания, казначей и управитель поначалу не разобрались в причинах столь странных требований. Слишком привыкли они к миру. Зачем делать ремесленным гильдиям такие большие заказы на оружие, доспехи? Какой смысл в свозе из ближайших поселений зерна в городские амбары? Почему нужно укреплять внешние серокаменные стены и подготавливать песок, масло и камни?

Но когда свое послание прочел и военачальник, то все сошлось. Война. Война! Да не с кем-нибудь, а с самой Глеофской империей! И пока на помощников возложили обязанность подготовки к вероятной осаде Брасо-Дэнто, военачальнику полагалось собрать все войско подле северных границ — у Аммовской переправы, где при правильной обороне можно стоять много месяцев даже против превосходящего силой и количеством противника. Встретить возвращающегося из Стоохса после спада снегов императора Кристиана предполагалось именно там, преградив ему дальнейший путь и обрезав линии подвоза снабжения из Глеофа.

Итак, Солраг готовился к одной из самых страшных войн за всю свою историю.

И хотя обычно эти войны проводились с помощью офуртских графов да филонеллонского ярла, но Йева почти ничем не могла помочь. Перед отбытием в леса она, конечно же, отослала кого могла к отцу, но то была капля в горной реке. Что же касается грозного ярла Бардена Тихого, то его не попросили о помощи намеренно. Ведь если прочие старейшины узнают, где находится разыскиваемая всеми беглянка, то об этом тотчас проведает и сам Гаар… Поэтому Филипп тянул время, как мог — и чтобы его земли смогли подготовиться к обороне, и чтобы успеть спрятать пленницу от глаз всемогущего демона. Спрятать в горах. Там, где по словам насмешливого Яши-Бана Обрубка можно укрыть весь Север и не найти ни одной живой души.

* * *

Зима была уже на исходе. Все это время Филипп вместе с гвардейцами прожил в пастушьем поселении, которое переезжало с места на место уже трижды. Однако со слов скотопасов, Яши-Бан был настолько хорошо сведущ в окрестностях, что без труда обнаружит их новую стоянку — и благодаря оставленным на прошлом месте знакам, и благодаря тому, что пригодных пастбищ по пальцам пересчитать.

За два месяца питания бараньим мясом, салом, а также питья чая с молоком и солью воины затосковали по своей родной еде. Не нравился им рацион пастухов, хотя некоторые на нем и стали стремительно наедать бока. Чтобы не растерять дисциплину, графу пришлось нагружать своих людей. С утра они помогали выгонять стада до пастбищ. Потом занимались на свежем воздухе фехтованием. Коней выгуливали, но еды тем постоянно не хватало, потому что не могли они вытягивать из-под снега травинки, как это искусно делала местная животина. Приходилось снаряжать фуражиров в Мориус. Впрочем, если исключить факт пропитания, лошадям здесь была свобода. Солровская порода — могучая, крепкая, высокая. Шерсть у них более густая, чем у южных скакунов, поэтому в горах им чувствовалось весьма удобно в толстых простеганных попонах.

Неудобно было разве что местным пастухам. После того, как поутру обнаружилось иссушенное тело Ашира, среди них поднялся ужас. Филипп видел эти полные страха глаза и слышал шепчущие мольбы о спасении души. Вокруг его шатра под нелепыми предлогами, будто не касающимися гостя, поставили разноцветные пугала для отваживания злых духов. Когда злой дух никуда не делся, в ход пошли напевания и танцы с бубном до полуночи — тоже будто по случаю празднеств Небесных богов. Когда и это не помогло, начались жертвоприношения ягнят-первогодок на плоских священных камнях, обращенных к востоку. А еще позже гвардейцы пожаловались, что в общие чаны, из которых они ели вместе с пастухами (Филипп специально озаботился этим, чтобы его людей не отравили), стали добавлять слишком много дикого чеснока.

Но граф уже знавал пределы людской храбрости, а потому однажды сам зашел к шаману, который сидел над благовониями, накрыв голову шерстяным одеялом. Он вырвал его за шиворот из жаркого молитвенного забытья, затем грозно объяснил, что будет, если хотя бы один из его гвардейцев пострадает. На следующее утро исчезли цветастые пугала, умолкли бубны, еда стала нормального вкуса. И, кажется, скотопасы смирились со своей скорбной участью терпеть присутствие демона — демона спокойного и уверенного, так не похожего на тех, что являлись из-за Медвежьей горы.

* * *

О чем поет горный ветер? Налетая на шатры, нещадно задувая в них, отчего колышутся влево-вправо и взад-вперед даже тяжеленные покрывала, которыми пастухи завешивают входы, кажется, что он всего-навсего зло свирепствует. Буйствует. Рычит, как чудовищный невидимый зверь. Но неожиданно он опадает, утихает; голос у него становится тоньше, размереннее. И вот тут он начинает протяжно петь: о великих горных птицах, о затаенных сокровищах и нерассказанных небылицах, о странных путниках, спускающихся в пещеры с бездыханным замотанным телом. А потом вдруг, выскользнув из шатров, ветер уносится куда-то вдаль. Может, он продолжает петь уже там, сказав здесь все, что полагается?

Сидя на шерстяной циновке, Филипп вслушивался, напряженно замерев. Он пытался понять, какую весть принес ему ветер. Прямо над открытым куполом шатра зависла бледная луна, будто любопытно заглядывая внутрь. Филипп склонил голову набок, продолжал неторопливо различать оттенки налетевшего пения. Тихое блеяние овец. Собака рычит сквозь сон, свернувшись клубком. Сова хлопает крыльями, скользя в потоках воздуха. В соседних шатрах ворочаются под одеялами пастухи. Отдаленный снежный хруст у скалы… Пятеро человек идут по еще глубокому снегу…

Караульный на краю стойбища на кого-то прикрикнул, затем голос его сделался приветливым — это вернулись отправленные с Яши-Баном пятеро воинов. Филипп продолжал сидеть, скрутив ноги, насколько позволяли теплые штаны. Он давно различил эти приближающиеся шаги, отделив их от безудержного пения ветра. К нему внутрь палатки, дыша паром на морозе, вошли Утог, Даррет, Тортонс, Уильям, Братос — пятеро. За два долгих месяца путешествий по крутым горам их лица уподобились лицам местного населения: покраснели и обветрились. Завешанные мехами, отчего стали похожи на огромных медведей, они послушно остановились у стопки шерстяных одеял и тут же склонили головы.

С ними не было ни Яши-Бана, ни пленницы.

Уединенный шатер на краю поселения наполнился тишиной. Филипп глядел на прибывших. Внутри стало студено от залетевшего вместе с ними ветра, но вошедшие, наоборот, резко вспотели с непривычки к теплу. Наконец, закашлявшись, Утог сообщил:

— Мы все сделали.

— Спрятали надежно? — спросил осторожно граф.

— Надежнее некуда… Он отвел нас туда, где не ступала нога не только человека, но и демона. Там, где три горы…

— Не надо подробностей! — обрубил Филипп. — Вам что было приказано?!

— Извините…

Пятеро гвардейцев, вспоминая приказ, преданно посмотрели на своего господина. Из заплечного мешка Утог бережно достал свернутый замотанный в кожу пергамент и передал его. Пергамент приняли столь же бережно — будто величайшее сокровище.

— Всё там?

— Да, — отозвался воин. — Мы со стариком обозначили здесь путь. Без нее никак не найти! Яши-Бан клялся.

— С ним проблем не возникло?

— Нет! Я лично ему глотку перерезал.

— Местные не обнаружат?

— Вряд ли. Снег не шел. Мы оставили его труп у утеса, где свили гнездо гарпии. Когда уходили, они уже кружили над ним…

Пятеро замерли в напряжении. Все они были молодыми, сильными, рослыми и безмерно преданными. За два долгих месяца восхождения по крутым воющим горам они поняли, что имел ввиду их лорд, подразумевая, что поход закончится смертью. Все они понимали, что о месте пребывания графини никто не должен знать, а единственной подсказкой, где ее искать, должна стать карта, которую граф тут же спрятал под плащ. Гвардейцы переглянулись, опустили свои укрытые капюшонами головы, вперились красными от мороза лицами в пол.

У них был выбор — и они сами его сделали.

Тортонс, самый молодой из всех, все-таки не выдержал, вспомнив свою старенькую мать, которая осталась в Брасо-Дэнто, и всхлипнул. Затем поднял голову и увидел направленный на него печальный взор Филиппа. Филипп ценил людскую преданность и за долгие годы жизни научился видеть в ней нечто более дорогое, чем все сокровища мира вместе взятые.

— Спасибо, — вздохнул граф, не находя слов.

Утог шепнул, продолжая рассматривать свою меховую обувь:

— Если так надобно, то… — и умолк.

— Коль наша жертва даст вклад в ваше дело… это честь для нас, — закончил тихо второй. Он тоже будто боялся громко говорить.

— Вы нам, что отец! — пылко высказался третий, Уильям.

Филиппу оставалось лишь горестно кивнуть. Гвардейцы скинули меховые шубы, затем верхние рубахи, оставшись в нижних льняных. Тортонс уж было хотел попросить передать его напутствие старенькой матушке, но запнулся, не нашел в себе сил. Наблюдая, как граф достал из кожаных ножен кинжал, он только покорно опустил голову, всхлипнул — что его проблемы в сравнении с графскими? Филипп отечески похлопал его по плечу, затем ласково обнял, как верного товарища… Чуть погодя ветер вновь залетел внутрь шатра, и песня его была уже заунывной, тоскливой — по загубленным молодым жизням…

* * *

Поутру раздетых до рубах охладевших мертвецов вынесли наружу, чтобы погрузить на вьючных лошадей. Гвардейцы выстроились вереницей, идя рядом, склонив головы от яростного налетевшего ветра. Похоронная процессия следовала ввысь по извилистой крутой тропе — к виднеющейся из шатров высокой плоской скале, которая веками служила местом погребения. То было небесное погребение. Умерших отдавали на съедение тем, кто имел власть над небом: гарпиям, торуффам, — чтобы таким образом почтить местных богов и задобрить их. Отчасти столь странные традиции объяснялись тем, что копать здесь могилы было негде — под ногами твердь.

Лука Мальгерб шел среди прочих, положив руку на холку кобылы, через которую был перекинут гвардеец Тортонс. Глаза Тортонса были умиротворенно закрыты, а голова его из-за хода лошади иногда раскачивалась влево-вправо по деревянной боковине седла. Лука был хмур. Изредка он глядел вперед и вверх, где уже почти поднялся на плоскую вершину идущий в начале похоронной процессии граф: тощий, согбенный, обвитый плащом, который терзал налетевший ледяной порыв. Седые волосы графа облепили его старое сухое лицо, сделав его еще старее, суше, а ястребиный нос — длиннее.

Капитан сжал губы, задумался. Затем, пользуясь тем, что его никто не видит, он рукой неожиданно скользнул к шее Тортонса, отодвинул край рубахи. Укуса не было… Лука долгое время безучастно вглядывался, пока вдруг не выругал себя мысленно, не сплюнул под ноги, устыдившись своих позорных мыслей — и поправил на мертвеце рубаху.

Между тем, все поднялись на скалу. Отсюда открывался вид на деревню с шерстяными шатрами, из которых вырывался дым, тут же уносимый в сторону ветром. Пастбища лежали далеко внизу будто в белом блюдце — окруженные высокими горами, как черной каймой. Отвлек Луку от разглядывания пронзительный то ли треск, то ли скрежет. Он поднял глаза ввысь, увидел, что на еще более возвышающейся скале, напоминающей прорывающиеся пальцы, уже ждет пиршества стая из двенадцати гарпий. Их тонкие хвосты хлестали по камню, по своим же лапам, пока клювы противно щелкали. Иногда одна из них подсаживалась поближе, из жадности. Тогда воздух наполнялся прерывистым кожаным хлопаньем крыльев, однако тут же все умолкало — бестия не рисковала опускаться слишком низко. В руках у некоторых сопровождавших пастухов и воинов были луки.

Гарпии были не глупы… но до чего же омерзительны!

— Да им-то наших отдавать? — зло выпалил один гвардеец. — Твари прикормленные. Ждут. Ждут!

— Ишь, небесные божества… страшные, как кошмар, — поддакнул второй.

— Вот и карает эти земли Ямес за безбожие! — сказал третий.

— Делать нечего. Яму тут не выкопаешь, — грубо молвил Лука.

— Нам-то нечего, — ответил первый. — А этим скотопасам? А потом эти дубоумы жалуются, что у них овец из стадов таскают. Детей таскают, сжирая потом в своих гнездах или скармливая маленьким уродцам. Вот потому и таскают, что прикормили!

— Их проблемы, — только и сказал Лука, не желая ставить под сомнение решение графа.

А выбора действительно не было. Не могли они взять с собой тела в низину, где бы похоронили, как полагается, выкопав могилу. Поэтому граф и отдал приказ покориться местным правилам, да к тому же заставил отпеть мертвецов по всем обычаям, прихватив с собой шамана — будто хотел выказать последние почести, пусть и чужеземные.

Северный ветер кружил вокруг погребальной скалы, подвывал, напевал что-то свое, горестное. Пока шаман с войлочной остроконечной шапкой корчился около пятерых мертвецов, разрезая на них рубахи до живота, жарко читая молитвы, все вокруг на это глядели. Глядел на пятерых мертвецов и Филипп. Им было приказано упокоить бездыханное тело графини в самой отдаленной, самой глубокой пещере, одной из сотен тысяч. Там, где даже очнувшись от смерти, она не сможет выбраться. Заточенная в скальной тверди, не могущая дозваться ни до одной души, не вселиться ни в одно тело, не способная никого подкупить, ибо камни — неподкупны… Мариэльд должна стать заложницей гор, пока он не обменяет карту с ее месторасположением на Уильяма.

Был ли у него иной выход? Увы, нет. Если бы Филипп сразу привез пленницу в Йефасский замок, чтобы получить ее воспоминания через Гейонеш, а затем совершить суд, то ему могли не позволить этого сделать. Гаар быстро обо всем прознает — в этом сомнения не оставалось. Стоило такому могучему созданию, как велисиал, добраться до пленницы, как он тут же свершит свою страшную месть. Даже спрячь ее Филипп где-нибудь в другом месте, то что стоит демону залезть в одного из сопровождавших графа, чтобы выведать место заточения из воспоминаний?

Но сейчас велисиал не сможет ничего. Сопровождавшие мертвы… Темница скрыта… Только карта… Только она откроет путь к его сестре.

Отпевание закончилось, и шаман уже отошел на почтительное расстояние, оставив лежать у обрыва пять тел. Над ними захлопали кожистые крылья — гарпии жадно слетелись вниз. Изогнувшие их силуэты приземлились над ледяными телами, протянулись скрюченные когти. Тощие гарпии облепили мертвецов, и морозный воздух наполнился звуком разрываемых жил и трещавших костей.

Гвардейцы глядели на это с нескрываемым отвращением.

Вдруг одна из гарпий подняла тощую шею, выгнула ее дугой вперед, и из нее донесся довольный гортанный смех, чем-то напоминающий смех разгульных пьяных девок в тавернах. Только этот был явно нечеловеческим, неестественным — пугающим. Все как один гвардейцы вздрогнули с непривычки, в то время, как пастухи лишь покорно склонились.

— Твари… Твари. Еще и смеются! — разозлился один воин.

— Почему они хохочут? — спросил второй у одного скотопаса.

— Радуются тому, что их-ть умилостивили зимой, — ответили ему спокойно местные.

— Почему?

— Летом бы им не дали принять подношение птицы рух. Летом мы-ть приносим подаяния им, потому что они правят летним небом. А зимой, после Великого Слета, когда рух отправляются вдаль с окрепшими птенцами, снежными горами правят они-ть… Гарпии…

Наконец, процессия развернулась и, прикрываясь идущими сзади лучниками, принялась спускаться вниз по извилистой тропе. Мертвецы остались лежать на плоской скале, разрываемые хохочущими от упоения тощими демонами. Филипп шел, погруженный в свои мрачные размышления, но, между тем, постоянно вслушивающийся в окружение. Он понимал, что и убитые у Вертеля, и эти пятеро гвардейцев — лишь первые жертвы зарождающейся войны. А за ними будут еще и другие. Уже в поселении он приказал всем собираться, и еще не случилась ночь, а гвардейский отряд уже медленно спускался по тропе, ведущей в Мориус, а там — и на равнины. Успокоившиеся пастухи, считающие, что угроза для них миновала, глядели им вслед. У каждой пастушьей семьи теперь звенело в кошельках золото, забранное графом у Мариэльд де Лилле Адан.

Вот только принесет ли оно им счастье?

* * *

Зима уступала теплым порывам весны. Чем ниже спускался с гор гвардейский отряд, тем сильнее плакали подтаявшим снегом деревья, тем скорее освобождались ото льда реки. Все таяло. Однако много где еще сугробы лежали цельно, высоко. Покинув пастушьи пастбища, Филипп запретил ночевать в городах. Поэтому двигались малолюдными тропами. Отходить далеко от бивуака было запрещено — все находились друг у друга на виду. Гвардейцы не понимали действий своего лорда и только наблюдали, как тот зорко вглядывается в каждого встреченного им на тропе путника, как вслушивается в отдаляющиеся его шаги или перестук копыт.

В один вечер они все расположились в пятидесяти милях от Мориуса, в густолесье. Пока одни прокапывались сквозь снег к земле, чтобы развести костер, другие сооружали лагерь. Юный паж бегал по периметру, собирал для костра сушину и подкладывал всем под раскатанные лежанки лапник с палками, чтоб было помягче и повыше.

Чуть погодя все ужинали, заполняя брюхо сытной похлебкой.

После помощи поварам Жак быстро свернулся калачиком под одеялом из козьей шерсти. Он не переставал думать о том, когда они вернутся домой, чтобы он ненадолго отпросился в Нижние Тапилки. Нет, ему все было чрезвычайно интересно: и золотистые земли Летардии, и горбатый Бофраит, и даже высокогорные пастбища со стадами овечек. Но его разбирало желание поскорее все рассказать своей родне. Жак домой хотел, к маме… Хотя конечно же, считая себя взрослым, он никому в этом не признавался.

Так Жак и лежал, думая о том, да о сем, но думая рассеянно, как это обычно бывает у детей, когда его подозвал к себе Лука.

— Валежника набери, — приказал капитан.

— Много?

— Сколько унесут твои руки.

— А руки-то у меня всего две!

Жак улыбнулся полубеззубым ртом.

— И меня тоже две! — хохотнул гулко Лука. — И у нашего господина две! Хотя мне порой кажется, что больше. Уж так ловок и быстр был наш милорд в лагере у этих прилизанных южан. Видел бы ты, Жак-жучок, как мы их тогда!

— Но кони у ноэльцев никчемные… Я потом больше с забранным конем воевал, нежели перед этим с кровососами. Да и зашоренные они, — заметил один гвардеец.

— Кто? — удивился Жак. — Вампиры?

— Да нет, кони же.

— Да и южные вампиры оказались не такими страшными, как рисовались. Больше пугали. А сами-то врассыпную кинулись, как бабы! — хмыкнул Лука.

Филипп, сидя у костра, впервые за долгое время улыбнулся.

— Просто дело в том, что они привыкли внушать страх любому: будь то человек, вампир или зверь, — заметил он. — На страхе держатся многие вещи — и даже наша конница… Не так и сложно сдержать конницу, если применить правильную тактику, а против умелого и бесстрашного командира она и вовсе может быть разбита всухую. Но мало кто сможет спокойно стоять перед огромной и несущейся на галопе лошади. Почти любой строй, даже идеальный, рушится из-за чувства страха, присущего каждому… Внуши страх. Заставь побежать. И твои кони затопчут любое войско! Вот и мы внушили неожиданной и смелой атакой страх вампирам, отчего они и забыли про свое преимущество, а потому и разбежались. Страх — сильнейшая эмоция, но, покорив ее, можно совладать даже с тем противником, который поначалу кажется непобедимым, ибо станет понятно — что и он всего лишь умеет нагонять на прочих страх…

Жак стоял, разинув беззубый рот, и пытался понять то, что ему только что сказали. Но ничего так и не понял. Вид у него был до того потешный, наивный, что все конники не выдержали — и загоготали. Они сами когда-то были такими же, и оттого вспомнилось им детство: солнечное и теплое.

— Хватит с Ямесом болтать, Жак! — прикрикнул на него Лука, делая серьезное лицо. — Забыл, что было приказано? Чтобы завтра быстро костер развели да позавтракали. Далеко не отходи. Живо! Туда и обратно стрелой! Вокруг лагеря! Понял?

— Да понял, понял… — насупился паж.

— Ничего ты не понял, Жак-жучок! А ну брысь!

И все, посмеиваясь, поглядели, как маленький паж шмыгнул в темные дебри леса и исчез в них. Ну а сами гвардейцы, разомлев от горячего питья, принялись беседовать. Говорили, как всякие мужчины, прежде всего об оружии, женщинах и лошадях.

— Лучше Казбара никого не видал! — приговаривал один гвардеец и глядел на вороного графского коня. От своего имени конь запрядал ушами.

— Соглашусь, но… — тянул Лука, прищурив карие глаза.

— Но что?

— Нет, и Казбар безупречен… Воистину графский конь, достойный шелковой попоны и украшенной изумрудами уздечки. А сам каков: силен, но летуч, будто стелется брюхом по земле! Но не в обиду нашему отцу-защитнику, однако душу мне греет воспоминание совсем о другом коне.

— О Тарантоне? — догадался один из конников.

— О нем самом! О Тарантоне, — глаза у Луки засияли, как у мальчишки, и после недолгого молчания он продолжил. — Самый лучший, верный и сильный конь из всех, кого я когда-либо видел! Я тогда мало в них разбирался, мальцом еще был, но стоило мне впервые увидеть отцовского Тарантона — сразу понял, что этот конь дороже жены и детей! Во всем он отца слушался. Будто понимал, что говорят. А старик любил его, как не любил нас, и, думается мне, будь у него выбор — он бы выбрал Тарантона. Кажется, в году, когда были сильные дожди, которые затопили Алмас… Какой же год? 2133, кажись. Тогда он вместе с господином Тастемара поехал унимать бунт среди оголодавших мужиков. А когда все остались в деревне, отец с тремя конными направился в соседнюю разузнать, куда пропал зачинщик. Там их на дороге и поджидали — этот самый зачинщик с кучей злых мужиков. Окружили, коней похватали под узду! Других конников стащили, закололи и принялись, сволочи, грабить. Отец уж с жизнью распрощался, думал, скинут и его, между доспехами щели найдут, забьют. Тарантона поначалу хотели целым взять, ибо мужики не глупые — хороший конь хороших денег стоит. Но Тарантон как взбесился. Кусался, лягался! Тогда уже его колоть начали, вилами пыряют, а он не дается — будто понимает, что если его возьмут, то и до всадника доберутся. И вынес он моего старика из толпы, раненый, облитый кровью, исколотый, но вынес. Он с того дня хромать стал, но отец его не бросил — до конца жизни кормил, поил, ходил к нему, как к другу, душу отвести. И меня с собой брал, рассказывал истории чудные про кельпи и какого-то Уильяма. Дескать, говорил, Тарантон — конь не простой, а зачарованный! Потому и умный такой, и послушный. А когда Тарантон умер, то плакал над ним, как дитя малое. С той поры и подсдал он, конечно, здоровьем стал хворать…

— Но нынешнего же тоже назвал Тарантоном, — заметил второй конник.

Все поглядели на молодого рыжего коня, который ранее принадлежал рыцарю.

— Да не тот это… Не тот Тарантон! — махнул рукой капитан. — Тот особенным был, может и в правду зачарованным — уж так жарко мой старик рассказывал о годах своей молодости. Если там есть хоть толика правды, то и я бы такого коня любил всей душой, пуще, чем семью свою! Что такое баба по сравнению с таким конем? Предложили б мне принцессу — я б и ее не взял! — и он повернулся к графу, который внимательно слушал с улыбкой на губах. — Милорд, так ли это? Правду ли мой старик говорил про околдованность?

— Все так, — улыбался тепло Филипп. Рассказ всколыхнул в нем воспоминания о чудном рыбаке и его кельпи. Это было тридцать пять лет назад.

— И водная демоница была? По-настоящему?

— И она была…

Больше Филипп ничего не сказал. Сейчас его внимание занял углубившийся в лес паж, шаги которого он слышал. К этому шуму добавился и другой, странный, будто легкий звон осыпавшегося стекла.

— Жак, — позвал граф.

Привстав, он повторил, еще громче:

— Жак!

Между тем, Жак уже отдалился от благодатного света костра, льющегося сквозь корявые ветви. Тих был лес, черен. В руках у пажа лежала большая охапка валежника, но такая, что он не разбирал перед собой дороги — и то и дело спотыкался. Услышав окрик, он засобирался назад. Уже идя к костру, ему вдруг почудилось, будто в лесу что-то ненадолго засияло, затем тоненько так зазвенело. Он повернул голову и заметил, что подле толстой ели, за которой что-то вспыхнуло, кто-то стоит. Гвардеец? Попыхтев и повернувшись боком, Жак и в правду увидел человеческий силуэт — да только не гвардейца, а одетого в пастушьи одежды чужака. Человек подходил все ближе и ближе. Жак смотрел на него и узнавал в нем одного из сыновей Ашира, а потому молчал и улыбался. Только чуть погодя он понял, что между Астернотовскими горами и местом их ночлега сотни миль…

Филипп уже сам готовился отправиться за мальчиком, поднявшись с поваленного дерева, укрытого льняником, когда услышал далекий детский вскрик. Тогда он резко обратился лицом к лесу, и его взор стал очень серьезен. Замерев, он вслушался. Подвесив на перевязь к ножнам с мечом еще и кинжал, граф приказал солрам:

— От костра не отходить. Коль явится что из леса, не разбегаться! Ждать всем здесь! Ясно?

Он пропал во тьме, слившись с ней, будто с родной стихией. Гвардейцы остались одни в полном недоумении, но, ощутив в словах господина угрозу, начали торопливо складывать посуду и собирать лагерь, оставляя необходимое лишь для ночлега. Чтобы, если что, можно было быстро собраться и отправиться в путь.

А Филипп шел по подтаявшему черному лесу. Он переступал корневища, продирался сквозь кусты, которые торчали проволокой, поднимался по холмам, проваливаясь по щиколотку в снег. Темная ночь была для него светлыми сумерками, но до чего же неприветлив этот ельник… В воздухе разливался свежий запах крови, и граф шел на него, пока, наконец, не обнаружил мальчика-пажа. Тот стоял и покачивался у толстой ели, повернувшись спиной. Голову он безвольно уронил на грудь. Его трясло, будто он сильно замерз, а у его ног был разбросан собранный им валежник. Еще чуть дальше лежал мертвый пастух с кровоточащей глоткой — и тут же в руке у него покоился нож, которым он сам себя и прирезал.

— Где она? — прогремел Жак полным гнева голосом. — Как посмел ты, смертный?

— Никто не знает, — ответил ледяным голосом Филипп.

— Никто? Никто!? А ты?

В ярости Жак развернулся. Скорее это даже тело его будто развернуло какой-то силой — и из-под хмурых бровей взглянули глаза, вспыхнувшие лютой злобой, какой никогда не бывает у невинного ребенка. Жак вскинул руку, и Филипп почувствовал, как воздух вокруг него всколыхнулся и сжался пружиной. Он успел среагировать, отпрыгнул, когда позади раздался грохот. Это затрещали ели, вырываемые с корнем, забились друг об друга камни, вздымаясь и летая в воздухе. Воздух наполнился жужжанием, грохотом и стонами ветра!

Вся эта злая атака, эта буря природы, призванная демоном, обрушилась на Филиппа.

Он успел уклониться от летящего в него валуна, обдавшего его россыпью земли. В прыжке прорвался сквозь острые, как ножи, палки, который обрушились на него ливнем. Однако часть исполосовала его лицо, повредила левый глаз, отчего он ослеп на него — кровь полилась по разорванной щеке. Боль вспыхнула огнем, но он притупил ее. Затем почувствовал, как под ним ходуном заходил холм, но не растерявшись, он скакнул к велисиалу, сидящему в теле Жака. Тот отступил. Перед ним образовался щит из камней, и Филипп тут же получил сильный удар в ключицу, когда стал от них уворачиваться. Плечо его с хрустом вывернуло, а графу, чтобы избежать смерти, пришлось отпрыгнуть в сторону — и остальные камни пролетели мимо в другом направлении.

«Он слеп, — понял граф. — Видит в ночи, как человек. Бьет наугад».

Он был слишком быстр, двигался в окутывающей его тьме, едва различимый на фоне снега человеческим глазом. На него обрушивалась стихия, пытаясь смять, чтобы им потом воспользовались, как сосудом. Все вокруг визжало и билось с треском друг об друга, — но Филипп расчетливо ускальзывал, пытаясь обнаружить в защите брешь. А когда нашел, то раненый, но собранный, он по-звериному скакнул к велисиалу, обойдя его уже со спины.

Велисиал качнулся, узрев сзади движение, попытался заслониться от удара поднятыми валунами, но тело его было по-человечески уязвимым. Он двигался медленно, вязко. Он не успевал заслониться. Филипп скользнул к нему тенью, присогнувшись, вытянувшись стрелой. На мгновение блеснул клинок, отражая своими гранями снег, — но вокруг велисиала вспыхнул щит. Лезвие запылало огнем. Расплавленный металл закапал на графские сапоги, прожег их и льняные обмотки. Тогда Филипп сжал зубы от боли, отбросил рукоять бесполезного меча и прорвал щит уже рукой, будучи невосприимчивым к магии. Его рука просочилась сквозь радужную мерцающую материю, а пальцы сплелись вокруг шеи пажа — и она тихо хрустнула, как сухая веточка.

Тут же буря улеглась, все стало с шумом осыпаться наземь: доселе летающие по воздуху камни, остатки сухой травы, а также хвоя и мох, — и все легло так тихо, будто и не случилось этой бури. Лег на снег и маленький бедный Жак.

Филипп осторожно отступил назад, держась за плечо; тело его отозвалось яркой болью на все произошедшее. Чувствуя, как загорелась пропоротая сучьями щека, а кровь закапала на белый снег, он отходил к бивуаку все дальше и дальше, пока паж так и продолжал лежать ничком.

Вдруг Жак шевельнулся. Шевельнулся раз, шевельнулся два… Поначалу эти подергивания можно было счесть за дерганья только что умершего. Такое нередко бывает на полях боя, когда глаза погибшего воина уже закрыты, а руки и ноги еще дрожат, будто желая сражаться. Но это тело шевелилось совсем от иного… Вдруг его неестественно подкинуло вверх, скрючило и вывернуло так, что паж сложился пополам. Затем из него показалась будто бы тонкая неясная нога. Она вытягивалось, вытягивалась… словно это паук протискивается наружу из малой для него норы. Пока она не разогнулась и не оперлась о землю. Тут же полезла и вторая нога, третья, четвертая, несущие на себе нечто бесформенное, дымное и не имеющее головы.

Филипп же уже бежал к лагерю.

Меж тем, существо выросло и заколыхалось над убитым Жаком. В его бездонном теле, еще просвечивающем насквозь, вспыхнул голубой свет, который обратился в подобие множества глаз-звезд. Сквозь ночь оно нашло взором убегающего и в полном молчании то ли полетело, то ли поползло за ним — уже непроницаемо-черное.

Филипп мчался напролом через лес, спиной чувствуя смерть. Слева от него показался велисиал. Он обвил конечностями ствол ели, погрузившись в него, и прыгнул, сжатый, как пружина, к вампиру. Тот отскочил, не дал коснуться себя! Затем устремился что есть сил дальше, к свету приближающегося костра! Тут существо обплыло его, разделилось на две части, будто став черными крыльями, протянуло к нему в своем странно-неторопливом полете конечности, которые, сплетясь, напомнили уродливые руки. Его многочисленные глаза вдруг вспыхнули белоснежным светом, светом неудержимым, болезненным — а потом также вспыхнуло и все его тело, бледно осветив дремучий ельник. Филипп глухо вскрикнул от боли, ослепнув. Ничего не видя, он прыгнул, чтобы оторваться от преследователя; почувствовал, как ноги нащупали не опору, а лишь пустоту, прокатился по снежному холму кубарем, сквозь колючий кустарник. Там он ударился об дерево, стесав об него ухо, однако тут же подскочил, чуя свою тихую погибель — велисиал скользил за ним без шума.

Филипп бежал, слыша сердца своих гвардейцев. Сердца стучали, и он бежал на этот благодатный стук, ослепленный, но не позволяющий сбить себя со следа. Его не загонят в дебри леса, и он не дастся врагу… Ему обожгло запястье, и проясняющимся зрением он увидел, как сама смерть схватилась за него словно черными человеческими руками, размахивая уже одним крылом. Она обратила к нему свой лик с бездонными глазницами, где уже лишь едва вспыхивал свет. Затем подтянулась к графу, попыталась приобнять его, чтобы слиться. Чувствуя, как тело становится ему неподвластно, Филипп сделал последний рывок — к бивуаку.

Он выбежал из леса на гвардейцев, которые при виде существа, что держалось за их господина, неистово завопили от ужаса и кинулись на помощь. Однако Филипп ринулся мимо них — к пылающему костру. Едва не рухнув в костер, он вытянул руку с картой к огню и закричал яростно-ледяным голосом:

— Стой! Я сожгу! Сожгу карту! Стой!!!

Искры от костра взметнулись ввысь, рассыпались. При виде карты существо застыло и оторвалось от Филиппа, отпорхнув одним крылом по другую сторону костра. Оно застыло, вздыбаясь над племенем, пропуская сквозь себя дым и заслоняя собой звездной небо. Тут же его окружили гвардейцы, чтобы пырнуть сзади и с боков копьями, однако острия лишь просочились сквозь, не нанеся никакого вреда.

Существо стояло, качалось и глядело на карту своей тысячью глаз-звезд поверх трещавшего пламени.

— Я не знаю, где ее спрятали! — продолжил грозно Филипп, чувствуя во рту вкус крови. — Только в карте путь. А если я сожгу ее — ты в жизни не отыщешь сестру! Больше никто не знает, где она!

Оно бесшумно обползло его по кругу, не приближаясь, но и не отдаляясь. В ответ Филипп также обошел костер, держа руку вытянутой. Миг — и карту слизнет прожорливое пламя. Еще миг — от нее не останется и следа. Успеет ли велисиал? Однако велисиал сомневался. Он застыл… Он так напоминал то странное явление в пещерах в Офурте, что не стоило сомневаться — тогда граф встретился именно с таким же существом. Этот, однако, выглядел чуть иначе. Только сейчас, когда он замер, Филипп заметил, что конечности у него расположены неравномерно. Больше их было на правой стороне, да и глаза были будто бы скошены вправо, словно существо являлось не цельным, а половиной целого…

Понимая, что призрачное существо неуязвимо, солры в ужасе отхлынули от него волной, застыли подле господина. В воздухе разнеслись молитвы, пока Филипп продолжал глядеть на своего врага ледяным взором.

— А теперь слушай меня, Гаар. Я требую обмена пленниками. Явись в замок Йефасы ко дню Аарда, — приказал он. — Если не явишься, карта будет уничтожена! Не думай, что сможешь подловить меня на пути в Йефасу, обмануть или даже убить. Поверь, я успею сделать так, чтобы твоя сестра осталась погребена в горах навечно.

Существо замерло. Оно колыхалось на месте, и взор его был прикован к протянутой к огню руке. Видимо, размышляло… Судя по всему, творить магию в этой бесплотной личине оно не могло. Пока гвардейцы шептали молитвы, Филипп не отрывал решительного взгляда от противника. Время тянулось бесконечно долго… Наконец, велисиал за костром съежился и нехотя скользнул под сень раскидистой ели, где стал напоминать скорее ее тень. Задержавшись ненадолго у дерева, чуть погодя он слился с ночью, потух, как погасший светильник, и исчез…

Еще некоторое время Филипп ждал у костра, чувствуя, как зедеревенело его тело, как сжались в ком его мускулы и нервы. Однако, похоже, враг понял, что рисковать пока не стоит. В конце концов, граф, едва пошатываясь от напряжения, лишившего его последних сил, оодвинулся от костра. Трясущейся рукой он спрятал у груди драгоценную карту, которая спасла ему жизнь. Он ослеп на один глаз, стал изуродован лицом, лишился уха, которое свисало где-то около шеи, а плечо ему отвратительно вывернуло — но в сегодняшней битве он победил. Победил духом.

К нему тогда кинулись гвардейцы, чтобы помочь. Они переживали, что ранение угрожает жизни того, кого они любили, как простые воины. Их даже не смутило, что из разорванной щеки выглядывают острые зубы. Но граф лишь спокойно отмахнулся, помощи не принял — только отослал их на поиски Жака. Они вступили в лес, как страшащиеся темноты дети. Филипп слушал их шаги, слушал и слушал, пока, наконец, убедившись, что они возвращаются с телом ребенка, не сел у костра… Он казался внешне спокойным, но сел он по-старчески устало, будто доконало его это все. И, вправив со стоном себе плечо, он принялся вытаскивать из щеки дрожащими руками щепки, отчего кровь заструилась по его гамбезону, штанам.

Никто из солров не мог уснуть до утра. Все боялись. Несчастного пажа Жака, прозванного ласково Жучком за любовь грызть орешки быстро и с треском, как трещат крыльями жуки, похоронили в корнях елей.

* * *

Утром гвардейцы выдвинулись в путь. С того момента они заметили, что их хозяин очень переменился — всего-то за одну ночь. Если и до этого он был осторожен, но все-таки позволял себе и разговоры у костра, и принимал шутки, и всячески поддерживал своих воинов, то после открытого появления врага он отделился ото всех. Взгляд его сделался ледяным. Пронзительные синие глаза разглядывали каждого, не веря уже никому. Он подолгу молчал, даже когда его спрашивали о чем-то, подходя, а его напряженная одеревеневшая рука всегда лежала у сердца, где он хранил и свою жизнь, и свою смерть. Ночами напролет граф сидел вплотную к костру, готовый в ответ на нападение сдержать клятву и сжечь письмо. А если не сжечь, так разорвать или утопить в растаявших снегах, что обратились бегущими ручьями.

Между тем, его нельзя было назвать сумасшедшим — хоть и доводил он себя до безумия, но то было безумие вынужденное и оправданное. Странные дела происходили вокруг отряда, пока он двигался в Йефасу. В один из дней мимо них проскакал самого непритязательного вида гонец, который под видом хромоты лошади попросил отдыха у костра, однако был изгнан Филиппом. Когда гонец воспротивился, то солрам был тут же дан жесткий приказ умертвить его — и только тогда непрошеный гость спешно удалился пешком, бросив и лошадь, и пожитки, и устремляя слишком долгие взгляды на протянутую к огню руку со свернутой картой. Может взгляды и были лишены подозрительности, а может и гонец был самым обычным человеком, удивленным столь нерадушному приему, но таких сомнительных встреч на их пути случилось много.

Каждая такая встреча отзывалась в мыслях графа напряженным вопросом — а не Гаар ли это затаился, готовый подойти как можно ближе, чтобы мгновенно убить своего врага?

А в одну из ночей поднялся сильный туман, окутавший холм у реки, где расположились бивуаком гвардейцы. Тогда граф сосредоточенно вслушивался в окрестности, пока не почувствовал в своих пальцах слабость. Но слабость эта нарастала очень медленно и незаметно, слипая очи. Тогда рука его почти безвольно опустилась, а пламя костра, подле которого он сидел, поблекло, затухая, но тут в его ноги вдруг упала сова. Упала странно… будто уснула в полете… Филипп тогда резко разогнулся, обозрел все вокруг, видя, что все гвардейцы спят мертвым сном — и сделал решительный шаг к огню. Прыгнувшая на бумагу искра охватила карту, готовая разгореться в жадное пламя, но подул ветер — и странный туман стал на глазах редеть, пока не рассеялся.

Уже поутру оказалось, что несколько гвардейцев так и не очнулись, уснув беспробудным сном.

Но после того, как краешек карты слегка подгорел — с того момента прекратились все странности, исчезнув без следа. Понял ли велисиал, что столкнулся со слишком решительным и настороженным врагом, к которому невозможно подкрасться незамеченным? Что перед ним тот, кто не собирается быть жертвой? Или то была попытка ослабить бдительность? Если Гаару и удалось подобраться к графу Тастемара в облике кого-нибудь, пусть даже он и ехал сейчас рядом с ним в личине одного из солров — ему не дали ни шанса. Однако какова цена этой изнуряющей борьбы? В моменты, когда напряженный ум, выискивающий опасность в каждой поселковой лающей собаке или проезжающем путнике, становился ясен, Филиппу казалось, что это одно из его последний сражений, которое будет последним независимо от исхода.