Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Григорий Порфирьевич Чеботарев, 2007

Григорий Чеботарев, потомственный казачий офицер, с болью рассказывает о неудачной попытке Керенского организовать вооруженное сопротивление большевикам в первые дни после Октябрьской революции 1917 года, о провале генерала Каледина на Дону, когда Белое движение не получило поддержки рядового казачества, о страшных эпизодах Гражданской войны на юге России. В эмиграции, будучи профессором Принстонского университета, Чеботарев преодолевал поверхностный подход американцев к проблемам истории его Родины, сохраняя облик истинной России, за которую умирали его товарищи… В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Правда о России

Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера

1917–1959

Часть первая

Императорская Россия и Февральская революция 1917 г

Глава 1

Жизнь нашей семьи до Первой мировой войны

История нашей семьи

Я родился 15/28^[3] февраля 1899 г. в Павловске, небольшом гарнизонном городке в нескольких милях к югу от императорской резиденции Царское Село и в 17 милях к югу от Санкт-Петербурга (в настоящее время Ленинград^[4]), который в то время был столицей Российской империи.

Мои дедушки и бабушки происходили из разных частей страны, поэтому я наполовину донской казак, на четверть великоросс и на четверть украинец. Моя фамилия происходит от украинского слова «чеботарь», что означает «сапожник». Это слово используется на всем юге России, не только на Украине, но и восточнее, в тех областях, где проживают говорящие по-русски донские казаки. Поэтому есть Чеботаревы-казаки, а есть и множество других Чеботаревых, не имеющих к казакам никакого отношения. Эта фамилия вообще часто встречается в России.

Мои дедушка и бабушка по отцовской линии происходили из донских казаков, а отец мой, Порфирий Григорьевич Чеботарев, был офицером Донской казачьей гвардейской батареи, расквартированной в Павловске. На момент моего рождения он был капитаном.

Имея в виду вопросы, на которые мне часто приходится отвечать за границей, следует, вероятно, пояснить с самого начала, что донские казаки — это не род конной полиции, что они не обязательно поют в мужском хоре и что фонетическое сходство названия «Дон» с именами Дон-Кихот и Дон-Жуан совершенно случайно.

Казаки — это сложное, чисто русское явление, не имеющее в западном мире параллелей и соответствий. По сути дела, казаки — потомки прежних жителей приграничья, которым в свое время вменялось в обязанность охранять рубежи России. Они сохранили древние привилегии свободных людей и права на большие земельные наделы, а также обязанность держать в своем доме собственных лошадей, седла и оружие в постоянной готовности к немедленному выступлению и действиям против иностранных захватчиков.

Казаков обычно называли по названиям рек, вдоль которых они селились. Самой древней и большой группой было казачество Дона, за ним шли казаки Кубани, Терека и Урала. Все они поселились вдоль соответствующих рек в те времена, когда реки эти были немирными границами. Именно поэтому казачьи районы назывались «войсками». Все казаки говорили только на великорусском языке; исключение составляли кубанские казаки, 60 % которых говорили по-украински и были потомками запорожцев — еще одного, отдельного типа казаков.

К концу XIX в. границы России сдвинулись к югу и востоку, далеко за пределы основных казачьих поселений к западу от Уральских гор. Хотя казачьи земли больше ста лет административно входили в состав Российской империи, казачество в значительной степени сохранило прежний традиционный уклад жизни. Их земли по-прежнему назывались «войсками», хотя казаки составляли в них уже не большинство, а лишь около 47 % населения. Развитие угледобычи, промышленности и торговли привело к значительному притоку «иногородних» с севера и запада. По сравнению с новоприбывшими большинство казаков были зажиточными — а следовательно, консервативными фермерами. Перед революцией казаки составляли в своих областях меньшинство, но все же только в Области войска Донского проживало около трех с половиной миллионов казаков.

В обмен на подтверждение древних привилегий и прав на исключительное владение землей в своей области донские казаки давали правительству Российской империи пятьдесят один армейский и два гвардейских полка первоклассной кавалерии и вспомогательной конной артиллерии. В донских степях разводилась и значительная часть лошадей для регулярной русской кавалерии.

Я не слишком много знаю об истории своей семьи. Однако даже то, что мне известно, может представлять общий интерес — это один из множества примеров того, что высшее общество Российской империи вовсе не было таким закрытым, как часто изображают.

Мой прадед по отцу Яков Чеботарев хозяйствовал на земле. Родился он в казачьей станице Казанской в северной части Области войска Донского, служил в донском казачьем кавалерийском полку и в 1831 г. отличился в войне с поляками. Его части приказано было спешиться и атаковать укрепленные польские позиции в пешем строю. В то время форма казачьих офицеров, как и всех офицеров русской армии до Первой мировой войны, была серой и отчетливо выделялась на фоне коричневой формы нижних чинов. Поэтому польские стрелки без особого труда прицельным огнем убивали русских офицеров одного за другим. Без командиров казачья атака захлебнулась. Прадед Яков был тогда всего лишь капралом, но он принял на себя командование всей частью, собрал людей, атаковал и после рукопашной схватки захватил польское укрепление. По-моему, в детстве я слышал, что речь шла об укрепленном редуте в Праге (восточном предместье Варшавы на правом берегу Вислы), но я не уверен, что все правильно запомнил.

За тот бой прадед был произведен в офицеры и награжден крестом Св. Георгия — высшей боевой наградой императорской России. Им, как крестом Виктории в Англии или медалью Конгресса в США, награждали только за личный героизм, проявленный на поле боя.

После войны прадедушка вернулся домой, завел семью и вырастил много детей. Как кавалер ордена Св. Георгия, он пользовался немалыми привилегиями. В частности, он мог себе позволить отправить старшего сына служить в Новочеркасск, столицу донского казачества. Парень сумел проявить себя, стал правительственным чиновником, а позже написал отцу, что хочет в благодарность помочь одному из своих младших братьев получить образование. Семейный совет выбрал на эту роль второго по старшинству сына. Однако во время жатвы с ним произошел несчастный случай — парень наткнулся на вилы и потерял глаз. Семья решила, что это станет для него серьезной помехой в учебе, и отправила вместо него в Новочеркасск следующего брата, Григория, — моего деда и тезку. Времени приготовить для него городскую одежду уже не оставалось, и дедушка отправился пешком в Новочеркасск — за 170 миль — в костюме своего старшего брата, который был меньше его ростом. Позже я встречался на Дону со стариком — моим двоюродным дедом, — и он не без юмора рассказывал мне об этой истории и о том, какое зрелище представлял собой дедушка Григорий, когда явился в Новочеркасск в тесной одежде, из которой далеко торчали руки и ноги.

Это не помешало деду успешно завершить среднее образование и даже получить стипендию на обучение в Санкт-Петербурге, в Технологическом институте. С отличием закончив его, инженером он вернулся на Дон. Дед принимал участие в строительстве Юго-Восточных железных дорог от порта на Азовском море — Ростова-на-Дону — через Новочеркасск на Воронеж — город за северной границей Области войска Донского (см. карту Д). Все это происходило, вероятно, в конце 1860-х гг.

После открытия Юго-Восточной дороги дедушка получил звание капитана армии и участок земли возле города Харцизска на границе с Украиной. Позже этот район стал частью Донецкого угольного бассейна, но первое время дедушка сдавал свою землю в аренду под выпас скота. Как рассказывал мне позже дедушкин брат, однажды в Новочеркасск к дедушке пешком пришел пастух и спросил, что дедушка даст ему, если он, пастух, привезет ему угля с его земель — за сто с лишним миль. Дедушка пообещал ему сто рублей (около пятидесяти долларов золотом). Пастух ушел и через некоторое время вернулся с телегой превосходного антрацита. Как выяснилось, однажды пастух заметил, что из норы на склоне холма выскочил суслик с почерневшим мехом; он стал копать и через несколько футов наткнулся на пласт антрацита.

Дедушка дал ему сто рублей, как обещал. Кроме того, в благодарность за находку он назначил этого пастуха управляющим небольшим рудником, который тут же и основал.

Вскоре после этого дедушка Григорий умер от пневмонии. Его вдова, моя бабушка Прасковья Ивановна, тоже казачка (Хераскова) по рождению, вскоре вновь вышла замуж за отставного казачьего генерала Петра Рыковского. Его попечением ее угольные копи превратились в крупное и прибыльное предприятие. Они стали известны как Рыковские копи и сохранили это название даже после того, как в начале 1900-х были проданы за несколько миллионов рублей некоему французскому концерну.

Брат моего деда рассказал мне один эпизод, имевший место в конце 1870-х или в начале 1890-х гг., задолго до продажи рудников. Механик-шотландец по имени Хьюз основал неподалеку от Рыковских копей, но уже на украинской земле, механическую мастерскую. Его дела тоже пошли в гору, и мастерская превратилась в крупное металлургическое предприятие, поселок при котором до самой революции носил русифицированную версию фамилии основателя — Юзовка; во время правления грузинского диктатора он был переименован в Сталино.

Между Рыковскими и Хьюзами поначалу сложились дружеские добрососедские отношения. Затем однажды Хьюз решил продемонстрировать друзьям свору чистокровных гончих, только что привезенных из Англии. Он совсем забыл про ручного медведя, прикованного к столбу у ворот бабушкиного имения. Гончие набросились на медведя, который в то время был уже взрослым, и он их всех убил или покалечил. Взаимные обвинения и споры о том, кто виноват в этом инциденте, положили конец дружбе между семьями.

Я читал, что советский премьер Никита Хрущев работал когда-то в тех местах шахтером на французском руднике — вполне возможно, на одном из тех, что прежде принадлежали моей бабушке. Во всяком случае, насколько мне известно, условия работы на шахтах в тех местах были достаточно тяжелыми. Высококачественный антрацит залегал там сравнительно тонкими пластами, фута по три толщиной, и прокладывать высокие штреки, где человек мог бы встать во весь рост, было экономически невыгодно. Шахтерам в забоях приходилось передвигаться чуть ли не ползком. Поэтому меня не слишком удивляет, что очень многие из них во время и после революции стали ярыми большевиками.

После второго замужества бабушки отец мой, второй и младший из ее сыновей, был отправлен в Новочеркасск в пансион только что созданного Донского кадетского корпуса и после этого оказался в значительной степени предоставлен сам себе. Его выпуск был в корпусе первым, а сам отец был лучшим в классе. По традиции, которая соблюдалась в то время в русских учебных заведениях всех уровней, его имя, как лучшего ученика в классе, было выгравировано золотыми буквами на белой мраморной доске, укрепленной на стене главного зала.

После Новочеркасского кадетского корпуса отец поступил в Михайловское артиллерийское училище в Санкт-Петербурге и стал юнкером. Здесь следует пояснить, что кадетский корпус — а их было в России немало — представлял собой милитаризованную школу с пансионом. Там мальчики получали общее среднее образование — на уровне американской школы второй ступени. Их готовили к профессиональным военным училищам, аналогичным по уровню американской академии в Вест-Пойнте. Учащиеся военных училищ назывались юнкерами, в то время как слово «кадет», в отличие от американского варианта, обозначало лишь подготовительный уровень. Кроме того, в России было не одно училище на всю армию, а отдельные училища для артиллеристов и инженеров (где учились три года) и несколько училищ для кавалерии и пехоты (где учились два года). Выпускники получали звание второго по старшинству лейтенанта, причем в разных родах войск это звание называлось по-разному: в регулярной кавалерии — корнет, в казачьих войсках — хорунжий, в пехоте и регулярной артиллерии — подпоручик.

В отличие от Соединенных Штатов в России название «Академия» применялось только для научных и образовательных учреждений высшего уровня. Существовало всего три учебные академии — Академия Генерального штаба, Михайловская артиллерийская академия и Военно-инженерная академия. В эти учебные заведения направляли лучших — но только после нескольких лет службы офицерами в войсках.

Отец окончил Михайловское артиллерийское училище в 1893 г. вторым по списку; лучшим стал еще один донской казак, друг отца Александр Васильевич Черячукин, и именно его фамилия была выгравирована в том году на мраморной почетной доске училища. После этого отец до 1910 г. служил в Донской казачьей гвардейской артиллерийской батарее — сначала лейтенантом, а с 1906 г. командовал ею в чине полковника. В 1895 г. он был откомандирован в Михайловскую артиллерийскую академию, которую окончил двумя годами позже первым по списку — и вновь его имя попало на мраморную доску почета. Выпускники академии, по существу, являлись полноценными инженерами-технологами и могли выбирать — служить ли в этом качестве в одном из военных арсеналов или вернуться в часть. Отец выбрал второе.

На фотографии (фото 3) можно увидеть отца в полной парадной форме полковника казачьей гвардейской батареи. Золотой значок справа на груди (где обычно носили знаки академических достижений) выдает в нем выпускника Михайловской артиллерийской академии. Этот значок, однако, академическим не считался и носился на мундире с левой стороны, как и значки других аналогичных учебных заведений или частей, в которых офицер служил прежде. На фото они едва видны.

Портрет моей матери (фото 4) относится примерно к тому же времени, он парный к портрету отца. Мать моя была дочерью Ивана Степановича Дубягского, служившего военврачом в армии на Балканах во время войны 1877–1878 гг. На момент замужества дочери и до своей смерти (около 1905 г.) он был главным врачом военного лазарета в Павловске. По национальности он был русским (великороссом).

На фотографии (фото 5) он снят с семьей и друзьями на веранде своей квартиры при Павловском госпитале. Слева от него — жена, моя бабушка с материнской стороны Ольга Сергеевна. Я не помню ее девичьей фамилии, но она происходила из Чугуева, небольшого городка в верховьях Донца, в 27 милях к югу от Харькова — главного города Восточной Украины. Мне часто приходилось слышать, как она называла себя «хохлушкой»^[5]. Ее дочери от первого брака не вышли замуж и потому сохранили фамилию покойного отца — Тихомировы. Одна из них, тетя Маня, на фото сидит второй слева, а вторая, тетя Юля, — пятой слева. Остальных я назвать не могу. Очень возможно, что одна из двух женщин справа — Ася Эрдели, с которой мои незамужние тетушки были очень дружны и которая часто приезжала в Павловск вместе с ними. Она была арфисткой, причем, вероятно, хорошей; после революции она осталась в России и стала солисткой Большого театра.

Тетушки Тихомировы работали в Санкт-Петербурге учительницами. Кажется, они были как-то связаны с миром искусства и дружили с семьей Прокофьевых. Помню, каким негодующим тоном они рассказывали о всевозможных препятствиях и злоключениях, с которыми сталкивался молодой Прокофьев, добиваясь признания.

Примерно до момента, когда были сделаны фото 3 и 4, мои родители были достаточно состоятельными. Судя по акциям Полтавского земельного банка, которые я нашел в бумагах отца, бабушка Рыковская подарила ему перед женитьбой или непосредственно на свадьбу 200 000 рублей (100 000 долларов золотом). Кроме того, она ежегодно выплачивала сыну немалое содержание. Для службы в гвардии это было совершенно необходимо, поскольку офицерское жалованье едва покрывало те суммы, которые офицеры вносили «в общий котел» — много денег уходило на балы и приемы, которые непременно должна была устраивать любая гвардейская часть.

Казачья батарея отца представляла собой парадную часть и постоянно принимала участие во всевозможных военных парадах и шоу, примеры которых можно увидеть на фотографиях 6 и 7. Вторая из этих фотографий была сделана во внутреннем дворе Екатерининского дворца в Царском Селе перед главным зданием дворца, в тот момент, когда царь Николай II, как почетный полковник батареи, принимал доклад ее урядника.

О мастерстве возничих батареи можно судить хотя бы по тому факту, что, насколько мне известно, ей — единственной из всех воинских частей — разрешалось на некоторых парадах проскакать карьером в едином строю по сравнительно небольшому закрытому двору и вылететь через узкие ворота (которые можно увидеть на заднем фоне справа от головы сержанта на фото 7). При этом втулки колес пушечных лафетов проносились всего в нескольких дюймах от изящных кованых решеток этих исторических ворот.

У отца было две верховые лошади, у мамы одна, у меня тоже был пони. Кроме того, у нас было две упряжные лошади с коляской и санями, а автомобиль французского производства в семье появился еще в 1907 г., когда подобная вещь была редкостью.

Летние каникулы мы часто проводили за границей, в основном во Франции. Я немного помню Сен-Мало и соседний Параме, где мы провели лето 1906 г., но почти не помню Ниццы или Биаррица, куда выезжали два предыдущих года.

Однако отношения между отцом и его матерью, моей бабушкой, постепенно портились. Началось это, видимо, в тот момент, когда бабушка Рыковская, немного спустя после рождения дочери, поняла, что от второго брака у нее уже не будет наследника мужского пола. Ее второй муж старел, и она внезапно решила, что отец мой должен выйти в отставку из гвардии и в будущем взять на себя управление угольными шахтами. Даже если бы для этого потребовалось дополнительно учиться, в этом не было бы ничего особенно необычного. Я слышал, например, про одного офицера лейб-гвардии Казачьего полка по фамилии Бородин; он решил, что военная служба в мирное время его не прельщает, вышел в отставку, поступил в Санкт-Петербурге в Горный институт, окончил его и стал инженером. С началом Первой мировой войны он вернулся в свой прежний полк. Отцу было бы даже проще; ему, вероятно, зачли бы полностью или частично многие курсы, пройденные в артиллерийской академии.

Тем не менее отец отказался выполнить требование своей матери. Между ними никогда не было теплых отношений, она почти не интересовалась его воспитанием — отец многого добился собственным трудом и любил свою профессию артиллериста. Бабушка была очень недовольна. Она всегда командовала в семье и привыкла, что все родные, помня об ее огромном богатстве, стремились угодить ей. Однако старший брат отца поддержал его решение. Отношения между Рыковскими и двумя сыновьями бабушки от первого брака все более осложнялись, а затем произошел полный разрыв. Бабушка лишила сыновей наследства.

Отец обратился по команде с просьбой о переводе в часть, где ему не пришлось бы тратить столько денег на представительские расходы. Его назначили командовать Донским казачьим дивизионом — то есть двумя батареями, расквартированными на Украине, в Чугуеве. Как уже упоминалось, это родной город моей бабушки с маминой стороны. Мы провели там вместе с ним лето, но к осени вернулись на север и сняли в Царском Селе квартиру; я пошел в школу. Мы знали, что отца скоро должны вызвать и назначить на должность старшего инструктора офицерской артиллерийской школы. Офицеры, чаще всего капитаны, перед назначением командирами батарей должны были год проучиться на курсах повышения квалификации — зимой в корпусах школы в Царском Селе, а летом на полигоне в Луге, примерно в 90 милях к югу.

В 1912 г. отец был переведен в личный штаб великого князя Сергея Михайловича, главного инспектора артиллерии русской армии, и назначен офицером для особых поручений. Первым поручением его было проэкзаменовать всех офицеров-артиллеристов западных военных округов России по обслуживанию и ремонту полевых пушек. Несколько месяцев ему пришлось ездить от одного гарнизонного городка к другому. Позже при встрече с офицерами-артиллеристами меня часто спрашивали, не родственник ли я тому полковнику Чеботареву, приезда которого они в свое время ожидали с таким трепетом. Считалось, что его доклады будут иметь большой вес при рассмотрении новых назначений и присвоении званий, а отец, очевидно, в технических и служебных вопросах имел репутацию человека требовательного.

Второе поручение отца в штабе великого князя было гораздо более интересным. Он провел несколько месяцев на Балканах, изучая, как сербская и греческая армии во время войны 1912–1913 гг. (против Турции, а затем против Болгарии^[6]) использовали тяжелую артиллерию.

Семейный интерес к истории

Что касается интереса к истории, то отец всегда в этом подавал мне пример и стимулировал мой интерес. В 1905 г., когда отмечался семидесятипятилетний юбилей Донской казачьей гвардейской батареи, он написал и издал на собственные средства прекрасно иллюстрированный 192-страничный том, посвященный ее истории. Позже, за границей, мне повезло достать экземпляр этой книги. В ее заглавии можно увидеть полное официальное название батареи отца. Цифра 6 в названии обозначает ее порядковый номер в составе гвардейской бригады конной артиллерии. Бригада обеспечивала артиллерийскую поддержку тринадцати полкам гвардейской кавалерии, из которых три были казачьими. Несмотря на номер 6, батарея была единственной казачьей частью гвардейской конной артиллерии.

Полные официальные названия всех гвардейских частей начинались с приставки немецкого происхождения — лейб-гвардии… (от немецкого Leib-Guard — телохранитель), но даже в отдаленном прошлом это почетное наименование лишь отчасти отражало назначение гвардейских частей.

Ко времени царствования Николая II функции охраны персоны царя исполняли личный его величества Конвой и личный его величества сводный полк. Последний был сформирован в последнее десятилетие перед Первой мировой войной из особо надежных капралов, набранных из разных гвардейских и армейских частей. Конвой состоял из двух сотен (то есть эскадронов) кубанских и терских казаков.

И кубанские, и терские казаки Конвоя носили традиционное платье — черкески, длинные кафтаны ниже колен с широкими рукавами и несколькими газырями (то есть нашитыми сверху гнездами для патронов) на груди. Поскольку казаков Конвоя можно увидеть рядом с царем на большинстве официальных фотографий, за границей прочно укоренилось мнение о том, что черкеска — типичная казачья одежда, которую носили все казаки. Это не так. По происхождению — это традиционная одежда кавказских горцев, которых в северных предгорьях сдерживали кубанские и терские казаки, поселенные там специально для этой цели. Эти и только эти казаки переняли у горцев их традиционную одежду^[7] и дали ей название по имени воинственного мусульманского племени черкесов — своих основных противников.

Казаки Донского, Уральского и нескольких Сибирских войск носили форму того же типа, что и остальные части российской армии, исключая широкие штаны с цветными лампасами шириной два с половиной дюйма, которые с небольшим припуском заправлялись в сапоги. Лампасы разных казачьих войск различались по цвету — красные у донских казаков, фиолетовые у уральских, желтые у забайкальских и т. п. В гвардейских частях лампасов не было. Но казаков всегда можно было узнать по тому, как залихватски носили они свои фуражки, и по торчащему из-под козырька чубу — одной из традиционных казачьих привилегий было разрешение не стричь коротко волосы, как делали в остальных частях русской армии.

А теперь вернемся к истории Донской казачьей гвардейской батареи, написанной моим отцом. Значение одного факта из этой книги, представляющего общий исторический интерес, я осознал много позже, когда прочел в Америке о «казачьем генерале Линкольна». Так называли бригадного генерала Джона Бэзила Турчина. Предполагалось, что до эмиграции в Америку в 1856 г. он служил в императорской гвардии и был офицером донской казачьей артиллерийской части. Но Турчиным он стал только после эмиграции. В книге отца есть список всех офицеров, служивших на батарее, приводятся их имена, когда и откуда пришли они на батарею и на какой пост ушли. В этом списке под номером 12 я обнаружил Турчина под его подлинным именем — Иван Васильевич Турчанинов.

Большая часть интересных исторических деталей в книге отца имеет отношение к турецкой кампании 1877–1878 гг. и к абиссинской экспедиции 1898 г.

Мало кто из американцев представляет себе, насколько сильна была среди русских всех сословий искренняя симпатия к славянским и греческим братьям-христианам, не одно столетие страдавшим от гнета турок-мусульман. Тринадцатилетним мальчиком я сорвал голос во время демонстраций на улицах Санкт-Петербурга, вопя лозунги в поддержку антитурецкой Балканской коалиции 1912 г. Могу заверить вас как очевидец, что в этих демонстрациях совершенно искренне и добровольно участвовало множество людей всех возрастов.

Турецкая война 1877–1878 гг. известна в России и в славянских Балканских странах как Освободительная война.

Американский военный атташе тех лет Ф.В. Грин^[8], который провел всю кампанию 1877–1878 гг. в русской армии, высоко оценил роль России на Балканах, проявив при этом здравомыслие, глубокое понимание и прозорливость.

Отец всегда активно интересовался этой кампанией. Он заказал даже копию картины (см. фото 8) и повесил ее в гостиной. Оригинал картины находился во дворце великого князя Михаила Александровича. На ней изображен один из эпизодов той войны — переход колонны генерала Рауха по горной тропе, которую турки не позаботились перекрыть, считая непроходимой. Донская казачья батарея, как показано на картине, действительно потеряла зарядный ящик, но остальные упряжки прошли; в результате русские войска зашли туркам во фланг и вынудили их оставить укрепленные позиции. Ф.В. Грин в своих мемуарах перечисляет все те же части колонны Рауха, которые приводит в своей книге и мой отец.

В нашей гостиной висела еще одна картина, побольше, которую отец лично заказал и оплатил художнику. На ней был изображен еще один эпизод все той же турецкой кампании. Сержант Донской казачьей гвардейской батареи Аведиков вынужден был задержаться в болгарской деревне, чтобы починить ось двуколки с денежным ящиком батареи, и отстал от стремительно наступавшей гвардейской конной дивизии (частью которой была батарея). С ним было всего восемь казаков. К тому моменту, когда ось была починена, со всех сторон деревни уже были отступающие турецкие войска. Турки, правда, не знали о присутствии казаков.

Сержант Аведиков решил вырваться из окружения, атаковав самую слабую на вид турецкую часть — отряд пехоты из шестидесяти с лишним человек. Он мобилизовал безоружных мужчин деревни и приказал им зайти по оврагу в тыл туркам и по его сигналу кричать «ура» и шуметь, чтобы турки подумали, что рядом находится крупный русский резерв. Болгарские крестьяне, ненавидевшие турецких угнетателей, с готовностью согласились. Четверо из восьми казаков Аведикова должны были атаковать с другой стороны. Сам он с четырьмя оставшимися казаками направился по другой лощине на перехват турок. Подъехав к неприятелю вплотную, он внезапно выскочил из лощины, застрелил турецкого офицера и двух солдат, — а тут и болгары подняли в тылу турок ужасный шум, так что те без долгих раздумий сдались. Аведиков не только вернулся на батарею с денежным ящиком, но и привел пленных турок!

Сержант Аведиков был награжден солдатским Георгиевским крестом и произведен в офицеры. На фотографии 9 можно увидеть его в форме хорунжего Донского казачьего полка — после производства офицера всегда переводили служить в другую часть. Гвардейская батарея восторженно проводила его на своих позициях в Сан-Стефано, у ворот Константинополя.

Отец нанял художника, господина Бакмансона, и поручил ему съездить в Болгарию, где в селении под названием Дервент было еще немало крестьян, помнивших атаку Аведикова двадцать пять лет назад. Так что на картине в нашей гостиной сцена эта была изображена очень точно и, разумеется, в соответствующее время года.

Казакам в России часто поручали особенно сложные задания. Примером может служить экспедиция Императорского географического общества в Абиссинию в 1898 г. Судя по всему, в этом предприятии присутствовали важные политические мотивы. То было время серьезных трений по африканскому вопросу между Англией и Францией и одновременно растущего сотрудничества между Францией и Россией. Абиссинская церковь представляла собой ветвь Коптского христианства и относилась к восточно-православному вероисповеданию. Благодаря близости религий Абиссиния сильно тяготела к России.

Для охраны экспедиции был сформирован отряд из отборных офицеров и солдат двух гвардейских донских казачьих полков и гвардейской казачьей батареи. Командовал отрядом полковник Артамонов из Атаманского полка. Он и двое казаков, одним из которых был капрал Щедров с нашей батареи (фото 10), двигались с элитным полуторатысячным отрядом абиссинского дадязматчи (генерала) Тассамы в одной из войсковых колонн, которые негус (король) Менелик направил (согласно сообщениям парижской l’Illustration) расширять границы своих владений. Направлялся отряд в район Белого Нила. Где-то на пути они встретили французского офицера, направлявшегося к месту слияния рек Собат и Нил. Он присоединился к отряду, но в пути заболел. Отец рассказывал в книге, что из-за болезни француз был не в состоянии переплыть (или хотя бы попытаться переплыть) Нил и водрузить французский флаг на его левом берегу, чтобы «утвердить права Франции на эту большую территорию». Вместо него это сделали полковник Артамонов, урядник его полка Архипов и капрал гвардейской батареи Щедров. Отец приводит в книге дословный рассказ Щедрова об этом опасном предприятии.

Создается впечатление, что все это было вспомогательной операцией для поддержки основных действий под Фашодой, городком на Ниле примерно в ста милях к северу от этого места. Французский офицер Маршан пришел с отрядом из Французского Судана и занял Фашоду 10 июля 1898 г., в результате чего Франция чуть было не оказалась втянутой в войну с Англией. Непосредственную роль в развитии событий тогда сыграл Китченер. В конце концов Франция уступила, и 11 декабря 1898 г. Маршан оставил крепость. И мне кажется не простым совпадением тот факт, что вскоре после этого (весной 1899 г.) Русская географическая экспедиция покинула Абиссинию и вернулась в Санкт-Петербург.

Полковника Артамонова и двух его казаков принял и наградил на особой аудиенции лично царь. Императорское географическое общество на заседании 15 мая 1899 г. также наградило их медалями. Судя по фотографии (рис. 8), капрал Щедров получил за это предприятие еще одну какую-то медаль. А вот две серебряные цепочки у него на груди справа ведут к двум серебряным часам, заработанным на родной батарее. В русской армии подобными часами нередко награждали победителей в соревнованиях между полками, где солдаты состязались в стрельбе, джигитовке, рубке лозы и тому подобных воинских искусствах.

Интересно отметить, что французская версия рассказа о пересечении Нила появилась в парижской l’Illustration только через год с лишним — 13 января 1900 г. Не считая неизбежной, очевидно, западной журналистской клюквы^[9] (капрала Щедрова превратили в «бригадира Sochtchedroflf», а полковника Артамонова, донского казака, в «отпрыска очень древнего боярского рода»), в целом французский рассказ отдавал должное личной храбрости троих русских. Вот что они писали: «…Лодок не было; ни абиссинские солдаты, ни местные негры ни за какие деньги не соглашались плыть через широкую, глубокую и стремительную реку, населенную гиппопотамами и крокодилами».

С учетом международной политической ситуации меня не удивляет, что l’Illustration ни словом не упомянула ни о водружении французского флага, ни о присутствии в отряде Тассамы больного французского офицера. Статья не слишком убедительно объясняет подвиг Артамонова и его людей необходимостью «провести разведку на левом берегу» Нила. У читателя могло создаться впечатление, что весь поход был чисто абиссинским предприятием, прихотью негуса Менелика, а несколько храбрых русских, случайно оказавшихся поблизости, просто решили помочь. Мне кажется, все это наглядно показывает, каким надежным другом была Российская империя: она помогала союзникам и не требовала признания своих заслуг.

В начале Русско-японской войны 1904–1905 гг. в русской армии был внедрен новый тип полевого орудия — замена более старой модели, которую можно увидеть на фото 6. При этом упряжки остались прежними. Гвардейская батарея стала первой казачьей частью, получившей новые орудия. После этого на фронт отправилась команда из двенадцати обученных отцом инструкторов-добровольцев, которые должны были помочь всем казачьим артиллерийским частям освоить новую технику. На фотографии 11 можно увидеть эту команду в черных меховых шапках Дальневосточной армии.

В последние четыре года перед Первой мировой войной были отпразднованы памятные даты трех не связанных между собой иностранных вторжений в Россию с Запада — из трех предыдущих столетий. По поводу всех трех юбилеев устраивались многочисленные торжества, благодаря чему исторические факты, имевшие отношение к этим событиям, глубоко запечатлелись в моей памяти.

В 1909 г. исполнилось двести лет Полтавской баталии, в которой Петр Великий нанес королю Швеции Карлу XII решительное поражение. Вторгаясь на Украину, шведский король ошибочно полагал, что его тайный союзник гетман Мазепа привлечет на его сторону местное население.

В 1912 г. исполнилось сто лет вторжению Наполеона в Россию, битве при Бородине, которая ничего не решила, сожжению Москвы и катастрофическому зимнему отступлению французских войск.

Но особенно богатым на исторические годовщины оказался 1913 г. Сначала — трехсотлетнего краха польского вторжения^[10] в Россию. Поляки привели с собой претендента на русский трон, который тайно принял римско-католическую веру. Они захватили Москву, но местное население восстало и уничтожило самозванца. Смутное время прекратилось с избранием на трон Михаила Федоровича Романова, который в 1613 г. стал первым царем династии Романовых.

Затем — столетие битвы при Лейпциге, где особенно отличился лейб-гвардии Казачий полк. Бригада французских кирасир генерала Латур-Мобура пробила строй прусской пехоты, опрокинула прусскую батарею и уже неслась вверх по склону холма, с вершины которого за ходом сражения наблюдали три монарха-союзника — русский и австрийский императоры и король Пруссии. Казалось, ничто уже не преграждало путь французам, однако за холмом находились донские казаки гвардейского полка. Александр I приказал им контратаковать. Что казаки с успехом и проделали. Они осуществили самую впечатляющую и зрелищную, вероятно, кавалерийскую атаку в мировой военной истории и при помощи пик отбросили кирасир назад. Я не знаю ни одного другого случая, когда за кавалерийской атакой, как в театре, наблюдало бы такое множество сановных особ^[11].

В награду за подвиг полк в марте 1814 г. был удостоен особой чести — триумфально войти в Париж первым из трех союзных армий, впереди даже трех монархов.

На английской гравюре того времени (фото 12) изображено, как последние ряды донских казаков проходят под воротами Сен-Мартен впереди царя Александра I, его августейших союзников и их армий.

Парижане, по всей видимости, не сохранили враждебных воспоминаний об этом полку, хотя он в составе оккупационных сил стоял в городе несколько месяцев. На фото 13 представлена французская карикатура того времени — верный ординарец удерживает застенчивого гвардейского офицера-казака от встречи с парижскими девицами.

По приказу императора на полковых знаменах было выгравировано название «Лейпциг», а день памятной атаки — 4 октября (по старому стилю) — объявлен праздником полка.

Гвардейская батарея всегда была тесно связана с лейб-гвардии Казачьим полком. Петербургская газета «Русский инвалид» напечатала в 1913 г. к столетию знаменательного события стихотворение отца, посвященное «героям Лейпцига». Позже в Париже его перепечатал Музей полка, а в 1963 г. оно было вновь опубликовано в связи с 150-й годовщиной.

На фотографии 14 можно увидеть, каким представлял себе этот полк француз более позднего поколения, знаменитый художник Эдуард Детайль. Именно так на самом деле выглядели эти замечательные люди, такими знал их и я.

Наполеоновские войны — один из многих примеров, опровергающих утверждения о том, что стремление к мировому господству представляет собой русскую традицию, а не цель коммунистических экстремистов. Если бы это было так, то русская армия, прогнав Наполеона от Москвы в 1812 г. до Парижа в 1814 г., не вернулась бы вскоре после этого домой. На самом же деле уже через год наших солдат там не было, и стоит вспомнить, что Веллингтону в 1815 г. пришлось одному разбираться при Ватерлоо с Наполеоном, вернувшимся из изгнания с острова Эльба.

Мое детство и учеба в школе

В дни моего детства Павловск был совсем маленьким городком. Тогда в нем были расквартированы всего лишь три батареи.

Зато летом Павловск буквально оживал. Из Санкт-Петербурга на дачи приезжало множество горожан. Ежедневно проходили симфонические или другие концерты на открытом воздухе или в большом зале, примыкавшем к железнодорожному вокзалу и большому парку, открытому для публики. В наш парк приезжали даже из столицы.

Павловск был частью личных владений великого князя Константина Константиновича. Наша семья была очень дружна с семьей павловского градоначальника, генерала гвардейской конной артиллерии в отставке Эдуарда Эдуардовича Гееринга. Семья градоначальника могла пользоваться территорией личного дворца великого князя (см. фото 63)^[12], и я часто вместе с ними играл там в теннис.

Великий князь был высокообразованным человеком и литератором; под псевдонимом К. Р. он опубликовал несколько неплохих стихотворений и пьес. Он занимал пост генерал-инспектора и заведовал всеми военными кадетскими корпусами.

По случаю дня рождения старшей дочери великий князь поставил в своем Павловском дворце написанную специально для нее пьесу — «Свадьба Солнца и Весны» — и пригласил детей офицеров, расквартированных в Павловске и окрестностях, принять участие в этой постановке вместе с его детьми в ролях всевозможных цветов, растений и животных — героев пьесы. Мне было тогда семь или восемь лет; мне дали роль третьего из четырех головастиков. На каждом из нас были надеты серые рейтузы и серое жесткое папье-маше с длинным хвостом вроде плавника сзади, с огромными, яркими выпученными глазами над отверстием для лица и отверстиями для рук на уровне груди. Чтобы забраться в это хитроумное приспособление, каждому ребенку требовалась помощь нескольких взрослых, — костюмы были сделаны по мерке и плотно облегали тело. Мы должны были станцевать вместе несложный танец и спеть писклявыми голосами песенку (я до сих пор помню первые четыре строчки).

Это событие особенно запомнилось, так как в первом ряду на представлении сидели царь с семьей, а значительную часть зрителей составляли другие Романовы — родственники великого князя.

В Павловске не было школ, поэтому до десятилетнего возраста я занимался только дома, в основном под личным маминым руководством. Чтобы как следует учить меня, ей и самой приходилось много заниматься, но она, казалось, воспринимала это как должное. Как и отец, мама была первой в своем классе и по окончании Павловского^[13] института в Санкт-Петербурге получила золотую медаль.

Особое внимание при моем обучении уделялось иностранным языкам. Отец не хотел, чтобы я стал профессиональным военным. Он предпочел бы для меня карьеру в консульской службе Императорского министерства иностранных дел, где не было необходимости в личных представительских расходах.

В возрасте пяти лет у меня появилась гувернантка-француженка. Когда мне было семь, ее сменила англичанка, которая тоже жила с нами. Одновременно приходящая учительница не давала мне забыть французский. В возрасте девяти лет мне наняли учителя-немца, а английский и французский я продолжал поддерживать уроками. Все это время я регулярно занимался русским языком и ежегодно сдавал проверочные экзамены, так что когда я наконец пошел в школу, то оказался одним из самых младших в классе. При такой методике обучения я еще в детстве мог переключиться на любой из четырех языков или перевести с одного из них на другой.

Все это требовало больших усилий. Не могу сказать, что в то время занятия доставляли мне удовольствие, но общая подготовка и особенно знание языков очень пригодились мне после революции, и я много раз с благодарностью вспоминал своих родителей, которые заставили меня приобрести все эти знания. В том возрасте и при том способе, которым меня учили, иностранные языки воспринимаются с легкостью, примерно так же, как ребенок узнает и запоминает свой родной язык.

Много позже, лет через двадцать, я подумывал об эмиграции в Южную Америку и даже начал изучать испанский язык в школе Берлитц в Бремене на вечерних курсах — тогда я работал инженером и днем в офисе разрабатывал железобетонные конструкции. Я почти не добился успехов в испанском и в конце концов бросил занятия. С тех пор я убежден: тем фактом, что многие русские бегло говорят на нескольких языках, мы обязаны не каким-то особым способностям, а времени и методу обучения, которому следовали во многих образованных и умеренно обеспеченных русских семьях.

Общение с несколькими разными учителями-иностранцами имело еще то преимущество, что при этом компенсировалось возможное отрицательные влияния этих людей на впечатлительного ребенка. Я почти ничего не помню о своей гувернантке-француженке, кроме ее горячего патриотизма, который в то время сильно повлиял на меня. Вскоре я уже вполне разделял ее чувства и взгляды. Когда ее сменила девушка-англичанка, я поначалу наотрез отказывался иметь дело с представительницей нации, которая сожгла Жанну д’Арк. После этого отец запретил кому бы то ни было, кроме нее, разговаривать со мной на каком бы то ни было языке. Эта мера вкупе с тем фактом, что мисс Эдит Хэдленд оказалась очень милым человеком, в конце концов преодолела мое сопротивление.

Общение с людьми разных национальностей, которые порой вкладывали в одни и те же слова разный смысл, и наблюдение за тем, как по-разному подходили к ним наши старшие, само по себе расширяло наш жизненный опыт. Приведу некоторые примеры.

Ника Курисс, один из моих друзей, узнал смысл английского выражения «to pull someone’s leg» (букв, «потянуть за ногу»; обычно употребляется в смысле «морочить голову, разыгрывать». — Пер.) и решил подшутить над французской гувернанткой своей младшей сестры — пожилой старой девой величественного сложения и поведения. Он вежливо обратился к ней по-французски: «Mademoiselle, permettez moi de vous tirer la jambe?» («Позвольте мне потянуть вас за ногу?») «Mais vous n’oserez pas!» («Но вы не посмеете!») — возмущенно ответила она. «Я сделал это! Я сделал это!» — ликующе вскричал мой приятель и затанцевал прочь.

Немного раньше этого случая мы с несколькими друзьями в сопровождении двух английских гувернанток смотрели парад в Царском Селе (на той же площади, которую можно увидеть на фото 7). Там позади группы старших офицеров справа на фото были устроены места для гостей. День был солнечный, и разноцветные мундиры воинских частей придавали зрелищу яркость и красоту. Но девушки-англичанки, наверное, тосковали по дому, а потому громко обменивались замечаниями о том, как глупы эти русские и как неразумно в век пулеметов носить такую форму. В конце концов, к нашей великой радости, сидевший позади нас солидный пожилой человек наклонился вперед и заметил по-английски с безукоризненной вежливостью: «Красные мундиры и медвежьи шапки на лондонских парадах гораздо практичнее, не правда ли?»

Ближе всего к открытому столкновению с иностранными наставниками мы оказались в 1913 г., когда я вместе с двумя приятелями и их учителями отправился на продолжительную велосипедную прогулку. Мне тогда было четырнадцать. Нику Курисса, которому было шестнадцать, сопровождал добродушный худой учитель-англичанин мистер Фрай, а Митю Гееринга, которому было тринадцать, — учитель-немец, чрезвычайно неприятный человек. Я помню только его прозвище, Пучеглаз, которое мы дали ему из-за глаз навыкате. Он был студентом и учился в университете эстонского города, который сейчас называется Тарту. Русское название этого города — Юрьев, но в то время там заправляли балтийские немцы и он назывался Дерпт. Большая часть курсов в Дерптском университете преподавалась на немецком языке. Пучеглаз, хотя и был гражданином России, постоянно носил типично немецкую студенческую фуражку с эмблемами какого-то студенческого союза Германской империи. Первая остановка у нас была в Красном Селе, где располагался летний лагерь императорской гвардии и где нас приняли офицеры одной из регулярных батарей гвардейской конной артиллерии. Мы все пообедали в офицерской столовой и узнали, что на плацу только что приземлился гигантский четырехмоторный самолет «Русский витязь» русского конструктора Игоря Сикорского^[14]. Еще через год этот же самолет поднял в воздух шестнадцать пассажиров, чем намного превзошел все прежние достижения. В то время шли горячие споры между сторонниками аппаратов легче воздуха и самолетов. Пучеглаз не хотел признавать будущее ни за чем, кроме цеппелинов, тогда как мы, естественно, с энтузиазмом принимали успехи и достижения Сикорского. Пучеглаз же не только сам не хотел идти смотреть на самолет Сикорского, но и запретил нам идти без него. Нашу проблему решили два молодых лейтенанта, которых задело высокомерное поведение Пучеглаза за обедом. Они потащили его смотреть на лошадей в стойлах, а мы тем временем выпустили воздух из шин велосипедов обоих учителей, забрали у них ручные насосы, чтобы они не смогли нас преследовать, и укатили прочь. «Русский витязь» был окружен военным караулом, но командир, выслушав нашу историю, решил, что мы заслуживаем особой награды. Он лично провел нас на борт, в просторный салон самолета. Когда мы вернулись, Пучеглаз сходил с ума от ярости, но мистер Фрай принял нашу сторону и сказал, что тот сам напросился.

Заняться преподаванием в России иногда пытались довольно странные личности. Самым необычным из моих учителей был англичанин по имени мистер Мэйс. Мне тогда было лет двенадцать. В прошлом мистер Мэйс был капитаном торгового судна; он всегда говорил о себе как о «перекати-поле» и утверждал, что нигде не задерживается больше чем на три месяца. У нас, однако, ему не удалось продержаться даже этого срока. Услышав из моих уст кое-какие рассказы о приключениях мистера Мэйса в те времена, когда он поставлял оружие японцам, а прежде того бурам, отец вынужден был уведомить преподавателя об увольнении через две недели. Причем отец хотел, чтобы я понял: он увольняет мистера Мэйса не потому, что тот работал на японцев в то время, когда они воевали с нами, но исключительно потому, что он работал на буров в то время, когда они воевали с его собственной страной, Англией. И это при том, что сам отец, как большинство русских, симпатизировал в этом конфликте не англичанам, а бурам. Когда же мистер Мэйс попытался объяснить свое прошлое тем, что «деньги не пахнут», отец тут же выплатил ему двухнедельное жалованье и велел собирать вещи и немедленно уезжать.

В то время большинство общеобразовательных школ в России были устроены по немецкому образцу и назывались примерно так же, как в Германии: гимназия делала упор на классическое образование, а реальное училище — на естественные науки. В Царском Селе были школы обеих разновидностей. Я поступил там в гимназию в середине 1909 г. и проучился в ней около двух лет. Здание школы выглядело тогда почти так же, как и полвека спустя, когда мне пришлось вновь увидеть его (см. рис. 62). Пока мы жили в Павловске, до которого было меньше двух миль, наш кучер каждое утро отвозил меня в школу и каждый день после окончания занятий приезжал за мной.

В моем классе были дети разного социального происхождения. Например, у нас учились князь Путятин и мальчик по фамилии Викентьев, сын местного извозчика. Эти двое часто дрались, причем начинал обычно Викентьев: он бегал за Путятиным и непрерывно выкрикивал: «Ты не князь, а грязь». В начале войны этот сын извозчика стал пехотным офицером; он был значительно старше меня и поэтому смог поступить добровольцем в армию раньше, чем я. В 1916 г. я случайно встретился с ним, — его грудь была украшена множеством ленточек — боевых наград, а на рукаве было несколько нашивок за ранения.

Среди других мальчиков в нашем классе был один по имени Соломон, очевидно еврейского происхождения; однако он был прихожанином Русской православной церкви и дворянином, то есть принадлежал к знати. У нас учился также один из нескольких сыновей местного фотографа-еврея Оцупа, который конкурировал с официальным придворным фотографом Ганом. Все четверо упомянутых мной мальчиков после революции эмигрировали.

Еще один мальчик, о дальнейшей судьбе которого мне приходилось слышать, — Книппер, племянник знаменитой актрисы Книппер-Чеховой, вдовы писателя Чехова. Он остался в Советском Союзе и приобрел известность как музыкант. Вскоре после начала Второй мировой войны я оказался в Принстоне, в доме друзей, и услышал там записи советских военных песен. Одна из них, «Полюшко-поле», показалась мне замечательной — в ней будто слышится приближающийся стук конских копыт и яростная решимость всадников, скачущих навстречу вторгшимся немцам. Песня приближается, звучит все громче и тверже, — а затем вновь затихает вдали. Я взглянул на подпись и прочел имя композитора — моего бывшего одноклассника Льва Книппера.

В нашей школе был еще один ученик, имя которого впоследствии обрело зловещую и страшную славу. Это был племянник нашего преподавателя немецкого языка Розенберга. Он учился не в моем классе, и я помню его смутно — этот парень держался очень замкнуто, но почему-то часто становился мишенью для наших снежков. Именно он во время Второй мировой войны организовал и возглавлял недоброй памяти министерство по делам восточных территорий Гитлера.

В середине 1911 г. я был принят в старший из трех подготовительных классов Императорского училища правоведения в Санкт-Петербурге. Это было одно из двух «учебных заведений для привилегированных», принимали туда только детей наследственной знати. Из военных учебных заведений ему соответствовал Пажеский корпус.

Первым в училище назывался самый старший класс; вместе со вторым и третьим он составлял трехгодичный старший курс университетского уровня; стоячие воротники форменных тужурок его студентов были отделаны золотым галуном, отличавшим их от студентов четырехгодичного младшего курса уровня средней школы — учеников четвертого, пятого, шестого и седьмого класса, — галун у которых был серебряный, как у меня на фото 17. Эта фотография сделана, когда мне было шестнадцать лет и я учился в пятом классе Училища правоведения. Отвороты на рукавах и воротник моей тужурки были зелеными. Ученики Императорского лицея носили точно такую же форму, ее можно было отличить от нашей только по цвету (их цвет — красный).

Вне стен училища студенты обоих учебных заведений зимой должны были носить безупречно белые перчатки из свиной кожи и треуголки — треугольные шляпы вроде тех, что присутствовали в парадной форме старших морских офицеров большинства стран. Говорят, одна английская гувернантка, только что приехавшая в Санкт-Петербург, была очень удивлена молодостью и количеством на улицах людей, которых она приняла за русских адмиралов.

Такое облачение, должно быть, отлично годилось для студентов в те времена, когда все они могли позволить себе разъезжать по городу на лихачах (дорогих извозчиках в колясках или санях с особенно быстрой лошадью). А вот в набитых электрических трамваях — транспортном средстве, которым по финансовым соображениям пользовался я сам и многие мои одноклассники, — оно было в высшей степени непрактичным.

В училище действовала военная дисциплина. Директором училища традиционно назначался генерал-майор в отставке, а инспектором по делам учащихся — отставной полковник. В мое время директором был генерал Мицкевич, поляк, а инспектором — полковник Гольтгауэр — балтийский немец. Оба они ходили в форме. Мы должны были отдавать по-военному честь не только им, но и любому мальчику старше нас классом, которого нам случалось встретить на улице.

Считалось, что училище должно готовить юристов для Министерства юстиции. На самом деле мало кто из выпускников выбирал профессию юриста, большинство шло служить по ведомству иностранных дел. Училище было основано немецким герцогом Ольденбургским, который женился на сестре царя Александра I, поселился в России и был пожалован всеми правами члена императорской семьи и титулом принца Ольденбургского. Его сын, носивший этот же титул, был попечителем нашего училища — чем-то вроде всесильного попечительского совета в лице одного человека.

Наш Ольденбургский слыл человеком, мягко говоря, эксцентричным. Так, например, в период революционных волнений 1904–1905 гг. он решил, что директор училища недостаточно делает для искоренения в его стенах левых настроений. Недолго думая, он разрешил студентам самим исключать одноклассников или налагать на них менее серьезные наказания по результатам общего голосования в классе. Были избраны президенты классов, которые должны были работать вместе с директором и студентами первого — старшего — класса. Последние имели право провести расследование и пересмотреть любое суровое наказание. Но если решение было одобрено, то оно уже становилось окончательным — директора достаточно было просто поставить в известность.

Уже через несколько месяцев в училище было уничтожено всякое дыхание левой мысли. Тем, кто занимался охотой на ведьм, некого стало преследовать, и они обратили свою нерастраченную энергию на то, что в Америке называют «хэйзингом» (hazing), а в России прежде называли «цук».

Мне представляется чрезвычайно интересным, что демократическая Америка терпимо относится к традициям хэйзинга, принятым во многих американских школах и университетах, тогда как подавляющее большинство интеллектуалов императорской России протестовало против них и считало их унижающими человеческое достоинство.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Первой указана дата по юлианскому календарю, которым пользовались в России до революции. Сейчас о таких датах говорят «по старому стилю», но на самом деле этим календарем до сих пор пользуется Русская православная церковь. Второй стоит дата по григорианскому календарю, принятому в то время на Западе. Григорианский календарь отличается от юлианского тем, что последний год каждых трех из четырех столетий не является високосным, то есть содержит в феврале не 29, а 28 дней. Из-за этого различия к XX веку между двумя календарями накопилась разница в тринадцать дней. {Здесь и далее примечания автора.)

4

Г.П. Чеботарев указывает те названия населенных пунктов, которые существовали на момент выхода книги, в 1963 г. {Примеч. пер.)

5

Женский вариант слова «хохол» — прозвища украинцев, которое использовалось по всей России примерно так же, как в Америке пользуются словом «хузиер» для обозначения уроженцев штата Индиана. В этом прозвище не было ничего оскорбительного или презрительного, что бы ни утверждала западная антирусская пропаганда.

6

Последняя война в значительной степени была результатом германских интриг и действий короля Болгарии Фердинанда, который по рождению был германским принцем Кобургской династии. Позже, после поражений России 1915 г., им даже удалось заставить Болгарию воевать в Первой мировой войне на стороне Германии.

7

См. фото 40 и 41.

8

Прямой потомок известного сподвижника Вашингтона Натаниеля Грина, командовавшего во время Американской революции армией Юга.

9

Клюква — небольшое северное растение со съедобными ягодами. Это растение стало синонимом глупой чепухи, которую пишут за границей о России, после того как один француз поместил в книге о своем коротком путешествии по России несколько удивительных наблюдений, и в том числе описание того, как чудесно он вздремнул в тени ветвей великолепной клюквы. С тех пор особенно нелепые выдумки принято называть «развесистой клюквой». Интересно отметить, что это выражение до сих пор используется в Советском Союзе, все в том же значении.

10

Это вторжение в значительной степени представляло собой религиозный крестовый поход. Его финансировали иезуиты, пытавшиеся силой обратить Россию в римско-католическую веру.

11

Во время этой атаки был убит некий полковник Чеботарев. Это наш однофамилец, но не родственник.

12

Дворец был спроектирован в конце XVIII в. шотландским архитектором Камероном.

13

И город, и институт были названы в честь их основателя, императора Павла (1796–1801 гг.).

14

Большинство американцев знают Игоря Сикорского только как успешного американского конструктора вертолетов. Очень мало кто теперь помнит, что самым крупным его достижением был первый в мире многомоторный самолет, а сам он в то время был еще гражданином России.