Четыре времени ветра

Григорий Марк, 2020

Сборник стихов и прозы Григория Марка, писателя-эмигранта, родившегося в Ленинграде в 1940 году, не для людей с тонкой нервной организацией, не для впечатлительной молодежи и не для убежденных патриотов. Она для тех, кто вслед за лирическим героем готов постичь «искусство вычитания живого из мертвых текстов и воспоминаний» и окунуться в темную, мрачную, полную боли, одиночества и тяжелых воспоминаний вселенную автора.

Краткий путеводитель по Глаголандии

1. ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ

Государство Глаголандия расположено на обширной плоской равнине между Родной Речкой и окружающими страну скалистыми синими горами. Горы эти на старинных глаголандских картах обозначались как Горы Непроизносимого.

Сложная система каналов расходится от Речки. Всё, что прорастает в стране, питается её живительною влагой.

По-над Речкою кружатся алчно в клубах густого, горячего пара иссиня-серые сирины и алые алконосты. Их хищные тени со свистом тяжёлыми крыльями разрезают белую мякоть.

Никогда не смолкающий шум глубинной просодии и эвфонии, мощные потоки льющихся гласных, где, наталкиваясь на ударения и рассыпаясь тысячами цветных брызг, мечутся беспомощные фонемы и скользкие тоны, слышны отсюда по всей стране.

На другом берегу до самого горизонта тянутся Праязыковые Болота, в которых всё время рождается новая и безъязыкая жизнь. Влажные, бессмысленные звуки засасывают тех, кто туда попадают.

Вдоль набережной каменный парапет, поросший плесенью, пунктирная линия луж, скамеек и скульптур тридцати трёх детей кириллицы.

Малоодушевлённые глаголы (совсем неодушевлённых в стране нет) втуне, всуе и вотще накапливают здесь духовный опыт, рассматривают блестящих речных гадов и электрических рыб в потоке. Задумчиво помешивают остриями зонтов свои отражения в морщинистых зеркальцах луж, буриданствуя о природе Глаголандии и о свободе выбора.

Вечером, когда они расходятся по домам, лужи прячутся в асфальт, но утром, как только восходит солнце, снова проступают на тех же местах, терпеливо поджидая своих малоодушевлённых буриданцев.

На парапете, свесив длинные ноги в Речку, сидят кайфоловы и целыми днями терпеливо пытаются выудить на рифму из потока просодии новые созвучия.

Мимо них торжественно проплывают разукрашенные цветными флажками экскурсионные визгоходы — маленькие троетрубые пароходики, увешанные со всех сторон восхищённым детским визгом.

Выше по течению за высокими заборами пляжи-нагишатники для голословных дзен-нудистов, которые пытаются достичь просветления, трансцедентально медитируя в голом виде. Целыми днями угрюмо наблюдают они, как поток просодии смывает грязь с глаголандского берега. Всё глубже и глубже погружаются в себя, в свои блестящие голые тела. С появлением первой звезды они умывают дух свой чистой водой Родной Речки и расходятся по домам.

Визгоходы проплывают в потоке просодии мимо нагишатников, лихо заломив дым над трубами, издают приветственное гудение. Детишки высыпают на борт, замолкают, с испугом и любопытством рассматривают голословных медитаторов.

Иногда туши безымянных, живущих в Болотах, с отчаянным рёвом бросаются с обрыва в бурлящий поток просодии. Тем из них, кому удаётся прижизниться, переплыть Речку, дают имя для новой жизни, ибо в Глаголандии не должно быть неназванных, и они становятся глаголандцами, или глагами, как называют себя коренные жители страны. (Хотя у всех глагов есть имена, отчеств нет ни у кого. Живут они долго и родства не помнят. Почти все знают друг друга. Новые рождаются редко, но старые слова часто можно увидеть в новом свете.)

У подножия Гор, сразу за чёрным частоколом кириллицы начинается дремучий Лес Тёмных Метафор. В глубине его мерцают, как огромные лилии, клочья белого света.

Здесь по ночам, обдирая кожу, бродят между корней и коряг набухшие лунным сиянием стада одичавших терминов вместе со своими готовыми на всё прилагательными и личными вместоимениями. Сквозь липкий туман испарений носятся со свистом летучие мыши, упыри, нетопыри и прочая глаголандская нечисть. Шевелятся кишащие флексиями поэтические тропы и тропинки. Тени хищных растений миллионами волосатых рук хватают, тянут к себе. Термины вырываются, продолжают идти, оставляя за собой красную россыпь следов, тихими беззащитными сапами крадутся, посапывая, к мерцающим лилиям далёкого света.

По воскресеньям на них устраивают облавы и тех, кого удаётся поймать, помещают в спецпсихбольницу.

За Горами Непроизносимого, там где тот свет сливается с этим, расположен Дальний Сутистан — мёртвая страна вещей в себе и чистых сущностей, о которых достоверно известно только то, что они есть. Многие глаголандские учёные считают, что их предки пришли из этой страны. Из Сутистана ведут также свою родословную и числительные глаголы (числословы).

Описания философов-сутистов, утверждающих, что они (в духе своём) побывали в Сутистане, понять невозможно, несмотря на их огромный объём и внушительную окантовку длинными цитатами из Канта в начале и в конце текстов.

Одна-единственная, усыпанная солью дорога (Путь Слов, или Виа Вербоза, как её зовут иностранцы), соединяющая Глаголандию с остальным миром, вьётся в полях между Речкой и Горами.

Вдоль дороги неподвижно плывут по зелёному морю мачты высоковольтных передач, словно парусники со спущенными парусами.

Если смотреть с неба (в Глаголандии любят смотреть на себя свысока), выгоревшие от солнца кириличные буквы домиков на Пути Слов выстраиваются в главную фразу — «В начале было Слово».

2. НАСЕЛЕНИЕ

Население Глаголандии по одной из последних переписей (2003 год) примерно 130 000. Численность населения быстро падает. Родная Речка мелеет на глазах.

В. Даль, которому принадлежит первое систематическое описание страны, в 1880 г. оценивал население в 200 000. Сегодня, по подсчётам М. Эпштейна, всего около 10 000 существенных слов, и только одна треть собственно глаголов являются переходными, активно участвующими в жизни. Генница страны, генетический фонд её лексем, всё беднеет и беднеет.

Хотя местные силлабы и вокабулы имеют нравы очень свободные, но при этом беременеют они редко и рождение слова всегда большой праздник в стране. Праздник этот (свадьбищенское обозначение) отмечается в Соборе Св. Грамматики специальною службой, когда венчаются на Имя новый глаг и ему наречённая вещь. (Слова в Глаголандии обычно вступают в брак сразу после рождения, и в брачно-гордиевских узлах, которые при этом завязываются, не всегда сходятся концы с концами.)

После свадьбищенского обозначения устраивают народное гуляние. Захмелевшие глаги всю ночь шатаются по улицам, нанизывают на дыхание новообра\ечённое слово и обкатывают на разные лады его уимянившееся звучание.

Браки в Глаголандии очень прочные, и нередко глаги растворяются полностью в своих наречённых. Так, например, в первый день Глаголандского Карнавала, когда слова надевают маски с новыми именами, в полночь происходит световоплощение и слово «свет» превращается в свет. Через несколько секунд оживший свет отличинивается, откладывет первые личинки, прорастает сиянием и начинает новую жизнь в зрачках собравшихся вокруг глагов.

Кроме традиционных браков между обозначающими словами и обозначаемыми вещами, встречаются также синонимические словосочетания, когда несколько глаголов заименяют одну и ту же наречённую им вещь, и групповые браки между двумя и даже тремя фемиандрами-женомужами, живущими вместе, как, например, грамматический андрогин Тыя или широко известная в поэтических кругах семья Одинночьюстих.

Процессы андрогинизации и гермафройдизации для достижения обоеполой цельности в последнее время захватывают большую часть глаголандской молодёжи.

Большинство населения работает вне страны на мелких должностях, где их собирают во фразы для обслуживания пользователей (писателей, журналистов, читателей, слушателей и пр.).

Пользователи записывают их мёртвыми значками на бумаге или произносят мёртвыми звуками, не подозревая об истинной глаголандской жизни слов, не подозревая, что несущие, безбытийные словоформы, которые они произносят, читают, слова, которым они так часто подражают, — это только тени живых глаголов. Тени эти становятся видны или слышны, когда на слово направлены глаз смотрящего или ухо слушающего, и по тени о самом глаголе мало что узнать можно.

Миф о бесплотности, бестельности глагов до сих пор широко распространен среди пользователей. Миф этот возник из-за того, что истинной плотью слов являются их души.

Только те из ословотворившихся, кто (как лирический герой этого Путеводителя) сами переселились в Глаголандию, только те, кому со словами и без людей хорошо, те, кто полюбил слова не за то, что они означают, и даже не за их звучание, а за них самих — только они узнают подлинную природу глагов.

Когда ословотворившиеся умирают, их хоронят в Соборе Св. Грамматики. Пол Собора выложен истёртыми каменными плитами с их именами.

Надо сказать, что связи между глагами и их видимыми и слышимыми тенями всё больше ослабляются. Раньше каждое прикосновение к тени было важным событием в жизни глага. Теперь слова почти не обращают внимания, когда и как их употребляют и как их коверкают. Учёные из Глаголандского Университета считают, что это ослабление связей, их безбытийность являются признаками зрелости глаголандской цивилизации или даже указывают на начало её упадка.

Некоторые глаги ещё недавно занимали высокие посты на идеологическом фронте — жгли сердца, призывая к беспощадной борьбе. Сейчас эти обезбоженные хаммо-советикус, под серыми шляпами которых до сих пор тлеет их возмущенный ещё в коммунистическом детстве разум, доживают свой век в непрошедшем времени на пенсии в специальных новоязовских имяречниках — домах престарелых для бывшего начальства.

Имяречники эти расположены в Новой Глаголандии, выстроенной после Великой Октябрьской Социалистической Поллюции 1917 года в характерном для той эпохи стиле баракко.

Вдоль широких и грязных проспектов над крышами полуразвалившихся имяречников кроны дыма торчат из красных кирпичных стволов, и между ними застыли в смертельных объятиях огнедышащие драконы производительных сил и поедающие пламя драконы производственных отношений.

Здесь верные тленинцы, совсем недавно страшные Генсеки, Цкисты, Наркомы, Чекисты, Досаафы, Осовиахимы целыми днями, как дети, ползают на коленях, пытаясь нащупать новую общую почву у себя под ногами, или, вспятив в так и не прошедшее для них время, вспоминают, как ходили на Логоса с одним партбилетом. Маленькие мозговички в кагэбэшной форме, вживлённые в них ещё в пионерском атеистовом детстве, приплясывая, ворошат красными кочергами раскалённые уголья пролетарских идей в черепных коробках.

В огороженных зелёным штакетником сквериках возле имяречников до сих пор торчат, как застаревшие нарывы земли глаголандской, вездебюсты с бронзовым ВождеЛениным.

На выгнутых имперских скамейках вокруг вездебюстов пожилые, вельмизадастые учительницы истории партии и литературы, позабытые всеми внебрачные дочери кириллицы и диамата с гладко зачёсанными назад седыми волосами, поджав толстые губы, лениво чехвостят проходящих мимо новорюссок.

На жаргонных окраинах Новой Глаголандии раньше жило много блатных, отличавшихся друг от друга приставками, суффиксами и татуировками. Основных корней у их существительных слов было два — мужской и женский, и всего один инцестуозный собственно глагол между ними. Остальное составляли междуматия, вставляемые ахульно. Склонения и спряжения в этих вечно наплеветнических фаллицизмах были очень приблизительные, и законы лингвистики (так же как и все остальные законы) почти не соблюдались.

Вследствие недавней смены парадигмы во время Великого Хапка часть братвы сделала головокружительную карьеру, и вместе со своими наблатыканными малявами и кентами-коммутантами из мутировавших мгновенно коммунистов превратилась в уважаемых всеми новорюссов и перебралось в престижные районы. Их пересыпанная инцестуозными маткоговорками и ахульными междуматиями феня становится всё более популярной в элитных кругах.

В поле, сразу за Новой Глаголандией, ещё можно увидеть проржавевшую платформу, пакгауз за нею и густо заросшую травой железную дорогу, похожую на закопанную лестницу из обугленных шпал. Конец этой мёртвой шпальницы уходит глубоко в землю, в последнюю точку, где сходятся рельсы.

Когда-то тут круглые сутки, расталкивая воздух красными звёздами на носах своих паровозов, летели в лагеря Гулага поезда, до отказа набитые зэками-глагами. Бросали огромными лопатами в огненные топки сверкающий уголь бородатые, полуголые кочегары. Под лязганье буферов пила в тамбурах тёплую водку простодушная вохра. Вдоль насыпи, залитой электрическим светом, носились с лаем немецкие овчарки. Заунывные зэчьи песни бились в задраенные наглухо окна теплушек, и тени веток хлестали вагоны…

Начиная с 90-х годов прошлого века в Глаголандию хлынуло огромное количество иностранцев, которые хотя и сильно потеснили коренное население, но вынуждены были принять здешние законы.

Надо сказать, что к иностранцам в стране всегда относились с большим почтением. (Например, у входа в Глаголандский Университет стоят два величественных памятника — Владимиру Далю и Бодуэну де Куртене). Исключением был только период истеричной борьбы с космополитами в конце 40-х — начале 50-х годов прошлого века, когда Гееннералиссимус неожиданно ворвался в Глаголандию и начал наводить порядок в языкознании. В то приснопамятное время по всей стране с недооббыдленных инородцев публично срывали псевдонимы под охлиное улюлюканье глаголандских толпарей. Иностранные слова насильно заменяли словами исконно русскими, кондовыми, потом отправляли их в места, отдалённые очень, и глаголандский охлос, воинственная чернь её охломонов-толпарей, улюлюкала, над кем скажут, ещё до первого слова начальства.

Тенденция к костноязычию, окостенению языка, начавшаяся в это время, продолжалась вплоть до начала 90-х годов.

Несмотря на всю борьбу с космополитами и эмиграцию, несмотря на всю некошерную духовную пищу, которой им приходилось питаться с детства, в стране до сих пор сохранилась небольшая община иудейных ревнителей старого и живого, которые пытаются проТорить, проложить по Торе, свой жизненный путь, пытаются по искре собирать рассеянный в Глаголандии свет их Слова.

Древняя талмудрость их раввинства, их всеюдность — убеждённость, что в глубине души, в самом начале религии, все глаги имеют иудейские корни — убеждённость эта до сих пор живёт среди ревнителей.

Но проТоренные их иудействия вызывают раздражение часто у коренных глаголов.

Простые глаги живут в жуткой тесноте в одинаковых, похожих на соты, коммунальных квартирах, но при этом очень ценят свою экзистенциональную одинность.

Вечно мычащее, (горе)мыкающее вместоимение «мы» — один из самых презираемых обитателей страны. Вместо того чтобы мыбыть — быть между собою на «мы», — в разговорах глаги обычно яячат своим «Я».

Некоторые из яяченников отрастили огромное эго, которое уже не умещается полностью у них в душе. Среди этих альтруэгоистов, бескорыстно (и безнадёжно) любящих себя, популярен так называемый изменяемый мнемонизм — монистическая точка зрения, согласно которой всё существенное исходит из меня и принадлежит мне.

Но даже те, для кого этот изменяемый мнемонизм и есть весь ответ, очень часто мучаются, пытаясь понять, какой на него был вопрос. (Поиски вопросов под найденные ответы — любимое занятие в Глаголандии). С годами это подответное вопросоискательство становится непосильной ношей для альтруэгоистов, которые вынуждены всё время таскать на себе своё раздувшееся эго.

Ибо иго глагу эго его.

По вечерам, когда уставшие глаги лениво и страстно разглагольствуют на кухнях и альтруэгоисты задают свои вечные ответы, квартиры гудят, словно разбуженные ульи, и специально назначенные силлабы собирают словесный мёд их разговоров. На следующее утро они продают его на базаре, а иногда даже (и по более дорогой цене) в Отделе Дознания Грамматической Службы.

Глаголандская аристократия — однословия, каждое из которых уже особое литературное произведение — живёт в особняках недалеко от Университета. (В настоящем Путеводителе авторские однословия, например «Глаголандия», выделены курсивом. Сам Путеводитель задуман как введение в филологическую географию Глаголандии. Особая природа страны требует и особого языка для её описания. Лексика этого языка построена на однословиях.)

Последние пару лет в районе однословий идёт большое филологическое строительство.

У каждого из однословий (как, впрочем, и у всего Путеводителя, и у его Составителя) свой лирический герой, связываться с которым не рекомендуется.

Остальные глаги относятся к однословиям со смешанными чувствами восхищения их самозавершённостью и неприязни из-за того, что никогда не знаешь, с кем общаешься — то ли с лирическим героем, то ли с самим однословием.

Из-за нехватки и дороговизны жилья часть глагов переместилась глубоко в виртуальное пространство. Тут они молятся, виртуально осемиотившись, означив себя именами несуществующих пользователей, перед увитыми розами иконостасами на экранах. Под густое жужжание твёрдых дисков они копошатся белыми пальцами в клавиатурах, изгоняя компьютерных бесов из своих лоптопов. Обмениваются секретными интернеторождёнными симулякрами. Ловят новые слова в свою интернетную Сеть. Подсматривают сквозь приоткрытые гугольные окошки за цветными интернюшками на порносайтах,

Дорога к ним проходит по длинным, извилистым цепочкам линков, которые, кроме обитателей Сети, знают лишь немногие посвящённые адресоблюстители.

Кладбищ в Глаголандии не существует. Когда слово умирает, его просто перестают произносить и гроб с его телом спускают ночью, тайно ото всех вниз по Родной Речке.

Лишь краткое жизнеописание смертвеца остаётся в Универсальном Орфоэпическом Тезаурусе, который хранится в скрипте Собора Святой Грамматики.

Страха смерти у глагов нет — для них жизнь и смерть такие же слова, как и остальные обитатели страны.

Часть смертвецов живёт и после смерти, так, будто их новая жизнь действительно происходит с ними.

В последний день Глаголандского Карнавала их часто можно увидеть в смеющейся толпе. Они стоят молча с землистыми лицами у всех на виду, как свидетели со стороны обвинения, среди отелеснившегося срамословия скрывающих, обманывающих масок, и никто не знает ни их имён, ни что они означают, ни чего они хотят.

Считается, что встретить такого психокадавра — живую невидимую душу, которая тащит на себе мёртвое тело, — утром, когда идёшь на работу, — очень плохая примета.

В ночь на Вербное Воскресенье на краю небосвода появляются цепочки огней. Это недореинкарнировавшиеся, застрявшие между реинкарнациями души недавно умерших возвращаются, нагруженные подарками, к родным из Ближнего Тогосветья на летающих душеблюдцах с голубою светящейся каймой.

На следующий день на улицах столицы можно увидеть горы дрожащих ещё иночерепков, обломков душеблюдец, разбитых спозапьянку во время праздника. Так что за недореинкарнировавшимися приходится посылать новые душеблюдца из Тогосветья.

В Оккультторге — столичном магазине оккульттоваров — широкий выбор лживотворной Косметики для Третьего Глаза, магических бриллиантов, приворотовок, настоянных на отварах из заклятых трав вытривзгляд и отвернилицо, всевозможных оберегов, инкрустылей (богато инкрустированных костылей для духовных калек), душеотводов (предметов для отвода души, например сервизов для битья посуды), специально разработанных некрофонов для связи с Ближним Тогосветьем. (Медиумничающие глаги, пытавшиеся пользоваться некрофонами, жалуются на плохую слышимость.)

Кроме того, в Оккультторге имеются кабинки, где за небольшую плату можно посмотреть программы астрального телевидения, транслирующего последние новости из Ближнего Тогосветья. (В последнее время новости эти становятся всё более тревожными. Похоже, там что-то затевается).

Каждое утро в магазине можно увидеть очень хорошо известную мужской половине города хозяйку местного увеселительного заведения, рококовую женщину, отличающуюся сложной, роковой изысканностью форм. (Знаменитый портрет вчёмматьрождённой хозяйки расположен над входом в заведение.) Она быстро просматривает оккультные новинки и покупает специально приготовленный для её неутомимых работниц гороскоп на следующую ночь.

В Глаголандии многие верят, что души слов не умирают вместе с обозначающими их словами и могут, вернушись на время из Ближнего Тогосветья, проживать инкогнито новые жизни в других глаголах, которые об этом и не подозревают.

Из поколения в поколение передаётся в старинных родах искусство терминоселекции — выбора нового термина, нового обозначающего слова душой-безтельницей, когда она находится в чревоожидании, в ожидании порождающего чрева непосредственно перед рождением.

В эти судьбоносные минуты перед нею простираются тысячи напряжённых, ждущих, чавкающих чрев, и через каждое из них она может вернуться в мир. Бестельница должна тщательно их исследовать перед тем, как войти в одно из них. Считается, что ошибка при выборе чрева, при выборе своего нового слова-имени, даже маленькая чревоточина в выбранном чреве, чревата страшными последствиями. Неправильно уестествившаяся бестельница расплачивается за такую ошибку всю свою последующую жизнь.

До конца оглаголившиеся души, реинкарнировавшие на всю Катушку Великого Колеса Превращений, души, для которых глаголандская жизнь уже стала метафикцией, вселенской коллюзией, прозрачным покрывалом Майи, могут самогуриться, стать гуру самим себе, достичь, не выходя из себя, полного покоя и умиротворения в своей собственной маленькой нирванночке.

Территория страны настолько мала, что в ней полностью отсутствует общественный и личный транспорт. Никто ни на чём никуда не ездит.

Но у западной стены Собора Св. Грамматики всегда стоят для словолюбивых романтических туристов несколько крытых карет, обитых жёлтым бархатом. Шевелятся гривы коней, всплывают над головами, как чёрная пена. Ритмично храпят на козлах огромные ямбщики-кучера в тулупах с поднятыми воротниками, надвинув косматые шапки на брови. Квадартные курчавые бороды грозно к небу воздеты. Торчат кнуты из оттопыренных карманов. Ветер качает в стене Собора резные тени коней, карет, ямбщиков-кучеров, кнутов… К вечеру тени набухают, наливаются чернотою. Ямбщики становятся прозрачными силуэтами, растворяются в зыбком мареве. И сияет под огромными оглоблями жёлтых карет несметным богатством серебристая брусчатка.

3. ГОСУДАРСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ

Официальное название страны «Терминократическая Республика Глаголандия».

Правительство больше похоже на младшую сестру, чем на старшего брата. Оно не столько управляет жизнью глагов, сколько советует, как и зачем им жить.

Свод законов, Грамматический Кодекс, давно вошёл в плоть и кровь населения. Обитатели страны часто именуют себя Глагами Грамматического Закона. (Слова, правота которых противоречит Грамматическому Кодексу, в Глаголандии не выживают.)

В Парламенте (Совете Второй Строфы) четыре главные партии (Четыре Строки), которые представляют четыре основные части речи — собственно глаголов, существительных, прилагательных и наречий.

Парламент раз в год выбирает верховного правителя Глагологоса — глагола, во всех трёх лицах которого в этот год живёт Логос и Его Голос. (По преданию, Глаголандия стоит внутри всеобъемлющего Логоса на Первострофе. В ней всего четыре священных строки из существительных подлежащих, но строк этих никто не знает.)

Кроме Глагологоса, в стране есть ещё одно очень важное Лицо, которое всегда молчит. И лишь когда Глагологос нарушает Закон, оно поднимается на паперть Собора Св. Грамматики и в присутствии большой толпы народа произносит восклицание «Ыых!». На следующий день после того, как Восклицо произнесло «Ыых!», Парламент начинает импичкать Глагологоса.

Выборы Глагологоса, которые начинаются сразу же после окончания Глаголандского Карнавала в день осеннего солнцеворота и длятся до Нового года, всегда сопровождаются ожесточёнными словопрениями. Взахлёбность и наобумность этих словоспорищ давно стала неотъемлемой частью национальной традиции.

Сразу после избрания Глагологос вместе с четырьмя своими помощниками Аттрибами из каждой Строки, окружённые телоохранниками и душеохранниками, в крылатой упряжке спряжений коренных глаголов отправляются из Парламента в Собор.

Во всю ослышь, до самого горизонта слуха, разносится перезвон-глаговест ликующих глаголандских колоколов. И эхо его отдаётся гудением в чугунных камертонах ограды Собора.

Мерно цокают звонкие окончания коренных глаголов. Струится в брусчатку, выложенную кирилличными древними буквами, свеченье с копыт.

Впереди процессии, сверкая в заходящем солнце медными трубами, Государственный Оркестр Пассионариев Глаголандского Суперэтноса исполняет гимн «Страна родная Глаголандия, в сердцах любовь к тебе храним». И в самом звучании слова «Глаголандия» слышен клокочущий колокольный звон.

Прижимая к груди огромные жёлтые конверты и оглядываясь вперёд, медленно движутся силлабо-тоническим цугом за оркестром Глагологос в красном плаще и Аттрибы в плащах своих строк.

В кулаке у Глагологоса зажат светящийся золотом восклисительный знак «!?», знак веры, побеждающей сомнение.

Строфоотряды тождественных самим себе терминов Грамматической Службы в белой парадной форме с рифмами наизготовку шагают в лексикографическом порядке cлово-в-слово вслед за упряжкой спряжений, в которой стоят Глагологос и его Аттрибы. Каждый из терминов является точно таким, каким он должен быть.

Во главе колонны идут в своих первых, официальных лицах близнецы — Глаголоначальники Отделов Дознания и Наказания. Их сдвоенные мужские тени-морфемы, Крткстъ и Тврдстъ, неотступно плывут за ними, со скрежетом царапая брусчатку костлявыми, неогласованными телами.

По всему пути процессии голубые промоины окон горят расплавленной в камне слюдою. Праздничное многоголовое многоглаголанье плещется на площадях.

Фасады домов украшены торчащими из промоин разноцветными гёрляндами девушек в развевающихся платьях. Девушки исступлённо размахивают над головами своими красочными, щебечущими тенями.

Миллионы розовых лепестков сыплются из гёрлянд на головы проходящих терминов и их cуровых Глаголоначальников.

На церемонии в Соборе, увешанный всеми своими официальными префиксами, суффиксами и прочими регалиями курчавобородый Архиепископ Глаголианский Лингвус Второй дрожащим надорванным тенором поёт исполати и фимирамбы, воскуривает фимиам перед простреленной пулею иконой Одигитрии Глаголандской. Окропив святою смесью крови, слёз и пота стоящих на коленях Глагологоса и его Аттрибов, торжественно деепричащает их, причащает к действию, благословляя на правление. И в души их входят поющие голограммы всей Глаголандии.

Глагологос Прошлого Года подносит Новому Глагологосу на золотом подносе ключ от Собора. Бородка ключа представляет собой точную копию профиля Архиепископа

В этот момент Новому Глагологосу открывется в молитве истинное имя Логоса — тетраграмматон и Первая Строка Первострофы. (Через год, когда он перестанет быть Глагологосом, тетраграмматон и Первая Строка навсегда исчезнут из его памяти.)

4. ИСТОРИЯ СТРАНЫ

История страны уходит в глубокую древность (и, когда возвращается из неё в трудах глаголандских историков, оказывается сильно изуродованной).

Первые упоминания о коренных жителях, лесных словичах, появляются на берестяных грамотах, написанных ещё задолго до возникновения государства в так называемый деревянный век. В это время (известное среди историков также как эпоха пандендрированности, всеобщей деревянности) всё в стране — даже её языческие словобоги Яви и Прави — делалось из дерева, преимущественно из осины. Ещё и сейчас на окраинах Леса Тёмных Метафор можно найти намоленные веками капища с полусгнившими осиновыми идолами позабытых, но до сих пор могущественных словобогов. Стилизованные их изображения стали частью палеомодернистской традиции в современном глаголандском искусстве.

Согласно легенде, записанной в Серженевой Книге, примерно тысячу триста лет назад большая группа глаголичей сумела переправиться вплавь через Родную Речку из Праязыковых Болот. Из потомков словичей и глаголичей возникла новая языковая общность глагов.

Они мирно разводили коров на разнотравье, писали друг другу берестяные славянофилькины грамоты и от своих трудов стали сыты быть. Пять раз в день собирались они вместе и много пили солнечной сурицы во славу словобогов. А имя словобога-оборотня главного было Дид-Дуп-Глаг. От многих словес и от сурицы солнечной лишились они мужества и имели между собой беспокойство и разлад. Что в Прави положено Дид-Дуп-Глагом, было им неведомо, и Явь творила жизни их.

Через двести лет после Великого Переселения, когда на месте будущей столицы страны, Словгорода, уже находилось большое поселение, греческие монахи из Святой Земли принесли в страну Ноос — разум, явленный в Откровении Логоса. Исполненные Нооса, благочестивые глаги сбросили наконец иго Дид-Дуп-Глага и других своих древних словобогов вместе с их деревянными статуями в Родную Речку. Уцелевшие словобоги попрятались по лесным урочищам, и священная корова Зимун не приходила больше грозовой тучей в глаголандском небе.

Язык в стране стал церковно-славянским, и в церькъвах Глагоруссии начали словославить Истинное Слово костлявые девкы и русые лепокудрые мужики.

Слова-памятники этих эпох (например, «Слово о Законе и Благодати» или «Слово о Полку Игореве») давно стали предметами глаголианского религиозного культа.

Священные книги, принесённые греками, были быстро утеряны, и содержание их позабылось. Но осталась с той поры в глаголианстве неизбывная ноостальгия, тоска по разумному, тоска по ноосу — разуму, явленному в Откровении.

Много разных народов приходили в страну и буйно смешивались с коренным населением. И жители научились приспосабливаться. Если нужно, они могут, навесив на себя защитные суффиксы и префиксы или, изогнувшись всеми своими флексиями, принять любую форму, могут склоняться, спрягаться, могут выработать любое надоумение — умение делать как надо. Но податливая женственность склоняющихся, спрягающихся глагов обманчива. Корни их уходят очень глубоко подпочву, в деревянный век, ибо время в Глаголандии движется медленнее, чем в других странах, и прошлое здесь с настоящим связано сильнее.

Любопытно, что первые попытки описания страны (такие как Грамматические Уложения Лаврентия Зизания) относятся к Межэрью Смутного Времени, когда ещё воскресали невинно убиенные царевичи, правили самозванцы и от дьявола никому житья не было. Но при этом церковно-славянское уже сменялось светско-славянским.

Отцом-основателем современной Глаголандии считается А. С. Пушкин. «Пушкин наше всё, а мы…» — любят повторять за начальством благохитрые глаги, при этом подмигивая друг дружке и самим себе.

5. СЛОВГОРОД

Словгород, древняя столица (и единственный город) Глаголандии, если смотреть сверху, представляет собой уникальный каменный текст, ощетинившийся иглами шпилей, со словами зданий, длинными фразами улиц и чёрными точками площадей в конце, вывесками на домах, обозначающими названия глав, вкрапленьями античных цитат….

Урбосемиотика (наука, изучающая и расшифровывающая этот текст) одна из главных областей исследования в Глаголандском Университете.

В центре столицы покрытый зелёной патиной памятник из слухов в форме гигантского кукиша. У подножия кукиша каменная чаша с журчащим фонтаном.

Вокруг памятника по утрам стоят прилавки. Тут торгуют крикливые силлабы в цветастых кофтах — предлагают по дешёвке благодать, разливают по бидонам светящуюся, пенящуюся алиллуйю, словесный мёд и виршевичную похлёбку, железными совками насыпают из джутовых мешков крупу из мелкого петита.

Мелкие тороговки, местные шахер-махеризады, зазывают недоверчивых покупательниц, рассказывают сказки, расцвеченные лжинками, о своих заморских товарах.

Румяные лингвины в белых хрустящих передниках продают знаменитые глаголандские вербублы из поджаристого словесного теста с зияющей пустотой посредине. (В народе вербублы эти считают метафорой всей Глаголандии. Считается, что через их поедание происходит приобщение к исконным глаголандским ценностям, к пониманию священной пустоты, заключённой в глагах. Каждая праздничная трапеза завершается обрядом поедания вербублов.)

Между прилавков торчат кокетливые красные будочки ЖМ-уалетов (совместных женско-мужских туалетов) с блестящими металлическими ручками. К будкам тянутся похожие на нетерпеливо перебирающих лапами сороконожек, длинные очереди.

Дородные глаголандские матроны с маленькими головами и всевозможные булы (фабулы, вокабулы, буллы, инкунабулы), плотно покрытые украшениями, бродят между прилавками и ЖМ-уалетами. Вращают зрачками, изливают душу куда попало, рассматривают товары, фильтруют базар. Жесты их всё время толкаются, налезают друг на друга.

Позвякивают медные дребеденьги в пришитых к необъятным поясам кошельках. Бесформенные груди плывут над прилавками, трясутся, волнуются многослойные юбки. Шевелятся красные рты, лиловые зубы сверкают в огромных ожерельниках, ошейниках из жемчужных ожерелий и синяков. Когда они наклоняются над прилавками и близоруко ощупывают глазами разложенные товары, ожерельники натягиваются туго на гофрированных жирных шеях.

Торговки и покупательницы никогда не могут найти общего языка. Иногда даже без всякой задней мысли пальцы в рот друг дружке кладут, общий язык там найти надеются. Но языки у них хоть и все без костей, но слишком уж разные. А головы на плечах варят плохо, и ума приложить они ни к чему не могут. Только пальцы себе обслюнявят, а всё мимо ушей пройдёт прямиком насмарку.

Из-умлённый, вышедший из ума, городской юродивый В?с?ё? в котором каждая буква корчится под вопросом (когда-то он был профессором в Университете и прославился шизобретением новой грамматики без знаков препинания для свободного, ничем не ограниченного общения), бегает в прорезиненном макинтоше с закрытыми глазами по базару. Под глазами у него покачиваются изжелта-синие мешки, набухшие от видений.

Размахивая костлявыми руками, из-умлённый подглазномешочник отгоняет исчудия своего воспалённого мозга, безуспешно призывает, пока не поздно, покаяться и перестать торговать. Вся Глаголандия должна стать храмом Слова, и торговцев надо немедленно из храма изгнать.

Когда В?с?ё? останавливается и, задыхаясь, стоит с опущенной на грудь курчавой головой и пристёгнутыми, прижатыми к стегну, ладонями в позе, напоминающей известный памятник великому поэту, вены голубыми змейками сползаются к его вискам и становится слышно, как стеклянная Птица-Кашель, живущая у него в грудной клетке, бьётся тяжёлыми крыльями, пытается вырваться наружу.

Фасад Собора Св. Грамматики обращён к рыночной площади. На паперти у провала открытой двери Собора всегда сидит, нагнув голову и выставив обрубок, обмотанный маслянистыми тряпками, ух!мылистый калека Полусло с обрезанным последним слогом. Позвякивая медными дребеденьгами в консервной банке, он требует милостыню у входящих. Одинокий клок, словно иссиня-чёрный изогнутый рог, угрожающе торчит у него из макушки. В лице что-то явно противоречащее заповеди «Возлюби ближнего своего».

Осанистые голуби, важно выпучив пухлые, прилизанные животы, прохаживаются у него за спиной и внимательно наблюдают, кто и сколько даёт.

Ух!мылистый Полусло и его из-умлённый дружок-подглазномешочник В?с?ё? живут здесь же на базаре. Утром какая-нибудь из силлаб всегда находит под своим прилавком обоих друзей, которые спят, обнявшись, под прорезиненным, мокрым от росы макинтошем и, высунув друг к другу белые языки, мирно похрапывают.

6. ГЛАГОЛИАНСТВО. СОБОР СВ. ГРАММАТИКИ

Слова в Глаголандии верят, что они созданы по образу и подобию Слова, и поэтому им самим дано решать, как Ему служить. Большинство из них живёт внутри сложившейся веками глаголианской церковной традиции. Пансловизм — учение о том, что истинным бытием обладают только слова и остальной мир есть лишь искажённое отражение мира слов, — является основной частью глаголианства.

Неоклассический Собор Св. Грамматики с золотым куполом в виде набухшей женской груди с торчащим чёрным крестом на соске и прижавшимися к ней золотыми затылкам четырёх куполят — самый главный собор Глаголианской Автокефальной Церкви. Всего в стране тридцать три собора или, как их называют глаголандцы, тридцать три видимые тени Логоса. Число «тридцать три» (Двойная Троица) считается священным, ибо из тридцати трёх букв состоят все видимые тени обитателей страны.

Сияющая крестососковая купологрудь Собора видна далеко за границами Словгорода. По утрам, когда по всей Глаголандии поют колокола и солнце выстилает слепящим блеском равнину вокруг города, идущие с Болот пухлые облака, похожие на огромных румяных младенцев, останавливаются над Собором, надолго припадают к его купологруди и — уже отяжелевшие, набухшие живительной влагой — медленно плывут дальше, оставляя за собою радугу — горящий изогнутый мост надо всею страной от Болот и до Гор. Семь его цветов расслаиваются. Изогнутые полосы неба проступают между семью цветными мостами. Мосты растворяются в сверкающей небизне, и на вершинах Гор, на самой границе между светом и темнотою появляются огромные смутные фигуры ушедших.

В морозные зимние дни, когда воздух особенно чист, над Собором проступает перевёрнутая купологрудь, касающаяся своим чёрным соском соска на куполе, как напоминание, что земная Глаголандия — только отражение небесной. При этом соединённые купологруди превращаются в песочные часы над Словгородом, и жёлтые небезги медленно пересыпаются в соборную купологрудь, отмеряя время.

Современное здание Собора было построено в начале XIX века, но скрипта относится ещё к церковно-славянскому периоду.

В скрипте находится Универсальный Орфоэпический Тезаурус. Там содержатся имена и толкования всех когда-либо живших в стране слов и маленькие стеклянные усыпальницы со светящимися нетленными мощами святых невинно убиенных детей кириллицы — Ижицы, Яти, Фиты.

Квадратные колонны Собора, доверху расписанные бледно-розовыми фресками, переходят в мощные арки.

Двенадцать длинных, узких окон-витражей висят, как застывший фейерверк, внутри разбухшей от молений купологруди.

Пространство внутри Собора сильно искривлено. Солнечные лучи, проходя сквозь витражи, изгибаются в воздухе и сливаются в широкое цветное пятно на полу перед алтарём. Посредине пятна, в центре двенадцатикратного случия стоит столпоспираль вознесения — столп спиралью вьющихся, возносящихся в небо мраморных женских тел в развевающихся одеждах.

Каждое воскресенье Архиепископ Глаголандский Лингвус Второй в усыпанной кириллицей белой епитрахили с красной подоплёкой и с округлой панагией на груди под колокольный перезвон-глаговест совершает обряд освящения глагов.

Старинные слова из со-словия лингвистических универсалий стоят на коленях, опустив бороды на грудь, вокруг Архиепископа. Высоко над ними золотом выбитая в стене надпись «Знай, перед Кем стоишь!» наливается светом.

Велеречивые, скользкие духом словеласы в элегантных чёрных костюмах и белых рубахах с накрахмаленными воротниками и жеманные, костлявые вокабулы в длинных платьях с кружевными манжетами и со свисающими набок окончаньями стоят, торжественно вытянув шеи. Вместе с паломниками со всего мира, заполнившими Собор, они сослушиваются, раскрывают в слушании свои души.

Архиепископ умело трогает тонкие душевные струны, и тысячей арф сразу отзывается в них словоявленная, околоколенная лепота великого обряда.

За амвоном хор лексичек под звуки арф тянет «Мы народ Твой, и Ты отец наш…». Исполненная глаголепия, смиренной и величественной красоты древних глаголов, арфическая мелодия поднимается вверх, оседает в подсвеченных витражами горельефах пыли под сводами купологруди.

Бесформенные фигуры умолчания молятся на коленях перед образами крутолобых святых в красных одеждах. Стучат в сухие груди костлявыми кулачками с крепко зажатыми в них крупицами веры. Влажные скорлупки застывших слёз искрятся на морщинистых щеках. Бережно кладут на пол перед образами свои истоведи — выстраданные, неистовые исповеди. Умилёнными взглядами разглаживают тёмные лики.

Словно в сообщающихся сосудах, свет двенадцатикратного соборного случия сливается со светом в их душах.

Ауроголовые и наухоёмкие, способные услышать и вобрать в себя много чужих грехов, сосмиренники-потаковники умного деланья с длинными белыми бородами строго смотрят вниз на склонившиеся головы.

Над трепещущим светом лампад тихо потрескивает аура в перекосившихся голубоватых нимбах.

Бывшие зэки, гулаговские глаги, прочно оскобировавшиеся (выделившие себя (в(нутри) толпы фигур умолчания) многочисленными (но невидимыми) скобками), стоят, сдвинув брови и вытянув перед собою руки, плотной кучкой прямо у клироса. Недоверчиво наблюдают за каждым движением Архиепископа.

Тонкие, жёлтые свечки, словно трепещущие восклицательные знаки, мерцают в скобках их огромных ладоней, но губы молитвы не произносят.

После службы за иконостасом, возле каменной раки с мощами Св. Тезауруса выстраивается длинная очередь. Здесь толстый, доброкозненный диакон разливает поварёшкой в бидончики святую воду и густым басом деловито благословляет прихожанок. Закончив работу, он откидывает назад огромную голову и, размахивая сверкающей поварёшкой, неожиданно выворачивает наизнанку свой бас — затягивает тонким фальцетом ликующую акафистулу Св. Тезаурусу, написанную много лет назад знаменитым местным литургом.

В ночь под Вербное Воскресенье месяца в пустом Соборе встречаются Глагологос и четверо его помощников, Аттрибов, или их вместоимения.

Сначала, развесив органы слуха, несколько минут стоят потеряв дар речи, смотрят, куда глаза глядят, вслушиваясь, как Глагологос своей самой существенной частью, коренною морфемой, отдаёт себе отчёт. Говорит он медленно и с огромным напряжением. Перед каждой фразой внимательно слушает тишину, в которую должны войти его слова. Перед закрытыми глазами медленно проплывают в жёлтом потоке тысячи синих пружинок и головастиков.

Когда последняя судорога пробегает у него по душе, Аттрибы поднимают руки над головой и, взметафорив друг друга, долго и самозабвенно молятся во всех своих трёх лицах под колокольный глаговест. Изумрудным светом мерцают зазоры между их тремя лицами и наэлектризованным, намоленным воздухом. В словах появляется Божье.

Перед концом службы над органом раздвигается купологрудь Собора. Крест на её соске наклоняется к земле. С треском лопается плeзвонка, невидимая плёнка, натянутая на колокольный звон.

Сияющий кораблик с пятью вымолитвимишися душами на борту, распуская прозрачные паруса, поднимается сквозь плывущие над страною сны в небо — туда, где оно превращается сначала в небосклон, а потом в небосвод, — и, облепленный обрывками плезвонки и шелестом расстеленных крыльев, восходит к высокому центру Небесной Глаголандии.

С небосвода навстречу кораблику несутся в раскрытую купологрудь потоки животворящего дождя, и, как только первые капли касаются Глагологоса, она медленно закрывается.

Глагологос и Аттрибы, распластавшись, словно громадные чёрные птицы, засыпают прямо на каменном полу. Им снится Господь.

Тела их вплывают в чью-то огромную душу.

7. ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПАРК. КЕНТАФОРА. ЛЯСОТОЧИЛКА

Сразу за Собором начинается Центральный Парк Словгорода.

Вдоль аллей, посыпанных жёлтым песком, аккуратно подстриженные газоны с голубой травой, кустарник мелких стихов, огороженный низким штакетником. (В почве Глаголандии содержится большое количество питательных элементов, которые веками образовывались от гниения неродившихся слов).

Из кустарника торчат простатуированные, воплощённые в виде татуированных мраморных статуй, вьющиеся лаокооны абракадабр, двуликие анусы, нежные ахинеи. Элегантно сгорбившиеся голые тела. Холёные белые ладони стыдливо прикрывают позеленевшую налобочную фигню аккуратно прилипших к причинным (и одновременно следственным!) местам фиговых листков.

Разгоняя облака над стыдливыми скульптурами, качают могучими кронами древние Азы, Буки, Вязы и Веди. По ночам корни их мерцают в голубой траве, подсвечивая изумрудным светом налобочную фигню поёживающихся от холода статуй.

У самого старого из деревьев (Перевёрнутого Аза) необычайно длинный ствол, который во время дождя превращается в сверкающий вертикальный ручей. Листьев Перевёрнутого Аза никто не видел. Согласно местной легенде, его невидимые корни на небосводе, а крона проросла глубоко в глаголандскую почву.

Весной в Парке, когда буйствует махровая сирень и что-то лепечут, лопочут бьющиеся в белой эпилепсии лепестки на ветках, обмотанных засохшими нитями дождя, здесь можно встретить элегантных словеласов, фланирующих в поисках новых знакомств, или пару выводов, идущих далеко, или ходячего анекдота с бородою до пояса. (Опытные вокабулы говорят, что у этих анекдотов только во лбу семь пядей, а в других местах — так и вовсе не счесть).

По жёлтым аллеям неторопливо гуляют целыми семействами степенные лексемы, демонстрируя свои пышные грамматические формы. Проходя мимо словеласов, они быстро закрывают глаза, словно невидимыми взглядорезками отрезая под корень липкие взгляды, протянутые к их телам.

В центре Парка, посредине круглой площади, известной в городе как Общее Место, стоит Кентафора, памятник-метафора в виде коньтекста и летящего на нём голого всадника без головы. Считается, что Кентафора олицетворяет, имперсонифицирует сдвоенную сущность несущейся неизвестно куда глаголандской истории. Каменные руки безголового уверенно скрещены на груди. Блестящее, покрытое патиной брюхо надорвано от смеха. Из паха всегда идёт пахучий пар. Тяжёлая капля солнца повисла на детодородном органе, уверенно торчащем из курчавой налобочной фигни.

На полированном цоколе памятника набрайлены объёмным, понятным и слепому, окаменевшим горельефотекстом 33 кирилличные буквы Двойной Троицы.

Перед Кентафорой на низеньких складных табуретках целыми днями сидят, выгнув свои длинные прозрачные ноги над пустыми бутылками, Инаковидящий Каллиграф, за небольшие деньги славянскою вязью вокаблучивающий теневые портреты огласованных вокабул, и знаменитый Культурист, вдохновенно пишущий маслом картины с предметами мёртвой культуры, культюрморты, которые он тут же раздаёт прохожим. На каждой из картин среди обрывков холстов и обломков драпированных в красное античных статуй огромное блюдо с окровавленной культуркультёй — культёй, обрубком современной простатуированной глаголандской культуры.

Оба они в широких бархатных блузах. Головы срезаны пополам плоскими чёрными беретами. Вдоль сжатых, извилистых губ Культуриста бегает вприпрыжку маленький тик. Там, где он наталкивается на уголки рта, образуется пена, и голубая слюна танцующей ниточкой света стекает в жилистую шею. Широкие дужки чёрных очков веером распластаны на висках.

Собравшаяся вокруг Каллиграфа и Культуриста толпа восхищённо следит за их работой и что-то твердит в Одно Слово, всегда стоящее за спиной Культуриста. Одно Слово, не меняясь в лице, ласково улыбается самому себе и не обращает на них внимания.

В средние века на Общем Месте находился фаллической формы позорный столб. К нему для всеобщего обозрения привязывали осуждённых преступниц, предварительно содрав с них все одежды и выбрив волосы на голове и внизу живота.

Немного поодаль от Общего Места вечный огонь, принявший форму качающегося от ветра, несгорающего куста. Пламя его состоит из всех семи цветов — от багрово-красного, стелющегося по земле, до фиолетово-синего, сливающегося с небизной над Кентафорой. Иногда языки пламени на минуту застывают, превращаясь в слово на незнакомом языке, но потом снова начинают свой бесконечный танец.

Правоверные глаголиане верят, что раз в году над неопалимым кустом появляются огненные ступени великой Целестницы, лестницы без перил, ведущей вертикально через узкий туннель в небосводе на Другую Сторону в Небесную Глаголандию. Повитая искрами Св. Грамматика, откинув голову, неторопливо поднимается из огня по Целестнице, рассыпает пригоршни светящихся, серебристых букв в красное крошево крашеных глаголандских крыш и во всей своей славе возносится над страной.

По вечерам вокруг семицветного пламени на корточках часами сидят хлюбопытствующие, хлюпающие носом, почемучающиеся от любопытства детишки. Подбрасывают щепки в огонь. Пытаются разглядеть проступающий в искрах облик Св. Грамматики и огненную Целестницу над нею.

Лохматые, цветные агарки, куски горящего пространства, оторванные от огня, с треском лопаются, превращаются в густой рой танцующих бабочек над головами хлюбопытствующих малых глаголандцев, над безголовым всадником и над его коньтекстом.

Длинная, узкая улица вьётся от Парка к Лясоточилке, или просто Ляске, самому популярному, самому гламурному в городе кафе. (Поскольку в Словгороде нет общественного транспорта, нет там и прямых улиц. Сделано это ещё и для того, чтобы глаги не маячили друг перед другом, чтобы они могли сохранять свою экзистенциальную одинность во время вечерних прогулок, когда они думают о жизни.)

На изгибающейся каждым своим домом улице, ведущей к Ляске, находятся все главные магазины страны. Переливаются огнями белые булочные, оранжевые галантереи, фиолетовые аптеки. На мостовой мешки из пластика как волдыри, натёртые ногами пешеходов. Среди перемигивающихся фонарей зеркала в витринах образуют электрический калейдоскоп, в котором часами полощут зрачки глаголандские дамы, изучая себя с разных точек зрения, перед тем, как войти в кафе.

Вечером, когда облака над Словгородом распускаются в заходящем солнце лепестками огромных бело-розовых небесных цветов, в Ляске за круглыми пластмассовыми столиками сидят вместе со своими на всё готовыми прилагательными клевретами игривогривуазные, расфуфыренные, буквально переливающиеся каждой буквой катархезы, синекдохи, метонимии, овеянные сложными комбинациями духов и деодорантов. Голые руки с длинными пальцами и изогнутыми перламутровыми ногтями плавно выводят что-то в воздухе мерцающими сигаретами в янтарных мундштуках. Приторные запахи бедокурева — наркотиков, вдыхаемых вместе с сигаретным дымом и запахом духов, — неподвижно и прочно висят над головами.

В последнее время среди посетительниц кафе становится всё более модным лёгкий налёт иронии, так что иносказующие синекдохи и катархезы часто добавляют к своим замысловатым туалетам заметное только для посвящённых двойное оперенье аллюзий и кавычек.

Особенно уютно сидеть в Ляске поздно ночью с бокалом горячего вина, когда накрапывает дождик, и окна превращаются в затканные далёкими звёздами, блёклые небелены — небесные гобелены на стенах. В глубине небеленов мерцают шёлковые нити. На столиках трепещут свечки, и тёмным, золотистым маслом переливаются между небеленами картины старых глаголандских мастеров.

Много любопытных историй начиналось в Ляске. Много случайных связей (для которых всё же были свои причины) и неразвязуемых брачно-гордиевских узлов завязалось тут. Многие из этих причинно-случайных связей стали частью местной легенды, вошли в анналы глаголандской истории и по сей день мирно пребывают там.

Слово за слово, бесконечные неразговоры, где узоры из многозначительных пауз прострочены ниточками вздхв (неогласованных, бездыханных вздохов), переливаясь, плывут каждый вечер по залам Ляски между неизречённых намёков, туманно-эзопьих экивоков, кривотолков, румяных от свежей крови слухов. Словно спицы, мелькают взгляды, расплетая густую пряжу из каннабиса и никотина.

Жизнемождённые, мудосочные официанты в изжелта-белых кителях летают с круглыми серебряными подносами над головами между столиков. С кухни сквозь приоткрытую дверь доносится корявая кириллица поваров, перемешанная с латунной латиницей громыхающих кастрюлей и мисок.

По низенькой сцене порхает голубая скрипка с огненно-красным смычком в сверкающих манжетах лысого маэстро. Его круглое безбровое лицо с закрытыми глазами описывает плавные круги над смычком.

Бьётся в углу над клавишами оскаленного пианино маленький чёрный тапёр с писклявым женским голосом, застрявшим у него в левом ухе.

Каждый вечер ещё за полчаса до открытия ухоголосый тапёр уже сидит за своим оскалино. Прислушиваясь к кончикам своих пальцев, он внимательно смотрит в окно, где рассаживаются на провода воробьи. Тела их образуют нотную запись новой мелодии. Мелодию эту он должен будет исполнить, когда в кафе войдут первые посетительницы.

Лениво потягивая кофе, увитые городскими сплетнями посетительницы паузят умело свои неразговоры щебечущей болтовнёю. Часами склоняют на все лады и деконструируют вокабул за соседними столиками, внимательно изучают материальную флору — растения и цветы в материи их платьев.

Флора эта очень разнообразна, но никогда не бывает случайной. В сочетании цветов — всегда посланье, для тех, кто умеет читать. Многое может сказать глаголандская женщина на языке цветов.

Часто можно увидеть, как страстные маки или трепещущие орхидеи, уютно устроившиеся в тёплом междубедрии, просыпаются, когда обёрнутая ими расфуфря встаёт, и под пристальными взглядами окружающих глагов распускаются, расцветают на мгновенье по всему её телу. Она выходит из кафе, оглядывается по сторонам и поправляет завивающуюся от ветра цветастую вьюбку. Отряхивая прилипшие взгляды, поглаживает себя по бёдрам, и цветы обиженно закрываются.

8. ЖИВОЯЗЫЧНИКИ

Секты дваждырождённых живоязычников (тех, кем жив язык) появились в стране ещё в XVII веке. Ничевоки, топтуны, хлысты, трясуны, радения которых иногда кончались и свальным грехом, в начале XX века распространились по всей стране.

Позднее появились здесьники-сейчасники, которые верят только в то, что происходит здесь и сейчас, и топоромольцы, поклоняющиеся топору, как универсальному символу силы и справедливости. Кроме того, в стране есть хоминычи — сыновья человеческие и последователи Св. Фомы, так называемые касатики-кожеверы, верящие наощупь, не верящие ничему, кроме собственной кожи. Для них звуки распускаются только в телесных касаньях, в прикосновении к видимой тени слова. Священные книги кожеверов являются переводами с истинных текстов касаний.

Конец ознакомительного фрагмента.