Я смерть

Григорий М. Кантор, 2023

Плоть тебя равно плоть смертна. Плоть другого – нет. Другой – не плоть. Так отличие плоти тебя от плоти других заключено только в «части» тебя (смертности)? Нет, по-другому. Другое – не плоть, другой – брейнсторм (“судьба”, или соло жизни). Ты смертен, значит, не другой, противоположен любому другому (всякой индивидуальной «судьбе»). В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

I. Последняя волна

— Главное — это амбиции. Нет.

Главное — знать, в чем твоя сила.

Понимать границы своих возможностей…

А ты, на мой взгляд, слишком поторопился,

наделал ошибок, и вот,

пожалуйста — результат.

— Бангун будет против!

— Бангун — старик! И его скоро не будет.

Я дал тебе шанс выбрать. Ты выбрал его!

И это возвращает нас к вопросу амбиций и

возможностей.

— Не надо! Бижо, не делай этого!

— Я же сказал, не отвлекайся.

Х/ф «Рейд 2» (The Raid 2: Berandal)Реж. Г.Эванс, 2014, Индонезия

§ 1. Никто не виноват

➢ Любая индивидуальная судьба по определению неизменна. И она не является результатом “причинно-следственных” событий в жизни индивидуума (другого).

➢ Единственная причина судьбы — не в ней самой, не вдругом, она вовне — в обслуживающей ее смерти (“вине”).

➢ Ты становишься восприимчив лишь к степени невинности вдругом, причем это “качество” по рангу превосходит пару добра и зла, которая в основном сводится к полезности и (или) бесполезности (другого) в мире природы (выживания).

➢ В конечном счете, выясняется, что выживатьтебе тутбесконечно — никак не возможно и, главное, незачем — по причине (“вине”) смерти, илиужасапривязанности к элементарной самости, который всегда, основательно — тут уже, циклично пробиваетсяключомжизни, осаживая в тебе самом трансцендентальным хлыстом (смертности) и разом вмыслях вслухпорождая иллюзию времени (мира плоти).

Разумно ли стараться оценивать других — “достижения” других (положительно или отрицательно)?

Например, пары противоположностей других: интеллектуал (“передовик”) или обычный обыватель (“простак”), внешне хорош собой (“модель”) или зауряден внешне (“неказист”), богат (“весь мир в кармане”) или беден (“обделен”), властен (“всемогущ”) или зависим (“относителен”), — как было бы “практично” относить к себе такое различение, которое неизбежно присутствует в мире природы?

Как относиться к одной или другой противоположности так называемых “качеств” другого?

Проявлять ли непосредственный интерес (любопытство), “уважение” к личности другого, отмеченного славой, властью, интеллектуальным или материальным богатством и, с другой стороны, подходить с нисхождением или в силу необходимости (формально) к контакту с “заурядным” другим, ведущим не примечательную чем-либо выдающимся (богатством, интеллектуальными достижениями, внешними данными, наконец) жизнь среди массы схожих с ним других?

Как отметить в другом его главную мотивацию, мотивацию всей его жизни (судьбы)? Добрый он или злой?

Ведь только такой выбор вызывает у тебя “любопытство” в идентификации другого.

“Добрый” или “злой” он потому, что богатый и умный, или наоборот?

Путаница неразрешимая, как хочешь, так и понимай, причем представление может оборачиваться на противоположное в любой момент в режиме реального времени. Добрый ли, злой ли другой — остается загадкой на протяжении существования его, по крайне мере, до момента его (плоти) околевания.

Добрый другой может быть носителем каких угодно противоположных “качеств” (глупый — умный, бедный — богатый, гражданин — власть имущий). Как и злой другой может быть, как приятной наружности, так и — нет, нищим или зажиточным, интеллектуалом или неучем.

Почему тебе важно установление в другом степени именно качества добра (или “зла”)?

Чем оно отлично, например, от качеств ума и (или) глупости, богатства и (или) бедности, красоты и (или) уродства?

Зло — нехватка добра. Глупость — нехватка ума. Бедность — нехватка богатства. Уродство — нехватка красоты. Как умный может быть злым (злым “гением”), а недалекий — добрым (добрым дураком)?

И как ты можешь установить такое в другом — для себя?

Прозвать, навесить ярлык, почувствовать (“интуитивно”)?

Видимо, установить такое возможно лишь по поступкам (событиям) из жизни другого, кто он в итоге, скорее, добрый или, скорее, злой. Вплоть до его смерти всё может обернуться в любой момент в судьбе другого. Один злой (лживый) поступок — и все совершенное доброе, включая мотивацию его совершения, подвергается сомнению.

А если другой совершал добрые поступки (жертвовал, заботился о ближнем…), чтобы избежать загробных страданий или зарезервировать место в личном посмертном имадженариуме, или просто слепо следуя правилам игры социальной песочницы (сделаешь одолжение, или “добро”, другому — сделаешь приятно себе)?

Ты никогда не узнаешь “лейтмотив” другого. Умен ли он, безграмотен ли он, богат ли он, беден ли он, известен ли он, или живет в уединении, наконец, добрый ли он, или злой — даже по поступкам.

Добрый не равно, конечно, полезный. Но и вредным добрый не должен являться. Истинно добрый суть бескорыстно любящий. Невинный. Сродственный тебе. Ближний. Любящий тебя. Ты точно знаешь, кто он. Как обнаружить его в другом?

Чем в большей мере проявляется невинность (любовь) в тебе, тем чувствительнее становится твой детектор невинности в других, какой бы ничтожной по объему она (невинность) ни была.

Невинность может предельно отсутствовать в состоянии зла (греха, универсальной корысти и пошлости), но обязана присутствовать в минимальной мере, которую ты устанавливаешь косвенно как практическое присутствие “жизни”, или осознанности, в другом.

Ты высматриваешь в ближнем того, кого стараешься разглядеть и в себе, истинно невинное сущее, выше и дороже которого у тебя на этом свете нет.

Вернемся к практической (непосредственной) оценке “качеств” другого.

Добрый — злой, хороший — плохой, умный — глупый, богач — бедняк, власть имущий — рядовой гражданин и так далее.

Ты принимаешь правило соответствующего отношения в зависимости от принадлежности качества другого к одному или другому своему полюсу (“противоположности”), становясь по само собой разумеющимся обстоятельствам невнимательным или, наоборот, подобострастным, или снисходительным, вкрадчивым, или брезгливым.

Относительная инверсия (нарочито пренебрежительное отношение к “превосходящему” тебя или покровительственно-снисходительное, “на равных”, заигрывание с “убогим”) — особенно беспомощна, отвратительна, являясь воплощением чистого зла.

Хороший (добрый) или плохой (злой) другой? Вообще или лично для тебя? Тебя или другого тебя?

Хорошим он может быть вообще. Полезным для тебя, точнее, для другого тебя. Хорошим (вообще) бывает другой для тебя.

Как правило, другой редко кардинально меняет свою судьбу (подобно мифическому праотцу-патриарху или “просветленному”). Его судьба (колея) определена с начало до конца его времен.

Даже если другой вдруг откажется от всех своих “богатств” или станет юродивым, как мы можем знать, не в тягостной ли депрессии пребывает он, будучи в поиске свежих ощущений, и не симулирует ли он сумасшествие c целью облегчения духовных (нравственных) страданий? Где прямое доказательство его невинности?

И, в конечном счете, для чего тебе, вообще, выглядывание невинности в другом?

Очевидно, для того, чтобы прекратить ориентироваться в мире других по мнимым ценностям (“качествам”) и различать “полезность” (для другого себя) и настоящее благо (истинную полезность) в Духе себя.

Любая индивидуальная судьба (брейнсторм) другого по определению неизменна. И она не является результатом “причинно-следственных” событий в жизни индивидуума (другого). Все события сцеплены изначально с друг другом под видом отношения причина-следствие. Однако единственная причина судьбы — не в ней самой, не в другом, она вовне — в обслуживающей ее смерти (“вине”).

Ты остаешься восприимчив лишь к степени невинности в другом, причем это “качество” по рангу превосходит пару добра и зла, которая в основном сводится к полезности и (или) бесполезности (другого) в мире природы (выживания).

Но, в конечном счете, выясняется, что выживать тебе тут бесконечно — никак не возможно и, главное, незачем — по причине (“вине”) смерти, или ужаса привязанности к элементарной самости, который всегда, основательно — тут уже, циклично пробивается ключом самой жизни, осаживая в тебе самом трансцендентальным хлыстом (смертности) и разом в мыслях вслух порождая иллюзию времени (мира плоти).

Учащаясь в совпадении с абсолютно невинным сущим в себе, уже в самой жизни (экзистенции), ты становишься тем судьей, который дает презумпцию “невинности” всякому другому, амнистируя его не только по (минимальному) праву на жизнь (быть “в живых”), но и в максимальном пределе — вплоть до полного оправдания, абсолютной “невиновности” его, ведь, еще раз, — нет никакой внутренней причины (“вины”) в судьбе (брейнсторме) другого, — она вовне, в смерти тебя, в ужасе утратить тело (“самость”) себя.

Остаток вины присутствует до тех пор, пока Дух не прекратит в целом(е) существовать в теле смерти.

* * * * * *

§ 2. Ничто не обещано

➢ Ты знаешь, что “суицид” (смерть на своих условиях) может являться таковым, если есть выбор — совершатьегоили нет. Также ты очевидно уведомлен, что тело от рождения “заминировано”, и мину в действие приводишь, очевидно, ты сам. Если ты “рождаешься” ссуицидальной наклонностью, которая со временем усугубляется, значит, проблема заключается не в том, какосознанно совершить суицид, а в том, чтобы отменить его всебе.

➢ В конечном счете, “жизнь” равнасуициду, так как ты знаешь о вредной привычке “себя” (жить), но не бросаешьее, точнее не прекращаешьее. Но ведь прекратить (“жизнь”) — разве не означает заново тот же самый “суицид”? То есть один и тот же “итого” — прекращение. Прекращение самости (“себя”), или индивидуальной памяти, — умирание в анимированном сознании Адама к пределам самости (“лона”)его.

➢ Адам (истинно смертный) покончит со своей “жизнью”, прекратит ее как основание (“смерть”) всякой отдельной жизни (особи) только, если сцепленно преодолеет смертьсебя, тем самымразличив брейнстормы(вызволив “души”)другихв целом(е).

➢ Вызволяет не вмиры жизни(“миражи”), но в саму жизнь.

С прекращением различения себя, или смертью, тело (другой, или память себя), очевидно, обязано посредством животворящего “сознания” Адама в среде (плане) одухотворенного размышления о себе “сливаться” к самости его.

Со “смертью” самость приравнивается и к памяти (индивидуума) в целом.

Адам, принимаясь не различать отдельную самость (память) в “сознании” себя, проявляет ее “память” в себе (”сознании”), схлопывая расщепленные “сознание” и индивидуальную самость (”память” особи) в самость (элементарное бытие) себя (“Адама”).

Как можно умереть на собственных условиях (покончив с “собой”)?

Прекратить (необратимо) расщепление самости, или “выколоть” мозг как уязвимое место. Происходящее — неизбежно предрешено. Можно ли убить “себя” из любопытства, чтобы подтвердить какие-либо догадки? Например, повредив “тело” (мозг) себя. Для этого ты должен дать соответствующее предварительное распоряжение, за которым должно последовать необратимое повреждение “себя”.

“Предварительное” — означает за какой приемлемый период времени до нанесения “себе” необратимого увечья? За квант (“света”) восприятия, за сутки, за год или от начала всей “жизни” в целом?

Ты знаешь, что “суицид” (смерть на своих условиях) может являться таковым, если есть выбор — совершать его или нет. Также ты очевидно уведомлен, что тело от рождения “заминировано”, и мину в действие приводишь, очевидно, ты сам. Если ты “рождаешься” с суицидальной наклонностью, которая со временем усугубляется, значит, проблема заключается не в том, как осознанно совершить суицид, а в том, чтобы отменить его в себе.

В конечном счете, “жизнь” равна суициду, так как ты знаешь о вредной привычке “себя” (жить), но не бросаешь ее, точнее не прекращаешь ее. Но ведь прекратить (“жизнь”) — разве не означает заново тот же самый “суицид”? То есть один и тот же “итого” — прекращение. Прекращение самости (“себя”), или индивидуальной памяти, — умирание в анимированном сознании Адама к пределам самости (“лона”) его.

Делать или не делать (“суицид”), выходит, сводится к одному и тому же, то есть неразличимо по сути. Вообще, сделаешь ты нечто или не сделаешь, оно (нечто) остается неизбежным. Если ты что-то еще не сделал (“задумал”), оно еще неизбежно сделается.

Но, таким образом, от “жизни” в частности (делания/неделания) не зависит исход жизни в целом: cвертка “жизни” (и судьбы, памяти в целом) в упаковке самости. Это касается не только “суицида”, но и всякого делания”/неделания.

Так что “делать”?

“Жить” — пролонгированная эвтаназия.

“Умереть” (суицид) — тот же “результат” (для неуверенных в себе или “нетерпеливых”).

Но может стоит за это (“результат”) и умереть. Умереть в пределах животворящего “сознания” (Адама) в плане персональной памяти до “абсолютного” понимания ужаса собственного несуществования (особенно при условии, что праведная “жизнь” (память) себя беспощадно и (буквально) на глазах размывается абсолютным воображением, ниспосланным “ужасно” человечным Адамом).

Может быть, для кого-то это и не так плохо; отдельный другой и вовсе может не заметить, что он “покойник”, или забудет о жизни — о том, что вообще когда-то жил.

Так всё же, что “делать”?

Адам (истинно смертный) покончит со своей “жизнью”, прекратит ее как основание (“смерть”) всякой отдельной жизни (особи) только, если сцепленно преодолеет смерть себя, тем самым различив брейнстормы (вызволив “души”) других в целом(е).

Вызволяет не в миры жизни (“миражи”), но в саму жизнь.

* * * * * *

§ 3. Смерть как универсум

➢ Спаситель так и не пришел в мир.

➢ Очевидно, что мир в основании своем не изменился. Он по-прежнему временится в ничто, или в общественный “труп”, а в реальности — в тело Адама.

➢ Даже если носитель сознания в ходе эволюции природного мира станет полностью синтетическим, смерть по типуфеноптозабудет исходить не видимо — от плоти, а в силувнутреннего закона смерти.

➢ Другие, имея подручную возможность практическогосмыкания мозга, массово покинут земной мир намного раньше апокалипсиса, теряясь (усыпая) в мирах личного мытарства, тем самым ускоряя приход конца времен.

➢ Отмеченная истиннойсмертностьюплоть тебя («мужчины»), очевидно, не становится неуязвимой (нестареющей к смерти)машинально, но становитсяпроводникомсебя по «тропам» книгик обновлению в плоть личную (истинное тело), которое осуществимо исключительно сквозь смерть мира в целом, моментальное преобразование его в мир грядущий, в котором нет места анонимности за единственнымисключениемсамого акта пришествия.

Первое, спаситель так и не пришел в мир. Это очевидно. В первую очередь, конечно, не потому, что мы не увидели его, но мир в основании не изменился. Он по-прежнему “временится” (эволюционирует) в ничто, или в общественный “труп”, а в реальности — в тело Адама.

Рассуждать о спасении — не значит быть спасителем. Понимать причины тупикового развития мира — не значит устранить эти причины, то есть преобразовать мир в целом, а именно прекратить “умирание” мира, его размывание в “ничто”, устранив, соответственно, причины индивидуального околевания (“смерти”) всякого другого.

Посредством передовой мысли можно предельно точно разглядеть истинную структуру не только физического, но и надфизического мира, тем не менее мир продолжает развиваться по своему внутреннему закону смерти.

Мир в целом, как и каждый индивидуум (обитатель) в отдельности, явно движется к общему пределу (знаменателю).

Несмотря на то, что мы являемся свидетелями вдохновляющих текстов общемирового уровня, толкующих устройство мира, управляемого любящим и сострадающим Всевышним — вселяющих надежду и веру в ищущего истину в земном мире, в собственное предназначение (призвание), в частности, — собственно мир (как таковой) так и никто и не преобразовал (в целом).

Вознесение Иисуса — выдающийся миф о том, кто не может не быть, то есть, кто не может существовать (в “физической” плоти). И воскресение его, мифическое, соответственно, не преобразовало мир как таковой. Не говоря уже о великих просветленных (из

мудрецов-”практиков”). Всякий другой, как и мир в целом, существует (“умирает”) к концу, к околеванию и концу света, соответственно.

Даже если носитель “сознания” в ходе эволюции природного мира целиком сменит плоть на “синтетику”, смерть по типу феноптоза будет исходить не видимо от тела (плоти), а в силу внутреннего закона смерти. Другие, имея подручную возможность практического смыкания мозга, примутся массово покидать земной мир заблаговременно до апокалипсиса, теряясь (“засыпая”) в мирах личного мытарства, тем самым ускоряя его (“конца времен”) приход.

Лучший из исходов для такого “солипсиста” — бесконечное существование в одном из брейнстормов, который, в конце концов, через определенный эон времени сводится к истинному (единому) “состоянию” ада, от невыносимости отсутствия в котором бывший (“покойник”) ищет способ забыться, “заснуть” (желательно без сновидений) — но желанного сна как такового всё так и нет, а презренная явь как таковая все еще есть (присутствует), явь — подобная сновидению, от которого бывший не может избавиться, чтобы, в свою очередь, забыться (”заснуть”) вне наглядной яви. Бывший так и не прекращает оставаться соучастником нескончаемого сонма давно просроченных (полностью выцветших) и тем не менее устрашающе бессмысленных сновидений, наплывающих изнутри состояния очередного “мира”.

Ад — таково “состояние” бывшего, принявшего бесконечное существование за вечную жизнь (пребывание).

Выразить его можно как запредельную ментальную боль, не сравнимую ни с каким физическим страданием, — как неизменное умопомрачительное отчаяние, без надежды и значительных ремиссий; как подвешенность или ментальное оцепенение, оформленное в единственно оставленное неутолимое и тщетное желание забыться, то есть “заснуть” (отдохнуть вне наплыва кошмаров).

Но удовлетворить такое желание — забыться, заснуть, отдохнуть, в конечном счете, выходит, и бывший (“покойник”) прерывает свой личный ад: показавшиеся раем видения “бесконечного мира” оказываются ловушкой (капканом) и сравнимыми лишь с ночными кошмарами земного другого (например, в просоночном “ужасе” застревания в элементарной петле смерти); но тут бывший испытывает ужас не в бессознательном состоянии (в мирном сне) или ментально (в воображении), а разом и целиком в своей собственной (“воображаемой”) реальности (“сновидении”), то есть — осознанно — только пробудиться ему некуда, или, точнее, уже не во что, ведь он тут — бывший (“покойник”), тот, который околел.

Но и тут есть свой божественный (“законный”) ограничитель.

Если бывший (покойник) не унимается в своем последнем желании — ограничитель срабатывает, “жертва” прекращается, забывается в вечном сне (вне границ личного “кошмара наяву”) — в заместительном образе прерывания, или смены “состояния” (самого ада) — к началу (возрождению) в жизнь вечную.

Не имеет значения, “спит” ли бывший (покойник) мгновение или N-лет, заместительный образ самого “прерывания” (смены состояния) унифицирован. Качество “длительности” в таком заместительном образе (прерывания) отсутствует.

В миру подобное явление называют “воскрешением”.

Второе, куда попадает бывший (покойник) с воскрешением, в какой мир и какое тело именно? Каким (“естественным”) образом воскресшие смогут сосуществовать с ныне живущими? А последние — каким образом сожительствовать с бывшими (покойниками)? Существует ли “черный ящик” преображения мира как такового, тела смертного в тело вечное, или такое суть воображение в целом?

Дело в том, что любой пребывающий в “новом мире” (истинной реальности) — новопре(д)ставленный, уже знает, знает, что знаешь ты, “женщина” ли он (другой) или “мужчина”, “урод” или “красавец”, “младенец” или “старик”, “садовник” или “ученый”, знает не только, что, но и сверх того — знает, как. И так в предельном разрешении “мира” (единой реальности) в целом.

Если бывший (покойник) с пробуждением приходит не в со-знание, а непосредственно в знание, то рефлексировать ему незачем, и даже нечем, ведь его сновидный оператор (“сознания”) прекратил существование, отключился необратимо, ведь всё было сном, и так кристально ясно, просто жизнь (истинная) продолжается, нет никаких “суррогатов” из кровавой плоти, поедающих себе подобных и, в конце концов, растворяющихся на фрагменты в агонии ошметков сновидений. Жизнь продолжается, и тело, на самом деле, — это не съедобная плоть (ведь другой, в случае необходимости или безумия всегда может подкрепиться, поглощая себя или ближнего “частями” кусков) и не мерцание светотени (“призрака” с нестабильным психическим статусом), и вообще, — не объект, не вещь, а прежде всего — субъект, единая личность, в самом начале пути (жизни истинной) проявляющая себя во множестве частей (“себя”).

Новая “плоть” (вечное тело) — не комбинация бывшей плоти и призрачного мерцания, а такое, которое расщепляется (сегрегируется) на тленную плоть и свет. Собираясь вновь, тело становится собственно самим собой (истинным телом), телом по определению. Это не слияние света с бренной плотью, это прекращение различения себя (плоти) в тусклом свете жизни и смерти. Нельзя сказать, что истинное тело — это ветхое тело, настоянное светом. Можно лишь сказать, что тело это (человеческое тело) не подвержено никакой угрозе.

Другой начинает жить истинно, зная об этом лишь по тому, что ничто не угрожает телу его, хотя оно формально остается плотью женского или мужского. Тело остается как “память”, тело — дорого как память.

Но относительно окружающей среды оно (тело) подобно камню. Окружающий мир каждый раз как в последний волной накатывает на неиссякаемый камень, лишь омывая поверхность его. Что может повредить телу целого человека, если нет в целом мире (реальности) “структуры”, способной нарушить целостность настоящего человека (“целома”).

Тело (“плоти”) человека — дорого как память. Чем вечный мир отличается от бесконечного мира? Вечный мир имеет главное отличие от всех прочих смертных “миров”. Он ведет к абсолютному пробуждению. Не к “концу” индивидуального умирания (то есть к смерти), а к недосягаемому концу (убегающему пределу) жизни во плоти (теле) целого мира, то есть к вечности.

Различение других (“частей”) в целом становится новой индивидуальностью (спецификацией) единого целого (целома), согласованной ересью, необходимой в целях достижения “наивысшего счастья”, точнее, оптимального восхождения “тела” (мира) к нему, ведь, повторим, недосягаемый предел восхождения, или пребывания в жизни истинной — есть вечность (личность Всевышнего как таковая, вне ипостасей Отца, Сына и святого Духа).

Тем не менее каким образом живущие (“изменившиеся”) в одночасье примут бывших (покойников) на своей территории (в мире природном), включая ближних или знакомых им (очно или из “истории”)? Как “изменившийся” воспримет новое тело (себя) и новых старых покойников (“бывших”)? Разве он не станет в этом усматривать признаки своей внезапной кончины или околосмертного состояния?

С самим моментом преобразования всех и каждого синхронизирован акт “феноптоза” мира как такового, его мгновенная смерть. Прекращение различения самости (тела) в целом.

Но как всё же “убедить” других в естественности происходящего: “отцы” воскресли, тело любого неуничтожимо как сама жизнь (бытие)?

Но разве приход (сошествие) мессии не сопровождается процессом, обратным исчезновению (“пропажи”) людей — их внезапным и массовым появлением (“обнаружением”) в настоящем мире, причем не в в виде зомби или призраков, а в виде плотных целых тел?

Тела преобразуются, другие все реже “умирают”, но сгинув (пропадая “без вести”), вскоре вдруг обнаруживается в преходящем состоянии частичной потери памяти.

Бывшие (покойники) поведут себя всё увереннее, увещевая “ныне живущих” — тем не менее истинный конец света (“феноптоз” мира как такового, включая любой возможный “мир”) не стирает индивидуальность каждого отдельного “ныне живущего”, но обесценивает значение смерти (“околевания”) в масштабах целого “мира” (истинной реальности) — то есть каждый и из “ныне живущих” вдруг узнает вcё, всё то же главное, что и, главное, как — знаешь ты.

Даже если и предположить, что новое тело умозрительно уничтожимо (“смертельно” уязвимо), то оно за краткой утратой со-знания мгновенно (неизбежно) “материализуется”, или телепортируется — в границах устоявшегося лекала (локализации) тела.

По сути, вечный мир — не результат слияния мира перинатального, мира яви и мира загробного и (или) их комбинаций, но — единый целый прототип (тело) всех возможных миров, в том числе стволовых миров внутриутробного развития, яви и загробного мира. Вечный мир — мир не расщепленный на эти три основных субмира, а мир пребывающий, то есть прибавляющий от начала (небытия) посредством бытия к концу истины (вечности).

Мир в целом должен прекратиться относительно “субъекта”. Пока этого не произошло. Все смертны, и околевшие не возвращаются в мир “ныне живущих”. Однажды “околевший”, в том числе просветленный, “ученый” или “провидец”, смог бы преодолеть любой из миров и “умереть” за целый мир, спасти его?

Возможно всё, но факты таковы: мало того, что смерть (в околевании) не устранена, не упреждена и смерть (гибель) мира в целом.

Может, “обождать” — и всё само образуется?

А если дело в тебе? Если ты в ответе за смерть мира?

Смерть мира, с точки зрения смертного — как преобразование “мира” расчлененного тела (“природы”), бесконечно “формирующегося” в утробе вечности — в истинный мир будущего, или тело развития (”понимания”), лишенное качеств смертности.

Ведь со “смертью” всякого великого мудреца, гуманиста, провидца мы невольно связываем последующее пришествие (мессианство) его и прилагающееся к этому событию преобразование мира (как такового) — в основании его.

Почему этого не происходит? Но кто спрашивает об этом? И не “обождать” ли в самом деле, отлеживаясь в тени дубрав? Ведь как-нибудь станет, не может, чтобы совсем никак не было, как шутил один литературный персонаж. Всё, как себе представляешь (“веришь”), так и станет: вот околеешь и ты (точнее, другой тебя), и помыкаешься ты в “зазеркалье” потустороннего, натерпевшись ложных “пробуждений”, сменяя одно состояние (мира) за другим, и сдашься, наконец, на волю Господа, воспользовавшись мгновенным отлучением от универсального имадженариума и очнувшись во внешне привычном, но в основании преобразованном мире; в привычном по форме, но нетленном по сути — теле? Или?

Где критерий, что этот — мир истинный, а не очередная обманка, морок, ещё более детально построенная бутафория для обстановки “окончательной” реальности? Даже если в тебе присутствует дар различать подделку — и ты в силах прекратить и это “высшее” состояние, забываясь в прозрачной дреме, куда ты пойдешь дальше?

Ведь обратного пути нет, плоти — нет. Возвращаться некуда. Ты не можешь сравнить явь и мир истинный. Мир себя — нечто пограничное. Но что тебе мешает умереть истинно (без доступа к плоти в мире яви)? Отсутствие критерия истины (доказательства “истинности” нового мира)? Но разве подручен он (“критерий”), например, при том же обратимом “смыкании” мозга (обратимой смерти)?

Как ты узнаешь наверняка, умер (околел) ли ты наяву или умер истинно (упокоился вместе с миром)?

Вот ты “пробудился” (умер ли истинно?) c вопросом: в явь, загробье или мир истинный?

Как отличить прежде всего мир истинный от любого из бесконечного сонма миров загробных, в том числе представленных себе в лучшем виде?

Даже чувство (“онтологической”) безопасности может быть преходящим. Вот оно есть и вдруг его нет вовсе. Как наяву, так и в предполагаемом регионе (“мире”) смерти. В мире истинном “чувство” (интуиция неуничтожимости) — непреходяще, более того, оно нарастает, прибывает. С привязкой к неуязвимости новой плоти.

Сама истинная смерть тебя — единственный критерий истинности единого мира (реальности). Чтобы исключить смерть природную (околевание), следует вывести ее за скобки (пределы) экзистенции в целом.

Ведь надумывая смерть непосредственно из яви, другой непроизвольно не перестает заботиться о возможности попадания в регион потустороннего явно с известными осложнениями. Преодолевая околевание временно путем рейдов в “загробный” мир (коротких относительно яви и длительных в масштабах “местного времени”), ты с уверенность исключаешь возможность околевания (по меньшей мере, в альтернативной “реальности”), а вместе с тем и возможность истинной смерти, так как если бы всё-таки оказалось или тебе показалось, что ты умер истинно, ты не смог бы вернуться в явь прежнюю.

Исключая таким образом саму возможность “околевания”, ты ищешь путь истинной смерти, или преобразования мира в целом (как такового). Даже если в “загробном” мире ты входишь в мир, похожий на явь, с бывшими (покойниками) и цельными (неуязвимыми) телами ближних, ты не можешь позволить себе поверить в то, что умер истинно. Критерием служит не внешнее (образ или происходящее, в том же потустороннем), а ожог знания, вот — околело не тело (себя) наяву, а мир умер истинно в целом(е); мир как тело более или менее не различим; мир (тело себя) преобразуется (созрев для формирования роста) посредством прекращения (“неразличения”) себя (тела мира) в целом(е).

В таком случае к чему эти рейды в потустороннее? Что означает дать умереть (себе) в потустороннем с точки зрения физического мира? Умереть на какое-то мгновенье (не околеть “как принято”), точнее, только приступить к “умиранию”?

Если ты умер в потустороннем, и ты предназначен устанавливать мир истинный по природе себя, то по определению ты должен умереть истинно. Умереть истинно так, как если бы ты захотел и знал точно, что вот, так — это порог мира истинного, и ты, не раздумывая ни мгновения, преступишь его, оказываясь с точки зрения яви ни “мертвым” (как будто отмирая во вдруг всё “длящемся” интервале меж ударов сердца) и разом тут же более чем живым, в том же мире, в том же теле, и со знанием (“дела”, или пониманием в истине) вместо суррогата со-знания (“воображения”).

Отмеченная истинной смертностью плоть тебя («мужчины»), очевидно, не становится неуязвимой (не стареющей к смерти) машинально, но становится проводником себя по «тропам» книги к обновлению в плоть личную (истинное тело), которое осуществимо исключительно сквозь смерть мира в целом, моментальное преобразование его в мир грядущий, в котором нет места анонимности за единственным исключением самого акта пришествия.

* * * * * *

§ 4. Практическая вера

➢ Вера не созреет и не проявится без подпитки органическим знанием. Но знание не даст обнаружитьверу. Истинная же вера неизбежно отыщет пропитание в видезнанийдля того, чтобы проявить себя очевидным образом.

➢ Знание, прибавляя себя, никогданесоставитверы.

➢ Вера, подпитываясь знанием, со временем теряет вкус к нему, принимая его по привычке (“инерции”), обнаруживая попутно, что “куски” расчлененного знания есть мертвое подобиеживой плоти(веры).

➢ Познав веру, с приемом “пищи” знаний — ты в старении и сцепленной с нимистории болезниуже испытываешь интоксикацию плоти живой (себя).

➢ Отвергая знание, ставшее для тебя отравой, обнаружив истинную веру (в предназначение себя) — сверхзнание о себе, ты прекращаешь верить (не веришьменее)в вещи и явления обыденные: околевание, старение, болезнь, или попросту забываешь их (забываешься).

Как проявляется вера, если ты вообще имеешь представление, о чем речь?

Принято считать (“верить”), что вера проявляется в “молитве” (обращения к “неизвестному” о помощи, снисхождении, покровительстве) или в качестве обязательного ритуала послушания, в доверии другому (ближнему, “профессионалу”, учителю, наставнику, “вожаку”) или, наконец, в вере в “себя” — а именно, в проявлении “решимости” (не сомневаться в своей правоте), не страшиться неудач и прочих решимых отрицаний.

Всякий из этих сортов веры может называться “верой” в образном (переносном) смысле ее интеллектуального подобия (теоретической запруды), имея к истинной (практической) вере строго противоположное отношение. Отношение расщепления (рассеяния).

Истинная вера, — как можно выразить или даже указать словами на состояние истинной веры — никак, лишь непосредственно погружаясь в истинную веру, разгоняя словарным хлыстом “организмы” известных феноменов (явлений и сущностей) по “загонам” (мыслимых) понятий и представлений и окольно обнаруживая извечный (“естественный”) порядок вещей.

Очевидно, что (истинная) вера прямо противоположна всякому неверию, или псевдовере в “неизвестное”, “вожака”, в ближнего, в себя, в прогресс и во что угодно (пришельцев, призраков и прочее).

Вера не имеет в “прицеле” ни неизведанное (“ничто”), ни объект (“природу”), ни субъекта (“божество”).

Она — кристально прозрачна, и в то же время — возрождает тебя, делая неуничтожимым.

Вера, если однажды проявляется (“рождается”), каждый раз способна собираться вновь, как если бы мысль (“самость”) вдруг неприметно переваливается из ниоткуда, и ты вот “ощущаешь” это уже только верховным (“надстроечным”) чувствилищем себя.

Если истинная вера кристально ясна (она есть, но суть ее природы — сама “прозрачность”), ты, не существуя (“отсутствуя”) в природном мире, тем не менее вынужден пребывать в “мерцании” веры — неверы.

Точнее, не в плане “то верю — то не верю” (в нечто существующее или несуществующее (“воображаемое”), а в плане привлечения себя (во внимании) к невере.

Отвлекаясь (пребывая с верой в “физическом” мире), ты (во внимании) уже напрямую отщепляешь себя от веры (истинной) в “истинную” неверу, прекращая более “различать” (рассеивать) “истинную” неверу всё менее — на, соответственно, лжеверу и (еще глубже в “потемки”), — “противоположную” ей лже-неверу, в порядке вещей присутствующие в обиходе физического мира и обеспечивающие его внешнее убранство и “срок службы” в целом.

Вера — смещение своего рода. Не в сознании, а самого “сознания” в целом(е).

Истинная невера, отщепляющаяся непосредственно от веры истинной, дает “видеть” надмирно, не рассеиваясь (не “аннигилируя”) в пару лжеверы — лже-неверы.

“Видеть” надмирно (надпланово) — значит не верить (истинно). То есть не верить всему тому, во что ты слепо “верил”: начиная с неверия в (смысл) “родителей”, “семьи”, “работы”, “денег”, “старения”, “болезни”, “смерти” и заканчивая неверой в их существование в частности (как внушенных “феноменов”), то есть — “верой” в их несуществование в целом.

“Веру” в несуществование мира в целом все же правильнее назвать неверой в целом, но не верой истинной. Невера (истинная) в целом — лишь “видимое” проявление веры истинной, но не суть сама вера.

Если ты познал веру, убедился в ней посредством неверы, многое меняется в тебе, точнее, меняешься ты, и сами последующие перемены меняются качественно. Уровень (план) их меняется явно “дискретно”. Ты просто оказываешься в том положении, когда лишь как бы вспоминаешь былое качество происходящего, по инерции только разгоняясь в приступе понимания (“разглядывания”) собственно “виновника” — веру в прозрачных телесах себя.

Не нужно слов, мыслей и сомнений. Ты получил, что желал. “Количество”, или ход понимания, мысли и слова — не перешли в новое качество понимания (веру), не составили его, а всего лишь указали (“нашли”) себя в качестве “суперпозиции” (истинной неверы) к истинной вере.

Невера, оплавляя все существующее в видимо несуществующее, подпитывает веру (без слов не обойтись).

Ты не веришь уже и в ощущении (“внешне”) во временящийся мир в целом, упираясь в нечто действительное в основании брейнсторма (себя).

Так подкрадывается неверие в себя (“другого”).

Посредством неверы устраняется и стволовой “недуг” (умирания) вместе с побочными эффектами старения и болезней.

Старение как симптом “умирания” (смертельного “заболевания”, запущенного к околеванию), соответственно, становится как минимум неуместным.

Не должно быть и мнимого “конца” (околевания, окончательного износа, или прихода в негодность), ведь телу незачем “прекращаться”, так как оно не испытывает нужды в “смерти” вследствие излечения от “врожденной” болезни умирания (тем более, если оно и не рождалось вовсе).

Ты оказываешься в природном мире формально, отыскивая новые возможности и сверхзадачи, исходя из чудесным образом меняющихся условий среды (“плана”).

С укреплением веры страх (ужас) сходит на нет — к пределу существования себя. Нет страха не только утратить тело в силу “экзистенциальных” причин (от лжеверы), но и в силу случайностей — ты не веришь и в случайности.

Случайно (без “вины”) тебя не может не быть. Ты веришь в предназначение. Случайностями же ты напрямую (“произвольно”) вмешиваешься в предназначение (“судьбу”) себя в силу индивидуальной природы (ограниченности или, напротив, избыточности) того или иного функционала, непосредственно задействованного в исполнении предназначения (себя) в реальном времени.

По сути, ты “умер”, почти смог умереть, не околевая, не утрачивая тела (себя). Что дальше? “Умереть” больше ты не сможешь? Больше не в смысле количественного (“понимания”), а нечто качественного.

Ты оказываешься в мире, где тело (себя) не может прекратиться потому, что ты не веришь в “себя” (тело) — в его истинное существование.

Оно не существует, оно лишь видимое продолжение тебя (“одежда”), то, во что ты не веришь. А веришь ты в “невидимое” тело, так?

Не видимое, но существующее — реальное.

Как невидимка может быть реальным? Или то тело, кажущееся несуществующим, в которое ты не веришь, является подобием (“проекцией”) тебя реального (“верующего”), который начал не верить в себя (тело) другого?

Если тело, как ты не веришь в него, никак не существует, то есть веры в себя (другого) как не было, так и нет, значит вера тебя не полна (не цельна).

Если ты веришь истинно (необратимо), ты прекращаешь не верить вовсе, то есть замечать присутствие тела другого (“себя”) рядом с собой.

Рядом с собой?

Пока Дух не в себе и расщеплен на самость внутреннего мира (“внимания”) и внешний мир (“тела”), ему мерещится тело другого, он не верит в него. При совмещении “тела” (себя) с собой (“самостью”) — приходу Адама в себя (в целом), на его (“Адама”) месте оказывается тот, кто в “режиме” реального времени способен расщеплять себя (истину), изличая тело “себя” (внешнего мира).

Со смертью истинной вера не в себя (вера в “себя”) непосредственно прекращается в необратимую (завершенную) веру в себе.

Тело и самость Адама — одно целое. Тем не менее Адам временно погружен в размышление вслух — он осматривается: переключает внимание то на тело в Cебе, то на cебя в теле Себя…

Ты избавляешься от “ужасной” привычки умирать (стареть), предваряя и вознося опыт себя на экзистенцию в целом — смерть Адама как судьбу нескончаемого ужаса прекращения последней, предельной, питающей на себе всякую “жизнь” (другого) — смертельной петли времени, от которой Адам, такой великий и всемогущий, не в силах отказаться, так и продолжая замыкаться (в себе).

Основной способ преодоления (себя) — вера. Вера — есть первое. Знание (“корм”) — на второе. Вера не созреет и не проявится без подпитки (органическим знанием). Но знание (даже бесконечное) не даст обнаружить “веру”.

Вера — не абсолютное знание. Есть вера, будет и знание, истинная вера неизбежно обнаружит (“отыщет”) пропитание в виде “знаний” для того, чтобы проявить себя очевидным образом.

Знание, прибавляя себя, никогда не “составит” веры.

Скажем, что вера есть сверхзнание, целое (неделимое) “знание” — знание того, каковы пределы (тебя) в том смысле, как их вообще возможно разрешить (“умозреть”).

Вера, подпитываясь знанием, со временем теряет вкус к нему, принимая его по привычке (“инерции”), обнаруживая попутно, что “куски” расчлененного знания есть мертвое подобие живой плоти (веры).

Познав веру, с приемом “пищи” знаний — ты в старении и сцепленной с ним истории болезни уже испытываешь интоксикацию плоти живой (себя).

Ты вскормлен, прием (“ядовитых”) знаний жизни вредит.

Отвергая знание, ставшее для тебя отравой, обнаружив веру (в предназначение себя) — сверхзнание о себе, ты прекращаешь верить (не веришь менее) в порядок вещей, не поминая его всуе — забываешься (в целом).

Ты уже не ждешь мирных чудес, чтобы, наконец — “поверить”. Ожидать можно ровно до самого околевания (“смерти”).

Даже если тебе привидется (истинно покажется) нечто, оно, как уже указывалось, не составит и, тем более, не прибавит веры (изначального зачатка “сверхзнания” о себе, а точнее — просто себя).

Вера привносит в жизнь тебя истинные чудеса, и не в виде всех тех микросрезов смерти — миражей, индуцированных истерикой (естественно или модифицированно) расширенного сознания.

Истинные чудеса — действительно сверхъестественны.

Не то, чтобы они происходили по невидимой воле извне. Они те (“сверхъестественны”) в том смысле, что гиперреальны, те, что естественно необходимы и неизбежно осуществимы вследствие очевидной (проявленной) веры, или “абсолютного” знания (сверхзнания) того, что другого и не предвидится, так как на месте всякого мыслимого или узнаваемого (“другого”) присутствует вера.

А смысл веры — в отмене околевания (мирской смерти) в преддверии прекращения истинного — размыкания самого Адама в себе (смерти) с высвобождением других из петли смерти — заодно.

* * * * * *

§ 5. Явка с повинной

➢ Чтобы изменить мир в реальности, необходимо управлять миром в целом. Такова подспудная мотивация истинноготворца.

➢ Из исторического опытадругоговыясняется, что мир временится независимо от «авторских» идей. Да и самавтор («писатель»)умирает, свидетельствуя о том, что не достиг личной цели — изменить мир к лучшему, то естьпереписатьсмерть.

➢ Есть, правда, исключение в образеСына Божьего, Автора Слова — о чем свидетельствует этот факт?

➢ Даже еслиИисуси вымышленныйдругой, и сам онесть часть собственногоСлова, это может означать, что он — единственный не может не быть (существовать). Он обязаннепрерывно быть. Он — единственный, который несет службу бытия. И Словокоторогоесть основание и потому причина прекращения экзистенции.

➢ Скольобраз “ЭЭГ” (мозга) себяприсутствует в этом мире, стольне прекращаетсяизвещение (“энцефалограмма”) себя истинного, того, которого не может не быть (“тут”) — в образеСлова(какуниверсального “текста”).

➢ Первичное приобщение кСловусвязано с размыканиемсмертельных петель разума — что иначе можно выразить как разворот к сворачиванию “чудес” извечно “мирной”метафоричности: сновидности, отчуждения — вообще, всякой зыбкой экзистентной двусмысленностив плане себяво Христе — вближнемистинной реальности Отца.

Ты перелистываешь старый альманах и неожиданно зачитываешься одним вычурным рассказом с необычайно чутким описанием атмосферы всепобеждающей вечной жизни на примере ареала леса ранней весенней порой, по-человечески трогательным и внушающим чувство особого предвкушение пред неизбежным наступлением чего-то величественного…

Второй рассказ — тематический, представлен в дельном изложении конкретного случая из жизни замечательной гимназии и его обитателей с основательными комментариями от лица внимательного и знающего толк педагога, предлагающего нетривиальные методы разрешения трёхстороннего конфликта между подрастающими представителями фауны, сообществом «взрослых» и посредниками («педагогами»).

Каково же должно быть смущение тебя («читателя»), если в заключение ты не упустишь имя автора текста: например, «hitler». А под вторым: допустим, «chikatilo».

Как, вообще, тебе впредь относиться к подобным «текстам»?

Собравшись с духом, ты предполагаешь, что и «тексты», видимо, поняты не так, и, очевидно, (первый) «автор» — поэт в душе, и в целом, хотя и не без сентиментальности, в доступном ему ключе чеканит «текстовым кодом» то, что, по его мнению, не передается отдельными словами или абзацами, а например, тональностью — и вот, пожалуйста: вибрирующее томление в гностическом предчувствии перебивается трогательными, но только выигрывающими от собственной непредвзятости, тропами. И так, «проницательный» (компетентный) читатель узревает «душу» автора: атмосферу затишья и благости в предвкушении установления ада на земле.

Другой «автор», конечно же — как ты не заметил (нет опыта!), на самом деле искусно развернул увесистую аллегорию, изъятую из собственного весьма болезненного «внутреннего» мира, в котором он в триединстве представляет себя, детишек и людей из мира взрослых («родителей»). Тут же, на месте, «искушённый» читатель способен «между строк» рассмотреть «истинные» (глубинные) причины конфликта и способы его разрешения, которые сам автор («писатель») впоследствии и применит на деле (в своей специальной «педагогической» практике).

Ты всегда, но все реже, возвращаешься к своей «любимой» — книге.

К медиане твоей экзистенции собирается компактный «гарем» из возлюбленных (книг), в который все сложнее попасть случайной «наложнице». Конечно, тут правит старшая «жена», которой непринужденно прислуживают младшие по рангу.

Каждая происходит от своего «родителя» (автора) — другого, «родившегося» в свою очередь от «родителей» его и, в конечном счете, от сонма собственных предков их согласно личной родословной. Факт особой «родословной» находит отображение в теле («пастише») и духе («стиле») наложницы.

Но со временем каким-то образом выясняется, что («любимая») книга не может иметь ничего общего с «автором» потому, как и любимая («женщина») не может быть люба тебе, так как это и не «женщина» вовсе, а со временем дряхлеющий (исполняющийся смыслами) «текст».

Причем ты уже усматриваешь не только отсутствие стиля, но и вообще — носителя былой красоты в целом, то есть — «женщины» как таковой. В формализованной («разгаданной») женщине ты практически «видишь» другого и («сексуально») влечешься к нему формально, уже настолько мало, насколько ты разоблачаешь («раздеваешь») любимый текст, исполняя его (текст как таковой) особым смыслом по аналогии с сексуальным влечением (в частности, к «женщине»): разгадывая женщину как таковую, а не сменяя ее на другую (во внешности и/или содержании), ты, аналогично, разоблачаешь текст как таковой (не меняя тип привлекательности — стиль и/или содержание собственно текста). Так, данная аналогия относится как к любой типовой (существующей) «женщине», так и к любому «типовому» (наличному) тексту.

Присутствие «женщины», по-прежнему, вызывает желание, которое снимается «соитием» с ней, с любой той же типовой «женщиной»: предельная мера личной неполноты тебя в образе (животворящей метафоре) «женщины» требует компенсации неполноты посредством акта «слияния» с образом («проекцией») недостачи до целого (себя). В виде «компенсации» — лишь судорога оргазма и иногда побочный эффект (осложнение) в образе «младенца» — метафоры обновленного цикла «желания».

Текст же по-прежнему взывает к прочтению. Но в этом отсчете времени («парадигме») стоит относиться к «любимому» тексту беспристрастно: различие во «внешности», как, например, между мануалом, договором, научным трудом и развлекательным чтивом, не существенно — несмотря на «внешность» сам текст как таковой — универсален.

«Женщина» воспринимается, по сути, другим, не требуя бесконечного повтора ритуала инициации разрядки себя в целое, как и любой «текст», в конечном счете, не требует прочтения.

Чем становится «желанный» текст, разве не источником знаний?

Как в целом приходит знание, основное знание «(замысел») себя?

Как правило, посредством взвешивания возможностей, а вернее, исключения возможностей. Созерцания и чтения текстов.

Первый способ — прямой (быстрый). Второй — опосредованный (медленный). Причем созерцание в конечном счете необходимо и во втором случае. Созерцание (предельное понимание) суть структурирование «универсального» текста. Любой текст является частным «универсального» текста (множества), как и любая «женщина» включается уже в множество других. И «универсальный» текст может иметь любую форму и бесконечный (по запросу) объем, как, впрочем, и любая «женщина». Но всё же, каким образом приходит истинное знание?

Ты научился читать и составлять (тексты), ты на слух воспринимаешь и говоришь текстами. Очевидно, любая «информация» косвенно (опосредованно) способствует «просветлению», компрометируя себя собственным проявлением в существующем и таким образом исключая из «возможного» (истинного, или реального).

«Текст» становится инструментом такого становления — прерывистого, хаотичного, «неосознанного» слияния с целым (истинного знания), аналогичного «бессмысленным», но оргазмически (в моментальном экстазе) осознаваемым соитиям с «женщиной».

Усердное «чтение» вкупе с созерцанием приводит к пониманию («парадигме») того, что непосредственное «просвещение» (созерцание), в конечном счете, безмерно превосходит способ «вычитания» из себя ложного (лжи) и относительно ложного («правдивого») знания — вообщем, «информации».

Чем «значительнее» текст, тем, конечно, больше от истины. Однако осознание себя в новом знании может приходить с опозданием в годы…

Созерцание приносит знание в реальном режиме времени.

«Вычитание» текстами в качестве затравки — необходимый период в познании и становлении себя, хотя бы и в контурах первичной самости.

Изложение «созерцания» в тексте с последующим «вычитанием» не снизит незнания, которое не знание и которое противоположно знанию (истинному), бытию в целом потому, что прямое узнавание («созерцание») в себе частично «изничтожило» себя, попутно «опубликовав» объявление об этом в мире вещественного — соответствующий текст.

Формализуя отношение к «женщине», ко всякой женщине, ты формализуешь отношение и к тексту — не только к разнообразию его, но и, вообще, к тексту как таковому.

В пределе, вообще, воспринимая женщину более как другого (как «универсальную женщину»), как просто символ меры неполноты тебя в целом, так и текст, по аналогии, ты воспринимаешь не как истинное знание (тебя «складывающее»), не как саму меру неполноты, или знания, которого не хватает для «счастья», но как метафору меры неполноты тебя в целом.

Так как сам текст является метафорой в целом, то форма метафоры, или индивидуальный текст («стиль»), не может быть истиной, являясь подобием (отражением) ее. Разоблачение подобной индивидуальной метафоры в частности и в целом (подобное снятию метафоры «женственности») приводит к наложению подобной истины, или текста-«наложницы» (от лжи сквозь правду к истине) на себя существующего и ничтожение себя существующего в части подобной истины.

И в бывших «возлюбленных» (прежде почитаемых) текстах ты уже впрок отмечаешь не только «прочитанность», подобную разоблачению, или «разгадке» индивидуальной «женщины», но и разглядываешь более того, — другое, или «структуру» женщины как другого («человека») в среде вскрывающихся друг за другом «структур» бывшего («универсального») текста.

С определенного момента ты общаешься с «женщинами» как с другим (ближним), поддерживая правили общежития в экзистентности — аналогично, осознанно используя «тексты» строго в соответствии с условиями выживания в среде относительной «правды» (лжи).

Как выясняется, «осмысленный» текст (структура) не прибавляют знания, так как «смыслы» накладываются на выжженное в тебе спонтанным или осознанным созерцанием ничто. Такой текст правдив по мере неполноты истины. Текст, в котором отсутствуют «смыслы» (вскрываемые структуры), для тебя лично — есть ложь (как мера неполноты правды). В правде, или существовании нецелым, ты различаешь себя не целым, то есть «правду»; в несуществовании же ты не различаешь ложь как меру своей неполноты в правде (в существовании).

Не отличая меру своей неполноты («лжи») в частности («вычитыванием»), ты таким образом отличаешь это в себе нецелом («правде») в части неполноты («вычитанием» из неполноты), умаляя неполноту правды (существования себя), ничтожа ее вычитыванием «смысловых» текстов.

Прочтение «осмысленных» текстов (вычитывание) в отличие от совокупления с «женщиной», приносящего подобие совершенно краткого освобождения от жажды слияния (лжи с правдой, а правды с истиной; несуществования с существованием к бытию), — дает не такой экстатический, но тем не менее стойкий эффект приобщения к истинному знанию — не сквозь иллюзию мгновенного обращения в истину начального уровня (к нижнему пределу внимания в бытии), а благодаря необратимому умалению существования (правды) в части ее неполноты к вознесению себя существующего в возрастающей правде — к истине, началу бытия.

Таково особое свойство сожительства с любимыми («текстами»). А читать или нет — решать тебе, ведь не различая меру своей неполноты («лжи») «вычитыванием» в целом, вообще, ты, таким образом, отличаешь такое в себе целом — целоме, окрестности которого становится все очевиднее.

И всё же, зачем следует отражать мысль в слове книги?

Порой неясность накатывает заново, и ты оказываешься перед выбором: записывать или нет, являть книгу в общий доступ или творить для себя?

Обе позиции слабые. Не писать книгу — лишать себя основного (возможно, единственного) инструмента коммуникации с человеком смертным (внимающим Адамом).

Писать книгу для других (предоставляя ее в общий доступ) — равно демонстрации “закодированного” повествования. В чем смысл? Ведь “ключ” к расшифровке (текста) буквально существует именно в тебе. Другой вынужден стать тобой, чтобы “прочитать” книгу.

И тот и другой вариант кажется бессмысленным. Если только не предположить, что ключ пребывает в смертном Адаме.

Другой, чтобы узреть единственно верный смысл, вынужден не искать “отмычки” для вскрытия мнимых смыслов, а хотя бы на короткое время (для затравки), совершив личный акт бесстрашия, буквально совместить “себя” со смертным Адамом, минуя таким образом нерукотворную защиту от потустороннего дурака (случайного “читателя”).

Итак, рекомендацией к прочтению может быть следующая инструкция: “Не ищи тайных смыслов, не комбинируй, даже не думай подбирать интеллектуальные отмычки! Чтобы с пониманием дела прочитать Книгу (а не увидеть фигу в кармане автора), попробуй, хотя бы на мгновение, совпасть с Адамом в смертности его”.

Допустим, всякий другой (“умозрительно”) способен на некие ординалы (“времени”) соответствовать в смертности Адама и таким образом получать доступ к “тайному” смыслу книги, которого, повторим, вовсе нет. Но зачем ее читать любому другому, даже если он способен (временами совпадать в части смертности Адама)?

Чтобы использовать книгу как повод обнаружить себя в теле Адама? Но есть множество других способов. И соответствующие инструкции для их реализации. Например, “как выйти из тела”. Которой любой может воспользоваться (даже если “мануал” не обоснован теоретически, но подтверждается эмпирически разными живущими и бывшими свидетелями). Но и в этой “инструкции” смысл или умысел (относительно замысла “книги”), по сути, зашифрован. И чтобы точно (“прицельно”) воспользоваться малой “инструкцией”, приходится помещать ее в контекст основной инструкции (книги). Иначе не ясен (остается нераскодированным) истинный “замысел” малой (частной) инструкции (например, “Как выходить из тела в лучшем виде” и так далее).

То есть любая инструкция (из внешнего мира) может быть осмыслена лишь с осознанным встраиванием (упаковкой) ее во внутреннюю иерархию “первой” (основной) инструкции (Книги). Если следовать, например, инструкции (“мануалу”) буквально, то из тела “выпасть” можно, но фатальность (бессмысленность) такого “разделения”, как правило, умаляет (а в худшем случае негативно искажает) естественное, подобающее качество разрешения (“восприятия”) региона смерти и, опять же, по принципу обратной связи ничего не прибавляет к качеству природного (земного) существования, а в худшем случае — убавляет (“разочаровывает”).

Так зачем другому читать Книгу, как только не по поводу буквального совмещения себя (“покойника”) с Адамом (смертным)? Ведь как уже говорилось, для этого можно использовать другие поводы и соответствующие “инструкции”. Со стороны “покойника” (другого) мгновенное совмещение со смертностью Адама — фатально, стохастично: подобное “совпадение” чрезвычайно не стойко и также мгновенно прекращается, как и происходит. Книга (инструкция) дает возможность узреть (отобрать) уже в мире природы необходимые (подобающие) “инструкции”, увязывая их в едином смысле основной инструкции (“книги” как таковой).

Инструкция (Книга) отсылает к единому заглавному смыслу (замыслу) — вниманию, (“Адаму”), или Духу в смертном теле (элементарной самости). И всякий другой, по мере сил, пребывая во внимании (“Адаме”), читает о том, в ком он единственно разбирается, о самом себе — кто он, откуда и почему он “перешел”, и что с ним станет, как ему быть, почему он неуничтожим, что есть “неизбежность”, и как ему обустроить свою жизнь и смерть в целом так, чтобы избежать осложнений и было хорошо весьма ему в окружении (теле) ближнего.

С точки зрения Адама, одухотворенный другой (истинный читатель), внимая в теле его — Книгу, становится (совмещаясь) им (телом) “буквально”, с точки зрения же самого другого (читателя), он (читатель) восходит мыслями к единому “смыслу” (замыслу), то есть к вниманию Адама (в теле самости), которое, как мы отметили, “собирается” (замышляется), опять же с точки зрения “читателя”, — из букв инструкции (Книги).

Цель жизни — достижение благосостояния, или состояния «онтологической» безопасности.

Но в целом мы наблюдаем смерть автора — демонстрацию околевания его.

Вознестись (переписать смерть) способен лишь вестник верховного автора?

Смыслы (автора) и их восхождение (в мир) рассинхронизированы в текстах мира. Синхронизация текста (проявления «смысла» как такового) приводит к «рождению» самого автора («смысла»).

Новый автор и есть спаситель себя и «бессмысленного» мира. Он не разворачивает (не длит) «метафору» (или саму бессмысленность) личного и общего мира, а «сворачивает» ее к целому новых «смыслов», как бы разгадывая, комментируя, разоблачая, упраздняя и упреждая «бессмысленность» (метафоричность) небытия («экзистенции»).

Печатная книга остается неизбежным следом такого преобразования (следования логосу).

Может быть этому и способствует «исписывание» смысла себя (существующего в целом)?

Когда за тебя смыслы различает уже само внимание?

Когда действительно (на самом деле) подчищены все ничтожные смыслы до единого смысла «себя» (существующего себя). Это и есть «благосостояние» короля мира — остаток, который устраняется или «саморазоблачением», то есть смертью, или «исписыванием» себя («существующего») до различения во внимании, или, точнее, сверхразоблачения себя существующего («короля мира») в само внимание.

Как отличить «заурядного» (другого) от подобного ему (в плане образа жизни и внешней «заурядности») просветленного, если свойства их, внешние признаки и поведение в целом их обоих не позволяют сделать ключевое различие — ведь один из них «органичен», а другой — «лицемер»)? Только посредством (теста) «смерти»? Один околевает, а другой, напротив, «умирает» (возносится).

Соотнесем друг с другом два аналогичных «текста», которые практически не различимы, но каким-то «образом» таят в себе, по сути, противоположные «смыслы». В одном, например, считываются правило онтологической безопасности (или порядок бытия), а в другом вычитается — тотальный ужас («логики» небытия).

Вообщем, один текст может иметь самые разные интерпретации, вплоть до противоположных. Нахождение смыслов в индивидуальных текстах симптоматично для обыденного восприятия реальности.

Усматривание «смысла» в тексте, как и «адекватное» восприятие экзистентности, служит индикатором вовлеченности («усыпания») в мнимую реальность («смысла» в тексте) — симптомом посредственного «восприятия» (посредством текста), а не непосредственного восприятия («внимания») самого «языка» реальности.

В отрезки предельного отчуждения в экзистентности — в узревании себя множеством, объединяющим в себе «вещи», включая «множественность» других, ты не различаешь в открывшемся состоянии дел «целые» тексты, то есть «воспринимаешь» (различаешь), по сути — сам язык («метатекст»), расщепленный на отдельные «целые» тексты. В этом предельный «смысл» любого текста. В подобном «состоянии» ты способен не различать никакие «смыслы» в отдельных «текстах», различая лишь передним умом («вниманием») смысл («самость») от самого текста («ничто»).

Ты видишь, но не веришь, зная, что среда экзистентности есть ткань сновидения, ты пробужден (осознан в сновидении жизни), как если бы ты отказывался видеть «смысл» в любом существующем (земном) «тексте»; ты знаешь всё, что выводит онтологическую безопасность тебя до грани полного пробуждения; в просоночном состоянии экзистентности ты осознаешь сам текст как таковой («язык»); конечно, ты не только не находишь «смыслов» в отдельных «текстах», сливающихся в единую метафору «самости» (себя) во внимании, но и не испытываешь желания обращения к текстам (в поиске «смыслов»). Смыслы отдельных текстов сворачиваются к вниманию.

Но как обращаться со сказочными намеками («аналогий и «наводок») в текстах, которые ты «вычитываешь» так же, как и «вычитаешь» в сновидении экзистентности (жизни)?

И как объяснить симпатию (влечение) или отвращение (отторжение) относительно отдельный «текстов» (книг) и произведений прочих видов искусств?

Влечение происходит вследствие вычитывания предельно необходимого смысла, отторжение же — в силу «бессмысленности», или антисмысла, отсутствия (невычитывания) актуального «смысла» в отдельном тексте. Все прочие «тексты» помещаются в символическом диапазоне — от «тайны» (истинной мудрости) до «абсурда» (предельного антисмысла, или абсолютного зла).

Но как, вообще, можно сравнить ценность, например, бульварного чтива и философского трактата?

Ценность подобна вычитанному смыслу. Язык («самость») расщепляется в «смыслы» и соответствующие им «тексты» аналогично рассеянию внимания в существование и несуществование.

Подобно пище ты потребляешь (прочитываешь) «тексты», насыщаясь калориями «смыслов». Несуществующее не может иметь «ценность», ведь несуществующее в целом — ничто относительно ценности существующего (в целом): самость (существование в целом) происходит от неполноты внимания, мера которой (неполноты) отражается в ничто; внимание же суть мера полноты («проявления») целома — чем меньше внимания (или проявления «самости» целомом), тем более он сам целом.

Самость (существование в целом) можно уподобить отсутствующему вовсе «смыслу» (свернутому в себе), а ничто — «универсальному» тексту (прототексту). Присутствуя, самость растрачивает себя (во «времени»), наделяя «смыслом» ничто — экзистентность: «текст» (ничто) обретает «смысл». Сновидение жизни («ничто») становится «истинной» (единственной) реальностью. «Смысл» тем глубже, чем больше исход (растрата) самости на формирование ткани реальности (экзистентности).

Ткань мнимой реальности проявляется за счет любви (в частности, за счет «желания») и исхода самости в «ткань» экзистентности.

Итак, «реальность» экзистентности, по сути, является демонстрацией («фактом») неполноты источника данной реализации. Источник возобновляется при отмене «факта» экзистентности, свертывания его к пределу ничто. Самость (источник) умаляется до состояния «смысла» данного «текста» (мнимой реальности). «Смысл» — как существование тебя, а «текст», или экзистентность (мир) — как отсутствие тебя. Понятие считывания смысла текста можно сопоставить с нормальной экзистентностью (вовлеченностью), или очевидностью («смыслом») всего происходящего в экзистенции, обусловленной дефицитом внимания.

При возгонке (свертке) внимания в себя самость различается от ничто (верховный «смысл» самости отграничивается от «метатекста» ничто). Соответственно, в теле («тексте») экзистентности не ищется ничтожный «смысл», но обнаруживается сновидность («осознанность») экзистенции, которая является «инерцией» внимания различать себя («самость») и ничто — в свою очередь, инертно не существующее в экзистентности мыслей («смыслов») и вещей.

При осознанном восхождении к вниманию утрачиваются смыслы и в печатных текстах, точнее, тексты остаются в составе общей сновидности, но уже не совсем в самой экзистентности, а в «порядке вещей», который подобен состоянию пробудившейся осознанности в сновидении, прежде бывшем экзистентностью.

Сам факт присутствия «теста» неизбежно указывает на неполноту всякого возможного «смысла», породившего данный текст.

Любой возможный (наличный) текст сам по себе уже выражает неполноту «смысла» создания такого текста, несет «универсальный» смысл неполноты смысла как источника.

Сам текст несет «универсальный» смысл — Слово о неполноте себя от самого надежного источника Себя же в целом — нехватке Себя в целом(е).

Слово будто извещение («инструкция») другому себя от Себя в целом(е). «Смыслы» всех несуществующих текстов восходят к единому смыслу Слова, нисходящему от самого (себя) в целом(е).

Автор «универсального» текста вожделеет изменить мир. Отменить смерть, избавить мир от страданий, несправедливости, отчаяния и общей бесцельности (бессмысленности). Чтобы изменить (соответствующим образом), необходимо управлять миром в целом.

Такова подспудная мотивация истинного творца («автора»).

Но из исторического опыта другого выясняется, что мир меняется независимо от красоты «авторских» идей (как прототипов вещей, включая саму «красоту» в качестве прототипа ничто, или экзистенции). Да и сам автор («писатель»), в конце концов, умирает, демонстративно свидетельствуя о том, что так и не достиг личной цели — изменить мир к лучшему, то есть переписать смерть, придав экзистенции вообще какой-либо смысл (цель).

Есть, правда, исключение в образе Сына Божьего, Автора Слова — о чем свидетельствует этот факт?

Даже если Иисус и вымышленный другой, и сам он есть «часть» собственного Слова, такое состояние дел лишь исключает его в того, кто не может не быть (экзистировать). Он обязан непрерывно быть.

Иисус — единственный «другой», который не может не быть. То есть не может не существовать (в экзистенции). Он — единственный, который несет службу бытия. И Слово которого — есть основание и потому причина изменения экзистенции.

Следуй Христу, тому, который не может не быть. Не земному «автору», (Иисусу), смертное «тело» которого не могло околеть («умереть»), ибо оно лишь «образ» в Его же Слове. В Слове Он есть, Он единственный, кто не может не быть — не может не существовать (в экзистенции). Но Он — истинный Автор экзистенции («небытия»), конца. Другие («авторы») не существуют, их «тексты» создаются и меняются вместе с миром в целом.

Он не может не существовать, не может не быть. Но «мир» следует читать как Его Слово. Ты видишь («читаешь») Его «мир» в меру понимания «языка» Слова. Ты веришь (допускаешь) «житие» любого из «авторов» (в пространстве и истории) Слова, но практически точно «знаешь», что Христос (Автор Слова) — Он единственный не может не быть, или не существовать (быть «другим»).

Он, который по природе себя не может не быть, включает себя в Слово как другого (истинного Автора сущего), Автора Книги бытия, такого другого, который для Него, того, кто не может не быть — не существует.

Убавляя шум от окружающего мира и осколков мыслей, ты во спасении себя и мира в целом (одно без другого не мыслимо), прислушиваешься к Слову, по замыслу которого вакансия «автора» его извечно свободна. Истинный Автор восходит вне поля «зрения», вообще, за пределы кругозора тебя, исполняющего обязанности Автора, отражаясь в новом уме себя в уже более отчетливом смысле («образе») Отца.

Слово печатное (Книга бытия) не кажется тебе предельно идейной или необычайно красивой, или увлекательной — скорее, “странной”.

Книга бытия проявляется в истинном Слове (“экзистенции”) — сама как знак того, кто не может не быть (“тут”) — не к сожалению или счастью, но по природе себя.

Сам знак, символ Слова подобен человеческой энцефалограмме (ЭЭГ), о ничтожности “красоты” или “идейности” которой можно рассуждать, понятно, до самой смерти, за которой последующая “рефлексия”, может случиться, продлится и в бесконечность.

Чтобы не умирать бесконечно, измени мир к вознесению себя и во спасение мира в целом (“памяти”).

Не прекращай длить тело мира, право на авторство которого по обоюдному (“двустороннему”) согласию противоположных сторон (по праву рождения) переуступается тебе.

Сколь образ “ЭЭГ” (мозга) себя присутствует в этом мире, столь не прекращается извещение (“энцефалограмма”) себя истинного, того, которого не может не быть (“тут”) — в образе Слова (как универсального “текста”).

В плане перемены мира к спасению оба модуса “энцефалограммы” когерентны (сцеплены), причем водителем (“приводом”) сцепленности выступает энцефалограмма тебя истинного (во Христе и Его Слове), использующая сцепку с “энцефалограммой” другого тебя (”писателя”) с целью обеспечения (воплощения) “эффекта” перемены мира (или “восприятия”, с точки зрения другого). Каково понимание метафоры “экзистенции” в целом, такова и картина мира, и обратная связь проявляется тут уже буквально с очевидностью: проясняются новые смыслы, доныне физически недосягаемые никак.

Первичное приобщение к Слову связано с размыканием смертельных петель разума — что иначе можно выразить как разворот к сворачиванию “чудес” извечно “мирной” метафоричности: сновидности, отчуждения — вообще, всякой зыбкой экзистентной двусмысленности в плане себя во Христе — в ближнем истинной реальности Отца.

* * * * * *