Философия поступка. Самоопределение личности в современном обществе

Григорий Львович Тульчинский

В центре внимания данной работы поступок – уникальный и благодарный предмет философского рассмотрения. Он интегрирует в себе и осмысление, и решение, и действие, и их оценку – как самой личностью, так и другими. В поступке реализуется взаимодействие знаний и убеждений, устремлений и объективных обстоятельств, действий и оценки их результатов. В анализе поступка – феномена и концепта – фокусируются практически все философские проблемы: объективного и субъективного, материального и идеального, свободы и необходимости, детерминации и случайности, причины и следствия, социального и индивидуального, рационального и иррационального. Предложенная трактовка поступка как вменяемого действия в современном цивилизационном контексте тотальной цифровой медиализации открывает новые горизонты понимания свободы воли, соотношения свободы и ответственности, востребованности гуманитарных наук. Книга адресована широкому кругу читателей, всем, интересующимся современными проблемами философии культуры и личности, трансдисциплинарными перспективами гуманитарного знания.

Оглавление

Из серии: Тела мысли

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Философия поступка. Самоопределение личности в современном обществе предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 2. Воля и свобода: основания динамики поступка

Рациональность и ответственность характеризуют поступок как вменяемое действие, имеющее рациональную мотивацию и реализуемое на основе ответственного сознательного решения. Но что динамизирует поступок, определяет переход от знания, понимания и решения непосредственно к действию? Просто мотивацией такой переход не объяснить. Какое бы разумное и ответственное решение ни было принято, само по себе оно не влечет обязательности свершения поступка, не влечет самого реального и необратимого действия, непосредственно создающего результат. Действительно, почему люди иногда ничего реально не предпринимают для осуществления своих подчас даже остро и эмоционально переживаемых интересов, планов и решений? В психологии известно даже такое явление, как акразия, т. е. недеяние, несмотря на четкость и ясность поставленных целей и путей их достижения, несмотря на сознательно принятое решение действовать. Почему люди, располагающие в принципе равными знаниями и умениями, придерживающиеся близких убеждений и взглядов на жизнь, с различной степенью решительности и интенсивности выполняют одни и те же цели и задачи? Почему столкновение с трудностями и препятствиями одних побуждает к прекращению действий, а других — к действию с удвоенной энергией?

Традиционно ответы на эти вопросы связываются с понятием воли, силы воли. Но что такое воля? Откуда у нее «сила» и какова мера этой силы? Каковы природа воли? Сводима ли она к энергетическим процессам в живом организме? Или выражает темперамент и характер личности как психофизиологического единства? А может, воля — универсальная категория, сравнимая с категориями разума, сознания? Еще в начале XX века воля была одним из центральных понятий психологии, но постепенно с развитием когнитивной психологии, экспериментальной психологии, взаимопроникновением психологии и социологии, широким внедрением экспериментальных и математических методов исследования личности и ее поведения воля отошла на задний план интересов психологов, а также философов. Между тем воля — последний член классической триады «чувства — разум — воля» — в теоретических построениях подобна deus ex machina античной драмы, поскольку именно ей принадлежит последнее и решающее слово в «сюжете» человеческого поведения.

Понятие воли и близкая к нему идея свободы воли имеют долгую историю. Аристотель и Эпикур, Августин Блаженный и Фома Аквинский — все они уделяли воле повышенное внимание. Центральную роль воле отводили в Новое время Ф. Ницше, А. Шопенгауэр. Давнюю традицию имеет рассмотрение воли в рамках теории мотивации77. Не оставались в стороне социологи и даже экономисты78. Политология также внесла свой вклад в расширение данного понятия, однако, как и другие социальные науки, испытывает сложности в формировании устоявшегося и общепринятого представления о понятии воли.

Понятие воли используется в самых разных контекстах. Выражения «волевой человек», «сила воли», «волевой поступок», «свобода воли», «политическая воля», «добрая воля» — в своем обыденном использовании, в публицистике производят впечатление очевидно ясных. Но при попытках уточнения их концептуального содержания возникают непростые проблемы возможности систематизации этого содержания, наполнения его конкретными характеристиками (операционализации), без которых невозможна полноценная аналитика реального опыта — как личностного, так и в социально–культурных практиках, включая право, мораль, политику.

Недаром за последнюю сотню лет судьба идеи воли столь неоднозначна. В конце XIX — начале XX столетий воля была одним из центральных понятий философии (Ф. Ницше, А. Шопенгауэр, М. Шелер) и психологии. Показательны трактаты и учебники по психологии начала ХХ века — их содержание большей частью посвящалось воле, поступку, их роли в характере личности. Начиная примерно с 20 — х годов, с развитием экспериментальной психологии, про волю как будто забыли, главное внимание стало уделяться когнитивной психологии. Думается, что это было не случайно — в это же время на ведущие позиции вышла методология познания в позитивистской парадигме, что элиминировало дискурс, связанный с неоперационализируемыми концептами — как «метафизику». А попытки анализа феномена воли в экспериментальной психологии столкнулись серьезными проблемами: от фиксации проявлений воли до попыток измерения таких проявлений79.

С конца XX столетия интерес к воле возродился — уже в новом контексте. Исследования нейрофизиологии мозга, искусственного интеллекта вызвали дискуссию о свободе воли, поставившую под вопрос представления о морали и праве. И в политической науке изучение опыта ХХ столетия — бурного на конфликты, революции, удачные и неудачные реформы — потребовало выявление роли в этих событиях политической воли. Тем важнее задача осмысления итогов этих попыток уточнения содержания концепта воли и вычленения главных итогов такого осмысления, выводящих на новые аспекты соотношения естественных и гуманитарных наук.

2.1. Проблема воли

Власть над потребностями или потребность власти? «Инстинкт свободы» и неповторимость существования. Фатализм и волюнтаризм. Своеволие и «заброшенность в мир». Проблема политической воли.

Власть над потребностями или потребность власти?

Обычно воле отводится функция «власти» над потребностями, подчинения побуждений сознательным целям. С одной стороны, воля подавляет влечение на основе долженствования, с другой — способствует усилению активности личности, несмотря, например, даже на физическую усталость80. Однако воля не сводится к процессам возбуждения и торможения: она связывается с высшими проявлениями целостности человеческой личности. Если эмоции определяют темперамент человека, а мыслительные процессы — его интеллект, то воле отводится роль фактора, определяющего личность в целом.

Иногда воля противопоставляется потребностям81, а иногда отождествляется с доминирующей потребностью82. П.В. Симонов же считает, что воля несводима к потребностям, в том числе и к доминирующей потребности. Так, поведение человека, накануне лишь решившего бросить курить, но сегодня вновь закуривающего, — не волевой поступок, а, напротив, безвольный. Его поведение, как и поведение в состоянии аффекта, действия матери, защищающей своего ребенка, героический поступок солдата, — проявления доминирующей потребности, но отнюдь не волевые действия. Однако сам П.В. Симонов сводит волю к специфической «потребности в преодолении препятствий». Эта потребность не существует сама по себе, а приращивается к другим первичным потребностям. На волю как потребность П.В. Симонов распространяет эмоциональную природу, свойственную любой потребности (положительные и отрицательные эмоции) 83. В этом случае оказывается, что воля, как и любая потребность, может осознаваться в виде рациональной мотивации т. е. конкретизироваться в «волевых намерениях», «волевых интересах», «волевых целях», предполагать «волевую потенцию (вооруженность)». Воля при этом оказывается некоей замкнутой на себя потребностью — «волей к воле», не властью над другими потребностями, а потребностью во власти над ними как над трудностями и препятствиями жизни.

Подобная «неотчетливость» и «расплывчатость» понятия воли присущи не только психологии, но и философии, в которой долгую историю имеет, например, проблема соотнесения воли с разумом и чувствами (аффектами). Сложились даже крайние позиции, сводящие волю либо к мышлению, либо к аффективным проявлениям чувств. В результате либо разум, либо чувства берут на себя функции воли в регуляции поведения. Достаточно сопоставить в этой связи этические концепции Б. Спинозы и Д. Юма.

Очевидно, что если рассматривать волю как существенный и независимый фактор поступка, то для поисков его природы нет необходимости углубляться в биологические и физиологические аспекты поведения живого организма. Воля как активизирующий поведение фактор заложена в самом факте существования человека, в уникальной неповторимости целостной живой и сознательной личности. Как писал М.М. Бахтин, «долженствование возникает с моего единственного места в бытии…»84. Речь идет не о человека в духе «Единственного» М. Штирнера и не о солипсистской самоизоляции неповторимого самосознания личности. Речь идет о более простых и прозаических, но вместе с тем и фундаментальных вещах. Человек живет и действует как вполне конкретный, единственный и неповторимый индивид. Только занимая определенное «место в бытии», человек и может действовать, поступать, а его воля может проявляться как «безысходно — нудительная причастность»85 к живой действительности. Человек не столько поступает в силу наличия воли, сколько его воля проявляется в силу того, что он живет и действует.

«Инстинкт свободы» и неповторимость существования

В этой связи представляется верной и плодотворной трактовка воли И.П. Павловым, который рассматривал ее как «инстинкт (рефлекс) свободы», как проявление жизненной активности, когда она встречается с препятствиями, ограничивающими эту активность. Как «инстинкт свободы» воля выступает не меньшим стимулом поведения, чем инстинкты голода и опасности. «Не будь его, — писал И.П. Павлов, — всякое малейшее препятствие, которое бы встречало животное на своем пути, совершенно прерывало бы течение его жизни»86. Для человеческого же поступка такой преградой может быть не только внешнее препятствие, ограничивающее двигательную активность, но и содержание его собственного самосознания, контролирующие интересы и т. д. Такая оценка воли перекликается с мыслью К. Маркса о том, что «преодоление препятствий само по себе есть осуществление свободы»87. В этом своем качестве воля как «инстинкт свободы» проявляется на всех уровнях психофизиологической целостности личности, выполняет функцию подавления одних потребностей и стимулирования других, способствует проявлениям характера, самоутверждению личности от умения постоять за себя до самопожертвования.

Воля не может сводиться к разновидности потребностей еще и потому, что она сама по себе не имеет положительной или отрицательной модальности. Не может быть воли со знаком «плюс» и со знаком «минус»88. И если уж строить шкалу воли, то она подобна не шкале Цельсия, а шкале Кельвина, где отсчет возможен только от «нуля»: воли нет, когда нет человека, но с его появлением возникает и воля той или иной степени жизнеутверждения. Она предстает противоположностью инстинкту — проявлению самосохранения, как антиинстинкт. «Инстинкт свободы» выражается в волевом усилии — напряжении, приобретающем нередко стрессовый характер, направленном на преодоление вовне и в себе самом трудностей и препятствий на пути к цели. Именно воля дает острое переживание чувства необходимости «поступить». Это чувство удачно передано в стихотворении О. Федоренко:

Я в поисках. Смятенная душа

В объятиях подвластного рассудка,

Бездельем всласть упоена,

В тревоге ждет того поступка,

Который раз и навсегда

Разрежет путы, — и свободу

Она возьмет, окрылена,

В товарищи с собой в дорогу!

Волевым усилием является, собственно, уже принятие определенного решения. Поэтому все содержание поступка можно рассматривать как аспект проявления «инстинкта свободы», целый ряд качеств и требований к личности как «человеку поступающему» производны от воли: в плане принятия решений — это самостоятельность, в плане перехода в действию — это решительность, в плане осуществления — это настойчивость и самообладание. Выявление общей природы и источника воли предполагает, однако, уточнение механизма ее действия. «Инстинкт свободы» является, по сути дела, «почвой», на которой сходятся разумное мышление и действие. Воля является как бы стихией, общей субъективному и объективному планам поступка, субъекту и объекту действия. Какой же из этих планов первичен в проявлениях воли? Этот вопрос определяет, в конечном итоге, основное содержание известного философского спора о детерминизме и свободе воли.

Фатализм и волюнтаризм

Согласно классической рационалистической традиции от Демокрита до Спинозы и Гегеля поступок есть проявление свободной воли в той мере, в какой он является следованием объективным законам действительности. Следование этим законам ведет к успеху в действиях, не следование — к неудачам (а в религиозных и мистических формах такого мировоззрения — к каре за отступление от закона). Удел человека — познать эту фатальную заданность и не уклоняться от нее как от собственной судьбы, собственного предначертанного извне пути. Согласно другой точке зрения, воля независима от объективного содержания поступка, обладает самодостаточностью, автономией и самополаганием. Такая позиция, получившая в истории философии название волюнтаризма, представлена, например, в работе А. Шопенгауэра «Мир как воля и представление»89. Согласно Шопенгауэру, воля есть безосновное начало мира, реализующееся в различных проявлениях «борьбы всех против всех», а человек — высшая форма объективизации мировой воли. Осознать ее разумом человек не способен — она познается интуитивно. В этом плане волюнтаризм Шопенгауэра послужил источником «философии жизни» в духе Ф. Ницше и В. Дильтея, а также интуитивизма А. Бергсона, которые развили волюнтаризм в плане отказа от монизма воли как единого универсального мирового начала, приняв постулат о плюрализме, множественности субъективных воль. В формировании этой концепции явно прослеживается влияние Упанишад, интерес А. Шопенгауэра к которым был проявлен.

Дилемма «фатализм — волюнтаризм» несводима к дилемме «детерминизм — индетерминизм», хотя и несколько перекликается с нею. И фаталистические, и волюнтаристические концепции видят человеческое действие обусловленным, детерминированным. Различия между ними — в природе факторов и сил, осуществляющих детерминацию: либо рационалистическая предопределенность объективного хода вещей, либо стихийное действие темного иррационалистического начала. При всех различиях фатализма и волюнтаризма (а они очевидны: первый тяготеет к рациональному познанию действительности, второй — к мистическому откровению) они едины в антигуманизме. Фатализм, в том числе и в его рационалистических вариациях, элиминирует творческое начало, оставляя человеку лишь познание закона и следование ему, фактически — послушание. В волюнтаризме воля предстает темной стихией, столь же противостоящей человеку, как и «закон». Не случайно Шопенгауэр единственный путь спасения человека видел в отказе от воли, «умерщвлении» ее путем аскетического образа жизни. Антигуманность свойственна и философии жизни, хотя, согласно Ницше, путь человека — это не отказ от воли, а ее утверждение в себе как воли к власти, высшим проявлением которой является знаменитый «сверхчеловек» — хищная, агрессивная «белокурая бестия». Именно эти, наиболее темные и иррациональные моменты философии жизни были взяты на идеологическое вооружение фашизмом. И фатализм, и волюнтаризм едины в главном — они уводят волю с «поля» человеческого самосознания, делая последнее зависимым от внешних сил. Различия заключаются только в трактовке этих сил либо как разумно — «аполлонических», либо как стихийно — «дионисийских».

В этой связи следует подчеркнуть, что воля — и как понятие, и как реальный фактор поведения — исторична. Античность и средневековье не знакомы с волей в ее современном понимании. Так, античность знает идеал мудреца, но не «волевого» человека. В античном мировоззрении источником и двигателем поведения оказывается разум (нус), уподобляемый возничему, натягивающему вожжи страстей и правящему ими. Для такого поведения вполне достаточно познать разумные начала природы и жизни, а сознательный поступок предстает действием, совершенным в соответствии с правилами логики. Поэтому у Аристотеля действие и может быть заключением «практического силлогизма». В его примере из «Никомаховой этики» посылки «Все сладкое надо есть» и «Это яблоко сладкое» влекут следствием не предписание «Это яблоко надо съесть», а именно действие — съедение яблока. Фактически не знает личностной воли и Средневековье. Показателен в этом плане обряд экзорсиса — изгнания дьявола. Он мог получить широкое распространение только в том случае, если человек рассматривался как исключительно пассивное начало, как «поле», на котором встречаются внешние ему силы. В Средневековье воля наделялась самостоятельным существованием и даже персонифицировалась в конкретных силах как добрых и злых существах. В этих силах виделись опять — таки проявления определенного разума, ставящего себе не менее определенные цели. Познание этих сил — вплоть до узнавания имени конкретного ангела или дьявола — открывало путь к «истинному» поступку.

Такое понимание воли обусловлено тем, что традиционное общество фактически отрицает проявления самостоятельных начал в поведении человека. Личность выступает в нем лишь как часть рода, как программа традиций, по которым жили предки. В случае же отклонения от них она подлежит преследованию, а то и уничтожению. Неспроста поэтому воля «возникает» одновременно с личностью в Новое время. Это время не только Данте и Петрарки, осознавших и воспевших неповторимую индивидуальность чувств, но и время «Декамерона» Боккаччо, время «возрожденческих страстей». За человеком как бы признается право на творчество и даже на ошибку. Только отклонившись от нормы, выделившись из рода, он становится личностью. В традиционном же обществе право на отклонения признавались лишь за некоторыми членами общины, например за шаманом — человеком, который общается с духами предков, с иным миром, за кузнецом — человеком, которому подвластна сила огня и металла, а также за разбойником — человеком — преступником, противопоставившим себя данному обществу.

Шаман, кузнец, разбойник как люди, «вхожие» в иные миры, имели право на необычные поступки, на «отклоняющееся поведение», а значит, и на свою «необычную биографию». Можно сказать, что они были первыми личностями. Они же были и первыми носителями сознательного волевого начала в своих действиях, не сводимого к познанию рациональных начал родового поведения, закрепленных в нормах и ценностях данного общества. Они были как бы свободными от них. Не случайно под волевым поступком всегда понимается поступок свободный, предпринимаемый самою личностью, которая в себе самой находит источник и основание, цели и силы для ее достижения. Даже Георгий Конисский — христианский теолог и моралист, говоривший о Боге, ангелах, звездах, объектах и других людях как внешних причинах и основаниях поступков, писал: «Однако следует знать, что человеческая воля настолько свободна, что переносит насилие своей власти, а не власти любого другого человека или ангела. Ибо все побуждения и ангельские и человеческие относятся к объекту, к которому хотят склонить человеческую волю… На саму же чужую волю не могут наложить руку»90.

Своеволие и «заброшенность в мир»

Но не оказывается ли тем самым воля свободной и от разума, который из колесничего, правящего твердой рукой путь, человека, превращается в простого «извозчика», правящего туда, куда захочет хозяин. Не превращается ли тогда сама эта воля исключительно в своеволие? Чтобы сделать людей свободными, Бог сделал их нечестивыми, писал тот же Георгий Конисский91. Эта сторона проблемы составила основное содержание нравственных исканий Ф.М. Достоевского. «А что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своем глупой воле пожить!», — писал он в «Записках из подполья». По Достоевскому, сердцевиной человеческого в человеке, «тайным» человека является «свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хотя бы даже до сумасшествия». «И с чего это взяли все эти мудрецы, — писал он, — что человеку надо какого — то нормального, какого — то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела». Для героя «Записок из подполья» важным является даже не проявление своеволия, а желание, чтобы с ним непременно считались, чтобы «уважали» это своеволие. Главная ценность личности — ее свободная воля — оказывается источником эгоистического, преисполненного гордыней самосознания. Через все свое творчество и всю свою жизнь Достоевский пронес проблему, как этот «минус» переплавить в «плюс», как соединить свободную волю с нравственностью. Именно «анализ пределов и следствий развития гордости, берущей начало в таинственных глубинах человеческой воли и питающей различные типы проявления эгоистического сознания»92 и составляет тему творчества Достоевского.

В XX столетии возникло и проделало поучительную эволюцию мировоззрение экзистенциализма, «философии существования». В его основе лежит абсолютизация свободы воли, нравственные следствия которой были предсказаны Достоевским. Экзистенциализм (М. Хайдеггер, К. Ясперс, Ж. — П. Сартр, Л. Камю и др.) рассматривает свободу как абсолютно свободную волю, не обусловленную никакими внешними социальными обстоятельствами. Исходный пункт такой концепции — абстрактный человек, взятый вне общественных связей и отношений, вне социально — культурной среды. Существование такого «заброшенного в мир» человека — не более чем «индивидуальное приключение», лишенное смысла, а сам человек — лишь «бесполезная страсть». Такой человек не связан с обществом никакими нравственными обязательствами и ответственностью. В результате он не только безнравствен и бессовестен, но своеволен и безответствен. Любая норма, установление для него есть нивелировка и подавление. Согласно Ж. — П. Сартру, одному из кумиров студенческого движения в мае 1968 г., подлинно человеческим может быть лишь спонтанный и не мотивируемый протест против всякой «социальности», причем «разовый», никак не упорядоченный, не связанный никакими рамками организаций, программ, партий и т. д. Абсолютизирование свободной воли лишило экзистенциализм возможности найти общее основание человеческому бытию и жизнедеятельности человека и увело в тупик стихийных, агрессивных иррациональных начал, противопоставляющих человека культуре, истории и обществу, лишающих его существование смысла, цели и ответственности.

Проблема политической воли

Думается, что для прояснения природы воли весьма полезно обратиться к проблеме политической воли. Власть и воля — тесно сопряженные феномены и концепты. Еще Т. Гоббс в «Левиафане» писал о политической власти как сведении воль индивидов в единую волю. А согласно Ф. Анкерсмиту, политическая воля — смысл власти, которая не сводима к ресурсам (как это свойственно позитивистски орентированной политологии), классам, интересам, стремлениям, но и предполагает настойчивость, веру в успех93. В английском языке слово power означает как власть, так силу, мощность, энергию. Действительно, власть — это не только и не столько иерархия, структура органов власти, подчинение, субординация, координация. Всем им придает жизнь и силу — политическая воля. Она подобна электрическому току, приводящему в действие машины, агрегаты, приборы и прочие технические системы. Близкие параллели проводит также Ж. — Ф Лиотар, понимающий волю как интенсивность, жизненную силу, энергию, способную к разрядке94.

В Конституциях многих государств, включая Российскую Федерацию, других правовых актах (прежде всего по избирательному праву) неоднократно упоминается политическая воля граждан. «Политическая воля» — одно из наиболее распространенных словосочетаний в обыденных, публицистических и комментаторских рассуждениях о политической жизни. Говорят о «сильной», «недостаточной», «слабой» и даже — о «доброй» политической воле. О «волевых» и «слабовольных» политических деятелях. О необходимости «проявить» политическую волю в решении конкретных вопросов, выполнении принятых обязательств, разрешении конфликтов. У неискушенного читателя или слушателя может возникнуть впечатление, что речь идет о чем — то давно и хорошо известном.

На протяжении 2015 — 2018 годов два раза в год автором проводился структурированный опрос студентов — выпускников отделения политологии НИУ «Высшая школа экономики» в Санкт — Петербурге о содержании концепта политической воли. При первой же возможности эти вопросы я задавал и коллегам на конференциях Российской ассоциации политической науки. Ниже приводятся обобщенные данные этих опросов.

(1) Что такое политическая воля (ПВ)?

Способность, возможность

— Возможность влиять на будущее

Осознание проблемы

— Триггер ПВ — знание о ситуации, политической повестке, ключевых проблемах

Желание решить проблему

— Желание, которое хочет воплотиться

— Концентрация на воплощении целей по своему желанию

— Настойчивость в определении мотивов (планов) и их реализации

— Желание осуществить план

Формулировка (план) решения проблемы

— [Ничем не ограниченная] свобода выбора

Действия по реализации решения (плана)

— Действие в направлении четко поставленной цели

Преодоление ограничений, сопротивления

— Способность реализовать [полностью] намерения, планы, направленные на реализацию власти, политического действия, несмотря на сопротивление, в ситуации ограничения (сложностью ситуации, оппозицией, или несанкционированностью).

Ответственность

— Не только способность к реализации, но и принятие обязательства по реализации

— Персонфикация ответственности за изменение.

Комплекс, система

— Совокупность стремлений, стратегии, оценки рисков и т. п. [Бизнес — план???]

— Желание + осознание + способности + достижение

[Похоже на мотивацию. А где действия — самое главное?]

Качества актора

— Свойство характера политика.

— Напористость и ум

— Рискованность, находчивость, храбрость, предприимчивость

— Уверенность в том, что это нужно

Таким образом, большинство ответов на вопрос (1) сходятся в понимании политической воли как качеств актора и его действий. Политическая воля связывается с принятием решений и способностью не просто их решить, а, как прозвучало в нескольких ответах — «проявить волю».

(2) В чем и когда политическая воля проявляется?

— В знании повестки дня, актуальных проблем

— Когда субъект видит проблему и хочет изменить положение дел

—В требованиях, заявлениях, обещаниях

—В действиях или бездействиях по достижению цели

—В политических действиях

—В целенаправленных действиях политиков

— в голосовании

— в членстве в партиях

— в акциях поддержки, протестов, митингах

— в революциях

— В проведении (реализации) реформ

— В кризисах, переломных момента

— Когда есть препятствия достижения цели

— В готовности преодолеть сопротивление

— В борьбе и противостоянии

— В борьбе за власть

— В мобилизации сторонников

Таким образом, ответы на вопрос (2) сходятся в том, что политическая воля проявляется в осознании проблем, желании их решить, формулировке и декларировании целей и планов, действиях по их реализации, мобилизации сторонников и борьбе с сопротивлением. Такое понимание вполне согласуется с ответами на вопрос (1) и их конкретизирует.

(3) Чем политическая воля отличается от намерений?

— Намерение =желание, готовность, а ПВ = способность и сознание

— Намерение = цели, а ПВ = движение к ним, напористость и ум

— Например, Трамп хочет отменить санкции к РФ, но не может.

ПВ = инструмент реализации намерений

Без ПВ намерение = только желание

Намерения = теория, а ПВ = эмпирична (практична)

ПВ отличается планом, действиями

ПВ включает намерения, но также еще и возможности, ресурсы их реализации, + легитимность реформаторов — насколько они вправе решать эти задачи,

Получается, что, если не осуществляются намерения — это роль обстоятельств, а если не осуществляется воля — это слабость политика. Может также иметься намерение реформ, но воля самой власти к самосохранению их тормозит и торпедирует.

(4) Кто является носителем (актором, субьектом) политической воли?

— Лица, обладающие властью и способностью принимать решения

Действующие члены правительства

Государство: в демократиях ПВ разделена и слабее, чем в авторитарных государствах, где ПВ сконцентрирована

Политики, политические лидеры, активисты

Все субъекты, «даже государство», партии, международные организации

— Любые политики, обладающие компетентностью

— Сверху — власть, снизу — оппозиция

— Любой активист, участвующий в политике

— Народ, избиратели, политики, Президент

В некоторых ответах также звучало, что политическая конкуренция в условиях демократии снижает политическую волю.

(5) Как можно исследовать политическую волю? = как можно операционализировать концепт ПВ?

— количество указов, законов

— количество обещаний и из них реализованных

— эффективность = степень реализации целей

— через воссоздание неких моделей

— сравнительный анализ

— кейсы действий, их мотивы, результаты + их альтернативы, препятствия, риски

документы + реакции в ходе реализации

история

журналистские расследования

кто и как влияет на события

экспертизы

интервью

дискурс — анализ

скорость принятия решений

опросы опросы желаний, почему они желают [?]

контент — анализ [чего???]

ПВ = харизма, а харизма не операционализируется

измерять количество революций (например, во Франции 4, а в Польше 1)

(6) Как соотносятся политическая воля и ответственность?

— ПВ и ответственность связаны: ответственность важна как проявление оценки и самооценки последствий решений для народа, как социальный критерий деятельности политика

ПВ = политика, а ответственность = мораль

т.к. ПВ меняет политическую реальность, то ответственность неизбежна [а кто ее определяет — историки?]

Иногда отвечать приходится другим политикам

ответственность = готовность взять на себя решение, проявление

ПВ [т. е. ответственность не только по результатам проявления ПВ, но и в е мотивации]

— ПВ включает в себя ответственность (ответственность входит в ПВ)

— Ответственность связывает ПВ с личностью, персоной (например, «закон Яровой»)

политик должен понимать (и нести) свою ответственность

политик должен уметь нести ответственность за реализацию решений и невыполнение намерений, обещаний

ср. народ должен знать — кого винить

является ли ПВ продажа голоса за 100 рублей [безответственность???]

— глава государства несет ответственность, а народ отвечает за последствия

Таким образом, в ответах на этот вопрос ответственность проявляется на только в последствиях реализации политической воли, но и в самом истоке проявления политической воли проявлениях воли, в мотивации, как готовность взять решение на себя (ср. ответы на вопрос (1) ).

В итоге обобщения полученных ответов получается, что политическая воля — это не просто желания и стремления, а позиционирование и реализация вменяемости политического актора, что выражается в:

— понимании проблем

— артикуляции цели (намерений)

— анализе возможных ресурсов и их консолидации

— принятии решений = обязательств по их осуществлению = позиционирование ответственности, вменяемости

— приверженности им

— преодолении сопротивления и издержек (настойчивость, напористость)

Анализ политической воли возможен на материале исследований документов, выступлений (риторики в попытках убедить, объяснить нечто), публичных реакций (санкции, мобилизация сторонников) в событиях, новостях. Фактически, речь идет об исследовании нарративов: документов, других политических текстов, событийного ряда в медиа.

Результат получается неоднозначный. Политическая воля практически отождествляется с политикой как policy:

— утверждение намерений или целей

— содержание решений правительственного органа в сфере его компетенции

— руководство для принятия дискреционных решений

стратегия для решения или улучшения ситуации в рамках какой — то проблемы

— поведение, формально или не формально санкционированное ожиданиями на определенный период времени

— состоятельная и регулярная норма поведения в некоторой сфере деятельности

— результат, эффект решения проблемы или также следования определенным нормам 95

— непрерывная работа группы политических акторов, использующих доступные общественные институты для артикуляции и выражения тех вещей, которые они ценят 96

— план действий, принятый индивидом, группой, фирмой или правительством.., формальное решение, дающее официальные санкции на определенный курс действий 97

— совокупность намерений и представлений о допустимых способах действий по их реализации, имеющаяся у некоторого субъекта относительно того, какие группы индивидов могут быть допущены к принятию властных позиций (должностей) в структурах государства, каковы сами эти структуры и каковы полномочия тех, кто будет занимать те или иные позиции в них 98

Более того, политическая воля оказывается трудно отличимой и от трактовок политики как politics:

— утверждения правительства о своих намерениях делать или не делать что — либо, включая законы, регуляции, руководство для установления определенного порядка99

— деятельность, посредством которой люди создают, сохраняют и исправляют общие правила, в рамках которых живут100

Получается, что политическая воля — это «воля к политике», другими словами — «воля к власти»: стремление и ответственность войти в политику. Но таков результат общей предварительной характеристики дискурса политической воли. Не легче ситуация и в современной политической науке, в которой нет другого концепта, столь же не проясненного, как понятие политической воли. И это несмотря на неоднократные попытки этот концепт прояснить, операционализировать, без чего политическую волю невозможно оценить, измерить, предугадать, отследить механизмы реализации.

Однако подавляющее большинство таких попыток редуцируют политическую волю к какой — то ее частной характеристике (наличию ресурсов, полномочий, наличию стремлений, цели и плана ее реализации и т. п.), упрощая содержание концепта и соответствующего анализа, то есть — не реализуя сполна смысловой потенциал, связанный даже с теми ассоциациями, что возникают на обыденном уровне101. Между тем, выработка теории политической воли принципиально важна для объяснения процессов принятия и реализации решений, анализа имплементации реформ, оценки их удачности или несостоятельности, роли личностного фактора в политике.

Согласно Оксфордскому словарю, словосочетание «политическая воля» появилось в конце XVIII века на страницах издания «The Times» и означало политическое намерение или желание. Со временем за ним закрепились коннотации с «твердым намерением или обязательством со стороны правительства продвигать определенную политику, особенно не являющуюся с самого начала успешной или популярной»102. По мнению Ф. Анкерсмита, политическая воля выражает смысл власти, которая не сводится к обладанию ресурсами (как полагает позитивизм), но и, в духе гоббсовского Левиафана, интегрирует социальные группы, стремления, настойчивость, веру в успех, сводя множество человеческих воль в единую103.

Характерно, что лишь в очень немногих исследованиях политическая воля выступает собственно предметом изучения. Большей частью политическая воля представлена при постановке проблемы, обрисовке актуальности или в интерпретации результатов анализа. Так Ю. Хабермас затрагивает феномен политической воли при рассмотрении «либерального» и «республиканского» подходов к пониманию демократического процесса. В первом случае демократический процесс «выполняет задачу программирования государства в интересах общества», и политическая воля, состоящая из агрегированных интересов граждан, оказывает влияние на государство через выборы, формирование парламентов и правительств. Во втором — политическая воля формируется в публичной сфере горизонтально, на основе взаимного понимания и консенсуса между равными и свободными в своих правах гражданами104.

Была предпринята попытка применения концепта политической воли в построении модели политического поведения в организациях. Если организации представляются как политические арены, где необходимо демонстрировать два определенных качества для того, чтобы быть эффективным, политическая воля является одной из таких черт. Перед проявлением своего политического поведения индивидам необходимо продемонстрировать политическую волю как «готовность актора расходовать энергию в погоне за политическими целями»105. Тем не менее, операционализацию понятия политической воли и разбор его компонентов авторы не предлагают. В данной модели, политическая воля является лишь один из факторов, который недостаточен без политического навыка — «способности выполнять эти поведения в политически хитроумных и эффективных способах»106.

Чаще политическая воля связывается с отношением политических лидеров к преобразовательной деятельности, реформам или к стабилизационным мерам. При этом отмечается, что одной воли недостаточно, но она необходима, для внедрения и проведения конкретных мер стабилизационных мер, и зависит от воспринимаемой разницы преимущества между издержками сохранения статуса — кво и политическими и экономическими затратами на проведение реформ107. Такой подход представляет собой лишь поверхностное связывание политической воли с наблюдаемыми положительными факторами реализации реформ — не более.

При этом, даже у авторов, признающих значение политической воли, и пользующихся этим выражением, отношение к нему весьма неоднозначно. Так, Линн Хаммергрен, рассматривая судебные реформы в странах Латинской Америки, пишет о политической воле как об «обязательном условии политического успеха, которое никогда не определяется кроме как через отсутствие оного»108, что позволяет ей характеризовать политическую волю в качестве «скользкого» концепта, выполняющего роль скорее риторическую, чем аналитическую. При этом, политическая воля, фактически, отождествляется с понятием власти или «силой государства» («state capacity»), как «способности государства властвовать, добиваться уступчивого поведения от индивидов на определенной территории»109.

Признавая роль политической воли для анализа реформ по борьбе с коррупцией, С. Кпундех подчеркивает сложность содержания этого концепта. Даже в самом общем понимании оно включает сложную систему «обстоятельств, которые включают в себя стремления отдельных лидеров, систематические выгоды от предполагаемых изменений правил и поведения, а также веру в способность собрать адекватную поддержку для преодоления сопротивления заинтересованных лиц (групп), чьи интересы сильнее всего пострадают в результате реформ»110. Характерно, что, вычленяя далее компоненты политической воли, автор ограничился перечнем, далеко не полным даже по сравнению предварительно очерченным кругом. Этот перечень индикаторов политической воли включает:

1. Степень аналитической строгости, которая была использована, чтобы понять контекст проблемы (в данном случае — причины коррупции);

2 Процесс выбора стратегии действия, учитывающей интересы заинтересованных групп, и исполнение решений;

3. Различие между «стратегическими» и «демонстративными» вопросами. Демонстративный вопрос направлен на снижение. Если первый связан с оценкой возможных затрат и прибылей от введения реформ в сравнении с сохранением статуса — кво, то второй — со снижением затрат в результате успешной реализации реформы;

4. Распространённость стимулов и санкций;

5. Создание системы мониторинга влияния реформы (обратная связь, насколько реформа идет в правильном направлении, чтобы вовремя ввести коррективы;

6. Уровень структурированной политической и экономической конкуренции (сдержки и противовесы, плюралистичность и т. п.)111.

Показательно, что в этом перечне уже не упоминается «вера в способность» преодолеть сопротивление реформам, а упоминаются традиционные детали «проектного менеджмента»: анализ, разработка стратегии, мониторинг, стимулирование и санкции. И при этом содержится намек на волю (интересы и выгоды, конкуренция и плюралистичность) участников реализации принимаемых решений. Иногда политическая воля очень глубоко «упаковывается» в аналитику в виде некоей способности к действию. Так, М. Эндрюс, говоря о «пространстве для реформ», говорит его трех компонентах: власти (юридических оснований, процедур), признания и способности («authority, acceptance, and ability»)112.

Некоторые исследователи настаивают на трактовке политической воли именно как «способности» (capacity) к реализации решений. Так, П. Роуз и М. Грили пишут: «Воля и способность государство действовать идут рука об руку. Без способности государства вырабатывать и приводить в действие политическую линию, благие политические обязательства могут быть не реализованы»113. Суть этой способности авторы видят в «устойчивом обязательстве политиков и администраторов инвестировать политические ресурсы для достижения конкретных целей», с дополнительной конкретизацией в приверженности / обязательстве, лидерстве и ответной реакции. В первом случае имеется ввиду приверженность лидеров, исполнителей и групп к преследованию конкретных целей, а также юридические и международные обязательства. Во втором — поддержка лидерами тех или иных групп. В третьем — подотчетность реформаторов по отношению к гражданам.

В работе, посвященной измерению способности и силы воли, направленной на сокращение бедности в «слабых» государствах, способность («готовность») к проведению определенной политической линии представлена состоящей из двух частей. Во — первых, это обязательства (наличие или отсутствие явного политического заявления об обещании снизить бедность) и, во — вторых, — включенность (степень охвата политики по развитию или борьбы с бедностью различных социальных групп)114.

Несколько дальше в конкретизации политической воли (и вновь — на материале борьбы с коррупцией) идет Д. Бринкерхофф, трактующий политическую волю как «обязательство акторов предпринять действия для достижения определенного набора задач и претерпевать издержки от этих действий с течением времени»115. В этом случае подчеркивается необходимость и готовность преодоления сопротивления реализации решений, учитывается как индивидуальный, так и коллективный уровень принятия решений в восприятии явления политической воли, не только устремления акторов и действия организаций, но и правила системы, в рамках которых они функционируют. В качестве самих акторов политической воли автор понимает «избранных или назначенных лидеров и старших должностных лиц государственных учреждений»116. Далее, выделяются такие индикаторы политической воли, как:

— источник инициативы (актор — инициатор),

— степень аналитической жесткости (насколько продумана последовательность действий, учтена ли природа коррупции, правила игры, интересы акторов и т. д.),

— мобилизация поддержки (есть ли четкая картина конечного результата реформы, способны ли реформаторы аккумулировать поддержку, публично отчитываться о ходе предпринимаемых действий),

— применение возможных санкций (как позитивных стимулов, так и негативных штрафов, являются ли они символическими или нет),

— непрерывность, последовательность усилий (будет ли весь упор сделан на одномоментную акцию либо все выльется в ряд долгосрочных мероприятий)117.

Существует и небольшой, но содержательный корпус работ, посвященных непосредственно самому феномену и соответствующему концепту политической воли.

Так, Л. Вучер, опираясь на исследования действий руководства СССР и США во время Карибского кризиса и анализируя отсутствие действий или выполнения неэффективных действий мировым сообществом на примере геноцида в Руанде, рассматривает политическую волю как фактор, необходимый для превентивных действий по предотвращению конфликтов подобного рода. При этом Л. Вучер пытается выявить политическую волю в духе метода остатков индуктивной логики Ф. Бэкона — Д.С. Милля: как фактор, отсутствующий в той или иной модели принятия политического решения. Так, в модели «рационального актора» отсутствие политической воли объясняется «ограниченной рациональностью»: неподходящими целями, неспособностью оценить все возможные варианты действий, неправильной оценкой выгод и издержек, избыточной склонностью к риску. В модели организационного поведения отсутствие политической воли связывается со слабостями организационной культуры, отсутствием рутинных процедур, инструментов предотвращения и разрешения конфликтов. В модели торгов и баланса интересов провалы политической воли могут быть вызваны отсутствием у акторов склонности действовать в поисках компромисса, правил реализации таких действий. Анализируя действия Совета безопасности ООН относительно геноцида в Руанде, Л. Вучер отмечает, что данные три подхода являются скорее взаимодополняющими, нежели конкурирующими118. Однако подход к политической воле через обозначение ее отсутствия был подвергнут критике за его наукообразие и бесплодность119.

К. Чарни подошёл к проблеме политической воли с позиции социолога, проводящего опросы, и определил её как комбинацию трёх факторов: мнение, интенсивность (в смысле, близком к упоминавшемуся выше понятию приверженности) и значимость120. Соответственно, измерять политическую волю К. Чарни предлагает также через опросы населения. Этот метод, несмотря на его доступность, все же имеет свои изъяны, среди которых спорность гарантии единого понимания политической воли среди респондентов.

Л. Пост, Эм. Райли и Эр. Райли, ставя целью определить компоненты концепта политической воли и предоставить инструменты для его операционализации, различают индивидуальный и групповой подходы, делая выбор в пользу последнего. По их мнению, так как политический процесс затрагивает множество акторов, то личные предпочтения и сила воли какого — либо одного актора не являются решающим фактором в процессе принятия решений. Разумеется, речь имеется о демократической среде, а не о автократии или диктатуре. В качестве базового определения, авторы представляют политическую волю как «…степень выраженной поддержки среди ключевых лиц, принимающих решения, конкретного решения определенной проблемы в рамках политического курса»121.

Проведя анализ предыдущих работ, авторы пришли к выводу о наличии трёх (сложных, в свою очередь) главных компонент в содержании политической воли. Первая — распределение предпочтений (интересов) политических элит, ключевых политиков, исполнителей принятых решений на местах и других участников процесса. Вторая: (a) власть, (b) способность проводить решения в жизнь, (с) легитимность ключевых лиц, принимающих решения или реформаторов. При недостатке перечисленных компонентов проводимые изменения имеют низкую вероятность состояться. Третья часть — приверженность к предпочтениям, способность преодолевать препятствия на пути к изменению некоего статуса — кво122.

Для более детального анализа данного концепта, авторы вычленили следующие составляющие:

— достаточный набор лиц, принимающих решения123;

— наличие общего понимания конкретной проблемы, стоящей на формальной повестке дня124;

— стремление выразить активную поддержку;

— широко принимаемое потенциально эффективное решение проблемы политического курса.

Обращает на себя внимание, что эти конкретизации политической воли (кроме первой) — общее понимание, стремление и широкое принятие решения выражают некий когнитивно–мотивационный план политической воли. Более того, если достаточность круга лиц, принимающих решение, понимать, как предлагают авторы — в духе Г. Цибелиуса, и эта составляющая («необходимое согласие») приобретает отчетливый интенционально–мотивационный характер.

Исследование намерений, степени поддержки и других подобных характеристик политической воли затруднено не только в плане их измерений, но и даже в плане их достоверности, подлинности125. Решение этой проблемы авторы статьи связывают с сигналами и индикаторами (например, распределением аналитических усилий, готовностью применить санкции, стимулирующими и дестимулирующими факторами, с которыми могут столкнуться акторы при занятии той или иной позиции), которые позволят непрямым образом попробовать пронаблюдать за политической волей в этом контексте. В качестве примера таких индикаторов предлагаются:

— публичные заявления или действия акторов, накладывающие на них определенных обязательства (совершить что — то или занять ту или иную позицию, так как в противном случае последуют репутационные издержки);

— степень подотчетности лиц, принимающих решения, тем, кого они представляют (избиратели, бизнес, военные и религиозные лидеры, международные доноры и другие группы интересов и т. п.);

— институциональные стимулы и переговорные механизмы (политика взаимных услуг или использования государственных ресурсов для «подкупа» избирателей);

— культурные особенности и ограничения (наличие культуры консенсуса в принятии решений, низкая терпимость к манипуляциям, важность «сохранения лица»)126.

Не менее затруднительная для анализа и поддержка определенного политического курса большинством акторов, принимающих решение, по отношению к проблеме, которую это большинство понимает одинаково. Здесь авторы говорят о частом использовании политиками краткосрочных и быстрых решений проблем, которые могут принести им очки популярности у избирателей, вместо долгосрочной политики по решению причины проблемы, практики указания «козла отпущения» для снижения напряженности вокруг того или иного вопроса, либо создавая иллюзию действий с помощью «забалтывания» проблемы127.

Предложенный подход подвергся критике со стороны восточноевропейских авторов, за «просветительский» и идеалистический характер, скорее отражающий приход к консенсусу ученых, нежели политиков, и применимость данного подхода только для обществ с устойчивыми демократическими традициями, где в полной мере происходит процесс агрегирования групповых и индивидуальных предпочтений128. Отмечается также отсутствие четкого описания лиц, принимающих решения в контексте того, являются ли выбранные или назначенные политики и чиновники действительно принимающими решение. Неверной квалифицируется и попытка понимания политической воли через «…степень выраженной поддержки среди ключевых лиц, принимающих решения, конкретного решения определенной проблемы в рамках политического курса». Дело в том, что даже в современных представительных демократиях происходит политическая демобилизация, когда, с одной стороны, правящая элита «узурпирует» политическую волю, а с другой, маргинализирует контрэлиты и граждан в целом129. Под «узурпацией» политической воли имеется в виду такая ситуация, когда контроль правящей элиты над повесткой дня в обществе находится на таком уровне, что вопрос наличия / отсутствия политической воли может появляться только в мелких вопросах. В этой связи предлагается различать «Политическую Волю» — незримую, гегемоничную, «естественную», «не имеющую альтернативы», конструирующую сам контекст политической жизни, и политическую волю, которую можно наблюдать через её присутствие/отсутствие, являющуюся подчиненной по отношению к первой130.

Проведенное рассмотрение131 показывает, что проблема политической воли гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. По всей видимости, феномен политической воли демонстрирует разные свойства — в зависимости от области своего применения, будь то проведение реформ, предотвращение конфликтов или авторитарные решения по удержанию власти.

Тем не менее, не претендуя на приведение всех аспектов данного феномена к общему и всеобъемлющему определению, можно систематизировать основные его компоненты, чтобы попытаться выявить концептуальное ядро, стягивающее все составляющие в комплекс, составные части которого акцентируются в зависимости от сферы применения.

Если сгруппировать приведенные выше характеристики политической воли, то два основных блока таких характеристик:

(А) Характеристики решений (управленческой компетентности): анализ проблемной ситуации; стремления, цели, выгоды, интересы; выработка стратегии решения проблемы с учетом целей, интересов; ресурсы, включая организационные, необходимые для реализации стремлений, достижению цели, полномочия, легитимность; система контроля за ходом реализации принятого решения: мониторинг, стимулирование и санкции.

(В) Характеристики решительности (мотивационной вовлеченности акторов): обязательства достичь поставленные цели; настойчивость, непрерывность усилий в их достижении; способность, готовность и преодолению сопротивления обстоятельств, противников, к мобилизации сторонников, разъяснить и убедить необходимость предпринимаемых действий.

Думается, что такая предварительная систематизация отличается от трех категорий политической воли, предложенных Лори Пост, Aмбер и Эриком Рэйли, не только большей простотой, но ясностью. Распределение предпочтений лиц, вовлеченных в принятие и исполнение решения входит в первый блок, но далеко его не исчерпывает, а способность проводить решения в жизнь и устойчивость в процессе исполнения решения относятся ко второму блоку, опять же, не исчерпывая его содержание.

Первый блок связан с осознанием акторами проблемы, формулировкой путей ее решения, необходимых ресурсов, контроля за ходом реализации. Но такими параметрами обладают и детально спланированные действия, характеризуемые как безвольные, оказывающиеся, в конечном счете, несостоятельными. И наоборот, даже при условии слабо проработанной стратегии, но при глубокой вовлеченности и настойчивости, принятые решения способны принести успех именно в силу «проявленной политической воли». Кроме того, важно не только сформулировать и распределить интересы участников, такой «маркетинговый анализ» входит в выработку любого политического решения. Но совсем другое дело, когда декларирование целей сопровождается обязательствами, демонстрирующими уровень ответственности, принимаемой на себя акторами. Поэтому следует признать, что интуиции политической воли в большей степени, если не полностью, соответствуют характеристики второго блока, которые нами выше уже квалифицировались как интенционально — мотивационные.

Характеристики блока (А) мало чем отличаются от компонентов бизнес — проектов, собственно политической деятельности — как policy, так и politics. Поэтому особый интерес представляет блок (В), характеристики которого связанны с местом воли в системе рассмотреннного в 1 — й главе мотивационного механизма, который включает, наряду с намерениями и возможностями, их соотнесением, принятием решения, также собственно волю — ключевой фактор актуализации принимаемого решения, выводящий его из внутреннего плана во внешний, объективный план действий. Воля, в большей степени, отвечает за реализацию принятия решений, нежели за процесс их выработки132.

Поведенные уточнения открывают возможность следующего уровня конкретизации концепта политической воли, которую можно понимать в трех основных смыслах. В самом широком смысле политическая воля предстает как весь комплекс выработки, принятия и реализации принятого решения, включая проблемный контекст, расстановку социальных сил, их интересы, аккумуляцию необходимых материальных, организационных, информационно — символических ресурсов, стратегию и логистику действий, систему контроля, стимулирования и санкций. Все эти параметры достаточно легко операционализируются и поддаются количественному анализу. Но такой подход растворяет собственно политическую волю в технологии проектного менеджмента, разработке, содержании и хронике реализации (имплементации) некоей программы. Зависимость успешности или неуспешности ее реализации от собственно политической воли, как и ответственности за эту реализацию, уйдет за скобки анализа в качестве того самого «скользкого» параметра, о котором пишут политологи, привыкшие работать со статистическими базами данных.

Поле анализа политической воли сужается при рассмотрении ее в мотивационном плане — как выстраивание баланса интересов, стремлений и возможностей их реализации. Такие диспозиции, вроде декларируемых (артикулируемых) или неявных (скрытых) намерений, также поддаются анализу, но уже в виде нарративов. Это могут быть как принимаемые решения, выступления лидеров, так и экспертные аналитики, публицистика, утечки информации. Корпус таких источников представляют организационно — распорядительная документация, данные учета, отчетности и контроля, журналистские расследования, т. е. тексты и другие материалы, представленные, прежде всего, в медиа. Но и в этом случае собственно политическая воля растворяется в благих намерениях, обстоятельствах их корректирующих.

И, наконец, политическая воля может пониматься в узком (собственном) смысле — как часть мотивационного механизма, связанная со степенью решительности и ответственности за реализацию решений. Как диспозиционное качество она поддается анализу не раньше инициируемого ею политического процесса (или начала его сдерживания). Но как можно операционализировать, измерять такие характеристики воли, как концентрация внимания, настойчивость, реакция на сопротивление, готовность к конфликту с носителями сопротивления (организационного или личностного)?

Ключевым моментом в поисках ответа на эти вопросы может быть главный итог проведенного рассмотрения. Проявление воли, поступки, есть не просто действия (actions), а именно утверждение определенного понимания проблемы, в конечном счете — самоутверждения актора, принявшего политическое решение, утверждении себя как вменяемого субъекта, берущего на себя ответственность за совершаемое. Исходя из этого соображения, в содержании концепта политической воли ключевую роль играет приверженность акторов своим обязательствам, которые они на себя наложили принятым решением, и их способность реализовывать данное решение, сталкиваясь с возможными издержками. Данный вывод перекликается не только с приведенным замечанием Д.Бринкерхоффа, что воля выражает обязательство акторов предпринять действия для достижения определенного набора задач и претерпевать издержки от этих действий с течением времени. Он соответствует и современным дискуссиям о свободе воли133. И, как будет показано в следующем разделе, свобода воли есть воля, созданная самим актором, условием чего является изначальная ответственность за все то, что является основанием действия, включая формирование самости действия (обстоятельств, возможностей, целей, мотивов). В этом случае люди становятся хозяевами собственной жизни, мотивы которых могут быть неполны, недостаточно сформированы, что не мешает людям продолжать творить свою собственную историю и самих себя.

На этом уровне исследования политической воли особую роль играет анализ документов и реакций (прежде всего — публичных) на ход выполнения принятых решений, содержание и интенсивность таких реакций. Так, преодоление сопротивления предполагает разъяснение, убеждение, наконец — такие методы как административные санкции и даже насилие.

Такие характеристики вменяемости политических акторов, их решительности, мотивационной вовлеченности, в том числе выделенные выше обязательства достичь поставленные цели, настойчивость, непрерывность усилий в их достижении, способность, готовность к преодолению сопротивления обстоятельств, противников, к мобилизации сторонников, проявляются и тестируются также с помощью нарративов и фиксации событий в новостных материалах.

Сама по себе политическая воля — феномен безоценочный. Оценке подлежит ее применение к достижению конкретных целей с помощью конкретных средств. Так, в ранее цитированной работе134 был подробно рассмотрен пример проявления политической воли в ходе реформы МВД в виде создания Национальной гвардии России на базе внутренних войск, а также в протестах дальнобойщиков против введения системы взимания платы «Платон», «марша трактористов» из Кубани на Москву, недовольных незаконными, по их мнению, судебными решениями на Кубани в пользу крупных агрохолдингов. Этот анализ показал роль и значение своевременного предварительного учета интересов основных групп влияния, активации преодоления сопротивления и других факторов.

В дальнейшем анализе роли политической воли в технологиях политических преобразований заслуживает специального рассмотрения этой роли в трех моделях проведения нововведения: принудительном, адаптивном и кризисном. В первом случае роль политической воли максимальна, поскольку приходится преодолевать неизбежное сопротивление. И в этом случае возрастает значение социальной базы поддержки, разъяснительной работы, контроля и санкций. Можно предположить, что на реализации политической воли сказывается и протяженность цепочки исполнителей решения: чем она дольше, тем слабее исполняются решения (слабее политическая воля). В адаптивном нововведении существенную роль играет баланс сил среди правящей элиты (насколько некое решение соответствует интересам режима): чем в большей степени решение строится на балансе сил, тем менее выражена роль политической воли. Довольно парадоксальна ситуация реализации нововведения в кризисной ситуации, когда сопротивление минимально. Недаром кризисные ситуации не только стимулируют вынужденные преобразования, но и иногда создаются искусственно — для удобства манипуляции.

Как бы то ни было, но представляется, что проведенное в данной работе рассмотрение создает концептуальный задел как для дальнейших исследований политической воли, так и концепта воли как таковой.

2.2. Свобода воли: ключ к возможности гуманитарного знания

Проблема свободы воли. Воля как выбор позиции и сопричастность: счастье, свобода и воля. Свобода воли и безответственность

Проблема свободы воли

Природа трудностей выявления воли, ее измерения, как представляется, связана с тремя обстоятельствами. Во — первых, воля, как часть мотивационного механизма — фактор проявления (актуализации, объективации) мотивации, а также интенсивности этого проявления. Однако, как уже говорилось, мотивация диспозиционна, и ограничивает традиционные возможности эмпирического анализа. Во — вторых, воля характеризует не «статику» решений и действий, а их «динамику». Если я принял решение открыть дверь, то воля проявляется не столько в самом стремлении сделать это, и даже не в действии открытия двери, сколько в усилии сделать это. Воля величина не «скалярная», а «векторная». И аппарат такого анализа еще только начинает складываться. В — третьих, воля является характеристикой не любого действия, а только вменяемого (поступка) — вменяемого в обоих смыслах этого слова: действия, во — первых, имеющего рационально выстраиваемую мотивацию, и, во — вторых (вследствие первого), ход осуществления и его результаты можно кому — то вменить.

В этой связи заслуживает внимания проблема свободы воли, в последние годы активно обсуждаемая на новом материале. В XIII — XVIII столетиях она обсуждалась преимущественно в теологическом контексте Божественного предопределения — как и зачем всесильный и всемогущий Творец может допустить свободу выбора? Начиная с XIX столетия в связи с успехами естествознания и расширением научной картины мира, место Божественного предопределения заняли законы природы, причинно — следственные связи явлений, и проблема свободы воли большей частью понимается как соотношение свободы воли и каузальных (причинно — следственных) отношений. Но в любом случае — если все предопределено (Божественной волей или природной каузальностью), то свободны ли мы? Ответственны ли мы за что либо, прежде всего — за свои поступки? Именно разграничение сферы каузальных детерминаций и сферы проявлений свободы воли легло в основу различения естествознания и точных наук (science) и гуманитарных наук (die Geistwissenschaften, humanities). Социальные науки, в этом плане, предстали как пересечение этих предметных областей с явным трендом в течение ХХ столетия в область science.

В наше время экспансия science на сферу humanities продолжилась на материале исследований мозга, искусственного интеллекта. Так, компьютерный анализ данных электрохимической активности мозга позволил предсказывать произвольные действия человека до того, как он сам осознает свое намерение, это действие совершить135. Согласно результатам этих экспериментов, испытуемые осознают желание совершить действие в среднем за 200 мс до совершения самого действия, тогда как на приборах электрическая активность моторных областей мозга, соответствующих формированию потенциалу готовности к действию, фиксируется в среднем за 550 мс до действия. Таким образом, получается, что исследователи могли предсказать действие за 350 мс до того, как сам испытуемый осознавал желание его совершить. Осознание намерения нажать определенную опцию возникает после фиксированного нейронного импульса, вызывающего это действие, а не предшествует ему, как, вроде бы можно было ожидать согласно общей схеме мотивации осознанного действия. Получается, что действие начинается раньше формирования решения о его исполнении. Размышление и принимаемое решение предстают побочными продуктами реализуемой без них каузальной цепочки, к детерминации активации которой они отношения не имеют, а скорее наоборот — ею обусловлены.

Сложился уже целый корпус подобных эмпирических исследований возможности предсказания человеческих действий136. Эти результаты используются в аргументации тезиса о вторичности мотивации, прежде всего — намерений как сознательных интенций. А самое главное — на этом основании делается вывод о неспособности человека контролировать свои действия: зазор между нейрохимической активацией и осознанием мотива открывает возможность внешнего воздействия, неосознаваемой личностью манипуляции ее поведением. Например, электрическая стимуляция премоторной области коры головного мозга вызывает у человека осознанное намерение к совершению определенного действия и даже его осуществление. Извечная философская проблема о соотношении каузальности и свободы воли предстает в новой ипостаси, а отрицание свободы воли получает новые аргументы137 вполне в духе Б. Спинозы, считавшего, что человеческие существа, в силу каузальной детерминированности сущего, лишены свободы воли, необходимой для моральной ответственности138.

Концепция, пытающаяся обосновать совместимость свободы с той или ной формой предопределения (не зависящей от личности детерминации), а, возможно, и необходимость (полезность) такой детерминации для свободы воли, обозначается как компатибилизм (от анлийского «compatible» — совместимый). Отрицание такой совместимости — инкомпатибилизм — в принципе, возможен в двух формах: волюнтаризма и жесткого детерминизма.

Стоит отметить, что обе эти крайности исторически восходят к единому источнику — идее всего сущего как проявления Божественного замысла и божественной воли. Развитие науки, секуляризация заменила Божественное предопределение, с одной стороны, каузальным детерминизмом, доступным выявлению с помощью научных методов, с другой — волюнтаристским индетерминизмом. Последний представлен широкой палитрой от архаичных или обыденных суеверий, анимизма — до рациональных форм психоанализа.

В соответствии с отмечавшейся общей экспансией science, наибольшее внимание в современном философском дискурсе вызывают инкомпатибилизм каузально — детерминистского плана139. «Если детерминизм истинен, то наши действия являются последствиями законов природы и событий в отдаленном прошлом. Однако от нас не зависит, что происходило до нашего рождения, и также не зависит, каковы законы природы. Следовательно, их последствия (включая наши действия в настоящем) от нас не зависят»140. Пожалуй, наиболее жестким детерминистов истории философской мысли был Б. Спиноза, считавший, что человеческие существа, в силу каузальной детерминированности сущего, лишены свободы воли, необходимой для моральной ответственности141.

В истории философской и религиозной мысли был накоплен широкий круг критики и развития такой аргументации. Добротный обзор, выработанных в современной философии аргументов, представлен недавно А.С. Мишурой142, который завершает свой обзор этих дебатов показательным пассажем: «Проблема свободы воли в форме вопроса о совместимости не имеет первичного характера относительно более общих метафизических соображений, скорее, она является некоторой верхушкой метафизического торта. Если вы понимаете, как устроен торт, то понимаете, на чем покоится верхушка. Главную проблему свободы воли можно поставить так: почему проблема свободы воли возникает практически в любом метафизическом торте»143.

В этой яркой метафоре автор прав и не прав одновременно. Прав в том, что действительно, проблема свободы воли занимает некую «финальную» позицию в любом целостном философском построении. Даже если она непосредственно не представлена в конкретном философском дискурсе, его развитие в направлении выводов и применений в практике общественных отношений, позиционирования личности в обществе, методологии познания, — выводят к ней. Так или иначе, но проблема свободы воли играет центральную роль в любой попытке философского осмысления человеком действительности, общества, самого себя и своего места в мире и обществе. А значит, автор не прав, отказываясь от объяснения этой роли и позиции проблемы свободы воли.

Если говорить о метафорах, то хорошо известна формулировка проблемы свободы воли в вопросе Родиона Раскольникова из «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского: «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Обычно внимание интерпретаторов концентрируется на претензии «право иметь» (в т. ч. — на насилие, вплоть до убийства). Но в наши дни внимание смещается на «тварь дрожащую», за образом которой кроется не столько безволие, сколько претерпевающая зависимость. Может ли и как человек «поступить иначе», «жить по своей глупой воле»? Если нет — то почему? И как это принять? А если есть — то как это может быть обосновано и реализовано?

Вернемся к началу обзора А. Мишуры, который начинается с концепции Э. Мура, ответ которого выражен достаточно ясно: «Х мог поступить иначе» означает «Х мог поступит иначе, если бы захотел»144. Перед нами классический пример аналитической философии, сводящей анализ к уточнению вариантов использования языка. Аналитическая философия выработала важный инструмент концептуализации — выявления содержания используемой терминологии. Но концептуализация должна дополняться операционализацией — иначе мы так и остаемся в плоскости рассуждений. Собственно и результат получился «грамматоцентристский», уводящий от конструктивного представления о «сделанности» свободы воли. В лучшем случае она сводится к банальности мотивации — желанию, хотению. Но дело даже не в этом. Новейшие нейропсихологические эксперименты как раз и показывают, что факт хотения предопределен физическим процессом в мозге, который сам, в свою очередь, является частью каузальных связей и последовательностей. И «означаемым» муровского тезиса не оказывается не менее банальный волюнтаризм, не выводящий за рамки обыденного сознания в духе известного упрека: «Что значит — ты не можешь? Значит, ты просто не очень хочешь!».

В философии подобный стихийный волюнтаристский индетерминизм выражается в либертарианстве, согласно которому в мире существует индетерминизм, а люди обладают свободой. Онтологические основания такого подхода в философской традиции обычно связывались с дуализмом или в духе Р.Декарта или юмовскими ограничениями познания причинности. Ныне речь идет о констатации неких каузальных свойств сознания, связанных с особыми возможностями мозга145. Такой подход напоминает арьергардные бои перед экспансией детерминизма. И найти «домик для души и свободы»146 становится все труднее. Парадоксальность ситуации еще и в том, что либерализм как мировоззрение был связан именно с развитием науки и ее этосом методологического сомнения и критицизма. И теперь именно наука ставит под сомнение главную идею и ценность либерализма.

В этой связи, показательным выглядит наблюдение, что обществах с развитой либеральной демократией в моральном, правовом и научном дискурсе господствует объективизм, сводящий мотивацию к актам поведения и прямым высказываниям, описаниям. Что свойственно общей позитивистской ориентации на репрезентацию собственно реальности в языке и наблюдениях147. Но, если человек пьет вино, означает ли это его склонность к спиртному? А если рассказывает не очень приличный анекдот — что он сексист, или более того — маньяк? А если он фотографирует своих малышей голенькими — что он педофил?

Тем самым выводится из анализа возможность иносказания, метафоризации, аллегории, иронии, что, с одной стороны, упрощает правовую и моральную оценку коммуникации, но, с другой, лишает осмысление богатства выразительных форм. Вся культура, прежде всего — искусство, не говоря уже о чувстве юмора, держатся на умении различать иносказание, улавливать подтекст.

Согласно той же оценке, аллегория и другие виды иносказания свойственны обществам с авторитарными, а то и тоталитарными режимами148. В данном случае мы имеем уже дело с проблемой компатибилизма «второго уровня» — с так называемой «фундаментальной ошибкой атрибуции», когда свое собственное поведение объясняется преимущественно внешними обстоятельствами и причинами, тогда как поведение других людей — их внутренними, скрытыми свойствами (прежде всего — мотивацией и волей), проявлением которых и являются поступки149. Согласно упоминавшейся ранее фундаментальной ошибке атрибуции, если я, напрмер, стучу кулаком по столу и хлопаю дверью, то это меня довели до такого состояния. А если это делает кто — то другой, то это он такой несдержанный и вспыльчивый.

Это говорит не просто о якобы хорошем знании людьми своих обстоятельств и о затруднениях в понимании поведения других. В этом случае воля предстает производной от подхода к познанию сознания «в третьем лице». В этом случае, конечно же, в силу ограниченности знания и понимания других, легче все списать на проявления некоей сущности, опредмечивающей сознание других — их загадочной «душой» («чужая душа — потемки») и малопонятной волей. Другими словами, нам свойственно уходить от ответственности за свершаемое нами, и, одновременно, возлагать такую ответственность на других, на окружение.

Между тем, это обстоятельство может дать ключ к концептуализации воли, интегрируя подходы «от первого лица» и «от третьего лица».

Вариант компатибилизма как первичности сознания по отношению к выявлению и даже построению детерминированных систем150, переводит проблему в плоскость сознания, а значит — соотношения свободы и ответственности151.

На уровне здравого смысла детерминизм не исключает возможность свободного решения. Более того, знание причин явлений открывает возможности конструктивной деятельности, выбора способа действия, принятия решения, наконец — творчества. Свобода не только и не столько «осознанная необходимость», но и «осознанная возможность».

В этом плане детерминизм просто необходим — как для простой ориентации, так и для реализации замыслов. При такой здравой постановке вопроса о свободе воли он трансформируется из спора в духе свифтовских остроконечников и тупоконечников в плоскость природы самой свободы, «чувствилищем» которой является сознание. Такой поворот — логичен и мы ему последуем в следующей главе.

Думается, что реальная важность упомянутых исследований состоит в констатации необоснованности принципиального разведения и противопоставления мотивов и причин. Действительно, традиционно проявления свободы воли, а значит и поступки, трактуются в связи с мотивацией. Именно мотивированные действия отличают нас от животных, делают предметными рассуждения, вводящие нас в сферу ответственности и морали. Собственно в рамках этой традиции написана и данная книга. Если действие не связано с мотивацией — случайно или является вынужденным претерпеванием — оно связывается с некоей причиной, не зависящей от воли личности.

В этом плане, упомянутые выше исследования показывают возможность предсказывать действия, традиционно описываемые на языке мотивов, уже на языке каузальности, неких (включая внешние) причин. Поэтому они воспринимаются как угроза представлениям о свободе воли, автономии субъекта, моральной ответственности и т. п. Однако соотношение мотивации и причинности намного тоньше. Всякое ментальное состояние реализуется в мозговом субстрате152, и мотивы представимы в структуре нейронных сетей, сформировавшихся с накоплением опыта личности153, освоением ею социальных практик, памятью этого освоения. Другими словами, мотивы имеют физическую реализацию в нашем мозге. И, если этот мотив привел к совершению действия, то он вправе рассматриваться в качестве причины.

Выход иногда видят в диспозиционности154 сознания, о чем уже писалось в предыдущих разделах155. Не всякое имеющееся у нас ментальное свойство должно быть проявляющимся. Так, например, знание русского языка не исчезает, даже во время сна без сновидений, а понимание английского языка может сохраняться во время разговора по — русски, но оно проявится в разговоре по — английски. Так, по мнению М. Секацкой, мотивы нередко являются диспозициональными свойствами. Как и черты характера, привычки и пристрастия они присущи нам, но для их проявления необходимы подходящие ситуации. «Поэтому, если мы будем считать мотивы диспозициональными свойствами, имеющими определенную физическую реализацию в мозге (выраженную, например, в специфической архитектуре нейронных сетей, сформировавшихся в результате опыта, накопленного конкретным человеком), то предсказание поведения человека на основе анализа активности его нейронных сетей не будет опровержением того, что он поступает в соответствии с мотивами»156. Схожую точку зрения предложил А. Миле, используя термины «присутствующих» и «проявляющихся» интенций (standing and occurent intentions). Согласно А. Миле, «присутствующие» интенции могут быть причиной и «проявляющихся» интенций и следующих за ними действий157.

В упоминавшихся экспериментах речь идет не просто о мотивах, а об осознанных мотивах. И это осознание происходит уже после того, как, согласно условиям эксперимента, процесс движения уже запущен. Но обосновывает ли это вывод, что мотив не играет каузально значимой роли? Что наше сознание не является причиной наших действий? И существуют ли мотивы только в тот момент, когда мы их осознаем? Важно не только то, в какой момент сам человек осознает один из своих мотивов. «Важно и то, какие еще мотивы у него есть и как именно они будут влиять на его действия — от этого, в том числе, зависит, будет ли он действовать, руководствуясь только проявляющимся мотивом А, или есть шанс, что у него проявится также и диспозиционально имеющийся мотив Б»158. И тогда, если отказаться от этих предпосылок, то окажется, что предсказуемость действий не лишает нас статуса рациональных агентов.

Кроме того, играет свою роль и инстинктивная зависимость поведения от соответствия одному из базовых инстинктов: самосохранения, питания, размножения, территориальный… Человеческое мышление и поступки опосредованы этими базовыми инстинктами через древнейшую лимбическую систему мозга. Ни одно действие человек не совершает без предварительно одобрения и подкрепления этой системой своих мотиваций и поступков. И наоборот, эта система через гипоталамус блокирует все ненужные и вредные начинания.

Нельзя выпускать их внимания и фактор памяти (долговременной и кратковременной) — четкого и операционального критерия сознания. Вменяемость индивида в медицине, в суде, просто в быту определяется и тестируется способностью помнить факты своей жизни, увязывать их в целостную нарративную картину. Можно сказать, что память — ничто иное как система ё связей нейронов различной степени устойчивости. Но эти связи фиксируют опыт личности, задают систему ориентации в действительности, а значит — и систему мотивов различной степени релевантности в каждой ситуации.

Над близким подходом вот уже более 50 лет работает Р. Кейн, увязывающий свободу воли не только и столько со свободой действия, сколько с формированием самости личности, ее мотивов и целей, обусловленных предыдущим опытом, воспитанием159. Фактически, речь идет о социализации и индивидуализации личности, как актора, о чем подробно говорилось в первой главе этой книги.

Еще Д. Локк в XVII столетии говорил, что дело не в свободе воли, а в свободе агента, актора. Р.Кейн развивает эту идею в направлении, предложенном критиками Локка т том, что сама свобода агента следует из свободы воли, которой агент наделен, как личность, что делает его «изначально ответственным»160. Приходится признать, что Кейн подошел к идее ответственности существенно поверхностней, чем М. Бахтин с его «не — алиби в бытии». Для Кейна ответственность — следствие выборов, обусовленных мотивацией. «Изначальность» у него — привязка к наделенности личности сознанием и самосознанием без объяснения источников их формирования сознания (которое Кейн иногда понимает как синоним воли). У Бахтина само сознание вторично по отношению к ответственности, только инструмент и мера осознания действительно изначальной ответственности. Эти идеи подробно развиваются нами в разделе, посвящено природе свободы, которая является, по сути дела, эпифеноменом социально — культурного опыта, коммуникаций, в которых «другие» грузят личность ответственностью, результатом чего являются сознание и осознание свободы.

Правда, Р. Кейн часто говорит о роли саморазвития личности, как процессе прохождения жизненных ситуаций, развилок выбора. В этом плане самость личности предстает постоянным процессом, а сама личность — «незавершенным персонажем»161. С этой точки зрения — и детерминизм и свобода воли — нарративы различного уровня. И это представляется принципиально важным.

Аналитики и дискуссии в плоскости «детерминизм — индетерминизм», «компатибилизм — инкомпатибилизм» — интересны, поучительны и стимулирующи, но они не приближают к ответу на вопрос о возможности свободы воли. Наш мир, как справедливо отмечает Л. Свендсен, имеет свойства и измерения не только физические, но и этические162. Мы относимся друг к другу не только как физические объекты, но и как члены сообществ, политические акторы. Свобода — не абстракция, а ситуативно обусловленная практика ответственного вменяемого поведения. Аналитический философ Д. Деннет, квалифицирующий себя в качестве «умеренного реалиста», признает свободу воли, мораль, ответственность и личность как «полезные фикции». Но польза от них не только в духе Ф. Ницше (приписывать свободу, чтобы потом судить и наказывать), но для рационализации отношений (не только миежличностных), которые реально существуют в обществе.

Свобода и сознание (как его «чувствилище») обретаются только в обществе, как результат «загрузки», «инсталляции», «вращивания»163 программ социально — культурного опыта. Вся система социализации (воспитание, образование, запреты, убеждения, принуждения, личного примера, поощрения, наказания) вырывает нас из причинно — следственных связей, перекручивая и замыкая их, как в ленте Мебиуса, на нас самих, превращая нас в causa sui. Это не чашка упала — это ты ее уронил. Мог уронить, мог не уронить. Уронил — значит, это сделал ты. Так открывается изначальная связь свободы и ответственности. Границы свободы и ответственности совпадают, как две стороны одного листа бумаги. И свобода — результат вменения ответственности. Культура, «другие» грузят нас ответственностью, вменяя вменяемость.

Только после и посредством такого вменения формирующееся самосознание личности становится чувствилищем добытийного начала бытия, каковым является свобода — не феномен, а ноумен. Тем самым мне становится доступным выход на новый уровень — добытийный и внебытийный уровень свободы, выход, как говорил М.М. Бахтин, в позицию вненаходимости. Человек становится способным, подобно хоббиту Бильбо Бэггинсу из фэнтези Д. Толкиена, совершить путешествие «туда и обратно». Туда — из мира сущего в трансцендентный мир сверхреального возможного. И обратно — из мира возможного в мир сущего. Свобода не столько познанная необходимость, сколько осознанная возможность

Сознание, разум — вторичны по отношению к ответственности, выражая меру ее осознания. А значит — и меру свободы — одного из проявлений сознания, открываемого только в нем и с его помощью. Чем в большей степени личность интеллектуально развита, чем шире горизонт ее знаний, тем в большей степени она осознает возможные последствия своих действий и поступков.

И вне свободной (вменяемой) личности рушится система морали и права. В любой своей ипостаси — как «от первого лица» (в личностно — персонологической феноменологии), так и «от третьего лица» (в нормативно — ценностной социальности) свобода оказывается «продуктом» культуры — как условия и механизма социо — и персоно — генеза164, дающим возможность человеку, в отличие от животного, выйти в другое измерение, трансцендировать в иное, что наделяет человека способностью действовать вопреки миру.

Но вырван ли наделенный свободой воли актор из сети причинно — следственных связей и отношений? Детерминизм не исключает возможность свободного решения. Более того, знание причин явлений открывает возможности конструктивной деятельности, выбора способа действия, принятия решения, наконец — творчества. А детерминизм просто необходим — как для простой ориентации, так и для реализации замыслов.

Поэтому признание фундаментальной роли ответственности открывает возможность обоснования компатибилизма (от анлийского «compatible» — совместимый), — совмещения мотивации и каузальности165. Но «изначальная ответственность» есть не следствие свободного выбора166, а предопределяет его. При этом важна мысль о личности как «незавершенном персонаже», развивающейся в прохождения жизненных ситуаций, развилок выбора167.

В силу конечности личности, ей не дана вся полнота знания. Но идея «неполноты» вменяемого субъекта воли открывает перспективу анализа воли, как активности, направленной на изменение реальности, что предполагает некое расширение горизонта знания168. Эпистемологической основой такого акта (как, впрочем, и реализации самого феномена) является «онтологическое (экзистенциальное) допущение»169. Так, в решении задачи мы должны допустить существование искомого x, как и данных условия задачи. Тогда задача сводится к приведению данных в такую конфигурацию, чтобы найти путь к получению x. В научном, художественном и любом другом творчестве ситуация в точности та же. Онтологическое допущение о едином статусе неизвестного и хорошо известного — главное условие принятия решения, интерпретации, метафоризации, понимания. Их условием является приведение в единство должного и сущего и переживание личностью своей сопричастности этой единой плоскости реально существующего и желаемого должного, тому, чего еще возможно нет, но что, как представляется, должно быть.

Несомненной заслугой инкомпатибилистов является рассмотрение практических следствий отсутствия свободы воли. Жесткий детерминизм редуцирует обращение с людьми к обращению с прочими объектами живой и неживой природы. А об этом, пишет С. Смилянски, лучше никому не рассказывать, иначе обществу конец170. Если все происходящее — следствие причинной детерминации, то исчезают всякие основания для идентичности «самости», а значит — для права, морали, воспитания, в основе которых лежит «презумпция» ответственности за свободные решения. Правда, согласно Д. Перебуму, следуя этой парадигме вполне возможно пересмотреть право и мораль в плане более гуманного отношения к девиациям, ошибкам и промахам171. Буквально реализуется спинозистская максима: не плакать и не смеяться, но понимать.

«Второй фронт» (наряду с данными нейропсихологии) экспансии science и причинности на сферу гуманитарности создают современные маркетинговые практики nudge с использованием Big Data и IoT. Казавшееся фантазией допущение, что когда — нибудь, возможно, ученые смогут выявлять чьи — то диспозициональные мотивы и предсказывать следующие за ними действия, сбылось. Технологии, опирающиеся на Big Data и IoT, дают объективистской «фундаметальной ошибке атрибуции», когда мотивация сводится к самим поступкам, возможность практического применения: получается, что маркетинговые программы знают нас лучше, чем мы сами, а проявления воли становятся инструментом ее подавления.

Поскольку эти технологии имеют огромный потенциал по изменению нашей жизни, постольку следует правильно понимать проблему. И она состоит не в том, что будет доказано, что у нас нет свободы воли, и поэтому мы не несем ни за что моральной ответственности, а в том, что люди получают непосредственный доступ к диспозициональным мотивам других людей. Такой гуманизм, в конечном счете, ничем не лучше техницизма. Обе версии на практике оборачиваются тоталитарными антиутопиями.

С объективизмом и каузальным инкомпатибилизмом смыкается и радикальная сопричастность в духе избавления избавление от «цепляния» за идентичность, отказа от самости во имя здоровья и «расширения сознания». Противоположности крайнего объективизма и крайнего субъективизма, познания самосознания «от третьего лица» и «от первого лица» — сходятся. Путь к счастью в обоих случаях предполагает и ведет к элиминации субъекта самосознания и ответственности — полную деперсонализацию.

Однако на то и крайности, чтобы задавать границы шкалы, на которой реализуется реальное поведение. Человек — социальное существо, наделенное социумом ответственностью, а значит — сознанием и памятью. И это открывает выход из круга инверсий.

В этой связи содержательные аргументы против имкомпатибилистской интерпретации экспериментов, якобы дискредитирующих свободу воли, предложил Д. Хенрих, согласно которому приписывание эксперименту доказательной силы против действительности свободы, «…исходит из усеченного представления об обдуманной деятельности. Если мы снимем это усечение, то для нас откроется иная перспектива взгляда на проблему свободы». Эту перспективу Д. Хенрих связывает с отказом от трактовки акта свободы воли в плане «самораскрытия», когда актором понимается как causa accidentis sui (причина собственной акциденции), к трактовке в плане «самоопределения». Это позволяет исключить «возможность того, чтобы то, что происходит из собственной сущности некоторого существа, было бы все же возложено на него с необходимостью и безальтернативно». Свобода воли как самоопределение заключается в способности «определять самое себя в подобной ситуации к некоторой активности. Во всяком случае, лицо может приписывать себе такую способность, и ничто в его сознании как деятеля этому не противоречит». Если в плане самораскрытия выстраивается некая линейная временнáя физическая последовательность, то в плане самоопределения реализуется нарративное самообъяснение происходящего. Следует добавить, что нередко — задним числом, post factum.

В принципе, такая трактовка соответствует пониманию мотивации не как причины, но как объяснения действий, о чем говорилось в предыдущей главе. Такое объяснение иногда носит характер поздней (защитной) рационализации. И как там же было отмечено — это хотя и не много, но и не так уж мало. Потому что такие самоообъяснения (самоопределения) определяют не стимульные реакции конкретных действий, а общую стратегию важного и допустимого поведения в общем нарративе жизненной стратегии. Другими словами, свобода как самоопределение выражается не столько в намерении нажать именно такую опцию, сколько в согласии принимать участие в подобном эксперименте. Свобода заключается не в творении «из ничего», а в способности «придать той жизни, в которой находит себя человек, последовательность, ясность и направление в ее сознательном осуществлении».

Поэтому свобода самоопределения выражается не в конкретных действиях, а в процессе выстраивания «образа действия» (Handlungsart), некоей перспективы жизни как своей жизни с учетом различных ситуаций и перипетий: «… применение свободы и непрерывность самобытия неразрывно взаимосвязаны».

При этом сам акт самоопределения может быть недоступен самосознанию актора в данный момент времени, поскольку выходит за рамки конкретной ситуации, будучи связан с измерением сознания, определяемым общей социализацией личности. Можно согласиться с Д. Хенрихом, что «исчерпывающа мысль о действительности свободы не может быть получена путем прямого обращения к проблеме свободы. К подобной мысли мы можем прийти, а затем в достаточной мере укрепить ее, только если предварительно проделаем далекий путь достижения взаимопонимания насчет субъективности в самобытии». Другими словами, социализация (освоение программ социально — культурной деятельности, ролевого репертуара поведения) и ее индивидуализированный формат определяют общий сценарный план возможного поведения — как в плане следования нормам, так и последствий в случае отклонения от них. И такой сценарий — суть непрерывно развивающийся, дополняющийся, обогащаемый новыми и новыми событиями нарратив. Именно в этой целостности длительного сохранения единичности и локализуется свобода. В такой сопричастности своим проектам, включая общий проект (смысла) жизни и проявляется воля. Свобода воли — не линейный алгоритм, она встроена в динамику процесса выстраивания субъективности как истории собственной жизни и памяти этой истории.

Самосознание, память социального существа формируются и актуализируются в коммуникативных практиках наррации, выступая эффективным средством формирования, даже конструирования их идентичности. Но нарративно, дискурсивно и научное познание. С этой точки зрения — и причинный детерминизм и свобода воли — нарративы различного уровня172, а проблема компатибилизма, по сути дела, есть проблема междисциплинарного дискурса.

Но что включает наррацию самоосознания? Переживание ответственности? Совесть — как чувство нарушенной гармонии сопричастности миру и социуму? Этими вопросами мы займемся в следующей главе.

Воля как выбор позиции и сопричастность: счастье, свобода и воля

Человек, совершающий поступок, отвергая какие — либо сложившиеся нормы и ценности, непременно утверждает другие нормы и ценности. Если он и отрицает при этом определенную культуру, то лишь ради какой — то другой, не менее определенной культуры. Складываются определенные творческие «культуры в культуре» — наука, художественная культура, относительно независимые системы социально — практической деятельности, руководствуемые вполне определенными специфическими нормативно — ценностными системами, каждая из которых предполагает «вписывание» в контекст целостной общественной культуры продуктов творчества. Это характерно для «отклоняющегося поведения» и со знаком «плюс», и со знаком «минус». Ведь культурно (как это ни парадоксально) и антиобщественное поведение: пьянство, наркомания, проституция, самоубийства, преступность. Все они определенным образом организованы, имеют свои своды норм, правил, ценностей и ритуалов173.

Выбор личностью определенной нормативно — ценностной позиции является содержанием свободы воли. Подлинная свобода — свобода выбора и суждения о нем.

В романе «Война и мир», Л.Н. Толстой замечает: «…Глядя на человека, как на предмет наблюдения… мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на него из себя, как на то, что мы сознаем, мы чувствуем себя свободными…».

Что значит быть свободным? И разве можно быть свободным? А родители? А учителя? А приятели? Разве я не завишу от окружения, в котором родился и вырос? И, вообще, как насчет судьбы, от которой, как известно из пословицы, «не уйдешь»? Разве человек — хозяин своей жизни?

Если «человек создан для счастья, как птица для полета», то главным оказывается — стремиться к счастью, достижение которого, видимо, максимально оправдывает существование. Но что же мешает его достижению? Весь российский духовный опыт, все искания российской интеллигенции связаны с этим вопросом. Традиционный ответ — мешают обстоятельства, среда, условия. Все знаменитые «лишние люди» великой русской литературы — Чацкий, Онегин, Печорин, Обломов и прочие «лучи света в темном царстве мертвых душ» — прекрасные души, невостребованные плохой средой. «Не то» время, «не те» люди — не только их не понимают, но и губят.

Само собой, напрашивается и решение — убрать среду, заменить условия и обстоятельства. И вот уже развертывается нравственная трясина нигилизма, революционаризма с их насилием и оправданием человекоубийства. На месте отвергнутого, разрушенного мира предлагается создать мир заново, сотворить его по своему разумению. И если человек создан для счастья, то оправдан любой путь к счастью, оправдано любое насилие над обстоятельствами, мешающими достижению счастья.

Воля и свобода часто путаются. Свобода совпадает с ответственностью. Там, где я свободен, я и только я отвечаю за свои свободные действия. Но и ответствен я только там и тогда, где и когда я свободен. В ситуации свободы я и к другим людям с необходимостью отношусь как к свободным. Ведь как я могу стать свободнее? Только отнесясь к другим, как к таким же свободным людям, соотнеся свои интересы с их интересами, вступив с ними во взаимно свободные, т. е. ответственные отношения. Сделать это я могу не помимо воли других, а только учтя их интересы, соотнеся со своими интересами, переплетая их и сплетая тем самым ткань реальных отношений. Свободное общество потому и богатеет, что оно есть общество взаимоответственных отношений, взаимного удовлетворения взаимного спроса, всюду плотно структурировано взаимно свободными (= ответственными) отношениями.

В ситуации же воли интересы других людей меня не интересуют. Социальное пространство в таком обществе не структурировано. В нем как шары в пустом барабане, носятся самозванцы со своими идеями о счастье, натыкаются друг на друга, отскакивают… Треску, шуму, грохоту много, а толку никакого до тех пор, пока не появится какой — нибудь суперсамозванец, который жестко выстроит всех по ранжиру своей воли.

Итог ситуации свободы — созидание и творчество. Насилие — результат социальной жизни в ситуации воли. Опыт российской истории — опыт воли, но никак не свободы. Воли не только властной, самодержавной… Русская мечта о свободе — мечта о вольнице. Помещик плох — пожжем помещика, устроим «грабижку». Счастью народному царь мешает — убить царя. Крестьянскому счастью кулаки мешают — убрать кулаков, а заодно и всех, живущих лучше «несчастных». В духе построения чевенгурского коммунизма в романе А. Платонова: если коммунизм — это когда нет буржуазии — расстреляем буржуазию. А если нет реальной буржуазии, определим в нее тех, кто почему — то неугоден или просто не нравится.

Удивительно, но счастье от всего этого не наступает. Проблема счастья не столько вовне, касается не столько мира внешнего, сколько мира внутреннего. Это не освобождение от среды, отрешенность от внешних условий и рамок, но и не нирвана вечного «кайфа», а работа ума и души. Творческое созидание. Плетение ткани бытия. Счастье — свобода, а не воля. Полноценная свобода — осознанное переживание своей вплетенности в реальность, своей укорененности в ней, своей ответственности за нее, сознание, что от тебя что — то зависит в ней.

Вольный — всегда лишний, выпадающий из бытия. Его ждут тоска, одиночество. Счастлив может быть только свободный человек, которого ждет полнота бытия. Счастье — не самозабвение, когда личность распускается как кусок масла на сковородке. Оно есть переживание и сознание полноты сопричастности. Воля — инстинкт свободы. Свобода — сознание воли, самоопределение и самопреодоление. Постановка пределов и границ своей ответственности. Свобода — самоограничение воли? И да и нет. Да — как знание пределов. Нет — как выход к новым пределам и границам на основе новых вопросов и новых ответов.

Как писал выдающийся философ и экономист Ф. фон Хайек, «только когда мы сами несем ответственность за свои интересы и свободы принести их в жертву по собственной воле, наше решение имеет моральную ценность. Мы не имеем права быть альтруистами за чей — то счет; точно также нет никакой заслуги в альтруизме, если у нас нет выбора… Свобода самим устанавливать собственное поведение в сфере, где выбор навязывается материальными обстоятельствами, ответственность за устройство своей жизни в соответствии с велением совести — вот единственный воздух, в котором может развиваться нравственное чувство, в котором моральные ценности ежедневно воссоздаются свободным волеизъявлением индивидуума. Ответственность не перед начальством, а перед собственной совестью, сознание долга, не предписанного сверху, необходимость решать, какими ценностями пожертвовать, и способность нести последствия своего решения — вот суть этики, заслуживающей этого наименования…». Так что, в конечном счете, человек, все — таки, — хозяин собственной жизни. А если я жалуюсь на судьбу, значит, я отказываюсь от права быть этим хозяином. Что, впрочем, тоже решение, за которое придется отвечать.

Человек — существо социальное. Всякое проявление его жизни — даже если оно и не совершается совместно с другими, является проявлением и утверждением этой социальности. Человеческая активность, оказывается изначально упорядоченной в исторически определенных формах социально — практической деятельности — нормативно — ценностных системах общественной практики. Они — то и придают человеческой активности направленный и определенный характер, исторически определенные рамки мотивации и выбора решения Первична, таким образом, не мотивация (она как раз вторична), а упорядоченная в нормативно — ценностных системах социально — практическая жизнедеятельность человека как социального субъекта.

Проявлением этой первичности социальной практической жизнедеятельности является и воля. Выбор, определяющий содержание свободы воли, всегда носит конкретный нормативно — ценностный характер. Совершая поступок, человек занимает вполне определенную нормативно — пенностную позицию, он «обречен» на ее выбор. Как писал М.М. Бахтин, даже Богу, для того чтобы судить и прощать, надо воплотиться. Нормативно — ценностная позиция динаминизирует человеческое поведение двояким образом: во внешнем и внутреннем плане. Во внешнем плане она задает систему социального упорядочения опыта, «внешнего давления», которому человек первоначально подчиняется бессознательно, воспринимая «как данное», как реальность своего существования. Во внутреннем плане она задает систему критериев и мотивов, идеалов и авторитетов, которыми руководствуется «свободная» воля личности. От деятельности — к сознанию человека, от сознания — к поступку распространяется действие нормативно — ценностных систем поведения. Человек принимает нормативно — ценностные системы как естественные границы и условия существования. Поэтому чувство «внешнего давления» возникает только у того, кто не принимает нормативно–ценностное содержание определенной культуры или сомневается в нем. И если какие — то отступления и нарушения норм и правил поведения и мышления могут быть простительны иноземцу, то носителю данной культуры («туземцу» в ней) они непростительны и воспринимаются окружающими как сознательное нарушение, в общем — то — как преступление, хотя бы и против нравственности и обычаев.

В процессе освоения личностью, участвующей в определенных нормативно — ценностных системах практики, соответствующих программ социального опыта, формирования ценностных ориентаций и установок у нее вырабатываются «внутренние» условия и факторы динамизации поступка. Согласно М.М. Бахтину, конкретные этические, эстетические, научные и другие нормы «техничны» по отношению к изначальному долженствованию человеческой деятельности174. С.С. Аверинцев, комментируя цитированный текст, видит глубину мировоззренческой позиции Бахтина в разведении понятий этической нормы и долженствования175. Абсолютизация этики не выводит личность из круга «дурной бесконечности» обоснования долженствования: «Ты должен… так как ты должен… так как ты должен… так как ты должен…» Бесконечная необходимость обоснования «должен» какими — то нормами чревата, в конечном счете, резонерством, разрывом слова и дела176. «Первичная» якобы по отношению к «должен» этика абстрактна и пуста, именно за ней кроются издержки абстрактного рационализма: либо эгоцентрическое самодовольство и агрессивность, либо самоуничижение. Согласно Бахтину, долженствование вообще не может быть содержательным, но оно может сойти на любую содержательную значимость. Концепция Бахтина заключается именно в подчеркивании первичности человеческой активности жизнедеятельности, ответственного действия по отношению к формам этой активности.

Идею Бахтина о внеэтичности долженствования интересно сопоставить с диаметрально противоположной, на первый взгляд, концепцией А. Швейцера о первичности этического по отношению к мировоззрению и поступкам177. Само содержание этического А. Швейцер видит в ответственном самосознании, находя его конечное выражение в «благоговении перед жизнью». Так что, по сути дела, оба выдающихся мыслителя говорят фактически об одном и том же — изначальном человеческом «не — алиби в бытии» и первичности, фундаментальности жизненного начала как основания человеческих действий.

Следует, однако, подчеркнуть, что человеческая активность всегда оформлена, нормативно — ценностно окрашена, «интонирована». В этом эмоционально — волевом тоне выражается, согласно Бахтину, «правда данного момента», «корни моей ответственности», «верность» поступка и мотивирующего его мышления как «участного мышления».178 Этическое как бы оформляет долженствование, придавая ему конкретную эмоциональную «краску». Но это не устраняет главного — человек поступает не потому, что он выбирает конкретные этические принципы. Он выбирает их потому, что поступает. Само действие, упорядоченное нормативно — ценностными системами социально — практической деятельности, наполняет осмысление человеком действительности, мотивацию и сам поступок силой, определяя степень его необходимости, долженствования и возможности.

В поступке мир дан человеку в единстве реального и должного, не только в его сопричастности реальному, но и в ответственности за переход настоящего в будущее. Поэтому основой любого поступка является неразрывное единство для личности «правды» (ценностной нормы) и «истины». Речь идет о принятии личностыо определенных представлений о должном (ценностных нормативах) в качестве столь же внесубъективной действительности, что и объективная реальность, развивающаяся по законам природы. Представления о должном и реальном сводятся в сознании личности в единый план аналогично единому плану «как бы реального» при решении задачи. Именно предположение о существовании неизвестного позволяет, приведя его в непротиворечивое соответствие с известными данными, найти путь решения задачи или доказательство. Аналогично приводятся в соответствие представления о должном и реальном и в «участном», «поступающем» сознании.

Эту сторону действительности и побуждающей силы осмысления человеком действительности М. Полани назвал «самоотдачей» личности179. Смыслом такой «самоотдачи» является осознание личностыо своей сопричастности реальности — как природной, так и социальной, слияние с нею и следование законам ее развития. По — видимому, именно механизм «самоотдачи» используется в практике даосизма и чань(дзен) — буддизма, ориентирующих индивида на осознание своего дао (истины — пути) и следовании ему. Суть дела, однако, не в специальных медитациях, практикуемых этими школами, а в том, что условием адекватного осмысления и успешного действия является соотнесение сознания индивида не только с объективной реальностью, но и с нормативно — ценностным содержанием практики. Только при этом условии физик «увидит» в фотографии пузырьков пара траекторию движения элементарной частицы, а в пощелкивании счетчика Гейгера «услышит» интенсивность радиоактивного излучения и сделает необходимые практические выводы из этих наблюдений. Аналогично происходит формирование и воплощение художественных, политических, религиозных и других идей.

Без «самоотдачи» идея не завладевает сознанием личности, не становится для человека руководством к действию. Мир не удовлетворяет человека и он решает изменить его в соответствии со своими представлениями, убеждениями. «Правда — истина» и «правда — правда» в поступке неразделимы. И только поступок воплощает познание «правды — истины» в «правду — правду» жизни и практики, «приобщает» ее к исторической действительности. Вне поступка мысль и сознание не укоренены в бытии, не воплощены в практические действия и их результаты, «не инкарнированы» (по выражению — М.М. Бахтина).

Выражением сопричастности и самоотдачи личности конкретному нормативно — ценностному единству социально — практической деятельности и является воля. Это проявляется и в героическом поступке, когда человек действует самозабвенно, воплощая и реализуя свои представления о должном, иногда даже ценою своей жизни, и в творчестве, когда художник, ученый, изобретатель приводят действительность в соответствие с разделяемыми ими представлениями о должном и необходимом.

Свобода воли и безответственность

С человека, отрекшегося от своей воли, снимается и всякая ответственность за совершаемое им. Он действует во имя «высших целей», исполняя некую «высшую волю». Это не только избавляет от сознания ответственности, но и наполняет жизнь целью и смыслом, которых она до сих пор могла быть лишена. Различные формы «фюрерства» и «дучизма» «приобщают» обывателя к истории и «великим свершениям», оправдывая его возможно не сложившуюся жизнь и судьбу. Ты можешь стать творцом истории, вершителем судеб других людей, а то и народов — достаточно лишь вверить свою судьбу и поступки воле вождя. «Не надо думать — с нами тот, кто все за нас решит!», — пел В. Высоцкий. И ты покоришь Европу, установишь «новый порядок». Только не думай, не сомневайся и исполняй «высшую волю». Как после таких «великих дел» ветерану наполеоновских войн не боготворить своего «маленького императора», а бывшему сталинскому прокурору не подавать в суд на «обидчиков» «гения всех времен и народов»! Такое мировоззрение оправдывает в принципе любой деспотизм и тиранию, а также служение им. В обоих случаях человек как бы отчуждает свои поступки от самого себя. За гордым фасадом категорического императива оказывается или унылая казарма, или «ярмарка тщеславия». Философия поступка, строящаяся на принципе свободы как долга, как «воли к неволе», оказывается не в состоянии дать основание и оправдание активному началу человека.

Итоги анализа философии поступка Канта применимы к многообразным формам «рационалистического активизма» западноевропейской философии, в первую очередь к немецкой классической философии. Так, Фихте, исходя из рационалистически построенной этики, буквально подстегивал людей к работе над «совершенствованием» мира, надеясь, что на природу, как на упрямого буйвола, рано или поздно удастся надеть хомут. Мировоззрение вполне в духе Т. Лысенко, занимавшегося «воспитанием зиготы» и извратившего мичуринское «нам нельзя ждать милостей от природы…». Апогеем европейского рационализма стала философия Гегеля с ее знаменитым принципом «все разумное действительно, все действительное разумно», служащим, по сути дела, филистерскому оправданию любой реальности и смирению перед ней. Это отмечал еще В.Г. Белинский, первоначально увлекшийся рационалистическим содержанием гегельянства. Для Гегеля нет личности, есть только развитие общей идеи. Говоря об этике, он всегда имеет в виду семью, общество, государство. Это отрицание отдельного человека было воспринято некоторыми вульгарными материалистами за содержание марксизма. И хотя и Маркс, и Энгельс неоднократно оговаривали, что они вынужденно и сознательно делали акцент на общем в борьбе с младогегельянским волюнтаризмом, в марксистской теории, да и в практике закрепилось именно приоритетность социального.

В переработке Гегеля идея рационализма из оправданной веры в прогресс превратилась в веру в прогресс имманентный, безотносительный к человеку и его воле: что разумно, то действительно, а что действительно, то разумно. Так, по замечанию А. Швейцера, в апогее рационализма, на его вершине зарождается мировоззрение позитивизма, сползающее по другому склону вершины вниз180. Позитивизм, сводящий мировоззрение к «научному мировоззрению», а точнее — к данным конкретных научных дисциплин, прежде всего естествознания, отрицает собственно философию, а значит, и нормативно — ценностную позицию личности. Следовательно, он не может дать и оснований для философии поступка. Так «рационалистический активизм», дойдя до своего «логического конца», отверг самого себя. В определенном смысле слова вненравственность и антигуманность есть следствие цепочки рационализма от Августина к нейтронной бомбе и ГУЛАГу.

Содержание «рационалистического активизма» проявляется, кстати, и в такой обычно противопоставляемой рационализму, ветви европейского философствования, как экзистенциализм. Согласно известному сартровскому положению, человек должен действовать так, как будто ему надлежит заменить собою недостающего Бога. Экзистенциализму свойственно противопоставление человека «нечеловеческому миру», в котором индивид вынужден действовать на свой страх и риск, причем «без надежды на успех»181. Делай то, что считаешь нужным, и будь что будет, — вот программа экзистенциалистского поступка. В нравственном плане экзистенциализм атеистичен. Подобно стоицизму он подчеркивает самоценность личности «заброшенного в мир» индивида, апеллирует не к смирению, а к гордости. В самом деле, «осужденный быть свободным», человек не имеет альтернативы мужественному противостоянию миру. Но такой обреченный на свободу оказывается и обреченным нести на себе «всю тяжесть мира», нести ответственность за все свои решения и действия. А на это способен далеко не каждый. Поэтому человек страшится своей свободы, стремится уйти от нее под спасительную маску социальной роли, выполнения чьей — то воли, отдать себя этой воле, стать исполнителем чьих — то приказов и запретов, идентифицироваться в какой — то системе, стать ей нужным и в этом видеть смысл бытия, стать смиренным и счастливым. Вспомним августиновский анализ счастья и греховности! Так в итоге экзистенциализм смыкается с религиозной доктриной человека. Итог для гордого экзистенциалиста — начало для верующего. Спасение от бессмысленного бытия и ответственности за него — в смирении гордыни, отдаче божественной воле и промыслу, освобождении от тяжести свободы и ответственности.

Мировоззрение рационалистического активизма от Августина до Канта и Гегеля и от них до позитивизма и экзистенциализма порождает как бы две взаимодополняющие «философии поступка», на которые оно распадается и к которым тяготеет как своеобразным полюсам: с одной стороны, «свободная воля», а точнее — своеволие «богоподобного» властителя, а с другой — «свобода» смиренного выполнения долга и служения по отношению к его воле как закону. С одной стороны, мировоззрение насильника и тирана, а в принципе убийцы, с другой — его жертвы. Вполне в духе розановской философии «выпоротого человека» и «человека, которому почему — либо хочется кого — то выпороть». В случае «рационалистического активизма» следствия «тоталитарного рационализма» и «взбесившегося разума» доводятся до предела. Это мировоззрение, объединяющее насилие и самоотречение перед ним, убийцу и убитого, право убить и быть убитым. Это мировоззрение, которое способно объединить и оправдать «идеологов» геноцида, политиков, им руководствующихся, исполнителей приказов и их жертвы. Розенберга, Гитлера и Гесса с Эйхманом, Барбье — воедино с их многомиллионными жертвами; Сталина, Берию, Ежова, следователей, надзирателей и тюремщиков — вместе с миллионами репрессированных советских людей.

Идеалом этого мировоззрения является общество, где, как говорил в романе А. Платонова главный чевенгурский «теоретик» Проша Дванов, «думает не более одного человека, а остальные живут порожняком и вслед одному первому.… все себя знают, а никто себя не имеет». Идеальным типом личности такого общества является, пожалуй, Расплюев — герой трех комедий А.В. Сухово — Кобылина. Показательна его эволюция в этих комедиях. В «Свадьбе Кречинского» он — добровольный холуй. В «Деле» — злокозненный клеветник, доносчик, в «Смерти Тарелкина» — торжествующий хам. Сухово — Кобылин гениально угадал тип личности без корней, без места, без стержня, «человека с обочины жизни», способного на все: клевету, доносительство, лжесвидетельство, службу в полиции и, наконец, посягательство «на всю Россию». Питательной средой таких личностей в России того времени была ломка традиционного общественного устройства по схеме «государь — дворянство — народ». Бурно рос слой бюрократии — людей непонятной породы и «пестрого» происхождения. Вербовка этого слоя осуществлялась за счет разорявшегося дворянства, утверждавшегося мещанства, людей без определенного места в жизни и истории, а потому готовых «примениться» к чему угодно и к кому угодно.

Литературная судьба Расплюева была продолжена персонажами М. Зощенко, Шариковым в «Собачьем — сердце» М. Булгакова, архаровцами из распутинского «Пожара». В этом плане можно говорить о расплюевщине — самосознании люмпена, которому достаточно, что он ни то, ни се, чтобы заявить свое право стать всем. Это тип, социально держащийся не наличием качества, а его отсутствием. Он возникает то в роли оголтелого коллективизатора, режущего по живому, то глашатая предвоенного шапкозакидательства, то идеального бюрократа «застоя». Он всегда легок на подъем, опошляя и доводя до абсурда все, к чему ни прикоснется. Для его психологии характерно, что он не просто раб, смирившийся со своим положением, а раб, упивающийся своим рабством, т. е. хам и холуй.

Расплюевщина — обратная сторона самозванчества, присваивающего себе право решать за других их судьбу. Антигуманность власти, берущейся выступать «от имени идеала», наиболее полно раскрыта Достоевским в «Бесах» — антиутопия шигалевщины — и в «Братьях Карамазовых» — легенда о Великом инкивизиторе. Выступая от имени разума, свободу и счастья, Шигалев и Петр Верховенский отвергают и разум и свободу. Выступая от имени и во имя Спасителя, Великий инквизитор «прячет» самого Христа в каталажку как бунтовщика. Согласно Великому инквизитору, только поборов свободу воли человека, можно думать о его счастье. Бунтовщик не может быть счастлив. Главный упрек, бросаемый Великим инквизитором богочеловеку, в том, что тот переоценил людей, требуя от них свободной веры и любви. Хлеб, чудо и власть — три совета Духа пустыни, искушавшего Иисуса, отвергнутые им, но принятые Великим инквизитором, осуществляющим власть как «тайну и авторитет» во имя Христа. Программа эта была развернута Шигалевым, видевшим конечное решение вопроса в разделении человечества на две неравные части. «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть… вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать»… Причем этот земной рай «есть почти настоящий — тот самый, о потере которого воздыхает человечество, если только он когда — нибудь существовал». Как видим, мысль Достоевского прямо перекликается с августиновской. Важно и то, что идея Шигалева расценивается как фанатизм человеколюбия, причем наиболее трезвый из всех предлагавшихся решений. К такой оценке присоединяется Петр Верховенский. «У него хорошо в тетради... у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом… Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов… Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят… Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина!».

Самое страшное в том, что эти рассуждения героев Достоевского в наше время стали реальностью. Гитлеризм и другие фашистские диктатуры, полпотовский «мотыжный коммунизм» в Кампучии, ежовщина и бериевщина в нашей стране — невероятные, кошмарные, но реализованные программы Великого инквизитора и шигалевщины. Идеология эта живуча. И в наши дни «не желающие поступиться принципами», ради этих принципов, ради сохранения нравственной чистоты «идеалов» готовы жертвовать чужими жизнями. Именно чужими жизнями ради сохранения своих идеалов. (Как тут не впомнить человеконенавистническое откровение А. Хейга в бытность его госсекретарем США: «Есть вещи поважнее, чем мир!»?) Однако в наше время пришло осознание того, что «Замок» и «Процесс» Ф. Кафки, «Чевенгур» и «Котлован» А. Платонова, «Мы» Е. Замятина, «1984» Д. Оруэлла — не кошмарные фантазии, а вполне реальные программы общества, отданного на откуп «тоталитарному рационализму».

Реализация таких программ предполагает соответствующим антигуманный и бесчеловечный механизм, который хорошо известен, — это бюрократия. Сама бюрократия бесплодна, неспособна к производству нового, к творчеству. Единственное, что может любая бюрократия, — это подавлять и преследовать всякое проявление индивидуальности, уравнивать всех перед лицом «высшей воли», отбирать и распределять произведенное кем — то. Хищничество и коррупция — закономерные нравственные плоды бюрократического утопизма и застоя. Что — то новое может появиться только по приказу свыше. Так сталинская Административная Система, возникнув из прошедших подполье, революцию, гражданскую войну людей — инициативных, ответственных, очень быстро избавилась от них и оказалась неспособна даже к воспроизводству необходимых ей руководителей, порождая лишь новых исполнителей. Более того, ее функционирование стало возможным только под постоянной угрозой репрессий, предполагающих обязательную «подсистему страха». В принципе каждая тирания опирается на «двоякую» философию поведения, рассматривает ее как идеал, к которому она всеми силами и средствами склоняет общество. Последнее рассматривается как безликая масса, послушная воле властителя, с благодарностью и благоговением («уважением» — у Канта) эту волю реализующая. Политические доктрины и практика диктатур XX в. и прошлого дают наглядные и убедительные примеры воплощения такого двуединства крайних позиций рационалистической философии поступка.

Является ли такой любая философия поступка, апеллирующая к разуму и ответственности? Неужели возможна только дилемма: либо «взбесившийся» тоталитарный рационализм Великого инквизитора, либо молчание и всепрощающий поцелуй Христа?182 Представляется, что в рамках рационалистической философии, апеллирующей к категории общего и сводящей разум к познанию общего закона, выхода из этой дилеммы нет. В этом случае философия поступка становится надындивидуальной, строго регламентирующей, догматической и антигуманной, требующей от личности самоотречения и жертвенного исполнения долга, поведения раба, который не может позволить себе даже мысли о сомнении и протесте. Это обстоятельство хорошо сознавалось и сознается критиками рационализма. Так, согласно Ф. Ницше, существующая рационалистическая этика есть учение, с помощью которого обманывают человечество, с одной стороны, а с другой — люди обманываются сами. В результате, как писал А. Швейцер, «подобно бездомным и никогда не трезвеющим наемникам, мы бредем без мировоззрения во все более сгущающемся мраке жизни, готовые одинаково преданно служить и возвышенному и низкому. И чем безрадостнее складываются условия в мире, где неистовствует эта авантюристическая жажда действий и прогресса, тем сумбурнее образ мыслей и нелепее действия наемников»183.

Политическую оценку такому мировоззрению дал основатель Итальянской Коммунистической партии Антонио Грамши, подчеркивавший в «Тюремных тетрадях», что если самостоятельное мышление каждого есть необходимое условие единства общества, то подавление самостоятельности есть проявление политики, направленной на раскол этого единства. Согласно Грамши, всякое подавление инакомыслия есть утверждение двурушничества, разрыва слова и дела, так как это единство оказывается единством лишь на словах. На деле осуществляется присвоение себе права насаждать другим насилие над ними184. Абстрактный и формальный «рационалистический активизм» — мировоззрение не только антигуманное, но фактически и не действенное как основание философии поступка. Он выражается в запретах и заповедях типа категорического императива, которые остаются теоретическими обобщениями, не наполненными действенной силой. В самих запретах и заповедях действенной силы поступка нет и быть не может. Вопреки чаяниям абстрактных гуманистов люди не спешат руководствоваться «абсолютными» принципами, запретами и т. д. Даже такой «абсолютный» запрет, как «не убий», если посмотреть на его действенность исторически, выглядит не более чем заклинанием или даже мольбой жертвы, перевернутым отражением правды, жизни, если не издевательством над нею.

Антигуманность и практическая бездейственность абстрактно — рационалистической философии поступка не случайны. Они обусловлены тем, что исходной, отправной точкой этой философии служит абстрактно понимаемая категория общего: принципа, закона, императива и т. д. Как в математической теории множеств, социальный человек понимается как множество, объединяемое лишь каким — то свойством, в данном случае — свойством подчиняться какому — то принципу или закону. Такая трактовка неизбежно, хотя бы в силу чисто классификационной установки, приводит к утрате идеи движения, развития, действенности собственно поступка185. Философия поступка, ориентированная на его гуманистическое и действенное начала, не может, таким образом, исходить, как это делается, например, Кантом, из абстрактного понимания общего. Только индивидуализированная личность, занимающая свою исторически неповторимую позицию в жизни, может служить источником конкретного гуманистического порождающего начала. И только ее свобода воли, ее «инстинкт свободы» может служить порождающим началом поступка. Отвлечение от этих начал приводит к тому, что собственно воля исключается из активности поступка, «умирает» в познавании закона.

Первичность практического разума у Канта означает на самом деле первичность теории потому только, что теория есть знание наиболее абстрактного (а значит — пустого и непродуктивного) общего. «Закон законосообразия есть пустая формула чистой теоретичности»186, — отмечал М.М. Бахтин. Это принцип обобщения поступков, но не их обоснования. Не созерцание и теоретичность могут быть основанием философии поступка, а его реальная практическая и историческая конкретная действенность. Мир поступка — мир, наполненный ответственным выбором. И центром этого выбора является личность, занимающая неповторимое (а значит — ответственное) место в нормативно — ценностном единстве социально — практической деятельности. Порождающим началом поступка является единство общего и индивидуального — жизнедеятельности конкретной личности как неповторимого единства общественных отношений исторически конкретного общества.

Эту силу и значение индивидуализированной личности неявно признает и абстрактный рационализм, апеллирующий к личной ответственности как самоотречению. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы — и нравственности, и права. Все они так или иначе признают единственность и первичность ответственности личности за любые проявления своей активности — осознаны они ею или нет, знакома она с законом или нет. Незнание закона от ответственности не освобождает. Однако абстрактный рационализм предполагает лишь одно проявление личности в философии поступка — ее изначальный отказ от себя. Признавая, что сознательным и ответственным может быть только поступок, основанный на самостоятельном выборе, рационалистический активизм отвлекается от самого процесса этого выбора. Абстрагируется он и от уровня нравственной и культурной зрелости личности, от особенностей образа жизни и жизненного пути. Поэтому он не может дать ничего иного, кроме абстрактных и формальных принципов. Действенная же «философия поступка» предполагает учет именно «человеческого фактора» в смысле фактора «личности в обществе». Вне такого учета свобода воли как центральное звено сознательного поступка останется пустой абстракцией.

Во всех проявлениях социальной активности человека условием ее реализации является сопричастность и самоотдача личности реальности социально — культурной деятельности, а сами эти самоотдача и сопричастность и есть содержание выбора — акта свободы воли. Нормативно — ценностная самоотдача и сопричастность личности — суть конкретизации ее «не — алиби в бытии». Они определяют направленность и содержание делаемого выбора. Но что движет самой самоотдачей и сопричастностью?

2.3. Энергия поступка, или откуда у воли сила

Воля и энергия: самосохранение и антиинстинктивность воли. Биологическая поддержка волевого поступка и «побуд» культуры. Энергия заблуждения и онтологический импульс «да будет!»

Воля и энергия: самосохранение и антиинстинктивность воли

В философии Нового времени и в современной философии неоднократно предпринимались попытки конкретизировать представление о воле как своеобразной энергии человеческих поступков, свойственной человеку как живому существу. Типичным примером таких попыток служит психоаналитическая философия па всех этапах ее эволюции: от 3. Фрейда до Э. Фромма, Ж. Лакана и К. Лоренца. Для них источником поступков людей является некая превращенная в психическую форму биологическая энергия живого организма. Для самого Фрейда это — бессознательное и иррациональное «либидо» — психосексуальная энергия полового влечения. Сначала «окультуренными» проявлениями этой жизнеутверждающей силы («Эрос»), а затем ее борьбой со столь же подсознательной тягой человека к смерти («Танатос») Фрейд объяснял человеческое поведение.

Показательна эволюция этих представлений в концепциях учеников и последователей Фрейда. Так, согласно В. Рейху, источником поведения является «оргазмная энергия». Истинно свободное общество для него — это общество, высвобождающее для каждого человека «высший генитальный оргазм», репрессируемый и сублимируемый в современной культуре. Менее экстравагантны взгляды К. Лоренца, видящего энергию воли в изначальной агрессивности человека. Если эта агрессивность не реализуется в разрешаемых и санкционируемых обществом формах активности, то становится социально опасной, поскольку может вылиться в немотивируемые преступные действия. Концепции В. Рейха и К. Лоренца связывают проявления воли не с социальной природой личности, а с силами, противостоящими социально–культурным началам. Диаметрально противоположный подход развит в работах А. Адлера, К. — Г. Юнга, К. Хорни, Э. Фромма. Все они подчеркивали роль именно социальных факторов. Для Юнга — это подобные платоновским «идеям» универсальные «архетипы» поведения и мышления, заложенные в каждой культуре. Для Адлера — стремление к власти и социальному господству, а для К. Хорни и Э. Фромма — стремление личности к самореализации в культуре.

По сути дела, различные концепции психоанализа являются абсолютизациями отдельных, хотя и существенных потребностей как источников и первичных противоречий человеческих действий. Возражение вызывают не столько сами преувеличения — без таких преувеличений невозможен любой конструктивный анализ, — сколько общая трактовка «движущих сил» как сил, направленных на «самосохранение» и «поддержание целостности» человеческого индивида187. Разумеется, биологический фактор в его поведении существен — от него зависят появление, продолжение и прекращение человеческой жизни. Поэтому сохранение жизни — необходимое условие и предпосылка жизнедеятельности. И тем не менее человек иногда поступает вопреки интересам своей биологической целостности и сохранности. Что движет им в героических, самоотверженных поступках? Неужели эти поступки — поведение «вопреки» и «вне» воли? Очевидно, что «наивно — адаптационный» подход недостаточен в анализе воли как «инстинкта свободы», т. е. фактически как «антиинстинкта».

Биологическая поддержка волевого поступка и «побуд» культуры

В этой связи представляет интерес идея пассионарности, развитая Л.Н. Гумилевым в связи с обоснованием теории этногенеза188. Согласно Л.Н. Гумилеву, источником возникновения и развития этносов является накопление «критической массы» пассионарных личностей — людей, способных на самоотверженное, «антиинстинктивное» поведение. «Пассионарии» предстают людьми волевого поступка, носителями энергии воли. Источником этой энергии — «пассионарности» — являются экологическая дизадаптация старого этноса, нарушения его баланса со средой обитания, причины чего могут быть самые различные: изменения климата, эрозия почв, избыток населения и т. д. Следствием этой дизадаптации становятся экологические, политические, идеологические и прочие напряжения и противоречия, возникающие в обществе. По сути дела, эти напряжения и составляют основные общественные потребности (осознаваемые и неосознаваемые), которые движут поступками людей. «Энергетическим» выражением дисбаланса и является пассионарность. Благодаря деятельности пассионариев — революционеров, изобретателей, поэтов, проповедников и т. д. — экологический дисбаланс преодолевается. Изменяется среда обитания, а иногда создается новый этнос, адаптированный благодаря пассионариям к изменившейся среде. Фактически речь идет об адаптации к среде человеческих общностей — этносов, но за счет дизадаптационного поведения энергетически «перегретых» индивидов — пассионариев. Трактовка воли как пассионарности представляется достаточно перспективной189. Однако она нуждается в развитии, обосновании и уточнении. Прежде всего проблематичным остается вопрос об источнике и природе пассионарности — своеобразной биопсихической энергии поступков. Сам Л.Н. Гумилев связывал пассионарность с жестким космическим излучением190. Показательно, выделяемые им зоны, подвергнутые якобы такому излучению, совпадают с зонами повышенной сейсмической и вулканической активности. Не менее любопытно и то, что в истории пассионарная активность совпадает с демографическим дисбалансом — доминированием молодых людей мужского пола в возрасте до 25 лет. Такие сообщества проявляют повышенную активность, включая внешнюю экспансию. Тогда пассионарность может быть связана с критической массой носителей повышенного тестостерона. Возможно, что этот вопрос един с вопросом о природе «радиальной» энергии эволюции ноосферы, которую Тейяр де Шарден называл «напором сознания»191. Данная аналогия лишь подчеркивает глубину и непроясненность проблемы.

Попыткой применить «биологический» подход к анализу природы воли является и позиция, выраженная профессором Н.И. Белякиным в письме автору данной книги. Источник воли он видит в инстинкте самосохранения, обеспечивающего механизм «биологической поддержки» культуры. Согласно Н.И. Белякину, культура как разумно организованная жизнь есть способ выживания популяции, каждого ее члена. «Однако, — пишет он, — для отдельной особи само бытие в культуре обременительно: ведь культура как система норм и стереотипов предполагает подчинение особи стереотипам культурного поведения, какой — то системе"всеобщностей". Стало быть, для особи, находящейся в культуре, облегчается борьба за выживание против остальной природы, но в то же время становится актуальной борьба за самосохранение, направленная на саму культуру. Поэтому человек — это существо с расщепленным инстинктом самосохранения». Он, согласно Н.И. Белякину борется за самосохранение как бы на два фронта: во — первых, благодаря и «вместе» с социальной культурой — с естественной физической средой, во — вторых, в одиночку — с социальной культурой. Однако если остановиться в анализе «инстинкта свободы» только на биологическом инстинкте самосохранения, то человеческое действие будет тем сильнее и тем решительнее, чем больше «всеобщности» общества «сжимают» индивида. Действительность же показывает, что так бывает далеко не всегда. Существуют, очевидно, не только биологические, но и социально — культурные, нормативно — ценностные, «пусковые механизмы» и источники отклонения от норм и действия в целом.

В этой связи привлекательной представляется упоминавшаяся концепция Я.Э. Голосовкера, в соответствии с которой поступки человека обусловлены тремя основными, как он говорит, «жизненными побудами»: 1) «вегетативным», связанным с самосохранением и ростом биологического индивида; 2) «сексуальным», связанным с продолжением биологического рода; 3) «культурным» — высшим инстинктом к абсолютному самосохранению самосознания («души») как «побудом к бессмертию»192. В концепции Голосовкера привлекает ее направленность не просто на самосохранение, а на «самопродолжение», акцент на творческое начало в поведении. В ней также систематизируются и приводятся в целостное единство упомянутые до сих пор концепции и подходы. Первые два «побуда» связаны со стремлением живого организма к сохранению и продолжению себя как индивида и как рода. С ними связаны и соответствующие потребности живого организма. Они обеспечивают «биологическую поддержку» культуры и личности. Особый интерес представляет третий «побуд», или, как его еще называет Голосовкер, «инстинкт культуры». Он несводим к «сублимации» первых двух (подход, типичный для фрейдизма), а является самостоятельным. В нем выражается стремление человека к сохранению себя не как индивида, а как «личности в культуре». Так как каждый из нас видит, слышит, понимает — никто никогда не увидит, не услышит и не поймет. Голосовкер неспроста называет этот инстинкт «побудом к бессмертию» — речь идет именно о стремлении человека сохранить и продолжить себя как некую культурную нормативно — ценностную целостность, как личность, т. е. о стремлении сохранить и продолжить себя за рамками биологического существования, в воображении, или, как говорит Голосовкер, «имагинативно», в иной жизни, без меня, в воображаемом мире продолжающейся культуры.

В определенном смысле, три «жизненных побуда», выделенные Голосовкером, являются конкретизациями представления о воле как «инстинкте свободы». Каждый из них есть проявление этого инстинкта на трех основных уровнях интеграции человека как биологического организма, как рода и как социально — культурной индивидуальности. Причем речь идет не о противопоставлении биологического начала социально — культурному, а об их единстве как трех уровнях проявления одного и того же — воли как «инстинкта свободы», побуждающего человека к преодолению трудностей и удовлетворению соответствующих потребностей. Любое самосохранение есть сохранение какого — то «само», то есть некоторой индивидуальности и неповторимости. Однако «культурный побуд» есть осознанное самосохранение. Он связан с самосознанием, осознанием неповторимости собственной индивидуальности, отстаиванием личностью своих идеалов, сохранением и продолжением себя даже ценой собственной жизни. Если бы нравственное и ценностное самосознание личности, ее индивидуализирующая рефлексия действовали через вегетативный и сексуальный «побуды», то это было бы не поступком, а чем — то иным.

«Энергия заблуждения» и онтологический импульс «Да будет!»

Энергия воли есть, прежде всего, сознательное усилие по совершению конкретных действий, возможность приведения в соответствие «хочу — не хочу» и «могу — не могу». Несоответствие намерений и возможностей способно деморализовать, обессилить личность. Если же это соответствие достигнуто, то желаемому и реально действительному придается единый статус существования, они как бы ставятся на одну доску.

Этот механизм воли как осознанного самосохранения нормативно — ценностного единства личности прежде всего обусловлен природой сопричастности и самоотдачи личности в поступке тому, чего еще нет, но представляется должным быть. Сущность этого механизма воли удачно передана в названии одной из книг Ю.П. Власова — «Формула воли — верить» (кому — кому, а Ю.П. Власову в знании природы волевого поступка и умении его реализовать в спорте, литературном творчестве и борьбе с болезнями отказать нельзя). Сопричастность и самоотдача означают, что желаемое и должное приобретает в сознании личности тот же статус, что и реально существующее. Это подобно решению задачи, когда допускается существование неизвестного, предполагается, что неизвестный «x» существует так же, как и известные данные. Затем эти данные приводятся в такое соотношение, которое приводит к этому неизвестному. Так и для реализации цели поступка остается совсем немного: пройти тот путь, который ведет к цели, приведя в соответствие с нею существующее. То же относится и к техническому, и к художественному творчеству, и к политической деятельности, и к обыденному поведению.

Условием их реализации является придание желаемому (должному) статуса «как бы сущего» и переживание личностью своей сопричастности этой единой плоскости желаемого должного и реально существующего. Без сопричастности личности этому единству, самоотдачи ее ей — невозможна никакая человеческая активность. Только при этом условии исследователь услышит в пощелкивании счетчика Гейгера уровень радиации, в пятнах на фотографии пузырьковой камеры — траектории движения элементарных частиц, политик накануне выборов — расстановку политических сил…

Как писал Гёте, «жить в идее — значит обращаться с невозможным так, как будто бы оно возможно». В. Шкловский вслед за Л.Н. Толстым называл эту движущую силу поступков и творчества «энергией заблуждения». На этом механизме основывается стимулирующий деятельность потенциал фантазии, идеалов, даже утопических представлений. «Да здравствует утопия — требуйте невозможного!» — один из лозунгов молодежного движения протеста и «новых левых» в «бурные шестидесятые» годы прошлого столетия. Отвлекаясь от романтизма и утопизма политического содержания этого лозунга, можно выделить его рациональное зерно: отрицание сущего во имя должного, преобразование существующего во имя и по закону долженствующего идеала. Как писал Г.Д. Торо в своей знаменитой книге «Уолден, или Жизнь в лесу», «если ты построил воздушный замок, твой труд не пропал даром — там ему и место. Теперь дело за тем, чтобы подвести фундамент».

Синтез желаемого должного и реально сущего выступает «импульсом» человеческого бытия, который кратко может быть выражен формулой: «Да будет!» Заклясть желаемое в действительное, а действительное в желаемое — предпосылка осмысленного человеческого действия.

На вере в реальность должного, на самоотдаче тому, чего не может не быть, потому как должно, — построено многое в человеческих поступках. Ошибка, иллюзия, заблуждение — тоже стимулы и факторы поведения, свободы воли. Так же как и цель, они есть представление о том, чего нет, но желаемо и должно быть193. И как образ желаемого результата иллюзия и ошибка — такой же факт сознания, как и отражение собственно реального. Молитва и мольба верующего к Богу, вера матери в возвращение сына с фронта в этом плане сродни образу мысли и поведения ученого, который ставит эксперимент в надежде на подтверждение его гипотезы. Во всех этих случаях действует «онтологический импульс»194: «Да будет так!» Этот механизм динамизации поступка, как и воображение, оказывается источником и силой как рациональных идей и поступков, так и ошибочных действий, основанных на иллюзиях и заблуждениях. Различия между ними заключаются в степени приведения в соответствие должного с возможным реально. Знание — сила. Но хорошо известно из истории, что невежество и фанатизм — тоже сила, вполне достаточная, чтобы послужить причиной трагедий.

Волевое усилие возможно только на основе сопричастности и самоотдачи личности тому, чего еще, возможно, нет, но что, как представляется, должно быть. Люди способны даже отрицать сущее во имя должного, преобразовывать мир во имя долженствующего идеала. Какой бы мотив не приводил в действие поступок, он всегда разворачивается и осмысляется, и оправдывается в плоскости единства должного и реального. Поиск и нахождение такого единства, которому человек мог бы отдаться и быть сопричастным — главная проблема свободы воли. Отсюда человек черпает силы и импульсы к действиям. Есть импульс «Да будет!», есть «энергия заблуждения» и тогда — как в песне — «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу!». Только тогда политик приступает к программе реформ. Только тогда творят художник и изобретатель195.

Заслуживает внимание и феномен самоуверенности. Давно отмечено сближение характеристик «волевой» и «уверенный в себе» человек. При этом, людей, принимающих решение после долгих обсуждений и согласований, учета мнений оппонентов, часто упрекают в безволии. Достаточно вспомнить довольно краткие периоды прихода российской интеллигенции к власти в 1917, а также в конце 1980х годах. Ситуация напоминает различные роли в принятии решений на фронте у командира и начальника разведки. Последний заинтересован во все более тщательном изучении противника, а командир в какой — то момент времени должен принять решение: считать противника таким — то и действовать так — то. Реальные решения принимаются всегда в условиях дефицита времени и информации. В этом же отличия в позиции эксперта и управленца. Можно, наверное, сказать, что воля, в какой — то степени компенсирует недостаток знания и информации.

Другим механизмом воли, дополняющим первый, является не «желаемое будущее», а «нежелаемое настоящее». В этом случае человеком движут не столько представления о конкретных целях и идеалах, сколько неприятие существующего положения дел. Он может не знать, «как и чего он хочет», но «чего он не хочет», он знает прекрасно. Исток многих поступков и даже социальных движений и потрясений лежит именно в принципе «Что угодно и как угодно, но только не это». Лишь затем такие действия получают логическую «позднюю рационализацию»: приобретают цели, мотивы, представлений о которых субъекты могли в момент совершения поступков и не иметь. (Как писал Р. Бернс, «мятеж не может кончиться удачей — в противном случае его зовут иначе».) Стимулом поступка может служить простое незнание всех возможных его последствий и даже отказ от их знания. Действительно, знание всех возможных в будущем следствий, перспектив и ответственности за них может отнюдь не побуждать деятельности. Поэтому творческий порыв молодости обусловлен не столько нерастраченными силами и энергией, сколько этим незнанием последствий. Оно лишь подкрепит творческую энергию и потенциал образов желаемого будущего — идеалов и иллюзий молодости. Однако не менее коварными могут быть опыт и знания зрелого человека, удерживающие его от якобы опрометчивых поступков, — еще одно проявление самодовольного «всезнайства» разума. Как писал ныне почти забытый российский философ Л.П. Карсавин, «уверенность в будущем обеспложивает настоящее»196.

В этом плане показательна оценка поведения А.С. Пушкина перед дуэлью. О каждом его шаге в это время известно практически все. Однако остается загадкой — зачем он все — таки решился на дуэль вопреки интересам семьи, мнению друзей, запрету властей, определенной нечистоплотности противника. Возможно, объяснение кроется не в преследовавшихся Пушкиным целях, а в остро выраженном неприятии настоящего. Ситуация, в которой находился поэт накануне дуэли, была действительно «стрессовой». Положение «мужа при жене», отсутствие денег, даже на столь желанную тогда Пушкиным поездку в Михайловское, угроза последнему убежищу и «дому души» — его семье — создали мощную мотивацию «что угодно, только не это». Подлинной трагедией поэта стало то, что единственным «каналом» реализации этой мотивации стала именно дуэль безотносительно всех ее возможных последствий. Не стреляться Пушкин просто не мог. К его поведению вполне применимы слова апостола Павла из послания «К римлянам»: «Не потому я это делаю, что хочу добра, а потому, что ненавижу зло, я это делаю».

Итак, первый механизм воли — механизм «хочется». Если есть образ желаемого будущего, того, чего еще нет, но что нам необходимо, то мы приводим реалии в такую взаимосвязь, чтобы желаемое стало реальным, сущим. Второй механизм воли — механизм «не хочется». Он заключается в отрицании реально существующего, отказе от него. Оба механизма предполагают «эмоционально — волевой тон», интонирование и нормативно — ценностную «окрашенность» действительности. В этом единстве ответственное сознание уже не отъединено как теоретическое знание от действия. Оно реализуется, как писал М.М. Бахтин, «в действительном акте — поступке, включенном в единое и единственное событие бытия»197. Это бытие уже не мыслимое. Оно есть, совершается и переживается, утверждается эмоционально — волевым образом самоотдачи и сопричастности. Собственно, в этом и заключено творческое значение и переживания и сопереживания в познании, осмыслении и творчестве198. В них как бы осуществляется, воплощается нечто, чего не было до сих пор, обогащая и развивая, преобразуя объективную материальную действительность.

Важен и третий механизм, актуализирующий проявления воли. Условно его можно назвать механизмом «можно». Его действие сродни наличию и опусканию определенного порога возможностей. Пока реальных возможностей нет, «хочется» и «не хочется» или сдерживаются, или «канализируются» на другие, зачастую побочные, цели, если их реализация опять — таки возможна. Но как только возможности создаются, сдерживающий порог опускается и приводится в действие сложившаяся программа, реализуется идея, план поступка, в котором должное, реальное и возможное уже приведены в соответствие и причинные взаимосвязи. Таким «опускающимся порогом» может служить техническое изобретение на производстве, полученная на выборах власть у политика, оружие в руках у солдата или преступника. Именно с «вооруженностью» связаны некоторые проблемы в воспитательной работе с молодежью. Главной чертой молодого человека, особенно подростка, является его «неворужениость» для удовлетворения зачастую неосознаваемых им же самим потребностей. Поэтому вместо того чтобы сетовать на «дурной» характер молодого человека, вместо призывов исправиться, намного эффективнее будет вооружить его способами удовлетворения его же потребностей в социально значимых формах. Недостаточная «вооруженность» талантом, способностями или социальной подготовкой (образованием, профессиональной квалификацией и т. д.) создает у человека «комплекс неудачника». И наоборот — достаточная вооруженность (знания, умения, навыки) создают мощную мотивационную базу инициативного поведения. Оно может даже принимать болезненные формы излишней самонадеянности, переоценки своих сил и возможностей. Имеется и опасность того, что личность начинает придерживаться принципа «Право сметь — есть право сильного». Примером такой мотивации «вооруженностью» является многократно описываемая во многих свидетельствах очевидцев «охота на людей», процветавшая среди охранников ГУЛАГа.

Знание средств реализации, «знать как» — также проявление этого механизма динаминации поступка. Само принятое решение, программа действий — одна из его форм как «вооруженность» знанием реализации поступка. Однако вряд ли справедливо рассматривать этот механизм как самостоятельную потребность199. Ведь потребность — это исходное противоречие любого поступка, выражающее диалектику должного и реального. А средства, выступающие в субъективном плане мотивации (как осознания пути разрешения этого противоречия) в качестве потенций, есть лишь элемент пускового механизма поступка.

Подведем некоторые итоги. «Энергия поступка» и «свобода воли» есть проявления первичности активности человека. Воля как «инстинкт свободы» есть выражение естественного стремления человека жить, расти в соответствии со своей собственной природой. Другими словами, в поведении не столько удовлетворяются потребности, сколько находит выход жизненная энергия человека. Как писал Д.О. Хебб, «единственная проблема поведения состоит в том, чтобы объяснить отсутствие активности, а не активность»200. Действительно, человеческая активность, обусловленная биологической природой, носит во многом спонтанный характер. Собственно, уже то, что человеческий зародыш растет в утробе матери, а затем выходит из нее — тоже есть «поступок». Однако собственно человеческая активность как «культурный побуд» реализуется не за счет механизма «биологического подкрепления», а имеет нормативно — ценностную природу. Человек стремится к реализации и воплощению его нормативно — ценностных представлений об идеальном и должном. Именно в моменты нормативно — ценностного выбора и проявляется инстинкт свободы. Воля, в любом ее проявлении, на любом уровне интеграции человеческой целостности, связана, по сути дела, с прохождением личностью «точки бифуркации» поступка, с устранением неопределенности, с приданием поступку необратимого характера реального действия.

Однако какой бы «побуд» и какой бы механизм ни приводил в действие поступок, он всегда разворачивается и осмысляется в нормативно — ценностной плоскости единства должного и реального. И нахождение такого нормативно — ценностного единства, такой системы идеалов, норм и ценностей, которой человек мог бы «отдаться» и быть сопричастным, — главная проблема свободы воли личности. Нормативно — ценностное самосознание дает индивиду точку отсчета и ориентиров его действий, его, используя темпераментное выражение апостола Павла, «столп и утверждение истины». В нем выражается социальная сущность личности, сознание некоторого социально — культурного «мы», к которому относит себя личность, с которым она себя идентифицирует. Именно следование нормам этого «мы» обосновывает критерии выбора личности в «хочется» и «не хочется», его «сметь», право и силу личности действовать без сомнений и отступлений, реализуя данный идеал. Но как тогда понимать сознательное волевое усилие? Обязательно ли оно? Не прав ли был Ф.М. Достоевский, видевший путь переплавки «минуса» свободы воли в «плюс» исключительно в самоотречении? «В том моя воля, чтоб не иметь воли, ибо идеал прекрасен», — писал он. Или человек все — таки делает сознательный выбор? «Я хочу не такого общества, где бы я не мог делать зла, а такого именно, чтоб я мог делать всякое зло, но не хотел бы его делать сам», — писал тот же Ф.М. Достоевский.

Свобода воли, таким образом, есть свобода плюс ее интенциональность. А в свете проведенных в этой главе уточнений и конкретизаций это ответственность плюс активизация этой ответственности, что особенно ясно показал анализ политической воли. И такая активизация включает:

— выбор мотивов, целей;

— выбор ресурсов их реализации;

— выбор необходимых действий, сценариев;

— выбор способов контроля, оценки действий и результатов;

— настойчивость в реализации;

— готовность к конфликту, преодолению возможного сопротивления;

— личностные усилия, время, постоянная вовлеченность и сопричастность.

Волевой поступок — это не просто деятельность, а деятельность утверждения актором, его самореализация. Все перечисленные выше его компоненты объединяет утверждение актором себя как вменяемого субъекта. Причем утверждение, сопровождаемое постоянной рефлексией, сознательной наррацией для себя и других, объясняющей каждый из компонентов и их связность.

В этой связи пришла поря понять — о ком, собственно, идет речь? Личность как актор поступка Делавет его ответственным, вменяемым действием. Она и есть носитель вменяемости, которую реализует в поступке. Но откуда берется эта вменяемость?

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Философия поступка. Самоопределение личности в современном обществе предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

77

Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность. В 2 т. М.: Просвещение, 1986.

78

См. например: Мизес Л. фон. Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории. Перевод с 3–го испр. англ. изд. А.В. Куряева. Челябинск: Социум, 2005, с. 16.

79

Ильин Е.П. Психология воли. 2–е издание. СПб: Питер, 2009.

80

Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. М., 1947, с. 509; Общая психология / Под ред.А.В. Петровского. М., 1977, с. 392.

81

Чхартишвили Ш.Н. Проблема воли в психологии // Вопросы психологии. 1967, № 4, с. 72–81.

82

Баканов В.Н. Стадии развития волевых процессов // Вести Московского университета. Сер. 14. Психология. 1977, № 2, с. 12.

83

Симонов П.В. Мотивированный мозг. М., 1987, с. 58–60, 222–223. Симонов П.В., Ершов В.П. Темперамент. Характер. Личность. М., 1984, с. 48–49.

84

Бахтин М.М. К философии поступка, с. 113.

85

Там же, с. 126.

86

Павлов И.П. Полн.собр.соч. Т. 3, кн. 1. М., 1951, с. 343.

87

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2–е изд. Т. 46, ч. II, с. 109.

88

П.В. Симонов противопоставляет воле внушаемость, видя в ней «антиволю». См. Симонов П.В., Ершов В.П. Темперамент. Характер. Личность, с. 50–51.

89

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Харвест, 2011. — 848 с. Также см.: Schopenhauer A. Transzendentalphilosophie und Metaphysik des Willens (Quaestiones, Band 2). Stuttgart–Bad Cannstatt: Frommann–Holzboog, 1991. — 476 s.

90

Памятники этической мысли на Украине XVII — первой половине XVIII столетия. Киев, 1987, с. 465–466.

91

Там же, с. 117.

92

Тарасов Б.Н. В мире человека. М., 1986, с. 48.

93

Анкерсмит Ф. Эстетическая политик. Политическая философия по ту сторону факта и ценности. М.: ИД ВШЭ, 2014, с. 114.

94

Лиотар Ж. — Ф. Либидинальная экономика. М. — СПб.: Ин — т Гайдара, 2018.

95

Guba E.G. The Effect of Definitions of"Policy"on the Nature and Outcomes of Policy Analysis // Educational Leadership. 1984, Vol. 42, No. 2, p. 63–65.

96

Concidine M. Public Policy: A Critical Approach. South Melbourne: Macmillan, 1994, p. 4.

97

Heywood A. Key Concepts in Politics and International Relations. NY: Palgrave Macmillan, 2015, p. 158.

98

Тамбовцев В.Л. О политической политике // Экономическая теория и политология: игнорирование, конкуренция или сотрудничество? / Под ред. А.П. Заостровцева. СПб: МЦСЭИ «Леонтьевский центр», 2016, с. 70.

99

Birkland An Introduction to the Policy Process: Concepts, and Model of Public Policy Making. Armonk: M.E. Sharpe, 2001, p. 132.

100

Heywood A. Key Concepts in Politics and International Relations. NY: Palgrave Macmillan, 2015, p. 168.

101

Возможно, что причина такой ситуации связана и с проблемами выработки теории воли, объясняющей накопленный эмпирический материал с описаниями «волевых» действий. См. Ильин Е.П. Психология воли. 2–е издание. СПб: Питер, 2009.

102

Political will. Oxford Dictionaries. [Электронный ресурс] // сайт «Oxford Dictionaries». URL: https://en.oxforddictionaries.com/definition/political_will (дата обращения 15.09.2016).

103

Анкерсмит Ф. Эстетическая политика. Политическая философия по ту сторону факта и ценности. М.: ИД ВШЭ, 2014, с. 114, а также с. 144.

104

Habermas J. Three normative models of democracy // Constellations, Volume 1, Issue 1, December 1994, p. 1–2.

105

Treadway D.C., Hochwarter W.H., Kacmar C.J., Ferris G.R. Political will, political skill, and political behavior // Journal of Organizational Behavior. 2005, Vol. 26, p. 230–231.

106

Ibidem.

107

Nelson J.M. The Political Economy of Stabilization: Commitment, Capacity and Public Response // World Development, 1984, Vol. 12, No. 10, 1984, p. 983–986.

108

Hammergren L. Political Will, Constituency Building, and Public Support in Rule of Law Programs. Center for Democracy and Governance; Bureau for Global Programs, Field Support, and Research; U.S. Agency for International Development (August), 1998, р. 11–13.

109

Ottervik M. Conceptualizing and Measuring State Capacity: Testing the Validity of Tax Compliance as Measure of State Capacity.// QoG Working Paper Series 2013:20. [Электронный ресурс] // сайт «The Quality of Government Institute University of Gothenburg». URL: http://www.qog.pol. gu.se/digitalAssets/1468/1468814_2013_20_ottervik.pdf (дата обращения 30.09.2016).

110

Kpundeh S.J. Political Will in Fighting Corruption. P. 93. [Электронный ресурс] // сайт «Антикоррупционная информационная ресурсная платформа — Трансперенси Интернешнл Болгария». URL: https://www. google.ru / url?sa=t&rct=j&q=&esrc=s&source=web&cd=2&cad=rja& uact=8&ved=0ahUKEwivrsXYmoTLAhUj83IKHd8ICSoQFggjMAE&url= http%3A%2F%2Fresources.transparency.bg%2Fdownload.html%3Fid%3D 187&usg=AFQjCNGJ81XpBnigEYgXGC1R2HBi9jouZA&sig2=wuIKG3ORg amxPeZf — Sz0DA (дата обращения 15.02.2016).

111

Op.cit, p. 99.

112

Andrews M. Authority, acceptance, ability and performance–based budgeting reforms. // International Journal of Public Sector Management. 2004, Vol. 17, No.4, p. 334.

113

Rose P., Greeley M. Education in Fragile States: Capturing Lessons and Identifying Good Practice. Centre for International Education, Prepared for the DAC Fragile States Group Service Delivery Workstream Sub–Team for Education Services, 2006, p. 4. [Электронный ресурс] // сайт «The Institute of Development Studies». URL: https://www.ids.aс. uk/files/Education_ and_Fragile_States.pdf (дата обращения 19.09.2016).

114

Anderson M., Branchflower A., Moreno–Torres M., Besançon M. Measuring Capacity and Willingness for Poverty Reduction in Fragile States //Poverty Reduction in Difcif ult Environments (PRDE) Working Paper No. 6; Department for International Development; Government of the United Kingdom (January), 2005, p. 12. [Электронный ресурс] // сайт «AgEcon Search». URL: http://ageconsearch.umn.edu/bitstream/12820/1/pr050006. pdf (дата обращения 13.05.2016).

115

Brinkerhof,f D.W. Assessing Political Will for Anti–Corruption Efof rts: An Analytic Framework // Public Admin. Development. 2000, No.20, p. 242.

116

Ibidem.

117

Op. cit., p. 242–243.

118

Woocher L. Deconstructing «Political Will»: Explaining The Failure to Prevent Deadly Conflict and Mass Atrocities // The Journal of Public and International Affairs, 2001, p. 182–199.

119

См.: Political Will: A Short Introduction. Case Study — Bosnia and Herzegovina / Edited by Dino Abazović and Asim Mujkić, Sarajevo: Friedrich–Ebert–Stiftung, 2015, p. 14–16.

120

Carney C. Political Will: What Is It? How Is It Measured? // Newsletter Clip, May 5, 2009. [Электронный ресурс] // сайт «Charney Research». URL: http:// www.charneyresearch.com/resources / political–will–what–is–it–how–isit — measured/# (дата обращения 15.09.2016).

121

Post L., Raile A., Raile E. Defni ing Political Will // Politics & Policy. 2010, 38(4), p. 659. Данная работа крайне интересна, так как содержит достаточно подробную попытку рассмотреть явление политической воли, предоставить индикаторы для его определения и конкретный кейс реформы здравоохранения в США (Obamacare).

122

Ibidem.

123

См. также: Tsebelis G. Veto Players: How Political Institutions Work. New York: Russel Sage Foundation and Princeton NJ: Princeton University Press, 2002, p. 36.

124

См. также: Kingdon J. W. Agendas, alternatives, and public policies. Longman, New York 1995; Cobb R., Ross J–K., Ross M. Agenda Building as a Comparative Political Process // American Political Science Review. 1976, Vol. 70 (1), 1976, p. 126; Downs A. Up and Down with Ecology: The Issue–Attention Cycle // Public Interest. 1972, Vol. 28, p. 39–41.

125

Post L., Raile A., Raile E. Defining Political Will, p. 663.

126

Op. cit., p. 663–665.

127

Op. cit., p. 665–667.

128

Political Will: A Short Introduction. Case Study — Bosnia and Herzegovina /Edited by Dino Abazović and Asim Mujkić. Sarajevo: Friedrich–Ebert–Stiftung, 2015, p. 14–16.

129

Op.cit., p. 24–25.

130

Op. cit., p. 28.

131

Подробнее см.: Белолипецкий Е.В., Тульчинский Г.Л. Политическая воля: содержание концепта // Политическая рефлексия, теория и методология научных исследований. Ежегодник РАПН 2017. М.: Политическая энциклопедия, с. 187–211.

132

Heckhausen J. The Motivation–Volition Divide and Its Resolution in Action–Phase Models of Developmental Regulation // Research in Human Development, 2007, p. 163–167.

133

См., например, подборку материалов «Свобода воли есть» в Логос, 2016, т. 26, № 5.

134

Белолипецкий Е.В., Тульчинский Г.Л. Политическая воля: содержание концепта // Политическая рефлексия, теория и методология научных исследований. Ежегодник РАПН 2017. М.: Политическая энциклопедия, с. 187–211.

135

Libet B. Unconscious Cerebral Initiative and the Role of Conscious Will in Voluntary Action // Behavioral and Brain Sciences. 1985. Vol. 8, No. 4, pp. 529–566.

136

Fried I., Mukamel R., Kreiman G. Internally Generated Preactivation of Single Neurons in Human Medial Frontal Cortex Predicts Volition // Neuron. 2011. Vol. 69, No.3, pp. 548–562; Haggard P. Human volition: Towards a neuroscience of will // Nature Reviews Neuroscience. 2008. Vol. 9, No.12, pp. 934–946; Trevena J., Miller J. Brain preparation before a voluntary action: Evidence against unconscious movement initiation // Consciousness and Cognition. 2009. Vol. 19, No.1, pp. 447–456.

137

Filevich E., Kühn S., Haggard P. There Is No Free Won’t: Antecedent Brain Activity Predicts Decisions to Inhibit // PLoS One. 2013. Vol. 8, No.2; Mele A. Effective Intentions: The Power of Conscious Will. Oxford University Press. 2009; Wegner D. The Illusion of Conscious Will. Cambridge, MA: MIT Press, 2002.

138

Спиноза Б. Этика. Москва: АСТ, Минск: Харвест, 2001. — 336 с.

139

Справедливости ради, следует говорить именно о детерминизме, частным случаем которого является каузальность. Так общая теория относительности, а тем более — квантовая механика, теория сложных систем, плохо совместимы с традиционной теорией причинности и говорят о более сложных детерминациях, включая вероятностные, стохастические, синергетические. Тем не менее в философской литературе, рассуждая о детиерминации, привычно продолжают говорить о причинности.

140

Inwagen P.Van. An Essay on Free Will. Oxford: Oxford Univ.Presss, 1983, p. V.

141

Спиноза Б. Этика. Москва: АСТ, Минск: Харвест, 2001. — 336 с.

142

Мишура А. Поле битвы: свобода воли // Логос, 2016, т.26, № 5, с. 19–58.

143

Мишура А. Поле битвы: свобода воли // Логос, 2016, т. 26, № 5, с. 54–55.

144

Мур Д.Э. Природа моральной философии. М.: Республика, 1999.

145

O’Connor T. Persons and Causes: The Metaphysics of Free Will. N.Y.: Oxford Univ.Press, 2000.

146

Мишура А. Поле битвы: свобода воли, с. 53–54.

147

Ло Д. После метода: беспорядок и социальная наука. М.: Изд — во Ин–та Гайдара, 2013, с. 184. Ханова П. От Кларксона до Хайдеггера //Логос. 2015, т. 25, № 3(105), с. 1–18.

148

Ло Д. После метода: беспорядок и социальная наука; См.также Ханова П. От Кларксона до Хайдеггера // Логос. 2015, т. 25, № 3(105), с. 8–9.

149

Gilbert D., MaloneP. The Correspondence Bias // Psychological Bulletin. January 1955, Vol. 117, No.1, pp. 21–38.

150

Васильев В.В. В защиту классического компатибилизма // Вопросы философии. 2016, № 2, с. 64–76; Фишер Д.М. Полукомпатибилизм и его соперники. // Логос. 2016, т. 26, №5, с.

151

Bok H. Freedom and Responsibility. Princeton: Princeton University Press, 1998; Dennett D. I Could Not Have Done Otherwise — So What? //The Journal of Philosophy. 1984. Vol. 81. No. 10, pp. 553–565; Dennett D. Freedom Evolves. London: Penguin Books, 2003; Frankfurt H. Alternate Possibilities and Moral Responsibility // Journal of Philosophy. 1969. Vol. 66. No.23, pp. 829–839;.Frankfurt H. Freedom of the Will and the Concept of a Person // Journal of Philosophy. 1971. Vol. 68, No.1, pp. 5–20; Pereboom D. Living Without Free Will. Cambridge: Cambridge University Press, 2001; Pereboom D. Free Will, Agency, and Meaning in Life. Oxford University Press, 2014; Strawson P.F. Freedom and Resentment and other Essays. L.: Routledge, 2008.

152

Черниговская Т.В. Чеширская улыбка кота Шрёдингера: Язык и сознание. М.: ИД ЯСК, 2017.

153

Секацкая М.А. Свобода воли и предсказуемость. Философский анализ современных исследований в нейронауке // Вопросы философии. 2016. № 3. с. 163–169; Mele A. Efef ctive Intentions.

154

Диспозиции — качества, проявляющиеся в момент проявления: растворимость, хрупкость, сладость, и т. п.

155

Кроме того, см.:.Райл Г. Понятие сознания. М.: Идея–Пресс, 1999. — 408 с.; Davidson D. Mental Events / Experience and Theory. L. Foster, J.W. Swanson (eds.). Amherst: University of Massachusetts Press, 1970, pp. 79–101; Jackson F. Epiphenomenal Qualia // Philosophical Quarterly. Vol. 32. No. 127, pp. 127–136; Sellars W. Empiricism and the Philosophy of Mind // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. Vol. I: The Foundations of Science and the Concepts of Psychology and Psychoanalysis. H. Feigl, M. Scriven (eds.). Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 1956. pp. 253–329.

156

Секацкая М.А. Свобода воли и предсказуемость. Философский анализ современных исследований в нейронауке // Вопросы философии. 2016. № 3. с. 163 — 169. См. также Секацкая М.А. Моральная ответственность без свободы воли. Аргумент в пользу натуралистической этики // Вопросы философии. 2014. № 10, с. 151–161.

157

Mele A. Efef ctive Intentions: The Power of Conscious Will. Oxford University Press. 2009.

158

Секацкая М.А. Свобода воли и предсказуемость. Философский анализ современных исследований в нейронауке // Вопросы философии. 2016. № 3. с. 163–169.

159

Кейн Р. Поступать «по своей собственной воле»: современные размышления о древней философской проблеме // Логос. 2016,т. 26, № 5, с. 105–131. — перевод во многом итоговой работы, опубликованной в 2014 г.

160

Там же, с. 109.

161

Кейн Р. Поступать «по своей собственной воле»…, с. 125.

162

Свендсен Л. Философия свободы. М.: Прогресс — Традиция, 2016, с. 35–37.

163

Выготский Л.С. Мышление и речь. М.: Лабиринт, 1999.

164

Тульчинский Г.Л. О природе свободы // Вопросы философии. 2006, № 4, с. 19–28.

165

Волков Д.Б. Проблема свободы воли и моральной ответственности в аналитической философии конца XX — начала XXI вв / Автореферат докторской диссертации. М.: МГУ, 2017; Кейн Р. Поступать «по своей собственной воле»; Bok H. Freedom and Responsibility. Princeton: Princeton University Press, 1998; Dennett D. Freedom Evolves. London: Penguin Books, 2003; Frankfurt H. Freedom of the Will and the Concept of a Person // Journal of Philosophy. 1971. Vol. 68, No. 1, pp. 5–20; Strawson P.F. Freedom and Resentment and other Essays. L.: Routledge, 2008.

166

Кейн Р. Поступать «по своей собственной воле», с. 109.

167

Там же, с. 125.

168

Собственно, об этом же пишут и авторы обстоятельной, если не программной совместной работы Беседин А.П., Волков Д.Б., Кузнецов А.В., Мерцалов А.В., Секацкая М.А. Несостоятельность аргументов манипуляции и исчезающего агента для проблемы свободы воли и моральной ответственности // Вопросы философии. 2107, № 6, с. 29–38. Ее авторы сходятся в том, что имкомпатибилистские аргументы не являются решающими, и формулируют собственные возражения на них. В финале статьи предпринимается попытка показать, как проблема моральной ответственности открывает путь для систематической философии.

169

Куайн У.В.О. Слово и объект. М.: Праксис; Логос, 2000.

170

Smilansky S. Free Will and Illusion. Oxford: Oxford Univ.Press, 2000.

171

Pereboom D. Living Without Free Will. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.

172

Тульчинский Г.Л. Наррация в символической политике: Уровни и диахрония // Символическая политика: Вып. 4. М., 2016, с. 65–83; Тульчинский Г.Л. Объяснение в политической науке: конструктивизм vs позитивизм // Публичная политика. 2017, № 1, с. 76–98.

173

Даже такое, на первый взгляд, лишь отрицающее некие нормы и ценности проявление личности, как смех, связано с утверждением других норм и ценностей, разделяемых личностью, с которых и производится оценка первых норм и ценностей, как несостоятельных и подлежащих осмеянию. См. Тульчинский Г.Л. Культура личности и смех // Человек. 2012, № 2, с. 20–34.

174

Бахтин М.М. К философии поступка, с. 85.

175

Бахтин М.М. К философии поступка, с. 158.

176

В этом плане формальная этика Нового времени, отмечает С.С. Аверницев, есть отказ от «средневековой концепцией естественного закона как божьей скрижали в сердцах людей» (там же).

177

Швейцер А. Мировоззрение индийских мыслителей. Мистика и этика // Восток–Запад. М., 1988, с. 205–233.

178

Бахтин М.М. К философии поступка, с. 109.

179

Полани М. Личностное знание. М., 1985, с. 100, 303–336.

180

Швейцер А. Культура и этика. М.: Прогресс, 1973. См. Обуховский К. Галактика потребностей. Психология влечений человека, с. 64.

181

Сартр Ж.–П. Экзистенциализм — это гуманизм. М., 1953, с. 13.

182

Об этой дилемме в творчестве Достоевского см.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 356; Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. СПб, 1906.

183

Швейцер А. Культура и этика, с. 89.

184

Грамши А. Избр.произв.: В 3 т. Т. 3. М., 1959, с. 420.

185

Показательно, что в основаниях математики, которая традиционно строилась на теории множеств, альтернативный подход акцентирует внимание именно на порождающих отношениях. Это проявляется в конструктивизме, интуиционизме, а также теории вынуждения (форсинга), позволившей Коэну доказать независимость континуум — гипотезы в самой теории множеств.

186

Бахтин М.М. К философии поступка, с. 102.

187

Такая трактовка свойственна не только фрейдизму. Так, К. Обуховский трактует потребность как способность живых систем к гомеостазу — установлению равновесия со средой. См. Обуховский К. Галактика потребностей, с. 64.

188

Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1989.

189

Так, явно пассионарными были лидеры революционных процессов в культуре, искусстве и политической жизни начала ХХ в. в России. Не исключено, что российская революция, своеобразный ренессанс в культуре, наметившаяся реформация в православии, вели к созданию нового этноса. Этот естественный процесс был прерван сталинщиной — прямым геноцидом, систематическим уничтожением именно пассионариев — цвета интеллигенции, военных, крестьянства, советских и партийных работников. Итогом и явилось обескровливание и обессиливание общества.

190

Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли.

191

Шарден Тейяр де. Феномен человека. М., 1987, с. 61–62.

192

Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М., 1986.

193

Любопытно, что в германских языках желание и некоторые формы будущего времени выражаются с помощью одного и того же корня will.

194

Термин родился в беседе автора с В.А. Карпуниным. См.: Карпунин В.А. Воля к бытию. Онтологический импульс. СПб: Алетейя, 2004.

195

В этой связи, кстати, открывается интересная перспектива анализа воли в контексте «участного мышления» (Бахтин М.М. К философии поступка, с. 7) и «практических рассуждений» (practical reasoning), восходящих к практическому силлогизму Аристотеля, когда из посылки–описания и посылки–оценки следует императив (Аристотель. Никомахова этика // Аристотель. Собр.соч. в 4 т. Т. 4. М.: Мысль, 1983, с. 197.) — мы еще вернемся к этой теме в 4–й главе.

196

Карсавин Л.П. Восток, Запад и Русская идея. ПГ, 1922, с. 62.

197

Бахтин М.М. К философии поступка, с. 91.

198

Подробнее о роли в познании и смыслообразовании переживания и сопереживания как компонента смыслового содержания социального опыта см.: Тульчинский Г.Л. Проблема осмысления действительности. Л., 1986; Тульчинский Г.Л. Переживание в герменевтике Г.Г. Шпета // Феноменолого — онтологический замысел Г.Г. Шпета и гуманитарные проекты XX — XXI веков. Отв. О.Г. Мазаева. Томск: Изд — во Томского госуд. университета, 2015, с. 373–386.

199

См., напр., Симонов П.В., Ершов П.В. Темперамент. Характер. Личность., с. 41.

200

Цит. по Фромм Э. Быть или иметь. М., 1986, с. 126.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я