Революция для своих. Постиндустриальная Утопия

Григорий Луговский

В книге предлагаются к рассмотрению вопросы происхождения сознания, культуры, государства и других социальных явлений сквозь призму влияния на эти процессы разных человеческих психотипов. По мнению автора, разумная организация общества в будущем возможна, только если каждый сможет лучше познать себя и найти «своих». Поможет в этом соцсеть нового типа, которая будет способствовать развитию нашей субъектности во всех сферах человеческого – культуре, экономике и политике.

Часть 2. КУЛЬТУРНОЕ

2.1. Игра с сакральным

Культура является простейшим ответом на вопрос «что есть человеческое». А культурное — все то, что не природное. Именно культура можно считать единственным известным нам сверхъестественным явлением. Хотя необходимо уточнить, что культурное поведение берет начало в природе. Зачатки его в форме различных сигналов, ритуалов и игр можно найти уже у животных.

Тем не менее, культуру в человеке формирует отталкивание от природной основы, ее отрицание. Архаический человек через мифологию пытался выразить идею, что источником культуры является не природа, а некие могучие творческие силы, скрытые в окружающем нас мире — сакральное. Позже источником культуры представляли божественное. Основное отличие сакрального от божественного в том, что божественное воспринимается как однозначно позитивное, которое нужно принимать беспрекословно, а вот сигналы сакрального требуют дешифровки, поскольку оно не обязательно дружелюбно к человеку.

Что такое сакральное — тема отдельная [7]. В какой-то мере оно тождественно культуре, но как источник ее. Культуру можно сравнить с лампочкой, которая светит, когда есть электричество — сакральное, духовный источник культуры. Считать сакральное частью природы, или это нечто третье, трансцендентная по отношению к миру сила — любой вариант ответа на этот вопрос не повлияет на принципы функционирования культуры.

Содержание любой культуры состоит из набора сакрализованного, то есть признанного ценным и важным для сохранения — языка, сказок, мифов, ритуалов, традиционных орнаментов, способов хозяйства и так далее. У каждого общества свой набор сакрализованного. Таким образом общество всегда стремится подменить источник творческой энергии — собственно сакральное — продуктами усвоения этой энергии.

Основополагающим инстинктом для возникновения культуры выступает игра. Человек играющий, человек символический, или человек разумный — по сути, синонимы, ведь без игры, без своих, надстроенных над природой правил, не смог бы возникнуть ни язык, ни символическое отражение мира в форме сознания.

Первым полем игры является сама природа. От этой игры не свободен ни один сущий, но человек хотя бы отчасти освободился от ее правил, надстроив над природой этажи собственных игр: культуры и ее «филиалов», ставших частью человеческой социальной ткани — этики, эстетики, религии, политики, искусства и т. п. Свой игровой код, во многом определяющий сознание и поведение, может иметь и отдельный человек.

Слово «игра» имеет ряд значений, которые так или иначе реализуются и в культуре:

— колеблющейся интенсивностью однородных ощущений (как «лист, играющий на ветру»);

— системой взаимодействия, приводящей к пересечению разных ощущений с возможным их перетеканием в противоположные;

— рядом правил, знание и умение использовать которые способно привести к успеху — преобладанию позитивных ощущений;

— свободная, лишенная условностей, налагаемых обыденным бытием, деятельность сознания («игра воображения», «игра разума»);

— игрой как творческой деятельностью актера, или музыканта; это почти аналог «игры воображения», но инструментом такой игры выступает уже сам человек (актер играет всем телом), либо некий предмет, предназначенный для творчества.

Все смыслы понятия «игра» указывают на двойственность бытия и вращаются вокруг правил, норм, законов и их нарушения. Либо выработки новых правил и поиска законов, которые пока от нас скрыты. Игра культуры — всегда то, что происходит по правилам, отличающимся от правил природы. Поэтому игровое начало следует рассматривать как кратчайший мостик между психическим и социальным в нас, с игры начинается «удвоение мира» — его разделение на мир природы и мир культуры.

Культура стала возможной и необходимой для человека в силу способности вызывать широкую гамму чувств, возбуждая работу ума, которому важно не просто внимать, но и понимать происходящее, направляя события в сторону увеличения приятных чувств и избегания неприятных. Создавая свои культуры, общества создают собственные альтернативные миры, утверждая мысль, что «большой мир», где царят правила «большой игры» природы, несовершенен и требует доработки. Символическая игровая деятельность становится альтернативой однозначной обыденности. Благодаря игре мы можем побыть не собой, пережить нечто, чего в жизни не было, либо бывает редко, тренируя способность преодолевать экстремальные ситуации.

Самые архаические человеческие игры — ритуалы, которые были и первой формой языка, кодирующей глубинные стереотипы социального поведения не в речевых актах, а в телесных. Различные «сигналы тела» (мимика, жесты) служат своеобразными архетипами (или мемами), отличающимися у каждой культуры, выступая самым сильным каналом передачи культурного опыта на бессознательном уровне. На этом механизме строится усвоение культурной информации детьми, позволяя им быстро вписаться в свою социальную среду, впитывая массу представлений о мире, минуя их вербализацию.

Вероятно человеческое пение, то есть простейшее музицирование, предшествовало появлению членораздельной речи, и было подражанием коммуникации птиц, достигающей большого разнообразия и эстетической красоты. Последний факт, конечно, субъективен, однако он указывает на привлекательность для человека с древнейших времен пения птиц, что могло вызвать желание подражать ему. Практически в любой из традиционных культур популярны образы божественных музыкантов, поэтов и певцов, а также их священные инструменты. Шаманский бубен является, пожалуй, самым характерным инструментом сакрализации игры, ведь шаман, благодаря бубну, танцу и пению, путешествовал в иные миры, принося оттуда новые знания. Бубен рассматривался одновременно как источник ритма и гармонии, символ космоса, а иногда и как конь шамана, на котором он переносится на другие уровни вселенной.

Культура для общества — то же, что сознание для субъекта. Суть культуры и сознания — объяснять мир, находя в нем место себе или своему обществу. Как и сознание, культура психоделична, то есть богата возможностями, наделена способностью творчески воспроизводить новые смыслы и формы на основе уже сформировавшейся матрицы представлений. Ведь и события, подвергшиеся сакрализации, запечатленные в культуре как ценный опыт, удачный способ реагирования на вызовы бытия, являются изобильным по значимости, информативным, а значит психоделическими по воздействию на психику.

Подобную суть имеют и психические феномены, которые Юнг назвал архетипами, заставляющие появляться сходным символам в разных культурах. В основе архетипов лежат «долгоиграющие» и впечатляющие факты — смена времен года и возрастов, рождение и смерть, отношения полов и т. п. Культура «побеждает» и подчиняет такие факты путем их объяснения (мифологического, научного, творческого). А поскольку этот факт является неизживаемым, то каждое последующее поколение людей заново переоткрывает его, привносит свои варианты ответов на вызовы, обогащая культуру.

Внутри «большой игры» культуры нужно выделить две сферы деятельности — историческую (она же память) и творческую. История это то, что не подвержено изменениям — багаж опыта определенного общества. Конечно, это мы сегодня под памятью имеем в виду историю, в традиционных же обществах память хранилась в виде мифов, песен, преданий. В такой форме культура больше напоминает музей, кладбище-мемориал, который в меру своих способностей уравновешивают те, кто все еще продолжает относиться к культуре как к игре, то есть творцы. Именно они наполняют старые символы новыми смыслами, или создают новые символы. Человеческое — большое поле экспериментов. И даже если человек, или общество запрещает себе эксперименты, это тоже эксперимент.

Большинство носителей культуры считают ее высшей реальностью, сокровищницей опыта, не воспринимая как игру. Поэтому внутри культуры человек считает нужным выделять новые пространства для «несерьезной деятельности», устраивая «игру внутри игры». Это прежде всего спорт и искусство — творческая сфера культуры.

В живой реальности память и творчество встречаются и реализуются в совместных культурных актах сплошь и рядом. Например, любое речевое высказывание включает в себя творческий акт по его построению и подбор понятных участникам коммуникации слов, чтобы выразить мысль. Но в конкретном акте культуры больше либо памяти, либо творчества. «Более творческое» есть более свободное, а «более историческое», приверженное шаблонам традиции, скорее выглядит как подражание, или оттачивание навыков.

Потенциально в любой культуре присутствуют все идеи, но только некоторые из них получают полноценное развитие. Как любое сознание могло бы помыслить любую мысль, но мыслит лишь некоторые, которые входят в комплекс интересов данного субъекта. Чаще же содержанием сознания становятся вовсе не мысли, а мечты и фантазии — «сладострастие души». То же можно сказать и о всякой культуре, где имеются свои представления о важном, ценном, прекрасном, вокруг которого строится система эстетический удовольствий данного общества.

2.2.Культура и аффекты

2.2.1. Многоликая эмпатия

В усвоении культурного опыта большую роль играет эмпатия, но особенно — стремление подражать сильным, успешным членам общества. Каждый, включившийся в игру, хочет достичь в ней успеха, а потому важно усвоить правила и использовать их наиболее эффективно. Игра дарит как удовольствие в случае выигрыша, удачи, так и страх неудачи, проигрыша. Фактически, любая эмпатия начинается с сопереживания себе, включающего знание вероятного исхода собственных поступков.

Если субъект — тот, кто отстаивает и развивает своё, то идеальный субъект, которого можно лишь помыслить, должен быть «вещью в себе», заниматься только собой, не вникая ни во что внешнее. Поэтому, стоит людям лишь ощутить больше свободы, как начинает наблюдаться расцвет нарциссизма, эксгибиционизма и других форм самолюбования. Эти маленькие слабости — не зло, но все-таки уход от пути, который направлен на развитие человеческого потенциала. Эгоцентрический вектор устремлений субъектности к собственному ядру нужно понимать и уважать, но любой субъект не мыслим также без устремленности во внешний мир, являющийся источником благ и опасностей. Даже наша базовая животная самость далека от «сферической в вакууме», которую бы могло себе позволить самодостаточное существо. И чем с большей уверенностью мы говорим о «великом уме», или «большом сердце», тем очевиднее, что эти люди уделяли много времени, внимания и воли миру, а не себе.

В теории о контурах сознания, описанной Т. Лири в «Семи языках бога» и развитой Р. А. Уилсоном в «Психологии эволюции», эмоции выступают сигнальной системой оповещения животных об изменении границ их личной территории. Позитивные эмоции возникают, когда у нас что-то прибыло, получилось, а негативные — в случае потери, неуспеха. Таким образом, любая эмоция — сигнал об изменении конфигурации личной свободы. А вот чувства, «сентименты» — признак душевной связи с другими существами, то есть сопереживание. Именно такую природу имеют культурные, творческие, естественные (как связь с природой) переживания, отменяющие на какое-то время значение личных границ.

Стоит говорить о разных формах эмпатии, разделяя сопереживание себе, сопереживание своим ближним и сопереживание миру как целому, всеобщей гармонии и порядку. Эти три переживания не обязательно исключают друг другу, но вполне могут рождать внутренний конфликт. И только от воли субъекта зависит, как в нем разрешится это противоречие.

Интересно, что одни и те же культурные акты могут быть продиктованы разными формами эмпатии. Например, отказ от мясоедения может стать итогом озабоченности гармонией мира или результатом заботы о собственном здоровье.

Эмпатия, выражаемая ликованием, торжеством, может быть названа экстазом. Это эмоциональная, животная реакция от ощущение расширения привычных границ, выход за пределы себя, слияние с объектами/субъектами восприятия, или со всем окружающим миром. Но ликование бывает разным. Его можно условно разделить на высокое и низкое, а используя терминологию Ницше — аполлоновское и дионисийское. Так, экстазом является как ликование болельщиков-фанатов на стадионе, так и Архимеда, выпрыгивающего из ванны с криком «Эврика». Внешне обе эти реакции похожи, но разница заключена в разном участии личной воли. В первом случае это ликование по поводу достижения «наших», во втором — радость из-за собственного открытия. Первый экстаз служит утверждению коллективной субъектности, а второй — личной.

Еще одной формой человеческих реакций на внешний мир является сочувствие. Способность ставить себя на место страдающего греки называли катарсисом, «очищением». Испытывают ли катарсис болельщики в случае проигрыша их футбольной команды? Вряд ли это столь очевидно, как экстаз по случаю победы. Тем не менее, и неудачи способны сплачивать коллективы. Но все-таки больше это касается собственных неудач, понуждающих к анализу ошибок. Поэтому там, где катарсис затрагивает личную волю, когда она может быть ответственна на результат действий, происходит очищение, или переоценка себя, своих действий, сил, целей. Но и там, где происходящее не зависит от нашей воли, можно не только пассивно сочувствовать, подвывая чужому (или коллективному) горю, но и делать выводы, проводить работу над ошибками, пусть и чужими. Это не так действенно, как собственный опыт, но все-таки тоже работает.

Существует и другое название для катарсиса и сочувствия — одержимость. Если экстаз связан с собственной деятельностью и ее достижениями, то одержимость — переживание красоты, чьих-то достижений, причем это могут быть достижения и красота как «наших», «ближних», так и всеобщая, «ничья». Экстаз служит утверждению субъектности, а одержимость — приближению к состоянию объекта, растворению в окружающем мире. Простейшим примером одержимости является отождествление себя с героями фильмов, книг, игр, когда происходит временная «утрата себя», превращение в другого.

С другой стороны, не является ли примером одержимости поведение болельщиков на стадионе, эмоционально уходящих в игру? И разве экстазу Архимеда не предшествовала одержимость идеей познания, которая и позволила ему совершить открытие? Одержимость и экстаз можно рассматривать как этапы любого акта познания, где чередуются подчинение воле предмета исследования и «взлом» этой воли в результате обнаружения истины. В идеале этот процесс выглядит как диалог двух воль, принимающий характер субъект-субъектной связи, либо такого чередования, когда субъект и объект временно меняются местами.

Иногда одержимость способна вызывать психические расстройства и даже соматические изменения, вроде появления стигматов у впечатлительных лиц, предрасположенных к такого рода переживаниям. Зомбирование тоже является формой одержимости, искусно направляемой внешней волей, отличаясь этим от спонтанной одержимости.

2.2.2. Страх

Не так просто ответить на вопрос: как культура смогла отвоевать пространство у природы, заняв в жизни людей такое важное место? Но эта проблема имеет прямую связь с возникновением сознания, а значит, скорее всего, и с теми аффектами, которые способны были вызывать психоделические средства.

Чтобы понять, как это происходило вначале, достаточно рассмотреть то, как культура усваивается новыми членами общества сегодня. Дети, как и архаические люди, достаточно близки к природе. И они воспринимают язык, нормы поведения и другой культурный опыт через игру. При этом важным условием успешности усвоения культуры выступают страхи — угроза наказания, отказа в эмоциональной близости, позора, насмешки. Культура усваивается волюнтаристски — старые члены общества навязывают ее нормы неофитам.

Культура существует для ограничения свободы. Ведь там, где человек еще близок природе, его свобода будет означать подпадание под власть природы, ее инстинктов и страстей. Поэтому в архаических коллективах соблюдению традиции придавали большое значение — опасность возврата во власть природы была здесь слишком велика. Самыми культурными людьми стоит считать представителей традиционных обществ. Все стороны их жизни регламентированы ритуалами, правилами, табу. Такое общество напоминает детство.

Но сохраняется ли при этом внутренний протест, эмоциональный след неприятия навязанной культуры? Видимо, память о насилии вытесняется очень глубоко, ведь окультуривание детей происходит на слишком ранних этапах развития психики. Зачастую можно наблюдать, как дети становятся ревностными защитниками навязанных им норм и готовы чуть ли не уничтожить того, кто ведет себя «не правильно». Еще один яркий пример «символического животного», не обладающего свободой — представители блатного мира. Здесь символической реальности определенных культурных норм уделяется столь большое внимание, что человек, не следующий им, может быть подвергнут всеобщему презрению или даже уничтожен.

Для таких людей культура — это «как правильно». И если в поле зрения традиционалистов появляется другая культура, с иными правилами, они испытывают сложные психологические проблемы. Любая агрессивность к «иным», «не таким» — это та сублимированная реакция, в которую превращается протест внутренней свободы против культуры. Приняв что-то однажды некритически, добровольно, особенно находясь в бессознательном возрасте, люди превращаются в духовных рабов этой навязанной воли.

2.2.3. Смех

Говоря о страхе, мы уже начали говорить и о смехе. Но если страх известен почти всем живым существам, то смех — новая эмоция, социальный акт, направленный на что-то или кого-то. О страхе обычно говорят меньше, чем о смехе, по ряду причин. Во-первых, страх — чувство более интимное, скрываемое, подавляемое. Во-вторых, страх способен реализовываться в самых разных действиях, даже прямо противоположных — от оцепенения и полного безучастия в происходящем вокруг, до включения реакции решительного отпора внешней угрозе. Возможно, кто-то скажет, что героические действия не имеют ничего общего со страхом, но это будет близорукое мнение. Страх — первейшая реакция, стимулирующая как труса, так и героя.

Смех, насмешка — инструменты установления контакта между людьми, но «своими людьми», теми, кто способен оценить конкретный юмор. Чужие, их нормы поведения, их язык, их внешность часто становятся объектом насмешек и благодатной почвой для создания анекдотов. А улыбка стала сигналом к общению, признаком отсутствия злых намерений, приглашением в «свой круг». Вероятно, эффект смешного — самый древний и бессознательный инструмент укрепления социальных норм и культурных ценностей (что по сути одно и то же). Смех является орудием, иногда смертельным, особенно в сплоченных коллективах. Страх быть осмеянным, оказаться объектом насмешек/издевательств, сопровождает человека всю жизнь и является, возможно, сильнейшим стимулом нашей социализации. Причем такой стимул может выступать как кнутом, так и пряником.

Смех — не только сила, утверждающая культуру, но и спутник, или брат-близнец творчества, созидающего культуру. И творчество, и смех связаны с нарушением какого-то ранее установленного порядка, являются силами, благодаря которым космос встречается с хаосом, после чего космос либо усиливается/утверждается, либо ослабевает/разрушается. Все зависит лишь от дозы. Но поскольку «космос» и «хаос» — только индивидуально воспринимаемая мера упорядоченности, что-то может служить хаосом для одних, и космосом для других.

Если сравнить порядок (космос) с протоптанной дорогой, то чувство встречи с хаосом возникает, когда кто-то с этой дороги пытается сойти на нехоженую территорию. Первопроходец может либо дать начало новой дороге (новому порядку, космосу), либо, потоптавшись в хаосе, вернуться на магистральный путь существующего порядка. В первом случае первопроходец совершает признаваемый другими подвиг — создает новую культуру, которая всегда является ответвлением от какой-то прежней культуры (либо появляется на месте пересечения нескольких культур). Во втором случае мы получим кратковременный эффект разрядки, вроде смеха.

Если говорить о разнице между смехом и творчеством, то она определяется скорее результатом деятельности, чем первоначальной целью. Для детей, например, нет особой разницы между смехом, игрой и творчеством. Эти виды деятельности растут из одного корня и лишь со временем, усложняясь и «взрослея», начинают различаться. Кстати, страх оказаться смешным чаще всего и парализует любую творческую активность, постепенно убивая эту потребность в человеке.

Цель творчества и смеха — получение удовольствия особого рода. Кто-то может считать это удовольствие эстетическим, я же предпочту назвать его экстатическим, связанным с выходом за пределы имеющегося порядка. Природа такого удовольствия шире или глубже, чем просто эстетическое чувство. Является ли эстетическим удовольствие от анекдота, или карикатуры? Эффект смешного вызывает в нас то, что нарушает нормы нашего космоса. Смешное воздействует так, чтобы мы не стремились нарушить эти нормы, а наоборот — хотели их сохранять и утверждать, дабы самим не стать смешными.

Но чем больше человек знает, тем сложнее его рассмешить, потому что он видит все меньше незыблемых правил и норм, все больше возможного и допустимого. Тот, кто многое знает, уже не боится быть смешным. Он сам может быть инструментом расширения списка норм для космоса своего общества, чтобы многое, ранее считавшееся смешным, таким больше не считалось.

Чем меньше в культуре смешного, тем богаче она потенциально, поскольку все ранее бывшее смешным освобождается как поле для творчества. В тех общества, где творчества мало, очищающий и укрепляющий устоявшееся положение вещей хаос приходит в виде смеха. Парадокс, но космос невозможен без инъекций хаоса, только в одних случаях они укрепляют этот космос и проявляются через смех, а в других — расширяют пространство этого космоса и проявляются в творчестве.

В сегодняшнем цивилизованном мире мало смешного и много творческого. Хотя культура постмодерна пронизана иронией, но когда нет твердых основ, чего-то незыблемого, ирония служит не инструментом смеха, а творческим приемом. Можно сказать, что постмодернизм — этап культуры, где место смеха целиком заняло творчество. Проблема такого творчества в том, что художнику, сошедшему с магистрального пути, некуда возвращаться. Нет никаких обочин и диких пространств. Дороги теперь везде. Поэтому и смеха здесь быть не может, ведь в такой культуре нет ничего запретного. Сохраняются лишь рефлекторные попытки вызвать смех — сдавленные улыбки, хихикающие рты, в которых уже нет той первичной эмоции, которая когда-то служила утверждению чувства «своего общества».

Сегодня «свое общество» может рождаться и жить только в архаичных формах социальности — в малых группах, организованных вокруг своих идей, интересов, увлечений. Только там и возможен смех, и здоровое творчество, которому нет необходимости кричать, чтобы быть услышанным. Иногда таким «своим обществом» может быть отдельный человек. Во всяком случае, любой полноценный творец является обществом в миниатюре. Поэтому он способен не только творить, но и оценивать; говорить и слышать; показывать и видеть.

Толерантное общество трагично из-за того, что в нем теряются поводы для смеха, который является социальной реакцией на нарушителей норм культуры. А если понятие о нормах размыто, требуется приложить слишком много усилий, чтобы эти нормы нарушить. Теракты, Брейвик, фильмы про Ганнибала-каннибала — это и есть попытки культуры и отдельных субъектов пробить брешь в коре безразличия, которой покрывается обыватель. «Шарли эбдо» удается быть смешными (а иногда и мертвыми) только потому, что они выходят за грань даже принятых в Европе норм приличия. Хотя чаще острие их сатиры направлено за пределы Европы, либо на явления, привносимые в сегодняшнюю европейскую жизнь извне.

2.2.4. Красота и новизна. Невротическое и шизофреническое в культуре

Противоположностью страха является не смех (ведь они тесно связаны), а любопытство. Страх и любопытство — две сильнейших эмоции, играющие важную роль и в жизни высших животных, которые не рождаются совершенно готовыми к бытию, а проходят определенную стадию научения. Человеческая же мутация, или «грехопадение», заключена в том, что мы способны сохранять это детское состояние «неготовности к жизни» всю жизнь. Естественно, тоже в индивидуальной мере.

Любопытство является влечением к новому, страстью к познанию, а страх взывает к сохранению известного и имеющихся границ. Страх и любопытство вступают в противостояние, каждый качается на индивидуальных качелях между этими силами. Там, где сильнее оказывается страх, устанавливается консерватизм, примерами которого служат и криминальная среда, и первобытный коллектив. Для такого индивида или общества радость несут повторяющиеся моменты бытия, утверждая его стабильность, следование извечным законам. Там, где сильнее любопытство, источником позитивных эмоций выступает новый опыт и познание.

Все красивое и новое явно или косвенно ценно для выживания. Но любая новизна, чтобы быть воспринятой, «услышанной» и оцененной, должна пройти через стадию красоты. Жизнеспособное общество начинается не с рационального осознания удобства взаимного выживания, а с единства иррационального — эмпатии на основе общих представлений о прекрасном, способных меняться от общества к обществу, от века к веку и от человека к человеку. Мы можем не только по-разному «знать», но и чувствовать. Не зря поговорка «о вкусах не спорят» так популярна.

Шеллинг считал, что красота это бесконечность, выраженная в конечной форме. Я бы уточнил, что красота указывает на всеобщие законы бытия, которые мы в этой красоте распознаем. Но одновременно с тем любая красота имеет динамические (меняющиеся) границы, иначе никто не мог бы ее различить, выделить. Любое произведение искусство формирует граница, отделяющая его от остального мира. Для картины это рамка, для театра — сцена, для кино — экран, для ритуала и игры — время и место их совершения. Культура рождается из границ, в которых действует определенное единство эстетических вкусов. Поэтому культура — прежде всего нормы и запреты; пределы, а не беспредел.

Изначально красивое — есть служащее некой идее, воплощая ее наилучшим образом, исполняющее свою миссию. Например, целая чашка красива — она свою роль исполняет. Разбитая некрасива. «Красивый человек» — слишком широкое понятие, поскольку предназначение человека неясно. А вот «красивая девушка» яснее: такая, которая наилучшим образом может послужить для рождения здоровых детей. «Красивое яблоко» — без видимых изъянов, аппетитное. Нецелое, ущербное = некрасивое.

Но человек взял на вооружение красоту, используя ее как магическую силу — вначале, вероятно, для власти над стихиями (духами), а теперь эксплуатирует ее как некую харизматическую силу, воздействующую на эмоции других людей. Человек создал рафинированную красоту; отделил идею красоты от предмета, подвесил ее в воздухе, превратив в магию. Рафинированная красота выражает только одну идею — избыточности, богатства, психоделичности. Так, красивый гроб с рюшечками никак не улучшает функциональность гроба, не является реализацией идеи гроба. Или инкрустированная камнями рукоятка меча служит лишь показателем пафосности ее владельца, никак не улучшая «мечность» меча. Отсюда все эти помпезные стили рококо, ампир, гламур. Отсюда и искусство — первоначально магическое, т.к. его функцией было улавливание идей, отделение их от предмета. Сегодня искусство уже часто не удовлетворяется простыми идеями, ищет или творит сложную красоту, тем самым следуя одним с наукой направлением в познании мира. Собственно, любая наука — искусство работы с фактами. И тогда все, чем занимается человек — наука или искусство. В чем их отличие? Наука работает с фактами общими и повторяемыми, а искусство — с частными и неповторимыми.

Все ценное, воспринимаемое обществом как достойное запечатления в памяти культуры, выглядит как симбиоз красоты и новизны. Именно «настоящее», «цепляющее» (или делающее одержимым, приводящее в экстаз) люди ищут везде — в жизни, в искусстве, в науке. А когда речь идет о жизни сознания, то можно даже не делать различия между жизнью и искусством, реальностью и вымыслом, бытием и мечтами, планами, идеями. Наши мысли направляют нас в ту сторону, где мы видим притягивающее нас Настоящее — красоту и/или новизну. Вот это «и/или» является важной отличительной чертой, делящей людей, творящих и воспринимающих творчество, на две большие категории.

***

Иногда, чтобы сказать что-то новое, нужно создать новый язык. Искусство — это соревнование индивидуальных языков по выражению единых истин, понятых через призму субъективного восприятия. То же касается философии, которая, как мы говорили, есть одна из сутей сознания — субъективного «схватывания» мира.

Сознание — нечто избыточное по отношению к природным нормам психической жизни. А что такое норма? Предсказуемость, повторяемость, следование каким-то древним программам. Наличие сознания, которое выбивается из колеи работающих программ и способно само себя перепрограммировать — уже бунт против природы. Меньше сознания — больше здоровья для психики, больше природы.

Культура и отдельное сознание соотносятся как два зеркала. Поставив их напротив друг друга, мы никогда не сможем узнать, какие именно призраки отразятся в этих зеркалах. А пытаясь заглянуть в межзеркалье, будем видеть лишь себя. Это пространство — сфера действия творческой воли, в которой индивидуальный разум с одной стороны работает с личным опытом и генетически усвоенным багажом психики, а с другой — с усвоенным опытом культуры.

Большому, сложно организованному сознанию нужны особые лекарства — культурные. Как само наше сознание полностью искусственно, так и лекарством ему служат эстетические пилюли: искусство, литература, ритуалы и т. п. Все, что мы ищем, на самом деле является материалом для строительства себя и лекарством для больного сознания. Именно такова суть Настоящего. И все то, что воздействует на нас как лекарство, как обезболивающее, мы принимаем как Настоящее — способное вызывать хотя бы кратковременную реакцию освобождения, катарсиса.

Причины страданий сознания экзистенциальные, они коренятся в осознании своей отдельности, а потому — уникальности. Мы как бы заточены в своем внутреннем мире, поэтому полное понимание Другого невозможно. Общение всегда будет цепью догадок и неточных переводов, что особенно актуально для развитого сознания. Каждое такое сознание — итог уникального пути личных исканий. Поэтому понимание прекрасного способно не только объединять с другими, но и разъединять.

Если развить одну из мыслей К. Г. Юнга, существуют невротический и шизофренический типы личности. Конечно, это не означает, что все мы психически нездоровы. Но с точки зрения природы быть человеком — значит являться страдающим, болеющим существом. Невротик бежит от внешнего хаоса в мир иллюзий. Такой человек ищет в искусстве/литературе недостающей ему в жизни гармонии, порядка. Главным символом порядка выступает красота. Поэтому невротик прежде всего реагирует на внешнюю форму — наиболее очевидные и архаичные признаки красоты.

Шизофреник — противоположный невротику тип. Это человек хаоса, а не космоса; новизна для него важнее красоты. Чем отличается космос от хаоса? Наличием предсказуемости, устоявшихся форм и норм. Хаос же непостоянен, непредсказуем и потому видится как опасное, тревожное, но и творческое состояние бытия.

Невротическая культура направлена на сохранение опыта прошлого, а шизофреническая — на поиск нового, расширение горизонтов. Невротик видит и приемлет красоту «проверенную временем»: котики, цветочки и прочая милота, мелодрамы, комедии, ритмическая односложная музыка. Развлекать, убаюкивать, уводить в мир фантазий и грез — вот суть невротической культуры. Невротик — человек, олицетворяющий близость к природе и архаике. Он тяжело принимает новое, а потому окружает себя понятными, легкодоступными и древними образцами красоты. Цветами и котиками могли любоваться еще люди палеолита. Эта красота архетипическая, глубоко укорененная в нашей психике. Она рекурсивна и фрактальна, в ней почти нет места новому. А невротическое искусство — это бесконечный «конкурс двойников», самоповторы и поиск идеальной формы давно известных образов.

Культура шизофреническая ориентирует на усложнение и поиск новых форм. Шизофреник в первую очередь хочет разгадывать ребусы, а не любоваться. Он находит красоту именно в процессе поиска, его манит новизна и утомляет мир повторяемости. Новые идеи, смыслы, новые формы красоты. Нужно только приложить усилия, чтобы эту красоту рассмотреть. Относительность представлений о красоте успешно демонстрирует современное искусство, размывая устоявшиеся эстетические взгляды, но и оно существует в определенных рамках, в которых формирует атмосферу чуда раскрытия новой красоты.

Фактически понятие новизны вторично. Речь всегда идет только о красоте, она и есть искомое всеми «настоящее». Но каждый способен видеть красоту чуть иначе, наблюдая мир «со своей колокольни». Котики и цветы никуда не деваются — этот древний пласт восприятия красоты доступен всем. Но дальше начинаются ступени личного культурного восхождения, переоткрывания красоты.

Нельзя сказать, что невротики глупее шизофреников. Просто ориентиры разные. Ведь интеллект — объективный механизм, а сознание — индивидуальные, субъективные установки, набор программ по эксплуатации имеющегося интеллекта. Куда сознание направит свои волевые усилия, ту ниву и будет перепахивать беспристрастный интеллект. Поэтому чаще всего «люди дела», обыватели — сторонники эгалитарной невротической красоты и культуры. Их мозг «заточен» под другие проблемы, а культура служит просто фоном жизни.

2.3.Творцы и хранители культуры

2.3.1. Творчество и искусство

Хотя в основе культуры лежат различные аффекты, первым непосредственно культурным актом является некий волевой творческий порыв, знаменующий встречу субъекта-творца с чем-то его впечатлившим, с красотой или новизной. Но творческая реакция не сразу становится достоянием культуры. Не за каждым воплем «Эврика» стоит настоящее открытие, хотя каждый на протяжении жизни может совершать множество открытий для себя, переживая вспышки экстаза, вдохновения, творческого подъема. Культура же фиксирует в себе только те реакции, которые она по каким-то причинам считает полезными для выживания общества.

Первый этап на пути от спонтанного творческого импульса к факту культуры — собственно творчество. Это процесс изживания силы вызова в энергии ответа на него. Вызовом может стать внешнее давление природы или общества, внутренний конфликт, чужое творчество. А ответ — волевая реакция на эту другую волю, которую нужно подчинить, или понять, и тем «окультурить». Поэтому сакральное в традиционных представлениях приобретало персонифицированные, субъектные черты, ведь если есть воля, то должен быть и ее источник-субъект. Первобытное сознание одухотворяло весь окружающий мир, выделяя в нем «сильные» явления как божеств и духов, с которыми необходимо договариваться. И до сих пор мы можем «вступать в диалог» со слишком сильной жарой, морозом или ветром как с субъектами, хотя и осознаем, что речь идет о природных явлениях. Часто реакции на природные явления становятся первыми творческими импульсами как у мастеров, так и у неискушенных творцов.

Творческие акты проистекают из некоторой потребности нашей психики и лишь после огранки искусством могут запечатлеться в памяти культуры. Поэтому в некотором смысле прав М. Бахтин, считавший, что творчество по своему существу анонимно. Разница между искусством и творчеством в степени их интеграции с культурой. Творчество без искусства не несет на себе печати культурной памяти. Но бывает и искусство без творчества — соревнование «мастеров искусств» в улучшении передачи уже имеющихся культурных форм без их обогащения новыми смыслами. Таким образом, творчество ближе шизофреническому типу восприятия, а искусство — невротическому.

По ироническому замечанию Анатоля Франса, «искусству угрожали два чудовища: художник, который не является мастером, и мастер, который не является художником». Если мастер силен в воспроизведении канонических шаблонных форм, то художник больше подвержен творческим импульсам, склонен искать новые формы. Но для запечатления этих новых форм в культуре необходимо, чтобы творчество художника поднялось на уровень мастерства или сформировало собственные каноны, которые станут новой школой мастерства. Любое искусство — мастерская по огранке творческих импульсов по определенным субъективным канонам. Каждая культура формирует свое искусство, в соответствии с ее традициями и представлениями и красоте.

В культуре все более-менее устойчиво и повторяемо. Словно духовная ДНК общества, она формируется из цепочки актов повторения/закрепления усвоенного опыта. А искусство состоит из актов единичных и неповторимых, способных вызвать мутацию культуры. Хотя искусство в значительной мере состоит из памяти об успешных ответах на вызовы, ставших образцами для подражания, оно играет роль «сцены» культуры, ее творческой лаборатории.

Если культура — знание определенных эстетических и этических норм, то искусство допускает вероятность их нарушения, поиск более совершенных форм культурного поведения. Искусство всегда предполагает трансценденцию, экстаз — выход хотя бы на шажок за рамки устоявшихся правил. Поэтому ремесленник, строго повторяющий каноны, принадлежит культуре, а художник, создающий новые формы и каноны, принадлежит искусству. Что не отрицает возможности сочетания художника и ремесленника в одном человеке.

Искусство и литература (здесь я не буду делать между ними различия) выступают формой опережающего отражения, которая, предвосхищая вероятное будущее, дает различные варианты прогнозов развития общества, в игровой форме предлагая пережить возможные грядущие вызовы, научаясь предотвращать нежелательные варианты и вырабатывать пути к приемлемым. Если наше бытие лишь пытается вырваться за ограничивающие рамки и границы, то в искусстве они легко устранимы.

С другой стороны, искусство всегда обращено к набору вечных вопросов бытия, перепроверяя и утверждая определенные ценности, не заржавевшие от времени. Например, всегда остаются актуальными проблемы отношений между людьми, столкновения человека и природы, человека и общества, человека и высших сил (будь то власть, бог, внеземной разум).

2.3.2. Творческое меньшинство: шаманы и жрецы

Любой член общества должен быть «культурным человеком», знающим, «как правильно себя вести» в различных ситуациях. По этому признаку он и воспринимается как «свой». Но кроме «культурных людей» существуют и «люди культуры» — специалисты, отвечающие не только за сохранение культурного опыта, но и за его расширение и ревизию.

«Человек культуры», не зависимо от того, зафиксирован ли этот статус обществом, обладает повышенным интересом к рефлексии и творческому переосмыслению действительности. Если обыватель, «культурный человек», получив больше свободы, предпочтет растратить ее на рост благополучия, выполняя природную программу любого животного, «человек культуры» скорее направит вновь открытые ресурсы на расширение сознания — открывание или создание нового. Критический взгляд на свою культуру помогает ему переместиться в позицию, из которой она создается, то есть стать творцом. «Великие умы имеют скептический склад», — писал Ницше.

У А. Тойнби эти «люди культуры» названы творческим меньшинством, призванным принимать вызовы внешнего мира, формулируя ответы на них. Каждый факт культуры рождается из творческого акта какого-то субъекта. А импульсом к этому творческому акту служит определенное впечатляющее событие внешней, или внутренней жизни субъекта — все, что вызывает гамму сложных переживаний, требующих ответа.

В эзотерическом ключе рассматривал творческое меньшинство П. Успенский, называя его «внутренним кругом человечества», свехчеловеками — хранителями знаний, в том числе и тех, которые никогда не становятся достоянием большинства. Похожий взгляд на творцов культуры представлен в книге Эдуарда Шюре «Великие посвященные». Позже подобные взгляды отразились в «Розе мира» Леонида Андреева.

Люди культуры наделены видением и веданием большего. Это позволяло предвидеть вероятные события, что в архаическом сознании выглядит как волшебство, магия, связь с незримыми сакральными силами. «Тот не писатель, кто не прибавил к зрению человека хотя бы немного зоркости», — писал Константин Паустовский. От чувствительности «антенн» творческого меньшинства, воспринимающего вызовы, и успешности ответов на эти вызовы зависела жизнеспособность обществ. «Общество деградирует, если не получает импульсов от отдельных личностей; личность деградирует, если не получает сочувствия от всего общества», — писал Уильям Джеймс. Такие импульсы формируют культуру, а значит, и лицо общества. Поэтому на протяжении всей истории целям выживания общества служил отбор специалистов по сохранению и перепрограммированию культуры.

Культура всегда была продуктом творчества конкретных людей, частично становясь общим достоянием, а частью оставаясь культурой «для личного пользования». Естественно, любая символическая деятельность остается социальным продуктом, даже если это «внутренняя империя» фантазий и идей. Но если культура — общественное сознание, то, как любое сознание, она имеет психоделический характер, требуя столь же изобильного языка выражения. Поэтому общества, испытывая недостаточность средств выражения своих ощущений, обращаются к помощи тех, кто видел глубже, чувствовал больше, обладал интуицией и развитым пониманием бытия.

Любое «народное творчество» включает две фазы: акт передачи высказывания творца и акт приемки обществом этого послания. У первобытных авторов не было союзников в виде бумаги, или скрижалей, способных хранить их мысли, потому традиционный творец вынужден «идти в народ», чтобы его услышали. Художник в своем выборе-вдохновении проходит испытание как творец, а общество сдает экзамен на жизнеспособность и «космичность» (способность узнавать прекрасное), выбирая своих художников из множества субъектов, проявляющих творческую активность. «Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение» (Петр Чаадаев).

Качество отбора обществом творческих реакций отдельных субъектов говорит о его здоровье. Больное общество сигнализирует о своей болезни фиксацией ответов болезненных, не показывающих пути к выздоровлению, а усугубляющих страдание. Обычно вырождающиеся культуры склоняются к выбору внешней формы вместо содержательности, пышной красоты вместо скромной силы новых идей.

В исторической реальности отношение к творческому меньшинству далеко не всегда было трепетным и возвышенным. «Сверхчеловеки» могли вызывать враждебность и непонимание, представляться опасными, ведь они имели дело с иным миром, получая оттуда свои знания. У архаических народов эти люди часто представлялись «чужими среди своих», ведь свой принимает традицию как норму, а не подвергает ее переоценке [8]. Первобытный творец — не профессия, а призвание. Он ощущал потребность творить как внешнюю волю, находясь с этой невидимой силой в диалоге, что для непосвященных выглядит как набор странностей.

***

«Людей культуры» нужно разделить на две категории — шаманы и жрецы. На протяжении почти всей истории они существуют под различными именами, исполняя разные социальные роли. Первым появился шаман, от которого в процессе усложнения общества отделилась фигура жреца.

Представлять шамана как чувака с бубном, в дурацкой шапке с рогами, это примерно то же, что видеть русского обязательно в лаптях и с медведем, а украинца в шароварах и в вышиванке. Конечно, эти мемы не беспочвенны, выступая кратчайшим путем к восприятию обозначаемых явлений. Но если мы хотим не упрощать (мемизировать), а видеть явления в их сложности, придется отказаться от краткого пути, езды по ровной трассе, проложенной культурой для тех, кто хочет сэкономить на рефлексии и анализе фактов.

Шаман отличается от жреца потребностью и способностью творить, создавать новое в русле единого духовного потока традиции, но «не смотря на общую основу мировоззрения, каждый шаман вносит в это мировоззрение свое индивидуальное толкование, он по-своему объясняет причины различных явлений природы… люди, не получившие шаманского дара, живут теми воззрениями, которые передаются им от предков, шаманы же в основном базируются на своих видениях» [9]. «В шамане как будто и нет ничего такого, чего нельзя было бы обнаружить у иных сакральных лиц. Однако все эти качества и свойства явлены в шамане сверх меры — его способности восприятия мира, контакты с предками и духами, жизнедательные потенции, владение словом и т.д.» — отмечают исследователи южносибирского шаманизма [10].

Наиболее ярких классических шаманов можно найти в первую очередь у народов Сибири, во вторую — у индейцев обеих Америк, в третью — у множества народов южной Азии. Элементы шаманизма мы встретим и у австралийцев, отделившихся от остального человечества около 12 тысяч лет назад, и у африканцев, которые никогда не покидали материнский для человечества континент и потому мало участвовали в культурной диффузии.

Многое свидетельствует, что шаманизм в разное время был религией всех народов мира, хотя термин «религия» здесь можно использовать с натяжкой. Религия в собственном смысле слова основывается на поклонении, развитом культе, на вере, а не знании и практике. Все религии можно свести к трем основам: язычеству (культ природы), шаманизму (культ человека) и монотеизму (культ бога). Все духовное многообразие человеческого опыта — вариации на темы этих трех мистических мировоззрений, хотя любую из этих фундаментальных религиозных концепций мы нигде не найдем в чистом виде. В любом язычестве имеются персоны, подобные шаманам, в шаманизме присутствует поклонение силам природы, а в монотеизме всегда есть следы культа природы и человека. Многие черты облика шамана проявлены в Иисусе Христе, в пророке Мухаммеде, в скандинавском боге Одине, множестве других персонажей мифов и эпоса разных народов.

Нужно также учитывать, что религиозный опыт шамана — явление более сложное и богатое, чем условный шаманизм его одноплеменника. Для шамана его шаманизм — практика, а для его соплеменника, «культурного человека» это уже вера, поклонение, попытка отражения чужого опыта. Поэтому для шамана шаманизм — не религия, а для его соплеменников — религия. Насколько они могут совпадать? Думаю, не более чем роман для автора и для его читателей.

Классический шаман в своем ритуальном облике обычно пытался предстать как «космический человек», соединяющий в себе все уровни мироздания. Вероятно, отсюда берет начало представление о человеке как микрокосме. Распространенным первобытным образом бытия выступало «мировое дерево», пронизывающее прошлое, настоящее и будущее, объединяя чувственное и мыслимое, подсознательное и сверхсознательное. Костюм шамана часто повторял детали такого дерева, выступая своеобразной «картой мироздания». Шаманы могли путешествовать в своих ритуалах-камланиях как в верхний, так и в нижний мир, принося оттуда ценные знания для мира среднего — своего общества. Аналогичным образом можно описать и деятельность ученых, художников, писателей. Все они что-то приносят человечеству, а их путешествия направлены либо вглубь себя — к мышлению или бессознательному, либо на постижение внешнего мира — к «кладовым культуры», к тайнам материи и жизни. В этих разнонаправленных путешествиях своей мысли они пытаются находить ответы на вопросы, стоящие перед собственным сознанием и обществом.

В широком смысле шаманы — достаточно независимые от суда общества мудрецы, которые в разных культурных и исторических условиях проявляют свой дар достаточно сходно. Все эти персонажи характеризуются сакральной внесистемностью, которая делает их носителями высшего человеческого (воспринимаемого как сверхчеловеческое, божественное) знания. Таковы индийские йоги, продолжающие традицию ведических риши, мудрецы в даосизме, жившие подаяниями, странствуя по селениям, исламские дервиши, русские юродивые — «блаженные Христа ради», сочетавшие сакральное безумие с божественным провидением.

***

В более сложно организованных обществах на смену шаманам приходят жрецы. Если шаман выступал символом универсума, человеком-храмом, то жрец — лишь элемент сложной бюрократической системы, какой-то религиозной организации, церкви. Позже появляются «жрецы науки», «жрецы закона». Все они только слуги своего культа, утратившие «космичность» шамана, занятые той частью забот мира, которые доверила им система. Если авторитет шамана строится на общественном признании, опирающемся на веру в его природный дар и волю, то место и роль жреца в обществе определяется иерархией и стажем покорения карьерных ступенек. В этом шаман больше похож на современного музыканта, писателя, художника, добивающихся признания собственным трудом и талантом.

Власть жреца — это сила болта в сложной машине. Сломавшийся болт легко заменить. Личность же уникальна и незаменима. А еще личность ценит свободу, как питательную среду для всестороннего развития. Ведь универсум имеет много сторон. Живое космическое дерево нельзя распилить на дрова, или пустить на мебель. Тогда оно теряет и жизнь, и универсальность, сводясь к единственной утилитарной функции. Так и с машиной, и с болтиком в ней. Машина «заточена» под конкретные задачи, она не терпит свободы. Еще меньше свободы у болта. Если болт нарушает правила машины, он негоден для службы, его вышвыривают.

Жрецы никогда не равны богам. Они только священнослужители, выспрашивающие милости у небес. Обычно специализация у жреца узкая: организовывать ритуалы, приносить жертвы, возносить молитвы, принимать послания богов. Шаман же — «и швец, и жнец, и на дуде игрец» в сфере сакрального. Свободный, частнопрактикующий жрец невозможен, хотя люди с психологией жрецов могут оказаться «не у дел», становясь несистемными служителями своей культуры, сидящими «на скамейке запасных» (что-то вроде оппозиции, которая может стать властью). Шамана же не интересует земное, человеческое покровительство. Это предприниматель, действующий на свой страх и риск. Он общается с духами на равных, как партнер, а то и повелевает некоторыми из них. В деятельности шамана много игры, импровизации, он имеет дело с живой реальностью сакрального. А жрец опутан канонами и уставами закостеневшей религиозной системы, в которой боги уже скорее мертвы, чем живы.

Здесь уместно вспомнить шпенглеровское противопоставление культуры и цивилизации. По Шпенглеру, культура порождает цивилизацию, а та убивает культуру. Тогда же на место шаманов приходят жрецы. Но шаманы не исчезают совсем, уходя в оппозицию, становятся внесистемными духовными лидерами — знахарями, отшельниками, сказителями, художниками, интеллигентами, то есть свободными творцами и распространителями альтернативных взглядов. Не случайно почти все народно-освободительные движения апеллировали к первозданному состоянию общества, а не к неизвестному умозрительному будущему. Свобода представлялась как восстановление состояния «золотого века», который был разрушен порядком, символизируемым цивилизацией, государством и их жрецами.

Конец ознакомительного фрагмента.