Пастушья сумка (сборник)

Григорий Кружков, 2019

В книгу «Пастушья сумка» вошли избранные стихотворения – от ранних опытов до последних сборников и журнальных публикаций; но с наибольшей полнотой представлены стихи, написанные после 1997 года. Стихи Г. Кружкова, по своей сути, поэтический дневник, в который органически входит перекличка с поэтами разных стран и эпох, а традиционная лирика сочетается с хладнокровным абсурдом. Кружков известен также как переводчик и филолог, работавший с необычайно широким кругом авторов – от Шекспира и Донна до Кэрролла и Эдварда Лира. Он почетный доктор литературы Дублинского университета, лауреат многих премий: Государственной премии РФ, премии «Anthologia» журнала «Новый мир», Волошинской, Бунинской и др.

На берегах реки Увы

(1976–1989)

У моря

Дочка на пляже отца зарывает в песок,

Зыбко и смутно ему, словно семени в грядке;

Что-то лепечет лукавый над ним голосок,

Смугло мелькают лодыжки, ладошки, лопатки.

Веки смежил он и в небо глядит сквозь прищур,

Пятки вперед протянул — фараон фараоном.

Девочка, став на колени, как жрица Хетсур,

Руки к нему простирает с глубоким поклоном.

Мечет в них дроты свои обжигающий Ра;

Тысячи лет не кончается эта игра.

Вот пододвинулась туча, и тень задрожала…

Где ж тонкорукая?

Краба смотреть убежала.

Крымская бабочка

У вечности всегда сухой закон.

Но каплет, каплет жизни самогон,

Переполняя пифосы и фляги.

И — времени послушные волы —

Вытягивают на берег валы

Тяжелые возы горчащей влаги.

Не трезв, не пьян, брожу я целый день.

Тень-тень, мне каплет на уши, тень-тень.

А за холмом прибрежным, в травном зное,

Мне бабочка ударилась в лицо:

Да это же, ей-богу, письмецо

С оказией!.. А вот еще другое!

Замри, я говорю, замри, присядь!

Дай мне судеб известье прочитать,

Куда ты снова ускользаешь к шуту?

Чего ты хочешь, не понять никак:

То вверх, то вниз крылом, то так, то сяк,

И тыща перемен в одну минуту.

Так кто из нас хлебнул: я или ты?

Помедли, воплощенье суеты,

Не мельтеши, дай разобрать хоть строчку, —

Пока шуршит маслина на ветру

И за пригорком — к худу ли, к добру —

Прибой на нас с тобою катит бочку.

Не трепещи: ведь я тебя не съем.

Не торопись к татарнику в гарем

Мелькать в кругу муслиновых созданий.

О Мнемозина! восемнадцать лет

Тому назад ты родилась на свет:

Прекрасный возраст для воспоминаний!

Они мелькают, вьются… Как тут быть?

Чтоб их понять, их надобно убить!

Но чем злодействовать, не лучше ль выпить?

Ого! какой сверкающий глоток:

В нем Иппокрены жгучий холодок,

И страшный Стикс, и будничная Припять.

Да, нас поила общая струя,

Я бражник твой, капустница моя,

И капля есть еще в кувшине нашем.

Пусть нам Хайям на дудке подсвистит

И подбренчит на арфе царь Давид —

Давай кадриль несбывшегося спляшем!

Закружимся над солнечной горой,

Где вьется мотыльков беспечный рой,

Над серою иглою обелиска,

Над парочкой, уснувшей под кустом,

Над грузовым, грохочущим мостом,

Над Самаркандом и над Сан-Франциско;

Закружимся над мертвенной луной

(Ее обратной, скрытой стороной),

Над горсткой угольков в кромешной яме,

Над догмами, над домиком в Москве,

Где русский йог стоит на голове

И смотрит в вечность трезвыми глазами.

Памятник

Я оглянулся и увидел вдруг:

Все люди заняты одним и тем же —

Выделываньем мыльных пузырей.

У каждого прохожего — тростинка,

В которую он дует, отстранясь

От суматохи уличной и локоть

Ревниво оттопыря. Пузыри

Срываются, толкаются, танцуют

И, разлетаясь, наполняют воздух

Неслышным звоном. Этих тянет вдаль,

А тех к земле. (Бывают и такие,

Что могут ногу отдавить, как гиря!)

Иные — не легки, не тяжелы —

В срединном воздухе, роясь, толкутся

Среди себе подобных пузырьков.

А если глянуть сверху — жизнь кипит

И пенится как чаша!

«Мир — пузырь», —

Сказал философ Бэкон. Кто-то там

В незримую соломинку, незримый,

Усердно дует. Для чего все шире

И все опасней раздвигает он

Мерцающую сферу? Зря смеются

Над комиксами. Этих человечков

С растянутыми пузырьками реплик,

Прилепленных ко рту, мне жаль. Слова

Бессмысленны — но выдыханье уст,

В которое они заключены,

Священней фараонова картуша.

И если ставить памятник поэту,

То, верно, не с пергаментом в руках,

Как у того, кто ночью из друкарни

Бежал от разъяренных москвичей,

Чтоб сеять, где подальше, не со шляпой,

Не с шашкой и не с гаечным ключом,

А с бронзовой тростинкою у губ,

С надутыми щеками, и пускай

Стоял бы он в углу, как виноватый,

Отворотясь от улицы, а рядом

Лежал десяток мыльных пузырей,

Составленных, как ядра, в пирамиду.

И непременно чтоб неподалеку

Поилка с газированной водой…

Возлюбленные поэтов

1. Расставание

Illumina tenebras nostra Domina^[2]

«Приди, Мадонна, озари мой мрак!»

Влюбленных красноречье беспощадно.

Она, как лист, дрожит в его руках,

Как губка, клятвы впитывает жадно.

А Донну дорог лишь разлуки миг —

Тот миг, что рассекает мир подобно

Ланцету: он любимый видит лик

Сквозь линзу слез — так близко и подробно.

Он разжимает, как Лаокоон,

Тиски любви, узлы тоски сплетенной:

И сыплются в расщелину времен

Гробы и троны, арки и колонны.

И целый миг, угрюмо отстранен,

Перед находом риторского ража

Он, как сомнамбула иль астроном,

Не может оторваться от пейзажа

Планеты бледной. Он в уме чертит

План проповеди: «О, молчи, ни вздоха;

Не плачь — не смей!» — Увы, он не щадит

В ней слабости… А между тем дуреха

Глядит, глядит, не понимая слов,

Как будто в зеркало волны глядится,

И растворяется, как бред веков,

В струях его печальных валедикций…

2. Спящая

The blisses of her dream so pure and deep.

John Keats

Во сне она так безмятежна! Будто

Там, в этом сне, поверила кому-то,

Что будет мир ее красой спасен.

Отвеяна от ложа скорбь и смута,

Покоем и лавандой пахнет сон.

Во сне она так беззащитна! Точно

Лесной зверек бездомный, в час полночный

Уснувший на поляне в темноте, —

Или птенец на веточке непрочной

В дырявом можжевеловом кусте.

Не просыпайся! Этот сон глубокий

Покрыл все недомолвки и упреки,

Как снег апрельский — слякотную муть;

Ты спишь — и спит дракон тысячеокий

Дневных забот. Как ровно дышит грудь

Под кисеей! Не все ль теперь едино —

Назвать тебя Психеей, Маделиной

Или соседкой милой? — Все равно;

Когда ты — луч, струящийся в окно,

И неумолчный шелест тополиный.

Пусть блики от витражного окна

В цвет крови или красного вина

С размаху мне забрызгают рубаху, —

Но этот воздух не подвластен страху,

И пурпура сильней голубизна.

Позволь и мне с тобою затвориться

В сон переливчатый, как перловица:

Не смерть в нем, а избыток бытия.

Не бойся! Спи, жемчужина моя,

Нам этот сон уже навеки снится.

3. Танцующая девушка

How can we know the dancer from the dance?

W.B. Yeats

Трещит цивилизации уклад,

Куда ни глянешь — трещины и щели;

Меж строчек новостей клубится ад,

И сами буквы будто озверели.

А ты танцуешь, убегая в сад,

Под музыку невидимой свирели.

Дракон, чтоб укусить себя за хвост,

Взметает пыль нелепыми прыжками;

Герои выбегают на помост,

Кривляются и дрыгают ногами.

А ты, как этот купол, полный звезд,

Кружишься — и колеблешься, как пламя.

Я помню ночь… Не ты ль меня во тьму

Вела плясать на берег, в полнолунье?

Не ты ль меня, к восторгу моему,

Безумила, жестокая плясунья?

Твоих даров тяжелую суму

Снесет ли память, старая горбунья?

О скорбь моя таинственная! Столь

Беспечная и ветреная с виду!

Какую затанцовываешь боль?

Какую ты беду или обиду

Руками хочешь развести? Позволь,

К тебе на помощь я уже не выйду.

Ты и сама управишься. Пляши,

Как пляшет семечко ольхи в полете!

Я буду лишь смотреть, как хороши

Движенья бедер в быстром развороте.

Что зренье? — осязание души,

А осязанье — это зренье плоти,

Подслеповатой к старости. Пока

Ты пляшешь, — как плясала без покрова

Перед очами дряхлого царька

Дщерь Иудеи, — я утешен снова:

Ведь танец твой, по мненью Дурака,

С лихвою стоит головы Святого.

«Если сон…»

Если сон —

подобие смерти

значит

пробужденье — рожденье

а мое беззаботное утро

воспоминанье

о радостном детстве

Я бываю самим собою

лишь одно мгновение в сутки

с каждым днем

оно наступает

на четыре секунды позже

Вечерами —

о, вечерами

на тебя я гляжу все печальней

словно чую

смерть моя близко

Приходи же с дарами святыми

с утешающим

тихим словом

дай мне губ твоих

причаститься

в них надежда

на воскрешенье

Дерево Перебора

…А это значит, что решив и выбрав,

Ты перед выбором предстанешь снова

И потому на много тонких фибров

Ветвится ствол желания любого.

Нет, ты не пыль в стихийном произволе,

Ты сознаешь, что средь густого бора

Случайностей есть Древо Перебора,

В котором — торжество свободной воли.

Оно же, впрочем, Древо Униженья

Свободной Воли, ибо так и этак

Твое желанье терпит пораженье

На каждом перепутье гибких веток.

Так или этак — лучшей половины

Лишается, стезю свою сужая,

И каждый миг, как язычок змеиный,

Раздвоенностью безысходной жалит.

О, если бы не мыслию растечься —

Не только мыслью, волком или птицей, —

Всей полнотою жизни человечьей,

Все дрожью жил совпасть и наложиться,

Чтоб испытать все то, что недоступно,

Недостижимо, чуждо, беззаконно,

Изведать все развилки, сучья, дупла

И все плоды вкусить от этой кроны!

Есть сладкая в Эдеме сикомора,

Есть темный кедр над пропастью Эрева.

Но только это Древо Перебора

И есть познанья истинное Древо.

Начало романа

В необъятной стране за могучей рекой,

Где шесть месяцев падает снег,

Жил один маслосмазочный и прицепной,

Крупноблочный, пропиточный и тормозной,

Противозамерзающий и выносной,

Сверхурочный один человек.

Жил он с личной своей многожильной женой,

Очень ноской, нервущейся и раздвижной,

Гарантийно-ремонтной и чисто льняной,

Не снимаемой без пассатиж;

И однажды родился у них нарезной,

Безбилетный, сверхплановый и скоростной,

Акустический и полупереносной,

Двухпрограммный печальный малыш.

Над его головой не светила звезда,

Осеняло его только знамя труда,

И шумели отравленные провода,

И шуршала над крышей его лебеда,

И стучал по ушам барабан.

Он учился прилежно — скользить и сквозить,

Коли надо — и мордой об стол тормозить…

Если это начало, позвольте спросить:

Чем же кончится этот роман?

REPUBLIQUE DE OUVA POSTE AERIENNE

Он мне достался, как счастливый сон!

Подарок дружественной нам вдовы,

Был с дачи, из-под Клина, привезен

Альбомчик старый с марками Увы.

Я ничего не ведал об Уве,

Я марки взял в постель — и перед сном

Смотрел на профиль горный в синеве

И самолетик с точкой под крылом.

И вдруг увидел: точечка растет,

Растет — и превратилась в парашют!..

И вот уже на землю стал пилот,

И отстегнулся, и, достав лоскут

Из куртки, вытер с подбородка грязь.

Вокруг дымилась жухлая трава.

Он оглядел пейзаж не торопясь

И мне сказал: «Республика Ува

Лежит на берегах реки Увы,

Которая, увы, давно мертва,

И нет там ни халвы, ни пахлавы,

Ни славы, ни любви, ни божества.

Ни ярко разрисованных цветов,

Ни рамочки, ни зубчиков над ней,

Ни этих мощно дышащих китов,

Ни этих вольно скачущих коней.

Не слышно на деревьях райских птах,

И не гуляют розовые львы, —

Лишь зайцы ходят в шляпах и плащах

По улицам республики Увы.

Лишь, оседлав свинью или козла,

Гарцуют всадники без головы —

Свидетели неведомого зла —

По улицам республики Увы.

Лишь во дворце харит и аонид,

За хвост подвешенная к потолку,

Селедка крутобедрая висит

И каждый час кричит свое ку-ку».

Он сплюнул и сказал: «Я все сказал.

Отдай же брату младшему альбом!»

И вдаль побрел, и вскоре точкой стал,

Исчезнувшей на фоне голубом.

Сгустилась постепенно синева

И проступили звезды над тропой, —

Когда с холма спустились три волхва,

И каждый вел верблюда за собой.

Подвиг умеренности

— О юноша, не запружай реки! —

Вскричал Хирон, с размаху осадив

Свой лошадиный круп над самой кручей. —

Ты свергнешь с высоты поток могучий

В долину; но бурлящих вод разлив

С навозом вместе и конюшни смоет.

Так стоит ли мутить волну?

— Не стоит, —

Обдумав речь кентавра, наконец

Ответствовал герой. — Но как мне быть?

— Подумай! — посоветовал мудрец

Миролюбивый.

И тогда немножко

Подумал Геркулес и, чайной ложкой

Вооружась, в избытке дивных сил,

Вздохнул — и приступил…

Строфы о Тантале

Взаправду это или мерещится? —

Стоит Тантал в потоке струящемся:

От жажды лютой ссохлись губы,

Близко питье, но питье отравно.

Стоит Тантал по шею в Москва-реке,

По шею в Волге стоит и в Ладоге:

О, до чего красивы эти

Радуги нефти — да пить охота.

Охота есть, и есть изобилие

Плодов земли на ветках склонившихся:

Пируй, Тантал, чего боишься? —

Рядом — еда, но еда отравна.

А что ты думал? что незамеченно

Пройдет — кормить богов человечиной?

Что можно обмануть любую

Правду — небесную и земную?

Но есть такие жены — Эринии,

И месть всегда за злом воспоследует.

Терпи, Тантал, терпи и думай —

Ведь у тебя в запасе вечность.

Тень

‘Tis like me now, but I dead, ‘twill be more

When we are shadows both, than ‘twas before.

John Donne

Поэзия — театр теней,

Двумерный, эфемерный мир.

Ты ищешь жизнь полней, сочней? —

Иди в бордель, иди в трактир.

Там щупай круглую хурму,

Целуй наполненный стакан,

А здесь нет дела никому,

Ты бледен в гневе иль румян.

Умей отсечь, как тлен и гниль,

Куски бесформенного Я:

Они — не больше ты, чем пыль

Волосяная от бритья.

В час пораженья лекарей

Не верь, что все идет к концу,

Но в профиль повернись скорей

И розу поднеси к лицу.

Пусть век запомнит этот лик,

Предсмертный губ твоих изгиб.

И знай, поэт, что в этот миг

Родился ты, а не погиб.

Примечания

2

«Озари нашу тьму, Госпожа» (лат.) — надпись на портрете Джона Донна в образе влюбленного, погруженного в сумрак меланхолии.